Павел поспешил уйти со двора, где жил Глицерин. Надвинул на глаза шляпу, смешался с толпой. Люди возвращались с работы, несли ребятишек из яслей, выходили со свертками из магазинов; школьники бежали из школы с портфелями. Каждый спешил домой, и Павел ощутил острую зависть к ним. Город жил своей жизнью так, будто на свете не существовало никакого Павла Загаевского: за окнами домов тепло горел свет, люди ужинали, смотрели телевизоры, читали книги, у каждого была своя кровать и крыша над головой, своя женщина, свой ребенок, своя кошка болталась под ногами, мяукала по-домашнему. Отчего же он, Павел, не имеет ничего своего, и в этот морозный вечер ему негде переночевать?..

Было еще не поздно, можно идти к Студенту. Квартиру эту Павел приберегал на самый крайний случай, в гости не захаживал и адреса никому не давал. Ему и сейчас не хотелось воспользоваться этой кварти-рой - крайний случай еще не настал, но настроение было скверное, к Волку Павел в таком настроении решил не идти и повернул к Студенту. У Студента безопасно: дом чистый, мать учительница, отец часто в командировках - инженер-электрик.

Вот этот дом с зелеными воротами. Павел вошел во двор, уверенно пересек его, в парадной огляделся. Студент подробно объяснил ему, где живет.

Дверь ему открыла статная женщина, молодая еще, красивая. По сходству догадался: Юрина мать. Проводила в комнату сына. Юра был дома, играл с белокурым пареньком в карты. И еще мальчонка лет девяти вертелся около. Уставился на него с любопытством.

- Сделай милость, Женя, уведи к себе Генку: мы к экзаменам готовиться будем, - сказал Юра, идя навстречу гостю.

Паренек встал, высокий, выше Павла, тонкий. Отложил карты.

- Слышал, Генка?

- Как это можно меня увести! - возмутился мальчонка. - Я не лошадь.

- Я тебе жевательную резинку дам, - сказал Юра.

- А-а, подкупаешь! Никакой резинки мне не надо.

- Дам денег на кино.

- Если я от резинки отказался, что ты мне деньги предлагаешь!

Юра двинулся к мальчонке, поднял руку.

- Если ты сейчас же не смоешься…

Генка стукнул его первый и отскочил в сторону.

- Так я пойду? - сказал Женя.

- Мама! - загремел Юра. - Забери моего дегене-брата!

Когда они, наконец, остались вдвоем, Павел спросил, кивнув на стул, где только что сидел Женя.

- Кто?

- Сосед.

- Кто родители?

- Одна мать. В газете работает. Нет, не любопытен. С этим в порядке. А вот при малом лишнего не ляпни. Все слышит, все видит, во все лезет. Я велю отвезти его к бабушке на эти дни.

Павел заговорил негромко, приказным тоном. Юра напряженно слушал, кивал.

- С мамой уладим. Генку я выживу, благо каникулы в школе. А вот отец у меня дотошный, ему лучше тебя не видеть.

- Когда вернется?

- Дня через два-три, точно не знаю.

Павел повеселел. Открыл шкаф, поснимал с вешалки мужские вещи, побросал на кровать.

- Все твое?

- Мое…

- Мне еще сегодня выйти придется.

Разделся, натянул на себя красный свитер Юры, примерил костюм. Велел принести иголку, нитки, тут же перешил пуговицы и подвернул брюки. Снова примерил, сказал пренебрежительно:

- Отрастил ты пузо! - и надел под пиджак еще один толстый Юрин свитер. - Сойдет. Пальто твое возьму. Нет, куртка не годится. И тебе в ней разгуливать не советую. Давай демисезонное, не замерзну. - И тоже примерил и быстро, нервно пуговицы перешил. - Длинновато, но сойдет. - Надел Юрину ондатровую шапку.

- А я в чем выйду? - решился спросить Юра.

- У тебя одна шапка?

- Есть берет. И кепи.

- Давай берет. Мозги у меня горячие…

Юру позвала мать, он вышел и зашептался с ней за дверью. Павел напряг слух.

- …ночевать? - услышал он громкий шепот. - Эта обезьяна? Нет, Юрик, я не могу позволить. Если папа узнает…

- Ну-у, если он до сих пор не узнал, что у нас ночует Олег Дмитриевич… - небрежно протянул Юра и засмеялся.

Мать зашикала на него.

- Ты сейчас отвезешь Генку к старикам, - сказал Юра, - Павел будет спать на его кровати. Что?.. А какое кому дело, кто у меня гостит! Тебе выгоднее не вмешиваться. Готовь обед на троих, как готовила, только и всего.

