Люда, злая, голодная, измученная волнениями, сидела за столом, уткнувшись в книгу. Читала, не понимая смысла, по нескольку раз одну страницу: мысленно она все еще говорила с Томой, тревожилась за нее и ругала ее. Постепенно увлеклась чтением и не услышала, как отворилась дверь, не заметила, как статная, крупная женщина вошла в комнату и остановилась подле нее. Над ухом прогудел низкий, почти мужской голос.

- Галина Федоровна!

Сегодня Люда обрадовалась ей как никогда. Заговорила быстро, нервно. Рассказала о Томе, спросила:

- Могли мы этого от нее ждать?

- Чего, собственно, «этого»? -Густой, зычный голос Галины Федоровны, как в былые дни, властно заполнил комнату.-Чего «этого»? С парнем в лес поехала - этого?

- Как вы не понимаете! Не с парнем, а с Волковым, это во-первых. Во-вторых, никого не предупредила, мы здесь все головы потеряли. Гришу в лес гоняли, Костя мог под колеса угодить - ничего не видел, не слышал. А она явилась - хвост морковкой. Я такого редкостного эгоизма, безответственности такой еще не встречала.

- Перехлестываешь, Людмила.

Галина Федоровна была невозмутима, и потому, наверное, Люда так распалилась.

- Недохлестываю! Я бы ей по щекам надавала, по этим толстым красным щекам!

- А они у нее не толстые,- посмеиваясь про себя, заметила Галина Федоровна. Чем больше кипятилась Люда, тем спокойнее звучал ее голос.

- Ненавижу безответственность! - продолжала возмущаться Люда.-Во всех ее видах! А тут… Перед собой безответственность - раз, - Люда выбросила вперед руку с загнутым пальцем,- перед работой - два, перед нами, прождавшими ее весь день в тревоге,- три.

- Ей следовало позвонить тебе, предупредить,- согласилась Галина Федоровна.- Остальное - ее личное дело.

- Ерунда какая!-вспылила Люда.- Если человек сунет голову в петлю или бросится под машину - это его личное дело? Вы уже забыли, как сидели на этом месте, и теперь можете рассуждать спокойно.- Она походя обидела Галину Федоровну и не заметила этого, себя не слышала. Случалось такое с Людой, редко, но случалось. «Закусила удила»,- говорила в подобных случаях Галина Федоровна и давала ей выкричаться.- Очень жаль, что вас не было днем, просто очень жаль. Посмотрела бы я на ваше спокойствие. Или вы забыли, что такое Волков, чего от него ждать можно?

- А ты не жди заранее от человека чего-то. Плохого - особенно. Не такая уж ты провидица, чтобы познать до самого донышка.

- Ну, Волкова-то я знаю!

- А я не знаю. Поступки его знаю, браваду знаю. Это еще не все.

Люда встала из-за стола, ушла подальше от Галины Федоровны - просто физически не могла рядом сидеть, так все бушевало в ней, возмущалось против спокойного безразличия, да, да, именно безразличия Галины Федоровны. Стояла, подпирая шкаф, говорила с болью:

- У меня сегодня день приятных открытий. Тома, теперь ваше хладнокровие. Конечно, до рубашки, - она оттянула двумя пальцами китель на груди,- для здоровья полезнее. Но прежде вы не такая были, не такой я вас любила!

- Сядь, Людмила. Это уже похоже на истерику. Сядь, а то тебя слишком много.

Люда отошла от шкафа, опустилась на диван.

- Представляю, как ты могла обидеть Тому, если мне столько наговорила.

- Я с ней вообще не разговаривала, я на нее смотреть не могла! Неужели вы думаете, что эта прогулка в лес парами и закончилась по-детсадовски?

- Ты мне сегодня определенно не нравишься, Людмила,- сухо сказала Галина Федоровна. - Тома человек сильный, чистый, с такими девушками и испорченные парни ведут себя иначе. И еще я вот чего не понимаю: если ты считаешь, что Волковы неисправимы, для чего ты сидишь здесь?

- Ничего я не стану больше доказывать,- устало проговорила Люда.- В другой раз.- Откинулась на спинку дивана, демонстративно глаза закрыла. Потом потянулась рукой к тумбочке, взяла пачку галет, захрустела ими. Спросила подчеркнуто сухо, только для приличия: - Хотите?

