В Пошехонском райкоме партии мне рассказывали о районе.

— О промышленности вы получили некоторое представление. Я имею в виду сыроделов, — говорил секретарь. — Каково мнение?

— Хороший завод. Прекрасное, новое оборудование. Но главное, я поняла, что значит мастер высшего класса.

— Каменская — мастер великий. Отзывчива, проста, скромна. Есть такой термин — надежность. Чаще всего встречается в технике. А есть и люди высшей надежности. Каменская в их числе. Это так...

В кабинет ворвался телефонный звонок. Возник разговор о каком-то разгрузочно-растаскивающем устройстве, установленном где-то на лесоскладе «Аркино». Упоминалось Ухроинское лесничество — весна была не за горами, близилось время лесопосадок.

— Вот есть у нас еще и лесокомбинат, довольно большой. — Секретарь положил трубку. — Несколько лет назад лесхоз объединился с леспромхозом, так что, кроме заготовки древесины, комбинат занимается и лесовосстановлением. Есть и еще очень важное для нас предприятие — льнозавод. Лен в районе — одна из ведущих сельскохозяйственных отраслей. Людей у нас, как и везде, не хватает. А на заводе часть продукции принимают соломкой, без вылежки.

Секретарь прошел к карте, висевшей в его кабинете. На ней были обозначены многочисленные селения, обширные лесные массивы, подступающие к самому районному центру.

Вот и слушай попутчиков! Тот, что ехал навестить родителей, уверял, что леса в Пошехонье вырублены, а вон их сколько на карте! Побродить бы по этим лесам, поговорить с лесниками. Садят по веснам деревья — это прекрасно, но сколько из них вырастает? В блокноте я отметила: «лес». Ведь край-то залесский. Дорогу сюда прорубали через дремучие чащи. Кондовые, как в старину говорили.

— А сколько в районе лесов? — Я повернула страницу в блокноте.

— Да больше половины территории занимают. Сто с лишним тысяч гектаров. Сплавляем по Рыбинскому морю, реки теперь не трогаем. Нужно их поберечь.

«Вот еще один из примеров природоохранных деяний», — отметила я про себя. Конечно, такое дело, как охрана природы, особенно сложно в наш век технического прогресса, когда потребность «брать от природы милости» особенно велика. Мудрые наши предки, которые брали меньше, были куда бережливее. Анна Кукушкина, жительница переславской деревни, с гневом смотрела на горожан, которые едут в леса на машинах, на мотоциклах и там дерут все подряд, без всяких запретов. Орехи — когда в них еще молоко; бруснику с корнями, листья ее, говорят, снимают давление; грибы — ну что говорить о них — грибницы разрушены. И все дальше, дальше едут, опустошая леса.

— Раньше орешники берегли, — говорила Кукушкина. — После Преображенья — праздник такой церковный был, в августе по новому стилю, девятнадцатого числа — иди и рви, запасай себе на зиму, к празднику для ребят забава. Медовый, яблочный были спасы, когда что созреет, тогда и бери. Всем польза, все шло по порядку, как сход решит по малину идти — поспела, значит, так и идут. За клюквой тоже. Теперь все жалобы слышим: рыбы в озере стало меньше, ягод, грибов в лесу.

Я ей сказала о природоохранных законах, а она свое:

— Законы-то хорошо, да сверху не сбережешь. Нужно на месте, там, где орешники, реки, леса на глазах у людей.

Гнев ее был справедлив, продиктован заботой о сохранении земных даров — пока еще единственному источнику человеческой жизни.

Поэтому радует каждое дело в защиту природы.. Вот в Пошехонском районе закрыли сплав леса по рекам, дают возможность им отдохнуть. В ярославских газетах было опубликовано решение облисполкома, касающееся охраны и воспроизведения плантаций клюквы. За, организациями, имеющими государственные планы по заготовке ягод, закреплены участки — в Пошехонье, одно из урочищ, на знаменитом Гусином болоте, где-то в окрестностях Гаютино. Говорят, там клюквенные болота.

Обсуждая со знакомым лесником это решение, я спросила, будет ли для граждан открыт на болота доступ.

— Те участки, которые в решении не указаны, отведены для свободного сбора ягод, — сказал он и, подобно моей криушанке, начал сетовать на беспорядок в таком благородном и важном деле, как лесопользование. Благородным он назвал его потому, что общение с природой должно возвышать человека.

— Всегда ли? — спросила я..

