Глава первая

Не люблю отвечать на телефонные звонки. С началом перестройки, которое в нашем НИИ совпало с концом финансирования, поэзия исчезла вместе с таким пережитком как зарплата и граждане солидарно принялись использовать связь для решения шкурных проблем. И только.

Совестливые искали повод занять, а прочие — присвоить деньги, которые у меня кончились месяцев шесть назад, поэтому аппарат приходилось накрывать диванной подушкой. Технически грамотный субъект просто выключил бы его, но научное прошлое не позволяло сделать это без помощи молотка, и я натренировался плевать на доносящиеся из-под бордового плюша трели.

Но этот абонент с дегенеративной настойчивостью висел на трубке до тех пор, пока терпение не переросло в озлобленную заинтересованность.

— Кто? — агрессивно зевнув, спросил я.

— Гвоздев? Сергей Сергеевич? Я не ошиблась? — на одном дыхании выпалил взволнованный женский голос.

— Нет, всё правильно. Чем могу служить?

— Умоляю, только правду, актриса Анастасия Глюк сегодня у вас ночевала?

— Впервые слышу… — изумился я.

— Понимаю, вы скрываете! Ах, какая жалость! Такой, оказывается, благородный человек! Это катастрофа, просто катастрофа… — слезливо запричитала незнакомка.

— Да вы о чём?! Вы кто такая?! — ни Анастасии, ни глюки меня пока не посещали, поэтому душу переполнило справедливое негодование. Справедливое и от этого на редкость приятное.

— Ах, я её родная тетя, но дело не во мне! Тосин муж Василий…; представляете, он нашел записную книжку и поехал к вам! У него ружьё! Немедленно уходите — он в бешенстве!

Негодование заколебалось, как свеча на сквозняке, и стало слегка коптить:

— Послушайте, это же бред! Я не знаю никакой Глюк!

— Он пьян. Спасайтесь оба, у него двустволка! В левом стволе картечь, в правом — жакан… или нет, простите, в левом жакан, а в правом картечь… кажется…, - таинственная тётя не желала слушать никаких оправданий.

Из дальнейших всхлипываний выткался затейливый драматический сюжет, в финале которого маячило как минимум два разнополых трупа.

Оказалось, некий рогоносец Василий, не ко времени вернувшийся с охоты, поймал белую горячку и кровью обидчиков решил смыть грехи легкомысленной жены. Исследуя блокнот красавицы, он обнаружил адрес сантехника…

По мелочам я и впрямь подрабатывал — в паре с одним способным прикладным математиком — но до ремонта канализации наш совместный бизнес серьёзно не дотягивал. Из чего следовало, что плаксивая тетка с какой-то низменной целью водит меня за нос.

Мысленно прокрутив длинный список знакомых придурков, я заключил, что сочинить подобную околесицу мог только Вениамин Моисеевич Липский, мой давний приятель и сокурсник по биофаку, пропавший из поля зрения когда руководство перевело нас на подножный корм. Имитатор он был от Бога, а идиотские розыгрыши и инфантильные выходки являлись неотъемлемой частью его жизни.

— Ладно, Веник, не напрягайся! Запах тебя сразу выдал, — ляпнул я наудачу. — Закусывать надо.

Сдержав очередной выдох, на другом конце провода призадумались.

— К тому же и чеснок не еда, а приправа! — мстительно добавил я, чувствуя, что подбил пятиклеточный корабль противника. — Люди говорили, ты женился на богатой и уехал в Израиль?

— Инсинуации, — разоблачённая тётя заговорила природным голосом. — И кто эти люди, говорливые, как секс по телефону? Ну был у меня скромный роман, переполненный неистовыми страстями, — он выдержал паузу, как бы предоставляя возможность вытереть завистливые слюни, — с одной гениальной поэтессой, Фаей Хаит. Хорошая девушка, интеллигентная. Съездил, познакомился с мамой и вернулся…

— Что же старушка? Мацу плохо готовит?

Последовал юпитерианской силы тяжести вздох:

— Какую там мацу… огнедышащий дракон, а не мама. Коренная одесситка! Я думаю, скоро её или вышлют обратно, или отправят воевать с арабами — тогда им крышка!

— Может, ты поторопился? Знаешь, стерпится-слюбится. Особенно, если есть накопления или недвижимость. Недвижимость очень украшает родителей невесты!

— Из недвижимости маму больше всего украсит фамильный склеп с надгробным монументом. Но хватит об этом. Лучше скажи, как ты поживаешь? Точнее — на что?

Наступил мой черед на вздохи:

— Понимаешь, пока это тайна. Причем не личная, а государственная…

— Так продай!

— Пробовал: писал для научных журналов. Публиковали с удовольствием, но благодарили исключительно в устной форме. Энтузиазм иссяк. Сейчас кошку дрессирую…

— Для журналов писать?

— …будем с ней выступать на Арбате. В эпоху перемен это гораздо выгоднее микробиологии.

Трубка примолкла, как бы что-то вспоминая, а затем разродилась:

Про эпоху перемен остроумно заметил самурайский мудрец и философ Лао-Цзы! С присущим японцам коварством, он отсоветовал жить в это время.

Веник никогда не упускал возможности блеснуть эрудицией и по этой причине частенько садился в лужу. Читал он много, но гений чтения обычно овладевал им на выходе из запоя.

— Дык! — ответил я на профессиональном диалекте. Урожденный китаец Лао-Цзы не мог быть самураем, но раскрывать его тайны не хотелось. — А в чем, собственно, дело?

— Видишь ли, — голос товарища наполнился почти самодержавным величием, — я на днях еду в экспедицию. В засекреченную пока африканскую страну…

— И…? — у меня перехватило дыхание.

— … и готов протянуть тебе руку помощи!

Слышал, что дуракам везет, но не думал, что всем — некая могущественная фармацевтическая корпорация ангажировала Веника отлавливать диковинных вирусов.

В качестве биологической приманки.

То есть, из его рассказа я понял, что собственных микробиологов фирма бережет для академической науки, а во всяких рискованных экспериментах, по хорошему обычаю, задействует наемников.

Возглавляли компанию индусы — люди, как известно, пронырливые и расчетливые; можно было предположить, что исследования связаны с иммунодефицитом, поскольку Липского они отыскали через кафедру вирусологии.

Мировую известность Веник ещё не получил, но в узких кругах был широко известен: он работал над детскими нетоксичными вакцинами, ни одна из которых не была признана пригодной к использованию.

— А какую, говоришь, страну засекретили?

— Нигерию. Столица — Лагос, если верить энциклопедическому словарю. Представляешь, там живут племена хауса, фульбе, йоруба и канури! — в его голосе зазвучали визгливые нотки. — Ты когда-нибудь видел скво из племени канури?

— Нет. А в чем дело? — на самом деле я догадался, что его взволновало.

— Один парень, Миша Лернер, торговал там рыбой…

— А он наш или фульбе?

— Какой там фульбе! — искренне возмутился Веник. — Я же говорю: наш парень, русский. У него, между прочим, выгодная оптовая торговля, хотя сам он физик-теоретик.

— А при чем канури?

— Как это при чем? Нет, и он ещё спрашивает! — Липский снова начал повизгивать как бы от предвкушаемого удовольствия. — Миша Лернер сказал, что там все нищие! Ещё хуже, чем у нас…

— Думаешь, такое бывает?

— Ну да, Миша сказал! Представляешь, за флакон одеколона можно поиметь целую стаю канури!

— Как же они разделят один флакон на всех?

— Ну, это их проблемы! — судя по интонации, парфюмерией путешественник затарился под завязку. — Скажи лучше, у тебя негритянка когда-нибудь была?

Я не расист, но содрогнулся — подкорку интернационализму не обучишь.

— Ты упал? С детства боюсь темноты!

— Видишь! Что бы ты без меня делал? Когда приедем на место, я устрою тебе парочку, если будешь называть меня "мемсахиб".

Вот к чему приводит запойное чтение: он полагал, что приставка «мем» означала «главный», "старший" или что-то в этом роде.

— А ты что, в Израиле пол поменял?

— Не поал?! — коверкая слово, с вызовом спросил Веник.

— Ну, «сахиб», насколько я знаю, это «господин», а «мемсахиб» — «госпожа». Хотя, мне не важно, какие у тебя сейчас половые признаки…

- Ладно, завтра в десять я у тебя, — перебил пристыженный «мемсахиб» и бросил трубку.

 

Глава вторая

В назначенное время он явился, одетый в приличные ещё останки драпового пальто и сразу заполнил худосочной, почти двухметровой фигурой маломерную прихожую. На лошадином лице сияла врожденная дебильная улыбочка, стоившая ему изрядно попорченной крови и карьеры: мужчины среднего роста в присутствии Веника поневоле ощущали себя не совсем полноценными людьми и реагировали соответствующим образом. Чтобы избежать проблем, ему следовало либо ходить с прибитым, заискивающим видом, либо родиться государем вроде Петра Великого.

Пожав мне руку, Липский деловито взглянул на часы.

— Слушай, ты утреннюю "Дейли Телеграф" получаешь?

— Нет, а что? Я и вечернюю не получаю. Там что-то важное?

— Понятия не имею, — он с удовольствием оглядел свое отражение в покрытом спрессовавшимися слоями пыли трюмо. — Я просто так спросил. Для убедительности.

— А, для значимости? Тогда подожди, сейчас мой дворецкий доставит "Глобал Идиотс Ревю".

Веник повернулся к зеркалу боком и, по обыкновению, сильно ссутулился, отчего отражение превратилось в пыльный вопросительный знак.

— Звучит органично, надо будет взять на ум. Дипломы и паспорта купил?

— Я кивнул, надел выходной серый плащ, уже с год как ставший повседневным, и мы вышли из квартиры.

Красный ушастый «Запорожец» Липского застонал под тяжестью наших тел, попытался взреветь, конвульсивно дернулся и затих.

— Хорошие у него судороги! Скоротечные. Не иначе бруцеллез!?

— О, ему нужен только дружеский пинок под глушитель! — заверил шофер и выполз наружу.

Примерно со второго выхода машина вздрогнула, подумала и завелась.

Выбрызгав стылую ноябрьскую лужу на троицу задумчивых утренних алкашей, мы выскочили на проспект и резво покатили в сторону Триумфальной арки.

— Ну, ты великий шаман! — восхитился я. — И куда мы теперь?

— Рядом. Одно уютное местечко — московская резиденция компании "Фарма Трейд Интернейшнл". Тебя будут лицезреть, а затем дадут валюту.

— Стрипшоу?

— Экс-пе-ди-ци-я, — пояснил он тоном учителя младших классов.

— Но что-нибудь говорить мне нужно?

Веник натужно заскрипел сидением — это означало, что он небрежно развалился:

— Говорить буду я, а ты только улыбайся и делай вид, что всё понимаешь. Если правым глазом мигну, то подпишешь контракт, если левым — устроишь истерику. Смотри, не перепутай!

— Понял. Может, при входе песню спеть?

Партнер посмотрел на меня с сожалением:

— Не комплексуй. Практически, вопрос решен — твоя кандидатура фирму устраивает. Откровенно говоря, когда мы коснулись выбора напарника, на тебя указали раньше, чем я успел предложить. Даже удивительно, что они так хорошо информированы.

— В смысле?

— О наших с тобой достижениях. Разумеется, фирма располагала только сухими анкетными данными, но я добавил ряд ярких эпизодов из совместной научной деятельности…

— Представляю! — мне захотелось бежать. — Не иначе, как я трудился под твоим чутким руководством?

— Не понимаю, что тут обидного? Кто-то же должен быть главным! Короче, твой послужной список им известен, в том числе с моих слов. Их всё устраивает, хотя и с оговоркой…

Надо же — совсем как мою бывшую половину.

— С какой?

— Ну, они полностью доверяют моему выбору, потому что никого больше это не колышет. Возьму плохого напарника — мне же будет тяжелее. Взял бы жену, но негде!

Веник тоже всех устраивал с оговорками. И то не надолго.

Мы свернули, проскочили узкий дугообразный тоннель и вскоре припарковались напротив красивого трёхэтажного особняка с гипсовыми всадниками на циркульном фронтоне.

Никакой вывески над входом не было, но у резных дубовых дверей дежурил хмурый охранник в пятнистой униформе.

И откуда только берутся эти охранники? Вид у него был вовсе не грозный, а нелепый — как у пингвина в леопардовой шкуре. Тоже, наверное, замаскированный кандидат наук.

Липский молча кивнул ему и, с решительностью налогового инспектора, проследовал внутрь. А я просочился следом, испытывая маловразумительное желание извиниться и объяснить пингвину, что пришел по чистой случайности.

Миновав короткий коридор и ещё одну дверь, мы оказались в большом прямоугольном зале, разделенном на две половины черной пластиковой стойкой.

На противоположной стороне увлеченно болтали две высокомерные особы женского пола в индейской боевой раскраске, не удостоившие нас даже взглядом.

Почему-то я сразу решил, что они лесбиянки и, утратив естественный интерес, осмотрелся.

Безжизненный свет люминесцентных ламп резал глаза и проявлял погрешности декора, который, вместо подобающей солидности, придавал помещению вид вновь отремонтированного привокзального буфета. В лучших железнодорожных традициях пол здесь был покрыт уродливым рыжим ковролином, а стены убраны корзинками с искусственной зеленью и патологоанатомическими натюрмортами, изображавшими процесс гниения различной снеди.

Нет, неубедительно как-то проникал на родную землю иностранный капитал. По всему чувствуется, что с оговорками.

Липский, тем временем, деликатно кашлянул и постучал ключами по стойке, однако индейские жены не торопились заключать его в объятия.

— И пошли они, солнцем палимы, повторяя: "Суди его Бог"! — припомнил я.

— По-моему, тут явная натяжка, — возразил Веник. — Разве, отмахав тыщщу верст, крестьянин скажет: "Суди его Бог"? Нет, после такого перехода природный русский крестьянин должен сказать… — он призадумался.

Под воздействием изуверского дизайна во мне начала нарастать тупая, беспричинная злоба. И я неожиданно рявкнул:

— Девушки, пиво есть?

Те разом обернулись и с удивлением уставились на нас.

— Мы к господину Шривастава, — укоризненно глянув на меня, разрядил атмосферу партнер. — Наши фамилии Гвоздев и Липский.

Особа с прической как у Большого Змея пошушукалась с переговорным устройством, после чего из бокового коридора вышел другой академик в хаки и повёл нас запутанными переходами в недра транснациональной компании "Фарма Трейд".

Господин Шривастава ожидал нас в огромной, отделанной в стиле русского барокко комнате для приемов. Внешне он смахивал на молодого мангуста и за дело взялся с подобающей этому ловкому зверьку стремительностью: одним духом пожал нам руки, вручил визитку, предложил кресла и уселся сам.

Говорил он легко, с едва ощутимым акцентом:

— Hi, gentlemen! How are you doing, господин Гвоздев. Меня зовут Атэф. Мое краткое имя. Especially for friends. Зовите меня Атэф, хорошо?

Меня не обрадовал такой быстрый переход из варяг в греки. Выждав, на случай если он соберётся поместить ноги на стол, я ответил:

— ОК, господин Шривастава. А вы зовите меня просто «Гвоздь». It's my short name. Все близкие зовут меня "Гвоздь".

Мангуст на глазах превратился в выскочившего из норки и удивившегося миру суслика, а Липский незаметно наступил мне на ногу.

— Да, Атэф, у нас так принято. Меня тоже все называют «Веник». Для краткости.

Шривастава с сомнением покачал головой:

— Странные традиции. Кажется, вениками у вас подметают пол?

Я собрался спросить, для чего у них применяются атэфы, но Липский снова надавил ботинком:

— Мы не обижаемся. В русском языке даже слово «дурак» используется для поощрения. Например, когда я защитил диплом, в общаге все сказали: "Ну ты и дурак!" Это значит, что меня поздравили. Understand?

Тот слегка развел руками:

— У американцев тоже так принято. Слово «crazy» у них не несет негативной оценки. But come back to reality, gentlemen! — он потянулся к столу и открыл солидную, коричневую кожаную папку с золотым тиснением. — Господин Гвоздев, обычно мы проводим с кандидатами предварительное собеседование, но в вашем случае можно считать, что оно уже состоялось. Господин Липский достаточно проинформировал нас о ваших достоинствах, поэтому прошу ознакомиться с контрактом.

Мною в этот момент владели два равных по силе, но абсолютно несовместимых желания: получить работу, которая разом решала все жизненные трудности, и послать в Африку Атэфа, а самому продолжить повышение сантехнической квалификации. Возобладало первое, поскольку на его стороне оказался голос рассудка — тихий, но убедительный.

Я взял две прозрачные папки с разноцветными документами, отыскал нужные листы, подписал и вернул новому боссу. Не вышло из меня честного золотаря!

Шривастава быстро скользнул по мне цепкими карими бусинками и отдал одну обратно:

— Take it back. Это ваш экземпляр. Но не оставляйте дома, а возьмите с собой — документы вам потребуются. Теперь о деле: технические детали поездки мы уже обговаривали с господином Липским, поэтому повторяться не буду. Напомню только, что вы не должны разглашать информацию, связанную с работой на компанию. Это понятно?

Пришлось изобразить понимание с одновременной готовностью броситься на амбразуру. Сложная, на самом деле, эмоция — чуть скулы не вывихнул!

— Путешествие продлится месяцев пять-шесть. Как вы намерены объяснить друзьям и близким свое отсутствие?

— Некому объяснять. Соседка, которой я на время оставляю кошку, не интересуется причинами, а общаюсь я мало с кем.

— Ничего, — пришел на выручку партнер, — разбогатеешь, так и друзья появятся!

— А женщины? — не поведя бровью, уточнил Атэф. — Любовь, как это у вас принято?

— Теперь и у нас это принято делать за деньги. Чем мы хуже других?

В ответ босс старательно изобразил улыбку.

Взяв мой выездной паспорт, он нажал клавишу переговорного устройства и произнес несколько слов на неизвестном языке. Тут же к нам зашел облезлый пожилой мангуст с пачкой долларовых банкнот.

При виде кассира биолог-наводчик ехидно заулыбался.

Я расписался ещё раз, и деньги перекочевали в боковой карман, который едва не лопнул от неожиданности.

Шривастава поднялся.

— Мы должны получить необходимые въездные визы, поэтому паспорт пока останется у меня. Его вернут перед вылетом, вместе с билетами. Трёх дней на сборы вам достаточно?

Я кивнул. Мной овладели чувства, которые могут возникнуть у добропорядочной дамы при первом выходе на панель, и говорить с клиентом по душам не хотелось.

— Good. Если проблем с визами не возникнет, через два дня вылетаете в Лондон. В аэропорту Хитроу вас встретит наш представитель и передаст дальнейшие инструкции. Перед уходом оставьте секретарю телефон, чтобы вам организовали сопровождение в день отлета. Кроме того, не забудьте заполнить страховой полис. Желаю удачи! — он снова пожал нам руки и проводил до двери.

Как только мы оказались в коридоре, Липский обнял меня за плечи.

— А ты, оказывается, душка! Очаровал! Умеешь, хитрец, располагать людей.

Я собрался произнести что-нибудь многозначительное, типа "суди меня Бог" в развернутом виде, но тут появился запятнанный учеными степенями охранник и отконвоировал нас в вигвам с раскрашенными секретаршами.

— Девушки! У нас проблема! — радостно сообщил им Липский. — Этот джентльмен не знает, как ему лучше употребить три тысячи долларов. Можете чем-нибудь помочь? Проявить участие в судьбе внезапно разбогатевшего ближнего?

Девицы стыдливо потупили глазки, и стало ясно, что помочь они очень даже могут.

— Запишите его телефончик на случай внезапной идеи, — он продиктовал номер. — И, пожалуй, застрахуйте как следует. Всё-таки Москва! Столько сейчас венерических заболеваний…

Демонстрируя новое мышление, те вежливо хихикнули в ответ и рассыпали передо мной ворох цветных бумажек.

Под управлением поднаторевшего в юриспруденции товарища я быстро заполнил страховой полис и направился к выходу.

Не нравился я себе! Сказать, что чувствовал себя идиотом, значит ничего не сказать; однако, по мере удаления от офиса, уколы совести заметно ослабевали.

Веник догнал меня у машины, когда зловредная химера почти успокоилась.

— По какому поводу сотворили гнев? Ковровая дорожка у дверей не лежала? Отсутствовал духовой оркестр?

Можно подумать, я нарочно там выделывался! Просто характер такой.

— Вам этого не понять!

— Напротив, очень даже знакомые конвульсии. Картина называется "Бедный, но гордый русский презирает этово-тово". Ну, грузитесь в таксо или я ошибаюсь?

Почуяв наличные, автомобиль завёлся с полуоборота. Мы попытались перестроиться в левый ряд, но там с пулевым свистом проносились сверкающие тела престижных машин и двигаться пришлось у тротуара.

— Босс сказал, что в Лондоне нас встретит педераст. Зачем это, как ты думаешь? — озадачил я Веника.

— Зря радуешься. Он сказал «передаст». Представитель встретит нас в аэропорту и передаст инструкции. А тебе послышалось родное…

— Ничего подобного. Если встретит, как положено, то передаст. А если нет? Ну, кто он в тогда? Масон?

— Ерунда. Нас командирует не межрайонное аптечное объединение, а фирма с мировым именем! Соответственно статусу Сеньки прилагается головной… — он вдруг замолчал и, отвесив челюсть, уставился куда-то.

Я проследил за его взглядом и обнаружил впереди, у самого края дороги, двух симпатичных молоденьких путан. Вероятно, они только что вышли из ночного клуба, погасшие зеркальные витрины которого блестели неподалёку.

Темноволосая стояла чуть поодаль, спиной к нам, зябко кутаясь в воротник, а белокурая, то и дело уворачиваясь от ледяных брызг, с поднятой рукой пританцовывала на каменной бровке. Стройные фигуры и свободно увлекаемые ветром волосы девушек издали делали их похожими на молодые придорожные деревья, наперекор природе не сбросившие листву.

— Берём? — пересохшим голосом спросил начальник экспедиции.

— А как? Электрошокера-то нет у нас!

Но Веник меня уже не слышал. Он подрулил к путанкам, остановился так, что обтянутые колготками коленки блондинки почти упёрлись в боковое стекло, и закудахтал:

— Цып, цып, цып…

Однако, ни эффектный маневр, ни куртуазное приветствие массового выброса чепчиков не вызвали — девушка продолжала махать проезжающим автомобилям.

— Цып, цып, цып…

— Видишь ли, бройлер, с бордюра наш автомобиль плохо различим. Сливается с трассой, — объяснил я.

Липский потянулся вбок, приоткрыл правую дверь и, почти лёжа на мне, заорал:

— Девчата! Давайте к нам! Дело есть!

Те дружно расхохотались.

— Девчата! Серьёзно! Идите сюда! — продолжал надрываться Веник, пока над дверью не появилось улыбающееся личико белокурой путаны.

— Вас подтолкнуть? — вежливо спросила она и прыснула.

Тут же в машину заглянула её темноволосая спутница:

— Кончился бензин, господа?

Нимало не смутившись, Липский предложил:

— Девчата, поехали к нам. Дело на сто миллионов: мой друг, известный художник, лепит для Русского музея скульптурную композицию “Ужин на чердаке”, а наших штатных моделей сманил один бездарный выскочка. Представляете, нам осталось доваять какую-то ерунду, какие-то незначительные места, и такой удар! Маэстро в полном недоумении, а он, заметьте, просто сказочно богат. Просто фантастически богат этот живописец, этот Моня Клодельман. В семействе Моне он самый состоятельный. Едем!

— Так все же сказочно или фантастически? — уточнила брюнетка. — И чем именно мы можем ему помочь?

— Ну, ваять вас будем. В глине пока.

Ярко накрашенные губки брюнетки искривились в презрительной улыбке.

— Замечательно! Вам нужно доехать до Пушкинской площади. Возле метро найдёте девушек, дадите сто баксов и вас обслужат прямо в машине. Всего доброго!

Захлопнув дверь, она громко спросила:

— Катя, ты когда-нибудь видела таких малолитражных плейбоев?

Беленькая Катя рассмеялась, а я с удовлетворением повторил:

— Плейбой малолитражный! Картина под названием "Бедный, но гордый русский отвергает домогательства этово-тово".

— Обожди, щас мы их пленим богатством внутреннего мира. Дай-ка мне свою коллекцию монет! — напрягся Веник.

— Странно ты выбираешь спонсора! У меня, между прочим, из всего движимого имущества не продана только кошка.

— Не рыдай, люмпен, беру с возвратом. Как выразился известный камбоджийский миротворец Пол Пот, в жизни всегда должно быть место празднику.

Закусив губу, я протянул доллары.

— Веник, моя признательность тебе безгранична, но ты, наверное, не чистый бройлер, а какая-то помесь со страусом.

— Ты просто плохо меня знаешь. Ты видно думал обо мне одно, а на самом деле я — совсем другое. Просто раньше у меня никогда валюты не было!

Он вытряхнулся из машины и, размахивая купюрами, направился к путанкам.

Наблюдать за исчезновением внезапно появившихся денег не было сил. Отвернувшись, я стал придумывать теорию, согласно которой девицы послали бы Клодельмана во второй раз, но деньги сработали без осечки — через некоторое время мы уже ехали вчетвером.

— Вот, а ты говоришь — бомжей развозить…, - самодовольно бубнил Веник, пытаясь перестроиться под носом у солидного «Мерседеса» с затемненными стеклами и мигалкой на крыше. — Это же конверсионный автомобиль, последняя разработка ракетно-баллистического завода. Известный авиаконструктор Сухой заимствовал отсюда расположение лонжеронов и тупо перенёс на свой истребитель. К чему это привело? Увидите сами! Мы выедем на Садовое и взлетим!

"Мерседес" шарахнулся как от прокаженного, наддал и умчался, а Катя вежливо спросила:

— Скажите, вы не состоите на учёте у психиатра?

Я засмеялся и объяснил:

— Врачи от нас давно отказались. Но вы не волнуйтесь, Вениамин Моисеевич не агрессивен. Просто ему требуется финансовая разгрузка.

— Ха! И это говорит человек, у которого на уме только секс и деньги! — возмутился Клодельман. — Катюша, верите, у него на уме только секс и деньги!

Та повернулась к подруге:

— Маша, может, вернём им доллары и выйдем? Мне кажется, они какие-то не совсем нормальные типы. Зря мы со всем этим связались!

— Не волнуйся, Катя. Я уверена, они не опасны. Кроме того, в пятницу, не забудь, приезжает махарадж, — Маша зажгла тонкую чёрную сигарету, отчего салон тут же напитался странным запахом — терпким, пряным, притягательным и отталкивающим одновременно.

Пожалуй, это был не табак вовсе, а смесь каких-то экзотических трав. Новомодный наркотик, что ли?

— Не переживайте из-за ерунды, Катюша, — встрял скульптор-живописец, — вернуть всегда успеете. В крайнем случае, это можно сделать после банкета.

— А если мы немножко своих добавим, не будете возражать? — Маша отправила нам легкое облачко ароматного дыма.

Подъезжая к дому, Веник нагло подрезал путь белому лимузину, набитому клювастыми кавказцами в высоких каракулевых папахах. Тот резко затормозил и взвыл всеми сигналами и пассажирами одновременно.

— Нет, вы посмотрите: дипломатический корпус, а орут, как простые пожарные! — удивлялся Липский, выруливая на стоянку. — Чего же, в таком случае, ожидать от простых пожарных? Неужели этому обучают в медресе?

Пока он откидывал сидения и учтиво выковыривал длинные ноги девиц из обивки, мне удалось подняться в квартиру и собрать разбросанные по комнатам вещи. Когда прихожая наполнилась голосами, я заталкивал под диван последнюю грязную рубашку.

Не нравилось мне начало нашего путешествия, но деваться было некуда: кто девушке платит, тот её и танцует.

— Сергей Сергеевич! Народ требует хлеба и зрелищ! — легкий на помине, ввалился в комнату Веник.

— В меню только макароны и вид из окна.

— А вот мы сходим, проверим закрома, — он обернулся к дамам. — Машенька, вы под водку что больше предпочитаете? Килечку или же солёные огурчики?

— Под водку? А вы разве не одеколон пить будете? — оглядев обстановку, высокомерно спросила Маша.

Но смутить скульптора на моей памяти ещё никому не удавалось:

— Так, а что скажет Катюша?

— Спасибо. Я вообще не пью спиртного, — встряхнула та белой чёлкой.

— Вот и славно! Значит, мы с Сергеем Сергеевичем отправляемся в поход за кефиром и квашеной капустой, а вы приводите в порядок наше скромное ристалище.

— Никакое это не скромное ристалище, а самая настоящая конюшня. И как вам не стыдно в такой грязи кошек держать? — Катя поймала Бациллу, замурчавшую от прикосновения нежных женских пальцев, и стала её укачивать как младенца.

Тем временем Маша закончила осмотр квартиры и с некоторым сомнением заявила:

— Конечно, мы приберём ваши апартаменты, но это займёт не меньше часа. Если хотите, то становитесь в самую большую очередь, чтобы до двенадцати не возвращаться и нам не мешать.

Мы согласно выкатились из квартиры, но на лестнице я задержал Липского.

— Ну, почём сейчас размножение? Сколько ты им заплатил?

— По двести долларов, в соответствии с действующими тарифными ставками.

— Маловато. Пожалуй, я отваливаю к другому клиенту.

Он покровительственно похлопал меня по плечу.

— Не бойся, в обиде не будешь.

— Дело не в обиде. Просто я не одобряю твою затею. Не забудь дверь захлопнуть!

Я развернулся и хотел идти, но он поймал меня за локоть.

— Послушай, их двое, а я один. Ты не можешь бросить меня в такой аварийно-пикантной ситуации.

— Ещё как могу! Ты, когда звал их в машину, меня разве спрашивал?

Веник прямо зашелся от возмущения.

— Конечно! Я конкретно спросил: "Берём?", а ты начал умничать и пускать слюни. Взял бы и сказал: "Нет, не берём!". А ты что? Сначала науськивал и подначивал, а теперь в кусты?

— Ничего не в кусты! Просто мне неохота строить из себя этово-тово!

— Ну, знаешь, это будет натуральное свинство, если ты не останешься. Можешь не размножаться, если менталитет не позволяет, но поддержать компанию ты обязан, суди тебя Бог!

— А вот — не обязан!

В ответ длинные худые пальцы уцепились за мою пуговицу:

— Не придуривайся, ничего особенного от тебя не требуется! Развлечешь дам светским разговором, расскажешь что-нибудь смешное и поучительное. Например, тему своей докторской диссертации. Не думаю, что после этого кто-нибудь покусится на твою невинность.

— При чём тут невинность? Мне денег жалко!

— А, жалко, да? Я знал, что у тебя на уме только секс и деньги.

— Не секс а идиотизм. Корчишь из себя, я не знаю, султана Брунея, а за душой одни долги. Скажи честно, ты сигареты давно стрелять перестал?

— Чем это ты меня попрекаешь? Между прочим, я учёный, а не новый русский!

— Тогда носи табличку, а то тебя за кого угодно могут принять.

Тут его ушибло по-настоящему — даже пена в уголках рта выступила.

А мне плевать! Между прочим, я сознательно решил не гоняться за выгодами, а посвятить себя науке. Да, сейчас я стал нищим, но разве дело во мне? Не моя вина, что общество не может достойно обеспечить свой интеллектуальный потенциал, — войдя в раж, он стал сильно жестикулировать и сделался похож на горбатую ветряную мельницу.

От частых взмахов рук раритетное пальто — предмет его гордости уже лет десять — распахнулось и явило свету выбившуюся из штанов гипюровую рубашку, которую я подарил ему на день рождения. Тоже лет сколько-то назад, когда гипюровые рубашки были в моде.

Я попытался припомнить это время, но не смог.

— Вот и вёл бы себя соответственно, а не как директор платного туалета. Девочки, водочка… это что?

Словно защищаясь, он снова вскинул длинные руки.

— Это просто попытка выжить в дерьме. Глупая — согласен. Но, скажи, ты разве не чувствуешь, что это дерьмо нам всучили насильно? Взамен прежнего, которое нагло — среди бела дня и с участием спецназа — отобрали!

Надо же, в одной фразе уместил всю новейшую историю.

— Правду рёк, Козьма! Дурят народ!

— Нет, ты не увиливай! Скажи, кто сейчас раскатывает на иномарках? Или бандиты, или бандитские депутаты. А порядочные люди где? Расширяют метрополитен! Это факт или не факт?

— Это не факт, а всего лишь данность. И к тому же, ты теперь свободен. Вали куда хочешь! Куда душа пожелает.

— А на чём «валить»? Троллейбус, он тоже не бесплатный. И душа у меня желает не «валить», а поужинать в ресторане. С женой, между прочим. Душа у меня хочет жениться, завести детей, попугая и вот такую маленькую собаку! — пальцами он продемонстрировал желаемый размер собаки.

Из солидарности я тоже махнул рукой:

— Ладно, пусть будет маленькая собака, если ты решил начать именно с неё. Составлю тебе компанию. Но только не обольщайся насчет праздника, потому что он не наш. Чужой, поал?!

Мои слова оказали на начальника экспедиции сильное воздействие, но противоположное ожидаемому. В магазине, который считался одним из самых дорогих и престижных в Москве, мы провели значительно больше часа, и всё это время он разыгрывал взыскательного начальника тыла, инспектирующего подведомственную продовольственную базу.

 

Глава третья

Зато когда вернулись, в квартире никого кроме кошки не оказалось.

Полы сверкали первозданной чистотой, посуда была перемыта, в ванной царил идеальный порядок, и даже мои грязные рубашки оказались выстиранными. Но след путанок простыл.

— Здравствуйте, девочки, — оглядев пустую комнату, вежливо сказал Веник.

Свалив доставленный припас в угол, я принялся разгружать путешественника, с голодухи и от амбиций укомплектованного как продуктовая автолавка.

— Сейчас мы с приятелем немного потанцуем…

— Тебе пакет! — перебил я. Возле телевизора лежал обрывок газеты, по краю которого шла надпись, сделанная косметическим карандашом: "Господа плейбои! У нас важная встреча, извините. Позвоним вечером, когда освободимся"

— Шерше ля фам! — философски заметил Липский, ознакомившись с содержанием записки. — Нужно было их на замок закрыть.

— Не понимаю, чем ты собственно недоволен? Уборка сделана качественно. Четыре сотни, разумеется, дороговато, но ведь и время сейчас такое. Всё кусается, — я не особенно огорчился, поскольку со времен первомайских демонстраций мне претили массовые мероприятия — в том числе групповые.

— А может, позвонят? Как думаешь? — с надеждой спросил он, не желая мириться с облапошившей его реальностью.

— Вряд ли. Убирать больше нечего, рубашки постираны, что им ещё тут делать? Не любовью же, в конце концов, с тобой заниматься.

Он задумался, почесал затылок и с тяжелым вздохом произнес:

— Да, про любовь ты прав. Даже если бы они остались…

— Проблемы? — обрадовался я. — От простуды или на нервной почве?

— Сам ты! У меня просто подход особый — методологический, поэтому дальше разговоров дело не заходит. Прямо интимно-социальная психология какая-то!

— Новая наука? Все величайшие открытия как раз совершаются на стыке наук.

— Не наука, а натура странная — вот что! Понимаешь, я после первой рюмки забываюсь и неожиданно начинаю выяснять, почему они такие.

— Кто, тётки? — уточнил я, начав накрывать стол.

— Да. Что, например, их побуждает стать проститутками? — Веник переломил батон колбасы и, распахнув челюсти как на приеме у зубного врача, отправил одну половину в рот.

Я понаблюдал за исчезающим продуктом и спросил:

— Значит, ты типа как Фрейд, да? И что же их побуждает?

Отреагировал он с трудом и не сразу.

— Если честно — не помню. Я же на первой не останавливаюсь.

— Неужели?

— Ну! Однажды притащил домой сразу двоих, всю ночь проговорил с ними на нравственные темы, а утром — пожалуйте бриться: ни золотой цепочки, ни кожаной куртки, ни магнитофона!

— Магнитофон, наверное, был японский?

— Не в этом суть! Из всего душещипательного разговора помню только, как одна сказала: "Жизнь — сука, поэтому и мы такие". Остальное во мраке, даже как они уходили.

— Действительно, странная натура, — согласился я.