Мать еще что-то сказала, Павел не расслышал.

- Я его когда-нибудь так стукну - не встанет, - раздраженно ответил Юра. - И что ты ерепенишься, мало он тебе самой неприятностей доставляет! Нет, нет, не завтра. Сегодня! Причем сейчас. Ты же его увозишь, когда это тебе нужно.

Голоса удалились. Минуту было тихо, потом раздался громкий крик Генки. Павел выскользнул в коридор, приоткрыл дверь^ в другую комнату.

Юра сидел на стуле, зажав между коленями братишку, натягивал на него пальто. Генка вырывался, кричал: «Что ты молчишь, мама! Это ему не Америка, скажи ему!»

Мать направилась к двери, и Павел вернулся в Юрину комнату.

Он слышал, как она надевала сапожки, как Юра выволок Генку и тот, захлебываясь плачем, кричал: «Агрессор! Ты настоящий агрессор!..»

Потом хлопнула дверь.

Вошел Юра, сказал, отдуваясь:

- Он мне еще даст прикурить когда-нибудь. Вырастет этакий неподкупный идиот! Да ой уже нас с матерью донимает! Ну, баста, - сам остановил себя. - Старики в пригороде живут, так что можешь не опасаться: моего дегенебратца ты не увидишь, пока будешь жить у нас…

Павел остался у Вишняковых. Днем на улицу не выходил - матери было известно, что он готовится к сессии. Слонялся по дому, в книгу не заглядывал даже для отвода глаз. Он уже понял, что Юра хранит женскую тайну матери, и мать заискивает перед ним. Ее можно не опасаться…

Юре исполнилось двенадцать, когда в их доме стал бывать посторонний мужчина, и мать попросила мальчика не рассказывать о нем отцу: «Ты ведь знаешь, какой у нас папа ревнивый!..» У них Появилась общая тайна и еще кое-что общее. Юра частенько стал наведываться в мамину сумочку, а когда однажды исчезла вся полученная в тот день зарплата и мать пригрозила - пожалуется отцу, Юра сказал уверенно: «Ты этого не сделаешь. Тебе невыгодно». И со сдержанной усмешкой слушал, как она рассказывала отцу, что ее обокрали в троллейбусе…

Отца Юра презирал с детства, потому что мать его презирала. От матери он знал, что товарищи отца по институту все «занимают положение»: один работает в министерстве, другой - декан в институте. Есть среди них и директор завода. Только Вишняков ни-чего не достиг в жизни, остался рядовым инженером. «Я на тебя ставку делала, - упрекала мать, - а ты обманул меня». Но о переходе мужа на другую работу не заикалась: зарабатывал он хорошо, а частое его отсутствие устраивало ее.

Юра подрос и стал за глаза называть отца «Вишняков», как мать его называла. Ему хотелось, чтобы тот, другой, женился на матери и стал его отцом, чтобы серый «Москвич» стал его, Юриной, машиной, чтобы он, Юра, курил такие же толстые сигары и от него пахло приятным запахом хорошо одетого, аккуратно побритого, здорового и знающего себе цену мужчины.

Еще в детском саду Юра понял, что он - особенный. «Наш Юрик выделяется среди всех, - говорила при нем мать. - Самый красивый и развитый ребенок». «Какие серые дети, - говорила мать, когда Юра уже учился в школе. - Нашему Юрику совершенно не с кем дружить».

Желание утвердиться, доказать свое первенство возникло у Юры рано, но оставалось неудовлетворенным. Никто не замечал его «особенности», не отдавал ему предпочтения, и у Юры родилось озлоблений против сверстников, против учителей.

Учился Юра плохо. Когда отец сердился, за Юру горячо вступалась мать: по ее словам, многие гениальные люди плохо учились в детстве именно потому, что судьба предначертала им особый путь в жизни. Они не хотели зубрить, ум их формировался своеобычно для будущих великих открытий. У Юры была хорошая память, достаточно один раз прочесть учебник, чтобы ответить урок, но читать было лень, а ломать голову над задачами и подавно. «В Юрике что-то подспудно зреет, увидишь, как он потом развернется всем на удивление», - убеждала мать Вишнякова-старшего. А пока в сыне «что-то зрело», брала ему частных учителей и делала подарки, чтобы он терпел их: фотоаппарат - за физику, магнитофон - за математику, за химию - транзистор.

Юра закончил восьмой класс, и его одарили поездкой в Москву. Всей семьей проводили на аэродром. Когда самолет поднялся в воздух, отец подметил странное выражение лица у маленького Генки.