Он с горькой досадой махнул рукой.

— Откуда это взялось — раз народное, то ломай, рви, хапай то самое, что нужно, как говорили раньше, беречь пуще глаза. Без глаз человек обречен на вечную тьму, на гибель. Такие злостные потребители развелись. С корзинами едут, когда ягода не созрела еще. А рви ее в это время, она и начнет вырождаться. Ведь время ее созревания природой определено. Сколько тысячелетий она над этим трудилась, искала сроки. А тут за один год можно все извести. Разрушить легко, а как восстанавливать? Наука до этого пока не дошла.

На карте, которую мы рассматривали, гаютинские болота обозначались штриховкой. Их, к счастью, не коснулась рука тех мелиораторов, которые в поисках более легких путей выполнения планов забираются часто в самые сокровенные, заповедные уголки, где свершается таинство зарождения рек. Пожалуй, впервые я пожалела, что не приехала в Пошехонье летом, а лучше осенью, когда лес наполнен густым, настоявшимся за лето запахом. В нем и сладкие ароматы ягод и горьковато-терпкое дыхание смоляных еловых шишек, грибов. В болоте на моховых подушках лежат тугие красные бусины клюквы. Время груздей, опят.

Отогнав от себя эти почти живые ощущения, я снова стала внимательно вслушиваться в слова секретаря.

— В районе у нас двадцать колхозов и пять совхозов. Пашни пятьдесят шесть тысяч гектаров. Если говорить о специализации, то совхоз «Прилив» довольно успешно занимается откормом молодняка. Он за прошлую (десятую) пятилетку сдал государству около семи с половиной тысяч телят. И колхоз «Память Чкалова» — назван в честь нашего великого волжанина — не отстает, там тоже откармливают телят. Птицей занимается совхоз «Пошехонский». Миллионы яиц, тысячи центнеров мяса. Вообще направление сельского хозяйства отвечает климату, о чем говорилось на майском Пленуме в восемьдесят втором году. Климат у нас суровый. Ветрено и дождливо. Весна, как правило, поздняя, лето прохладное, заморозки случаются и в июне. Район относится к так называемой зоне рискованного земледелия. Но лен извеку рос хорошо. Охотно им занимаются, особенно в «Новой Кештоме».

Секретарь обвел на карте довольно большой участок площади, примыкающий к Рыбинскому водохранилищу. Гляденево, Криково, Сваруха, Большая и Малая Луха, Крестцы — читала я названия. Кремнево лежало на Кештоме-реке, впадающей в водохранилище. Именем этой реки и назван колхоз, основанный в первые годы коллективизации.

— Сколько же всего деревень в колхозе и какие у них некрасовские названия. Я думала, что у поэта авторский домысел, для образности.

— Некрасов наш земляк, хоть и родился на Украине. Все, о чем он писал, взято из жизни. Ведь даже само название Грешнево о многом говорит. А деревень в «Новой Кештоме» около двадцати. В будущем там планируют оставить четыре благоустроенных населенных пункта.

— Говорят, что земли дальних селений, лишившись хозяев, приходят в запустение?

Мы вернулись к столу, где уже лежала сводка о вывозе хозяйствами на поля навоза, — шла торопливая подготовка к весне, и секретарь внимательно просмотрел показатели,

— Бывает и так. — Он отложил листок. — Зависит многое от состояния дорог. При хороших дорогах с современной техникой в самый дальний угол доберешься за двадцать минут. Есть в той же «Новой Кештоме» дальняя деревенька Василисово. Людей там почти не осталось, на бывших усадьбах куда как споро взялись сорняки. Впрочем, у нерадивых хозяев и ближние земли стонут от сорняков.

— Многие говорят, плохи у вас дороги, — заметила я.

— Да, это наше бедствие. Вот и Рыбинское море нам подпортило их. Стал выше уровень подпочвенных вод. Сыро во многих местах.

Памятуя совет побывать в «Новой Кештоме», я стала расспрашивать о ней.

— Хозяйство крепкое. Самое крепкое в районе. Угодий девять тысяч гектаров, пашни четыре, без малого, тысячи. Остальное — леса. В основном. В 1982 году колхоз получил миллион двадцать пять тысяч дохода. Лен дает много.

— Вот лен-то, его мне и хотелось бы посмотреть...

— Для этого лучше ехать летом, когда он цветет. «Голубые разливы», так у вас говорят поэты?