Закончив приготовления, мы сели за стол.

— Знаешь, а ведь хорошо, что они отвалили. Хоть раз наедимся по-человечески! — помечтал товарищ.

На самом деле он ошибался — наесться по-человечески удалось только Бацилле. Потому, что весь вечер и два следующих дня мы пили.

Когда раздался звонок из "Фарма Трейд" и секретарша поинтересовалась степенью нашей готовности, я честно ответил, что почти готовы.

Липский в этот момент спал на диване, в ногах у кошки, а та сосредоточенно слизывала со стоявшего на нем блюдечка засохшую паюсную икру. Картина называлась: “Бедный, но гордый русский выкармливает сиротку”

Договорившись по поводу машины, я отсадил Бациллу и принялся его расталкивать.

— Человек, а человек! Мужчина! В экспедицию собираетесь?

— Сам беги, сейчас твоя очередь.

— Нет, не за водкой! Я имею в виду Африку.

— О, Африка — это далеко, — он попытался снова опрокинуться на подушку, но был удержан за воротник.

— Тогда верните деньги в кассу!

— Что, уже надо ехать? — с трудом разлепив глаза и еле ворочая языком, спросил Веник.

— А как?! Оставаться больше неудобно.

Пока он мылся, я собрал оставшиеся продукты и отнес вместе с прилагающейся к ним кошкой соседке.

Прощание не было слёзным — Бацилла уже унюхала рыбу — и все же расставаться не хотелось. Я вообще не испытывал радостного подъема, который обычно сопутствует отъезжающим. Партнер, кажется, тоже.

Однако, когда за нами приехал микроавтобус, мы достигли нужной для транспортировки кондиции — классическая картина называлась: “И какой черт понес его на эту галеру!”

Сопровождающая, серьезная очкастая девушка по имени Мила, отдала нам паспорта и билеты на рейс авиакомпании "British Airways" до Лондона.

Едва автобус тронулся, Липский начал благодарить её, и закончил только в аэропорту, причём завершить последний комплимент до начала регистрации так и не успел.

Повезло ещё, что за заботу ей заплатила фирма. Я не жадный, но у нас к этому времени оставались слезы: на автобус и две подходящие для жилья картонные коробки.

И хорошо — сердце красавца следовало бы уподобить не майскому ветру, а курсу доллара: во время проверки паспортов он забыл о Миле и приклеился к симпатичной пограничнице, которой обещал писать ежедневно, умолял ждать и не встречаться с другими во время его отсутствия.

Я же, за время его отсутствия, успел отвыкнуть от повышенного сочувствия окружающих: мне казалось, что на каком-нибудь этапе досмотра нас заберут.

Не забрали. Зачли, что почти вся наличная валюта была добровольно оставлена внутри страны.

— Знаешь, мне надо попрактиковаться в английском! — заявил Веник, когда мы, в раздумье, расположились неподалеку от стойки бара. — И ты, как матерый отличник, обязан помочь. Разумеется, меня не интересуют всякие модальные глаголы, а только суть. Дословно! Например, как сказать "кусок дерьма"?

— Piece of shit. А почему ты именно с дерьма начинаешь? Готовишься к трудностям походной жизни?

— Нет, просто в западных странах все остальные эмоции можно передать с помощью кредитной карточки.

— Значит, моя помощь больше не нужна?

— Ну, хотелось бы запомнить несколько идиом, подчеркивающих высокое положение говорящего. Скажем, как обратиться к вождю дикого племени, чтобы он проникся?

Я припомнил краткий курс молодого бойца:

— Эй ты, дебил, скачи сюда!

— Будете что-нибудь заказывать? — угодливо посуетился бармен, по одежде и утомленному виду принявший нас за профессиональных уголовников.

Веник отрицательно мотнул головой.

— По-русски я и сам знаю! Ты на английский переведи.

— Если вождь дикий, то зачем? Всё равно не поймет.

Он хотел возразить, но тут объявили начало посадки, и жизнь вынудила нас заняться более существенными делами.

Имей в виду, полиглот, дозаправка в воздухе — за счет авиации! — тоном бывалого путешественника предупредил Веник и засунул в карман коробочку бесплатных спичек. — Пора начинать жить по средствам.

 

Глава четвертая

Теория далеко не всегда подтверждается практикой — поживиться за счет авиации удалось лишь апельсиновым соком.

Долговязая стюардесса упорно не хотела понимать английский язык, причем ни в моем, ни в его вариантах. Перейдя на язык жестов, отчаявшийся Веник так самоотверженно щелкал по небритому горлу, что чуть не повредил кадык, и всё же превращения воды в вино не добился.

— Так, переходим к передаче мыслей на расстоянии! — скомандовал начальник экспедиции, застигнутый похмельем врасплох. — Ты смотри ей в затылок, точно под хвост, и транслируй насчет двойного виски, а я буду синхронно посылать эту же мысль в точку «зен-ши-цу» на позвоночнике.

— На каком языке транслировать?

— Безразлично — при телепатии распространяются не словоформы, а чистые идеи. В одной китайской книге описан случай, когда гуру мысленно заставил других монахов обосраться. Какие, по-твоему, слова он мог использовать?

— Да уж, — вынужденно согласился я.

Мы согласованно уставились ей в спину, причем, проследив за взглядом партнера, я определил местонахождение точки «зен-ши-цу». Оказывается, она располагалась в самом низу позвоночного столба.

И всё равно не подействовало!

— Маху дали, надо было на "Air France" добираться! Француженки не такие замороженные, как англичанки, — огорченно сказал Веник, обследовав обе половинки гипночуствительного места.

— Логично! — поддержал я. — И садиться нужно было не в хвосте, а возле кабины. Там и просторней, и безопасней.

— Ладно, скажи другое: как будет "умереть скоропостижной смертью"?

— To die in one's boots. Но если ты хочешь вызвать сочувствие, то используй выражение "to die in childbed", что означает "умереть от родов".

Вооруженный знаниями, он отправился исследовать салон первого класса и вернулся минут через тридцать в сопровождении трехстворчатого и двухэтажного громилы, одетого в шикарный, но почему-то легкий летний костюм.

Следом, под управлением безупречного стюарда, ехал громоздкий сервировочный столик с бесчисленным количеством закусок и напитков.

Громила оказался соотечественником и, вдобавок, свободно мыслящим человеком. Как мне показалось, отсидел он не меньше десяти лет, потому что знал наизусть "Евгения Онегина", цитировал Достоевского и, наверное, был бы полным совершенством, если бы книги в тюремной библиотеке подбирались системно.

Сейчас он летел в Англию охотиться на акул и спорил с Веником, утверждавшим, что в британских водах они не водятся.

Меня собирались избрать третейским судьёй, однако я уклонился, сказав, что мой главный эксперт по рыбам остался в Москве.

Саша Тверской, как звали нашего спасителя, взгрустнул и пообещал по возвращению оторвать чьи-то репродуктивные органы. Но, когда я предложил выпить за акул английского империализма, его настроение улучшилось.

И он заложил ногу за ногу, чудом не выпихнув сидящего впереди джентльмена.

В результате Сашиных манипуляций на свет появился плетеный из полосок крокодиловой кожи туфель, на постройку которого ушел, по-видимому, средних размеров аллигатор.

— Сам добывал? — уважительно спросил я, глядя на его ногу.

— Что? Шкары что ли? — уточнил он и слегка подтянул штанину.

— Нет, крокодила для туфель, — я не знал, что такое «шкары», но спрашивать постеснялся.

— Крокодила? Так это крокодил? Вот фраера дешевые! Прикинь, говорили, что из анаконды сделано. Весь Рим, мол, на уши поставили, пока нашли!

По его возмущенному тону я понял, что в Москве ещё кто-то утратит детородные функции. С ним трудно было общаться не в ущерб рождаемости.

Они с Веником заспорили, водятся ли в Италии анаконды, но тут возле наших сидений появилась пристыженная стюардесса с подносом, на котором стояли продолговатые стаканчики, на четверть заполненные коричневатой жидкостью.

Взяв один, Липский с подозрением понюхал напиток и объявил:

— Мне кажется, нас здесь хотят споить!

Истребив с нашей помощью доставленный продукт, Саша, которому сидеть в обычном кресле было затруднительно, принялся прощаться.

Наклонившись, он привлек меня к себе как бы для братского поцелуя и вдруг шепнул:

— Ты в курсе, что вас пасут?

Я поразился не столько его словам, сколько голосу, который внезапно сделался ясен и тверд.

— Как это? Зачем?

— Вам виднее, чего вы там набедокурили, — он отпустил мою шею, поднялся и ушел, заметно пошатываясь.

Я оглядел салон, но ничего подозрительного не обнаружил.

Пассажиры дремали или были заняты чтением, а стюардесса оживленно беседовала за занавеской с какой-то пожилой дамой. Никому не было до нас дела.

Решив не тревожить попусту Веника, который уже начал похрапывать, я закрыл глаза и погрузился в тяжелую, хмельную дрему.

Очнулись мы от жестокой тряски, которая сопутствовала маневрам снижающегося лайнера. Огромный самолет трясся и ходил ходуном, а плоскость крыла так вибрировала, что казалось, будто из неё вылетают заклепки.

Однако, ниже уровня облаков вибрация прекратилась, а через некоторое время мы ощутили упругий удар, после которого пассажиры дружно зааплодировали.

Выполнив торможение, «Боинг» свернул с посадочной полосы и начал выруливать к месту стоянки. Вскоре всех пригласили к выходу.

Мы пошли в потоке пассажиров и добрались до иммиграционной службы, где очередь разделилась: основная часть направилась к проходу с табличкой "Для граждан европейского сообщества", а возглавляемый Сашей Тверским хвостик потянулся к унизительной надписи "Прочие".

Тут я решил понаблюдать за попутчиками и задержал Липского:

— Ты не думаешь, что для конспирации нам следует взять псевдонимы? Как ни крути, мы на чужой территории!

— А, ты имеешь в виду секретные службы? Мудро. Я буду сэром Персивалем Мольтке, эсквайром!

— На эсквайра ты пальтом не вышел. Будешь просто Шерноблем Монэгрским, а я — графом Оливье.

— Я пальтом не вышел?! А на плащик свой, убитый горем, глаза обороти! Нет, я просто поражаюсь, как некоторые корчат из себя наследных принцев.

— Ладно, пускай я буду Миннегага Анатольевич Пэмосэд, а ты — кем хочешь.

Он поразмыслил немного и примирительно сказал:

— Чтоб никто не скулил от зависти, я буду маркизом Де Садуром, но ты можешь называть меня Садиком. Для краткости.

Законспирировавшись до неузнаваемости, мы успешно прошли таможенный досмотр — про наличие алкоголя в багаже нас даже не спросили.

— Смотри, смотри! — Веник указал рукой в сторону встречающих. — Настоящая светская дама! Из высшего общества.

В толпе выделялась эффектная, элегантно одетая шатенка с бумажным плакатиком, на котором корявыми русскими буквами были выведены наши фамилии. Как только мы приблизились, Липский попытался заключить девушку в объятия, но та испуганно отшатнулась и едва не закричала.

— Don't worry! We are all that you need… — струсил маркиз.

— Слава Богу! — по-русски ответила шатенка. — А я подумала, что вы из полиции. Господи, как же вы меня напугали!

— Опасаетесь полиции? С чего это вдруг? — удивился я.

Та слегка замялась:

— На самом деле — чепуха, женская мнительность. Просто у меня истёк срок пребывания, вот я и паникую.

— С нами вы можете ничего не бояться. Мы элементарно решим все ваши проблемы, — Липский всё-таки обнял её за плечи. — Скажите только, где здесь ближайший бар?

— Думаете, там можно продлить документы? — ядовито улыбнувшись, спросила девушка.

— Все формальности — после! Мы с товарищем едва не погибли в авиакатастрофе. Представляете, самолет начало трясти…

— Это заметно, — перебила она, высвобождаясь. — Руки у вас до сих пор дрожат! Я всё понимаю, господа, но у нас очень мало времени. Мы должны успеть на катер, а это в другом городе. Если хотите, возьмём успокаивающее по дороге.

Звали её Наташа. Сотрудником "Фарма Трейд" она не являлась, но за небольшую плату выполняла отдельные поручения. «Эскорт-сервис», как это здесь называлось.

По слишком уж скупым ответам приставучему маркизу можно было догадаться, что зарабатывала девушка не интеллектом, а в Англию приехала для повышения квалификации. Во всяком случае, в обществе незнакомых мужчин неловкости она не испытывала.

Погрузившись в голубой «Escort» с правым рулём, мы покинули Хитроу, через бристольское шоссе выбрались на кольцевую лондонскую дорогу, а с неё свернули на трассу, ведущую в Саутхемптон.

Катер, о котором говорила Наташа, загружался в порту Веймаус, на самом юге Англии. Он должен был доставить нас на зафрахтованное компанией экспедиционное судно.

Никакой другой информацией девушка не располагала.

Я собирался расспросить её поподробнее, но, впервые оказавшись на хорошо знакомой по литературным произведениям земле, залюбовался мелькавшими за окном видами.

Изрезанное оврагами холмистое плоскогорье, сплошь покрытое мелким кустарником и островками смешанного леса, образовывало типичный среднерусский пейзаж; только непривычная архитектура изредка попадавшихся построек напоминала об иностранном происхождении ландшафта, окрашенного природой в печальные осенние цвета.

Скоростная многополосная автострада была проложена вдали от городов и поселков, поэтому окрестности ничто не оживляло, кроме разрозненных вороньих стай, усыпавших раскидистые, вековые деревья у обочины и перелетавших с места на место среди больших обработанных полей.

Де Садур пытался приставать к водителю, но скорость на идеальном асфальтовом покрытии показалась ему неприлично высокой, и он затаился, выжидая более подходящего для экзекуции момента.

Наташа включила радиоприемник; несколько часов мы провели в молчании, слушая передачи местных радиостанций и наблюдая живописные английские земли под нахмуренным, начинающим темнеть небом.

Где-то под Веймаусом нас накрыло ливнем; струи за стеклами встали стеной, и я не заметил, как мы оказались в городе.

К этому времени стемнело, но Наташа прекрасно ориентировалась и, покружив по кривым, узким улицам, выехала на старинную набережную с булыжной мостовой и грубым каменным парапетом.

Время едва перевалило за десять, но ливень смыл с тротуара прохожих. Сочетание средневековой архитектуры, безлюдья и отсутствия неоновых витрин на фасадах ненавязчиво заставляло верить, будто мы чудом переместились в эпоху географических открытий.

Теперь машина двигалась вдоль извилистого канала, змеей втянувшегося в исторический центр: к одной стороне улицы приклеились разнокалиберные катера и яхты, а параллельно им, через дорогу, чередовались бары, ресторанчики и антикварные лавки. Легко было представить, что навстречу вот-вот вывернет какой-нибудь вальяжный пароконный экипаж.

Доехав почти до самого моря, мы остановились возле горбатого разводного моста и Наташа, попросив подождать, вышла из машины.

Едва она скрылась, маркиз ринулся в ближайший паб и притащил виски "Black label".

— Смотри! — с гордостью продемонстрировал он улов. — Это тебе не московская многофункциональная смесь типа "смерть насекомым", а натуральная "Чёрная метка". Традиционный напиток корсаров и флибустьеров, к числу которых я принадлежал в прошлой жизни. Кстати, ты когда-нибудь обращал внимание на форму моего носа?

— Нет, пока только на цвет. А в чем дело?

— В том, что у меня классический римский нос. Посмотри внимательно!

Я взглянул на торжественно демонстрируемый профиль:

— Действительно, римский. Только относится к периоду упадка и заката империи.

Тут из ночного дождя появилась наша спутница в сопровождении какого-то субъекта, закованного в рыбацкий плащ с островерхим, закрывающим лицо, капюшоном.

Мы вышли навстречу.

— Познакомьтесь, господа! Это капитан О'Нейл, — тоном профессионального экскурсовода сказала Наташа. — На его катере вы доберетесь до парохода. Там есть русский инструктор от "Фарма Трейд" — капитан уже связывался с ним по радио.

Мы представились, по очереди пожав твердую капитанскую ладонь.

— Ну, я свою работу выполнила, — теперь в ее голосе послышалось обидное для нас удовлетворение. — Если претензий нет, давайте прощаться. Желаю хорошо заработать и побыстрее вернуться домой!

Поблагодарив, мы забрали сумки и двинулись вслед за капитаном, а автомобиль унесся в сторону залива.

Пройдя метров пятьдесят, англичанин ловко перелез через парапет и спустился на палубу крохотного рыболовного суденышка.

Я с сумками, а потом и маркиз с бутылкой полезли следом.

Как только мы оказались на борту, матросы начали баграми отталкиваться от причала. Обросшая водорослями кладка отодвинулась и растворилась в темных дождевых струях, а кораблик задрожал, напрягся и выкатился на середину канала.

Мы поплыли в сторону моря, навстречу вспышкам маяка, оставляя за собой разноцветные огоньки светофоров и развесистые белые гирлянды уличных фонарей ночного города.

Закончив работу, один из матросов подошел и жестами пригласил нас куда-то.

Мы спустились в тесный кубрик — здесь было сухо и тепло, но пахло почему-то не рыбой, а мышами.

Матрос достал из шкафчика чайник, банку кофе и стаканчик с сахарным песком, а Липский выудил из кармана бутылку.

Я думал, что мореплаватель обрадуется целебному напитку, но тот отрицательно замотал капюшоном, пробормотал нечто нечленораздельное и улизнул.

— Как установлено последними исследованиями, в этой стране никто не владеет английским языком, — сказал после беспрецедентного ухода Веник.

Выйдя из бухты, судно начало плавно переваливаться с боку на бок на пологой волне, и мне пришлось переставить чайник в специальное углубление.

Выпив горячего кофе с добавлением виски, мы убрали посуду в шкаф и развалились на широких деревянных скамейках.

Усталость от долгого, наполненного событиями дня дала себя знать и быстро навеяла сон.

 

Глава пятая

— Russians! Russians! Get up! — кто-то потряс меня за плечо.

Вынырнув из небытия, я обнаружил склонившегося надо мной О'Нейла, похожего в своем железобетонном плаще на статую Командора.

Встретив мой взгляд, он кивнул на иллюминатор, в котором виднелся белый борт стоявшего рядом парохода.

Я встал, ускоренно растолкал Липского, и мы поднялись на палубу.

Уже рассвело, но над водой висел густой, вязкий туман, скрывавший от нас контуры огромного корабля, к которому приткнулось суденышко О'Нейла.

— "Мицар", — задрав голову, Веник прочитал слово на красном спасательном круге. — Кажется, так называлась самая быстрая шхуна Колумба.

— Попал пальцем в небо! Это название звезды. Кажется.

— По-твоему, Колумб не мог назвать самую быструю из своих шхун в честь звезды?

Тут до нас донеслись чьи-то голоса, и с борта, грохоча, посыпалась веревочная лестница с деревянными поперечинами. Следом спустили страховочный пояс.

О'Нейл подвел Липского к болтающимся ступенькам, тщательно застегнул пояс и дал знак подниматься.

Маркиз вцепился в просмоленные веревки и полез, усердно перебирая длинными худыми конечностями. Снизу он походил на гигантского комара корамору, путешествующего по оконному стеклу.

Взбираясь следом, я самокритично думал, что со стороны больше напоминаю паука-птицелова. С учетом пропорций, разумеется.

На палубе «Мицара» меня встречали две стройные молодые женщины в белых кимоно и благообразный, лысоватый старик в спортивном костюме. Веника рядом не оказалось.

Как только я перевалился через борт, одна из них, симпатичная кареглазая блондинка, помогла мне освободиться от пояса, а старик протянул пухлую ладонь:

— Поздравляю с прибытием, господин ученый. Зовут нас Сперанский, Федор Федорович. Назначен вашим, значить, куратором.

— Гвоздев, Сергей Сергеевич, — представился я и огляделся. — А где господин Липский?

— Уже в каюте. Пойдемте, я и ваше пристанище покажу, — он помедлил. — Да, чтобы не забыть, дайте паспорт — нужно внести вас в судовую роль. Очень важный момент, значить.

Я протянул паспорт и обернулся, чтобы взглянуть на блондинку, от случайных прикосновений которой только что слетал на седьмое небо.

Она стояла, облокотившись на поручень, и пристально смотрела на меня. К сожалению, не завлекающим взором — скорее изучала.

“Изящная кошечка… — странно, что Веник отлип”, - я стал искать его прячущимся за каким-нибудь сооружением, но Сперанский потянул за рукав и повел в снежно-белую корабельную надстройку.

Попав внутрь, мы оказались в длинном коридоре, устланном толстыми восточными коврами. С одной его стороны тянулся ряд одинаковых дубовых дверей, а с другой, за полупрозрачной стеной из органического стекла, цвели залитые потоками света экзотические растения.

Когда мы дошли до двери с номером 52 на круглой бронзовой табличке, Федор Федорович остановился.

— Должен предупредить, молодой человек, что тут полным-полно новомодных технических штучек, — он тяжко вздохнул, как бы не очень их одобряя. — Я имею в виду всякие пакости, с которыми вы раньше никогда не сталкивались.

— То есть? — вступление меня жутко заинтриговало.

— А вот! — он указал на табличку. — Двери, значить, открываются не ключами как у людей, а голосом. Здесь на каждой двери стоит маленький микрофон, соединенный с компьютером. Тот, значить, думает. Если есть разрешение начальства, то дверь откроется. А если нет — хоть молотком стучите! Поняли?

Я кивнул.

— Вот и хорошо. Сейчас, значить, я скажу компьютеру, чтобы он дверь открыл, а потом будете сами командовать. Когда ваш голос на микрофон запишут. Как по-английски пятьдесят два?

— Fifty-two.

Куратор достал пухлый блокнот и, ведя по странице пальцем, прочел:

— Computer. Open the door fifty-two.

Его произношение не показалось мне академическим, однако тут же последовал приглушенный металлический щелчок.

— Слышали? — радостно спросил Сперанский. — Замок автоматически открылся! Точно как в сказке про “Сим-Сим”. Помните: “Сим-Сим, открой дверь! Сим-Сим, закрой дверь!” Очень глупая сказка. Помните?

— Помню, Федор Федорович. А «Мицар» идет в Лагос? И хотелось бы узнать цель экспедиции — в Москве нам так ничего и не сказали.

— Ну, еще поговорим, — он явно намеревался смыться, — еще будет время для обстоятельной беседы. А сейчас, значить, у меня срочных дел невпроворот. Вы лучше помойтесь да отоспитесь с дальней дороги.

— Тогда я бы переодеться хотел.

— Вещи принесут, не беспокойтесь. И к завтраку позовут. Там на стенке телевизор — сам включается. Он, значить, у нас вместо телефона. Техническое новшество, значить. Вы меня видите, я вас вижу, и к тому же разговариваем.

— Ну хорошо, — не стал настаивать я и тронул бронзовую ручку. — А как мне Липскому позвонить?

— Не надоел приятель за столько-то времени? Нет, пока ваш голос на микрофон не запишут, никуда вы звонить не сможете. Спите, значить, а я пойду. Дел навалилось, — он поплелся к выходу.

А я открыл дверь и зашел в каюту.

Убранство поразило великолепием.

Стены были украшены гобеленами, а потолок задрапирован вышитым под звездное небо атласом. В центре стоял резной письменный стол, инкрустированный красным деревом, за ним полукруглый кожаный диван, а огромная кровать пряталась в алькове, убранном кружевами.

Большую часть противоположной стены занимал встроенный экран, на котором мелькали кадры порнографического фильма.

— Ещё бы ту блондинку сюда… — тут же шепнул мне нахальный внутренний голос.

— Ага! Варьете не хочешь? — поинтересовался я и, не дождавшись ответа, зашел в ванную.

Здесь роскошь отделки просто превосходила мое совковое воображение!

Глубокая сидячая ванна была отделана золотом и малахитом, а стены представляли собой единое мозаичное панно: сказочный подводный мир с соблазнительными русалками на переднем плане.

В шкафчике над малахитовой умывальной раковиной оказались бритвенный прибор, зубная щетка и такое количество парфюмерии, что при других обстоятельствах можно было бы открывать мелкооптовую торговлю.

А рядом с настенным зеркалом, оправленным в ажурную позолоченную раму, висел махровый купальный халат — предел мечтаний.

Приняв душ, я накинул это сказочное одеяние и, впервые в жизни ощутив себя кандидатом наук, отправился исследовать каюту.

— А в чем, собственно, дело? — выступил внутренний голос, когда я плюхнулся на диван. — Может, тут весь экипаж из стариков и женщин. Не зря же она так смотрела…

В первом ящике письменного стола обнаружился маленький пульт дистанционного управления и Коран в кожаном переплете.

— Может, они уже год в рейсе. Или два! — не унимался голос.

— Так нужно хорошенько закрываться! — посоветовал я и полез во второй ящик. — Разорвут…

Тут по каюте проплыл мелодичный звон, и вместо призывно вздрагивающей попки на экране появилось курносое лицо куратора.

— Сергей Сергеевич, тут вопросики кой-какие по анкете имеются. Не возьметесь ли уточнить?

— С удовольствием, Федор Федорович.

— Назовите, значить, поточнее организации и другие ведомства, в которых вы работали после окончания диплома, — он, как мне показалось, приготовился писать.

— Институт вирусологии имени Ивановского, Всесоюзный институт гриппа в Ленинграде, Институт вирусных инфекций в Свердловске и НИИ вирусных препаратов в Москве, — медленно перечислил я.

— Так. Правильно. А последняя, как говорится, должность?

— Старший научный сотрудник. А вы, я не понял, проверяете меня что ли?

— Интересуюсь не от себя лично! — он полистал какие-то бумаженции. — Диссертация ваша как называется?

А вот этого я не люблю! Ничего секретного в моей работе нет, но с мангустами мы так не договаривались.

— Название длинное, узкопрофессиональное и абсолютно ничего вам не скажет. К тому же, работа всё равно не была допущена к защите. А что, это имеет отношение к экспедиции?

— Ну, мы ещё увидим — имеет или не имеет. Это как начальство скажет. А вы мне лучше объясните попроще, без всяких там терминов и аминокислот, почему вашу диссертацию защищаться не допустили. Что это вы такое открыли, значить?

Терпеть не могу, когда со мной так разговаривают! Во мне сразу просыпается дух противоречия и провоцирует на неэтичные высказывания.

Но с первых шагов конфликтовать не хотелось:

— Боюсь, что без аминокислот не получится. Я как раз и работал над наследственным веществом вируса гриппа — его рибонуклеиновой кислотой.

— Ну, всё равно, не стесняйтесь, рассказывайте! — Федор Федорович сделал приглашающий жест рукой.

Типичный придурок. Хотя такие вот не агрессивны сами по себе, а только волею пославшего их начальства. Поладим как-нибудь:

— Ну, попробую. В двух словах, да?

Научный руководитель кивнул.

— Скажите, вы гриппом болели?

— В Москве, значить, болел регулярно. Каждый год на больничном листе сколько-нибудь просиживал.

— А если каждый год, то, наверное, помните, что болезнь протекала по-разному? Например, один раз грудь больше болела, а другой — голова и горло?

— Правду говорите! В один раз чуть не помер от температуры — так прихватило. А потом ничего, Бог миловал. Покашляешь с недельку, носом пошмыгаешь и вперед! По зову, значить, родной партии и на благо трудового народа.

— И куда, если не секрет, звала вас партия? Не по торговой части?

Сперанский немедленно надул щеки:

— Нет, выше берите — я в горкоме работал, под руководством самого Борис Николаича. А после был брошен в Государственную Думу. К чему это вы спрашиваете?

— Так просто. Санитарно-эпидемиологическую обстановку в квартире уточняю.

— Ну, лечили нас отменно! За всеми, значить, обеспечивали личный персональный уход и бесплатные лекарства от всех недугов. Врачи очень внимательные были, — в его голосе послышалось сожаление.

— Оказывается, вам можно позавидовать. А не слышали от своих внимательных врачей, что грипп бывает разный?

— Как не слышать? В газетах и то писали: вирус “А” и вирус “Б”, - он замялся, — сидели, значить, на трубе.

— Вот и славно! Теперь вижу, что вашего уровня знаний вполне достаточно для понимания моей гипотезы.

Дело в том, что вирус гриппа при разных неблагоприятных условиях, например, под воздействием антител человеческого организма, может менять свою внутреннюю структуру. То есть, производить перегруппировку фрагментов рибонуклеиновой кислоты и приобретать новые болезнетворные свойства. В результате, возникает как бы новый тип вируса, на который уже не действует прежний иммунитет, а поскольку РНК гриппа состоит из шести фрагментов, можно ожидать любую из нескольких сот вероятных перегруппировок…

— Да я не знаю, что это за рибуклиновая кислота такая, черт бы её взял! — перебил куратор. — Вы уж, господин ученый, попонятнее как-нибудь! Мне ведь не для себя надо, мне потом начальству докладывать.

— А про кислоту уже всё. Симптомы у гриппа разные потому, что возбудители обладают различными болезнетворными свойствами, хотя и происходят от одного исходного вируса.

Пандемии, то есть массовые заболевания, вызывались только несколькими штаммами, хотя количество теоретически возможных мутаций огромно.

Я предположил, что один из вирусов-мутантов может поражать клетки головного мозга и, проанализировав статистические данные, установил, что между вспышками гриппа и случаями заболевания шизофренией очень высокий коэффициент корреляции.

Моя книга и развивала эту тему, но на кафедре идею не поддержали. Вот, собственно, вкратце.

Федор Федорович вытер лоб носовым платком и, покопавшись где-то, показал оригинал-макет книги с моими собственноручными пометками на полях:

— Ваше детище, господин ученый?

— Как это?! — я испытал легкий шок.

Экземпляр хранился в сейфе заведующего кафедрой и был снабжен обычным у нас грифом "Для служебного пользования".

— Деньги, уважаемый Сергей Сергеевич! Деньги, значить, в России решают всё. Там сейчас такая пандемия, что можно по дешевке прикупить хоть министра, хоть ракету, хоть черта в ступе. А ваша книжка про шизофреников — так, мелочь. По пятаку пара!

— Но зачем "Фарма Трейд"…

— Давайте договоримся! — перебил он. — Никакой "Фарма Трейд" больше нет. Считайте, значить, что она разорилась. Вместо неё есть «Мицар», а на нем лаборатория, где вам предлагают работать по специальности. Платить будут пятнадцать тысяч долларов в месяц переводом на личный счет. В швейцарском банке, или, значить, в любом другом.

А здесь, на пароходе, деньги вам не понадобятся. Здесь будете жить как у Христа, — он вдруг замялся, — то есть, как у Бога за пазухой! Женщин, значить, навалом, одна лучше другой, а кормят прямо на убой, только без свинины. Свинины нет и алкоголя, зато все остальные продукты…

— Да бросьте вы продукты! — не выдержал я. — Лучше скажите: что за работа и на кого? Если это связано с государственной тайной…

— А вы меня не перекрикивайте! Не по чину, да и молоды ещё! Слушайте себе и мотайте на ус.

Не всё так просто, как, значить, вам кажется. Если вы на наше предложение не откликнетесь, принуждать, конечно, никто не станет. Но домой будете добираться самостоятельно. То есть вплавь! А мы других химиков поищем. Улавливаете намек?

Я не нашел в себе силы для героического плевка и промолчал.

— А про государственную тайну мне ничего не известно! Может и есть какая-нибудь, но только выдавать её не обязательно. Да и некому — кроме вас с господином Липским здесь других таких врачей нету. Нам, значить, военные секреты и научные диспуты не нужны. Нам результат нужен. Вот вы писали про вирус для шизофреников, так вы его и добудьте! — он потряс моей не изданной книгой.

— Секреты вас не интересуют, а интересует что-то вроде бактериологического оружия, так?

Сперанский взбеленился:

— Что и зачем нас интересует — не вашего ума дело! Вы, главное дело, микробов своих рассадите по пробиркам и подпишите, который как правильно называется. А уж начальство решит — оружие оно или не оружие. Говорю же, не про это надо усиленно думать, а про собственное, значить, благополучие!

Вняв призыву, я задумался. Если здесь разрабатывалось оружие, то почему привлекли нас с Веником? Мы никогда в этой области не работали и никакими специальными знаниями не обладали. Неужели какую-то роль сыграла моя диссертация?

— Ну, решайтесь скорее, господин Гвоздев! — нетерпеливо заерзал куратор. — Если не согласны, то мы вас сейчас отпустим. Только учтите, катер ушел, а до берега километров сто с гаком. Поплывете или как?

— Говорили тебе, дятел, что ты дятел! — мстительно шепнул внутренний голос.

— Что? — нагонял жути Сперанский. — Плывем?

— Я плавать не умею, поэтому — “или как”. Точнее, “или как” плюс доллары в швейцарском банке.

— Вот и молодцы! Только смотрите, чтоб без дураков.

— Пятнадцать тысяч, слышал? — спросил я у мудрого голоса. — И женщины, и продукты! Так кто дятел-то?

— Сами понимаете, сразу доверия вам никто не окажет…

— Птица. И друг твой тоже! — огрызнулся голос. — В гинекологию надо было идти, с вашими умами. Чтоб лицом к предмету!

— …но при успешных результатах, значить, вашего плодотворного сотрудничества начальство сделает выводы. А пока под наблюдением побудете.

— А что за работы здесь ведутся? И какой стране принадлежит корабль?

— Никакой. «Мицар» сам по себе страна, а принадлежит частному лицу. Хозяина, значить, так и зовут — господин Президент, хотя на самом деле он здесь не президент, а царь и бог. Страна у него не велика по размеру, в ООН не входит, но интересы имеет. Улавливаете намек?

Я кивнул, хотя намека не уловил.

— Повсюду, значить, интересы: во всех материках и континентах. И купцы ездят — такое производство налажено!

— Производство чего? Наркотиков?

— Сами вы наркотик ходячий! Думаете, никто не знает, как вы с дружком два дня и две ночи за коньяками бегали? И над животным домашним измывались: ученую степень присваивали и в Академию Наук избирали.

— Микрофон в квартире спрятали? — поразился я. — Значит девицы, которых мы по дороге подобрали, тоже ваши? Ну а если бы мы в тот раз мимо проехали?

- “Проехали — не проехали”, - передразнил Сперанский, — тоже ещё умник выискался.

— Вот, а я тебе про что! — подкеросинил голос.

— Я же толкую, что тут не в бирюльки играют! В серьёзных делах, значить, ошибок не бывает, потому как большие деньги туда вложены. Миллиарды, значить, денег. Намек улавливаете?

— Теперь да, улавливаю. А с Липским уже говорили? И что за работа, скажите поконкретнее. Что от нас требуется? Мы ведь, даже если захотим, можем и не справиться.

— Справитесь! — он вновь обтер платком вспотевший лоб. — Вас же не случайно сюда привезли. Был тут один ученый, доктор Мюссе, царство ему небесное — утонул во время шторма.

— Не прошел собеседование?

— Нет, он по своей воле утонул! Он тут после Президента вторым лицом числился и его личным другом. Много лет знакомы, воевали вместе, ну, и во всех делах были заодно. Большой, значить, человек. Вот он и разводил этих самых вирусов.

— На продажу, что ли?

— Ну, зачем ему эта пакость понадобилась, я не знаю — в дела начальства нос не сую — но, про между прочим, доктор вашими работами значительно интересовался. Книжку приказал выкупить из института, да и вообще — уважал. Заочно, значить.

— А зачем же вы…

- Про диссертацию? Только для виду, чтобы вы дурака не валяли и не отнекивались, случись чего.

А по правде-то, вы личность давно известная. Когда с доктором несчастье случилось, Президент сразу о вас подумал, чтобы, значить, было кому работу продолжить.

— Конечно, я польщен, но…

— Да не нокайте вы! — снова вспыхнул он. — Чем острить, сначала разберитесь, что к чему. Значить, там, в столе, в ящике, лежит маленький компьютер, куда покойник отчёты по опытам записывал. Включайте и занимайтесь: всё равно вам до завтрашнего утра под замком находиться… Пока газеты по факсу не получим.

— А как же мне Липского увидеть? Я без него работать не стану.

— Что вы переживаете? Уже говорил с ним, убедил, хотя, в чем тут убеждать — ежику понятно, что другого выхода нету! Значить, он тоже согласен, но для вас обоих полезнее будет, если денек взаперти посидите. Пока головы не остынут!

