Подполковник Шевченко сказал сиповато:

- Сделай-ка перерыв, Вадим. Николай Николаевич тебя ждет.

Обычно певучий, интонационно богатый голос звучал монотонно, ровно. Вид у Шевченко усталый, глаза тусклы, веки припухли.

У Максимова Вадим был две недели назад. Неестественно маленькое, усохшее лицо, бумажно сухие бледные губы, высохшие, бессильно лежащие поверх одеяла руки. Две недели угасания. Страшно представить, каким застанет его теперь.

Дверь в квартиру была открыта, и Вадим испугался, что опоздал. Но в коридор донесся голос Николая Николаевича, Вадим разобрал слова: «…будущее …в себе беречь»,- и поспешил в комнату. Она была заполнена людьми. Курсанты из школы милиции, преподаватели и свои, родственники, собрались здесь. Было душно, несмотря на открытое окно крепко пахло куревом, и Вадим подумал, что не надо было пускать к больному всех этих людей. Максимов лежал в постели, плечи и голова приподняты грудой подушек, лицо странно румяное, будто он обгорел на солнце. В ногах у него примостилась Аленка, посеревшая, измученная.

Максимов заметил Вадима, сказал громко: «Явился!»- и все обернулись к двери. Курсанты раздвинулись, давая ему пройти. Максимов заторопил их:

- Да вы идите, идите, товарищи. Аленка, проводи. Всех проводи.

Курсанты задвигались, один начал было: «Поправляйтесь, Николай…»

Максимов перебил:

- Да, да, идите.

И когда они вышли, усмехнулся!

- До конца соблюдают…- Взглянул на возвратившуюся Аленку, сказал раздраженно: - Дайте мне, наконец, возможность побыть без публики. Всё уходите, оставьте нас вдвоем!

Аленка выбежала, опустив голову. За ней, недоуменно переглядываясь, потянулись родственники. Дольше всех задержались в комнате жена Максимова, Вера Петровна Шевченко и еще одна, незнакомая Вадиму, женщина с лицом сочувственно-просветленнымым и горестным. «Зачем ее пустили к нему?»-подосадовал Вадим, испытывая безотчетную неприязнь к этой женщине.

Он придвинул стул вплотную к кровати, сел.

Максимов сказал раздельно:

- Я просил оставить нас.- Подождал пока женщины удалились.-Закрой дверь. Плотнее! Не могут понять, что я…- Он замолчал, не договорив. Вгляделся в лицо Вадима - светлые глаза его были еще остры и зорки. С неожиданной страстью воскликнул : - Вольно, Вадим! - и голос его, хриповатый обычно, зазвенел на самом высоком пределе.- Уходить больно! На любые муки… Режьте, кромсайте, только продлите!..- он замолчал, сердито моргнул и заговорил приглушенней: - Приходят люди - говорю, говорю… Никогда не говорил так много. Я тебя поучал?.. А ведь вот - поучать стал. Заглянул за грань-и уже мудрец… Слова! Ничего другого… Спешу - успеть бы! Что успеть?.. Мне еще бы три года… Год! Один год, но не так,.. Максимку бы,,. - и пере-бил себя: - Не о том говорю. Ты понять должен: мне уйти будет легче, если мое дело… Помоги сесть.

- Не надо, Николай Николаевич.- Вадим попытался его удержать.- Нельзя.

Максимов схватил его руки, прохрипел:

- И ты… как все… До конца: можно, нельзя… Помоги!

Вадим приподнял одной рукой легкое тело учителя, другой поправил, взбил подушки.

Максимов успокоился. Едва заметно переменил положение, и кажется, телу легче, свободнее стало. По губам прошла знакомая Вадиму усмешка.

- Гоню их, бедных…- он скосил глаза на закрытую дверь.- Суетятся… как на вокзале. А у нас с тобой дело.

Сколько людей прошло через мои руки?.. Нет, я не о том. Начальника розыска найдут, Вадим. Тебе твое исполнить надо.

Исполнить - как это он сказал, поразился Вадим. Ведь это была его, Вадима, собственная мысль: жизнь человека - это сознательное исполнение им жизни… Вадим упустил нить трудной речи Максимова, вслушался и снова был поражен. Николай Николаевич говорил о кульминации в жизни, и это опять было то, о чем думал он, Вадим. О той вершинной точке, к которой человек должен себя готовить. Неизвестно, когда она наступит, и надо заранее собрать себя - душевные силы, физические, чтобы в решающий момент мобилизовать их. У каждого были такие моменты в прошлом: революция, гражданская война, Отечественная. Матросов, Гастелло - они совершали подвиг? Или это был тот самый момент, к которому они готовили себя всю жизнь? Сейчас - Титов. Есть и всегда будут такие вершинные точки на каждой стройке и в судьбе каждого.

