Он лежал у входа, как бы шагнул через порог этого небольшого здания на территории шинного и остановился в замешательстве: как, откуда появилось все то, что наполняло помещение. Эти стеклянные витрины, знамена, стенды с фотографиями корпусов, машин, портреты на стендах и в витринах под стеклом, станки на полу, а в противоположном конце довольно большого зала, прямо перед ним — семья ребристых резиновых шин, больших и маленьких, толстых и тоненьких, разноликих, как и положено в настоящей большой семье. Самая молодая из них была помечена цифрой с множеством нулей, и все эти нули за цифрой означали, что семья была не просто большой, но огромной и даже гигантской. И все ее представители разбежались по дорогам и нашей страны и пятидесяти других государств, куда продукция ярославского шинного завода направляется помеченная не только буквой «Я», но и Знаком качества — стилизованной буквой «К», вписанной в пятиугольник.

Обилие предметов и документов у меня вызывало оторопь, но вместе с тем неизъяснимое чувство близости, душевной сопричастности ко всему тому, что находилось в помещении.

— Вот видите, у нас появились свои археологические древности, — сказала высокая, худощавая женщина и попросила не называть ее фамилии, имени.

Странно, будто есть кто-то другой, кроме нее, кто, подобно наседке над выводком, хлопочет над всем, что собрано в помещении заводского музея.

— Была у нас реконструкция, расчищали фундамент старого здания, там-то его и обнаружили и сразу сюда!

Мы уставились на него с Аллой Константиновной, право, как-то неуважительно говорить в безличной форме о славном, старательном человеке, всецело преданном своему делу.

Он, вероятно, не случайно лежал у входа в музей — широкий, растоптанный по форме стопы, прошедший нелегкий и долгий путь, лыковый лапоть, заляпанный известью и еще сохранявший остатки забившейся в углубленья земли. Он был здесь не экспонатом. На стенде лежали два других, чистеньких, аккуратных лаптя, их, верно, специально плели для музея. Но они едва останавливали фиксирующий взгляд, как строка в учебнике, которую прочитывают, запоминают, включают в цепь абстрактного мышления, но оживляют, наполняют только тогда, когда связывают с практическим делом.

А этот был живой, наделенный особой образной силой, рождающей ощущение событий, с которыми он был непосредственно связан. И мы смотрели на него, на этот лапоть, но смотрели по-разному.

— Наши ветераны, да и не только они, любят свой музей. Как что найдут интересное, связанное с историей предприятия, коллектива, так сразу — сюда. Наткнулись на лапоть, раскопали его и в музей принесли. «Смотрите, — кричат, — что нашли!» И вертят его, и рассматривают, как и впрямь археологическую древность, — рассказывала хозяйка.

А я думала: «Боже мой, археологическая древность!» И вспоминала Ленинград, Васильевский остров, наш пятый «Ж» класс, который целиком ушел на биржу труда. Да разве только один наш класс? В школе остался единственный пятый, и его уже не нужно было обозначать буквой.

«Кадры решают все!» — был лозунг времени. Создавалась промышленность, нужны были люди, рабочие, которые дадут ей жизнь, и мы, пятиклассники, с чувством государственной ответственности, может быть, и не осознанной, но диктующей поступки, пошли на Кронверкский, где находилась биржа труда, слились с морем таких же недавних школьников и с волнением ждали решения своей судьбы.

Ах, как хотелось быть токарем! И как я завидовала тем, кто получал путевки на «Электросилу», на «Путиловский»! Но пока-то дело дошло до буквы «Ш», которой начиналась моя фамилия, все фабзаучи, как нынче говорят, «престижных» заводов были укомплектованы. Я попала на Обводный канал, на берегу которого стояли длинные кирпичные корпуса тогда уже старого, основанного в прошлом веке предприятия. До революции оно принадлежало акционерному товариществу Российско-американской резиновой мануфактуры и называлось «Треугольник».

Итак, я попала на него, на «Красный Треугольник», живший в облаках белой пыли, пропахший бензином и серой, и запах этот с тех пор, закрепившись в обонянии, потянул за собой цепочку ассоциаций. И закопченные корпуса, пыль, духота цехов, жар автоклавов, скользящий гул приводных ремней, стук металлических форм, работницы в темных халатах у длинных, обшитых металлом столов, с припудренными тальком лицами, и многое, связанное с бытом завода, стало частицей жизни, юной ее поры, а юность, какова бы она ни была, всегда вспоминается с царапающей сердце нежностью.

Однако при чем тут лапоть? Связь не совсем прямая, тем не менее входящая в ту же цепочку ассоциаций. Нижние этажи одного из корпусов «Красного Треугольника», где я вместе с работницами раскатывала роликами листы сырой резины, работала на станочке, режущем дольки школьных ластиков, обтачивала заусенцы на велоручках, а может, этажи соседнего корпуса — в памяти как-то стерлось — занимали цеха шинного завода.

С шинниками мы встречались в столовой, на общезаводских собраниях, в спортивном зале клуба имени Цюрупы, находившемся тоже на Обводном канале. Это были сильные, особой стати рабочие, гордость женского предприятия, большую часть которого занимали галошные цеха, шумные, многолюдные, суетливые, где работали языкастые и озорные галошницы.

Время первых пятилеток — с уст людей не сходили разговоры о новостройках, о них писали в газетах и сообщали по радио, они были нашей повседневностью. До нас доходили вести о ярославском резино-асбестовом комбинате, гиганте не только, впрочем, по тем масштабам, мы знали кое-что о нем со слов побывавших там наших рабочих.

В клубе часто спрашивали:

— Почему не пришел на занятия Павел или Виктор?

— Он в командировке, — отвечали его товарищи.

— В Ярославле?

— А где же еще...

СК звучало тогда как пароль. СК — синтетический каучук. Много позже я узнала о том, какие бури вызвали опыты советских ученых, работавших над проблемой заменителя дорогостоящего каучука, за который платили золотом. А в Ярославле уже возводились цеха завода СК-1, и академик Лебедев с группой ученых разрешили проблему, избавив страну от излишних затрат национального богатства.

Первые в мире. Способ Лебедева, ученого-патриота, которому дорога была честь, слава Родины, отличался простотой технологии, доступностью и дешевизной отечественного сырья. Им гордились, гордость эта множила силы, укрепляла достоинство людей, которые с великой верой и самоотверженностью строили новую жизнь. Да, как пароль для нас звучало тогда СК, и фэзэушники старших групп уже собирались туда, где тот, кто носил вот этот лапоть, достраивал корпуса первого великана синтетической химии.

Та давняя связь, причастность к событиям тех окрыленных лет и остановила мой выбор в Ярославле, городе нынче могучей индустрии, на шинном заводе. А лапоть вернул ощущение прошлого, он, подобно камертону, создал настрой для эмоционального восприятия. Завод мне виделся теперь как живой организм, в который вложены созидательно-творческие силы людей.

— Откуда же он пришел? — Алла Константиновна хмыкнула понимающе, уяснила, что говорю о том, кто носил этот лапоть. — Строили в основном ярославцы. Они ведь издревле были великими мастерами. Каждая эпоха строит свое. Наш шинный тоже имеет в известной мере мировое значение. А все они, русские мужики... — Она кивнула на лапоть. Так он обрел живую причастность к истории предприятия.

Алла Константиновна принесла из своего кабинетика книгу, полистала ее, нашла постановление президиума Ярославского губисполкома, прочитала выдержку:

— «Учитывая, что Ярославль имеет целый ряд преимушеств, облегчающих постройку резинокомбината, как-то: районная электростанция, водные и железнодорожные магистрали, подъездные пути, достаточные резервы трудовой силы...» — «Резервы трудовой силы» она подчеркнула голосом. — Шли из деревень ярославские крестьяне. И раньше они от скудных земель шли на отхожие промыслы. И те, кто ходил в Москву или Питер, пользовались особой симпатией у невест.