Рассудив, что расспрашивать его бессмысленно, я открыл ящик, вытащил ноутбук и поставил перед собой.

Сперанский закивал головой:

— Правильно, Сергей Сергеевич. Изучайте фронт работы и не тушуйтесь. Всё, значить, образуется. Там в холодильнике продукты, деликатесы всякие и даже бутылочка от господина Президента! Хотя алкоголь здесь строго-настрого воспрещен, они велели сделать исключение, чтобы вас, значить, в день приезда не буравили дурные мысли.

— А свинины там, по случаю, нет? И потом, вы обещали мои вещи принести. Хотелось бы переодеться.

— На дезинфекции вещи, — поросячьи глазки на экране как-то нехорошо забегали, — дождитесь уже до завтра.

Что-то тут не так с вещами — блох у нас с маркизом сроду не было. Не говоря уже о Бацилле.

— Утром я наведаюсь, ну и договоримся. Да, а если с багажом что случится, получите, значить, компенсацию в полном размере. Опись у меня имеется.

Он показал какой-то листок с отпечатанным текстом и отключился.

Экран подмигнул как заправский сутенер, и вместо физиономии Федора Федоровича опять появилась волнующаяся попка.

Я встал и прошелся по каюте.

Возле дивана находился не замеченный прежде минибар, забитый морскими деликатесами, свежими фруктами и большим количеством безалкогольных напитков.

Президентский подарок пришелся как нельзя кстати — дурные мысли буравили не переставая. С ним я и сел за компьютер.

Словно посетовав на исходящие от меня испарения, ноутбук жалобно пискнул, замигал индикаторами и, закончив внутренние проверки, вывел на дисплей заставку в виде посаженной на кол ведьмы.

Ведьма, разумеется, была молодой, привлекательной и извивалась на острие весьма эротично. Хозяин, как видно, был нравственным человеком.

Дав бедняжке успокоиться, я вошел в меню и начал просматривать содержимое жесткого диска.

Никаких признаков систематизации ни в рабочих документах, ни в именах файлов и каталогов мне обнаружить не удалось — диск представлял собой подобие домашнего альбома с не разобранными по датам фотографиями, где снимки членов семьи чередуются с карточками давно забытых соседей, неприлично дальних родственников и никому не известных близких друзей.

Я находил здесь и снятые со сканирующего микроскопа объемные изображения вирусов с деталями структуры наружной поверхности, и расчеты молекулярного веса вирионов, и описания различных штаммов, однако целостной картины об исследованиях таинственного доктора так и не составил.

За четыре часа удалось только установить, что его научные интересы были необычайно широкими: объектами изучения являлись безвредные кишечные вирусы Коксаки, смертельно опасный вирус Эбола, штаммы паралитического полиомиелита и его же вакцинный вирус, не обладающий болезнетворностью, а также огромное количество мутантов кори, оспы и энцефалита. Но с какой целью проделывалась работа я так и не уяснил — беспорядочно собранная информация хранила тайны надежнее всякого шифра.

Освежившись под душем, я снова сел за компьютер и, тыкая наугад, добрался до подкаталога «toykey»: в нем содержалась корреспонденция.

Первым оказалось факсимильное письмо, посланное, согласно заголовку, 20 февраля 1991 года из Кувейта в Басру, в иракское представительство компании "Aster medicine".

"Дорогой Брат! Тупоголовый проиграл в этой заварухе: его военная доктрина не стоит даже каши, которую он сожрал в советском колледже.

В качестве гарнира Москва поставила ему танки, которые чего-то стоили, пока не выезжали за ворота.

Сандвичи сжигают их по сотне в день; Тупоголовый должен радоваться, что не отпустил из гарема все свои четыре тысячи, иначе ему пришлось бы давить курдов ночными тапочками.

По велению Аллаха мир изменился и теперь не пушки, а "умные ракеты" решают судьбу сражений. Эти ракеты — настоящее чудо!

Как только сандвичи узнают, где прячется Тупоголовый, они, я думаю, пришлют парочку таких, которые наводятся по телевизору.

Если застанут его в сортире, CNN заплатит хорошие деньги за трансляцию последних кадров!

Теперь о наших делах:

Когда загорелись скважины, город накрыло черным дымом, и мы не стали ждать ночи. Кострикис взорвал грузовик перед "Всемирным Банком", но это сошло за бомбовый удар, и никто не помешал нам туда проникнуть.

Можешь представить — в сейфах не оказалось даже дохлой крысы! Непонятно, для чего с августа там держали два десятка безмозглых охранников.

Но Аллах послал нам удачу во дворце шейха Размара, который удрал из Кувейта после первой же бомбежки.

Мы, наконец, отыскали библиотеку епископа Малеструа!

Это тридцать две старинные книги, часть из которых рукописные.

В жизни не держал в руках ничего более мерзостного! Я спалил бы их вместе с домом, если бы не знал, сколько ты дал Осборну за информацию о покупателе.

Кроме того, там оказались коллекции золотых монет и украшений, которые мы тоже прихватили для тебя, но самой ценной находкой я считаю картины!

Библиотекарь Размара сказал, что они ни разу не выставлялись и могут стоить сотни миллионов долларов.

Мы закопали всё это на побережье, потому что дорога в Басру обстреливается и пользоваться ей опасно.

Кажется, наша миссия окончена.

Со дня на день здесь ждут парашютистов, поэтому мы собираемся сматываться. Будем выбираться с беженцами через Аравию и Египет.

Желаю тебе здоровья и долголетия. Халиль."

— Попался, дятел! — позлорадствовал внутренний голос, когда я закончил чтение. — Ну, кто теперь будет кошку кормить?

— Придумаем что-нибудь, — отмахнулся я.

— Придумаете вы, пожалуй. Говорил, надо было на гинекологов учиться! С такими талантами…

— Ничего, мы ещё повоюем.

— …только лицом к предмету!

Я промолчал, налил кофе и открыл следующий файл.

Этот факс отправили 6 марта 1991 года из каирского отеля "Сириамис".

"Дорогой Брат, Аллах вознаградил меня за доброту и человеколюбие! Раздели мою радость: один из наших врагов скоро предстанет перед Всевышним.

В Кувейте я подобрал красивую молодую китаянку с ребенком, муж которой сбежал во время вторжения, и почти два месяца держал при себе. Она искусна в любви и знает, как порадовать мужчину.

Когда мы уезжали, китаянка умоляла не бросать её под бомбами и увезти в Египет. Слава Аллаху, я согласился!

В Каире мы узнали, что в «Сириамисе» остановился Алан Брукс из департамента юстиции. Пресса обожает подлого шакала: газеты сообщали о каждом его шаге.

Это было нам на руку, и я решил попытать счастье.

Усыпив китаянку, Азиза привила ей "Чадру Айши". А позавчера мы переехали в «Сириамис», приодели её и устроили случайную встречу с Бруксом.

Увидев новую юбку, тот отослал охрану и потащился в бар, где они познакомились, потанцевали и пробыли вместе до полуночи.

Кострикис сразу хотел отправить его в ад, но я был против, потому что такой конец создал бы ему репутацию мученика и писаки опять ополчились бы против международного терроризма.

Я запретил трогать Брукса и оказался прав!

Вчера китаянка встретилась с ним на благотворительном вечере в Исламском Центре и провела ночь в его апартаментах.

Насколько я понимаю, мистер Алан Брукс уже покойник. Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на его богопротивную рожу, когда она покроется струпьями!

Интересно, сколько протянет китаянка?

Пока я поручил ей военных летчиков, которые здесь отдыхают, но, если язвы не появятся ещё неделю, можно отправить её в Швецию.

Всем известно, что Нильс Кристенсен без ума от азиаток.

Признаюсь, теперь мне жаль терять её. Не её саму, разумеется, а то идеальное оружие, в которое она превратилась.

Мужчины вьются вокруг, как стая мух возле куска зловонного мяса, не подозревая о смертельной опасности, скрытой в пленительном теле. Летчики едва не передрались, чтобы переспать с ней, хотя это то же самое, что лечь с коброй! Забавно наблюдать, как люди торопятся в могилу, да ещё и пытаются проскочить без очереди.

А нельзя ли, дорогой Брат, создать средство безопасное для носителя и смертельное для остальных? Если ты придумаешь такое, мы сможем вплотную заняться политической элитой.

С ума сойти, какие откроются возможности! Пожалуйста, подумай над этим, дорогой Брат.

Желаю тебе благоденствия и процветания. Халиль."

— Ну, дятел, понял, с кем связались? — вякнул голос, когда документ был прочитан.

— Заткнись, дятел! — отрезал я и пошел в ванную за снотворным.

 

Глава шестая

Проснуться оказалось не так легко, как заснуть: сохранившаяся часть мозга болела, глаза слипались, а во рту ощущался противный металлический привкус. Я встал и, не одеваясь, поплелся смывать президентское вино и пиратское виски.

Стоя под живительным ливнем, выгреб из шкафчика с парфюмерией разноцветные шампуни, предназначавшиеся, судя по всему, для жирных, нормальных и сухих волос — вылил на голову все разновидности.

Только начал намыливаться, дверь открылась, и в ванную зашла вчерашняя блондинка.

Закрывшись мочалкой, я попытался возмутиться, но речь не удалась: пена залезла в рот, и каждый неверный выдох превращался в радужный пузырь. Ничего не оставалось, как повернуться спиной и сунуть голову под обжигающие струи.

— Так, зяблик! — выступил голос. — Повернись и тащи её к себе. Только решительно — они это любят.

— А по мордасам? — поинтересовался я.

— Сама же пришла! Год в рейсе, я же говорил. Два! Соскучилась по этому-самому — знаешь, как у них бывает? Как припрет!

— А не приперло?

— А зачем пришла? Шампуню занять?

— Вообще-то да, действительно, — под напором фактов вынужден был согласиться я, — но может быть лучше в кровать? Скользко здесь…

— Ты ещё кофе ей предложи, дятел! — ругнулся голос и отключился.

Пришлось оборачиваться полотенцем.

Я обмотал его вокруг некоторого своего сходства с Аполлоном Бельведерским и тупо прошлепал к двери, оставляя на зеркальном кафеле цепочку съеживавшихся от стыда следов.

А глаза у неё оказались слегка раскосыми — вчера, в полуусталом состоянии, я этого не заметил. И наглыми.

По ходу я несколько напрягал грудную клетку, но блондинку, кажется, это не убедило.

— Нет бы в гимнасты податься, пока детство было бесплатное, — с сожалением подумал я, потянув дверь.

— В гинекологи… лицом к предмету! — гавкнул голос и онемел от удивления: в каюте меня поджидала группа экспертов по бодибилдингу с Федором Федоровичем во главе и Липским в качестве независимого наблюдателя. Собственно экспертами были две молодые женщины с мрачными по поводу полотенца лицами.

— Гвоздик, я ничего не знал! — бросился мне навстречу небритый и серьезно похмельный Веник.

— А, спорим, знал! — я оттолкнул его, подхватил со спинки дивана халат и спрятался за занавеской. — Спорим, вы здесь все заодно!

— Гвоздик, ты рехнулся! Мы же вместе… ты же сам… я же думал — денег заработаем…

— Не надо песен! Я давно понял, что Президент — это ты! — я относительно оделся и вышел.

У маркиза наконец проснулось подавленное интоксикацией чувство юмора: он скорчил мне рожу.

Рожа удалась, хотя автор не сильно напрягался.

Федор Федорович, тем временем, залез в кожаный портфель, по виду набитый бодибилдинговыми Оскарами:

— А я, значить, сейчас докажу, что Сергей Сергеевич проспорил, — он протянул нам свернутый в трубочку лист.

Пока Липский его разворачивал, блондинка вышла из ванной и остановилась за спиной куратора.

— Смотри! Про нас в газете написали! — поразился маркиз.

Я отобрал бумагу — это оказалась распечатка “раздела происшествий” лондонских “Утренних новостей” — и начал читать:

— В два часа ночи, на обочине проселочной дороги в окрестностях Дорчестера дорожная полиция обнаружила горевший форд «Эскорт» с одним женским и двумя мужскими трупами в салоне. Тела были обожжены до неузнаваемости, но разбросанные в районе катастрофы вещи и документы позволили установить личности погибших. Ими оказались русские бизнесмены, приехавшие в Великобританию для…

— Ах ты, гнида корабельная!.. — заорал Веник и, вытянув вперед длинные руки, бросился на старика. — Ты у меня щас сам будешь обожжен до неузнаваемости!

Перегнувшись через письменный стол, он схватил побледневшего куратора за воротник, приподнял с дивана и начал трясти.

Я хотел оттащить Липского, но блондинка среагировала быстрее.

Что-то она такое сделала: рукой взмахнула, вроде как отталкивая Веника.

Мне показалось, что она до него даже не дотронулась, однако тот охнул и с исказившимся от боли лицом отступил на шаг, а куратор благополучно придиванился.

Тоже со звуком, если так можно выразиться.

Правая рука маркиза повисла плетью, а глаза заполнились влагой.

Я обнял его за костлявые плечи и утащил в сторону кровати:

— Ты чего, мертвый труп, распоясался? Думаешь, обуглился до неузнаваемости, так всё можно?

— А не надо было его выпускать! — покаялся Федор Федорович, поправляя выбившуюся рубашку. — Тоже мне, интеллигентный ученый называется… алкоголик — вот вы кто, господин Липский! Бросаетесь на меня как дикий зверь из зоопарка, а ведь я вам ничего плохого не сделал. Я человек маленький…

— Ну, хунхуза, сука китайская, подожди! — зашипел раненный в руку Веник, с ненавистью глядя на блондинку. — Я тебе покажу каратэ — ломом по башке. Все приёмчики забудешь!

— Неужели ты собираешься поднять руку на даму? — поразился я.

— Нет, не руку. Железяку какую-нибудь отыщу.

— Никто вам не позволит тут буйствовать и хулиганить! — озаботился Федор Федорович. — Согласились работать, так и работайте!

— Что? — я как мог, укачивал маркиза. — В атмосфере тотального террора?

— А чтобы не дурили! Начальство, может быть, специально распорядилось к вам охрану приставить. Да, да — не глядите — этих вот раскрасавиц.

— Всех трех? А вдруг — мы в окно!

— Тьфу, идиот! — разозлился старик.

— Тогда скажите им, чтобы в ванную без стука не входили! — я посмотрел на окаменевшую Хунхузу. — Одичали тут, вдали от цивилизации, прямо как дикие звери из зоопарка.

— Для охранных целей лучше использовать сенбернаров! — пришел в себя Де Садур. — Они гораздо умнее и выглядят более эстетично.

— Это собаки такие, что ли? — уточнил куратор. — Я ведь, Сергей Сергеевич, над ними не начальник. Они здесь вроде службы безопасности, ну и свои собственные инструкции имеют.

— А чего же начальство для такого ответственного дела мужчин не привлекает? Неужели перевелись настоящие батыры? “Морские львы” какие-нибудь элитные…

— Сенбернары — самая элитная порода, — не унимался маркиз, — а эти шавки подворотные только интерьер портят. Плоскодонки, блин! Пэмосэд, как это по-английски сказать? А по-латыни? Помнишь, в морге что-то такое говорили про оскальпированный труп?

Я ещё раз глянул на симпатичное личико Хунхузы:

— Корпус? Скальпус… да я не помню, ну его в баню! Отстань ты от них — кто на что учился, в конце концов.

Федор Федорович хитро улыбнулся:

— Не-ет, не угадали! Тут — политика! Господин Президент не доверяет людям, которые работают за деньги. У него на каждого приближенного крючочек имеется. На баб — самый крепкий! Пока их чады и отроки при общем деле состоят, мамаши у нас в полном управлении.

— Глядите, чтоб не вырвались!

— Куда там! На смерть пойдут — только прикажи. А мужикам какая вера? Сегодня он раб и готов за тебя землю жрать, а завтра, случись что, продаст за милую душу. Нет, мужики здесь не в почете. Привыкайте уж к этим.

Я молча собрал вещи и пошел одеваться.

А когда вернулся, в каюте царила идиллия.

Возмутитель спокойствия читал на кровати Коран, Сперанский пил чай, а женщины застыли по углам как изваяния.

— Не желаете ли чайку, господин Гвоздев? — куратор указал на прикрытый полотенцем чайник. — Завтракать мы в кают-компанию отправимся, а пока не худо и кровь погонять. Для здоровья, значить.

Веник отложил книгу:

— А нет ли чего-нибудь ещё для здоровья? Мой доктор не рекомендует гонять кровь веществами, содержащими кофеин.

Старик укоризненно покачал головой:

— Я же вам который раз докладывал, господин Липский! Алкоголь на пароходе строго воспрещен.

— А вы садист, Федот Федотыч, — маркиз поднялся и подошел к столу. — Вы же мучите людей, только что перенесших трагическую гибель!

— Федор Федорович я, сколько вам повторять?! — занервничал куратор.

Липский ощупал всклокоченную голову:

— Извиняйте. После автокатастрофы у меня что-то с памятью. Помню: сумка была, а в сумке бутылка виски, по которой меня опознала дорожная полиция. А остальное как в тумане… — он задумался, а потом вдруг хлопнул себя по затылку. — Да, ещё помню, что вы обещали всё возместить согласно описи. Возмещайте, Карп Карпыч, пока у меня зрение и слух не отказали.

— Да нету же у меня ничего! Вот, может быть, у господина Гвоздева вино осталось?

Маркиз Де Садур неискренне захохотал:

— Нет, вы мне будете рассказывать! Или я не знаю господина Гвоздева, чтобы думать, что у него что-нибудь заржавело? Правильно я говорю, господин Гвоздев?

— Разумеется, ты прав! — я сел за стол и налил чая. — Но, с другой стороны, прав и уважаемый Фрол Фролыч: надо кончать с этим мокрым делом. Ты хоть понимаешь, куда нас по пьянке занесло? Съездили, блин, в Африку!

— Это вы сейчас так говорите, а потом ещё радоваться будете, — убежденно сказал Федор Федорович. — Какие у вас в Москве могут быть перспективы? Сопьётесь, значить, как и все образованные люди в вашем возрасте. Вы же ни на что в этой жизни не пригодны!

— Не поал? — откликнулся Де Садур.

— Так сами смотрите: воровать вы боитесь, взятки давать не умеете, попросить стесняетесь — ну какой от вас прок? — развил тезис куратор. — Наука ваша там никому не нужна. Вон, Сергей Сергеевич ночами не спал, книжку сочинял как юный Пушкин, а что толку? Умные люди её в сейф спрятали, да потихоньку и запродали. А автору, значить, дулю с маком! Вот как в Москве жизнь-то делается.

Вам Богу молиться надо, что сюда попали. Здесь вам и работа, и зарплата, и питание…

— А свинины-то нету! — перебил я.

— Что свинина! Нету ни капли радости! То есть, ни глотка, — пасмурно добавил аристократ.

— Ну, кто про что, а дурак про спички. Свалились на мою голову и ещё, значить, острят они. Надо же такое наказание! — грустно вздохнул Сперанский.

На этой печальной ноте чаепитие завершилось, и все направились в кают-компанию.

Миновав оранжерею, мы прошли через вращающиеся двери и оказались в роскошно обставленном холле: потолок здесь украшала выполненная в духе Леонардо роспись, а по стенам были развешаны картины эпохи Возрождения.

Вспомнив слова библиотекаря, я подошел к полотнам и принялся их рассматривать, а маркиз деловито спросил:

— Откуда письменность, Семэн Семэныч? Музей подломили?

— Что значит "подломили"? — обиделся Сперанский. — Картины куплены у частных собирателей!

— У частных собирателей? А их тоже потом по разбросанным вещам опознали?

— Да что с вас взять, недоумка, — тихо ругнулся старик и повел к одной из овальных дверей, расположенных в глубине помещения.

За ней оказался уютный зал с десятком столиков, над каждым из которых висел старинный морской фонарь с рифлеными цветными стеклами.

Тут завтракали члены экипажа — по преимуществу молодые мужчины в элегантной морской форме.

Белые кители с голубыми воротничками и золотыми нашивками мне понравились, а содержание нет. Мутные какие-то люди, неживые: не переговаривались, не улыбались, а тупо работали челюстями — будто не себе жевали.

— Ас-саляму алейкум! — поприветствовал их Федор Федорович.

— Ва алейкум ас-салям ва рахмату-ллахи ва баракатуху, — ответила вышедшая навстречу, похожая на индианку, девушка.

Она усадила нас троих за отдельный столик и отошла, а мрачные тетки из службы безопасности заняли позицию по соседству.

— Что такое странное она вам сказала? — осведомился Липский. — Ну, "алейкум ас-салям" я понимаю. Это каждый знает. А "ва баракатуху" что значит? Вас, что ли, они так обзывают?

— Темнота! — загордился куратор. — Она сказала: "Мир вам и милость Аллаха и благословение его". Это полный ответ на приветствие.

Пришлось и мне признаваться в невежестве:

— Я тоже подумал, что "ва баракатуху" обозначает "господин Сперанский". Стыдно, конечно.

— Ничего, ещё привыкните, — отечески успокоил Федор Федорович. — Сперва я тоже всё время путался, а когда принял ислам…

— Приняли ислам?! — в один голос ахнули мы с Липским.

— А в чем дело? У нас свобода вероисповедания! — возразил куратор.

Но, судя по тону, он вовсе не был в этом уверен.

— Так вы, дяденька, басурманин! — маркиз сделал страшные глаза.

Сперанский хотел что-то ответить, но тут подошла официантка, разложила столовые приборы и подала каждому серебряную кастрюльку с дымящейся овсяной кашей.

Затем на стол был водружен кофейник, нарезанный хлеб в плетеной корзинке и тарелка с кружочками сливочного масла, на желтых срезах которых блестели мелкие капельки воды.

Пока Липский приноравливался к каше, я налил кофе и осмотрелся.

Как выяснилось, наши персоны никого не интересовали — все здесь с такой серьёзностью работали ложками, что казались механизмами, а не живыми людьми.

Нет, определенно, не нравилось мне содержание.

 

Глава седьмая

Покончив с завтраком, мы отправились к месту будущей работы.

Лаборатория доктора Мюссе располагалась палубой выше — пришлось подниматься по широкой винтовой лестнице, где Федор Федорович, задыхаясь, то и дело останавливался.

Похоже, чистый морской воздух не уберегал старца от приступов стенокардии.

Добравшись до цели, он достал блокнот, перелистал и жутковатым загробным голосом огласил соответствующее заклинание.

— Вот сколько раз уже замечал — не любят наши старшие товарищи английского языка! — послушав мистический прононс, заметил Веник. — Не доверяют и правильно, кстати говоря, делают.

В ответ что-то лязгнуло, стальные клыки запоров вышли из глубоких пазов, и огромная водонепроницаемая дверь медленно поехала вбок.

Окинув Липского победоносным взглядом, куратор решительно шагнул внутрь.

— Помнишь, я тебе говорил про Тредиаковского? — вдруг удержал меня маркиз.

— То есть?! Нет, не помню, а что?

— Ничего. Не было такого человека!

— Зачем же ты про него говорил?

— А я знаю?! — искренне удивился он.

Тут амазонки начали ненавязчиво теснить нас к проходу, и я предпочел прервать разговор, подумав, однако, что, с точки зрения безопасности, им следовало бы своровать каких-нибудь других микробиологов.

Не были мы идеальными кандидатурами для похищения, что греха таить, но подумал я об этом не с гордостью, а между прочим: просто констатировал факт. Точно как Веник про Тредиаковского.

Внутри оказалась небольшая, скудно обставленная комнатка с откидным столиком, двумя креслами и узкой больничной койкой в углу. Она не выглядела обжитой — вероятно предназначалась для дежурств.

Охрана расположилась в креслах, а мы вошли в следующую дверь и очутились в заставленном компьютерной техникой кабинете. Свет здесь вспыхнул автоматически, и в дальнем конце обнаружилось громоздкое сооружение, похожее на гинекологическое кресло с летным гермошлемом в изголовье.

Федор Федорович сверился с записями и указал рукой на уродливое сидение:

— Садитесь кто-нибудь, господа ученые.

Следуя зову души, Веник перекрестился и взошел на стальную платформу — по выражению лица можно было понять, что мнит он себя вторым Спасителем.

Как только мессия улегся, вложив руки в специальные углубления в подлокотниках, раздалось слабое жужжание и выгнутое наружу аспидное забрало начало наезжать на гадливо улыбающееся лицо.

— Товарищ Пэмосэд, передайте жене, что я ей не изменял! — трагически вякнул начальник экспедиции и, когда шлем замер, превратился в символ нуждающейся отечественной космонавтики. Странное сочетание пережившего стадию носки костюмчика с блестящим, полированным шаром придавало ему облик безработного инопланетянина.

— А разве у него есть жена? — отреагировал куратор на прощальные слова. — В анкете про жену ничего не значится!

— Жен там не одна, я полагаю. Смотрите, какой он худой и пользованный — чистый Казанова!

Старик кивнул и самодовольно погладил крутое брюшко, обтянутое не менее крутым “адидасом”. Выглядел он как футбольный тренер, по недоразумению проглотивший мяч, но не оставивший клуб из любви к искусству.

Мне не понравилась эта динамовская расслабленность:

— А в анкете, думаю, не единственная ошибка. Он какую себе национальность присвоил?

— Я — космополит, — донеслось из-под шлема.

— Вот видите, Фреон Фреоныч! Наверняка ведь и родственников не всех указал. А есть, например, на «Мицаре» финансисты?

Ответить куратор не успел: перед нами вспыхнул огромный — во всю стену — экран, показав четкое изображение какого-то помещения, занятого лабораторными столами с различным медицинским оборудованием.

На переднем плане высился аппарат, отдаленно напоминавший человеческий скелет, закрепленный на гусеничной платформе.

От его цилиндрической “головы” поднималась изогнутая по типу троллейбусной дуга, из глазниц выступали телескопические объективы, а с боков, почти до самого пола, свисали две суставчатые “руки”.

— О-о-о! — восхитился инопланетянин. — Робот, блин!

А я залюбовался “Экскалибуром”… Всего месяц назад корпорация “Био-Рад” анонсировала этот сверхсовременный диагностический комплекс и вот, нате, вижу собственными глазами. Фантастика!

— Господин Липский, можете пальцами пошевелить? — вдруг попросил Федор Федорович.

— Отстаньте, не видите, — я взволнован?! Пэмосэд, греби сюда! С тобой щас спазм случится!!!

— Уже случился. Тут ещё и большой экран есть.

— Ах, вот так?! — удивился Веник. — Значит, интимные места мы почесать не можем?

Вторя возгласу, скелет на экране принялся сгибать и разгибать длинные пальцы, а затем приподнял руку.

Я оглянулся и заметил, что правый подлокотник немного изменил положение.

— Значить, господин Липский находится сейчас в кажущемся, виртуальном мире, — глянув в блокнот, начал объяснять куратор. — Он видит компьютерное изображение предметов и механизмов, которые окружают вон того очкастого робота в лаборатории. Который, значить, будет повторять все движения господина Липского.

В ответ робот покрутил рогатой башкой и поднял левую руку.

— А мы, Сергей Сергеевич, видим телевизионное изображение действий этого господина как бы со стороны…

У меня без пояснений слюна выделилась — возникло желание схватить всё и убежать! Прежде такое бывало только в специализированных компьютерных магазинах. И в магазине “Оружейник”. И в “Зоомагазине”, но там я не подряд хотел хватать, а избирательно. Рефлексы, блин.

— …и можем переключаться на разные камеры, чтобы наблюдать их со всех точек зрения. Не выходя с кабинета.

А я бы и внутрь залез!

— Он тоже может в любое время поднять шлем и полюбоваться своими, значить, безобразиями…

В ответ, скелет поехал вперед, зацепил стол и с полного хода врезался в центрифугу.

— Вылезайте оттуда, пока не разгромили чего-нибудь! — испугался старик.

— А как? — глухо спросил Веник, грохнувшись в вытяжной шкаф.

— Руки, руки вытаскивай, дубина!!! — крикнул Федор Федорович, видя как робот с угрожающей скоростью движется к стеллажу с реактивами.

Тот выдернул руки будто по ним током ударило.

Робот замер, а черное забрало, пожужжав для солидности, полезло вверх.

— Оснащенность, конечно, да, впечатляет, — выбираясь из кресла, с завистью изрек маркиз, — но тесновато как-то. Вот в институт бы всё это сообразить!

— А толку?! Нажрались бы и угробили, что не пропили, — со значением возразил Федор Федорович. — Пойдемте, прочее покажу.

Он подвел нас к стене и указал на круглый стальной люк, расположенный в стороне от экрана:

— Там, за стенкой, делается дегазация, чтобы, значить, ваши вирусы не ходили куда не следует. А через лаз можно роботу передавать пробирки и какие-нибудь реторты. Или оттуда забирать… — он глянул в блокнот и, видимо ничего подходящего не обнаружив, призадумался, — …всяких эмбрионов с инфузориями. Не знаю, как это у вас правильно называется.

— Диффузии с ложноножками! — с готовностью подсказал Липский. — Да вы не стесняйтесь, фиксируйте в тетрадку! Всё равно ведь придется другим объяснять, когда начальство нас за борт выкинет.

— Будете хорошо работать, так и не выкинет! — заверил куратор.

Мы вернулись к рабочему столу и Федор Федорович, с осторожностью, словно внутри находилась змея, нажал кнопку питания на системном блоке.

— Ну всё! — сказал он со вздохом облегчения, когда компьютер пришел в рабочий режим, — Дальше, значить, сами разбирайтесь, над чем работать.

— Не поал?! — взволновался Липский. — Следовательно, мы можем развивать любое научное направление?!

— Не любое, а какое положено! Сроку дается десять дней. За это время вы должны так всё изучить, чтобы дело покойного продолжить…

— Да какое дело-то, Цианид Цианидыч?!

— Надо вам и с роботом уметь управляться, — невозмутимо бубнил куратор, — и в лаборатории знать, что где лежит, ну и научное направление тоже… с ложноножками, как вы говорите.

— Миннегага Анатольевич, мне кажется, этот человек желает нам зла!

— Через десять дней представите господину Президенту подробный доклад со своими, значить, мыслями и доводами, а он тогда уже решит, как с вами быть. Всё ясно, господа ученые?

— Наловят, блин, австралопитеков…

— Герцог, усохни! — вмешался я. — Не видишь — человек на работе. Если бы знал, то давно сказал бы.

Сперанский благосклонно улыбнулся в ответ.

— А, это верно! Я просто не подумал на академическом уровне, — согласился Веник и спросил: — Ну а если не уложимся в десять дней? Смотрите, сколько тут бумаги навалено! Месяц только на уборку уйдет.

— Ну, это как хотите, а доклад должен быть готов через десять дней! — отрезал куратор. — С вами не шутки шутят. Газетку не забыли ещё? Станете дурака валять — не поздоровится…

Мы переглянулись, а Сперанский сунул блокнот в портфель и направился к двери.

— Да, вот ещё что! — обернулся он перед самым выходом, — С охраной, значить, вам разговаривать запрещается. У них есть указание на случай чего…

— А “динь-динь”?! — возмутился Веник.

— …а девки, имейте в виду, тренированные — столько досок здесь переломали, что на хорошую бы дачу хватило.

Маркиз огорченно вздохнул:

— Хотя да, конечно. Александр Македонский, так тот вообще мебель ломал.

— Завоеватель? — удивился Федор Федорович. — С чего это?

— Никто не знает! Он тоже был немногословен — совсем как ваши валькирии.

— Это девки, что ли? Да они не понимают по-нашему. Если что понадобится, зовите меня. Телефон мой по номеру одиннадцать. Наберете, значить, и нажмете красненькую кнопочку.

Как только дверь за ним закрылась, я спросил:

— Ну, об чём у вас рождаются мысли, достойные удивления?

— Думаю, что нам не придется дружить семьями! — он поднес растопыренную ладонь к уху и согнул пальцы. — Что мы такое выспреннее можем предпринять? Потребовать сюда русского консула?!

Локатор у него получился впечатляющий, хотя мог бы просто отогнуть ухо — размеры позволяли. Но я и сам понимал, что за нами шпионят всеми органами, кроме обоняния. Обоняние должно было уже отказать.

— Не глупее некоторых, дотумкали. А почему семьями не дружить? Есть трагические предчувствия?

— Как сказать… просто я подумал, что моя собака может случайно задрать твою кошку!

— Ты имеешь в виду свою будущую “чау-чау” со съедобным сиреневым языком?!

— Вот именно! Собаку Рекса!

— Спорю на лысину Содом Гоморыча, что кошка не оставит от бедняги Рекса камня на камне!

Я специально Рекса обидел, — хотел поговорить на отвлеченную тему. Чтобы вслед за обонянием у наблюдателей ещё и мышление отказало.

— Кто?! От моей собаки камня на камне?!

Однажды нас загребли в вытрезвитель, но выпустили необычайно быстро — можно сказать, до вытрезвления.

Мы тогда учились на третьем курсе, и если бы в школу поступила телега из такой уважаемой организации, то не видать нам дипломов! Независимо, что выпили всего по паре кружек, а загребли просто для плана — в то героическое время по плану работали даже патологоанатомы.

Но нас вытолкали без процедурных формальностей, почти не спросив фамилий и адресов. Послушали, как мы в предбаннике беседуем, и решили выпустить, а план добрать за счет психически нормальных пэтэушников.

Меня, разумеется, подмывало расспросить Веника кое о чем поподробнее, но делать это сейчас не следовало:

— Разумеется, я говорю о Бацилле! Уничтожителе животного мяса.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что твои слова означают войну? — холодно поинтересовался маркиз. — Вынужден предупредить, что Рекс будет обладать повышенной кошкоустойчивостью.

Судя по тону, он был задет за живое.

— Видишь ли, кошки — не совсем домашние животные. Не как лошади, не говоря уже о псовых. Кошки, чтоб тебе было понятно, никогда не спят.

— Подумаешь! Собаки тоже никогда не спят.

— Ложь! Собаки ещё как дрыхнут, а кошки — никогда. Они только прикидываются спящими, но при этом контролируют окружающую среду — примерно как система противовоздушной обороны.

— И собаки тоже! Чуть злоумышленник — они лают.

— Правильно! Собаки реагируют на злоумышленника, а кошки на так называемых хозяев: следят за ними. Понял в чем разница?

Он кивнул и заключил:

— В таком случае, Бацилла не кошка! Я собственными глазами видел, как она двое суток беспробудно спала на столе. Икры поест — и на бок!

— Это она только видимость создавала, чтоб ты расслабился и вел себя естественно. А на самом деле — изучала! Сколько ты ешь, и так далее…

— Да? И зачем ей это надо?

— Не знаю. Зачем-то надо.

Он пожал плечами:

— Накопленные экспериментальные данные обязательно должны куда-то передаваться, иначе исследования лишены всякого смысла. Вывод — у неё должна быть антенна!

— Дык. Может и есть!

— Слушай, меня щас посетила одна блестящая научная мысль, но для проверки я должен посоветоваться с роботом. Ты, надеюсь, не против?

— С дорогой душой! Кстати, как мы его назовём?

— Мизантроп Кастратычем. Сущность у него антиобщественная, а половые признаки отсутствуют, — он подмигнул и направился к креслу.

А я приступил к детальному изучению лабораторного компьютера.

В отличие от ноутбука, здесь прослеживалась некая система хранения информации, но многие файлы были закрыты для чтения.

Доступной оказалась подборка статей из медицинских журналов, причем вирусология была представлена довольно скудно, а основной объем занимали работы в области психиатрии.

Многие фрагменты, касающиеся психических расстройств, были выделены маркером, что свидетельствовало о серьёзной проработке, — мой предшественник трудился на совесть.

Не зная с чего начать, я воспользовался методом тыка, и мне вдруг попались такие странные, необъяснимые вещи, что пришлось звать на помощь Липского.

Тот, как оказалось, вошел во вкус и покинул кресло с неудовольствием:

— Терпеть не могу, когда отрывают от работы! Тем более, что я его почти нашел.

— Кого? Покойника?

— Спирт! — он подошел к компьютеру и уставился на монитор. — Ну, кто тут хочет получить бамбуковой палкой по пяткам?

— А вот, глянь, — я отодвинулся.

Липский начал вчитываться:

— Не пойму! Змеи, лягушки какие-то… это что, французская кулинарная книга?

— Так я у тебя хотел спросить — ты же потомок четырнадцатого Людовика.