— Положим, поэтов не меньше и среди тех, кто его растит. Сколько песен сложили про лен, добрых поговорок, пословиц, хоть и был он особенно трудоемок.

— Почему же был? Он и сейчас не легко дается, хоть появились и машины, и обработка его частично механизирована. Увы, и машины далеки от совершенства, а многих процессов механизация вообще еще не коснулась.

Секретарь снова взял сводку о вывозе удобрений. Что-то, видно, его волновало. Отвлекся от разговора, стал куда-то звонить, просил кого-то заглянуть к нему через полчасика.

То, что он сказал про лен, мне было давно хорошо известно. Лен с детства вошел в мою жизнь, и по сей день у меня хранятся вышитое крестом холщовое полотенце и накомодник голландского полотна, с каймой работы искусниц-монашек, из приданого мамы. Лет тому накомоднику больше восьмидесяти, а он все как новый — блестящий, прохладный, не старится — чудесное свойство льна.

Лен сохраняет от тлена. Древние египтяне знали эту его целебную силу, и мумии фараонов пеленали льняными бинтами. В этих бинтах они и дошли до нас, не истлев.

Сколько раз мне доводилось видеть «голубые разливы». Помню, в первые дни войны на Смоленщине мы, студенты, копавшие оборонные рвы, в короткие передышки пололи лен, помогая колхозницам, — мужчины все уже воевали. Потом он цвел так обильно, как будто с отчаянием. В теплые ночи ползли по полям туманы, катилась с грохотом танков, с воем летящих на землю бомб всепожирающая война. Горели хлеба, горели деревни, тот лен так и остался неубранным.

В пятидесятых годах я видела там же его возрождение. С таким упорством растили его старые, ныне ушедшие, но знавшие толк в своем деле, льноводки. Они тревожились за судьбу своего ненаглядного детища, именно так, по-матерински, любили его. Да и как не любить, не любоваться им в пору его цветения, когда в самую светлую пору суток раскрываются искренние голубые глазки и словно бы с изумлением смотрят на мир. В эти несколько чистых часов совершается таинство зарождения будущей жизни. И уже лепестки стареют, чешуйками опадают, смешиваясь с землей, а наутро, с рассветом, раскрываются новые бутоны, и снова все происходит по закону природы.

Издавна люди приметили: лен две недели цветет, четыре спеет, а на седьмую семя летит.

И эта пора созревания не менее хороша. Все поле стоит в золотистых бубенчиках, напоминающих детские погремушки. И от этого рождается необъяснимая радость, волнение, ощущение завершения очень важного жизненного процесса.

Как ни трудна была льняная страда, не убила она любви у крестьянок к этой древней культуре. Теребили его они до кровавых трещин на загрубевших, казалось бы, неуязвимых руках. Расстилали по клеверищам под обильные августовские росы. Мяли, чесали, удаляя начеси, изгребь, пряли, ткали холсты, белили их, выпаривая с золой в гончарных кулигах, едва задвинув их рогачом на катке в широкое горло русской печи. А потом полоскали в прудах и на речках, на скалке выкатывали рубелем, складывали в куски и несли на «ярмонку».

Как учла статистика в свое время, всесторонне отмечавшая многие экономические процессы, что позволило В. И. Ленину написать свой гениальный труд о развитии капитализма в России, пошехонские крестьянки вырабатывали холстов на двести тысяч рублей (золотых). Статистика не сообщает, правда, сколько из этой суммы рублей оставалось в хозяйстве, а какая часть шла перекупщику. Хоть и шумели ярмарки в Ростове, на Мологе, у Холопьего городка, хоть и крутились карусели, а зазывалы из лавок и балаганов сулили соблазны крестьянам и был заманчив сам праздник ярмарки и торговли, да ведь не все могли дождаться его, нужда заставляла отдавать перекупщику лен по дешевке. Какова была у многих эта нужда, рисует стихотворение поэта Ивана Никитина, заночевавшего как-то в избе приютивших его пошехонских крестьян.

И все ж... Не это ли общение со льном, постоянное ощущение его чистоты и крепости, его жизненной силы рождало и песни, и поговорки, и загадки, прославлявшие ее, эту царственную культуру. «Били меня, колотили, во все чины возводили, на престол с царем посадили».

А та знаменитая, многими поколениями певшаяся: «Уж я сеяла, сеяла ленок», — и, приколачивая чеботами и приговаривая после каждого из процессов: и полола, и пряла, и ткала: «Ты удайся, удайся, ленок, ты удайся, мой беленький...» То же заклинание, как и у рыбаков, только уложенное в народную песню.