- Вырастешь - тоже полетишь, - пообещал он сынишке.

- А самолет может упасть и разбиться? - спросил мальчик.

Мать была растрогана: малыш тревожится за брата. Но Генка неожиданно сказал:

- Нет, пускай самолет не падает, там людей много. Пускай Юрка один как-нибудь выпадет.

Мать нахлестала его по щекам и на этом успокоилась. Все братья ссорятся в детстве, а вырастают и становятся друзьями. Она не стала доискиваться причин ненависти мальчика к брату. Зато Вишняков-старший был не на шутку озадачен и расстроен. В автобусе он посадил Генку себе на колени, и они о чем-то шептались. Ей стало смешно - муж всерьез принял случившееся. Откуда ей было знать, что сыновья ее вырастут совершенно чужими друг другу людьми, и дороги их навсегда разойдутся…

Генка был еще грудным, когда Юра забил ему нос и рот ватой. Ребенок задохнулся бы, не войди в комнату мать.

- Зачем ты это сделал? - истерически кричала она на сына. - Ты его смерти хотел?

- Мне было интересно, как он будет кричать, когда все забито, - ответил Юра.

Генка об этом случае, разумеется, ничего не знал. Он знал и помнил другое. Мать моет ему голову под душем, мыло ест глаза, и он, Генка, крепко жмурится. И вдруг широко распахивает глаза от другой, нестерпимой боли - на него льется кипяток. Это старший брат незаметно выключил холодную воду. И еще помнит Генка необычную щедрость брата: Юра угостил его шоколадной конфетой. Конфета, правда, была надломанная, но Генка съел ее. А когда съел, Юра объявил, что вместе с конфетой он съел муху.

Генка в школе отличник. Тетради у него чистые, как у прилежной девочки. Медленно-медленно выводит он каждую букву, напишет строчку и смотрит на нее, любуется. Юре доставляет особое удовольствие толкнуть Генку, чтобы перо подпрыгнуло и начертило зигзаг на полстраницы. Или отпечатать вымазанную маслом пятерню на его работе. Или бросить мокрого котенка на раскрытую тетрадь, чтобы все размазать. Генка в бессильной ярости тузит его кулаками. Юра хохочет. Сейчас Генка вытрет слезы и снова сядет за работу. Перепишет все аккуратно, то и дело вздрагивая, когда Юра подходит близко, косясь на него через плечо. Ишак!

В школе Юра чувствовал себя неизмеримо выше соучеников, а они, серость сплошная, не догадывались, что он выше. Они еще «прорабатывали» его на собраниях. Как утвердить себя, как доказать свое превосходство? Физически Юра был сильнее многих сверстников, драки не боялся, но и тут был посрамлен: гнида Коротышка уложил его с одного удара. Коротышка занимался боксом, знал приемы. Юра записался в спортивную секцию, но это, оказалось, тоже работа: являйся в назначенное время, не пропускай тренировок. Черт с ним, с боксом.

На комсомольском собрании выступил паренек, сказал: Вишняков индивидуалист, ему не место в комсомоле. Юра подождал этого паренька у школы. Темно было, и паренек свернул за угол один, но Юра так и не решился тронуть его-каждый поймет, чья работа. Дома, в постели, он мысленно догнал его, остановил и избивал долго, методично и жестоко, чтобы навсегда изувечить. Желание его осуществилось значительно позже, когда Юра познакомился с Павлом Загаевским и его друзьями. Показал недруга, наблюдал издали, как трое избивали его. Когда парень без сознания уже лежал на земле и истязатели оставили его в покое, Юра не вытерпел:подошел, пнул разок-другой ботинком и вдруг ощутил такую бурную радость, такое удовлетворение, каких никогда до сих пор не знал. Павел едва оттащил его: «Дурак, убьешь!..»

Юра словно опьянел. Шел по улице большой, значительный, сильный, раскованный до предела. Он утвердил себя. Он был счастлив.

В компании Павла Загаевского Юра занимал особое место - интеллектуал, эрудит. Павел с ним считался. Юра никогда не брал денег после грабежа, он и не грабил, впрочем: он бил. Бил хладнокровно, вкладывая в каждый удар злую радость, себе и другим доказывая - вот она, его власть над людьми.

Он уже учился в институте, мать устроила. У нее везде были знакомства, и она любила повторять, что никогда не знаешь заранее, какой человек окажется полезным, и потому нужно поддерживать отношения со всеми. В праздничные дни обзванивала знакомых, Юра наизусть знал: текст ее поздравлений и усмехался, слушая, как она одинаково заверяет давних друзей и малознакомых людей в самых искренних чувствах, которые ни к кому больше не испытывает в такой степени. «Умная баба моя старуха, - сказал Юра Павлу. - Не понимаю только, как она могла выйти замуж за этого ишака».