Один из московских литераторов, Кокорев Иван Тимофеевич, писавший в сороковых годах прошлого века, сам выходец из народных глубин, знал хорошо жизнь простого люда, городской бедноты, уверял, что с огнем не найдешь никого смышленее, расторопнее, ловчее ярославца. Кудрерусый, кровь с молоком, он повернется, пойдет, все суставы играют, скажет слово — подарит рублем. И грамотны ярославцы в своем большинстве, и переимчивы, поэтому «о», на которое так усердно они напирают дома, в Москве или Питере, как только пообживутся, понемногу сводится на московское «а»

В то время Москва и Питер были главными потребителями избыточных рук российских нечерноземных губерний. С тридцатых годов торопливого нашего века, века развития мощной индустрии, нужда в умелых, ловких руках везде возросла. А Ярославль особо нуждался в рабочих, промышленность в области развивалась бурно, и ехали люди сюда из других областей.

После войны, лишившей страну двадцати миллионов прекрасных, здоровых жизней, сильных рабочих рук, нужда в них еще более обострилась.

Чуть ли не с этой темы и начался у нас разговор с Михаилом Алексеевичем Евдокимовым, заместителем секретаря парткома шинного, знакомившим меня с заводскими проблемами, посетовавшим, что не хватает у них людей. Он заметил, однако, что не всегда количество их решает дело, нужно искать внутренние резервы.

— Вот, к примеру, есть на заводе бригады, которые без всяких технических улучшений подняли производительность труда на пятнадцать процентов. На пятнадцать! Вы понимаете, что это значит? Только за счет дисциплины, рациональных форм оплаты труда.

— Теперь это, кажется, называется «коэффициентом трудового участия» каждого члена бригады в общем деле? Оплата по справедливости? — спросила я.

Он кивнул.

— Многое на производстве зависит от бригадира, от его человеческих качеств и способностей как руководителя. Но очень важно, чтобы у людей было желание, интерес...

Энергия интереса — великая сила. Сколько раз мне доводилось убеждаться в ее могуществе. Без всяких технических нововведений. В верно направленных внутренних резервах человека...

Это он, Евдокимов, посоветовал мне пойти в музей, чтобы зримо представить тот путь, который проделали за полвека те, кто строил завод, работал на нем, осваивал новую технологию, реконструировал, восстанавливал после бомбежек гитлеровской авиации и снова совершенствовал производство тех шин, которые мчатся и по дорогам среднерусской равнины, и по горячим пескам пустынь, и по снежным просторам сурового Заполярья, шин для грузовиков, «Жигулей», тракторов, других сельскохозяйственных машин — около тридцати размеров, ста десяти различных модификаций, высокой прочности, проходимости, долговечности, где каждая восьмая из десяти помечена Знаком качества.

Да это и было начало начал — истоптанный лапоть, хранящий след силы ступавшей в нем ноги.

И сила людская влилась в корпуса, двинула, заторопила жизнь. Вперед, вперед! По дороге истории. Она и сегодня основа основ, эта созидающая сила, с ее внутренними резервами, которые велики и, как показывает опыт лучших бригадиров, их нужно направлять в правильное русло, пробуждать интерес к самому делу, творческую, а не только материальную заинтересованность.

Михаил Алексеевич Евдокимов показал мне книгу о шинном, о его запечатленной в документах пятидесятилетней истории, отсчет которой ведется с седьмого ноября 1932 года. В тот день, в подарок пятнадцатой годовщине Октябрьской революции, ленинградский рабочий Иван Иванов собрал на заводе-гиганте две первые автопокрышки.

Сохранилась фотография этого человека. Молодое, одухотворенное лицо, светлые глаза под густыми, вразлет бровями, волнистые волосы, открывающие большой, чистый лоб — исторически сложившийся образ былинного русского богатыря.

И фотография первой автопокрышки, реальной, круглой с ребристой поверхностью, вобравшей столько усилий для того времени, воплощенное диво — мерило новых возможностей человека. Можно представить, какое было волнение, когда она появилась на свет. Чуждые чувству саморекламы, участники торжества смятенно искали места, куда бы ее прислонить. Кружились вокруг репортеры, смотрели в сероватые линзы тогдашних непросветленных объективов, искали наиболее выигрышные точки. У стенки было темно, тогда взяли стул, поставили против окна, к нему прислонили покрышку. Вот и они вошли в историю — рабочий Иван Иванов и первая автопокрышка, прислоненная к ножкам венского стула.

И завод с того знаменательного дня начал наращивать темпы, совершенствовать технологию. Через полтора года была изготовлена партия покрышек с применением синтетического каучука. Покрышки прошли испытание в историческом каракумском пробеге, столь своеобразно запечатленном в сатирическом романе Ильфа и Петрова. Писатели показали, как к большому народному делу присасываются паразитирующие элементы, охотники не только поживиться чужим добром, но и присвоить себе чужие заслуги.

А в августе тридцать третьего года завод отправлял на дороги страны уже тысячу покрышек за одни только сутки.

На следующий год начала давать энергию та самая ТЭЦ, семь труб которой и нынче исправно дымят, вызывая уже беспокойство экологического характера. (Кстати, оборудование для очистных сооружений выпускает одно из ярославских предприятий.)

Вокруг корпусов, вставших на месте Полушкиной рощи, возникала и начала развиваться новая, связанная с производством жизнь. Не все, кто вселился в новые корпуса, работали на заводе, но, независимо от того, оказывались в зоне его влияния.

Вот тот же Евдокимов, и нынче еще молодой человек (мне внешне видится в нем нечто общее с тем первым сборщиком Ивановым), детство его прошло на «резинке» — так в просторечье называли завод, Все было от «резинки» — клуб, баня, поликлиника — она и теперь одна из лучших в городе, фабрика-кухня, школа, тоже одна из лучших, по его уверению, во всяком случае любимая, в которой учились отец Евдокимова — шофер, сам он, а нынче учится его сын Сергей. Производственную практику школьники проходили на шинном, когда пришло время, Евдокимов поступил в Ярославский политехнический, на факультет технологии резины. Теперь он был крепко связан с «резинкой» своей профессией.

Мечтал о ВГИКе, еще в кружке заводского клуба увлекся кино- и фотосъемками. Сделал даже фильм о школе, снимал и на шинном. Но, видимо, есть нечто, определяющее судьбу, что вернуло его на «резинку». Опытно-испытательный цех покрышек для разного типа машин... Испытатель... Мастер... Начальник смены... В партком избрали, когда был еще начальником камерного цеха. И вот сегодня он занимается всем тем, что входит в мироощущение и миропонимание современного человека, ищет пути к людским сердцам, помогая им биться в ритме времени. Трудный поиск при нынешней сложности и разноплановости влияний: кино, телевидение, радио, периодическая печать, театр, книги. А завод? А спортклуб? А разные увлечения? Все это обрушивается на человека, требует от него энергии. Порой одному и не справиться. Вот тут коллектив и приходит на помощь. И секретарь обязан формировать его, этот трудовой коллектив, заниматься решением многих вопросов быта, дисциплины жизни — то, что раньше называлось укладом, — дисциплиной труда, проблемами профессионального и культурного роста. Все это входит в круг повседневных забот Евдокимова, прошедшего на «резинке» большую школу практической жизни, знающего коллектив,его возможности, цели и желания людей. И все же...

— На производстве проще. — Он задумчиво смотрит в окно, за которым невидимые, но отдающиеся здесь биением своей жизни, стоят заводские корпуса. И восклицает: — Нет, не подумайте, что ищу простоты, а только, как бы точнее сказать, в цехе есть план на сегодня, на завтра, на перспективу. В партийной работе тоже есть планы, своя перспектива. Труд повседневный и ежечасный. Сложность в том, что порой его результаты не сразу заметны. В жизни ничто не проходит бесследно. Все доброе скажется. Но когда? Сколько времени, например, и какие усилия потребуются, чтобы какой-нибудь зараженный потребительским настроением молодой человек понял, почувствовал, что в жизни только то приносит подлинную радость, что добыто собственным честным трудом. Появились некие иждивенцы у государства. — Тот же задумчивый взгляд, — Общество ведь живой организм, в нем возникают различного рода процессы, явления.