— Я потомок двенадцатого Карла! Но мой секретарь сейчас в отпуске по беременности — ты уж сам как-нибудь…

Отогнав его, я начал читать:

- “Если хочешь извести мужа, в лунную полночь нарви дурной травы с перекрестка двух дорог. Одна дорога должна вести на юг, а другая на запад. Зовется трава "Мак Бенак", что значит "Плоть, покинь кости", а растет на кладбищах, и в оврагах, и вдоль дорог. Месяц держи в риге, а станет сухой — истолки.

Нарисуй на железе знак судьбы и положи в сердце голову болотной змеи, а по — лучам шесть жаб-серафимов и двенадцать красных червей, которые есть апостолы.

Поставь алтарь на солнце, и жди пока сгниют, и покроются коркой.

Истолки всё в медной ступе и смешай с травяным порошком.

Когда будет готов, запеки в хлебе или подсыпь в еду и дай ему, а сама читай молитву Бааль Зебубу.

Прочтешь девять раз, и у мужа твоего пересохнет в горле и станет темно в глазах.

Он позовет тебя, но ты читай ещё девять раз и придет Бааль Зебуб и станет говорить с ним.

Ты Его не увидишь, но муж твой увидит, и будет прятаться от Него под стол, или залезет под кровать, или станет просить, чтобы не забирал.

Читай еще девять раз, а после дай мужу воды, настоянной на зелье, и Бааль Зебуб заберет его.

Если не ищешь смерти мужа, а хочешь завладеть деньгами его, или имуществом его, или землёй его, возьми мозги пускающего слюни урода и брось их в глиняный горшок с обжигающей змеиной водой, которой обливают вещи чумных и прокаженных.

Ты лей её, пока мозги не умрут, а после поставь в погреб и жди.

Когда змеиная вода уйдет и горшок обсохнет, нацеди туда крепкой водки, размешай и давай мужу пить, и добавляй в другое питье, и во всякую пищу по каплям, пока разум его не помрачится и не станет он бредить и заговариваться.

Тогда веди в дом лекарей и священников, и родных его и говори всем на улицах о постигшем тебя…”

Веник слушал с пасмурным выражением, на которое его провоцировала редкая как туча в засуху мыслительная деятельность, но ответил в обычной солнечной манере:

— Хочешь привлечь Бааль Зебуба? Я давно понял, что ты не так прост, как кажешься.

— Нет, серьезно. У тебя это описание с чем ассоциируется?

Липский почесал заросший щетиной кадык:

— Симптоматика отравления атропином. Следовательно, "Мак Бенак" — это дурман или белена, а земноводных жаль. Их втянули по глупости, как и Бааль Зебуба.

Уставился на меня так, будто я тоже причастен, и замолчал.

— Ну, давай дальше!

— А что дальше? Змеиная вода — это карболка. Фенол, иначе говоря. Всё.

— А мозги урода?

— Пускающего слюни?! — оживился Веник. — Мне кажется, это из гомеопатии: подобное лечи подобным. Но средство малоэффективное, поскольку карболка сжирает органику.

— А отчего тогда разум мутится?

— От крепкой водки, от чего же ещё. Эх, кто бы нас так травил!

— Ну, а если урод был инфицирован? Допустим, слюни он пускал по определению, а вирус имел в качестве сувенира.

— Опять ты со своей шизой?! Фенол всё равно разрушил бы белковые компоненты, и осталась бы голая РНК. А она, хотя и сохраняет инфекционные свойства, заразить… — он запнулся, призадумался и вдруг хлопнул себя по голове, — слушай, её же вводили прямо в организм! В принципе возможно и заражение. Фенол и спирт эрэнкашкам нипочем, а если с током крови они попадут в мозг… да, если вирусная РНК попадет в нужную клетку — заражение обеспечено. Ты откуда рецепт списал?

Я поведал про "Чадру Айши" и библиотеку епископа Малеструа.

Выслушав, он о чём-то поразмыслил и изрек:

— Таки я тоже имею чем тебя обрадовать. Угадай, что я видел в шкафу с первой группой патогенности?

— Ливерную колбасу?!

— Не поверишь! Оспу.

Вот ведь — слово, а эффект как от удара по голове:

— Быть не может! На весь мир остались две референс-лаборатории…

— Сам знаю, — перебил Веник. — В Москве и в Лондоне. А третья

здесь, на «Мицаре», не сойти мне с этого места!

— А ты, часом, не обознался?

Он наградил меня высокомерным взглядом:

— Мне ли оспы не знать!

В случае распространения последствия были бы ужасающими. У меня воображения не хватило, чтобы представить размеры бедствия:

— Сколько же сейчас людей без иммунитета? Вакцинацию прекратили в конце семидесятых?

— Везде по-разному, но не это важно, — рассудительно ответил Липский. — Когда принималось решение о ликвидации оспенных вирусов, никто и не подумал о частных коллекционерах. А те взяли и сами за себя подумали!

— А почему ты решил, что коллекция частная? Может, это стратегическая программа какой-нибудь захудалой страны — чтобы не тратиться на ядерное оружие…

— Нет, такую страну, безусловно, можно найти! А коллекция — частная.

— Почему?

— Всё водоплавающее имеет свойство тонуть. Риск неоправданно велик, если речь идёт об оружии и если есть альтернатива хранения на суше…

Веник, кажется, был не далек от истины. Просто поразительно, что Всемирная Организация Здравоохранения просчиталась, не предвидела такую возможность! Боролись не меньше как за уничтожение оспы на всей планете, а ерунды не предусмотрели.

— Ну а не пробовал… того?!

Он не стал восторгаться моим порывом:

— Удивительный ты человек, Миннегага Анатольевич! Отчего ты думаешь, что деньги могут храниться без замка? Даже нищая ВОЗ выложила бы за этот ящик не меньше миллиарда долларов, а если обратиться непосредственно к правительству США или Японии…

— Поторговаться!

Маркиз опечаленно вздохнул:

— Эх, где были глаза молоденького практиканта Вени Липского! В своё время я мог замариновать столько вирусов, что сейчас мы с тобой торговали бы крупным оптом. Трастовое бактерицидное общество: “Липский, Гвоздев и Вермишель”. Звучит?!

— А вермишель зачем? На уши?

— Понимаешь, твоя фамилия не подходит для серьёзных финансовых операций. Слишком уж она откровенная.

— Неужели?

— А то?! Клиенты войдут в заблуждение: с одной стороны миллиарды долларов, а с другой — сомнительный какой-то Гвоздев. Любой дурак определит, что у тебя нет родового замка.

— Пусть тогда фирма называется: "Липский и Вермишель". Тавтология, конечно, но зато как звучит!

В ответ он изобразил обиду и отправился на поиски спирта, а я принялся изучать суккубов, инкубов и вампиров.

Собранные доктором исторические документы убедительно свидетельствовали о доминирующем влиянии потусторонних сил на подлунный мир.

С этих позиций легко объяснялись мои скромные успехи на научном поприще и в личной жизни, но разнообразием компенсирующих методик компьютер не порадовал: для улучшения дел требовалось причаститься кровью новорожденного и отравить какого-нибудь праведника.

С младенцами, при необходимости, я бы ещё выкрутился, но найти в наше время пригодного для травли праведника не представлялось возможным. Веника если, но его не отравишь — только аннигилировать!

Тогда как имеющиеся материалы — протоколы судебных разбирательств времен святой инквизиции и соответствующие выдержки из летописей — никаких упоминаний об аннигиляции не содержали.

Не было там и явного “вирусного следа”, хотя из добытых с помощью дыбы и испанских сапог признаний следовало, что зелья и снадобья содержали в качестве компонентов ткани и выделения человеческого организма.

Вариоляция (если предположить, что речь шла об оспе) применялась ещё в Древнем Китае. И в Индии. Там высушивали оспенные корочки больного, растирали в порошок и втирали его в кожу или вдували в нос здоровым людям, надеясь вызвать легкую форму заболевания. От современной вакцинации методика отличалась тем, что могла вызвать и тяжелую форму, поскольку использовался заразный, “уличный” вирус, а не ослабленный, от больной коровы.

Но главная беда вариоляции заключалась в том, что “привитая” оспа могла свободно распространяться и вызвать даже эпидемическую вспышку. Сыпь при оспе образуется не только на коже, но и на слизистых оболочках носоглотки, поэтому содержимое лопнувших пузырьков рассеивается в виде мельчайших капель и окружает больного невидимым облаком. Пообщался с таким и уверенно пиши завещание: при геморрагической форме смертность достигает ста процентов.

Геморрагическая или “черная” оспа, как её прозвали оставшиеся в живых пациенты, выкашивала в своё время целые города. Инфекция, которую привез на американский континент один из солдат Кортеса, истребила три с половиной миллиона человек, став основной причиной гибели цивилизации майя.

Притом, что бедняги майя жили вовсе не так скученно, как обитатели современных мегаполисов. Нет, в нынешних условиях, за двенадцать дней инкубационного периода ни одно правительство не сможет принять эффективные меры — будет катастрофа мирового масштаба, если оспа опять явится на свет.

Я настолько погрузился в чтение, что начал уже ощущать запах серы, но отравители и колдуны дружно перекладывали ответственность на Бааль Зебуба, оставляя за собой функции тупых исполнителей. Совсем как генералы вермахта на Нюренбергском процессе.

Так и подмывало сказать: “Не верю!”

И покойному доктору тоже. Не оспой он интересовался, а чем-то другим.

Во-первых, как следовало из свидетельских показаний, клинические картины различались от эпизода к эпизоду. Во-вторых, на мысль об оспенном вирусе наводили только упоминания об “обезображенных лицах” умерших, тогда как прочие симптомы можно было толковать в пользу тяжелых металлов или органических ядов.

А вот то, что накануне гибели жертвы показывали тяжелые психические расстройства, было общим для всех случаев. Речь шла об одержимости, разумеется.

Злые духи вселялись в отравленных людей и вынуждали их совершать эксцентричные, несуразные, а иногда и вовсе дикие поступки.

Например, некто Филибер, богатый горожанин, незадолго до смерти уговаривал жену выбросить из окна их малолетнего сына, якобы намеревавшегося спалить жилище. Другой субъект, трактирщик Рогю Бешар, сам пытался поджечь дом, но был скручен подоспевшими пейзанами.

Связав имеющиеся выдержки из средневековых хроник с интересом доктора Мюссе к современной психиатрии, можно было предположить, что он искал какие-то средства воздействия на психику. При этом идея бактериологического оружия не выдерживала критики — подсудимые действовали из корыстных побуждений, а их мишенями были конкретные лица.

Но для чего всё это доктору? Чьим имуществом он намеревался завладеть? И при чем тут вирусология?

Ответ на последний вопрос я обнаружил в показаниях некой мадам Ла Вуазьен.

Эта коварная дама специализировалась на высокопоставленных особах, была уличена в многочисленных убийствах и казнена 20 февраля 1680 года:

“В соборе Парижской Богоматери она отказалась произносить публичное покаяние, а на Гревской площади так отчаянно защищалась, что ей удалось вырваться из рук палача: её приковали к позорному столбу в центре костра, обложили соломой. Выкрикивая проклятия, она пять или шесть раз разбрасывала солому, но, наконец, огонь набрал силу, и она исчезла в дыму. Прах её до сих пор витает над нами”

Эта коварная тетка и приоткрыла мне глаза!

Отправить кого-нибудь на тот свет не вызвав подозрений — своего рода искусство, поэтому инфекция гораздо предпочтительнее яда. Скажем, воспользуйся Сальери вирусом желтой лихорадки, так не прославился бы!

Саму мадам замели по тому же поводу: перепутала ингредиенты в “порошке наследования”, и один из клиентов, сиятельный герцог Савойский, покинул мир неприлично быстро. Она, конечно, жалела страшно и заявила суду, что яд нужно было давать в течение трех месяцев, а не сразу, как это сделали недостойные родственники вельможи.

И, тем самым, навела меня на мысль.

Исходя из общей проблемы отравителей, логично предположить, что, изучая опыт предшественников, наш Айболит искал исчезнувший в процессе эволюции вирус. Древний, не известный науке.

А о вирусах современной науке было известно очень мало! Ей о кошках почти ничего не известно, а уж о вирусах и подавно: кто они такие, откуда берутся и куда потом деваются, толком никто не знает.

Один фантаст даже выдвинул гипотезу о заброшенных из космоса роботах-убийцах, призванных в нужный момент уничтожить нашу цивилизацию.

Мы с Веником в роботов не верили, но аргументировано опровергнуть гипотезу не смогли бы. Крыть нечем было.

В отличие от клеточных форм, при размножении вирионы не разделяются на дочерние частицы — они вообще не делятся, а имеют свой особый механизм, позволяющий давать потомство в количестве от ста до тысячи и более новых “организмов”. На нашей планете ни одно из известных живых существ не обладает такой способностью.

И ДНК у них нету. У всех есть ДНК, а эти не только странным образом обходятся, но ещё и доминируют в сложно организованных клетках, имеющих в тысячу раз больший объём генетической информации! Прямо как на государственной службе: чем тупее — тем главнее.

Наглые они, вот в чём причина.

В раздумье, я пошел за партнером, а тот увенчал многострадальную голову шлемом и в темпе аллегро дирижирует подлокотниками — алкоголь добывает. Соответственно и Мизантроп Кастратыч вьётся по лаборатории мухой: туда-сюда, туда-сюда — аж дуга на голове раскалилась. На удивление быстро сработались!

На удивление, потому что Липский в научных кругах снискал известность в большей степени как теоретик. К экспериментальной деятельности его не допускали, в виду повышенной опасности таких экспериментаторов.

С юности Веника преследовал таинственный демон разрушения, уничтожавший всё, к чему бы тот ни прикасался. Разумеется, Веник цеплял предметы с самыми благими намерениями, но эффект получался как у фригийского царя Мидаса. С той разницей, что Мидас обращал предметы в золото, а Липский — в смысловую противоположность. За что и был торжественно наречен Мудасом.

Славный титул звучал не только в нашей группе, но и на факультете: когда требовалось сорвать какое-нибудь масштабное культурное мероприятие, народ засылал ходоков и те слезно просили Веника поучаствовать — возглавить хаотическое движение масс.

Отказаться от руководящей роли тот не мог в принципе, и, с беззаветным героизмом контуженого, взбирался на башню очередного броневика.

А едва брался за дело, всё, что не пришло в негодность в результате его собственных действий, по удивительному стечению обстоятельств разваливалось само собой. Демон работал с математической точностью!

Понаблюдав несколько минут за манипуляциями Липского, я осознал, что корабль обречен, и вернулся на рабочее место — следовало заблаговременно подумать об эвакуации.

Думал до вечера, пока не явился Федор Федорович и не отконвоировал нас обратно в кают-компанию, но так ничего и не выстрадал. В нашем положении разумнее всего было бы добраться до радиостанции и настучать куда следует, но правильно стучать мы не умели. Ни морзянкой, ни флажками, ни даже фонариком помигать.

Маркиз тоже не сильно продвинулся в своих изысканиях, поэтому за столом понес околесицу о сверхурочных, тарифных ставках и ненормированном рабочем дне, что продолжалось пока нас не развели по каютам.

Единственная радость за этот день — перезваниваться разрешили. Самостоятельно ползать по пароходу ещё нет, а общаться уже да.

Но я не спешил. Принял душ, выпил кофе и завалился в кровать. С трофейным ноутбуком в качестве сказочницы Шехерезады.

Вошел в каталог с перепиской и выбрал файл, датированный восьмым марта тысяча девятьсот девяносто первого года.

Адресат в этом послании обозначен не был:

"Мир тебе, дорогой Брат, и да покарает Аллах твоих гонителей!

Небо следует за твоими пророческими словами: Англия в непрестанном ужасе, и трусливое правительство продолжает депортировать правоверных. С января, когда секретарь иракского посольства Наиль Хассан заявил, что в случае нападения союзников на Багдад второй фронт будет открыт по всему миру, за подрывную деятельность отсюда выслали уже семьдесят пять человек.

Глупцы в парламенте продолжают запугивать друг друга и каждый день ожидают массовых волнений, хотя до сих пор никто не выступил в защиту Саддама.

И, как ты предсказывал, не выступит.

Мы побывали в местах с самой высокой концентрацией арабов — это Роллестоун в долине Салисбери, Бекингхем в Ноттингхемпшире и Деттингхем возле Кемберли.

Всего здесь проживает около шести тысяч иракцев, в основном шахтеры, многие из которых участвовали в забастовках шесть лет назад. Они действительно не любят англичан, но ещё больше не любят Тупоголового, поэтому военная разведка могла бы спать спокойно.

Диаспора в Германии тоже не рвется на баррикады, поэтому цены на нефть скоро начнут падать. Убежден, что акции надо продавать сейчас!

И ещё одно важное и радостное событие: сегодня мы встречались с японцами, и доктор Грейстоун передал профессору Нияши отчёт за прошедшие месяцы. Результат превзошел все ожидания!

У шестерых из десяти зараженных "Гневом Иблиса" уже наблюдаются устойчивые симптомы, один пребывает в глубокой депрессии и только трое оказались генетически невосприимчивы.

Грейстоун отметил, что для всех больных характерны подавленные, потерявшие яркость и глубину эмоции, сниженная психологическая активность, расстройства мышления, выражающиеся в утрате способности рассуждать логически, неадекватные психические реакции, ослабление внешних интересов, замкнутость и уход в себя. У четверых сформировались ложные идеи о собственной исторической важности, а двое показывают резко обострившееся чувство вины.

Нияши удовлетворен и переводит два миллиона на дальнейшие исследования. Его основное требование — возможность программирования «сверхценной» идеи методами психического воздействия на ранних стадиях заболевания.

В случае положительного результата, Нияши берется финансировать промышленное производство и гарантирует поддержку со стороны других кланов.

Следующую встречу запланировали на июнь — он обещал пригласить индусов и американцев.

Завтра я собираюсь в Берлин, на встречу с Аббасом. После августа с кувейтским паспортом жить неудобно, поскольку МИ-5 отслеживает граждан Кувейта наравне с иракцами. Аббас обещал устроить нам югославские паспорта, которыми пользуются палестинцы.

Надеюсь застать тебя в Египте, да продлит Аллах твои драгоценные дни и ниспошлет свет божественной мудрости, дорогой Брат.

Навеки преданный тебе, Абу."

Вот как устроен мир: одних к защите не допускают, а другим и деньги на исследования, и экспериментальная база, и внедрение. Несправедливо.

С другой стороны лестно, что не совсем мы в России дураки, а просто спонсоров не тех выбираем. Эх, узнает Вермишель про два миллиона — удавится.

А забавно было бы отослать это письмо на кафедру! Правда, голым фактом их не проймешь: по устоявшейся научной традиции к абстрактному аргументу должен прилагаться конкретный кувалдометр, чтобы достучаться.

Тук-тук по мозгам. Я долго стучал, но беда в том, что припозднился — до перестройки следовало начинать.

Коммунисты шизофрению уважали, поскольку она возникает ниоткуда и живет неизвестно где: медицина не выявила ещё поражаемые участки мозга, как при эпилепсии. Нет и точных методов диагностики, вследствие чего можно было признать трюхнутым любого и каждого, не рискуя попасть под огонь критики со стороны шибко грамотных западных коллег — свои-то специалисты автоматически считали всех диссидентов полудурками.

Я же занялся шизой, когда с государственной точки зрения проблема утратила актуальность. В постсоветский период диагностика настолько ушла вперед, что осуществлялась по избирательным спискам. И всех интересовали не причины массового сумасшествия, а его последствия.

А Мюссе, значит, преуспел. Хотя, нужно ещё выяснить, что за зверь "Гнев Иблиса": действительно переродившийся штамм гриппа или особый, до сих пор не выявленный вирус.

Но компьютер сотрудничать больше не желал: следующий файл содержал официальный отчет американской брокерской фирмы о состоянии цен на фондовом рынке. Некий мистер Майер извещал достопочтенного сеньора Мендозу о том, что в результате успешных военных действий союзных войск в Персидском заливе, цены на нефть стабилизировались и уже неделю не изменяются.

Сосредотачиваться на стоимости фрахтовых ставок и ценах за баррель не хотелось, поэтому я бегло просмотрел документ: из контекста следовало, что своевременная игра на понижение принесла кому-то значительные барыши.

Сам я в финансовых вопросах действительно был полным гвоздевым, но видеофон теперь позволял получить квалифицированную помощь в любой затруднительной ситуации. Пришлось прибегнуть.

Будущий магнат сидел на кровати в позе «лотоса» и читал Коран.

— Да продлит Аллах твои дни, о мудрейший из мудрых! Ты случайно не знаешь, что такое баррель?

— Ха! Ещё сомневается! — в отличие от красного авто, маркиз заводился независимо от погодных условий и расположения звезд. — Ося Барель — он по образованию математик, но сейчас торгует финиками. Очень выгодный бизнес, между прочим. А в чем дело?

— Да вот, думаю, куда вложить будущую зарплату. Чем она будет пылиться в швейцарском банке, лучше пустить в оборот. Одобряешь?

— Осипу смело можешь доверять. Только предупреди, что ты от меня!

— Понял. Чувствуется, что честный парень. А ты что, тоже решил в мусульмане податься? Тебе трудно будет, потому что Аллах не одобряет этово-тово.

Описав дугу, святая книга шлепнулась на диван.

— Как выразился поэт: "Пускай ты выпита другим". У меня депрессия.

Сказал бы прямо — синдром.

— Это ещё не повод, чтобы искажать. Он про женщину писал, а не про бутылку!

— Любопытная трактовка, — нагло заявил Липский, — а я всегда считал эти строки аллегорией. Хотя женщинами тоже интересуюсь.

— Странная у тебя депрессия. Нетипичная.

— Это от кулинарии, я думаю, — вслушавшись в себя, задумчиво ответил начальник экспедиции, — ты обратил внимание, сколько я плова сожрал? А ещё халва, цукаты. Нет, мне здесь определенно нравится!

— Ты поосторожнее с цукатами! Геморрой выскочит, и до банка не доплывешь.

— Да нет, это так — к слову. Просто книгу начал писать, ну и мне теперь требуется хорошее питание, покой и уединение. А здесь как раз все условия.

Видно подцепил-таки “Гнев Иблиса”:

— Книгу? А как будет называться? И о чем повествование?

— Рабочее название "Записки путешественника". А повествование про нас с тобой.

— На мой непрофессиональный взгляд, название очень оригинальное.

— Емкое, да?!

— Ну! Ты как бы сразу дотянулся до классической литературы. Высоко планку поднял.

Вдохновленный, он проследовал к письменному столу и достал украденную в лаборатории общую тетрадь:

— У меня здесь два эпиграфа!

— Неужели хватило образования?

Оказалось, что по дороге он успел впасть в состояние поэтического экстаза — устремленный на меня взгляд наполнился кроткой укоризной.

— Первый из Корана: "Мы разделили среди людей их пропитание в жизни ближней и возвысили одних степенями над другими, чтобы одни из них брали других в услужение" Сура сорок третья, аят тридцать.

— Ага — идеологию подводишь. Мудро.

— И второй: "Пошлость! Кругом одна пошлость!" Вэ-эм Липский.

— В жизни не слышал ничего более пошлого!

Укоризны во взоре заметно прибавилось:

— Ты хочешь слушать или рассказывать сам?

— Слушать, конечно. Ты же автор.

— Тогда слушай! — на этот раз взгляд маркиза достиг высшей степени укоризны и стал почти каноническим. — Смеркалось.

Я подождал несколько минут и восхитился:

— Лихо закручен сюжет! Всё?

Писатель продолжать молчать, глядя сквозь экран в чем-то провинившийся космос.

А ко мне, прямо оттуда, потянулась вереница дурных мыслей:

— Слушай, там что, в тексте лирическая пауза прописана, и ты теперь такты отсчитываешь? Типа: раз — два — три, раз — два — три, да?

— Отвали! — разродился Веник. — Не видишь, я ещё один эпиграф придумал. Эпический.

Гора с плеч:

— Вот. Я грешным делом думал, что тебя дядя Кондрат посетил, а это всего лишь Муза Петровна. И что нашептала?

— Деньги — ничто, потенция — всё! — бодро процитировал себя автор.

— Глубоко копнул. А почему молчал так долго — эпиграф же короткий?

— Кем подписаться думал. Ницше или Шопенгауэром?

— Нет, для этих мысль слишком уж фундаментальная. Подпишись Лизой Прохоренко.

Совета он не услышал, поскольку начал монотонно бубнить:

— Я позвонил Гвоздеву. Он сидел в нищете и печали, предаваясь унынию. Его белая кошка терлась на коленях и просила еды, но никакой еды не было вторые сутки. Мне стало жаль животное, и я приехал на своем открытом красном «Линкольне» с откидным кожаным верхом и двумя сексапильными блондинками внутри. Когда я вошел в убогие апартаменты, на мне был скромный белый костюм от Версаче, темные очки Картье и повседневный бриллиантовый перстень, переливавшийся всеми цветами радуги…

— Добавь, что на всякий случай остальные драгоценности ты оставил в автомобиле? — ляпнул я и подумал, что он обидится. Но остановить воспарившего Вээма теперь не удалось бы даже эскадрилье перехватчиков.

— …Гвоздев, по обыкновению, начал канючить деньги. Однако, зная о его пристрастии к спиртному, я не рискнул дать ему что-нибудь в руки. Вместо этого я предложил ему поработать моим ассистентом. Дело в том, что по заданию русской разведки мне предстояло внедриться в одну очень опасную, международную банду и уничтожить её изнутри.

— Не просто уничтожить, а морально разложить! И ещё, может быть это не русская разведка, а всё-таки «Моссад» тебя вербанул?

— Сейчас это одно и тоже, — возразил Веник и продолжил чтение, подвывая в самых драматических, по его мнению, местах. — Гвоздев запросил бешеный гонорар, но я дал ему четыреста баксов, и он подписал всё что нужно. На самолете нас забросили в Англию, где произошла встреча с резидентом. Это была ослепительная красавица в эротических, сетчатых колготках, с которой у меня неожиданно оказалось нечто общее.

— А ты тоже в сетчатых колготках прилетел? Для маскировки?

— Она, как и я, любила породистых лошадей и старые французские вина. Мы сразу поняли друг друга, и когда она смотрела на меня, взор уже туманился в предчувствии страсти. Пока Гвоздев мыл наш белый, шестисотый «мерс», мы закрылись в шикарном номере отеля и обсудили детали операции. Едва я стер помаду, ввалился мой помощник и доложил, что за нами установлена слежка. На некоторое время мне удалось пустить их по ложному следу, однако, в цепочке связных оказался двойник, оборотень и предатель, польстившийся на черные деньги наркодельцов. Его настоящее имя было Федор Федорович Сперанский, а псевдоним "Махмуд Махмудыч". Он незаметно подмешал Гвоздеву в коньяк какую-то жидкость, по вкусу и запаху напоминавшую портвейн, а когда тот развязал язык, записал всё на портативный магнитофон и передал в руки главаря по кличке «Черный». Вначале нам устроили автокатастрофу…

— Подожди, подожди! Что за доминошная расцветка в твоем романе: костюм от Версаче и «Мерседес» белые, а деньги и главарь черные? Для палитры деньги должны быть зелеными, а твой римский нос сизым. Как будто от дувшего тебе в лицо ледяного ветра.

Он захлопнул тетрадь и обиженно сказал:

— Я так и предполагал, что ты будешь издеваться. Конечно, здесь, как и в любом литературном произведении, есть некоторая доля вымысла, но без этого читателю будет неинтересно. По-твоему, я должен был написать, что мы поехали в экспедицию в дырявых носках? А у читателя, может быть, тоже носки дырявые! Нужна ему такая книга? Он хочет описания красивой жизни: рауты, коктейли в шезлонгах и декольтированных смокингах, накал страстей…

— Да я не против, но как-то странно у тебя распределяется правда и художественный вымысел. Всё, что касается меня — сплошная, голая правда. Зато себя ты, мягко говоря, приукрашиваешь.

— А ты хотел, чтобы было наоборот? — искренне удивился Веник. — Но это же я пишу роман! Если тебе обидно, ты тоже напиши, и пускай в твоей книге я буду мыть машину, а ты закроешься с резидентшей.

— Ну, нет, два шедевра на одну тему — перебор! Ты, пожалуйста, сам расправляйся с наркомафией.

Меня, разумеется, заинтересовало, как Липский намерен разделаться с захватившей нас бандой, поэтому я пожелал ему творческих успехов и переключил экран на кабельный канал.

Посмотрев для разрядки порнушный боевик, я забрался под одеяло и быстро уснул, освободив мысли для волнующей прогулки по фантастическому лесу в объятиях гибкой женщины с загадочным, кошачьим взглядом.

Тесная, извилистая тропинка, устланная влажным ковром из опавших золотых и багровых листьев, пропетляв среди угасающих деревьев, вывела нас на безлюдный песчаный берег. Шальная, заблудившаяся в застывшем зеркале залива волна, захлестнула узкую полосу пляжа и откатилась, унеся в небытие наши счастливые следы. Земля размеренно вращалась вокруг несуществующей оси, в направлении которой тянулся смытый водой пунктир. Мы продолжали идти, не подозревая, что улетевший миг был серединой Вечности.

 

Глава восьмая

За завтраком Федор Федорович неожиданно заговорил о шизофрении.

— Господин Гвоздев, шизофрения ваша на мозгах отражается? То есть, например, заметно её под микроскопом или же она только в мыслях бывает?

— Наверное, не шиза а деменция, — немедленно воткнулся мой эрудированный напарник. — Приобретенное слабоумие — вот что вас должно беспокоить.

— Э… — задумчиво протянул Сперанский, — я не для себя интересуюсь. Нет, просто господин Президент приказали сегодня монстриков изучать.

Веник, озабоченный поисками спирта, серьезно взволновался.

— Ничего не знаю! Каких ещё «монстриков»? Мне срочно нужно в лабораторию — вирусов кормить. Они и так уже совсем чахлые: боюсь, до отчета не доживут.

— А вас, Вениамин Моисеевич, никто и не трогает. Кормите себе на здоровье, кого хотите, только голову, значить, не морочьте. Это мы с господином Гвоздевым их исследовать будем.

Впрямь, что ли, заговаривается:

— Что-то я не пойму, кого мы будем исследовать и зачем?

Федор Федорович не спеша отодвинул тарелку.

— "Монстриками", значить, я их окрестил, а вообще они здесь вроде кроликов числятся. При лаборатории. Вы кино про людоеда в клетке смотрели?

— Да что-то было…

— Вот! Вот и у нас такой же гадючник имеется. С миру, значить, по нитке собирали уголовно наказуемых за мерзостные деяния к смерти или пожизненному заключению. Откупали за взятки… Не в Америке, конечно, и не в других серьёзных странах — там такие номера не проходят. Зато в развивающихся местностях понабрали этого добра предостаточно. В каком-то там, я не знаю, Тринидаде начальник тюрьмы со слезами нас провожал — умолял наведываться! Шальные, значить, денежки и хлопот меньше.

— А зачем они вам понадобились? — заинтересовался Липский. — Гвардию себе готовили?

— Для переработки, зачем же ещё! Покойный доктор из них вирусов приготавливал, чтобы потом всякие лекарства изобретать. Я потому и спрашивал Сергея Сергеевича про мозговые отклонения и функции, — последнее слово он произнес с какой-то даже гордостью, как бы подчеркивая сопричастность таинству науки.

— А Бааль Зебуба вы случайно не вызывали? Или он здесь прописан? — не унимался Веник.

— Да отстаньте вы со своими дурацкими шуточками! — разозлился куратор. — Я не с вами разговариваю, а с господином Гвоздевым.

— Даже не знаю…, природа шизофрении ещё недостаточно изучена. Вы ведь в курсе, как часто случается: одни ученые думают одно, а другие — совсем другое. Лучше скажите, что мы должны выяснить у этих монстриков?

В устремленном на меня взоре мелькнуло детское удивление.

— Что выяснить? Да я же об этом у вас хотел спросить! — старец чуть чашку не опрокинул от неожиданности. И тут же разобиделся на весь свет.

— А в чем дело, господин научный консультант? — Веник церемонно поклонился тарелке с гречневой кашей. — Дайте нам только точку опоры и…

Сперанский метнул в него злобный взгляд.

— Доктор-то не особо со мной советовался своими, значить, программами, а с господином Президентом вообще разговор короткий: “Кру-угом, шагом марш. Пошел вон.” Ну я и подумал, что, может быть, вы там у покойника в компьютере что-нибудь вычитали. К тому же, диссертация ваша… хотя обождите! — он слегка хлопнул ладонью по облысевшему лбу и полез в портфель. — Обождите! Вот же голова садовая! У меня, значить, вопросничек имеется, с которым доктор к монстрикам ходил. Вот он где, родимый, — в зеленой папочке…, - Федор Федорович извлек на свет тонкую пластиковую папку и, с торжествующим видом, протянул мне.

— Покойник, значить, долго с ними по душам беседовал, перед тем как под ножик-то пустить. Всё выяснял про жизнь, здоровье, — он призадумался, словно вспоминая что-то особенно интимное, — ну, не знаю, про что там ещё, но на листочках всегда для себя пометки делал. А после беседы, значить, пожалуйте на операцию!

— Правильно делал, — одобрительно заметил Веник. — Дружба — дружбой, а табачок врозь! Значить.

— Да, по всему видно, был отпетым гуманистом, — согласился я, открывая папку.

Внутри оказался отпечатанный типографским способом вопросник с пустыми клеточками для баллов, однако ситуацию он не прояснил.

— Часто ли вы ощущаете печаль? — спросил я у Липского, ткнув наугад в одну из строчек.

— В трезвом виде почти постоянно, — сокрушенно ответил тот.

— Значит, редко. А ощущаете ли вы стремление говорить и говорить?

— Это в зависимости от аудитории. Вообще-то, я большой молчун и затворник и только во время еды делаюсь опасным.

— А часто ли вы обдумываете проекты, которые не в состоянии реализовать?

— Несомненно. Но это связано с моими супружескими обязанностями.

— Тогда вопросов не имею, — я захлопнул папку и протянул маркизу.

Он бегло просмотрел бумаги и передал Сперанскому.

— Ну и зачем это нужно, как думаешь?

— Какая разница? — удивился Веник. — Ты, Пэмосэд Анатольевич, ведешь себя как стахановец и ударник, а необходимости-то нету! Нету у нас никакой объективной заинтересованности, поскольку научная деятельность заключается в своевременном написании докладов и отчетов. Правильно я излагаю методологию, уважаемый Осман-баба?

Склонившийся над портфелем Осман-баба звучно застонал.

— Чу! Муэдзин пропел! — Веник проглотил последнюю ложку и поднялся. — Срочно ведите меня в лабораторию — пора совершать намаз. Скоро уже рамадан, а я ещё ни в одном глазу!

Федор Федорович, отдуваясь, разогнулся.

— Мы, господин Гвоздев, в лабораторию не пойдем. Прямо отсюда, значить, к монстрикам двинем. Только в Лабиринт охране заходить не положено, так вы мне пообещайте, что будете вести себя прилично, а не как этот вот, — он указал на стоявшего в ожидании Веника, — мародер! Обещаете?

Я пожал плечами.

— В Лабиринт? К Минотавру? — взволновался начальник экспедиции. — А ну как сожрут его — с кем я тогда отчет злоупотреблять буду?

— Ничего не сожрут! — Федор Федорович выбрался из-за стола. — Обычная, значить, больница с изоляторами. Просто дверей много, вот и прозвали.

Мы пошли к выходу и разделились: маркиз в сопровождении фрейлин отправился в лабораторию, а меня через короткий боковой коридор куратор вывел на открытую палубу.

Здесь нас встретил тугой морской ветер, насыщенный солью, йодом и мелкими водяными брызгами.

Вокруг, на сколько хватало глаз, простиралась водяная пустыня, окрашенная низким небом в грозные стальные тона. Вершины бесчисленных волн кучерявились штормовыми барашками, сливавшимися у горизонта в сплошную пенную полосу.

Громадный корабль несся к ней бесшумно и стремительно, так, что казалось, будто он не плывет, а низко летит над водой, то и дело зарываясь ажурными мачтами в плотное брюхо кучевых облаков. Атмосфера была заполнена ожиданием надвигающегося ненастья.

— Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, — продекламировал по этому поводу Федор Федорович.

Нет, не деменция. Скоре сенильный психоз. Для деменции он слишком активен, — решил я.