И в институте, как в школе, Юра знал, что у него надежный тыл: мама. Это она наняла студента, который делал за Юру чертежи, и вузовского педагога, который переводил за Юру немецкие тексты. Павел оказался свидетелем такой сцены:

- Где мой немецкий, мама?

- Ох, Юрик, съездил бы ты за ним сам, у меня совсем нет времени.

- Цирк! - он покосился на ее голову. - Два часа в парикмахерской провела.

- Юрик!.. Ты хочешь, чтобы твоя мама ходила замарашкой?

- Нет, что ты. Я только хочу, чтобы моя мама выполняла свои святые обязанности.

Юра снял телефонную трубку, позвонил в институт, где преподавал «его немец». Мать выхватила у него трубку.

- Ты с ума сошел!

- А что - ему занести трудно?

- Он вообще откажется иметь с нами дело!..

- Плати больше и всего делов…

Юра презирал студента, чертившего за него, и этого «немца», и своих однокурсников, как презирал прежде школьных соучеников: серость, деревня, ишаки, дегенераты, говорил он о них дома, отводил душу. Диплом, все-таки, получить было нужно, без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, говорил Павел Загаевский. Да, бумажка нужна, хотя будущее инженера не устраивало Юру. Вставай по будильнику, ишачь весь день. «У нас всех стригут под нулевку,- говорил он матери.-А я хочу быть десятизначной цифрой, не меньше. За границей, если у тебя котелок варит, можно, ничего не делая, миллионером стать! Надо только умненько людей подобрать, расставить да жать хорошенько. Они ишачат - тебе при-быль. Своя машина, шофер, рук пачкать не надо, слуга в доме, кухарка, прачка, горничная или как там у них называется, целый штат».

Однажды Юра высказался подобным образом в присутствии отца, и мягкий, всегда молчаливый Вишняков ударил его и закричал так, что Юра испугался. Две недели после этого отец пролежал в постели - гипертонический криз. И с этого времени переменился. Он стал очень внимательно, пристрастно приглядываться к старшему сыну, требовать от него отчета - где был, с кем. Поздновато спохватился…

Вишняков-старший женился по любви. Он не скоро понял, что ошибся, не тот человек его жена, каким казалась и была ему нужна. Когда понял, они ждали ребенка, и он ничего не мог изменить.

Его коробила жадность жены ко всем этим кофточкам, костюмам, коврам, вечное азартное «доставание» чего-то: то импортной кухни, то телевизора новейшей марки, то нового холодильника, хотя и старый работал исправно. Ей постоянно не хватало денег, и он брал дополнительную работу и пытался оправдать жену перед собой: у нее впервые свой дом, она впервые в жизни - хозяйка, ей хочется уюта. В конце концов, это мелочи, а с мелочами можно мириться. И он мирился. Сначала был влюблен безоглядно и боялся ее огорчить, потом она ждала ребенка, ее нельзя было огорчать, потом кормила их первенца. Он привык к тому, что в доме все идет по заведенному ею порядку, и решил: жену не переделаешь, сына не бросишь. Охотно уезжал в командировки, командировки были передышкой, свежим воздухом, которого ему так недоставало дома. Всю свою любовь и нежность он изливал на Генку, младшего своего, уезжая в отпуск, брал его с собой и не раз мечтал, что хорошо бы уйти из дома совсем и Генку забрать. Мечтал, мечтал… На решительные действия Вишняков-старший был уже не способен, сам понимал это и утешал себя тем, что надо еще потерпеть несколько лет, сын закончит институт, уедет по назначению, и дома можно будет вздохнуть свободно.

В дни, когда Павел находился у Вишняковых, в институте открылось: Юра не ходил на лекции, многих преподавателей не знал в лицо. И хвосты у него остались за первый курс. Его едва не исключили. За-бегала мать, все свои чары употребила - и Юра остался в институте. Его перевели на заочное отделение, справку о работе лаборантом в школе добыла, разумеется, мать.

Павел усмешливо наблюдал за матерью и сыном. Внешне они были похожи: оба высокие, статные, располневшие, с черными влажными глазами и усиками над верхней губой. Удивляло, что эта красивая женщина, учительница, с холеными руками, с алым лаком на длинных ногтях, с утра до вечера «ишачит» дома, как хорошая домработница, разве что натянет на руки резиновые перчатки. В школе были каникулы, и она стирала, мчалась на рынок, притаскивала тяжеленные корзины. «Ого! - сказал Павел, приподняв купленного ею индюка. - Килограммов на двенадцать потянет».