— И они посложнее химических реакцией, не так ли?— поддержала я.

— Конечно. Там — реактивы, здесь — люди, характеры не только воспитанника, но и воспитателя, разного рода обстоятельства. Чтобы помочь иному парню или девице найти свое настоящее место в жизни, сколько нужно усилий, внимания и терпения. Раз и навсегда готовых приемов нет, не существует. Иной раз приходится идти на ощупь, преодолевать большое сопротивление. А ведь нам и главного нельзя забывать — самого производства, того, чем сильно наше общество, что составляет основу его благосостояния, мощи и крепости. В общем-то все это известно, — сказал Евдокимов, помолчав. — Одно для меня несомненно — партийную работу можно поручать только человеку, прошедшему школу практической жизни, тому, кто как следует потолкался среди людей, любит их, знает их психологию...

— А часто встречаются такие, кто без практического опыта и сразу на большие посты?

Евдокимов отрицательно покачал головой:

— Думаю, что не часто, по крайней мере, на производстве. Я постоянно думаю о том, что очень у нас затянута молодость. Нянчим ребят до четверти века, а то и дольше. У иных в это время гибнут лучшие силы, перегорают. А то еще хуже — идут не в ту сторону. Иной с дурной компанией свяжется, деревья ломает от избытка сил, бьет стекла на автобусных остановках, задирает прохожих.

— Ваш земляк Александр Невский в двадцать лет выиграл битву со шведом, а через два года спас от псов-рыцарей страну. В походах с отцом участвовал отроком.

Это естественно, что тут, на земле ярославцев, я часто вспоминала их земляка, которого белокурым отроком, срезав с головки шелковистую прядь, посадили на коня, как взрослого опоясав мечом, и он провел в седле всю свою хотя и недолгую, но яркую жизнь, посвятив ее родине. В летописях сказано, что пытливо вникал в прошедшее всех земель, чтобы здраво судить о важности того места, которое Русь занимала в Европе, Азии и Африке. Он читал византийские хроники, романы о жизни Александра Македонского и отечественных писателей, из творений которых наиболее полно известны нам «Поучения» Даниила Заточника, жившего при дворе отца Александра, Ярослава Всеволодовича, любившего литературу.

— Не думаете, что история — подспорье в вашей работе?

Евдокимов улыбался мягко, но, казалось мне, несколько снисходительно; было то, о чем говорила, далековато от его насущных забот. Однако не перебивал, деликатно выслушивая мои мысли о том, что порой в воспитательной работе отбрасывают исторический опыт, а на него опираться нужно, брать главное, что легло в традиции, что историю нельзя делить на части, она существует только в целом, как живой организм.

— Каждая эпоха рождает своих героев, достойных внимания. А уж в наше время! Да что там говорить — и пятилетки, и война, — сказал Евдокимов. — Герой, как я понимаю вас, тот, кто заботится о благе Родины, кто отдает ей с любовью те силы, которыми его одарила природа. Такие есть везде и сегодня.

— И тут, на шинном?

— Да, и на шинном.

— Передовики производства?

Евдокимов кивнул.

— Назовите...

— Можно и назвать, да не запомните.

— Так много?

— Да, много! Конечно, не столь знаменитые, как Невский, но в своем роде люди замечательные. — И стал называть их: — Кузьмичев, Бушуев, Шмелев, Сабуров — все это сборщики, в основном молодые. Женщины тоже есть: Зеленкова и Анфиногенова — браслетчицы, Сергеева — инженер, премирована Советом Министров страны за изготовление автошин полностью из синтетического каучука,

Среди других Евдокимов назвал фамилию Жукова, машиниста протекторного агрегата. Сказал, что человек этот не только герой потому, что носит Золотую звезду, которую заслужил своим отношением к делу, но и по характеру удивительный — общительный, отзывчивый, душевный и безотказный.

— Идеальный герой?

— Если хотите — да, идеальный. Во всяком случае, для нашего времени, Вот он, посмотрите.

Тогда Евдокимов снова раскрыл книжку, в которой был помещен портрет Жукова и его бригады. Жуков сидел за столом в окружении женщин, держа в руках тонкий журнал, данный ему, по-видимому, фотографом. Серьезные, умные лица, красивые платья. Мужчины при галстуках стоят рыцарски позади. Хорошая, дружная группа, бригада, маленький коллектив, объединенные силы, которыми нынче решают большие дела.

Евдокимов связался по селектору с цехом, где работал Жуков, узнал его смену. Но не сразу я попала в тот цех. Завод оказался громадой, такой же непостижимой по первому впечатлению, какой когда-то казались мне, подростку, бесконечные цеха «Красного Треугольника».

А как непохожа его территория на ту, ленинградскую, которая помнится мне с тридцатых годов! Здания цехов, возводившиеся в первые годы индустриализации тут, в центральном районе страны, который располагал избытком рабочих рук, крайне необходимых, ибо у строителей был всего один экскаватор, несколько бетономешалок и кранов-укосин, эти здания еще крепки, вполне современны.

Подновленные к полувековому юбилею, их широкооконные кирпичные фасады разделены по всей территории аллеей разросшихся лип. На тротуарах вдоль корпусов вазоны с цветами, на длинных столбах стеклянные колпаки фонарей. Все это придает территории нарядность, а памятник погибшим воинам-шинникам с надписью «Подвиг и слава ваша в сердцах благодарных людей», венки у подножия — строгую торжественность. Но само современное производство по-прежнему отнюдь не из самых нарядно-чистых, где оперируют пинцетами и работают в белых халатах.

Слева на корпусах таблички с обозначением служб, характеризующих усложнившуюся технологию производства: информационно-вычислительный центр, отдел автоматических систем управления, разные научные лаборатории.

«Из 116 новых моделей шин, — вспоминала я слова Евдокимова, — больше половины разработаны нашими заводскими специалистами. Своя производственная база для испытаний — что может быть лучше для развития отрасли. А какая огромная экономия средств!»

«Вот они тут работают, в этих корпусах», — думала я, направляясь в цех к Жукову.

Остановив идущего мне навстречу рабочего, я спросила, где тут, в каком из корпусов, работает ярославец Жуков, Герой Социалистического Труда? «На заводе несколько таких выдающихся тружеников, наверное, все их знают», — подумалось мне. Так и случилось. Ошиблась в другом.

— Курянин, — поправил рабочий. — Он родом из курской деревни, — и ткнул рукой в ту сторону, где грузно осело на землю похожее на другие цеховое здание.

Вот те и раз, курянин! А ведь не все ли равно. Настоящий труженик, откуда бы ни был, он всегда работает с полной выкладкой. Взять хотя бы главные наши стройки. Нынче на них представлена вся страна, «всяк сущий в ней язык». И все же у ярославцев своя природная стать. Скажем, поэт Алексей Сурков: в нем по оканью можно было определить ярославца. Тут бы и поспорить с очеркистом Кокоревым. Московское «а» не смогло побороть ярославское оканье, и нужно сказать, так люба мне эта самобытная волжская речь с напором, с экспрессией, с затаенной силой.

На одном из дворов на меня вдруг, как серые хлопья, посыпались голуби-сизари и ну принялись ворковать, кружить по асфальту, устроив эдакий хоровод. Деталь. Но какая выразительная. Значит, им здесь уютно, спокойно, пернатым обитателям корпусов, этой живой частице природы, во дворе завода.

Я заходила в одно, другое помещения, где дышали жаром вулканизационные котлы, громоздились сложные машины, вращались гигантские колеса, иные из них наполовину уходили куда-то вниз, под пол, стоял непрерывный, мощно-приглушенный, какой-то утробный гул. Он охватывал, подчинял себе человека, организовывал, направлял в определенное русло мысли.

Кружились отполированные до слепящего блеска вальцы, горяче-черные ленты еще сырой, горячей, податливой резины, выходя из узкого зазора между пальцами, уплывали на другие машины. Один из цехов был высок. Вверху, над вальцами, стоящими друг за другом в несколько рядов, на высоте четвертого или пятого этажа лепились какие-то емкости, усеченным конусом опрокинутые вниз, и от них шла к вальцам утолщенная сверху труба.