— Да, я хочу поехать в «Новую Кештому», хочу увидеть льноводок и вообще людей, которые так хорошо хозяйствуют в зоне рискованного земледелия.

— На днях там отчетно-перевыборное собрание будет. Всех сразу увидите. Но не знаю, удастся ли поговорить. Не лучшее время для разговоров. Поедете? Ну хорошо, там будет наш представитель.

Так была решена поездка.

Однако собрание собранием, а с людьми мне хотелось все же поговорить до него. Добраться до «Новой Кештомы» можно было автобусом. Полчаса по дороге, лежащей между лесов и заснеженных, простирающихся до горизонта равнин: мимо островка восьмиквартирных домов колхоза «Заветы Ильича», земли которого подходят к самому городу, минуя ряды добротных, в основном пятистенных домов — избами нынче их как-то не назовешь, — добралась до центральной усадьбы, где тоже стояло несколько двухэтажных зданий из силикатного кирпича. В одном из них размещалось правление колхоза со всеми службами, а перед ним витрина с портретами лучших тружеников, шест с вымпелом в честь победителя, яркий мозаичный портрет В. И. Ленина, показатели на щите.

Из них я записала в блокнот только то, что касалось льна. В 1982 году получено было с гектара соломки — 7,8 центнера, а семени, дорогого семени, в котором сегодня у многих льноводов такая нужда, — по 6 центнеров.

Зная, что председатель здесь молодой — всего как год он принял хозяйство, до этого возглавлял в районе комитет народного контроля — и что это первое его отчетное выступление, я не стала его тревожить, отыскала партком, но и тут поняла, что попала не в самое лучшее время для разговоров.

У стола стоя, разговаривала по телефону молодая женщина, почему-то сразу напомнившая мне киногероиню двадцатых годов. Стрижка с челкой обрамляла ее тонкое белое лицо, а всю верхнюю часть лица занимали глаза, светлые и словно чем-то встревоженные. И все лицо и поза женщины выражали тревогу, возмущение, негодование.

Она то поворачивалась к окну и кричала, свободной рукой прикрыв ухо: «Как? Почему не приедут? Вы же обещали?» То, глядя на сидящую рядом женщину, зажав трубку, восклицала:

— Ты подумай, какое безобразие! Говорят, что артистов услали куда-то в другое место.

И снова в телефон:

— Люди ждут артистов, понимаете, артистов! Кинофильм они могут посмотреть в клубе. В каждом доме есть телевизор. У нас концерты любят. Понимаете, чтобы живые, настоящие люди пели и танцевали. Зачем же обманывать, уверять?

Она еще долго кричала, возмущалась, уговаривала. Речь ее была энергичная, быстрая, а от самой исходила добрая, молодая энергия, сила.

«Какая распахнуто-искренняя девушка», — подумала я.

Тот, кто был на другом конце провода — работник отдела культуры — видно, обладал твердокаменным характером. Конечно, могло и не оказаться артистов. Отчетные собрания проходили не только в «Новой Кештоме», но почему не сказали заранее? Люди ждали артистов, хотели живого общения, взаимных эмоций. Песен, долгих и грустных на посиделках и веселивших душу на сенокосах, теперь не поют, девушки хороводов не водят. Как выразить свой душевный настрой? Аплодисменты, заразительный смех, это коллективное волнение дают разрядку накопившимся чувствам. Очень нужны в деревне концерты, не меньше, чем в городе.

Помню, в послевоенные годы мне приходилось много ездить по разоренной Смоленщине. И если в какой-либо из начинающих оживать деревень объявляли самодеятельный концерт, шли в нее за многие километры, набивалось зрителей столько, что сидели на сцене, облепляли все окна. И мне понятно было волнение говорившей, которую обманул кто-то там в отделе культуры, лишив ожидаемой радости большой коллектив людей.

— Кто она, эта женщина? — спросила я пожилого, приземистого человека в сапогах, лиловом свитере и длинном порыжелом от долгой носки пиджаке с меховым воротником.

Он рассеянно глянул на меня, в его глазах мелькнул интерес к незнакомому человеку, но сейчас же погас — телефонный разговор занимал его, видно, больше.

— Секретарь партбюро Аллочка Тихонова. Алла Ивановна, — поправился он.