Старик поежился, запахнул разлетевшиеся полы мягкой курточки и, прижав к груди портфель, засеменил к носовой надстройке. Добравшись до закрытой двери, он прокричал какое-то заклинание и боком протиснулся в образовавшееся перед ним отверстие.

Картина назвалась: “Партайгенносе Борман ведет штандартенфюрера Штирлица к рейхсминистрам”.

Я шагнул следом и очутился на площадке наклонной железной лестницы с перилами из труб, ведущей в выкрашенный белой краской просторный дугообразный коридор.

Мы прошли по нему метров десять, миновав пять овальных боковых дверей, пока не остановились перед мощной поперечной дверью с провисавшим, суставчатым цепным приводом.

— Computer, open the door "F"! — бодро скомандовал Федор Федорович, взмахнув портфелем как волшебной палочкой.

Поддавшись его магии, дверь дернулась и, лязгая тяжелой цепью и гремя уродливыми роликовыми лапами на рельсовых направляющих, медленно поползла вбок.

— Надо же, как вас компьютер уважает!

— А как же! Мне во все места проход разрешается. Кроме капитанского мостика и каюты господина Президента, я всюду могу попасть. Доверяет, значить, начальство!

Следуя за ним, я переступил через рельсы и попал в точно такой же коридор с пятью боковыми дверями и поперечной в дальнем конце. Едва мы вошли, лязганье и грохот за нашими спинами возобновились, и дверь «F» вернулась в начальное положение.

Федор Федорович извлек из портфеля уже знакомый блокнот и, беззвучно шевеля губами, отыскал в нем нужную запись.

— Ага, вот оно. Подождите!

— Жду.

Он помедлил, собрался с духом и прочитал, ведя пальцем вдоль строк: “Computer. Stop the nitrogen protoxide supply to all sections”.

— The nitrogen protoxide supply stopped, — бесцветным голосом доложил компьютер.

— Закись азота? Вы этих гвардейцев что, под наркозом, что ли содержите?

— А они не под наркозом, — успокоил меня куратор. — То есть, не совсем под наркозом, а просто бредят и всё. В прошлое путешествуют. Сейчас подождем пока ихние мозговые остатки повыветриваются, а потом, значить, пообщаемся.

— В прошлое путешествуют? Как это понять? — ещё больше удивился я.

— Ну, книжки про машину времени читали? Вот наш доктор её и изобрёл. Правда, ездить на ней можно только в своё прошлое. Точнее, значить, не в собственное, а как бы в прошлое своего рода, прямо до самой первой обезьяны. Или, я не знаю, кто там был в начале.

Нет, всё же деменция:

— Любопытно! Ну и как она, эта машина? Заводится хорошо?

Федор Федорович вполне уловил насмешку.

— Опять ёрничать начинаете, молодой человек? Я, конечно, не отрицаю, что вы талантливый ученый и всё такое прочее, но, с другой стороны, чему вас там учили, в этих ваших университетах? Вас, значить, обучали диалектическому материализму и истории партии, а теперь вы смеетесь над тем, что в этот курс включено не было. Поняли мой тонкий намек?

— Куда уж тоньше! — пришлось соглашаться. — Но всё равно с трудом верится. Вы уж мне поподробнее объясните, что это за аппарат такой.

— А и не аппарат вовсе. Просто подается этот вот «протоксид» и готово дело — человек помчался неведомо куда! Сквозь время, значить.

— Нет, вы ерунду говорите. В Москве почти все зубные врачи для наркоза закись азота применяют, но почему-то никто из пациентов никуда не мчится. Только если за деньгами.

— В этом, значить, и есть секрет доктора! — он хитро прищурился. — Скажу уж вам, так и быть. Всё дело в концентрации. Есть такая концентрация, когда человек ещё не спит, но уже и не бодрствует, а пребывает, значить, на самой границе — вот тогда и начинаются эти видения. Страх, я доложу, кромешный!

— Неужели вы тоже?

— А как же! С меня то он и начал экспериментировать, а монстриков уж потом подключили. Я, молодой человек, так напутешествовался, что начал даже предупреждения получать!

— Какие? От кого?

— Кабы знать. Может от каких-нибудь Высших Сил, а может быть и от самого Господа Бога.

Покойник, значить, такую теорию в своих древних колдовских книжках вычитал, что память нам как бы передается по наследству. Только адресовано наследство не сегодняшним людям, а будущим, поэтому мы им пользоваться и не можем. Мы, значить, простые носильщики, хотя свою лепту тоже прибавляем.

— И что же вы видели там, в прошлом?

— Не просто видел, а участвовал, значить, во всех событиях! Я вам передать не могу, какой это кошмар. Кто меня там только не убивал: и варвары, и викинги, и даже какие-то простые уличные бандиты! Видишь всё как наяву, только поделать ничего не можешь. Стоишь, значить, и наблюдаешь, как тебя хладнокровно уничтожают.

— А кроме этого? Какие-нибудь важные исторические события или известных людей видели?

— Нет, господин Гвоздев, вы всё неправильно себе представляете. Это совсем другая память, с историей, значить, никак не связанная. Начинается она вообще в каком-то Космосе, из которого мы все, как я теперь понимаю, и произошли! Мы с покойником мои грёзы сто раз на других людях проверяли, и всегда что-нибудь да было про Космос.

— Космос? Нет, я не насмехаюсь, но наркоманы в своих видениях тоже постоянно куда-то улетают. А воздействие закиси азота очень напоминает наркотическое опьянение. Конечно, я слышал про "память предков", но не уверен, что это именно то, о чем вы говорите. Галлюцинации вряд ли можно рассматривать как аргумент, какими правдоподобными они бы не казались. Нужны более серьёзные доказательства.

Федор Федорович прямо расцвел, услышав про доказательства:

— Скажите, вы не знаете кто такая Бастет?

— Даже не представляю из какой оперы. А в чем дело?

— Дело в том, что если вы не знаете, то я и подавно знать не мог! И доктор не знал. Только в энциклопедии мы и отыскали, что это древняя кошачья богиня. Она, значить, заведовала всеми домашними кошками и сама выглядела как женщина с кошачьей головой. А по совместительству была глазом верховного бога Ра и занималась мщением. Мстила, значить. Очень вредная и опасная персона, я вам скажу.

Я почувствовал, что за его словами кроется нечто необычайное.

— Видели её, что ли?

— Меня ей в жертву принесли! Задушили, значить, египетские жрецы-подпольщики в черных халатах с золотыми лентами. Задушили, изверги, прямо перед статуей этой Бастет. По монументу мы с доктором их и разоблачили!

— Фантастика! А не может быть, что вы фильм на эту тему смотрели, и он произвел сильное впечатление? Эпизод отложился в памяти, а потом всплыл?

— Ну а имя откуда взялось? Из какого фильма?

— Мало ли…

Сперанский грустно вздохнул:

— Понимаете, после путешествия в прошлое в голове всё равно ничего не остается! Вспомнить, что такое с тобой приключилось невозможно — будто кто-то ножницами вырезывает эту часть. Остается чувство, что видел удивительные вещи и понял великую тайну. А в чём она, эта тайна, уже забыл! Я так понимаю, что Высшие Силы специально сию хитрость изобрели, чтобы раньше времени никто в их кладовку не лазил. Страхуются, значить.

- “Защиту от дурака” ставят?

— Вот-вот. Но доктор наш тоже не дурак был — цеплял на мою голову всякие проводки с наклейками и магнитофон включал. А мне наказывал, чтобы я старался вслух диктовать, что там со мной происходит.

— А вы типа как робот-разведчик? Как “Луноход”?

— Ага. Хотя никакие приказы в прошлом конечно не действуют, потому что человек как бы пребывает в полной отключке. Однако мысль работает ясно, и говорить он тоже может.

— Сам по себе? Без команды?

— А как же! Безо всякого внешнего воздействия, — он взглянул с такой гордостью, что стало ясно, что говорить без команды ему приходилось не часто. — Вот я и наговорил с три короба! Потом прослушали мы запись, а там, значить, про эту страхоту «Бастет», прости меня Господи. Бессвязно так, отрывчато, но очень даже внятно: Бастет и Бастет. Кто такая? Я-то не помню ничего, хоть кол на голове теши!

— Подождите! А жрецы с золотыми лентами? Как же вы про них вспомнили?

— А слушайте дальше, и сами всё поймете. Доктор сразу за слово «Бастет» ухватился, хотя и не ведал, что оно означает. Догадался, значить, что в нем какой-то смысл кроется. Навели мы справки и выяснили, что действительно была такая богиня. Древнеегипетская и редкая, а не как какой-нибудь бог Ра, про которого каждый школьник знает.

— Ну, про Ра, предположим, тоже далеко не каждый знает.

— Мы-то знали! Тогда доктор помещает весь мой непонятный, бессмысленный бред в компьютер и дает задание подсчитать одинаковые слова, сколько раз я их, значить, повторяю, и как они друг за другом следуют. И заказывает слайды про фараонов, раскопки, пирамиды и всё такое египетское, чтобы вывести меня на эту «Бастет».

Я сижу себе, значить, в каюте — чаёк гоняю, пока компьютер мне кино крутит и мои же собственные глупые слова с экрана нашептывает. Вначале, значить, напрягался, всё хотел вспомнить, а потом плюнул — толку никакого, одно мучение. Высшие Силы своё дело туго соображают!

— Не зря, значит, зарплату получают?

— Ну! Так и мне зарплата идёт, а что ещё пожилому человеку надо? Пью себе и пью, как вдруг глядь на экран, а там эта ведьма с кошачьей головой! А с ней в компании ещё один мужик с клювом и какой-то человекообразный крокодил. Ох, и жуть же меня взяла!

Я блюдечко-то с вареньем плюх на пол и стою, ушами хлопаю, а мой голос в телевизоре говорит: "Теперь ты видел её глаза. Теперь ты умрешь".

Мама родная! Жаром меня обдало, в мороз, значить, кинуло, и всё как есть вспомнил! И лысых жрецов, и статую, и даже то, что торопились они очень. Вроде как боялись, что кто-то может нагрянуть в пещеру, где казнь моя жертвенная происходила.

Рот валидолом набил и бегом к доктору. Так, мол, и так, говорю, ваше величество, задание выполнено! Вспомнил голубицу с потрохами. То есть, я хотел сказать, с артефактами. Артефакты — это такие магические предметы…

— А викинги? И уличные бандиты? — не знаю как у других, но у меня по истории слабая тройка, и про Бастет я действительно услышал впервые в жизни.

— Это уже после богини было. Доктор, значить, исхитрился и, хоть и ненадолго, но надул Высшие Силы. Я говорил, что тут вся соль в концентрации? Говорил или нет?

— Говорили. Только я не совсем понял, что это даёт.

— О, это многое даёт. Оказывается «протоксид» растворяется в крови как сахар в чае, но только, значить, на время. Пока им дышишь. Как перестал вдыхать — всё, сеанс окончен. За пять минут он полностью улетучивается. Вот доктор и придумал такую штуку, которая, значить, регулировала накачку «протоксида» в маску. Такой специальный клапан или вентиль… забыл я, как он правильно называется. Короче, подкрутит крантик — я в прошлом. Крутанет в другую сторону — я здесь, в настоящем, и рассказываю, пока при памяти. Видит он, что я очухиваться начинаю, и бултых меня обратно к викингам. Так вот и носился как угорелый туда-сюда, пока Высшие Силы не опомнились и не отключили меня от этого дела.

— Как понять: "не отключили"?

— Очень просто. Видать заметили, что их запрет нарушается, и перекрыли видения, а взамен установили в голове красную мигалку с сиреной! Только доктор погрузит меня в прошлое — лампа давай мигать, сирена гудеть и ничего разобрать невозможно. А свет и звук в точности, как при пожарной тревоге. Ну, я взмолился, значить. Не могу, говорю, ваше величество, более подвергать себя смертельному риску. Вдруг они когда-нибудь возьмут и не выключат эту катавасию при моём возвращении. Что я тогда делать буду? С лампой в голове!

Послушался он, но опытов своих не бросил. На монстриков переключился — дескать, они существа конченные, и с лампами проживут. На широкую ногу дело поставил, автоматику всякую мобилизовал, устроил для них специальные камеры с герметической атмосферой, куда протоксид накачивается, но разве Высшие Силы обойдёшь? На то ведь они и Высшие! Ну и исчез. Исчез, значить, бедолага, как его корова языком слизала. Все думают, что он утонул, но я то знаю в чём дело. Не в свои сани сел.

— Может быть, заблуждается, но, во всяком случае, не врет, — решил я и наудачу спросил, — Послушайте, господин Сперанский, а как бы узнать, что видят в прошлом ваши монстрики? Я понял, что за ними ведутся наблюдения. Могу я ознакомиться с результатами?

Заслышав просительные ноты Федор Федорович посуровел и явил лик, широко вошедший в обиход после открытия скульптурной композиции “Рабочий и колхозница”.

— Ничего сказать не могу. Рассмотрим, значить, вашу просьбу и сообщим. Лично у меня возражений нету, а дальше как начальство скажет. Ежели будет санкция, то пожалуйста, милости просим. Ну а нет, уж не обессудьте. Начальство, значить, свои виды имеет.

— В таком случае, я у самих монстров и узнаю! Всё равно ведь о чем-то надо разговаривать. Показывайте, где они тут.

— Здесь, родимые, вот за этими безвоздушными дверями, — он махнул рукой в сторону овальных люков. — Сейчас уж, наверное, оклемались. Воздух у них вентилируется через такое устройство, которое, значить, следит за концентрацией. Я объяснял про концентрацию?

— Объясняли. Уже раза три. Ведите лучше к монстрам.

Ссаженный с любимого конька, Федор Федорович обиженно взглянул на меня и, шаркая подошвами, поплелся к крайней двери.

— Самсон Бама Нгомо Бибанга, родом из Заира, — прочитал он в блокноте. — Черный, 32 года, холост, рост 6 футов 4 дюйма, вес… вес не разберу! С помарками записано. Короче, жирный такой негритос. Килограмм на сто двадцать потянет, не меньше.

— Что вы его расписываете как брачный маклер? Какая мне разница на сколько он потянет?

— Положено так, — строго сказал куратор. — Не зря же этот параграф в инструкцию включили? Значить, есть разница, коли пишут.

— Ладно, давайте дальше, — смирился я.

— Осужден в Гватемале, — он призадумался. — Это где же такая будет? Ладно, Бог с ней. Приговорен, значить, к смертной казни за ритуальные убийства. Культ Вуду.

— Оккультист?

— Ну! И чего только на белом свете не бывает: и Будду, и Вуду-Муду, — Сперанский вздохнул. — Семь расчлененных трупов. Пятеро мужчин и два мальчика. Зарезал, значить, бандюга!

— Давайте с кого-нибудь другого начнем.

— Испанец, Хосе Альварес Монтойя, 52 года. Растлитель малолетних и серийный убийца. Осужден на Барбадосе, признан невменяемым и приговорен пожизненному заключению. Рост 189 сантиметров…

— Так, а следующий кто?

— Следующая. Немка, баронесса фон… фон… — он с досадой захлопнул блокнот, — ну ничего не разберешь! Но, я её и так хорошо знаю, без записей.

— Людоедка?

— Навроде того! В Боливии мы эту сучку выкупили. Кличут её Анхеликой, но на самом деле она ведьма фашистская, а никакая не Анхелика. Лучше с негра начать, чем с неё.

— Чем же она вам так досадила? Порчу навела?

— Да она сама хуже всякой порчи! Образованная зараза, все языки знает, везде побывала, со всеми переспала, ну и помешалась на этой почве. Мужики ей обрыдли!

Говорит, что у мужиков примитивная фантазия — одинаково снимают штаны. Такая язва, что без риску подходить к ней можно только когда она под наркозом.

— А осудили за что?

— Как это "за что"? За садизм, конечно! Устроила в своем поместье извращенную лесбиянскую секту и поклонялась какому-то языческому божеству. И допоклонялась, значить…

Он хотел ещё что-то добавить, но в этот момент коридор заполнился короткими и частыми звонками пожарной сигнализации, под потолком зажглось красное табло с мигающей надписью "Fire Alarm", а из невидимых отверстий в палубу с дьявольским свистом ударили сразу четыре морозные газовые струи.

В один миг помещение преобразилось и вокруг нас воцарился воющий, свистящий, шипящий ад.

— Углекислота! — крикнул я. — Бежим отсюда!

Но Федор Федорович даже не пошевелился. От неожиданности он остолбенел и как зачарованный уставился на взрывавшийся светом плафон.

Я перепугался не меньше, но в паралич не впал — наоборот, проснувшийся инстинкт самосохранения побуждал к решительным действиям. Схватив куратора за шиворот, я волоком подтащил его к водонепроницаемой двери.

— Командуй быстрей! У нас пара минут, не больше!

Тот вдруг сделался ватным и начал тяжело заваливаться набок.

Меня захлестнула волна животного ужаса.

— Командуй, пень!!! — заорал я прямо в морщинистое ухо. — Командуй!!! Сейчас задохнёмся!!!

— Ка… ка… ка…

Мной владело паническое желание отшвырнуть этот груз и бежать — не важно куда, а лишь бы не стоять в ожидании стремительно надвигающейся гибели.

Прижав правой рукой почти бесчувственное тело к металлической стенке, левой я принялся хлестать по упитанной физиономии.

— Очнись, идиот! Подохнем как тараканы! Очнись, тебе говорю!

Под градом пощечин его глаза наполнились слезами, и он попытался защититься.

— Повторяй за мной, только громко! — я отвесил ему последнюю оплеуху и развернул лицом к выходу. — Computer!

— Computer! — эхом отозвался Федор Федорович.

— Громче кричи! Тебя из-за звонков не слышно! — для тонуса я дал ему подзатыльник. — Computer!

— Computer! — изо всех сил завопил куратор.

— Open the door "F"! — крикнул я.

— Open the door "F"! — выложился он.

— The door «F» blocked. Operation failed, — равнодушно отрапортовал компьютер.

С перекошенным лицом Федор Федорович ринулся к двери и обеими руками принялся колотить по бронированной плите.

— Open the door "F"!!! Open the door "F"!!! Open the door "F"!!! — орал он благим матом.

Голова у меня начала наливаться свинцом, отчего стены дрогнули и тихонько поплыли в тяжелом тумане, заливавшем агонизирующий коридор.

Собрав последние уже остатки воли, я снова сгреб куратора за шкирку.

— К монстрам двери открыть можешь?

— Open the door "F"!!!" — прокричал тот мне прямо в лицо.

Я оттащил его к ближайшему люку и ткнул носом в бронзовую латинскую букву "S".

— Наш последний шанс! Командуй!

— Computer! Open the door "F"! — завопил Сперанский.

— The door «F» blocked. Operation failed, — объяснил компьютер.

— The door «S», болван! — страх теперь начал превращался в тупое, гнетущее безразличие, но я ещё владел собой настолько, чтобы наподдать Сперанскому коленом под зад.

— Computer! Open the door "S"! — на этот раз ему удалось переорать даже тревожные звонки.

Запоры звучно и спасительно клацнули в ответ, а длинная стальная ручка заметно вздрогнула.

Я навалился на неё всем телом, но массивная с виду конструкция поддалась на удивление легко и отошла, образовав почти метровую щель, куда я сверхсильным броском направил не перестававшего голосить Сперанского.

Тот зацепился за ступеньку высокого металлического порога и распластался ничком у самого входа, а я, шагнув следом, встал прямо на обширную чиновничью задницу и потянул за собой дверь.

Как только толстая резиновая прокладка сжалась под тяжестью стали, вокруг наступила сладкая, торжественная тишина.

Одновременно с радостью меня посетила мелкая дрожь в коленях, одуряющая тошнота и волна липкого, вонючего пота.

Не найдя сил двинуться, я вяло стёк по двери и присел на жирные ляжки куратора.

Несколько минут мы пребывали в неподвижности, прислушиваясь к отдаленным звонкам, пока надменный женский голос не произнес откуда-то сзади:

— Сперанский! Кажется, я тебя просила привести девочку, а не мальчика, — последовала недолгая пауза. — К тому же он пахнет!

По-русски она говорила без акцента, но как-то слишком уж правильно — наши люди так не говорят. Наши люди жуют и глотают слова, а эта произносила их четко и с одинаковыми, точно отмерянными интервалами — как с конвейера снимала.

Я попытался повернуться, но Федор Федорович, на которого командные интонации действовали мобилизующе, отреагировал раньше, и теперь уже мне пришлось растянуться на ковре.

— Сперанский! Поздравляю — новый оскал подобран со вкусом. Пожалуй, в Голливуде ты сделал бы карьеру.

Наконец, мне удалось приподняться, но тут я увидел лицо куратора и в припадке нервного хохота снова шлепнулся на пол.

Стресс впечатал в физиономию Федора Федоровича то самое выражение, которое возникло, когда компьютер отказался открыть нам дверь.

— А в чём дело? — недоуменно спросил тот. — Почему он смеется?

— Просто странный мальчик, — холодно объяснила женщина. — Другой давно бы удрал, а этот смеется. Хотя нет, теперь он плачет.

Я и в правду уже рыдал.

— Русский? Из Москвы?

— Так точно, Ваше Величество. Назначен вместо прежнего.

— А того отравили или повесили?

Меня настиг ещё один приступ.

— Ах, утопили. Жаль. Надо было повесить. У него был отвратительный баварский выговор и чересчур длинный нос, но на рее он выглядел бы убедительно. А когда тебя утопят?

Следующий всплеск смеха вызвал спазматическую боль в желудке, от которой едва не остановилось дыхание. Я стал судорожно хватать ртом воздух, а когда справился с собой, вновь услышал тот же ледяной голос.

— Ах, просто в гости зашли? Так это был визит вежливости? Что же, я рада, хотя у русских всё получается слишком внезапно.

Чтобы избежать нового приступа, мне пришлось сильно укусить себя за руку.

— Ладно, отправь веселого мальчика в ванную — пусть наденет халат с камелиями, а свой фрак выкинет в окошко. Да, и достань сердечные капли. Да, там, в коралловой шкатулочке. Нет, это не ему, а тебе. Выпей, прежде чем идти.

Боль от укуса вернула мне способность двигаться целенаправленно, и я, наконец, смог подняться.

Прямо передо мной, на застеленной узорчатым покрывалом кровати, среди живописной груды атласных подушек, лежала укутанная в шелка женщина… — нет, скорее не женщина, а больной бескрылый ангел.

Кожа её почти просвечивалась, а изящно очерченное лицо, было прекрасным, но совершенно безжизненным. Кисти рук и обнаженные маленькие ступни уже умерли, а длинная шея с едва пульсирующей синеватой жилкой угасала как огненная точка на кончике задутой свечи.

Если бы не огромные, широко распахнутые, пылающие ярким голубым пламенем глаза, её можно было бы принять за восковую статую.

— Кажется, здесь пахнет собаками, — не терпящим возражения тоном сказало существо. — У меня ужасная аллергия на собак.

Я и сам чувствовал исходивший от меня острый запах пота, поэтому без слов направился в ванную.

— И одежду выброси! — донеслось следом.

Спорить не было ни сил, ни желания.

Федор Федорович, сжимая в кулаке флакончик, поплелся за мной и, оказавшись перед большим настенным зеркалом, тупо спросил: “Ой, а кто это?”

— Сватья баба Бобариха", — ответил я, стаскивая брюки.

Он всмотрелся в своё отражение и рухнул на розовый фарфоровый стульчак.

— Зря переживаете. Вот если бы заикание, — я встал под душ и начал намыливаться, — тогда бы вы ни одну дверь здесь не открыли. Блуждали бы по коридорам, как тень отца Гамлета, но без всякой надежды на отмщение. А лицо это так, мелочи.

Федор Федорович промолчал, но было понятно, что сам он придерживается иного мнения.

Я насухо вытерся и начал искать упомянутый в разговоре белый халат с камелиями.

К огорчению, он оказался не купальным, а женским — шелковым, с вытачками и длинным продольным разрезом от бедра. Ничего более подходящего в гардеробе не оказалось.

Осторожно обнюхав свою собственную одежду, я убедился, что без основательной стирки пользоваться ею было нельзя.

С завидным упорством жизнь снова лишала меня выбора: накинув халатик, я обратился к зеркалу и нашел, что выгляжу как порнозвезда. Оставалось только подкраситься.

Пока я крутился перед зеркалом, Сперанский начал подавать признаки жизни, но как-то не очень активно. Пришлось отобрать флакон и вылить ему в рот.

Это оказались малоэффективные в данном случае валериановые капли, однако куратор зашевелился и пустил в меня крупный коричневый пузырь.

— Поднимайтесь, надо как-то выбираться отсюда, — предложил я, затягивая пояс.

Федор Федорович отрицательно помотал головой и указательным пальцем ткнул в свое отражение.

— Ну, не смотрите, и дело с концом. Хотя ничего страшного я там не вижу. Просто теперь вы немного похожи на «Терминатора».

— Нет! Нет! — продолжал упорствовать Федор Федорович, тыча пальцем в зеркало.

— Аргументация не в вашу пользу, — я подхватил его под руки и рывком оторвал от стульчака. — Кроме того, вы просто не понимаете своих преимуществ. Теперь вас все будут бояться, а Липский ещё и завидовать. За такую рожу он выложил бы половину стипендии.

Я распахнул дверь, вытащил куратора из ванной и прислонил к стене.

— Как он? — осведомилась наблюдавшая за моими манипуляциями женщина.

— В порядке, держится молодцом. Спасибо за лекарство и извините нас уважаемая…, уважаемая…

— Анхелика. Зови меня Анхелика, — подсказала она.

— Уважаемая Анхелика! Тут в коридоре произошла авария, и нам ничего не оставалось, как искать спасения у вас. Извините за беспокойство. Как только проветрится, мы уйдем, а халат я после верну.

— Не трудись. Меня скоро не будет.

— Зачем вы так говорите? Вы ещё поправитесь! — я понимал, что она знает цену словам, но ничего другого придумать не смог.

Та высокомерно улыбнулась.

— Мне плевать. Жаль только, что то, что останется сожрут рыбы. Рыб я не люблю ещё больше чем собак. Они скользкие и с глазами как у Сперанского. Я люблю кошек.

— Я тоже люблю кошек. У меня дома живет одна, белая. Её зовут Бацилла. Она любит мясо, но в последнее время мы с ней сидели на диете.

— У меня жили четыре кошки. У них голубые шубки и черные перчатки на лапках. Их зовут: Адель, Бетси, Гретхен и Жужа. Гретхен очень любит котов, и я в шутку прозвала её Лиллит.

— А Бацилла ненавидит котов. У неё был один рыжий мордоворот по прозвищу Уритан, так он, подлец, ни разу не позвонил и не справился о детях! А она первое время даже спала на телефоне — всё ждала от него весточки.

— Ты прав, котам верить нельзя! К нам повадился один, по имени Педро Игнасиас Эскобар, но я приказала не принимать его. Он был безродный, этот Педро Игнасиас, а я не люблю таких, которые не знают своих предков. В России люди тоже не знают своих предков, но я думаю, что они не виноваты.

Я подправил ноги куратора, чтобы у стены он держался устойчивее.

— Раньше у нас все знали своих предков, но потом что-то изменилось и жизнь пошла вверх дном.

— Да, это самая большая ваша трагедия. Если человек не ощущает связи с вечной и непрерывной цепью своего рода, он превращается в оборванный ветром лист, бесцельно гниющий на краю канавы.

— Сейчас в России мало кто знает даже своих прямых прадедов. Не говоря уже о генеалогии. У нас теперь нет генеалогии, хотя раньше всех родившихся и умерших записывали в специальные церковные книги. А в поминальной молитве перечисляли поименно, и потому не было разницы когда человек ушел — вчера или во время какой-нибудь Бородинской битвы.

— Я часто бывала в России и хорошо помню ваших дворян. Это были блестящие, высокообразованные люди с развитым чувством долга. Родство с ними — большая честь.

Странно. О ком это она?

— А я удивляюсь, откуда вы так хорошо знаете язык. И когда же вы были в России в последний раз?

— Я говорю на восьми языках, а в России была когда умирала моя прапрабабушка Хельга фон Бок. Она была женой русского кавалергарда князя Ростоцкого, следовательно, я тоже немного русская.

— Так вы о видениях? — сообразил я. — Но ведь Сперанский утверждает, что в памяти ничего не остается. А вы, значит, помните?

— Это нормальные люди забывают, а шизофреники помнят. Во всяком случае, так сказал мерзкий лягушатник, когда пытался вытянуть из меня кое-что. Мерзавцы подмешивали мне в пищу яд, который вызывает видения, а когда я отказалась от еды, они отравили воду. Теперь я блуждаю во Времени постоянно.

— Это не вода, а газ. Сюда закачивают специальный газ, не имеющий запаха и цвета. Он называется «веселящий». Вот от чего у вас видения.

— Газ? Ну, пусть газ. Мне теперь уже всё равно. Видишь, что от меня осталось?

Я заглянул в закатившиеся глаза куратора.

— Не говорите так. У меня здесь один приятель, так мы с ним собираемся всё исправить. Если продержитесь ещё немного…

— Ты говоришь ерунду! Вероятно, ещё не понял, куда попал. Жаль мне вас с приятелем.

— То есть?

— Я вижу — ты добрый мальчик, а добрые люди безнадежно глупы. Как тебя зовут?

— Сергей Гвоздев. Я вирусолог. Но, мне кажется, я старше вас.

Ответом стала ледяная улыбка.

— Кто может быть старше умирающего? Только мертвый.

Я ещё раз взглянул на Сперанского и удостоверился, что тот общается с викингами.

— Пока неизвестно, кто здесь будет умирающим и кого сожрут скользкие рыбы. Дайте срок! И, кстати, скажите — о чем с вами разговаривал Мюссе? Что его больше всего интересовало?

— Разговаривал? — на этот раз улыбка наполнилась ядом. — Бриллиант! Я бы не назвала разговором то, что между нами было. Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что я могу беседовать с висельниками.

— И всё-таки! Понимаете, чтобы что-то предпринять, необходимо разобраться. Помогите нам.

Минуту она молчала, просвечивая меня космическим взором.

— Ты очень грозно выглядишь в моём халате и с этим окосевшим идиотом в руке. Надеюсь, вы с приятелем уцелеете. Так что тебя интересует?

— Намерения. К чему он стремился? Для чего нужны эксперименты с веселящим газом?

— Он хотел добраться до тайных знаний, которыми владели древние, и которые были утрачены по воле Провидения.

Я не знаю, как лягушатник собирался их использовать, но уверена, что не на всеобщее благо. Он не принадлежал к человеческому роду, этот Мюссе, и ад, выпустивший его на землю, не мог ждать слишком долго.

Как только она сказала про ад, Сперанский выпал из транса и, с места в карьер, напустился на меня.

— Это всё из-за вас! Говорил же, что Высшие Силы не любят, когда их запреты нарушаются! Предупреждал! А вы что? — куратор смерил меня особо презрительным номенклатурным взглядом.

Странный обморок: вроде в другую комнату человек выходил, а потом вернулся.

— Не кокетничай, мошенник, — вступилась за меня Анхелика. — Девочки будут от тебя без ума. Моя подруга Люсиль обожала всяких уродов. И Катрин. Пожалуй, ты будешь пользоваться успехом как граф Анри де Тулуз-Лотрек, который в детстве свалился с крыши и нажил себе замечательные увечья. Дамы его обожали!

— Нужны мне ваши дамы! — ляпнул Федор Федорович, но тут же стушевался. — То есть, я хотел сказать, большое спасибо, ваше величество.

— Вирусолога благодари, — великодушно разрешила Анхелика. — Если бы он не зашвырнул тебя словно мячик для гольфа, этот бесподобный оскал оценили бы только гробовщики. Впрочем, я надеюсь, ты не лишишь их такого удовольствия.

— Так точно, Ваше Величество, — угодливо пообещал Сперанский.

Определив состояние куратора как неустойчивое, я спросил у Анхелики:

— Скажите, а далеко ли продвинулся Мюссе? Я понял, вы не делились впечатлениями — как же он умудрялся проникать в прошлое?

— Продвинулся очень далеко, хотя туда ему и дорога. А «проникал» с помощью своих отвратительных компьютеров, которыми здесь оснащены даже клозеты.

Каждый день, несколько часов подряд, нам навязчиво демонстрируют один и тот же бездарный фильм; точнее — не фильм, а бессмысленный набор картинок. Там есть буквы, цифры, символы и изображения различных предметов, которые чередуются с фотографиями памятников, музейных залов и пейзажей.

Можно сколько угодно отворачиваться и закрывать глаза, но всё так иезуитски подстроено, что просмотр этого шоу неизбежен. Слайды появляются внезапно и в самых неожиданных местах. Понимаешь, в чем дело?

— Компьютер как-то отслеживает реакции? Вроде полиграфа?

— Думаю, что хитрей. Надуть глупую полицейскую машинку способен любой пройдоха, а здесь, — она помолчала, — здесь я чувствую, как сатанинский электронный мозг опутывает меня невидимой, клейкой паутиной. Чтобы разорвать её, я даже прибегала к заклятиям, но магия оказалась бессильна.

— Компьютер лучше молотком, — посочувствовал я.

— Что такое? Что это вы такое говорите? — встрепенулся Федор Федорович. — Зачем вам молоток?

В глазах Анхелики взметнулось яркое бело-голубое пламя.

— Молоток нужен для того, чтобы забить гвоздь, — голосом, от которого меня потянуло в сон, объяснила она. — Видишь, какой большой гвоздь торчит возле твоей пустой головы? Выдерни его из стены.

Сперанский повернулся, провел рукой по абсолютно ровной поверхности и, ухватив что-то, сильно потянул на себя. Даже засопел от усердия, бедолага.

— Молодец! — одобрила его старания Анхелика. — А теперь расслабься и подумай о приятном. Ты любишь деньги — подумай о них!

Удалив гвоздь, Федор Федорович смежил веки и расплылся в улыбке. Зрелище не для беременных, прямо скажем!

Ужаснувшись, я спросил:

— И почему же вы ещё здесь? С такими способностями!

— Ерунда. Говорила ведь, что ты не представляешь, где оказался. Здесь есть кое-кто посильнее меня, и храни тебя Бог от встречи…, впрочем — нет, тебе её не избежать. Кажется, он уже идёт сюда.

— Кто? Президент?

— Какой ещё президент? Нет, скоро ты увидишь одного типа, от которого вам с приятелем нужно держаться подальше. Запомни, он читает мысли так же легко, как ты читаешь газеты, — она задумалась. — Хотя и его можно обмануть. Не знаю, пригодится тебе или нет, но учти, что он не понимает юмор. Это очень важный момент. Ты понимаешь юмор?

— Не весь, — честно признался я.

— А второй вирусолог?

— Только черный.

— Уже хорошо. Ширази не понимает никакого, и этим вы можете сбить его с толку.

Между собой вы всегда должны шутить, и, даже оставаясь наедине, ни о чем не думать серьёзно. Понял?

Я кивнул.

— Двойка! — твердо сказала она. — Попробуй ещё раз.

Теперь я попытался представить, что скажет Веник по поводу моего одеяния.

— Уже лучше. Когда увидишь Ширази, или шути, или думай о девочках.

— Ладно, но прежде объясните про чтение мыслей. Это та самая телепатия, о которой столько болтают, или вы подразумевали что-то другое? На что это похоже?

— Разумеется, не на телетекст. Чтение — одна из не очень развитых способностей человека и больше всего напоминает интуицию.

В древности этим искусством владели египетские жрецы. Они хранили его в тайне даже от фараонов, потому что чтение позволяло творить чудеса и управлять людьми.

А сейчас, — она замолчала, будто прислушиваясь к чему-то, — сейчас обладать им могут самые разные субъекты, в том числе полные ничтожества. Одно из них уже приближается к двери, поэтому поторапливайся!

Шутить не очень то хотелось; в поисках подходящей девочки я оглядел каюту и, встретив одобрительный взгляд, уставился на разбросанные среди подушек живые и удивительно красивые пепельные локоны.

Казалось, они не принадлежали таявшему телу. Да и не волосы это были вовсе, а застывшая музыка бала, переплетенная шепотом комплиментов, звоном хрусталя и шипеньем вытекающей из бокалов, пузырящейся пены.

 

Глава девятая

На какое-то время я отключился. Просто выпал из текущего момента как сбитая шаром кегля и пришел в себя только когда открылась дверь и в каюту протиснулся здоровенный усатый тип в зеленой чалме и черной униформе.