У входа в резиносмесительный цех меня остановил рабочий в черном комбинезоне. Лицо в саже, особенно выделялись глаза, словно специально густо обведенные черной тушью, что усиливало их молодой блеск.

— Туда без спецовки заходить не рекомендую. Грязновато, видите? — Он провел своей серой, будто в цементной пыли, рукой по комбинезону, стряхивая пыль. Она слетела облачком, рассеялась в воздухе.

— Да, грязновато, — посочувствовала я.

— Ничего, сейчас помоемся...

Мы шли по узкой железной лестнице. Он поднимался в душевую, я — к начальнику цеха. Здесь рассчитывала увидеть Жукова. Рабочий был словоохотлив. Рассказывал:

— Покрышечки-то, прежде чем их сделают да отправят странствовать по дорогам, сколько пройдут мытарств. Вот хоть бы наш цех...

— И как там у вас? Очень сложно?

— Нет, просто. Пироги печь умеете? Тесто месить? У нас тот же самый принцип, только тесто другое. И конечно, не руками, машиной месят, как на хлебозаводе. За дозировкой следит автомат, так что никакой самодеятельности.

— И вместо муки добавляют сажу, — сказала я.

— Не сажу, а технический углерод, один из компонентов, но вовсе не главный. — Он подмигнул лукаво и скрылся за дверью душевой.

Я добралась до верхнего этажа и оттуда посмотрела вниз, где в глубине, за переплетением транспортеров и труб, вращались вальцы.

Как оно все же сложно, современное производство, как выросли потребности человека! Когда-то он шел пешком по дороге русской истории, скакал на коне, менял лошадей на почтовых станциях, останавливался у какой-нибудь часовенки испить водицы из родника, передохнуть, закусить. Нынче по этим дорогам он катится на машине, ныряя по спуску вниз, взлетая на гребень холма.

Взгляду снова как бы открылась на миг дорога, некогда проложенная через Брынские чащи, сосредоточенное, захваченное гонкой лицо водителя, старушка, крестившаяся на каждую церковь, спутники, вспоминающие о своей, в общем-то ведь совсем недавней юности. Сколько всего свершилось на памяти одного только поколения! Трудно даже осмыслить. Помогала мне в этом Галина Борисовна Соколова, с которой меня познакомили. Однако не буду забегать вперед.

Верхнее помещение, куда я поднялась, походило на большой, просторный чердак. Лежали кучей мешки с какими-то порошками, помеченные штампами иностранных государств. Торговля, существовавшая всегда, и во время князя Ярослава Мудрого, и в средние века, когда Ярославль был одним из главных центров русской торговли, и во времена Петра, строившего на Плещеевом озере первый, положивший начало военному и торговому, флот, — нынче обрела вон какой широкий размах.

Шины тоже включены в торговый оборот. Но чтобы их послать за рубеж, необходимы те порошки, что лежат в бумажных пакетах.

Я вернулась в вальцовку, куда из бункеров сваливалась по трубам черная бесформенно-бугристая масса. Подумала, что таков был и хаос мироздания, пока все на земле не обрело свои формы. Масса корчилась, вспухала над цилиндрами вальцов, и они, вращаясь, захватывали ее, затягивали в щель. Разогревалась, скрипела, пищала, звонко лопались попавшие во внутрь пузырьки воздуха, и этот звук, как хлопки в ладоши, сопровождал вращение вальцов, от которых исходили волны тепла.

Вальцовщики-пресс-машинисты, наблюдая за своими машинами, регулировали зазор между валами и, установив необходимый режим, отходили в огороженный у стенки уголок, наблюдая оттуда за ровной маслянисто-черной лентой, в которую превращалась усмиренная масса.

Ленты перетекали с машины на машину. Вот высокий, худощавый рабочий отрезал от ленты полоску и пошел с ней к прилавочку, за которым сидела миловидная девушка в розовой легкой косыночке, из-под которой выбивалась на лоб прядь светлых, в мелких кудряшках, волос. Передней, как и положено на прилавке, стояли весы, другие приборы, лежали инструменты, справа находились котлы для вулканизации проб.

— Сейчас наша девочка Люба определит, какого качества смесь, нет ли брака. Молодая она у нас, а вот, смотри‑ка ты, всех нас в руках держит, — сказал проходивший мимо рабочий. Голос его прозвучал тепло, несколько покровительственно, что позволило мне спросить, как зовут его и давно ли работает в цехе он сам.

— Шалугин Артем Васильевич, в этом цехе десять лет. — И уже с оттенком рабочего превосходства: — А всего на шинном больше двадцати. Так что скоро на пенсию.

— Не рановато ли? — На вид ему было не более сорока двух-трех лет.

— Никак не рано. Нам здесь положена пенсия на десять лет раньше, чем всем остальным. Красавицы наши дамы как книжку в собесе получат, так замуж выходят. А что? Невесты с приданым. Да, да. Не верите? Спросите ну вот хотя бы у Любы. Ну как, Любаш, просветишь товарища? Да ты не смущайся, — осклабился он и пошел на скамеечку у стены, где сидели, покуривая, его коллеги.

Люба, Любовь Афанасьева, контролер ОТК, отвлекшись на минуту, тряхнула кудряшками, подтвердила: да, действительно женщины, проработавшие в цехе не менее семи лет, получают пенсию в сорок пять лет. Хоть и считается производство их вредным, но за здоровьем рабочих следят врачи. Есть свой профилакторий, дома отдыха, если требуется кому, дают в санаторий путевку. Разговаривая со мной, она доставала пинцетиком из формочки пробу, измеряла ее, определяла прочность и качество работы тех, кто находился с ней рядом. Сама же она окончила восемь классов, пошла в специальное училище, а после сюда. В общем-то ей здесь нравится. Люди хорошие.

— А клубы спортивные есть? — Я вспомнила свой любимый зал на Обводном канале, где проводила тогда большую часть свободного времени.

— И стадион есть, и бассейн, и в клубе спортзал...

— Сама-то увлекаешься спортом?

Люба неопределенно кивнула, сосредоточилась, взвешивая пробу, отключившись от того, что происходило вокруг.

Наконец-то я добралась до кабинета Ивана Григорьевича Бычека, начальника цеха, того, где работал Жуков. Не застала Бычека — болен был. Принял меня его заместитель, Валерий Иванович Новогран, бледнолицый, с быстрыми, даже какими-то нервными жестами, человек лет тридцати восьми-сорока. Поговорили вначале о том о сем, о Ярославле, в котором сам он, костромич по рождению, любит больше всего свою Волгу, за ее просторы и величие, и красоту. Отпуск он проводит с семьей в тех низинных местах, которые всем известны с детства.

— Помните стихотворение Некрасова, посвященное русским детям: Дедушка Мазай и зайцы». Строки там есть: «Дети, я вам расскажу про Мазая. Каждое лето домой приезжая, я по неделе гощу у него. Нравится мне деревенька его...» Вот и мне нравится этот низинный край, разливы большие, редкие деревеньки. Простор, — говорил Новогран.

Я спросила о том, что касается непосредственно шинного, о переменах, которые произошли в их цехе за последние несколько лет. Валерий Иванович, пытливо взглядывая на меня, стараясь определить, что именно мне хочется от него услышать, медлил с ответом.

— Говорят, что цех из отстающих вышел на одно из передовых на заводе мест? Как это могло случиться, расскажите? — уточнила я тему беседы.

И опять он ответил не сразу. На этот раз его отвлек телефонный звонок, который дал мне возможность вглядеться в его лицо.

Взгляд светлых глаз Новограна с черными точками зрачков был проницателен и серьезен. Когда он улыбался, вокруг рта углублялись складки, открывались крупные зубы с золотыми коронками, лицо слегка румянилось, молодело. Когда о чем-то задумывался, тепло уходило из роговицы, она стыла, крылья небольшого острого носа слегка подрагивали, на высокий, открытый лоб ложилась печать озабоченности. Становилось особенно отчетливо видно, что человек этот весь во власти производственных ритмов, это чувствовалось и в его быстрой речи, и во взгляде, выжидательно-оценивающем, как бы устремленном на того, кто находился на другом конце провода.

