Вадим долго ждал автобуса. Но когда тот подошел, пробензиненный, полный людей, махнул рукой и отправился домой пешком.
Медленно, дремотно падал снег, поскрипывала под ботинками белая дорожка, и воздух был чистый, арбузный. Идти бы и идти, отдаваясь веселому ритму шагов, ощущая, как сильно и ровно гонит кровь сердце. Идти, ни о чем не думать. Но вот это и не удается Вадиму…
«Привет Кире»… Полгода ее не видел. А как сказать - разошлись? Не то слово. Он ушел из дома, но за все полгода ни разу не сказал себе - разошлись. У него был сын и жена была. Случилось так, что они не вместе, Алька знает - отец в командировке. Но Светлане этого не скажешь. Вслух получится однозначное: разошлись.
Вадим достал из кармана пачку сигарет, долго не мог вытащить сигарету. Неверным движением поднес ее к губам. Пальцы дрожали.
Смешно выяснять, кто виноват. Кто может быть виноват в том, что он скроен так, а Кира иначе?..
Вспомнилась последняя встреча с женой на улице. «Папа!» - закричал Алька и потянул мать за рукав, а потом бросил ее и побежал к нему, обвил руками его колени. Кира смотрела на них издали, заставляя себя улыбаться. Она и в хорошие дни улыбалась редко и лучше бы не улыбалась вообще, потому что улыбка выходила у нее натянутая, жалкая, дрожащая - улыбка больного, который пытается ободрить близких. Она улыбалась, и глаза ее делались грустными, а голос - тонким и ломким, вот-вот прервется. И Киру было жаль. Обычная Кира жалости не вызывала: была строга, губы поджаты и взгляд твердый, прямой, немигающий - экзаменаторский взгляд, и голос отчетливо-ясный, голос не ошибающегося человека.
Она была красива, Вадим понимал это, умом понимал. Но если бы чуть-чуть исправить природу, слепившую это лицо без единой ошибки, чуть-чуть нарушить классическую правильность черт - как бы расцвело, как заиграло бы оно!.. А может быть, чтобы ощутилась, ожила Кирина красота, просто нужно счастье - жизнь, какой она хотела, правильная, без отклонений от заданной линии, без противоречий, заранее продуманная и полностью повторившая мечту… Ему хотелось сделать ее счастливой, но сам он был, наверное, неправильный, и работа у него была неправильная, вся жизнь неправильная - по Кириному разумению, по крайней мере. Ей было плохо с ним, а без него еще хуже, он знал это…
Приехала Ольга, толстая, в очках, некрасивая, так и не вышедшая замуж, и стала рассуждать о семье и поучать брата.
Ему было жаль Олю, но слушать ее - невмоготу.
Она сердилась на него за Киру и не осталась ночевать. «Меня ждет Кира», - непримиримо сказала она, надела свое пупырчатое пальто с узким норковым воротником, натянула, пыхтя, на ноги блестящие сапожки из нерпы с нелепыми кисточками у щиколотки. Вадим проводил ее до бывшего своего дома. Постоял в подъезде, пока Ольга подымалась по лестнице, слышал, как открылась дверь и Кира сказала: «Как поздно, Оля! Я уже волновалась!» И вдруг, наперекор всему, что он говорил сестре в этот вечер, у него рванулось сердце на звук родного голоса, и он едва удержал себя, чтобы не окликнуть жену. Захотелось взбежать на второй этаж, ринуться в свою комнату, схватить, затискать сонного Альку, вглядеться в счастливое - он знал, непременно счастливое лицо Киры, утереть ладонями ее слезы.
Последний год они жили вместе и врозь, каждый в себе, и он умудрялся как-то не видеть ее лица и обиды на нем. Все мимо смотрел, сквозь. Так было легче, проще. Тогда, в подъезде, ему захотелось вернуть Кирино лицо и близко-близко его рассмотреть. Даже если оно по-прежнему настороженное, недоброе. Не от равнодушия сделалось у нее такое лицо: равнодушие не калечит черты и для здоровья безвредно, спасительно даже…
Как же это он ухитрился жить с нею рядом и не видеть ее лица?..