Неприятный, хотя и красавец-мужчина: многослойный как чемодан контрабандиста или как актер, исполняющий в одном спектакле разные роли.

Не знаю, почему я так подумал: вероятно, морда слишком уж слащавой показалась. В наше героическое время морда у порядочного человека должна быть не слащавой, а перекошенной, примерно как у Алтуз-бабы.

Этот же обличьем напоминал положительного героя из репертуара классического индийского кино: высокий, пышущий здоровьем смуглый брюнет, холеный и, что мне особенно не понравилось, губастый.

Сходство было настолько выдающимся, что показалось, будто прямо у входа он запоет и начнет выкидывать всякие коленца.

Однако сеанса не случилось — едва наши взгляды встретились, я убедился, что взор его глубок и выразителен как ружейное дуло.

— Need a doctor? — без церемоний спросил он, завершив наведение.

— Sure. Bring me one, — я решил, что изучение моих мыслей всё же заставит его выстрелить.

Харерама, как я мысленно окрестил его, отдал короткую команду на каком-то звучном, гортанном языке, и из-за двери выскочили резвые молодцы в такой же черной форме.

Они сгребли меня под руки, выволокли в коридор и уронили на раскладные армейские носилки.

Следом из каюты был извлечен подсчитывающий дивиденды куратор, и нас отнесли в какое-то помещение, оказавшееся, правда, не госпиталем, а спортивным залом.

Здесь как раз проходил тренировочный бой, поэтому появление двух новых тел почти не привлекло внимания.

Носильщики вытряхнули нас на сетку гимнастического батута и, скрестив руки, предались увлекательному зрелищу проходившей за канатами схватки.

Я не разбираюсь в восточных единоборствах, драться не умею и смотреть не люблю, даже если хорошие парни лупят плохих. Просто понимаю, что в жизни чаще случается наоборот, а в кино — звуки раздражают. Не люблю я эти “стук-шлеп, стук-шлеп”…

Но тут поединок меня захватил: несмотря на прекрасную акустику удары почти не звучали.

Впрочем, как я вскоре убедился, их практически не было.

Отбивавшийся от группы учеников тренер исповедовал удивительный стиль: он уклонялся, причем делал это с такой стремительной грацией, что ему даже не приходилось сходить с места, в то время как атакующие разлетались словно брызги из-под буксующего колеса.

Нападавшие, спортивного сложения женщины и мужчины, были настроены весьма решительно и обрушивались на него со всех сторон. То и дело кто-нибудь выстреливал рукой или ногой, нацеливаясь в защитный кожаный шлем тренера, но каждый раз там удивительным образом оказывалась пустота. Не встретившая препятствия энергия удара увлекала тело бойца дальше, и оставалось только подправить траекторию, чтобы падение было более разрушительным.

А падали они как подбитые зенитным снарядом утки.

Я увлекся динамикой схватки и даже обнаружил в ней определенный драматизм: одинокий воин противостоял враждебно настроенной, агрессивной толпе.

В скором времени и толпа перестала быть для меня безликой, распавшись на островки симпатий и антипатий.

К последним относились прекрасная внешне, но отличающаяся подлыми повадками черноволосая девица с чертами инфанты и блондинистый скандинав — викинг облизанный цивилизацией. Эта коварная парочка действовала согласованно и расчетливо, выжидая, когда противник окажется в невыгодном положении и на него можно будет наброситься одновременно.

Выбрав момент, викинг взлетел и, метясь в голову, раскрутился как брошенная пружина. В тот же миг оливковая инфанта метнулась тренеру под ноги. А сбоку на него кинулся свиноподобный турок, размахивая кулаками с частотой вентилятора.

Казалось, спасти сэнсея может только немедленный взрыв противопехотной мины, но через мгновенье все трое благополучно отбили задницы о ковер. Причем каждый пострадал пропорционально замаху: предусмотрительная инфанта вкусно шлепнула попкой, а приземление блондина сопровождалось впечатляющим грохотом костей всего могучего организма.

Но пика ощущений хитрюги достигли когда по их разбросанным членам протопал разгоняющийся дебелый борец.

Наклонив круглую башку и тряся телесами, он надвигался с неотвратимостью цунами, а воткнулся в канаты огорченно — как мяч, по ошибке забитый в свои ворота.

Больше всего мне нравилось, что воин повадкам животных не подражал, благим матом не орал, а просто нес всех подряд, что называется, и в хвост, и в гриву. По-видимому, секрет его техники заключался в невероятной быстроте и точности движений.

Наконец прозвучал гонг, потерпевшие благополучно расползлись, а на ринге возник Харерама.

Наклонившись к закрытому шлемом лицу сэнсея, он стал что-то ему нашептывать, указывая в сторону батута; затем оба проскользнули под канатами и направились ко мне.

По ходу я попытался прочесть их мысли и предположил, что Харерама наябедничал, а воин намеревается задать нам со Сперанским трепку.

Лучшей ответной тактикой было прикинуться убитым заранее: я закрыл глаза и почти перестал дышать.

Около минуты прошло в напряженном, но относительно комфортном ожидании, пока на лицо не легли прохладные пальцы и насильно не разомкнули мне веки.

Тут я и вправду чуть не скончался от неожиданности — над моей головой склонилась Хунхуза.

Подмышкой у нее был зажат кожаный шлем.

— Так кого ты хотел в ванную затащить? — спросил я у внутреннего голоса. Тот притворился отсутствующим.

— Quickstep! — заглянув мне за глазное яблоко, заключила сэнсей.

Буквально это можно было понять как "быстрый шаг", однако я знал, что на сленге так говорят про понос.

Услышав диагноз, Харерама ядовито улыбнулся, а я разозлился и потребовал одежду:

— I need any dress.

Пожав плечами, та перешла к Сперанскому.

Тут у меня немного съехала крыша — я решил наброситься на Харераму и силой отбить брюки. К счастью, тот успел прочесть это намерение и, со словами: “Wait, wait a minute!”, отпрыгнул.

Поднявшись, я присмотрелся к штанам ближайшего охранника.

— Великоваты, — шепнул внутренний голос. — И мужик тоже.

Тут Харерама достал из встроенного шкафчика кимоно и бросил на сетку.

Я повернулся к народу не лицом и переоделся. В спешке едва куртку с широкими каратистскими штанами не перепутал. Подпоясался.

— Пояс-то черный у тебя, дятел! — поздравил голос.

Как обладатель высшего дана, тут же решил поучаствовать в следующей тренировке, и, сговорившись с викингом и инфантой, наподдать китайской бандитке.

Только собрался подойти к ней поближе — Харерама подхватил меня под руку и увлек к выходу.

Тащит куда-то, как ястреб цыпленка, и просвечивает на предмет крамолы. При этом беззвучно шевелит пухлыми губами.

— Анекдот, что ли, расскажи, — думаю про себя.

— Щаз! — отбрыкивается голос. — За пивом не прикажете сбегать?

Не люблю этого хамского “щаз”, просто на дух не переношу:

— Тогда про ванную. Как ты себе это представлял, гинеколог? Типа я выскакиваю, и решительно…

— Они это любят! — подтвердил голос.

— … заламываю ей руки. Она, конечно, зовет на помощь…

— Притворно, дятел. А сама слабеет и одновременно тяжелеет.

— И, от слабости, по мордасам не бьет? Или — от тяжести?

— От желания, понял. Два года в рейсе!

— Три. Видел сколько здесь производителей — на все вкусы.

— А смотрела на тебя, межпроч.

Терпеть не могу это вот “межпроч”. Гусар, блин. Отключил его за ненормативную лексику и глянул на читателя мыслей — как он?

Вид примерно как у главбуха в день зарплаты, только сумеречности чуть побольше, а ненависти к человечеству поменьше. Ненамного. Ладно, думаю, сейчас вместо журнала “Оплошавшая Работница” полистаем “Антологию Клинических Случаев”. И начинаю излучать анекдоты про Штирлица.

Тем временем мы прошли с десяток коридоров, сворачивая в разные корабельные закоулки. Не пароход, а настоящий плавучий город: с перекрестками, площадями и зелеными сквериками под искусственным солнцем. Людей, правда, не видно. Вроде как повымерли они…

На всякий случай попытался запомнить дорогу, но безуспешно: слишком много дверей, и все одинаковые.

Едва плюнул на это безнадежное дело, мы вошли ещё в одну и оказались в темном прямоугольном зале, оформленном под природный грот.

Вначале я различил лишь сводчатый потолок и неровные стены, облицованные каменными плитами: будто в пещеру попали. А потом, когда глаза привыкли к полумраку, обнаружил у задней стены мраморный алтарь.

Это было изваяние лежавшей навзничь, головой от нас, гигантской женщины. Её слоноподобные, похожие на колонны, ноги почти упирались в свод.

Выстругано натуралистично, вплоть до мелких анатомических подробностей, которые на проверку оказались довольно крупными. Много мрамора ушло.

За алтарем барельеф: грубо высеченная фигура демона с козлиной головой. Выражение неописуемо свирепое! Над рогами два круга, внутри которых перевернутые лики Солнца и Луны. С глазками, ротиками, носиками — будто ребенок рисовал — но вверх ногами.

“Это та самая статуя Бафомета, которую по преданию вручил тамплиерам Князь Тьмы”, - всплыло вдруг в мозгу.

На телетекст не похоже. А похоже на отчетливую мысль — вроде как сам додумался. Хотя понятия не имею, кто такой Бафомет. Впервые это слово слышу.

В жар бросило, когда понял, что мысль не моя!

— Вот вам и тайны египетские, — рапортует по этому поводу Юстас Алексу.

“Почему египетские? — всплывает в сознании. — Совсем другая эпоха, двенадцатое столетие. А вот и сам господин Жак Моле, последний магистр ордена Тамплиеров”.

Оборачиваюсь, а Харерама, дружелюбно улыбаясь, протягивает столь же расположенный ко мне черепок какого-то бедного Йорика. И я понимаю, что при жизни магистр не был симпатичным человеком.

“Его сожгли на костре, но дух ещё не раз воплощался”.

Я инстинктивно отшатнулся, но какая-то упругая сила подтолкнула в спину, а череп завис в воздухе, на уровне моего лица.

— Корпус… скальпус… — шепчу про себя, — акт третий, сцена пятая. Приплыли…

“Так и живем мы, — проплывает вдруг в мозгу, — общаясь с благоуханными женщинами, углубляясь в отверстие, что скрыто у них, подобное отверстию в драгоценном камне, пьем нектар, что дают в изобилии нежные алые уста, подобные лепесткам водяной лилии, в объятиях сжимая сверкающие подобно брильянтам мягкие плечи. А те все, скудоумные, гибнут бесцельно в одиночестве, надеясь на наслаждение в мире ином…”

— Кто?! Кто это?! — ору.

“На залитую лунным сиянием террасу поднявшись, мы соединяемся с женщинами, чей лик подобен светлой луне. Прижимаемся устами к их устам алым, по блеску подобным блеску полной луны, грудью — к соскам их груди, сверканием подобным молодой луне, и этого наслаждения вновь и вновь повторяемого избегают религии приверженцы презренные…”

В ужасе понимаю, что вещает не кто иной, как сам улыбчивый черепок. Интимный дневник предводителя тамплиеров?

“Мы одного обличья люди, мы те, кто сначала с красавицами в притворную ссору поиграв, затем в объятья сливаются с ними, ласкают их, покрывают краской их прекрасные ноги, соперничающие в красоте с лотосом красным. И всеми частями тела своего до ног их дотрагиваются. Люди же отшельнического обличия, право, в заблуждении пребывая, не могут истину постичь, безумные, правильного пути не знают…”

От происходящего моя, непривычная к магическим ритуалам, крыша не просто едет, а несется со световой скоростью!

“Все эти напрасно мучающиеся дураки, видя на земле плотское наслаждение, бегут от него, страстно стремясь обрести на небе усладу. Да не подобны ли в этом они тем несчастным, которые жестокою жаждой томясь и воду увидев, прочь бегут от нее, полагая, что в месте ином, где как они слыхали то же есть вода, они смогут напиться?”

Хватаю её, улетающую, руками и вою. От жути. Или кажется, что вою, а на самом деле молчу. Или не молчу, а вою, но кажется, что молчу.

И тут всё прекращается. Будто в театре, в самый разгар представления неожиданно опустился занавес.

Смотрю — уже не череп перед глазами, а губастая рожа Харерамы. Эффектно подсвеченная снизу, отчего впадины кажутся пустыми и черными, а скалящиеся в ухмылке зубы поблескивают. Смотрю и обнаруживаю явное, несомненное сходство между двумя масками: отполированной костяной и обтянутой кожей. Близнецы-братья.

“Если череп смеется — значит, у него есть на то причины”, - объясняет рожа.

Голосом. Кажется. А может, телепатирует — я уж не разбираю. Просто послание достигло адресата.

“Внешне все похожи друг на друга — и люди, и звери, — продолжается трансляция, — а внутренне люди похожи на зверей. Потому что люди и звери по своей природе одинаковы. Но человек хуже зверя”.

— Как это? — уточняю. Не сознательно, а автоматически, по инерции.

“Просто. Природа представляет человека всего лишь животным. Животным, которое стало самым опасным из прочих.

Человек в своих человеческих проявлениях страшнее зверя, и ни одно его душевное движение нельзя разделить, где от человека, а где от зверя”.

Только я задумался — крыша встала на место. Что-то такое ведь припоминаю, теории всякие:

— Это про либидо, да? Половое влечение?

“Нет. Это — начало сущего. Пыль и вода по отдельности подвластны ветру; грязь, созданная из пыли и воды, ему не подвластна”.

Круто. Но я не верю, что мы — какая-то грязь. Много раз слышал, но никогда не соглашался:

— Просто люди не одинаковые, а разные. Есть злые, а есть добрые. Это совсем не одно и то же.

“Hет понятий “добро” и “зло” — ты не знаешь, что есть что. Hет понятий “хорошо” и “плохо” — ты не знаешь, что есть что. Ты не знаешь, чем обернется твое зло”.

— Верно. Зато я знаю, что мне можно делать, а что нельзя. Точнее, я просто чувствую, что некоторые вещи делать не следует: брать чужое, завидовать. Мучить животных и вообще — обижать слабого.

“Всякий может ударить слабого, но только слабый хочет ударить слабого. Звери убивают охотясь; человек — развлекаясь. Звери не насилуют, а человек живет насилием”.

— Я не живу насилием.

“Если туча есть, для кого-то она обязательно закрывает солнце”.

Умный череп — не переспоришь.

— Дятел, с кем ты спорить собрался? — очухался, наконец, внутренний голос. — Он же тебя в порошок сотрет, если разозлится.

В этот момент в помещение ворвался конус света; входная дверь распахнулась, и какой-то человек склонился в почтительном поклоне:

— Аятолла…

Харерама предостерегающе поднял руку и, обращаясь к вошедшему, заговорил на незнакомом языке.

Тот что-то промяукал в ответ и склонился ещё ниже.

“Следуй за ним! — промелькнуло в голове. — Он отведет тебя к другу”.

— А зачем всё это нужно? — не утерпел я. — Пещеру на корабле строить, Бафомета приводить…

— Ну ты даешь, дятел! — восхитился голос. — Сейчас точно сотрет в пыль и грязь.

Не стер. Ответил:

“Люди. Управлять — значит внушать веру”.

Вообще-то да. Коммунисты тоже так делали. И фашисты, и все остальные. Нехорошо это.

“Гора не кажется неприступной, если смотреть с ее вершины”.

Я пожал плечами и направился к выходу.

 

Глава десятая

Посланец Харерамы привел меня в лабораторию и передал мрачным девицам, а сам отправился изучать сентенции Жака Моле. Не скажу, что меня огорчил его уход.

А встреча с партнером не сильно обрадовала.

— Русский ниндзя!!! — восторженно ахнул Веник, завидев мой новый наряд. — Самый опасный!!! Стиль «пьяный»: боец уничтожает врагов глубоким выдохом. Как Змей Горыныч!

Утешала мысль, что кимоно всё же лучше, чем пеньюар.

— Картина называется, — маркиз пальцами оттянул уголки глаз к вискам, — “Мудрый учитель микробиологии Хун Цун возвращается с тибетчины к любимому ученику Цун Дуну”

— Слушай, угомонись. Мне сейчас не до этово-тово.

— Угомонюсь, если дашь свой пояс. Поносить.

— А зачем тебе?

— Видишь ли, — он призадумался, — на самом деле мне нужен кожаный френч и маузер в кобуре, но, за неимением, подойдет и твой кушачок. Хочу Ларисок приструнить.

— Это кто же такие? — протягивая пояс, я почувствовал, что затевается недоброе.

— Мои секретарши. В прихожей сидят, — он завязал на животе подарочный бант.

Я наблюдал за эволюциями маркиза с напряжением начинающего воришки, до времени поставленного “на шухере”.

— Понимаешь, я у них условные рефлексы вырабатываю, — Веник распахнул дверь. — Видишь вон ту черту?

На линолеуме выделялась кривая полоска, проведенная черным маркером.

— Ну, и что это значит?

— Холоднокровней! Щас поймешь, — он переступил порог и, с видом собравшегося в побег арестанта, начал подкрадываться к черте.

Часовые, разумеется, видели действо, но пока не реагировали.

Наконец маркиз занес ногу для следующего шага и замер, удерживая её в воздухе, над самой полоской. Девицы переглянулись и встали.

— Миннегага Анатольевич, лови момент! Картина называется: "Погоня разъяренных берберов за одиноким адыгейцем", — он рванулся к выходу, но тут же повернул обратно и в три прыжка достиг спасительного порога.

Бросившиеся наперерез Лариски успели добежать только до черной линии и остановились там с недоумевающими лицами.

Случай явно выходил за рамки полученных ими инструкций.

— Видал? — гордо сказал Веник. — Уже час тренирую! Туповаты, конечно, но с другой стороны — что с них взять? Бабец есть бабец, хоть ты его в гренадера с усами переодевай.

— Да, методика почище чем у Павлова. А зачем френч и маузер?

— Френч для солидности, а маузер — чтобы бежать можно было по олимпийски, с низкого старта. Выстрел в воздух и понеслись!

Маркиз возбудился не на шутку — пришлось взять его за руку и усадить в кресло.

— А с чего это ты имидж поменял? — спросил он, поостыв. — Всю жизнь был похож на иеромонаха, а тут вырядился как хунвейбин.

— Сейчас узнаешь. Только скажи, ты свою дипломную работу хорошо помнишь?

— А то? — приосанился он. — Тогда случился настоящий триллер с погоней, кровавыми рукопашными схватками и стрельбой по македонски — из-за одной редкой книжки по палеопатологии. Ценной, как скрипка Страдивари.

Заметь, я ничего не знал, а гадюка Хобот свел с первой страницы библиотечный штамп, и попросил меня реализовать её в букинистическом магазине. Якобы паспорта у него не оказалось! Ну вот, заявляемся мы в магазин, без перчаток и париков, на лицах ни капли грима… мне-то невдомек!

Хобот протягивает книгу и начинает рыдать об умершем дедушке-палеопатологе, который являлся её автором, а продавец тем временем обнаруживает ещё одну печать — на семнадцатой странице. Полный пассаж и немая сцена.

Продавец говорит: "Ворюгой был ваш усопший дед, а не палеопатологом. А вы генетически к этому предрасположены". Деваться некуда — мы давай негодовать! Хобот кричит: "Подменили! Вместе со столовым серебром!" Я тяну паспорт назад и тоже подвываю: "Надо назначить экспертизу! Всех обзвонить! Бежим скорее, пока они не ушли!"

Ну, мы рванули оттуда, и к Семену на овощебазу — репчатый лук разгружать. Помнишь Семена?

— Помню, но меня сейчас не Семен интересует, а Тутанхамон, который оспой болел. Про которого ты написал, что он умер в результате мумификации.

— Не Тутанхамон, а Рамсес пятый. И не искажай — я написал, что в результате мумификации могли появиться рубцы на лицевых костях. А не от оспы, как навязывал нам Зоркий Сокол. После ознакомления с моими выводами у того даже оправа на очках вспотела.

— Рамсес меня тоже устраивает. А про богиню Бастет ты случайно не слышал?

— Как это не слышал?! Да я же египтолог в третьем поколении и почетный член королевского папирусного общества! Меня, может быть, хотели наградить золотой медалью, но из-за одной подлой интриги всё сорвалось.

Вот так: ни тени краски, ни налёта смущения! А ведь врал не кому-нибудь, а мне — человеку, который знал всю его жалкую биографию почти наизусть.

— Печально. Это просто поразительно, сколькими золотыми медалями тебя не наградили. Но всё-таки, что тебе известно про Бастет?

Липский тут же изобрёл гримасу, которая наглядно подтверждала его принадлежность к папирусному обществу:

— Видишь ли, источники крайне противоречивы! Одни свидетельствуют одно, другие — другое, а в итоге ничего не понятно. Ясно только, что всё высасывают из пальца и врут, гады, кто как может. А зачем тебе эта Бастет?

Я начал кратко пересказывать события минувшего утра и по мере развития сюжета веселость на папирусном лике убавлялась, а под конец и вовсе сошла на нет.

Выслушав меня, Веник поднялся и обошел по периметру всё помещение, внимательно исследуя потолок. Обнаружив в дальнем углу металлическую корзиночку датчика, он подозвал меня и спросил:

— Как думаешь, что будет, если сюда сигарету сунуть? Углекислотка сработает?

— Не уверен. Скорее всего углекислота подается только туда, где не может быть людей. Хотя я не знаю — я же не моряк. А что тебя смущает?

— Совпадения. Сперва с доктором несчастный случай, затем с тобой… Ты ведь ему на замену прибыл!

— Не поал? — честно признался я. — Чего им со мной цацкаться? Спустили бы за борт открыто, под ликующие звуки фанфар…

— Кому "им"? — выразительно изогнув брови, поинтересовался Веник.

— Откуда я знаю? Президенту этому и всем остальным.

Он многозначительно улыбнулся:

— Ну, у Президента пока нет резона с тобой расставаться. Ты себя ещё недостаточно проявил. Согласен?

В этом пункте возражений у меня не оказалось:

— Да я тоже так думаю, что рановато. Но если не Президент, то кто же тогда? Если допустить, что все эти несчастья подстроены, значит кто-то здесь ведет игру против собственного начальства. Тогда кто и зачем?

Он начал мерить шагами свободное пространство:

— Нужно поразмыслить. Напрячь мозги, пока их не потушили в углекислом соусе с каким-нибудь жидким пенообразователем.

— А может ты зря напрягаешь свои сосиски? Сперанский говорил, что у Президента на каждого человека имеется крючок. Хотя и так ясно, что людей они не в портовых тавернах набирают.

Маркиз продолжал расхаживать:

— Всяко может быть. Всяко! Но я понимаю, что тайная деятельность такого масштаба является тайной только для обывателей. А кому положено — те знают! — он вытянул руку и указал на потолок, будто таинственные "те кому положено" затаились прямо над нами. — Любую активность в области расщепляющихся материалов, высоких технологий, какой-нибудь дерьмовой химии и, конечно, в нашей, отслеживают разведки всего мира. Если засекут, например, закупки оборудования или сбыт чего-нибудь такого номенклатурного — просветят всё вплоть до паховой грыжи. Понимаешь?

Тут, словно в ответ на его слова, видеофон замигал всеми цветами радуги, мелодично звякнул и профальцетил:

— Mister Gvozdev! Please accept my apologies for the morning accident. Was you hurt badly? How are you feeling?

— I am fine. Thank you, — от неожиданности я растерялся, но быстро сообразил, кто справляется о моём здоровье.

— Good. Mister Speransky has got to go to hospital for some days. Miss Lisa Moon will take a care of you.

— Who’s she?

— You’ll see. Sudden romances usually end some ways.

После этих слов экран вновь сделался черен, и в помещении воцарилась тишина.

— Это Президент был? Что сказал? — быстро спросил Веник. — Что ещё за шмансы-романсы?

— Примерно так: "Внезапные увлечения обычно завершают некоторые пути". Но это дословно, а на самом деле тут есть какой-то подтекст. Намек какой-то.

— Яки намеки, дядьку?

Я внимательно оглядел лицо и костюм папирусоведа, ища следы подвоха:

— А ну — признавайся! Может, ты окрутил здесь кого, пока меня не было?

Маркиз обиделся:

— Щас! Видел как на меня Лариски смотрели? Если бы я черту фломастером не нарисовал, ты бы наткнулся на горку обглоданных берцовых костей. А что за Лиза Мун?

— Не Лиза, а Лиса. Алиса. Будет приглядывать за нами, пока Сперанский лечится.

— Ага, вот как. Тогда нужно сразу же проверить её рефлексы! Тебе тут нитки не попадались?

— Барон, отползите! Мне сейчас надо срочно кое-что выяснить…

Он вздохнул и поплелся к креслу, а я сел за компьютер, намереваясь отыскать что-нибудь, что пролило бы свет на загадочные слова Анхелики.

Вызвав программу поиска, я принялся выбирать файлы по расширениям и вскоре наткнулся на незамеченные прежде залежи видеоинформации. Клипов здесь было не меньше чем на хорошей телестудии.

Как обычно, названия файлов ни о чем не говорили, поэтому я выбрал самый большой и запустил.

Экран монитора погрузился во мрак и оставался абсолютно черным, пока из скрытых динамиков не поплыли звуки, напоминающие плеск волн вперемешку с шелестом листвы.

Чернота незаметно преобразилась: кое-где поредела, кое-где сгустилась, и прежнее непроницаемое зеркало стало рыхлой ночной тучей, в разрывах которой просматривались очертания дикой, гористой местности.

Внезапно облака распахнулись, и над заснеженными пиками гор нависла тяжелая, выпуклая Луна.

В распростертое внизу озеро хлынула сверкающая ртуть; на мелких волнах заиграли серебряные блики, заплясали бегучие огни, и к берегу потянулась стремительная, светлая дорога.

Вершины пирамидальных тополей оделись бледным сиянием — деревья превратились в гигантские свечи, колеблющиеся тени которых потянулись к полуразрушенной баллюстраде и затерялись среди поверженных колонн, у мраморных изваяний, исполнявших какой-то таинственный и грозный ритуал.

Разбухшее облако с драконьими головами с лету попыталось вцепиться в Луну, но уродливые когти соскользнули с гладкого края; дракон унесся к отрогам и сгинул, а к светилу уже подбирался грузный, неповоротливый бегемот, распяливал свою жуткую пасть, промахивался подобно старшему собрату и спешил ему вслед, волоча по земле изорванное зарослями одеяние.

С гор сорвался порыв ночного ветра, бросил в дрожь пылающую листву, пригнул к воде густую прибрежную осоку и растворился в зарябившем зеркале; возмущенный шепот потревоженных веток долго ещё бродил под арочными сводами аллей.

В развалинах замелькали языки пламени: к баллюстраде начали выходить молодые женщины в коротких белых туниках со смолистыми факелами в руках. По мере приближения их стройные фигуры и обрамленные распущенными волосами лица становились всё более различимыми; наконец, танцующий огонь начал выхватывать из мрака рельефные выпуклости тел, детали одежды и украшения.

Расположившись плотным кольцом вокруг чашеобразного мраморного алтаря, они стали швырять факелы в озеро. Когда последний, описав широкую огненную дугу, вонзился в лунную гладь, одна из них, скрывающая лицо за серебряной маской, вышла в середину и заговорила на удивительном, напевном языке, завораживающем плавными сменами интонаций и ритмичным чередованием гласных.

Как только она произнесла первые слова, по экрану поплыл синхронный английский текст:

“О, НЕ РОЖДЕННАЯ СТАРШАЯ СЕСТРА И НЕ РОЖАВШАЯ МАТЬ БОЖЕСТВЕННОЙ СТРАСТИ, ВЛАДЫЧИЦА ЗОВА НОЧИ И СЛАДКОЙ БОЛИ, ОТКРЫВШАЯ НАМ ТАИНСТВО НАСЛАЖДЕНИЯ!

НАСТУПАЕТ УКАЗАННЫЙ ПРЕДАНИЕМ ЧАС ЗАЧАТИЯ — С НЕБЕС ГОТОВ СПУСТИТЬСЯ СЫН СМЕРТИ, БИЧ БОЖИЙ И ГОНИТЕЛЬ НАРОДОВ, ВОЖДЬ, КОТОРЫЙ ПОВЕРГНЕТ МИР В ПРАХ И БУДЕТ ПРЕБЫВАТЬ ВСЕГДА, УБИВАЯ ЖИВУЩИХ, И ИДУЩИХ, И ТЕХ, КТО ТОЛЬКО СОБИРАЕТСЯ ИДТИ.

ОН ПОЯВИТСЯ ЗДЕСЬ, В СВЯТОЙ ДОЛИНЕ, И, ВЫЙДЯ В МИР, ПРОЛЬЕТ СТОЛЬКО КРОВИ, СКОЛЬКО ВОДЫ В ЭТОМ СВЯЩЕННОМ ОЗЕРЕ И УНЕСЕТ СТОЛЬКО ЖИЗНЕЙ, СКОЛЬКО ЛИСТЬЕВ В СВЯЩЕННОЙ РОЩЕ.

ОДНАЖДЫ ЛЮДИ ВОЗЛИКУЮТ, НАЙДЯ ЕГО СПЯЩИМ, НО ЧУТКИМ БУДЕТ СОН ПОД КАМЕННЫМ ОДЕЯЛОМ, И ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫМ ОКАЖЕТСЯ ЛИКОВАНИЕ!

КАК ТОЛЬКО СМЕРТНЫЕ ПОТРЕВОЖАТ ЕГО ЯРОСТНЫЙ ДУХ, ОН СНОВА ПОМЧИТСЯ ВПЕРЕДИ ВОЙНЫ, УВЛЕКАЯ ЗА СОБОЙ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ ВОИНОВ, И КАЖДЫЙ РАЗ ВСЁ СТРАШНЕЕ БУДЕТ ИХ ОРУЖИЕ И ВСЁ ГИБЕЛЬНЕЕ ИСПЕПЕЛЯЮЩИЙ УЖАС СРАЖЕНИЙ.

ТАК БУДЕТ, ПОКА СИРЕНЕВАЯ ЗВЕЗДА НЕ ПОДНИМЕТСЯ НАД ПИКОМ ПРИХОДЯЩИХ ВМЕСТЕ СО ЗВЕЗДОЙ НЕПРАВЕДНОГО ПРОКЛЯТИЯ И НЕ НАСТУПИТ БИТВА, КОТОРАЯ РАЗОМ ПОГЛОТИТ ВСЕХ: ЖИВУЩИХ И УМЕРШИХ.

ТОГДА ТВОИ СЕСТРЫ И СЛУГИ, СТАВШИЕ ПЫЛЬЮ, ВЕРНУТСЯ В НЕБЕСНОЕ ЛОНО, О, ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЗОВУЩЕГО МРАКА, ОТВЕРГНУТАЯ ПЕРВАЯ ЖЕНА, НЕ РОЖДЕННАЯ И НЕ РОЖАВШАЯ”.

Только она замолчала, среди вершин холмистого предгорья вспыхнула алая точка, на глазах превратившаяся в чудовищных размеров костер. Столб огня вытянулся и вонзился в Луну.

Облака к этому времени исчезли — над головами людей насмешливо перемигивались разноцветные миры.

“СИРЕНЕВАЯ ЗВЕЗДА ПРИБЛИЖАЕТСЯ К ЗЕНИТУ, — взглянув на костер, сказала маска. — ПОРА! ПРИВЕДИТЕ ПЛЕННИКОВ”.

Окружавшее её кольцо расступилось, и вооруженные короткими копьями амазонки подвели к алтарю группу связанных, полуголых мужчин. Те испуганно озирались, но сопротивления не оказывали.

“ВОИНЫ! — обратилась к ним величественная маска. — ВСЕ ВЫ ДАВНО МЕРТВЫ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ВЫСТОЯЛИ В СХВАТКЕ, НО СУДЬБЕ БЫЛО УГОДНО СДЕЛАТЬ ОДНОГО ИЗ ВАС ОТЦОМ НАШЕГО БУДУЩЕГО ПОВЕЛИТЕЛЯ, ВЕЛИКОГО ВОЖДЯ, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН ВЫИГРАТЬ СВОЮ ПЕРВУЮ БИТВУ ЕЩЁ В ЛОНЕ МАТЕРИ”.

Она дала знак и к алтарю подошла статная, черноволосая красавица. Преклонив колени, девушка положила голову на матовую поверхность чаши. Короткое платье задралось, обнажив ягодицы.

“ЭТО ТА, КОТОРОЙ ПРЕДНАЗНАЧЕНО ВЫНОСИТЬ НЕБЕСНОГО СЫНА В СВОЕМ ЧРЕВЕ. МЫ НЕ ОСТАВЛЯЕМ НАДЕЖДЫ — КАЖДЫЙ, ДОСТИГНУВШИЙ СВЯТОГО ЭКСТАЗА, БУДЕТ УБИТ, НО ЕГО ДОРОГА К БОГАМ ОКАЖЕТСЯ ЛЕГКОЙ. ПРОЧИЕ ПОДВЕРГНУТСЯ СТРАШНЫМ МУЧЕНИЯМ, КОТОРЫЕ СТАНУТ ХУЖЕ САМОЙ СМЕРТИ.

ВЫБИРАЙТЕ И ТОРОПИТЕСЬ СДЕЛАТЬ ВЫБОР, ПОТОМУ ЧТО ГНЕВ ЗВЕЗД УЖЕ ГОТОВ ВОПЛОТИТЬСЯ. ВЫ ДОЛЖНЫ УСПЕТЬ ОСТАВИТЬ СЕМЯ И УМЕРЕТЬ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ПОГАСНЕТ КОСТЕР НА ВЕРШИНЕ ХОЛМА”.

После этих слов одна из амазонок несколько раз взмахнула мечом, и разрубленные путы соскользнули к ногам пленников.

Те медлили, продолжая стоять тесной кучкой.

Вдруг один из них — широкоплечий, длинноволосый бородач рванулся вон из кольца и, расшвыряв оцепление, помчался к зарослям осоки.

Совершая гигантские прыжки, он быстро достиг спасительной воды, но тетива невидимого лука отчетливо и звучно пропела гибельную ноту: тяжелая стрела раздробила беглецу коленную чашечку.

Падая, он страшно закричал, но маска даже не обернулась:

“ЭТОТ ТРУС НЕ УВИДИТ РАССВЕТА, НО ПРЕЖДЕ БУДЕТ УМОЛЯТЬ, ЧТОБЫ ЕГО ПРИКОНЧИЛИ”.

Несколько минут тишину нарушали лишь отрывистые стоны и проклятия раненого — сломав стрелу, он теперь полз к берегу.

Остальные участники таинства выжидали, следя друг за другом и поглядывая на ласкающий Луну алый язык, пока от группы пленных не отделился низкорослый, кривоногий человек, обладавший, судя по мощному торсу, огромной физической силой.

“Я НЕ МОЛОД, НО ЕЩЁ НЕ ПРОБОВАЛ ЖЕНЩИН, — прохрипел он. — В НАШИХ КРАЯХ ЗА НИХ ДОРОГО ПРОСЯТ, ПОЭТОМУ МЫ ОБХОДИМСЯ ОСЛИЦАМИ. ИНТЕРЕСНО БУДЕТ УЗНАТЬ, ЗА ЧТО БЕРУТ СТОЛЬКО ДЕНЕГ…”

“ИДИ И УЗНАЙ!” — маска сделала приглашающий жест.

Он решительно направился к алтарю и загородил своей грузной, бочкообразной фигурой слившуюся с камнем и как бы ставшую частью изваяния девушку.

Звездное сияние сплотилось вокруг них в прозрачную пульсирующую субстанцию: над алтарем раскинулся мерцающий сиреневый полог.

Окутанное им тело изогнулось и мощными волнообразными движениями принялось раскачиваться: стремительно, затем плавно, размеренно, затем часто и быстро — пока из заполненной чаши не выплеснулся стон, тягучий и липкий как потеки соснового сока.

Оттолкнувшись от стеклянной воды, звук метнулся по пологим террасам, многократно повторился в отрогах и, взлетев на самую высокую, раздвоенную как змеиный язык вершину, с разбега прыгнул в космос.