— Верно говорят, — ответил он, наконец, положив трубку. — И заслуга в этом главным образом Бычека. Коллектива тоже, конечно, но как бы это сказать... — Новогран поиграл карандашом. — Коллектив был и до него, но как-то деформировался, подразболтался... Ведь что произошло, — Новогран как-то решительно отбросил карандаш. — Там, в Барнауле, откуда Иван Григорьевич приехал к нам, он оставил налаженное дело, сложившийся коллектив. А у нас в семьдесят восьмом году его ожидало... Да... — Он побарабанил пальцами по крышке стола, и этот жест выразительно показал, что ожидало нового начальника цеха на ярославском шинном. — Стремления, увы, не всегда приводят к желаемым результатам. Бывают топтания, спады, порой не зависящие от усилий и здорового коллектива.

Замкнувшись на минуту и как бы подыскивая точные выражения, Валерий Иванович спросил, приподняв густые брови, выцветшие от рыжины:

— Как сделать из сложного, разнохарактерного сообщества людей крепкий, работоспособный коллектив? Не об отдельных, заметьте, работниках идет речь, а о коллективе.

Подумав, он стал уточнять:

— Цех трудный, иной новичок, считая, что в жизни его ожидают молочные реки и кисельные берега, не успев понять, полюбить производство, спешит туда, где полегче. Будто в жизни его и научили одному только слову: «дай». Дай большой оклад. Дай квартиру. Дай путевку на юг и обязательно летом. А не дашь, мне все дороги открыты... А цех лихорадит. Вот и потекли, поплыли по течению туда, где берега побогаче. Дисциплина упала, начались прогулы, нарушения даже рабочей этики. И в самом производстве неустойчивость, сырье поступало неравномерно. Было время, цех не обеспечивал необходимой смесью даже свой завод, занимали на других предприятиях. Такую обстановку и застал здесь Бычек.

Каждый руководитель, приходя на новое место, подумывает, с чего начать. Иван Григорьевич поступил, как все иные люди: взвесил возможности, присмотрелся к людям. Увидел, что производством смеси заняты три самостоятельных, но зависящих друг от друга цеха, значит, процесс должен быть единым. Да...

Валерия Ивановича опять отвлек телефон. А когда положил трубку, голос его прозвучал более мажорно.

— Вы знаете, мы сегодня не только полностью обеспечиваем потребности своего шинного, но и другим выделяем. Без дополнительной техники, без крупных материальных затрат. Главным образом за счет энергии Ивана Григорьевича, его мышления, всемерной поддержки администрации, партийной организации завода. И люди к нему потянулись. Без людей ведь, будь ты хоть семи пядей во лбу, дела с места не сдвинешь. Не правда ли?

— Бесспорно, — кивнула я.

— Есть еще одна тонкость. Он, знаете ли, сам механик, окончил техникум в Омске. У него каждый болт, как говорится, прошел через собственные руки. Его уж никто не проведет, не свалит своей небрежности на неполадки техники, — усмехнулся Валерий Иванович. — Он сразу взял твердый курс. Прогульщикам, пьяницам, лодырям никаких поблажек. Но что же вы думаете? Нашлись защитники: «Эдак, мол, без кадров останешься. Воспитывать, дескать, нужно людей». — «Вот я и воспитываю, — доказывал. — Поблажек не ждите. Эдакое всепрощение развращает людей». Пьяницы справки пытались доставать о болезни. Трутни, как говорят, горазды на плутни. Бычек проверит и — вон. «Лучше пусть будет меньше работников, — говорил, — но толковых, чем много разгильдяев».

И наказал-то, в общем, немногих, другие сами подтянулись, твердую руку почувствовали и даже, представьте, довольны. Шарага всем надоела. Но самому-то Ивану Григорьевичу ох как трудненько все это досталось. Вот и прихварывать стал. Другой бы махнул рукой: что мне, больше всех нужно? А вот ему нужно, такой характер...

Так стал этот, один из важнейших на шинном заводе цехов одним из лучших. И без всяких материальных затрат. И главным образом усилиями разумного — дело шутки не любит, — обладающего глубокими профессиональными знаниями человека, благодаря его партийной ответственности, преданности порученной работе, умению смотреть вперед, не на один сегодняшний день видеть перспективу.

— Так вы хотите познакомиться с Жуковым? Сейчас мы это организуем, — сказал Новогран после очередного, долгого и нервного разговора по телефону.

Вместе мы прошли в комнаты, тесно заставленные столами. За одним из них сидела молодая круглолицая женщина, деловую строгость которой подчеркивал темный халат, светлая кофточка с жестким воротничком и по-мужски завязанный галстук. Она с вопросительной требовательностью глянула из-под больших очков. Новогран познакомил нас, объяснил цель прихода.

Галина Борисовна Соколова — она была главным технологом цеха — поднялась, невысокая, крепкая, энергичная, и повела меня в тот многопролетный цех, который я недавно покинула. Она стала рассказывать о технологии своего производства, называть оборудование. Висящие где-то там, на высоте четвертого или пятого этажа, конусообразные емкости, повернутые вниз своими усеченными завершениями, она назвала расходными бункерами, в них происходит смешение поступающих из подготовительного цеха гранул — небольших кубиков резиновой массы — с ускорителями и наполнителями.

— На вид это порошок, а зачем он нужен, говорят сами названия. — Галина Борисовна помолчала, давая мне возможность осмыслить то, что происходит в расходных бункерах.

— Эти наполнители и ускорители — те порошки, что лежат там? — Я показала на самый верхний этаж, который мысленно окрестила чердаком.

— Ах, вы там были? Да, они самые, — подтвердила Галина Борисовна. — А та труба, нет, нет, вы не туда смотрите, от распределительный бункеров идет, с утолщением сверху, по ней на вальцы поступает уже готовая резиновая масса в виде кома. Температура ее должна быть сто пять градусов — не больше и не меньше.

Так я поняла пояснения главного технолога цеха. Галина Борисовна, оценивающе взглянув из-под очков, обратилась за сравнением к наиболее доступным категориям. Видно, все же есть нечто общее с приготовлением теста и резиновой массы, необходимой для изготовления покрышек.

— Когда хозяйка творит свое тесто, она каждый раз волнуется, какие получатся пироги. Не так ли? Тут тоже тесто: развеска каучука, ингредиентов, кислот, умягчителей, масел, воска. Если шины предназначены для тропиков, то в смесь добавляют особые вещества. Чтобы термиты их не сглодали. Есть такие насекомые, знаете, может быть?

Еще бы не знать! Я видела в Африке их причудливые дворцы, в иных домах продукты держат в железных ящиках, шкафы для платья тоже делают из металла. Бумагу, дерево истачивают, это известно. Но чтобы шины...

— И шины тоже, если в смеси не прибавлять особое вещество.

Пока мы шли по цеху, Галину Борисовну не раз останавливали рабочие.

— У меня все парит, — пожаловался один из них и показал на лужу воды у станка. — Просил исправить, забыли, видать. Непорядок. — Он покосился на меня и отошел недовольный.

Другой показал на прибор, где беспокойно металась стрелка.

Галина Борисовна кивнула, мол, поняла.

Еще один стал объяснять, почему он не мог прийти на занятия по технической учебе.

— Очень заметно изменилось отношение к работе, смотрите, как следят за качеством, — сказала Смирнова, когда мы отошли. — Перед сменой пораньше приходят, готовятся. Думают, учатся, совершенствуют производство. Нынче больше восьмисот бригад трудятся под девизом: «Больше продукции высокого качества с меньшим числом работающих».