В ту ночь ему подумалось, что играют они с Кирой в злую игру, кем-то третьим для них придуманную, как карусель запущенную: подхватило их и несет на одном шарике - земле на разных игрушечных конях. Вот здесь только что мелькнула Кира, где сейчас он, а через минуту опять будет Кира - и не задержаться в стремительном этом кружении, не совместиться в одной точке - несет…
В ту ночь Вадиму почудилось: это случилось не с ними, с ними не могло такого случиться, это с кем-то другим. Он давал советы этим другим, ей и ему, и у них все налаживалось, и даже смешно было: вот ведь - всего ничего и понадобилось - и хорошо, и жаль только дней, раздельно прожитых, мучительно одиноких ночей. Мерещилась ему прохладная Кирина кожа, всегда искусанные ее губы, чуть вывернутые к его губам тонкой влажно блестящей кожицей. Вадим стискивал зубы, мычал негромко, закидывал вверх руки и сжимал железные прутья кровати с такой силой, будто хотел удержать карусель.
Завтра, решил он. Завтра с работы он пойдет к ней, домой пойдет, и останется у нее, и ни о чем не надо говорить. Сжать вот так - он уже ощущал под своими ладонями ее узкие плечи - и не отпускать. И карусель остановится.
При свете дня все стало уже не так ясно видно, как ночью. Занятые делом руки забыли, как нежна Кирина кожа, жадные к папиросам губы забыли, как яблочно свеж и спиртово крепок Кирин рот, и мысли бежали от Киры - им было куда бежать, плен их кончался с рассветом.
В личном Вадим не признавал никаких мысленных, никаких словесных ухищрений. Иной раз начинал что-то обдумывать и решать, и так тягостно становилось, словно влез он весь в нечто густое-густое и вязкое, барахтается, медленно-медленно высвобождается и тут же еще глубже вязнет. И во всем теле, в мозгу - глухая вязкая немота. Оставим это девчонкам, говорил он себе, даже не пытаясь прояснить для себя смысл этого это, оставим это девчонкам и закроем лавочку.
На службе - иное дело. Здесь он подолгу мог тонуть и всплывать на волне мысли, и это не казалось барахтаньем, не было ощущений вязкости, и даже когда мысль истончалась и рвалась, он ухитрялся подцепить совсем было ускользнувший кончик и дальше, ныряя и выныривая по едва намеченному пунктиру, вытянуть ее всю, эту нить, и вот она - живая, трепещущая - на его ладони, и даже странно, что было так трудно управиться с ней, и хорошо, что хоть и поплутал, и воды наглотался, и взмок весь, - управился все же.
С Кирой он не мог так. Она наговорит ему черт-те что, и он, конечно, наговорит, и не понять, есть еще между ними то, что прежде было, и, если есть, как отыскать ускользающий кончик и потянуть за него, и надо ли еще искать и тянуть. И когда он начинал разгребать эту крупу обидных слов, поступков и поступчиков, приходило то противное ощущение вязкости и немоты, и он спешил выкарабкаться из него. Нет уж, не станет он пытаться что-то сопоставлять, выявлять и решать, если речь идет о нем и Кире. То, чему надо проклюнуться, проклюнется, и незачем разрыхлять для него почву, незачем подготавливать его появление и помогать. А не проклюнется, значит, и не надо было, и что тут мудрить…
Сколько ни копайся в себе Вадим, он все равно не смог бы даже мысленно сбалансировать на скользком пятачке: он - работа - Кира, и само балансирование представлялось ему чем-то противоестественным, а значит, ненужным. Давно уже невозможно было жить так, как они жили с Кирой, а ведь жили же…
Жили вместе, потому что было их не двое - рядом рос третий, и этому третьему больше, чем им двоим, нужна была семья. Все начинается в семье и с семьи, Вадим был убежден в этом, и каким вырастет Алька, что за личность вызреет в нем, зависело от них с Кирой. Вот и не хотел Вадим ни в чем копаться, трудно ему - и пусть трудно, главное - не копаться, не реагировать на мелочи, ничего не доказывать: работать, быть с Алькой, осторожно говорить с Кирой, так осторожно, чтобы .не задеть ненароком болючую ранку, А она вся была в ранках попробуй не задень…
Он ни в чем не хотел копаться и думать о жизни врозь не хотел, но все чаще останавливал тревожный взгляд на Альке -. Кира издергалась и мальчонку издергала, заикаться стал…
За них двоих копалась во всем этом Кира, кажется, только и делала, что копалась, что-то выверяла, продумывала и решала. И сильная в этих своих умозаключениях, в мысленном лабиринте нынешних и будущих отношений с мужем, все наперед разграфившая, прошедшая все ходы наперед и даже пробившая тупички, она вдруг оказалась бессильной перед внезапным, вроде бы совсем в нем не вызревавшим и не подготовленным решением-действием: собрал свои вещи и ушел.