Далекую квартиру нашел Вадим, на окраине. Поселился здесь в конце лета, когда деревья тяжелели плодами и светом наливался виноград, автобусы ходили исправно, да и пройти пешком по утренней свежести не утомительно - прогулка. Осенью, когда зарядили дожди, дорогу размыло и автобуса приходилось ждать и ждать, Вадим надумал подыскать жилье поближе к центру. Но так и не собрался. Дожидаясь машины в непогоду, всякий раз оправдывался перед собой: что зря время на поиски тратить! В центре частных домов нет, люди живут теснее, кому охота себя связывать. А уж он-то квартирант беспокойный: то ночью вернется, грязный с головы до ног, чистит одежду в передней, то, когда все уснут в доме, под окном просигналит шофер - собирайся, квартирант!

Но найдись сама собой квартира в центре, Вадим едва ли ушел бы от Ротарей. Привык. Особенно к Томке. Хотелось, правда, чтобы Томка поменьше была, дошкольницей, что ли…

К Альке он заезжал в садик. Ребятишки знали милицейскую машину и, завидев ее, кричали хором: «Алька, твой папа приехал!» И Алька летел к нему, раскинув руки, а он не мог, не имел минуты свободной, чтобы побыть с ним, где уж его покатать. Он касался сына, делал вид, что поправляет ворот рубашки, курточку, шарф. Соскучились руки…

- Ты когда насовсем приедешь?-спрашивал Алька.- Ты скажи!

А у него был другой; чужой дом, и чужая большая девочка ждала его. Это было горько, но и утешение было в этом. Когда бы ни вернулся с работы, Томка встречает: «Ну?.. Что было?..»- «Да ничего»,- скажет он. «Ничего или ничего интересного?»- «А у нас интересного не бывает».- «Привет! Уголовный розыск - и нет интересного!» - «Воришек ловим, разве интересно?» - «А убийства?» - «Вот уж да-а, - протянет он. - Вот уж интерес-есно…»

Лотом она сыплет школьными новостями и его тормошит: «Как вы считаете?… А у вас так было?, А как бы поступили вы?»

У него слипаются глаза, он устал и нередко зол и потому выставляет Томку за дверь, но кулак, сжимавший грудь, палец за пальцем разжимается, отпускает его, пудовые руки и ноги легчают, словно в теплой ванне, и в самый паршивый одинокий вечер оказывается, что не так уж все паршиво и одиноко…

Утром потрескивают дрова в печке. На кухне хлопочет Мария. Звякнет миска, зашкварчит на сковородке картошка, потянет творожной кислинкой от свежих плачинт. Вадиму нравятся домашние кухонные запахи - в столовой так не пахнет. По душе утренняя суета в доме, беготня Марии, ее командирские покрикивания на дочку и мужа и быстрое «по-жалста?» вместо «что?», когда он о чем-нибудь ее спросит. И теснота на кухне нравится, когда семья в сборе, и сонная Томка всем мешает. Рыжие вихры нечесаны, шершавые губы припухли, широко расставленные зеленоватые глаза смотрят лениво и отрешенно. Пойдешь к отливу - наткнешься на Томку. Пойдешь к шкафчику - и тут она. «Ну что ты стоишь такая?..» - «У меня спина еще не проснулась». «Передай папе тарелку, Тома!» - «У меня еще руки спят…» Возьмет и, в самом деле, уронит…

Хорошо Вадиму утром в доме. Хорошо, что Томка маленькая, смешная. Днем она сделает «конский хвост», заговорит требовательно-быстро и станет почти взрослой.

Впрочем, днем он Томку видит редко, свободного времени и в воскресенье почти нет. Но если уж он окажется дома- беда: налетит на него Томка с расспросами, замашет перед его носом руками. Теперь у нее и глаза иные: не лениво-отрешенные, как утром,- допытывающие. Взгляд цепкий, прицельно точный. Приглядывается к тебе и так и этак, голову на один бок склонит, на другой - ловит тебя на «желтое пятно». Поймала и - упирайся не упирайся, не отпустит, пока всего тебя не выпытает, не высветит для себя. Иной раз отмахнешься, скажешь как бы покороче и не совсем то, лишь бы отстала, своих дум и забот хватает. А потом липко, нечисто на душе, и самому тебе требуется просквозиться, продуться чистым ветром ее доверчивого изумления, и, не замечая того, ты уже сам ловишь себя на «желтое пятно», чтобы не было туманности и смещения, чтобы не два - одно лицо у тебя было, и резкость на душу наводишь предельную, и только в полной этой ясности сам возвращаешься к себе.

Мать у Томки шустрая, говорливая, щедрая на придирки и ласку. Дом ею одной держится. Томка к хозяйству нелюбопытная, во времени транжирливая - посуда не мыта, дорожки не выбиты, а она сидит, мечтает. Вернется со смены мать и во вторую смену заступает: снует по дому в мягких тапках, только стук-звяк на кухне и в комнате стук-звяк. Покрикивает на своих непровор, к двенадцати ночи только угомонится и ляжет спать в жестяном уборе из бигуди. На работу (она швея, на фабрике бригадир) уходит розовая, несмятая, и прическа у нее высоко взбита, волосок к волоску, как у девчонки-модницы.

Мария - рукодельница. В большой комнате на цветастом ковре во всю стену ее вышивки и ажурные вязаные салфетки висят, на кровати простыня с расшитой каймой и грубым кружевом по краю, накидка на горе подушек вышитая, и занавески на окне, и полотенце, что поверх свадебной фотографии на стене висит,- все это еще ее девичья работа.

А Томка иголку в руки не возьмет, рукоделье для нее - самое страшное наказание.

Отец с завода приходит чугунный от усталости (в горячем цехе работает), медлительный, и, пока свежие газеты не прочитает обстоятельно, с места его не сдвинуть. Он любит потолковать о политике и постучать в домино, может, и жильца больше для того впустил, да прогадал: не тот жилец попался, нет с ним общения. И уходит Ротарь по вечерам, когда газеты прочитаны, к соседу, скрипучему старику, потому что куда еще идти, если зима на дворе, ночь скоро, а утром чуть свет вставать.

Вроде бы каждый в семье живет своей жизнью, рассыпанно как-то живет, отдельно. Но случилось - заболела мать, и семья мгновенно собралась, и руки у двоих здоровых оказались умелыми и проворными, и Томка уже ходит, вытянув шею, высматривает, как молодая гусыня, что бы еще уклюнуть в доме, что еще сделать, чтобы матери было покойно и хорошо. И отец не стучит в домино по вечерам - сидит подле жены, как припаянный, читает медлительным голосом газету вслух.

Нравится Марии болеть. Лежит тихая, мужем и дочкой ухоженная, умиротворенная. День полежит, другой, а на третий уже побежали неслышные тапки на кухню и там - стук-звяк, стук-звяк и ворчание :- не то сделано, не так, запустили хозяйство, хотя и не запустили вовсе, а надо покритиковать, себе цену набить (что они без нее!..), в который раз вот так самоутвердиться. И если уж она поднялась с постели и крутится в доме, значит - здорова, и мужа в первый вечер доминошным ветром сдувает, и Томка ку-да-то девается - уходит или не уходит из дому, а все равно отсутствует. И снова суматошно бегут дни, и семья вроде бы рассыпана, и Мария не раз вспоминает-мечтает, как она хорошо когда-то болела…

Все понятно Вадиму в чужой семье и добрую улыбку вызывает. До чего мы мудры, когда речь не о нас, и добры, и понятливы на диво!..