Мне вспомнилось, как однажды на «Красном Треугольнике» у нас в цеху появилась девушка в синем халатике, с зажатым в ладошке хронометром и стала что-то записывать в книжечку. Одна из старых, еще дореволюционных работниц отозвала нас с Женей Подзоловой в сторонку, сказала строго: «Чтой-то вы расстарались? Разве не видите, кого принесло? Ишь вырядилась, фу-ты ну-ты!» — Она враждебно кивнула на девушку, и мы вместе с работницей демонстративно ушли в курилку. Там тоже судачили: ругали хронометражистку, ее внешность и даже халатик, чистенький, аккуратный, не то что у нас — в тальке, резиновом клее, говорили, что снизят теперь расценки.

После, на цеховом собрании, разъясняли, зачем проводится хронометраж: работают, мол, все по старинке, и приемы давно устарели, отстали. Анализ позволит не только идти вперед, но и облегчить, улучшить приемы труда.

Однако работница твердила свое: «Знаем и без нее, как работать. Не первый год тут. Молода учить-то...»

Я сказала об этом Галине Борисовне.

— Сознание переделать бывает даже труднее, чем разработать новую технологию. — Вздохнула: — И нынче такое еще встречается. Новые формы труда, а тем более отношений рождаются в муках. Откуда у нас появилось эдакое иждивенчество? Какой-нибудь паршивец, простите за слово, за душой-то нет ничего, и сам гроша медного не стоит, а все порочит, чернит.

Вот вы говорите о хронометражистке. Тогда еще многие на себе испытали дореволюционный гнет. Сегодня об этом и представления не имеют. Но поняли другое. Не все, конечно, но большинство. Оценивают, обсуждают, кто как работал. Не только КТУ учитывают, есть и еще одна оценочная категория, влияющая на зарплату: «коэффициент бездефектности». Не просто подсчитывают, кто сколько сделал, а как сделал.

«КТУ — коэффициент трудового участия, КБ, зачем столько новых терминов? — думалось мне. — Ленин предупреждал; не употребляйте без надобности иностранных слов, не портьте русский язык. Он достаточно богат и без этих коэффициентов. Старые понятия казались мне точнее, объемнее нравственно. Они касались непосредственно человека: добросовестный, справедливый. Коэффициент — это как-то безлично, мнимая новизна понятий, так же, как сажа, ставшая «техническим углеродом», который, кстати, получается при сжигании в специальных печах отходов ярославского нефтеперерабатывающего завода. Лес труб, газгольдеров, емкостей встречают путника при въезде в город. Было такое хорошее русское слово — доля. Доля участия в общем труде. Конечно, коэффициент — научнее».

— А каково значение в производственной жизни этих коэффициентов? — спросила Соколову.

— Очень важное. И не только в производственной. Рабочие сами оценивают свой труд. Ответственность, чувство коллективизма. Немаловажные категории, нравственные. А кроме того, влияют на премию. Пре-ми-я, — произнесла она по складам, чтобы подчеркнуть значение этого слова. И видя, что я не совсем поняла, что она имела в виду, привела пример:

— Скажем, сборщик работает в одиночку. Сколько за день собрал и как — то ему и запишут. У нас же — один сделал брак, а на других отразилось, — общий процесс. Само производство требует коллектива. Отсюда общие цели, ответственность ну и, естественно, премии.

— А как, кстати, заработки? Велики ли?

Галина Борисовна помолчала, глядя туда, где двое рабочих оживленно о чем-то разговаривали, смотрели в какую-то бумагу, затем, прихватив ее, ушли из цеха. Галина Борисовна проводила их пытливым взглядом и, словно поколебавшись, прикинув, пойму ли, как говорится, правильно, твердо сказала:

— Заработки, говорите? Я лично считаю, что большие и легкие заработки развращают людей. Деньги должны иметь свою цену. Когда они заработаны честным, разумным трудом, тогда и тратятся разумно. А не так, как говорили в старину: «С ветру пришло, на ветер ушло...» Бережливость к заработанному рублю воспитывает в человеке и дисциплину, укрепляет характер. Производство только выигрывает от этого. Во всяком случае, так у нас. Я очень высокого мнения о наших людях. Отзывчивые, желанные, коллективисты. На помощь, кому нужно, бескорыстно приходят. Нет у нас этого рвачества. А заработки высокие. Но, — повторила по слогам: — за-работки. За работу. Перед заводским юбилеем готовились к торжествам. Цеха убирали. Свои цеха. Как хозяйка обычно убирается к празднику. Все вышли, работали весело. Не требовали никакой дополнительной оплаты, не ныли, мол, тяжело, и быстро отделались, навели чистоту.

— Вполплеча, — сказала я, — работа тяжела, оба подставишь — легко справишь.

— Народная мудрость?

— Да, вековые наблюдения. Тот, кто «тянет резину», устает больше.

— Правильные наблюдения, — кивнула Галина Борисовна и снова высоко отозвалась о коллективе цеха.

— Так уж все и хороши? — усомнилась я.

— Почему все? Есть и такие, которые выбиваются из общего строя. Эти прежде всего бросаются в глаза, порой, глядя на них, судят обо всем коллективе. Но ведь не они определяют успехи. В заводском музее хранятся знамена, врученные коллективу шинного. Ордена Ленина, Октябрьской Революции. Что это, как не усилия коллектива? Наш шинный называют кузницей кадров. А часто и академией. Не пересчитать специалистов, руководителей новых шинных заводов, которые получили здесь, в Ярославле, выучку и закалку. Не только граждане нашей страны, но [и] практиканты из Венгрии, из Вьетнама, Китая, Болгарии, кубинцы, корейцы, румыны, чехи. Во многих из этих стран побывали и наши специалисты, помощь оказывали, учили. Сами знакомились с производством шин на предприятиях некоторых известных западных фирм.

Хорошо она говорила о цехе, о людях, мимоходом, к месту, похвалила Ярославль, и я решила — наверное, выросла Соколова тут, «на резинке», подобно Евдокимову.

— Вы что же, из Полушкиной рощи? — спросила.

Ответ прозвучал неожиданный:

— Я здесь всего пять лет. Приехала из Барнаула. Там я была тоже технологом, только главным — всего завода. Новое предприятие пускала, налаживала производство. Сюда командировали. Завод устоявшийся, сильный. Но ведь живой организм. Бывают подъемы, бывают и спады. Главное — люди. Когда они верят в себя, в свои силы, в дело, то можно преодолеть любое препятствие...

Ах, как мне нравилась эта невысокая, крепкая женщина, наполненная энергией, светящейся в ее круглом лице, в глазах, строго и требовательно глядящих из-под очков. Нравилась речью своей, четкой и выразительной, свидетельствующей о логике мышления. Нравилась даже тем, как складно сидела на ней спецовка и как по-деловому повязан галстук.

Когда я стала расспрашивать о ней самой, Галина Борисовна сказала:

— Это уже совсем незачем.

— Почему же?

— Реклама развращает людей. Похвалят раз-другой, а человек уж и ждет, чтоб и дальше тоже его обязательно называли. Иной раз случается и хвалить больше не за что, а так и идет по накатанным рельсам. Слава, знаете ли, коварная вещь. Не всем по силам.

— А как же Жуков? Его-то не испортила слава?

— Хороший, трудолюбивый мужик. Требователен, поблажек не дает, но справедлив, людей не обижает, в нужде поможет, ровен в общении.

— Наверное, много пишут о нем? Ведь Герой!

— Конечно. В газетах, в журнале была статья.

— Вот видите, не развратился.

Галина Борисовна засмеялась, сказала, что Жуков — особый случай.

Особый ли? Нет, дорогая Галина Борисовна, умный человек никогда не зазнается...

Однако пора направляться и к Жукову.

Но прежде чем шагнуть по металлическим плитам в соседнее помещение, где стоял его агрегат, я вернусь немного назад, в заводской музей, где заведующая его, Алла Константиновна Колобенина, показывала мне альбомы с фотографиями ветеранов труда и Великой Отечественной войны, тех, кто работал, реконструировал завод, восстанавливал его после фашистских бомбежек, кто крепил мощь, обороноспособность и защищал в войну независимость Родины.

Она отыскала фотографию пожилого человека, сказала:

— Бывали случаи. Может быть, и узнаете. Вот он ленинградец, с вашего «Красного Треугольника».