Едва он растаял, в сгустившемся воздухе мелькнули хищные крылатые тени — замершее, натянувшееся как струна тело насквозь пробили густо оперенные стрелы с отточеными металлическими наконечниками.

Одна пронзила шею, разорвав артерию и вызвав фонтанирующий выброс крови, другая воткнулась в грудь и вышла между лопатками.

Убитый зашатался и тяжко грохнулся навзничь, открыв лунному свету слегка подрагивающие, молочно-белые, забрызганные черной кровью ноги девушки.

“ТОРОПИТЕСЬ, КОСТЕР УГАСАЕТ”, - заметила жрица.

Но мужчин уже не нужно было подбадривать. Они успели смириться с ожидавшей их неизбежностью — вперед выступило сразу несколько человек.

Опередил всех горбун, скрюченный как прилепившееся к горному склону дерево.

“Я ЗНАЛ МНОГО ЖЕНЩИН. - с гордостью заявил он. — Я ЕДИНСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА В РОДУ И ДОЛЖЕН ОСТАВИТЬ ПОТОМСТВО. РАНЬШЕ МНЕ ЭТО НЕ УДАВАЛОСЬ, ЗАТО СЕЙЧАС Я ПЕРЕПОЛНИЛСЯ СИЛОЙ. СЕЙЧАС У МЕНЯ ПОЛУЧИТСЯ!”

“ИДИ И ПОКАЖИ СЕБЯ”, - ответила маска.

Горбун ринулся вперед и, взгромоздившись на окровавленный торс предшественника, приник к влажному телу.

Едва мерцающий занавес окутал соединившиеся живые и мертвое тела, маска протянула красиво очерченные, оголенные руки к Луне и запрокинула чеканное металлическое лицо.

“О, НЕРОЖДЕННАЯ И НЕРОЖАВШАЯ МАТЬ, ПОЗНАВШАЯ БОГА, ОБРАТИ СВОИ ЗВЕЗДНЫЕ ГЛАЗА НА СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ. УЖЕ РАСКРЫЛАСЬ ПАШНЯ И БРОШЕНО ПЕРВОЕ СЕМЯ. ДАЙ СИЛУ РАСТЕНИЮ, СОТВОРИ ВИДИМОЕ ИЗ БЕЗЛИКОГО, ТЕЛЕСНОЕ ИЗ БЕСПЛОТНОГО — НАЧНИ БЕСКОНЕЧНУЮ ЦЕПЬ ПРЕВРАЩЕНИЙ, ЧТОБЫ СБЫЛОСЬ НАЧЕРТАННОЕ, И ИСПОЛНИЛОСЬ СКАЗАННОЕ, И СЛУЧИЛОСЬ ВСЁ, ЧЕМУ СУЖДЕНО.

ВОПЛОТИ БОЖЕСТВЕННЫЙ ДУХ В ТЕЛЕ, ЧТОБЫ ОН ВОШЕЛ В МИР ЛЮДЕЙ И БЫЛ ЗДЕСЬ, ПОКА БУДУЩЕЕ НЕ СТАНЕТ ПРОШЛЫМ”.

Вторя ей, жертвенная чаша выплеснула в небо сладострастные стоны, подхваченные возбудившимся эхом. Торжествующие звуки вознеслись к Луне — планета следила за происходящим с той же жадной завистью, что и дрожащая от нетерпения человеческая стая. Завороженные песней зарождающейся жизни, люди вросли в землю и стали частью ожидавшего их мира камней и деревьев — мира, из которого они когда-то вышли, и куда им теперь предстояло вернуться…

Удар пущенной с близкого расстояния стрелы отбросил тело на несколько шагов и опрокинул навзничь; на обращенном к сияющему светилу лице трупа запечатлелась жуткая гримаса от только что испытанного наслаждения — последнего в жизни.

Пленники теперь торопились поучаствовать в игре, и один за другим падали от точных выстрелов; площадка возле жертвенника превратилась в подобие бранного поля.

Наконец в живых остался один — внешне ничем не примечательный, больше походивший на шута, чем на воина. Он с тоской смотрел на догорающий костер, снова превратившийся в алую точку, и не двигался с места.

“НЕ ХОЧЕШЬ ЛЕГКОЙ СМЕРТИ?” — спросила маска, взглянув на него, а затем на перепачканную кровью, покачивающуюся от усталости, но всё ещё ждущую девушку.

“НЕ ХОЧУ ДАРИТЬ ЖИЗНЬ”, - ответил тот, озираясь.

“ПОСМОТРИ, ЧТО С ТОБОЙ БУДЕТ! — жрица кивнула на раненного беглеца, которого вооруженные амазонки успели опутать веревками и подтащить к безглазому каменному идолу. — ЕГО ПРИНЕСУТ В ЖЕРТВУ БОГИНЕ-МАТЕРИ: ПОСАДЯТ НА КАМЕННОЕ ЖАЛО, КОТОРОЕ БУДЕТ МЕДЛЕННО РАЗДВИГАТЬ ВНУТРЕННОСТИ, ДОБИРАЯСЬ ДО СЕРДЦА. ТОЛЬКО РАССВЕТ ОСТАНОВИТ ПЫТКУ”.

“УБЕЙ МЕНЯ, Я НЕ БЕЖАЛ!” — жалобно попросил шут.

Жрица посмотрела в сторону холма, на вершине которого мерцали красные язычки:

“СМЕРТЬ — БЛАГО. НЕМНОГИЕ ЗНАЮТ ОБ ЭТОМ. СТРАШНА НЕ СМЕРТЬ, А МУЧИТЕЛЬНЫЙ УХОД ИЗ МИРА, НА КОТОРЫЙ ТЫ СЕБЯ ОБРЕКАЕШЬ”.

“Я НЕ МОГУ ДАТЬ ЖИЗНЬ ЗЛУ. Я ЗНАЮ, КОГО ВЫ ЖДЕТЕ! ЕСЛИ ОН РОДИТСЯ ОТ МЕНЯ, Я ОКАЖУСЬ В НАЧАЛЕ ЦЕПИ”.

“ГЛУПЕЦ, РАЗВЕ ОСТАНОВИШЬ РЕКУ? ИДИ И ЗАСЛУЖИ ИЗБАВЛЕНИЕ — ТВОЙ СРОК НА ИСХОДЕ”.

Опустив голову и шатаясь как пьяный, он поплелся к алтарю, но, проходя мимо одного из убитых, вдруг отчаянно вскрикнул и рухнул на окровавленное острие.

 

Глава одиннадцатая

Наваждение завершилось черным слайдом.

Фильм произвел на меня впечатление, но не настолько, чтобы я смог во всё это поверить. Да, жизнь и смерть, таинство рождения, звезды; жестокие забавы смертных на пороге Вечности. Волнующе, но неубедительно.

Зато Веник просмотрел клип с восхищением и авторитетно заявил:

— Рождение Аттилы! Классное кино. Всё точно как в легенде, но вот причина отказа вызывает сомнение.

— А, так ты его раньше видел? — я почему-то обрадовался. — Какого отказа?

— Последнего — от репродуктивного процесса. Нет, кино я не видел, но книжку читал. Это римляне его так прозвали: Аттила — Бич Божий. Предводитель гуннов. Навел шороху и в самой империи и за пределами — никому мало не показалось. Точно как и предупреждала жрица в маске. Кстати, ты узнал её?

— Нет. А ты?

— Шерон Стоун. Правда, сначала я думал, что это Людмила Гурченко, но когда она повернулась боком, все сомнения отпали — такая замечательная попка только у Шерон.

— Ага, а тот конек-горбунок, который вторым вызвался — Сильвестр Сталлоне?

— Ха, он ещё и не верит! Да я любую актрису узнаю в любом гриме. По походке. А если она ещё и задом повернется — идентификация стопроцентная. Попки я различаю как криминалист пальчики.

— А кроме? Сюжет, там, драматургию?

— Абсолютно всё! Просто попки это единственное, что в них есть от природы, а остальное — макияж. Хотя и он тоже о многом может порассказать.

— Ну?! Например?

— Это целая философия. Знаешь, чем люди украшают жилище? Плакатиками, календариками, слониками, кружевными салфеточками. А один парень, Леня Ройтман, пристроил в прихожей даже якорную цепь. Когда совместное советско-американское предприятие «Скраб» стало выплачивать по сорок долларов за тонну…

— Подожди, подожди! — я испугался, что коммерческая волна занесет его в Иерусалим, — А причем тут попки?

— Не попки, а украшения! — он помолчал. — Знаешь, сколько всякой пакости скрыто в человеческой натуре? Что-то из ассортимента люди пытаются припрятать, а кое-чем, наоборот, ненавязчиво мозолят окружающим глаза. Вот украшения и показывают, какие черты человек старательно выпячивает.

— В смысле — черты характера?

— В смысле — внутренние качества. Юмор в том, что их может не быть, а человек выдает желаемое за действительное! Например, оружие и геральдика на стенах показывают, что персону владельца переклинивает на собственной значимости. Она сама себя воображает выдающейся и других пытается заставить думать то же самое.

— Интересно, — я об этом как-то не задумывался, — Только кто же в совке развешивает на стенах оружие? Где ты такое видел?

— Совок, как и всяческая оккупация, явление временное, а я говорю о вечном. Хотя существуют и чисто совковые варианты: натыканные повсюду свечи и вырезанные из журналов репродукции говорят о стремлении утвердиться как возвышенная натура.

— Это намек? Могу я прислать секундантов?

— Тю! Думаешь, ты один такой? Нет, вас как гуннов — тьмы, и тьмы, и тьмы.

— Это скифов — тьмы, и тьмы, и тьмы, двоечник.

— Пускай будет скифов, — согласился маркиз. — Главное, что всех касается. Украшения — это подписанный протокол о намерениях. Видел, какой медальон был у Шерон?

— Вроде белой таблички на цепке? А что в нем особенного?

— То и особенного, что смотреть надо было внимательнее! — Веник запустил программу и, найдя нужный кадр, максимально увеличил картинку. — Блин, ну и наколдовали киношники! Оказывается, я тоже кое-что проглядел….

Весь экран теперь занимала овальная бляшка из серебристого металла, на которой было выбито подобие человеческой фигуры.

Впрочем, человеческими выглядели только руки и туловище; повернутая в профиль голова напоминала петушиную, а ноги от колен превращались в расползающихся змей, что придавало созданию устрашающий вид. Вдобавок, в поднятой правой руке оно сжимало плеть — будто замахивалось.

От медальона веяло такой глубокой стариной, что я усомнился:

— Слушай, они что — взяли это напрокат в каком-нибудь музее? Не похоже на бутафорию.

Веник уже распечатывал картинку:

— Сам удивляюсь! Хотя, знаешь какие они дотошные, эти американцы. Уж если возьмутся, то делают "от и до", а не как наши шаромыжники.

— Зато наши не ломают машин. И жизнь изображают гораздо объективнее, чем она есть на самом деле.

— Дык, я не про художественное кино, а про научно-популярное. Однажды посмотрел фильм о жизни акул — они мне потом два года снились, так натурально было снято.

— Кусали тебя?

— Хуже. Одну гигантскую акулу-молот подловили во время родов — дурацкий оператор чуть-чуть не забрался к ней во влагалище! Или, я не знаю, как у рыб называется место, куда он вперся со своей осветительной аппаратурой. Нет, это был настоящий апофеоз войны, когда прямо в объектив посыпались маленькие акулята-молоточки. Уже голодные!!! Эта замечательная, натуралистическая картина называлась: "Папа, папа где ты?!". По этому поводу я и не женился на Фае Хаит.

— Ты же говорил, что тебя разочаровала мама, мадам Хаит?

— Нет, мадам Хаит не может разочаровать! Это не акула, а просто ходячая гильотина. Кстати, можешь полюбоваться — кем она была в прошлой жизни, — маркиз взял канцелярскую кнопку и торжественно пришпилил распечатанное изображение к стене.

Я присмотрелся:

— Да, видная особа. А ты не знаешь, что тут за надписи? Михаил, Рафаил, Гавриил… — случайно не список замученных зятьёв?

— Нет, слишком мало имен. Но слово "шемешейлам", — он указал пальцем, — вот, видишь, под змеиными ногами, мне знакомо. Это значит "Вечное Солнце".

— Еврейское, что ли?

— Древнееврейское. Наверное, какое-то заклинание — он склонился над самым листом и принялся читать по складам. — Ше-ме-шей-лам, лат-хра-мап-хта, йо, йо, йо, йе, йе, йе, й-й-й-й-й-й-й-й, ае-ае-ае, аа-ай-ай, ейо, пси-нот-хер-тхе-рно…

— Привет, детки! Что за дерьмо вы поете? — по-английски спросил игривый женский голос.

Мы разом обернулись, и я увидел оливковую инфанту. Сейчас на ней был не спортивный, а элегантный брючный костюм, скроенный так ловко, что тело девушки напоминало рвущийся из зеленой чашечки бутон.

Маркиз онемел; он даже не смог назвать свое имя, когда испанка подошла к нам и протянула изящную, тонкую кисть с красивыми, длинными пальцами:

— Лиса Мун. Доктор. Лечу болезни, вызванные воздержанием.

— Сергей Гвоздев. А это Липский. Вениамин.

— Гинеколог, — добавил от себя внутренний голос. — Пояс-то отдал, дятел, а штаны спадают. Поздравляю.

— Бенджамин Франклин. Очень звучное имя, — одобрительно заметила она и попыталась отнять руку.

Без домкрата не удалось — Веник сработал молча, но эффективно — как медвежий капкан.

Впрочем, немота тут же дала трещину: сперва просочились невнятные возгласы "Excellent!" и "Perfect!", а затем на пораженную девицу обрушился весь словарный запас маркиза. Одновременно он начал подбираться к талии, но в какой-то момент переборщил — та решительно выдернула пальцы и уселась на подлокотник моего кресла.

— Не так резво, дорогой! — глядя на Веника, она слегка наклонилась ко мне, — Нас могут услышать за стенкой.

Де Садур погрустнел.

— Я только хотел сказать, что у вас тоже красивое имя, — кисло возразил он.

Тут упругая грудь инфанты уперлась в моё плечо; я испытал разряд, простреливший тело вдоль позвоночника и задержавшийся в глубине, где-то в области крестца. Дух захватило — такой кайф.

— Зяблик, ты неотразим! — проворковал голос. — Отправь друга в туалет, и чтоб не возвращался!

— А по мордасам? — я припомнил тренировочный бой в спортзале.

— Да ладно, сама ведь лезет! — не унывал он. — Казанова ты наш!

Я поднялся и предложил даме кресло:

— Садитесь, пожалуйста. Действительно, у вас красивое имя, но, кажется, не испанское?

— У-упссс! А почему оно должно быть испанским? — сделав удивленные глаза, спросила Лиса.

— Ну, просто показалось, что вы испанка. Нет?

— Я ассирийка, — она повернулась и предъявила профиль, который больше подходил не для глиняных черепков, а для суперобложки. — Видите теперь? А фамилию ношу как память о муже.

— Кто она? Ассирийка? — по-русски уточнил разволновавшийся Веник. — Быть не может — они же ископаемые! Ассирийцы, вавилоны, шумеры всякие…

— Он говорит, что это исчезнувшая народность, — перевел я инфанте. — Да и мне так казалось — до встречи с вами.

Не вставая, она змеиным движением скользнула в глубину кресла и уселась, изогнувшись так, что груди едва не выплеснулись из кружевной оболочки:

— Правда, нас осталось очень мало. По всему миру наберется тысяч сто пятьдесят — двести, — она со значением посмотрела мне в глаза, — нужно срочно что-то предпринимать, чтобы не вымерли.

— Ты понял, зяблик? — ахнул голос. — Открытым, блин, текстом! Гони Веника в туалет, и чтоб не вернулся!

Я открыл рот, но язык встал колом и не захотел поворачиваться.

— Ну?! — торопил голос. — В чем дело, дятел?

— Что ему, час в сортире сидеть?

— Два! Нет, три часа пусть сидит. Он тебе друг или кто?

Я напрягся, но вслух промычал нечто нечленораздельное.

— Логично! — обрадовался маркиз. — Хочешь сходить по большому?

— Вот наглая рожа! — психанул голос. — Скажи, типа дорогу ему уступаешь. Типа, дорогу осилит идущий. Ну?!

— Неужели в паспорте написано, что вы ассирийка? — начал подбивать клинья оправившийся от потрясения Де Садур.

— Нет, это написано на моей заднице! Хотите взглянуть?

— А можно?

— С крючка снимает, гад! — злобно прошептал голос. — А ты чего молчишь, дятел?

— Почему нет? — инфанта томно улыбнулась. — Вечерами я обычно танцую в баре. Приходите и увидите всё, что захотите.

У Веника едва не случился приступ. Он заметно побледнел и, глотнув побольше воздуха, затараторил:

— Мы бы с радостью, да нам не разрешают! Дом — работа, работа — дом — всё, что мы здесь имеем. Может, лучше вы к нам зайдете?

— Зайду. А что будем делать? — пристально посмотрев на меня, спросила инфанта.

— Покажете то же самое, что в баре! Только охрану не приводите. Мы люди мирные, женщин не обижаем.

— Зря! Многим женщинам только этого и надо. Вот я, например, не люблю таких, которых нужно подбадривать.

Маркиз чуть не заплакал:

— Да я сам не перевариваю таких ослов! Так не возьмете охрану?

— Мне охрана не нужна, а вам…, - она усмехнулась, — …вам тоже разрешили без неё обходиться. Теперь можете ходить куда угодно и когда угодно — ваши голоса внесены в базу данных. Но не забывайте о телекамерах! Всем, кто не хочет заниматься любовью на глазах у службы безопасности рекомендуется искать укромные места. Я знаю парочку подходящих, но сейчас там прохладно. Вот приплывем в тропики…

— А когда же, наконец, мы приплывем в тропики?! Что за издевательство?! — вознегодовал Веник.

— Ладно, мальчики, я лучше пойду, — Лиса встала и обернулась ко мне. — Вы меня проводите?

— Съел! — злорадно констатировал голос. — Сидел бы щас на горшке, без потрясений и уязвленного самолюбия. Дятел.

— Конечно. Пожалуйста…, - незаметно для неё я сунул руку под куртку и подхватил военные штаны.

— Ты же не на долго, Гвоздик? — озаботился товарищ, когда мы выходили.

— Часа три — самый минимум. — прикинул голос. — Или больше.

— О чем это он? — оглянувшись, спросила Лиса.

— Просит, чтобы я быстрее вернулся.

— Боже, как трогательно! Теперь я вижу, что такое настоящая мужская дружба.

Мы вышли из лаборатории. Штаны повели себя неприлично — пришлось занимать даму разговором:

— Вы сказали, что охраны не будет? А те две леди, которые сидели на кровати?

— Ну какие же это леди, милый! — она усадила меня на откидной стул и, почти повиснув на моем плече, зашептала. — Вечером отделайся от приятеля. Скажи, что плохо себя чувствуешь и отправь его в бар — пусть развеется. Я попрошу, чтобы девочки за ним присмотрели. Хорошо?

— Зяблик, выясни, что за девочки! — скомандовал голос. — Может, там такие, что…

Но теплая ладонь легла мне на губы и запечатала рот.

— Тише, не говори ничего. Здесь нельзя. Вечером я зайду и провожу туда, где всё будет можно. Всё!

Она чмокнула меня в щеку, покачнулась и исчезла — словно растаяла.

Что-то змеиное было в её облике.

 

Глава двенадцатая

Я отсутствовал минут пять, но Веник рассердился так, будто меня не было целый месяц.

— Что за манера — исчезать неведомо куда? — строго спросил он, когда я вернулся.

— А вдруг это настоящее чувство? Вдруг это больше чем увлечение?

— Ой-ой-ой!!! Держите меня — сейчас со мной произойдет внезапное падение — маркиз театрально огляделся, как бы выбирая, куда лучше грохнуться.

— Просто тебе завидно, вот ты и падаешь.

— Как же! Видали мы эту наскальную живопись:

"Ашшурбанипал, царь царей, предводитель ассирийцев, принимает неотложные демографические меры".

— Ну и что? Зато девчонка от меня без ума!

— Да ей же приказали! Помнишь, что Президент сказал про романсы? Не просто ведь ляпнул…

— Вначале приказали, а потом сама. Ты бы видел, как она вцепилась в меня, когда мы вышли в коридор! Еле-еле оторвал от штанов.

— Ой-ой-ой, щас я опять буду падать. Лучше проверь — не унесла ли чего из штанов, пока отрывал. На память о вспыхнувшей страсти.

— За то какая женщина! Дама пик! Ты, небось, таких только по телевизору видел?

— Ноги у нее худые. В лодыжках. Хотя, это на мой вкус, а ты можешь оставаться при своем мнении, — он надулся как вирус гриппа, под микроскопом похожий на шарообразную морскую мину, и отвалил.

— Правильно, Зяблик! — с чувством глубокого удовлетворения констатировал голос. — По большому нас хотел отправить, деятель!

Мне стало жаль маркиза:

— Постой, я забыл сказать, что вечером тебя будет ждать подружка Лисы. Она видела тебя в кают-компании — ты произвел на нее большое впечатление. Хотя, ей скорее всего приказали.

Веник застыл на полдороги.

— Какая подружка?

— Ну, на мой вкус она не очень: ноги в лодыжках худые, грудь впалая, морда — как у чеченской революции. Зато темпераментная и хочет только тебя. Пойдешь?

— Что я — Джеймс Бонд? Сам иди! — он поплелся к креслу.

— Видал? Ещё перебирает, — хмыкнул голос. — Нет бы на гинеколога выучиться — смотрел бы и смотрел себе…

— Лети ты, дятел…, - я взял со стола остро заточенный карандаш, блок разноцветных листов для заметок и перебазировался к маркизу.

— Не мешайте работать! — сердито сказал Веник, когда я уселся на круглую платформу.

— Так у меня вопрос как раз по работе! Помнишь структурную формулу Клистирного-Трубникова?

Липский приоткрыл рот и уставился на меня, как будто я был редким морским животным.

— Ну, в той части, где учитывается эффект Попеску?

Это у нас игра такая была — дурацкие фамилии выдумывать. На лекциях по марксистско-ленинской философии мы всех материалистов называли молдавскими фамилиями, а идеалистов — грузинскими или армянскими. Обыгрывая одно более-менее неприличное слово.

— А, ты про гистограмму Анальникова?! — сообразил наконец исследователь. — И что тебя смутило? Свободный радикал выпадает?

— Вот смотри! — я принялся писать, но тонкий грифельный след почти не различался на зеленой бумаге.

— Подожди, дай-ка сперва папе, — он отобрал карандаш, оторвал зеленый лист и пьяными в стельку буквами нацарапал на следующем, лимонном, фатальное слово «Хунхуза».

— Нет, коэффициент искривления ты притянул за уши! — убежденно сказал я, забирая карандаш. — Вот здесь, здесь и здесь должны стоять интегралы Жлобина-Засранского.

Веник старательно изобразил удивление, а я, ломая грифель, быстро написал:

"Найди что-нибудь из первой группы, к чему у них нет иммунитета. И вакцину. Сами привьемся…"

— Не вариант! Правая часть не равна левой. — поразмыслив, возразил маркиз. На листе появилось:

"Слишком большой инкубационный период. Пока подействует — догадаются".

Пришлось дописать: "Корабль идет в тропики! Возьмем спасательный плот и уплывем".

— Взгляни-ка, — я вернул ему блок, — если заменить матрицу «дупа-один» на матрицу «дупа-два», то потом их можно попытаться вынести за скобки и сохранить. Эти две веселых дупы.

— В принципе согласен, но прежде надо решить еще одно уравнение, — Липский оторвал исписанный лист и разорвал на мелкие клочки. — Уравнение с неизвестными корнями. Понял?

Понял, как не понять — он разведчиком себя вообразил. Чтобы мы тут всё хорошенько выяснили, прежде чем смываться. Мне самому было бы интересно узнать про тамплиеров и генетическую память, но оспа… — если бы не оспа! Оспа это очень нехорошо, гораздо хуже Аттилы.

— Штэ? Ви иметь особий мнений? — для конспирации маркиз перешел на иностранный язык.

— Я, я! Наш уличный палуба ходи, кислород вдыхай, — хотелось сразу же удостовериться, что в случае чего мы сможем стащить спасательную шлюпку или плот.

— Оки-доки! Моя часовой снимайт! — согласился Липский.

Выходим в предбанник, а Лариски ни только не смылись с поста, но ещё и Хунхузу для компании пригласили. Сидят втроем, воинственные как неизвестно кто, и взирают на мир отсутствующими взглядами.

Прошли контрольную следовую полосу — не реагируют.

— Медитация, что ли? — для проверки маркиз помахал перед их лицами рукой.

— При медитации смотрят на свой пупок, а эти — на твой, — возразил я.

— Ах, вот так, да? Ладно, щас я, пожалуй, уволю всех без выходного пособия, — Липский повернулся и, подделав противный президентский фальцет, заорал:

— You are free, piece of shit!!!

Получилось убедительно: Лариски вскочили как ошпаренные и недоуменно закрутили головами. Только Хунхуза осталась сидеть, хотя я заметил, что она тоже вздрогнула.

— Pardon! — извинился имитатор. — Пэмосэд, а ведь вы ввели меня в заблуждение: множественное число от “кусок дерьма” будет не “piece of shit”, а “pieces of shits”.

Я потянул его за руку и вытащил в коридор:

— Поздравляю с премьерой! Теперь все будут знать, какой ты у нас одаренный скворец.

Веник сделал уксусную рожу и беспомощно развел руками:

— Не корысти ради, а просто эту суку китайскую не перевариваю. Банзай!

— Что банзай-то? Piece of shit, а не банзай.

Мы свернули в боковой коридор, дошли до откидной скамеечки, где я еще недавно испытал сладость первого признания, и приказали компьютеру выпустить нас наружу. Железяка подчинилась, распахнув нам тугие объятия штормового ветра. Погодка, как и предупреждала Лиса, не благоприятствовала любви: море кипело и ходило ходуном, а багровый горизонт светился злорадной улыбкой наславшего потоп библейского Бога Яхве.

Стараясь подставлять ветру спины и бока, мы добежали до пузатых спасательных шлюпок. Судя по виду, рассчитаны они были человек на двадцать; вдвоем с такой громадиной мы бы не управились. А плотиков под их грузными оранжевыми телами не оказалось.

— Надо лезть наверх! — крикнул я, показав на вертикальную металлическую лестницу, ведущую на верхнюю палубу.

— Псих ненормальный! — маркиз сделал жуткие глаза и покрутил пальцем у виска. — Вдруг там турбулентность? Бежим пить кофе!

— Нет, надо решить окончательно! — я схватился за поручни и начал подниматься, но партнер поймал меня за штаны.

— Тыковку простудишь. Бежим окончательно, а решим когда шторм утихнет! — он достал из кармана желтые бумажные клочки и демонстративно разжал кулак, — Вот так будет с каждым, кто окажется на моем пути.

Если во время спора с тебя начали снимать брюки, лучше его прекратить; я спрыгнул, и мы побежали обратно.

Хунхузы в предбаннике уже не было.

— Жаловаться поползла, сколопендра, — презрительно сказал Веник, когда мы зашли в кабинет.

— Сам виноват! Нечего было выпендриваться, — я включил кофеварку.

— Так что я могу поделать, если талант. Не в землю же его зарывать, — он подобрал с пола бумажный кубик и вдруг ошалело спросил, — Ты отсюда бумагу брал?

— Какую бумагу? Когда? — удивился я.

Мне продемонстрировали верхний, синий как небо лист.

— Ну, и зачем вы ейной мордой другому человеку в харю тычете? Ничего я не брал.

Де Садур застонал:

— Убить мало косоглазую тварь!

— Да ты о чем?! — я не понял, что произошло, но уже почувствовал противный холодок в животе.

— Об уравнении Засранского, о чем же еще!

— Но ты же его выкинул, этот лист…

— Смотри! — он развернул кубик ребром и провел ногтем по разноцветным корешкам. — Зеленый, желтый, красный, синий, зеленый, желтый, красный, синий. А у нас — синий. А уравнение было на желтом!

— Может, заводской брак?

Веник написал что-то на провинившемся листе, оторвал его от остальных и показал мне поверхность следующего — зеленого.

Покрутив кубик под разными углами, я нашел там едва заметный, прерывистый след, оставленный неровными краями обломанного грифеля.

— Так где, ты говорил, прячется спирт?

 

Глава тринадцатая

Ожидание скорой и неминуемой расплаты подвигло нас на лихорадочные, но бесплодные поиски алкоголя — Мизантроп Кастратыч перерыл все закоулки, но ничего съедобного там не оказалось. Со злости я сам сел за рычаги и чувствительно грохнул бедолагу о кислородный баллон, что навело на крамольную мысль — теоретически баллоны взрывались.

Хотел поделиться открытием с партнером, но тот был серьезно занят творчеством: изображал на злосчастных листках сцены казней и расклеивал по стенам. Картины назывались соответственно: “Утопление Хунхузы”, “Побитие Хунхузы каменьями”, “Отравление Хунхузы ядовитыми газами”, и так далее…

Рисовать он не умел, отчего пытки выглядели особо жуткими.

Ужинать мы, естественно, не пошли. Аппетита не было. Но к этому времени забрезжила надежда, что план Клистирного-Трубникова может остаться нераскрытым — мой почерк не был таким безнадежным, как у маркиза, но тоже достаточно отвратительным. Что бы там ни было, а показательный спуск нас на воду, против ожиданий, не состоялся.

Наконец к нам заглянула одна из Ларисок и каркнула:

— End of time!

Тоже не лингвист, судя по произношению. И мускулатуре.

— Моя-твоя не понимать. Русский говорить, — Веник беспомощно развел руками.

Та досадливо зашипела и указательным пальцем постучала по запястью:

— End of time! Finish! Limit!

— Limit? — радостно переспросил Липский.

— Yes, limit. Job is over!

— Видишь — они лимитчицы, — растолковал маркиз, — За прописку трудятся. Славные, в сущности, девчонки.

— Пойдем, пока они нам головы не оторвали! Лимитчики иногда хуже чем налетчики.

Тут мы разошлись. Веник отправился искать бар, где за ним должна была присмотреть подруга Лисы, а я душ принимать. Обломится или нет неизвестно, но на всякий случай нужно быть чистым — на этом мы с голосом сошлись.

Лично я к предстоящему визиту Лисы относился скептически: или не придет вообще, или придет, но по другому поводу. Голос же наоборот, был настроен излишне самоуверенно — не знаю, кем он себя вообразил, но уверял, что заявятся обе: и инфанта и бандитка.

И оказался ближе к истине!

Возле самой двери нос к носу сталкиваюсь с Хунхузой — словно из под земли она выскочила. Я посторониться хотел, но не удалось: я вправо — она влево, я влево — она вправо. И уперлась в меня.

Второй раз за день мой организм отозвался всепроникающей вибрацией, будто к массажеру подключили каждую клетку. И душа на крылышках: бяк-бяк-бяк…

В смысле — было у неё чем упереться.

— Зяблик, — прочувствованно шепчет голос, — ты понял? Все флаги в гости к нам! Я балдею.

А Хунхуза поднимает глазки и спрашивает: “Anyone for tennis?”

Душа бяк-бяк-бяк…

— Волоки её в каюту, — хозяйственно говорит голос, — надо успеть до прихода Лиски!

По-свойски так: типа Лиска — жена, а Хунхузка — любовница. Придурок.

“Why not?” — отвечаю.

Стараюсь выглядеть как можно развязнее: вроде бы для меня это обычное дело. Хотя, на самом деле, после вознесения душа начала вполне серьезно труситься. Поскольку прежде видела таких только по телевизору.

“Follow me!” — говорит Хунхуза и тянет за руку. Мимо каюты, в прекрасное далеко.

— Стой, стой! — всполошился голос. — Лиска пошикарнее этой, межпроч.

Ненавижу! Ещё он говорит “собстно” — в его исполнении это звучит особенно мерзко.

— Придет, а нас нету! — это он беспокоится, чтоб не упустить добычу.

— И что теперь? — спрашиваю.

— В каюту волоки, дятел! Скажи: “Come on, baby!” и тащи. Только решительно!

— А они это любят, как думаешь?

— Ха! Эту отпустишь, как раз та придет!

Эта, в сравнении с роскошной ассирийкой, выглядела воробышком, но глаза — глаза у неё были…

— С глаз воду не пить, — авторитетно заявлет голос, — а смотри лучше — попка какая! Глянь, как играет!

Хунхуза как раз поднималась по лестнице, на шаг впереди меня. А я тащился как примагниченный — иду и слежу за обтягивающими её тело лосинами, колготками или велосипедками — не знаю, как это правильно называется. Действительно, попка играет.

— Собстно, Лиска от нас никуда не денется, — заключает голос, с интонациями матерого ловеласа.

Тут каратистка сворачивает в какой-то закоулок, открывает неприметную дверь в стене, и мы попадаем в полутемную кладовую.

Вдоль стен стоят стеллажи, уставленные картонными ящиками, в проходе бухты толстых канатов, а прямо возле двери живописное нагромождение плетеных матов, прикрытое куском парусины.

Сюда меня и уложили, двумя ловкими приемами вытряхнув из кимоно.

Душа опять встрепенулась — Хунхуза легла рядом.

Без одежды легла, но с такой примерно страстностью, как фригидная жена к импотенту мужу накануне золотой свадьбы.

— В чем дело, зяблик? — удивиляется голос.

— Три года же в рейсе, сам говорил! Наверное, забыла, — успокаиваю.

— Возбуждай, дятел! — рекомендует эксперт. — Сам-то помнишь как?

Отыскав грудь, я приподнялся и собрался возбуждать остальное, но тут в меня уперлась крепкая, маленькая ладонь:

— Wait, wait a minute! I've got a message for you. From the best friend of mine.

— I'm…, I'm…, I don't know! — от неожиданности промычал я. И тут же возненавидел себя за тупость.

— Тьфу, дятел! — ругнулся голос. — Надо было сказать: “later!” После, мол, пообщаемся.

— Nice guy, — одобрила она мою тронную речь, и отклеила руку.

— Обожди-обожди! — засуетился голос. — Сообщение у неё от лучшего друга, а лучший друг — кто? Не Лиска ли?! Блин, она её гонцом послала, чтоб нас подготовить! Поал?

— Which message? From whom? — спрашиваю.

— Прально, зяблик — отрицай! Типа, Лиска нам никто, и звать её никак. В данной ситуации…

— Спасительный плот, — вдруг сказала она по-русски.

С диким акцентом, но вполне понятно.

— Что?! — поразился я.

— Их нет имьюнити, — охотно объяснила Хунхуза, — сам делать ваксин, другой сдохнуть. Первый групп пэтэлоджикл инфекшн, right? Wise guy!

— У-у-у… — завыл голос.

А я стал лихорадочно вспоминать — не лежало ли поблизости что-нибудь тяжелое.

— Even don't think! — строго предупредила Хунхуза, тут же прочитав мои мысли.

Кроме нас с маркизом на этом пароходе все были телепатами.

— What do you want from us?

— Лежать тихо. Слушать. Нас поймать — мы делать секс. Севен манс я не делать секс. Do you read my lips?!

На сленге это означало, что она собирается выругаться. Но не выругалась — закрыла мне рот и принялась рассказывать, забавно смешивая английские фразы с русскими, путаясь и перескакивая с пятого на десятое.

Оратором она была никаким, однако картинка всё-таки вырисовалась. Называлась эта пасмурная живопись величественно: “Волобуев, вот вам меч!”

Оказывается, наш гостеприимный хозяин в свое время был одним из высших иракских офицеров, близких к Саддаму. После военных неудач и введения международных санкций, среди родовой знати созрел заговор — нечего и говорить, что его пестовали и лелеяли американцы.

В период подготовки переворота "господин Президент" и получил свое прозвище.

Заговор, как известно, провалился и участники были казнены, но заводила не только уцелел, но еще и технично прикарманил американские денежки.

После чего, тщательно скрыв следы, открыл собственный бизнес.

Американские и дружественные им спецслужбы сбились с ног, отыскивая должника по всей земле, а тот преспокойно бороздил океанские просторы. Снюхался, по ходу, с религиозной корпорацией "Аум Синрике" и другими подобными организациями, и выполнял для них спецзаказы. А те обеспечивали прикрытие.

На русских он "положил глаз" в 1994 году, когда учитель Секо Асахара читал свои лекции в ведущих московских вузах. Видимо тогда же завязалась и историческая дружба со Сперанским.