Вадим слушал задыхающийся, торопящийся голос Максимова, дивился совпадению мыслей, но вдруг понял: это не совпадение. Это мысли Николая Николаевича, высказанные давно и, казалось, о другом, отложились в его сознании, дремали подспудно, а в какой-то момент пробудились, вышли наружу преобразованными, уже как его, Вадима, собственные открытия, и он передавал убеждения Максимова как свои собственные другим людям, не ведая, что это Максимов живет и говорит в нэм, что это - эстафета.

Много лет назад Максимов рассказывал курсантам о Рахманинове, о том, что каждая его вещь - построение с кульминационной точкой. Рахманинов так размерял всю массу звуков, чтобы эта вершинная точка зазвучала, засверкала как освобождение от последнего материального препятствия между истиной и ее выражением. И подходил к этой вершине с точным расчетом, иначе все рассыпалось бы…

Максимов говорил тогда о музыке, но это, наверное, было не только о музыке - это было о жизни. О той вершинной точке, к которой человек сознательно должен готовить себя, чтобы не оказалось потом, что жизнь строилась зря, все построение рассыпалось…

Разве не в этом главная цель воспитания - заронить зерна мысли? Не ждать быстрых всходов, не торопить их - пусть отлежатся положенный срок, для каждого - свой. Они дадут ростки, когда явится необходимость.

Определить как можно раньше свою цель в жизни, чтобы неуклонно стремиться к ней и успеть достигнуть хотя бы самую малую ее часть. Свое исполнить. Так или не так говорил когда-то Николай Николаевич?.. Вадим не помнил тех давних слов, остался только смысл, и сейчас, у постели умирающего, Вадим необычайно остро ощутил его и больно пережил.

- А у меня хорошие надежды, - сказал Максимов.

У него - надежды?..

- Я верю в нашу молодежь. Но пестовать, пестовать… дички не те плоды дают. Приложи сердце…

Он назвал не руки, не ум и знания - сердце назвал как самый важный, главный инструмент воспитания. Он уже говорил с ним, как со своим преемником, и торопился, очень торопился сказать побольше, помочь ему в будущей его работе. А говорить становилось все труднее, паузы затягивались, и паузы эти казались Вадиму провалами, в которых терялся Максимов. Но жили глаза, еще зоркие, добрые, умные, и Вадим вглядывался в них, чтобы понять, чего не досказал учитель.

Цель - дети. Все очень просто, таков был смысл обрывочных фраз Максимова. Все очень просто: собрать вокруг себя побольше детей (Вадим знал - дока, в семье, Максимов называл так своих курсантов, взрослых, нередко семейных парней)-собрать вокруг себя побольше детей и передать им все самое лучшее, доброе, что есть в тебе.

- Вот твоя задача. Трудно будет - ко мне приходи. Я тебе…- Он замолчал. И после долгой паузы: - Что помощь!., советы… Каждый сам твори. Своя жизнь - прожитое… перечувствованное подскажет.

Ты - можешь.

И снова долгая пауза.

- В человеке доброты гораздо больше, чем он предполагает. Если, конечно, он дает ей время накопиться… Не гневается по мелочам… Не растрачивает… добро.

А ты долго не старься, Вадим. До конца. Плохо, когда люди старятся. Возраст - память. Молодые с длинной памятью - вот что такое старики.

Иди.. Вадим. Поправь… ниже. Так. Устал… Погоди.- Максимов с усилием снова открыл глаза. По губам его прошла похожая на судорогу усмешка, но Вадим уловил в ней обычную максимовскую лукавинку.- Ошибки будут - радуйся. Перестанешь замечать - стареешь. Ну, иди… Спать буду.

Вадим тихо пошел к двери, еще не понимая, что был свидетелем последнего всплеска этого могучего духа, свидетелем невозможного: умирающий все силы вложил в то, чтобы перелить в него свою волю, свою убежденность, и самая смерть не могла помешать ему. Теперь, когда главное было сказано и все земные дела завершены, человек уступил смерти, и она подошла к нему вплотную, и на глаза, губы, на все лицо Максимова легла ее тень. Вадиму же показалось, что Николаю Николаевичу лучше…

Когда Вадим вышел в коридор, к нему бросилась Аленка. Давясь плачем, сказала, как ждал его дед, как волновался, что он не успеет.

- Прекрати, - остановила ее Вера Петровна, и Аленка, спрятав лицо в ладони, привалилась лбом к стене.- Максимка во дворе, не до него было,- продолжала Вера Петровна,- не отвели в сад. Погляди, как он там.

Вадим вышел во двор, огляделся и направился к стайке больших ребят - спросить про Максимку. Подошел ближе и узнал его: рослый белобрысый крепыш, видимо, уверенный в себе и сильный.