Я пытливо вглядывалась в изображение, пытаясь сквозь сетку морщин увидеть, возродить молодые черты. А вдруг?.. Нет, вряд ли... Хотя и не исключена возможность... Могла его видеть в столовой, на собрании, может быть, и в цеху, куда мы, фабзайцы — Женя Подзолова, Нюра Ручкина, — бегали посмотреть на тех, кто уезжал в Ярославль. Их окружал ореол не то чтобы героизма, но чего-то значительного, неизведанного, а поэтому манящего. Нет, не узнала, не обнаружила в снимке Полукеева запомнившихся черт тех наших товарищей по спортивному клубу, которые отстаивали заводскую честь.

— С Арсением Антоновичем можно поговорить. Может, о чем и напомнит? — Алла Константиновна порылась в своих записных книжках. — Вот телефон.

Теперь я совсем убедилась, что не могла встречать Полукеева в Ленинграде. Уехал он на ярославский шинный, когда его еще не было — тут стояли одни только стены.

— Мы рыли траншеи для кабеля электропроводки, монтировали машины, — говорил он по телефону, волнуясь и торопясь. Так говорят обычно люди, которые пережили нечто значительное, оставившее глубокий след в их душе. — Все были тогда охвачены одной мыслью, одним желанием — пустить завод к пятнадцатой годовщине Октября. Да, да, к пятнадцатой. Неделями не ходили домой, про сон, про еду забывали. А все же добились, пустили. Я был не только свидетелем, как собирали первую покрышку, но, можно сказать, и прямым участником.

Страна уверенно набирала силы. Это были силы трудового народа, одухотворенного величием выпавшей на его долю миссии и грандиозностью совершаемых им исторических дел.

Сила веры сказалась в испытаниях Великой Отечественной войны, когда шинники, как и все ярославичи, все граждане своей Родины, с первых дней, волна за волной, уходили на фронт.

Враг торопился. Республика была еще молода, но сила людская несокрушима. Места ушедших заняли жены и дети их. Иным ребятишкам приходилось ящики подставлять, чтобы могли достать до станков. А как работали, с какой отдачей, с какой великой любовью к стране, к тем, кто сражался за ее независимость. Об этом говорит хотя бы тот факт, что вся военная техника стояла на ярославских шинах. И ярославский шинный был единственным предприятием, выпускавшим столь нужную продукцию для войны.

— А где вы были во время войны? — спрашиваю Полукеева.

— Воевал. Пошел с первых дней. Сначала в зенитной артиллерии разведчиком-наблюдателем. Закончил войну танкистом. Последние бои в Праге.

— А после в Ярославль?

— Конечно, сюда, на шинный. Я уже врос в него. Так много в жизни связано с коллективом людей, с заботами их, задачами. Дел много было после войны. Да я уж и ленинградцем себя вроде как не считал. Ярославец я. Да, да, ярославец, — кричал он по телефону.

«А Жуков? Интересно, кем он считает себя?» — подумала я, положив телефонную трубку. Рабочий, встреченный мной на территории, назвал его курянином. Если уж посторонний знает... А впрочем, какое это имеет значение? Когда-то были вековые гнезда, в них складывались характерные для условий и образа жизни черты. Птенцы подросли, разлетелись из гнезд, курянин осел в Ярославле...

Итак, покинув цех, где все пощелкивало, потрескивало, гудело, вспучивалась и проваливалась в зазоры крутящихся вальцов горячая черная смесь, откуда она по транспортеру, упрятанному в железный кожух, текла в соседнее помещение, по выложенной железными плитками дорожке мы перешли с Галиной Борисовной туда, где во всю длину помещения растянулся протекторный агрегат. Возле него я увидела приземистого, белоголового человека с крепкими скулами, молодым лицом и умными, добрыми глазами. В нем сразу узнала того, кто запечатлен на фотографии со своей бригадой.

Он посматривал на широкую толстую ленту резины, которая текла из узкого отверстия в головной части машины и уносилась дорожкой, бегущей по средней части стола в дальний конец цеха, где высились стеклянные сооружения.

— Вот тут и делают заготовку протекторов. Да, да, это они и есть.

Галина Борисовна показала на бегущую черную ленту — беговые части наружной покрышки шины.

«Мечты автомобилиста», — мысленно добавила я.

Увидев нас, Жуков широко улыбнулся, сверкнув большими, плотно сидящими зубами, передал наблюдение своему помощнику и, обойдя машину, поздоровался со мной, как со старой знакомой, и эта улыбка, и простота, с которой держался, сразу расположили к нему, вызвали чувство внутреннего контакта.

Мы прошли вдоль его агрегата до стеклянных ящиков — камер охлаждения, от которых веяло холодом. Разрезанные на части протекторы в них обретали твердость. Отсюда их увозили в другие цеха, где завершается процесс рождения шины.

— Это только кажется, что работа несложная. Резина — высокомолекулярное соединение, неоднородное. Нужно следить за лентой, чтобы не было вытяжек, не попадали комочки — все это брак. Жуков может не пользоваться приборами. Кажется иногда, он эту ленту видит насквозь. Брака тут не бывает. И вот у того бригадира, — Галина Борисовна показала на подошедшего к агрегату высокого, худощавого человека, — тоже не бывает. Это Федоров Николай Дмитриевич, бригадир, сменщик Жукова. Оба работают хорошо, соревнуются.

С Михаилом Ивановичем Жуковым мы встретились после смены. Нашли свободную комнату, кажется, красный уголок или помещение для занятий, устроились там, и я узнала историю жизни этого человека, которого Евдокимов именно за эту общительность, готовность прийти на помощь в ней нуждающимся, за добросовестность и безотказность в работе, на любом участке ее, будь то производство, депутатские, партийные обязанности, назвал идеальным героем нашего времени.

...Войну Михаил Иванович увидел впервые пятилетним ребенком. Их курскую деревню сожгли фашисты. Отец в то время воевал под Москвой, а мать с четырьмя детьми бежала в другую деревню, спасая детей. Кое-как перебивались они в те тяжкие и голодные месяцы оккупации. К осени сорок третьего года область была освобождена, и Жуков пошел учиться, а как подрос, уехал в город Ярославль и поступил на паровозоремонтный завод. Быстро, всего за месяц, освоил он здесь профессию токаря и работал до той поры, пока не призвали на военную службу. Попал он в учебно-танковый батальон. А отслужив, вернулся сюда, в Ярославль, хотя имел и другие возможности.

На шинный пошел — не будем преувеличивать — не потому, что испытывал влечение именно к этому производству или осознанную необходимость слиться именно с тем потоком людей, который течет к заводской проходной. Обрести социальную устойчивость, определенность можно было на любом другом предприятии. В Ярославле их, только крупных, современных, имеющих союзное значение, — десятки.

Промышленность в городе начала развиваться давно, еще до того, как по указу Петра была основана купцом Затрапезновым Иваном крупнейшая в свое время текстильная фабрика, выпускавшая парусное полотно и дешевые ткани в клеточку и горошек. Ткань для прислуги — называли ее, отсюда и родилось выражение — затрапезный вид.

Сколь быстро пошло промышленное развитие в городе, можно судить хотя бы по тому, что менее чем через сорок лет в Ярославле насчитывалось уже более восьмидесяти заводов и фабрик, выпускавших кожевенные и металлические изделия, краски, полотна, шелка, свечи, войлок, можжевеловое масло. Но крупнейшей оставалась Большая мануфактура, каторжные условия труда на которой вызывали волнения рабочих.

Во время одной из стачек весной 1895 года в рабочих, собравшихся во дворе предприятия, стреляли направленные губернатором города солдаты Фанагорийского полка. И хотя та первая крупная стачка была подавлена и многие из ее активных участников арестованы, высланы из Ярославля, Ленин видел в ней «проблески сознательности», пробуждение у рабочих классовой своей принадлежности.

Нынче эта фабрика называется «Красный Перекоп» и связана с именем Валентины Терешковой.