Вот тебе и киногероиня двадцатых годов!

— А откуда она приехала? — Я не могла побороть любопытства.

— Да наша, кештомская. Окончила Высшую партийную школу в Москве — и снова к нам.

Теперь сосед проявил ко мне уже большее любопытство. Объяснила, что привело меня в их колхоз. Он немного помялся, спросил:

— Вы хотите поговорить с ней?

— Не обязательно. Она ведь занята, собрание завтра.

— Сейчас подарки будут распределять. После собрания передовиков награждать.

— А вы-то сами тоже здешний? Нынче ведь коренных-то в колхозах ох как поубавилось.

— Да уж... у нас в Погорелке — деревня такая — наперечет.

— Тоже входит в «Новую Кештому»?

— С пятьдесят девятого года. Раньше был свой колхоз. «Прилив» назывался. Я в нем председательствовал.

Аллочка звонила куда-то по телефону, а мы вдруг разговорились, бывает так иногда.

— «Кештома»-то всегда был крепкий колхоз. Когда слияние началось, ой как здешние колхозники не хотели! Переполох полный был.

— А сколько же было людей в колхозе?

— Да тысяча двести работников.

— У нас народ был всегда трудолюбивым. Даст наряд бригадир, не нужно людей кричать. Боже упаси не выйти на работу, — вмешалась в наш разговор женщина, стоявшая прислонившись к подоконнику. — Свои хозяйства были хорошие — лошадь, корова с телкой, стадо овец. Навозу на свою полоску хватало. Свои семена. Рожь сеяли, лен. Вот и жили побогаче других. Во время войны из городов сюда ходили менять. А тут влились два отсталых хозяйства. Трудно было, а вот переварили.

— А кем же вы теперь-то работаете? — спросила я своего соседа, назвавшегося Гурьевым Алексеем Ивановичем.

— Теперь инженер по технике безопасности. Учился после войны. Окончил сначала вечернюю школу, потом заочно техникум в Пошехонье и школу руководящих кадров.

Чтобы не мешать секретарю, мы вышли в другую комнату. Гурьев говорил спокойно и обстоятельно, слегка склонив набок голову, глядя туда, где на красном полотнище были начертаны заповеди кодекса строителя коммунизма. И лишь короткие, быстрые взгляды, которые он бросал на меня, выдавали его пытливое внимание. Говорил о том, как добились успехов и удержались на высоте, приняв три слабых хозяйства.

— Когда это было, в шестидесятом году? — спросила я. — И как все произошло?

— В пятьдесят девятом, — уточнил Гурьев. — А произошло... В общем, трудно. Просто такие вещи не совершаются. Из «Кештомы» сразу четыреста человек на целину подались с семьями. Корни, как говорится, рубили. Третья часть колхоза. Шутка ли? Когда о решении узнали, началась настоящая паника. Собрания, уговоры. Женщины сокрушались: «Пропали! Конец нам теперь! И зачем мы старались? Мы и в войну меньше шестнадцати центнеров не снимали». Объединенный колхоз назвали «Новая Кештома». А что в нем нового — беды одни. Да, трудно жили тогда, а все же выдержали, не покатились.

— А что же помогло?

— А люди, прежде всего. — Гурьев упрямо кивнул головой. — Конечно, и земли были у них получше заправлены — скотины всегда держали помногу, и пашни ровнее, чем наши, но самое главное — люди. Привыкли работать на совесть. Я бригадиром стал. Дивился: задание дашь, и можно не беспокоиться, не уговаривать по домам, все выйдут вовремя. Нас за собой потянули. Много было всего... Одна война... — Теперь он глядел прямо перед собой, и мне было видно выражение его глаз, укоризненно-горькое. — Триста солдатиков полегло. Самая сила. Отец мой погиб. А я подростком пахал, на оборонных был, на заготовках леса. Сорок седьмой, потом... Да что вспоминать, нынче свои заботы. — Задумался, вздохнул.

— С невестами, слышала, тут затрудненье? — нарушила я молчание.

— Это уж как везде. Вот что я думаю. — Гурьев сбросил с себя тяжелые воспоминания. — У нас хорошо наладили с бытовыми делами. Из города приезжают портнихи, заказ принимают, примеряют и уезжают снова. А мастера укладочку женщинам делают. Специалисты телевизоры чинят, холодильники. Чистка химическая и все такое... В общем, наладили дело. А может, чем ездить, лучше у нас бы создать комбинат и школу портних перевести к нам из города. Вот и невесты появятся...