- Здравствуй, Максим,

- Здравствуй.

- Узнал меня?

- Конечно, узнал.

- Проводи до ворот.

- Сам не дойдешь?

- Ты здесь хозяин, должен гостя проводить. С кем ты играешь?

- А вот с ними,- Максимка кивнул на ребят.-. Это мои товарищи.

- Так они же школьники!

- И мне скоро четыре исполнится.

- Во что же ты с ними играешь?

- В войну. Только я еще ни разу фашистом не был. Не соглашался.- Подумал, добавил: - И не буду-

- Деретесь?

- Я не люблю драться. Ну, а сдачи даю.

Вадиму нравился лобастый мальчонка, а разговор с ним не получался: Вадим придумывал вопросы и задавал их тем голосом, каким говорят с дошколятами люди, никогда не имевшие, не знавшие и не любившие детей.

- А как твой брат поживает?-спросил Вадим и поморщился от этого «поживает» и суконного своего голоса.- Я давно Олега не видел.

- Ему уже так много лет, что пальцев не хватает. Он меня летом от утопления спас.

- Знаю, знаю…- рассеянно ответил Вадим.

Максимка упал с мостков в озеро, захлебнулся, но стал отчаянно барахтаться и продержался на воде до тех пор, пока его не подхватил брат. У берега, когда у него и ноги уже воды не касались, Максимка вдруг завопил: «Спасите, спасите!» Откуда только слово знал, удивлялась Вера Петровна.

- Скажи, листья на зиму отпадут?-спросил Максимка.

- Отпадут. Весной вырастут новые-

- И люди так?

У Вадима перехватило горло, он не ответил.

- Этого никто не знает,- сказал мальчик.- Даже папа. Ну, я пойду, мне за ворота не разрешают.

Вадим махнул ему рукой. Постоял, посмотрел, как Максимка бежал к ребятам. Пересек улицу, подошел к киоску, купил сигареты. Впервые за три года закурил. Пешком шел в отдел и курил жадно, одну сигарету за другой. «И люди так?»-звучал в ушах голос Максимки. На память пришли стихи, Валентин читал недавно. Он тогда не запомнил, а теперь они преследовали его: «Улетают птицы за море, миновало время жатв, не холодном сером мраморе листья желтые лежат».

На пороге райотдела столкнулся с Шевченко.

- Простился?

- Ему как будто лучше,- ответил Вадим отрешенно.

- Умер. Жена звонила.

И сразу ушел туда, к Максимовым.

Вадим походил по комнате, несколько раз снимал телефонную трубку -сам звонил или ему звонили. Подумал, чем заняться, кому бы еще позвонить. Позвонил домой, сыну. Спросил, что было в школе, чем сейчас занимается сын. Затягивал разговор. «У тебя лишнее время, да?»-спросил Алька. В голосе его было величайшее изумление. Вадиму вдруг стало тревожно за сына, как он там, дома, один, и он сказал на всякий случай, чтобы Алька проверил газ - сам себе обед разогревал. «Я всегда тушу»,- ответил Алька. «Посмотри все-таки, я обожду». Алька тут же вернулся, сообщил: «Все в порядке». «И на стене выключен?» «Да». «И на плитке?» «Странный ты какой, папа…»

Вадим положил трубку, взялся было за бумаги и спрятал в стол. Увидел в окно - на противоположной стороне улицы, на скамье перед домом, дети о чем-то спорят, руками размахивают. И отправился к детям. Были они чуть постарше Максимки.

- Дядя,- тотчас обратилась к нему девочка,- она говорит, что ее в универмаге купили, а я говорю, неправда.

- Нет, правда! Я еще когда там была, телевизор смотрела.

- А вот и неправда!

- Правда!

- Тогда скажи, какую картину показывали?

- Какую.,. Обыкновенную.

- И все ты врешь! Детей не покупают, их из роддома приносят.

- Ха, из роддома! А там они откуда берутся?

- Глупости вы обе говорите,-сердито сказал толстый мальчик.- Человек произошел от обезьяны.

- Ха, от обезьяны! Разве твоя мама - обезьяна?

- Не мама, а бабушка.

- Бабушка Таня обезьяна?

- Нет, другая бабушка. Бабушка Таня - мамина мама. А в Астрахани у папы живет его мама, так она уже наверняка обезьяна.

Вадим рассмеялся громко, и сразу стало легче. Бывает, осип человек, прокашлялся - и голос к нему вернулся. Так и у него сипло, мутно было в голове и в груди тяжко. Теперь он сможет работать.

Вернулся в свой кабинет, сел за стол, и глухое короткое рыдание внезапно потрясло его…