Глядя с Поклонной горы на лес труб, поднявшийся над городом, славным своими мощными моторным, лакокрасочным, нефтеперерабатывающим предприятиями, могучим заводом дизельной аппаратуры, своей пищевой и легкой промышленностью, понимаешь, что в таком городе молодой и ловкий, имеющий крепкую профессию человек везде без труда нашел бы себе работу.

Жуков выбрал шинный потому, что жил неподалеку, на Флотской улице. До того он совсем не знал, что оно собой представляет, это шинное производство, и впечатления первого дня его озадачили, даже больше, смутили. Трудно и грязно.

Нередко бывает, придет на завод молодой рабочий, посмотрит, да и подастся туда, где полегче. А Жуков вот не ушел.

— Это тебе не стружку гнать, а шины делать, — сказал ему тогда технолог цеха. И такая гордость за производство прозвучала в этих словах, что он задумался, стал вникать в технологическую цепочку, постигать процессы превращения различных природных веществ в нечто новое, обретающее иные качества. Что ни говорите, а есть в химических реакциях элементы чуда, а чудо всегда волнует людей. Жуков остался в одном из самых трудных цехов. Со временем интерес его к производству не потускнел, не измельчал, наоборот, углубился, обрел философскую значимость. Преданность делу, добросовестный труд одарили его благами, какие не купишь на золото: признание, уважение коллектива, награды Родины. Самые высокие. Этот цех открыл ему, рабочему, широкие возможности общения не только с согражданами, но и с рабочими Франции, Италии. Он посетил в этих странах разные города, где встречался также и со студентами, с интеллигенцией. Оставили разное впечатление. Рабочие говорили: «Вы даже не представляете, какое счастье, что есть работа. Мы вам завидуем, не знаете безработицы. У нас же, коль потерял, то, можно сказать, жизнь кончена, ищи работу — нигде не найдешь». Студенты в университете задавали много вопросов о жизни, о перспективах роста по окончании институтов и так хорошо принимали. А вот с преподавателями не получилось контакта: топали ногами, выкрикивали, свистели.

— Я удивлялся: как могут эти люди учить, если они и сами вести себя не умеют? — говорит Жуков. — Вот там-то, за рубежом нашей Родины, я понял особенно остро, что лучшей страны, чем наша родная, нигде нет на свете. И нам дано великое благо, которое мы не всегда понимаем. Наш Ярославль — старинный, богатый город, своим искусством поспорит с иной европейской столицей. Наши музеи, храмы, великая Волга! Наш труд. Участие в общественной жизни, в жизни страны — все это благо, которому равного нет.

Сам Жуков, в общем-то совсем недавно мальчик, скитавшийся с матерью по деревням в поисках пищи и крова, в детские годы познавший все тяготы фашистского гнета, нынче свободный рабочий, активный, сознательный деятель, депутат горсовета, делегат партийного и профсоюзного съездов, член парткома завода, цехового партийного бюро, — он и есть герой, опора и сила нашего государства...

Ни одно большое событие в цехе не обходится без его участия, будь то хлопоты у министра по поводу реконструкции цеха или проверка добротности сделанного — бездефектности, как теперь говорят. Работает четверть века в одном и том же цеху, вначале вальцовщиком, потом машинистом, а бригадиром с шестьдесят четвертого года. Тогда, когда принял бригаду, была она отстающей. Нынче одна из передовых.

— Меня иногда опрашивают, что может увлекать в вашем деле? Одно и то же. И все двадцать пять лет. Не надоело ли, дескать? — посматривал на меня пытливо. — Ведь все зависит от отношения к делу. К любому. Когда понимаешь это душой, то дело становится частью жизни. А разве может жизнь надоесть? А люди? Наш коллектив, работающий, крепкий. Конечно, нужно было доверие завоевать. Вот это не просто. Помню, когда в шестьдесят четвертом году избрали меня бригадиром одной из самых отстающих бригад, я прежде всего подумал о том, что нужно завоевать доверие. Без этого невозможно руководить. У человека всегда есть запас духовных и физических сил, нужно только их пробудить и направить. Куда направить — известно, но как пробудить? Русский характер — смелый, глубокий, добрый, отзывчивый на добро, на правду. Я читал, что Александр Невский говорил, что «не в силе бог, а в правде». Поэтому, прежде чем что-то предпринимать, я присмотрелся к людям, поговорил с тем, с другим — вижу, все хорошие, а вот внимания им не хватает, внутреннего тепла, душевного поощрения, интереса к их личности, к их стараниям. А в результате появилась какая-то инерция, безразличие, привычка плестись в отстающих. Тут нужно было и сказать: «Давайте, мол, возьмемся за дело». Но прежде всего надо показать себя: пришел к ним не белоручка, указывать да понукать — они ведь и сами знают не меньше меня, а человек, который их уважает, не старается возвыситься за счет их труда. Лазил под вальцы, чинил в ремонтные дни, убирался со всеми вместе во время генеральных уборок. Так выгвоздишься, бывало, едва отмоешься в душе.

А когда на глазах меняются люди, когда появляется у них интерес, рабочее достоинство, гордость, как вы думаете, может это увлечь? А кроме того, само рождение шины не простая механика, а превращение вещества.

— А что главное в человеке, как вы думаете, Михаил Иванович? — спросила я, когда он, начав было объяснять химические процессы, приостановился, — это уводило от темы разговора.

— Сила воли, — ответил, не задумываясь. — Нельзя поддаваться слабостям. Как бы трудно ни было поначалу. Потрудились, выбились с бригадой из отстающих. Не люблю я лень, кустарщину, — он нахмурился. — Великая истина в словах о том, что создал человека труд. Спросите меня, что главное в жизни, одно скажу: труд. Не посчитайте за хвастовство, но когда я иду на завод, то испытываю особое чувство, вроде подъем: иду работать. Для меня протекторная лента — живая. Каждый раз она разная, течет, как река...

«Такая слитность с делом — тоже искусство, в какой бы сфере жизни ни проявлялось», — подумалось мне.

Вот упомянул этот рабочий человек, наш современник, Александра Невского. Почему?

— Александр Невский и Кутузов Михаил Илларионович мои любимые исторические герои, — пояснил он.

— За что ж вы их любите?

— За ум и преданность родине. За великую любовь к народу.

Михаил Иванович произнес это несколько возвышенно. Видно, сам почувствовал это, пожал плечами: ничего, мол, не сделаешь, любовь — дело не приказное, святое, и говорить о ней всуе, простыми словами не только нельзя, но даже преступно...

Непостижимое это благо земное — душевная связь. Везде и во всем. Вот, скажем, какую власть имеют над Жуковым все эти вальцы, трубы, маховики, транспортеры, эти озорные пощелкивания пузырьков затаившегося в резиновом месиве воздуха?

Говорят, что любят то, что знают, что сопряжено с движением и преодолением, что рождает высокие чувства.

Из человеческой жизни ничего не уходит бесследно. Все пережитое, прочувствованное ложится пластами в памяти, и стоит качнуть, потревожить толчком — а это может быть иногда одно только слово, звук, запах, — все поднимается на поверхность, обнаруживается. Археологические находки памяти.

Нельзя, невозможно убрать пережитое из человеческой жизни, как невозможно убрать из истории шинного тот лапоть, который вдруг вылез при строительстве нового здания. Так же нельзя из истории ярославской изъять единоборства отважного, хотя и хромого князя с голодной, лютой медведицей. Единоборства, положившего начало города на берегу текучей широкой Волги с его ремесленными слободами, храмами, расписанными веселыми жизнелюбивыми живописцами, запечатлевшими для потомков в характерных для времени образах проявления борьбы добра и зла в самом человеке, движение к свободе. Сколько здесь пережито! И зверства реакции, и савинковский мятеж, и подвиги тыловых героев в военные годы, и то, что вносят в историю Евдокимов, Жуков, Соколова и их современники, каждый на своем посту, в меру сил своих и разумения...

Мое путешествие на шинный, кажется, затянулось. Турникет повернулся, выпустил меня с территории завода. И снова я шла по улице древнего города...