— Так ведь они, как получат диплом, только и вспоминай их как звали. Разъедутся по городам.

— Э, нет! Вы знаете, сколько у нас холостых ребят? Сорок только одних автомашин. А тракторы, а комбайны, другая техника! Небось не будут зевать. За два-то года многие переженятся, детишки пойдут. А от семьи уж не больно уедешь. И место работы для девушек будет, если создать филиал.

— Да там ведь штаты. Двух-трех возьмут — и дело с концом. Ну хорошо, у вас филиал, а как быть другим колхозам? Что же, везде создавать? Нет, вашим портнихам работы не будет...

— А разве плохо, как в семье женщина шить умеет?— не унимался Гурьев. — Раньше их этому учили чуть ни с пеленок.

— Вот тебе раз! Старались, раскрепощали хозяйку. Что Ленин по этому поводу говорил? Небось не забыли?

— Нынче другое время. Женщины заимели такую силу, поди их закрепости! А только в семье должна быть хозяйка. Ребенку рубашечку перешить, платьице подновить, да мало ли что. Нельзя же каждую мелочь из магазина. Ведь эдак и сил у государства не хватит, как все на него возлагать.

— А не боитесь, что жены мужей за собой в города потянут?

— Ну как сказать, может, и будут случаи. А только добра от добра не ищут. У нас и десятилетка, и филиал музыкальной школы, Дворец культуры — не всякий город имеет такой. И магазины во всех четырех отделениях, и детский садик на семьдесят человек. У нас в этот год первый раз перевес в рожденье. А то все на убыль шло. И вот что еще скажу. — Гурьев сделал знак рукой, как бы призывая к вниманию. — Из фронтовиков ведь никто не ушел. Как воевали, так и работали преданно, безотказно. А дети их потекли. Все ищут что-то. А нынче что искать? Домов одних у нас понастроили сколько, — кивнул на окно. — Хочешь, живи в двухэтажном, хочешь — в усадьбе. Хозяйство веди. Заработки такие разве найдешь где? Зерно, картошку дают, кроме денег. Вот мы, к примеру, с женой шестьсот килограммов зерна под расчет получили, картошки без малого столько же. Скотиной обзаводись, комбикорма покупай. Люди овец опять начали разводить, а то ведь совсем на нет все свели...

— Увы, не везде так, — сказала я.

— А я о чем! — воскликнул Гурьев. — Куда же бежать от добра? К нам просятся, да не всех принимаем, срок испытательный установили.

И снова заговорил о невестах, о пополнении деревни людьми, где нужно укоренять их и создавать свой устойчивый коллектив.

— Вы вот что скажите. Зачем детдома в городах открывают? В деревне куда как способней. Природа, воздух, тут и капустку свою расти, и землю учись любить не по книжкам.

— Трудный вопрос, — сказала я.

— Кто говорит, что легкий. А думать надо. Техника она техникой, а только без рук в хозяйстве не обойтись. И кадры наши на возрасте, кто их заменит? Ребят вон в школе хозяйством хотят заинтересовать. Ввели у нас профориентацию.

В комнату заходили люди и с интересом смотрели на нас, прислушивались, вставляли свои замечания. Красивая сероглазая женщина с прядью седых волос, торчащих из-под платка, задорно сморщила вздернутый носик, сказала:

— В девятом классе на ферме практику думают проводить. Требуют дать коров на двадцать шесть дней. А в это время самое молоко. Доярки не соглашаются. Одно дело — деньги. Они, неумехи, коров перепортят. Не выдоят, как положено, вот тебе и мастит, и прощай удои.

— Им нужно выделить поле, — сказала другая, стоявшая возле окна. — Пусть сами его обрабатывают. Когда весь севооборот пройдут, может, чему и научатся...

— Дома не приучишь — школа не поможет. Вот хоть бы лен, без рук его пока не возьмешь.

Разговор принял общий характер.

— Вот расскажи‑ка, Анна Михална, как он тебе достается, — обратился Гурьев к женщине, стоявшей у подоконника. — Ты ведь давненько его растишь?

— С одиннадцати годочков, — откликнулась та. — Матери помогала и теребить и трепать. Как бить его начинаем, пыль, бывало, стоит столбом. Его ведь совсем было извели. Только в пятидесятых годах вернули. Тогда уж я им по-настоящему занялась.