Приближался день приезда Юриного отца, но Павел не тревожился. Юра что-нибудь придумает для него.

И Юра придумал. Он свел его с Женей и «обработал» Женю:«Павел - личность!» - многозначительно сказал он, и Женя обещал поговорить с матерью и, когда приедет Вишняков-старший, забрать Павла в свой дом.

Павел впервые попал в «хорошую» семью, близко наблюдал жизнь людей не своего круга, жизнь обеспеченную, спокойную. И не завидовал. «И так всегда? - думал он. - Изо дня в день - одно и то же?..»

Мать и отец Павла - воры, отец до сих пор в тюрьме. Его, маленького, тоже посылали воровать. Еще в детстве он научился делить людей на свободных, какими были, в его представлении, родители и их дружки, и ишаков - тех, кто трудится. На ворованные деньги покупал папиросы и книги. Читал запоем. Особенно любил книги о войне. Он воображал себя разведчиком, брал в плен гитлеровских офицеров, убивал Гитлера и выигрывал войну.

Ему было тринадцать, когда арестовали отца и мать. Он убежал, несколько дней наблюдал издали за своим домом. Его не искали. Ночью влез в окно, съел все, что нашел на кухне, и смертельно испугал женщину своим внезапным появлением.

Женщина оказалась его опекуншей. Будет жить в квартире до его совершеннолетия, потом хозяином здесь станет он.

Павла определили в интернат. На воскресенья и праздники он приходил домой, опекунша его не обижала, но и не интересовалась им. Денег своих у него не было, а он уже привык к ним и стал потихоньку тащить из интерната все, что плохо лежало. Кончилось тем, что его исключили. Павел вернулся домой насовсем как раз в те дни, когда освободили мать.

Мать пришла домой не одна: с новым мужем, лет на пятнадцать ее моложе. Сын огрызнулся, и она купила ему гитару, давнюю его мечту. Павел начал играть на ней сразу, никто его не учил, и песни пел необычные, сам слагал или где-то слышал - не определить. Когда у матери собирались гости, Павла просили спеть, и он пел охотно - кричал свои песни с неистовой страстью, сам не понимая, что с ним творится. За это его Ревуном прозвали. «Жил бы в Америке,- сказал ему кто-то, - стал бы миллионером». Слова эти запали в душу. Позднее Павел решил, что быть миллионером скучно. Надо так устроиться, чтобы всегда можно было отхватить кусок, да не просто отхватить, а с риском. Жизнь матери ему не нравилась: мужья сменялись часто, Павел путал их имена. Возвращаясь домой ночью, никогда не знал, кого застанет в материной постели. Комната была одна, от него не таились. Последний муж матери, тоже молодой, красивый, с завитым в парикмахерской чубом, оказался человеком осторожным - сам в деле не участвовал, окружил себя ребятней, что-то где-то они для него добывали, совсем пацаны еще. Денег было мало, жмот этот по копейке выдавал. Надоело Павлу это. Простился с друзьями, притянул за уши ничейную, уличную собаку, окрещенную им Стерьвой, сказал с грустью: «Сдохнешь ты без меня, Стерьва!..» - и махнул в город покрупнее. И здесь разгулялся, как отец когда-то: ограбил квартиру, пировал с друзьями -на их и на свои - считаться он не любил. Катался на чужих машинах, звонил владельцам по телефону: «Ваш «мерседес» находится там-то и там-то в полной исправности… Благодарю за внимание». Месяца не погулял - сел в тюрьму. Вернулся и зажил по-прежнему. Парни смотрели ему в рот - так здорово все у него получалось. А когда Ревун пел, закрыв глаза, ши-роко раскачиваясь из стороны в сторону, сначала тихо, а потом вдруг начинал вопить под неистовый стон гитары, совсем балдели. Он мог распоряжаться ими, как хотел.

Всей компанией ходили в кино. Павел признавал только военные фильмы и детективы и нередко удивлял дружков, когда «болел» не только за наших разведчиков, но и за милиционеров, за сотрудников угрозыска и громко, радостно ржал, когда кто-нибудь из них делал особенно удачный и остроумный ход…

Вынужденный скрываться, он томился от бездействия и, послонявшись по квартире несколько дней, однажды натер все полы, а когда Вишняковы ушли, достал из серванта бутылку коньяка и опорожнил ее.