- Я обедала, уже и поужинать успела. А у тебя все по-старому. Небось, помираешь с голоду?

- Помираю.

- С неорганизованностью борешься, а сама - сплошная неорганизованность. Не верю я, что у тебя не было времени в столовую сходить, поесть по-людски.

- Не было.

- Не ври, Людмила. Помощников у тебя более чем достаточно и таких, что в твое отсутствие с любым делом отлично справятся. Это ты молодец, умеешь организовать людей. И тем более оправданий для тебя нет. Поглядишь на тебя со стороны и невольно подумаешь: щеголяет, что ли,- поесть некогда!

- Как вам не стыдно! Конечно, могу отлучиться, а закручусь и забуду да и привыкла уже так, всухомятку.- Но тут черт вселился в нее, и она сказала язвительно: - И вообще я не делаю из еды культа, как некоторые.

Галина Федоровна пропустила ее колкость мимо ушей.

- Кончай с этим, Люда, а то я тебя уважать перестану. Подумаешь, геройство - не обедать. Разболтанность. Смотреть противно. Думаю, и помощникам твоим неприятно это.

- Если бы я работала «от» и «до», на часики, как Нина, посматривала,- они бы сюда ходили, как сейчас ходят?

Нина, второй инспектор, проводила в детской комнате только часы, отведенные для работы, и все успевала: и «звездочки» получить, и почти одновременно с Людой университет окончить заочно, и замуж выйти, и дочку родить. Сейчас Нина взяла отпуск на год, Люда тянет детскую комнату одна, от временного работника упорно отказывается. Есть у нее свои планы..,

- Увлеченность работой заражает,- согласилась Галина Федоровна.- Но ты зря противопоставляешь одно другому. Показного в тебе нет, а тут…

- Что же я, для вида торчу здесь? Чтобы люди говорили: вот какая самоотверженная, выходных не берет, не обедает. Так, по-вашему?

- Может, и так!-Карие, еще и сейчас прекрасные глаза Галины Федоровны хитровато блеснули.- Я ухожу, дел много. А ты с завтрашнего дня будешь с часу до двух на обед ходить, в столовую, как все люди.- Помолчала, окликнула: - Людмила!

- А?..

- Ты слышала?

- Слышала.

Галина Федоровна говорила с ней сейчас так, как она, Люда, со своими «трудными» говорила. И Люда невольно отвечала ей тоном своих «трудных».

- Я жду, Люда.

- Ладно,- вяло отозвалась она.

- Я проверю.

- Проверяйте…

- Толя Степняк сидит?

- Сидит. Все рассказал Ивакину: как в закусочную проник, откуда коньяк взял, сколько бутылок - словом все, но утверждает, что вдвоем с Митей орудовал. Третьего, говорит, не было.

- А может, и не было?

- Что вы! Тут совсем плохое дело… Я не хотела вам рассказывать, но… Понимаете, Подгорный пропал.

- Митя?

Галина Федоровна снова села на стул.

- В ту ночь, когда я привезла Толю домой, он никуда, оказывается, не убежал: отец избил его и запер в сарае. Утром к нему пришел Митя, через щель разговаривали. После этого Митя исчез. Куда-то послал его Толя, не иначе.

- Третьего предупредить, чтобы за коньяком в тайник не наведался,- сказала Галина Федоровна.- Если только ваше предположение верно.

- Очень я боюсь за Митю,- призналась Люда.

- Что говорит Ивакин?

- Вадим одного рецидивиста подозревает, ищет его. И Митю мы сообща ищем. Живым бы найти.

- Ты ужасов заранеее не выдумывай,- сказала, подымаясь, Галина Федоровна.- Звони мне. Держи в курсе.

Галина Федоровна ушла. Люда доела галеты, взболтала бутылку с простоквашей, посмотрела на свет - уже и творожок сделался, сказала: «а-а…»-и, прямо из горлышка, выпила всю бутылку. Подперла голову рукой и почувствовала, что ей нестерпимо хочется плакать. Из-за Томы? Нет. На Тому она была зла, а сейчас и злость поутихла. Из-за того, что Галина Федоровна ее отругала? Конечно, нет. Это она, Люда, обидела Галину Федоровну, не как-то нечаянно обидела- хотела обидеть. «Не делаю из еды культа, как некоторые». Кровь прихлынула к лицу Люды, даже глазам стало жарко. Как она могла сказать такое, в чем упрекнула? Да, Галина Федоровна ест всегда в одно время. Застанет ее час обеда на совещании - развернет пакет и ест, И в троллейбусе так, везде. Но ведь она больна, разве она, Люда, об этом забыла? Может, потому и больна, что подолгу и жестоко голодала?..

Выросла в крестьянской семье на территории, оккупированной румынами. С восьми лет работала - водила лошадей во время пахоты на чужом поле, в богатых домах прислуживала. А жили все равно впроголодь. На шестерых - миска супу, вареного из воды, луку и перцу да миска мамалыги, которой не хватило бы и на одного хорошего едока. Фунта четыре кукурузного хлеба - вот и вся пища на сутки. Слегла мать, и отец, чтобы подкормить ее и детей, пошел ночью в лес охотиться на зайцев. Поймали его жандармы, избили - почти убили: с той ночи стал кровью харкать, так легкие и выплюнул. Мать недолго пережила его, и осталась Гадя, старшая из детей, с тремя малышами на руках. Никакой взрослой работы не боялась - была бы работа, спасти бы только братишек от голодной смерти. Правда, односельчане помогали, да мало кто в селе жил богаче семьи Гроза, а кто и жил богаче, тот помогать не привык. В двенадцать лет подалась Галя в город, нанялась в няньки. И здесь голодала, потому что все, до копейки, отсылала братьям.

Пришли Советы, и Галя осенью сорокового завербовалась на работу в Сибирь. Больше месяца в теплушке. Прибыли в Прокопьевск, а там зима невиданная - морозы трещат, слезы на щеках замерзают. Выдали всем бурки с галошами, штаны ватные да стеганки, шапки-ушанки, и уже не отличишь, кто парень, а кто девушка. Галину неизменно за парня принимали - рослая, плечистая, и голос низкий, мужской. Она и работала, как парень,- в шахте вагонетки грузила. Каска с лампочкой на голове. Работа тяжелая, да разве раньше ей было легче? Другое мучило: дикарь-дикарем среди людей, что говорят вокруг, чему смеются, о чем спрашивают - не понять. Трудно без языка. Попросилась из своего барака в барак к русским девушкам. Оказалась к языку способная - за год чисто говорить научилась, ночами русские книги читала. Теперь Галину Федоровну за сибирячку принимают, акцент у нее такой.

Началась война, и стала Галя проситься на фронт. Не отпустили - сбежала. На фронт не попала, добра-лась до Донбасса. Оттуда чудную девушку-парня отправили в Баку. Пошла работать на буровые вышки, только к кочевой жизни привыкать стала, пришлось эвакуироваться. В Красноводск плыла стоя - ни местечка на палубе. Лопнули шахтерские ботинки, так отекли, опухли ноги. Прямо с парохода - в больницу. Из больницы - в эшелон. В городе Мары приютила ее пожилая татарка, устроила на работу в столовую педучилища подавальщицей. Тридцать два килограмма весила тогда Галя, позднее она о себе тех лет скажет - бухенвальдский вес. Вот и решила ее подкормить добрая женщина.

В первый же день работы поставила Галя перед старым учителем тарелку супа, а в ответ давным-давно не слышанное, родное: «Мулцумеск!» Так и бросилась старику на шею, заговорила на своем языке. И он ее обнимает, по голове дрожащей рукой гладит и плачет… Оказалось, бессарабский еврей, преподает музыку. Вся семья у него погибла, Галя стала его семьей, его дочкой. Училищные девчата подготовили ее за семь классов школы, и поступила она в педучилище, не зная толком, зачем оно ей, не догадываясь, что нечаянно себя нашла, дело всей своей будущей жизни, счастье…

Люда сняла телефонную трубку, набрала номер Галины Федоровны и, услышав гудок, поспешно положила трубку. Струсила? Нет. Не такой человек Галина Федоровна, чтобы словами вину свою перед ней замаливать. И не такой человек она, Люда. Здесь не слова нужны…