В Москве, помнится, Секу принимали на высшем уровне. В Кремле он побывал, в Доме Правительства, и ещё в какой-то элитной дивизии: то ли танковой, то ли парашютно-десантной.

Удивительно, как тесен мир — однажды я заехал к приятелю, в МГТУ имени Баумана, и буквально нос к носу столкнулся с этим заросшим учителем. Знамение было; кто бы мне тогда сказал, что наши пути пересекутся во второй раз!

О себе Хунхуза почти не рассказывала — валила все на какого-то таинственного друга. Якобы, его сюда забросили спецслужбы, а с ней он просто нашел общий язык.

Врала, конечно, — это ее забросили спецслужбы, а общий язык она хотела найти со мной. Вначале чуть не угробила в Лабиринте, а теперь решила подружиться: вешала на уши вермишель, которую я вынужден был принимать как должное — не спорить же с дамой в такой пикантный момент.

Как я понял, внедрить-то ее внедрили, но радиостанцию не дали. Или дали, но потом кто-то отнял. Смысл вермишели такой, что просигнализировать о происходящих на корабле беззакониях Хунхуза не могла. И действовала по обстоятельствам.

Разумеется, это "они с другом" смыли за борт любимого президентского врача, а теперь собирались утопить весь пароход — вместе с вирусами и вирусологами.

Я решительно не мог представить, как этот воробей собирается управиться с такой громадиной, но она уверенно заявила, что это "easy target". "Легкая добыча", если переводить по смыслу.

А требовалась ей помощь нашего выдающегося скворца, что и спровоцировало настоящий акт эротического шантажа.

Поразмыслив, я сказал, что деваться нам с маркизом некуда — придется исполнять ее указания. Влипли, мол, по уши с этим злосчастным планом. Пусть, мол, выяснит у своего секретного друга сколько нам заплатят за сотрудничество.

Особенно настаивал, чтобы все купюры были однодолларовыми и не новыми. И чтобы номера банкнот не шли один за другим.

Что делать — иначе она бы мне не поверила.

Ведь по закону джунглей, она, после того как вывела нас на чистую воду, могла честно сказать: так мол и так, забросили в тыл врага — помогите, мы одной крови.

А она что?

Сопела от усердия, обдумывая, сколько пообещать нам с Веником, чтобы не разорился родной спецназ.

— И гринкарты! — нагло потребовал я, надавив на маленький упругий сосок как на кнопку какого-нибудь банкомата.

— Мы обсудим этот вопрос, — серьезно ответила Хунхуза на американском английском, который, судя по всему, и был ее родным языком. — А пока я хочу чтобы вы знали, что намочить задницы все равно придется — иначе отсюда не выберешься. И были готовы.

— Не проще ли воспользоваться судовой радиостанцией? Ваш знакомый шпион должен знать как она работает, а Липский поможет добраться до радиорубки. Пусть американцы вышлют сюда какой-нибудь скоростной самолет и все разрешится!

— Радиостанция? А может просто позвонить? Или отправить доклад по электронной почте?

— Ну не знаю. Я хотел сказать, что наверное существует и другой способ, — под шумок я полностью завладел одной грудью и теперь собирался присоединить вторую. — Давайте соберем радиопередатчик: разломаем мой ноутбук и наберем оттуда деталей. Мы с Липским в радиотехнике не разбираемся, но шпион должен сообразить. Даже если он женщина.

— Вы, русские, считаете всех дураками, хотя сами даже не умеете пользоваться лифтом. Поэтому в мире вас и не любят, — она и не думала отодвигаться.

Но я не был уверен, что ласки ей нравятся — может, терпела ради конспирации. И в любую минуту ожидал карательных санкций.

— Зато мы быстро учимся! — оставив грудь, я нащупал в темноте круглые коленки.

— Слишком быстро, — ядовито заметила Хунхуза, — А в некоторых случаях как раз не следует набирать высокий темп, чтобы потом не задохнуться и не сойти с дистанции.

Мата Хари, блин. Ассирийка сразу на мне повисла, а этот стилизованный иероглиф лежит как бревно, да еще и издевается.

— Знаешь, — говорю, — сейчас я спою!

— Зачем?! — поразилась Хунхуза.

— Ну, ты же говорила, что если нас здесь поймают, то мы будем делать секс. Я пою очень громко и кто-нибудь меня обязательно услышит. А? Рас-цвета-ли ябло-ни и гру-ши…

— Замолчи, идиот! — она рывком села.

— Па-плы-ли тума-ны над ре-кой…

— Ладно, не ори! Будет тебе секс.

И на какие только жертвы не приходится идти разведчикам. Интересно узнать, сколько им платят?

— Что значит "не ори"? Это русская народная песня. Научить?

Предложение проигнорировали:

— В лаборатории есть какие-нибудь горючие материалы? Нитрокраска, клей или что-то в этом роде?

— Наверное есть, хотя я не уверен. А зачем это? — я дотронулся до маленького крутого лобика, обрамленного душистыми локонами — как температуру померил.

— Нам нужно попасть на ходовой мостик, поэтому придется устроить небольшой пожар. Чтобы отвлечь внимание.

— А что мы будем делать на мостике? — заинтересовался я.

— Ты споешь, а мистер Липский перепрограммирует систему непотопляемости. Потом пустим в отсеки воду и по домам!

— На спасательном плотике? Все вместе?

— Возможно нам повезет и мы успеем захватить шлюпку. Главное, чтобы началась паника!

Тут я призадумался:

— А почему ты думаешь, что Липский сможет командовать компьютером? Ну, дверь открыть возможно, но что-нибудь серьезнее — не знаю. Он ведь только подражает…

— Этого достаточно, — в ее голосе не проскользнуло и тени сомнения. — Системы распознавания речи далеко не так совершенны, как пишут в рекламных проспектах.

— Понятно. Значит, мы должны зажечь краску или клей, и бежать на мостик? А эти девицы, которые обычно торчат в предбаннике?

В темноте я не видел ее лица, но мне показалось, что она снова усмехается.

— Хороши вы будете! Еще по факелу в руки, и готовы настоящие олимпийцы.

— А как тогда? — не понял я.

Она прижалась к самому уху и зашептала:

— Я дам тебе химическую спичку. Как только опустишь её в жидкость, начнется реакция, а через час она воспламенится — вы должны уже лежать в кроватках и ждать маму. Когда сработает пожарная сигнализация, я приду. Все ясно?

— Нет! Пожалуйста говори медленнее — я плохо понимаю произношение, — на самом деле мне просто нравилось, как она шепчет в ухо. Бяк-бяк-бяк.

Повинуясь служебному долгу Хунхуза повторяла рассказ до тех пор, пока я не выучил его наизусть. Наконец, выделываться стало неприлично:

— Хорошо, кажется разобрался. Перед уходом сунем твою спичку в канистру с бензином. То есть, не с бензином, а с чем-нибудь подходящим, что там окажется. Правильно?

— Да, но будьте внимательны — не намочите взрыватель раньше времени.

— Послушай, всё это связано с риском для жизни! — я наполнил слова трагическим пафосом. — Можем ли мы рассчитывать на благодарность вашего правительства?

— Какую именно? — насторожилась Хунхуза.

— Как-то я смотрел передачу про Нью-Йорк и заметил, что возле статуи Свободы осталось немного места. Думаю, его хватит для скромной скульптурной группы.

Она помолчала:

— За правительство не ручаюсь, но если все сделаете как надо, выделю площадку на своем ранчо. Штат Канзас устроит?

— Вообще-то мне больше нравится Калифорния. Хотя, если статуи будут напротив окон, то по рукам!

— Хорошо, что не в спальне.

— Стесняешься, что ли? Кстати, а как отреагируют на наше постоянное присутствие родственники? Не будет ли случаев надругательства и вообще?

— Тебя интересует мой муж? Он там больше не живет. Поговаривают, что я его выгнала.

— С ума сойти — такая кроткая женщина! А как тебя зовут в штате Канзас?

— По-разному. Фермеры Гингемой, потому что я умею насылать ураганы, а соседи зовут "Пьяная Китти", — она тяжело вздохнула.

— А, значит ты тоже много пьешь? — спросил я с надеждой.

— Я нет, а вот моя мать, — Хунхуза задумалась, — она была наследственной алкоголичкой. Когда умер отец, суд запретил ей управлять имуществом и назначил опекунов, которые почти всё успешно спустили. А меня отдали в закрытый колледж.

— Извини. А отец, кто он?

— Хочешь знать, не был ли он наркоманом? Нет, он довольно известный художник, долго и успешно работал, а умер просто от старости. Он был намного старше матери, но она пережила его совсем чуть-чуть. Ровно на столько, сколько нужно было нашим опекунам.

— Думаешь, ей помогли?

— С алкоголиками это недоказуемо. Достаточно оставить в баре месячный запас виски и положить на видное место ключ.

— Понятно. И все-таки, у тебя есть какое-нибудь человеческое имя? Как мне тебя называть?

Она вздрогнула:

— Придумай сам что-нибудь, что тебе по вкусу. И довольно об этом. Скажи лучше, что известно о работах доктора Мюссе? Вы разобрались в его файлах?

Меньше всего мне хотелось говорить о вирусах:

— Может, в другой раз? Все равно он не сможет их продолжить.

— Тогда и секс в другой раз.

— Столько шли и вдруг на тебе! Кратко говоря, он воздействовал на вирусные культуры слабыми излучениями — выводил мутантов с новыми болезнетворными свойствами. Но неясно как он получал клиническую картину: или брал с потолка, или…

— Что «или»? Что? — заерзала Хунхуза.

— Или его пациентами были люди!

— Разумеется люди, — она вздохнула, — а кто же еще? Их вербовали в восточной Европе, якобы для работы в США. В рейсе вспыхивали заболевания, что казалось вполне естественным. Больных переводили в изолятор, а оттуда — в море.

— Неужели «Мицар» никто не проверял? Портовые власти, таможня или какие-нибудь военные?

— Он же не заходит в территориальные воды. Снабжение сюда доставляют специально зафрахтованными танкерами, а людей привозят на катере. Как вас с мистером Липским.

— Знаешь, — воодушевленно сказал я, — пожалуй мы ограничимся памятниками — не надо денег.

— Как хочешь, — равнодушно ответила Хунхуза, — Главное, не забывай про бумажку — она сейчас у моего друга. Если что…

Как водой плеснула, Гингема. Нет, недаром фермеры ее так прозвали!

— Хорошо, про бумажку не забудем. Всё остается в силе, кроме долларов и секса, — я отодвинулся.

— Куда? Стой! — она вцепилась в меня с негодованием ребенка, у которого попытались утащить игрушку.

А через некоторое время я уже летел. Бяк-бяк-бяк.

 

Глава четырнадцатая

Заснуть в эту ночь мне так и не удалось. Я успешно добрался до каюты, заполз под одеяло и даже успел подумать о кошках — какие они на самом деле удивительные существа — как вдруг дверь открылась и в каюту ввалился мистер Липский.

На этот раз он был аккуратно причесан и выбрит, но из одежды оставил на себе минимум: семейные трусы до колен и вылинявшую хлопчатобумажную майку.

— Ты из казино, что ли? — удивился я.

— Между прочим, в десятый раз к тебе наведываюсь, — с обидой сказал маркиз.

— Так я же не знал, что это ты! Думал — привидение, и под кровать прятался.

Он покрутил у виска пальцем, сходил в ванную и торжественно водрузил на стол пузатую пластмассовую канистру:

— Закрой глаза и угадай, что здесь?

Сфинкс, блин:

— За сколько попыток?

— Правильно! Здесь три литра чистого. Если развести один к двум, получится шесть литров или двенадцать поллитровок. Две минус сейчас, десять — в уме. Или — три минус?

Я отложил мысли о кошках до более подходящего случая, поднялся и подошел к столу:

— Можно было и не ездить так далеко.

— Ха! — он взял кофеварку и до половины наполнил водой. — Не говорил я тебе, что мой прадед был великим тунгусским шаманом?

— Ты говорил, что он был великим тунгусским метеоритом.

— Это прабабушка! — Веник открыл мини бар и вытащил несколько кефирных стаканчиков. — А прадедушка во время её падения мирно пас кабаргу. После взрыва у него открылись экстраординарные способности — стал находить огненную воду с помощью обычной веточки. Веточкой помашет, и на рогах.

— Бабушка, наверное, не одобряла? — я взял кимоно, а махровый халат отдал партнеру.

Облачившись, мы долили в кофеварку спирт и отправились на палубу.

От шторма не осталось и следа: море будто выгладили утюгом, а легкий ветерок был прохладным, но вполне подходящим для предстоящего мероприятия.

По знакомому пути мы добрались к шлюпкам, поднялись по трапу к трубе, огромной как пятиэтажный дом, обошли её и, едва не расплескав спирт, забрались на самую верхнюю палубу.

Здесь открылась живописная панорама утреннего моря. Солнце только собиралось выкатиться на линию горизонта: вся восточная полусфера была залита нежным, бледно-розовым светом, в то время как на противоположной стороне еще сияли поздние звезды и ярко горела выпуклая половинка Луны.

Залюбовавшись этой величественной картиной, я забылся и стоял, озираясь, пока прагматичный маркиз не ткнул меня локтем:

— Будем лечиться здесь, или полезем дальше — на мачту?

— На мачте с тобой может случиться турбулентность, а халат у меня один, — я сел на железный ящик, выкрашенный шаровой краской и запертый на висячий замок.

— Да я же нарочно одеваться не стал! — Веник присел напротив, прислонившись спиной к пожарному шкафу. — На случай поимки и расправы. Думал, прикинусь лунатиком, как это однажды случилось в общежитии комбината общественного питания, среди голых весталок и озверевшей администрации.

Под кефир, мы пропустили по стаканчику.

Оказывается, бар на пароходе был безалкогольным. Не на шутку расстроившись, маркиз снял штаны и отправился в лабораторию. Дверь, как и предполагала Хунхуза, он открыл благодаря своим чревовещательным способностям.

Здесь, на открытой палубе, подслушать нас было невозможно; я сконцентрировался и пересказал Венику всё, что стало известно за последние дни. А потом события нынешней ночи — за исключением отдельных несущественных подробностей.

Тот слушал внимательно, не перебивая, но, когда я закончил, высказался определенно:

— Хренота, а не план! Детский лепет какой-то: краска, спички…

— Ну, это же не от хорошей жизни, — вступился я за Хунхузу. — Была бы у нее ядерная боеголовка, так мы бы уже давно в Москву вернулись. В виде осадков.

— Да я не о том! Почему она решила, что компьютер будет мне подчиняться? Голос похож?

Тут я не понял:

— А как же спирт? Ты же говоришь — компьютер впустил тебя?

Маркиз скривился:

— Ты с этой Хунхузой стал прямо как заразные мать и дитя. Ну, в одной ситуации впустил, а в другой пошлет тем же самым голосом. Тогда что делать будем?

— Ну, она утверждает, что не пошлет. Чему-то же ее учили в шпионском колледже. Дураков там наверное не держат.

— По-вашему, значит, все дураки здесь! Наставили кругом телекамер и развлекаются: порнуху друг про друга смотрят.

— Ладно, а что ты предлагаешь?

— Прибегнуть к радикальному средству. Пока все спят, пойдем и удушим этого вирусного Президента.

— Чем? Перегаром?

— Нет, вот этими руками! — он продемонстрировал предполагаемые орудия расправы.

Выглядели они так, что скорее можно было напугать до смерти, чем задушить.

— Слушай, киллер, ты же за всю свою жизнь божьей коровки не обидел! Остынь.

— Коровки не обидел, а его удушу, — настаивал Липский.

Отговорить или переубедить его мне никогда не удавалось. Напугать — другое дело:

— А с чего ты взял, что он спит как Дездемона? Вдруг там охрана? С винтовками! Прицелы лазерные! Пули бронебойные!

— И в сортире гаубица! — очнулся Веник.

— Точно. Представляешь картинку, когда мы ворвемся туда с твоими граблями наперевес…

— Да, — наконец согласился он. — Тогда давай взорвем к чертовой матери эту лабораторию и удерем на шлюпке, а Хунхуза прикроет наш отход. Доберемся до берега и вызовем ей хоть ударный авианосец — пускай только телефон даст.

— А взрывать чем будем? Заднепроходным динамитом?

Маркиз нежно улыбнулся:

— Ты помнишь, сколько раз химичка Генриетта Карловна удаляла меня с практических занятий? За непреодолимую тягу к знаниям.

Кто его только не удалял, а он всегда возвращался:

— Генриетта Карловна выгоняла тебя не за тягу к знаниям, а чтобы сохранить наши молодые жизни.

— Вот-вот! Но волновалась она зря, поскольку у нас всегда было туго с реактивами. А здесь ситуация обратная: полно реактивов и нет химички! В таких идеальных условиях сработает любой продвинутый старшеклассник, а не то, что эксперт моего уровня.

Это он правду сказал, насчет уровня. В глубине души я ожидал взрыва каждый раз, когда он садился в кресло:

— А сколько времени необходимо на подготовку?

— Ну, грязный нитроглицерин можно приготовить прямо на глазах у аятоллы, который мысли читает. Но, ты же сам знаешь, что это за коварный продукт! И вообще, с похмелья наша фирма ничего не гарантирует, поэтому на подготовку берем два дня. Но ты должен проследить, чтобы туда не вломилась Генриетта Карловна с криками: "Ахтунг!!! Минен!!!"

Под водку план пошел хорошо, но очень уж не хотелось оставлять здесь Хунхузу. И Анхелику. Прихватив опустевшую кофеварку, я поднялся и протянул маркизу руку:

— Ладно, посоветуемся с боссом и тогда решим. Но ты давай, готовься…

Уцепившись за меня, он встал и потянулся, разминая затекшее от долгого сидения тело:

— Как говорится, не ждать пакостей от природы, а сделать их своими руками — наша задача! Представляешь, ты как будто бы товарищ Мичурин, а я — академик товарищ Лысенко.

И мы пошли, покачиваясь, как настоящие морские волки.

Принимать на голодный желудок спирт, пусть даже разведенный, могут только люди отрешенные, не представляющие для общества ни интереса, ни угрозы. Очень своеобразные люди.

И бог у них своеобразный: кривой, косматый, с длинной нечесаной бородой, полной прелого сена и гнилой соломы. Из пантеона прочих богов он выбивается потрясающей способностью творить нелепые чудеса. Например, свалится кто-нибудь с десятого этажа или врежется лбом в электричку — этот странный бог, покровитель дураков и пьяниц, тут как тут! Взмахнет бородой и соломки постелет.

Он и вывел нас к кают-компании, когда мы шарахались от лестницы к лестнице как агрессоры после расправы над Иваном Сусаниным.

Оказавшись в знакомом коридоре, мы обрадовались и решили разойтись, чтобы переодеться к завтраку.

И сразу же передумали: решили не расходиться и не переодеваться. Для меня этот вопрос давно уже стал больным, а маркизу было недосуг. Во-первых лунатик, во-вторых скоро уезжает, в-третьих не одежда украшает человека, а человек одежду. Но главное — кушать хочется.

Короче, открывая дверь, я ожидал, что присутствующие удивятся нашему облику. В действительности же вышло наоборот: нас проигнорировали, а удивились мы с Веником. И было чему!

За ближайшим столиком оживленно беседовали разодетые в сари Катя и Маша. Москва — Россия.

Сидят такие изящные индийские куколки: глазки подведены к вискам, брови арками, волосы расчесаны на прямой пробор, а на открытых лбах охрой выведены какие-то заковыристые знаки.

Заметили нас, но виду не подали. Разговаривают.

— Представляешь, Катенька, — голос у Маши прежний, с простудной хрипотцой, — на лекции одна девочка задумалась и вдруг видит: махарадж уже не лежит, а поднялся в воздух и летает. Почти на метр от пола! Представляешь, повисел несколько минут в воздухе и плавно опустился, а кроме нее никто этого не заметил.

Катя кивнула:

— Это он дал понять, что отвлекаться нельзя. Конечно, мог бы и вслух сделать замечание, но ты же знаешь какие они тактичные. Не то, что наши хамы. А девочка из новеньких?

Мы пораженно переглянулись.

— Да. Кстати, я потом с ней поссорилась, — продолжила Маша. — Записывали один и тот же материал, а получилось все по-разному! Представляешь?! У меня в конспекте одно, а у нее совершенно другое. Мы спорили, спорили, пока ее муж от телефона не отогнал. Прямо насовсем разругались! Не знаю — чем она только слушала.

— Но потом помирились? — с интересом спросила Катя.

— Конечно помирились. А потом опять поссорились.

Маркиз замотал головой, как бы пытаясь стряхнуть наваждение.

— А вот я свои конспекты вообще не читаю! — горько вздохнув, пожаловалась Катя. — Когда духовный учитель объясняет, я все понимаю, а дома ничего разобрать не могу! Как будто по-китайски написано.

— Катенька, это у всех так бывает! — ободряюще ответила Маша. — Особенно в самом начале. Ты чаще кассеты слушай, тогда все будешь понимать!

Вдруг Веник побледнел и потащил меня наружу:

— Бежим к тебе, а то я щас стошню!

Мы помчались по коридору и через пару минут он уже ударно трудился над унитазом.

А я готовил ему кофе и бутерброды.

Когда желудочно-кишечная ситуация более-менее нормализовалась, Липский выпил несколько чашек кофе и принялся рассказывать, то и дело прерываясь и зажимая рот ладонью:

— Думаешь, я от спирта? Нет, я от запаха! От девчонок! Ты почувствовал? Лаванда с керосином. Неужели нет? А я весь пропитался. Ночью. Когда канистру спрятал. Тебя искать пошел. Пробежался. Тебя нету. Слышу — гудят! Как высоковольтные провода. В коридоре! Пошел на звук. Там зал с экраном. Ковры, картины. Люди сидят. Молящиеся. Штук тридцать! Экипаж, блин. Голые, в позе лотоса. Натерлись мазью. Жирной, блестящей. От нее запах. Сел в уголке. На девок смотреть. Красивые! И мужики — бодибилдинги. Все вперемежку. Гудят как трансформаторы. Молитвы под нос бубнят! Неразборчиво. А экран мигает. Быстро-быстро. Облака на нем. Красные, синие. Стробоскоп. Все вращается. Мозги промывают! Понял, вирус?

Понял, конечно, — это он мою теорию опроверг! Точно как в шутке про друга Галилея, который тоже утверждал, что Земля вертится, но в другую сторону.

Ну, я спорить не стал — как спорить, если его тошнит от аргументов? Вместо этого я принялся пичкать его бутербродами.

Тоже, между прочим, хорошая пытка, если оппонент пребывает в интоксикации.

Он, естественно, давился и отворачивался, но вслед за бутербродами я методично скормил ему все, что только нашлось в минибаре. Фрукты, соки, мороженное. Жалко, нашатыря не было!

Отправил его отмывать следы от запаха керосиновой лаванды, и сам встал под холодный душ.

А после обработал пострадавший унитаз спиртом — вся канистра ушла. Жаль было переводить добро, но после встречи с зомбированными девицами у меня возникло подозрение, что канистру нам тоже подставили.

Нелепая мысль, но очень уж выразительная! С ней я и отправился в лабораторию.

Иду и думаю про Бациллу, которая, в отличии от нас с Веником, никогда не попалась бы на крючок. Хотя у нее тоже есть слабости, и даже очень много, но плясать под чужую дудочку она ни за что не станет.

Человек станет, собака станет, а кошка не станет. Потому что кошки — абсолютно бескомпромиссные существа!

Например, моя. Перс — порода декоративная и потому в естественных условиях нежизнеспособная: на помойке помрет с голоду, встретив мышь, свалится в обморок, на дерево не полезет из принципа. Из-за длинной шерстки Бацилла даже качественно умыться не может — глаза ей протираю я. Ваткой.

По человеческим понятиям, при каждой встрече со мной она должна низко кланяться и заискивающе улыбаться. Куда там: порода декоративная, а характер природный, не поддающийся на провокации. Как теперь установлено — перешедший по наследству от древнеегипетской богини.

До приезда сюда я ничего о Бастет не знал, но за своей кошкой давно замечал некоторые странные вещи: вроде бы наблюдает она за мной. Вроде — исследует.

Раньше не понимал зачем ей это надо, а теперь ясно — для доклада наверх! Если верить Сперанскому, вот уже три тысячелетия кошки неусыпно следят за людьми, чтобы обо всех человеческих подлостях докладывать непосредственно Верховному Богу, глазом которого является их покровительница.

Например, человек сделает какую-нибудь мерзость и сразу инстинктивно оглядывается: не видел ли кто?! Милиция, общественность или, допустим, жена. Если никто не видел, он расслабляется и делает гадости дальше, а если видел, то начинает оправдываться. Но потом снова делает.

Хотя расслабляться нельзя — присматривают за нами, даже когда мы об этом не подозреваем. В темной комнате обязательно есть какая-нибудь кошка, только найти её трудно; подумав об этом, я твердо решил начать новую жизнь.

Решил, а навстречу, как знамение, Федор Федорович. Лик уже подремонтировали, но все равно к работе с детьми я бы его не допустил.

Увидел меня и воссиял:

— Сергей Сергеевич, ангел небесный!

Я притормозил, а он сходу чуть ли не в объятья:

— Спаситель! Заступник! Ой, а чего это от вас прет как из винной бочки?

— Вот, — говорю.

Он отстранился на шаг:

— Добрались, значить, до зелия.

— Ну, вы же никому?

Куратор призадумался:

— Другие бы не унюхали, а я — что, я вам спасением жизни обязан!

Мне прямо неловко стало:

— Не благодарите, я ведь сам спасался. Шкуру берег.

— Как же, значить, не благодарить, если я собственными глазами видеозапись просматривал! Как вы меня в дверь к баронессе зашвырнули, словно кикимору бесчувственную. А ведь в спешке могли и забыть: я же не кум, не сват…

— Ну, вы наш прямой начальник, а это важнее чем какие-то вшивые родственники! И вообще, давайте забудем. Лично я уже забыл.

Тот заважничал:

— Забыть, господин ученый, вы можете про угрожавшие нам опасности! Докладываю: преступники, покушавшиеся на нашу жизнь схвачены и, значить, полностью ликвидированы.

— Как?! Как это?! — я чуть-чуть не заорал.

С заговорщицким видом он пояснил:

— А так, что не авария была вовсе! Подстроили, значить, заброшенные сюда агенты, чтобы уничтожить нас физически. Газом отравить хотели. Но теперь вы можете спокойно заниматься умственным трудом и исследовать, что положено.

— А кто они, эти агенты? — мысли смешались, как будто я очутился в доме Облонских.

— До поры ничего сказать не могу! Сейчас, значить, производятся допросы и прочие следственные действия.

— Как понять "допросы"?! Кого допрашивают?! Вы же сказали, что преступники ликвидированы?

Сперанский с опаской огляделся:

— Ладно, значить, намекну. Как товарищу по несчастью. Но уж не выдавайте, если к следователю потянут. Чтобы ни-ни!

В эту минуту я готов был его убить:

— Клянусь! Даже под пыткой! Обещаю!

Федор Федорович ещё раз огляделся и еле слышно прошептал:

— Помните, кто в ванную ломился? Она!

Я тоже перешел на шепот:

— Так она жива?! Кого, я не понял, допрашивают?!

— Да ее же! Сообщников, значить, выясняют!

Слава Богу — жива! Диверсантка, блин, сексуальная.

— А где она сейчас? — ляпнул я и тут же пожалел.

Сперанский посмотрел на меня с удивлением:

— Где положено — под арестом! А зачем вам?

— Да это я так, машинально. Лучше скажите — вас теперь где искать? Вчера нам говорили, что вы в госпитале.

— Ускоренно выписали, значить, в виду важности события! В каюте буду, где всегда.

К этому времени у меня выстроился план: рискованный, но реальный. Куратору в нем отводилась значительная роль, поэтому отпускать его я побоялся:

— Значит, вы на работе! А я искал Лису Мун — ее вместо вас назначили.

— Случилось что? — озаботился Федор Федорович.

— Даже не знаю как сказать. Может случилось, а может и нет, но я предполагаю, что была еще одна диверсия. Надо разобраться.

Глаза у него забегали как маятники:

— Так это не ко мне, а к следователю, господину Ширази. Пойдемте, я вас отведу.

Щас, разбежался!

— Понимаете, я же не уверен, а только предполагаю. Давайте сначала зайдем в лабораторию и все уточним — Липский как раз этим вопросом занимается.

— Ну, давайте, — без энтузиазма согласился Федор Федорович. — А что случилось то?!

— Вот пойдем и узнаем! Я ведь не вникал, а сразу же побежал за Лисой. А тут вы…

Идем в лабораторию, а я мысленно умоляю всех знакомых египетских богов, чтобы усадили Веника в кресло. Согласно диспозиции он должен быть взволнован и озабочен, а без гермошлема на голове это нонсенс.

Заходим в предбанник — там две Лариски наизготовку. Жертву ждут. Мы прямиком в кабинет, и я получаю подарок от самого бога Ра: Веник даже не в кресле, а склонился над открытым люком и что-то туда запихивает. Или, наоборот, достает.

Но мне важно, что люк открыт!

Поворачиваюсь к Сперанскому и говорю:

— Видите, люк открыт? А вчера, когда мы уходили, был закрыт!

У куратора неприлично отвисла челюсть.

Кричу Венику:

— Ну что, есть утечка!?

Тот чуть внутрь не всосался — не заметил, как мы вошли. Но ничего, обошлось. Обернулся и смотрит непонимающе.

Я подмигиваю:

— Утечку обнаружил?!

— Обнаружил. По всем параметрам, — отвечает.

Правильно отвечает, но не слишком уверенно. Хорошо, что его вовремя вытошнило, а то мог бы и не сообразить. Я на Сперанского глянул и опять у Веника спрашиваю:

— Какие из смертельных штаммов распространились?

— А все! Желтый Джек, полиомиелиты, гепатиты. Даже коклюш утек и распространился!

— А черная оспа?

— Так она первая ушла, а остальные уже за ней потянулись.

Переиграли малость — куратор побледнел и начал медленно заваливаться на бок. Как торпедированное судно. Я его подхватил, но уже в обморочном состоянии.

Уложили в кресло, и я на Венике повис.

Шепчу в ухо:

— Хунхузу арестовали и допрашивают. Взрывайся! Что хочешь делай!

— Ничего не выйдет — я только-только кислоты смешал. Смесь ещё горячая.

— Забудь про смесь! Кислородные баллоны взрывай! Масла налей…

— Себе налей! Вирусам плевать на твои баллоны — только разлетятся от ударной волны. Нужен взрыв с температурой!

— Щас аятолла придет и вставит градусник! Через десять минут встречаемся на палубе, возле шлюпок — я туда Махмудыча занесу и ждать буду.

Маркиз головой крутит:

— Через двадцать. Глицерин залью…

— Не вздумай!!! — я отпустил его шею и вышел в предбанник.

Лариски смотрят — не побегу ли?

Говорю им взволновано и страстно:

— Парни, там человеку плохо! Сердечный приступ. Нужно срочно на свежий воздух…

Даже не шелохнулись, поганки.

Тогда я припомнил, как поступают герои триллеров, и заорал:

— Шевелите булками, парни! Ранен офицер полиции!

Их как подменили: ринулись в кабинет, схватили Сперанского и поволокли в разные стороны. Чудом не свернув шею, отнесли к шлюпкам и уложили на брезентовый чехол. Головой вверх, что удивило.

Я говорю:

— Парни, делайте ему искусственное дыхание, а я сбегаю за лекарствами. Знаете что-нибудь про искусственное дыхание?

Они знали только как останавливать, поэтому я показал основные движения и пулей в лабораторию — за жестким диском.

Там пока было тихо: Веник готовил робота к акту суицида.

Разворачиваю системный блок к лесу передом, а на панели замочки и винтики с секретками. Без кувалдометра не открыть!

С досады огляделся — что бы такое прикарманить — и картинку с божеством со стены снял. На память.

Потом в предбанник, к шкафчику с костюмами химзащиты. Хорошие костюмы: легкие, компактные — не то, что отечественные скафандры. Схватил несколько комплектов в охапку и бегом на палубу, пока Лариски куратора до инфаркта не долечили. Успел: Федор Федорович в коме, но все еще дышит.

Отогнал спасателей и говорю:

— Вы, парни, в лабораторию не ходите — там бомба. Только что обнаружили.

Лариски переглянулись и та, которая помрачнее, прорычала:

— Какие мы тебе парни, говнюк! Протри глаза.

— А может ты хочешь, чтобы мы надрали тебе задницу? — эхом отозвалась вторая. — Или ты гомик и бережешь ее для друзей?

Полезная вещь боевики — практически к любой ситуации оттуда можно выдрать подходящую фразу:

— Расслабьтесь, детки, мне не нужны неприятности! Скажите своему шефу про бомбу — пусть саперов высылает. А я пока займусь раненым.

Они посовещались и решили, что моя задница никуда не денется, а от бомбы всего можно ждать.

Едва удалились, я упаковал Сперанского в химзащитное облачение, оделся сам и принялся ждать подрывных дел мастера.

 

Глава пятнадцатая

Давно замечено, что ждать и догонять самые приятные из всех возможных удовольствий. Но я предпочел бы догонять Липского, чем тупо ждать его появления.

Условленные десять минут прошли пока мы с Ларисками транспортировали куратора и дискутировали по поводу половых признаков. Еще около десяти минут ушло на беготню и переодевание. И время остановилось.

Пою про себя песню о гибели «Варяга» и думаю, что спирт вылил зря, а новую жизнь начал поздновато — в момент трагического окончания старой.

Только начал прокручивать перед мысленным взором события детства, на палубе появляется Веник. Запыхавшийся, всклокоченный, с небольшим деревянным ящиком под мышкой. Заметил меня, помахал свободной рукой и трусцой к нам.

— Ну ты и… — намекаю.

— Гвоздик, прости, раньше никак не мог. Кастратыч, блин, гидра мезозойская, не рубит в пиротехнике!

— Ладно, сколько до взрыва осталось?

— А нисколько! Открой рот и закрой глаза.

Дельный совет, как оказалось.

То, что случилось потом невозможно описать используя только словарь Даля. Нет там нужных эпитетов!

Передать это словами типа «трах-тарарах» недостойно мужчины, поэтому в газетных хрониках просто отмечают, что в результате взрыва повылетали стекла в близлежащих домах. Все врут газетчики — у меня чуть глаза не повылетали.

КАК…..!!!

И СЛЕДОМ, ВДОГОНКУ — …!!!

И ЕЩЕ РАЗ…!!!

Хорошо, что Генриетты Карловны с нами не было.

Пароход вздрогнул, как боксер-тяжеловес, которому в лоб выстрелили из рогатки: палуба ходуном, вибрация, крен градусов тридцать! Потом, правда, выпрямился.

Конечно, такой громадине как «Мицар» этот взрыв что слону дробина. Чтобы его потопить ядерный заряд нужен.

Однако и мы кое-чего добились — Сперанский ожил.

— Что?! Где?! Сергей Сергеич!!! — глаза у него тоже сохранились, но из орбит повылезали.

Тут по всему пароходу зазвенели частые пронзительные звонки, а с противоположного борта донеслись человеческие крики. Нам отсюда не разглядеть, что происходит, но зато и нас никому не видно. Что радует!

Я кидаю Венику химзащитный комплект, а Сперанскому говорю:

— Ваши ликвидированные диверсанты лабораторию взорвали! Ночью подложили бомбу с часовым механизмом, чтобы всех разом накрыть. Вместе с оборудованием. Хорошо, что мы ее вовремя заметили!

— Сергей Сергеич… — стенает.

Мне его жалко, дурака старого, но ничего не поделаешь, надо пугать:

— Взрыв ерунда, мелочи жизни. А вот вирусы разлетелись — дело серьезное! Вам прививку от лихорадки Эбола когда последний раз делали?

— Какого Ебола?

— Эбола? Ну, на самом деле это обычная лептоспирозная желтуха, а вирусом Эбола её патологоанатомы прозвали. Ерунда в сущности. Легкий насморк, если сравнивать с той же черной оспой.

Химзащитный костюм испарений не пропускает, но что-то такое я почувствовал. Неприятный запах.

Веник закончил облачаться и рядом присел:

— Слушай, одень ему противогаз! Вдруг еще не заразился…

Я достаю маску и протягиваю Сперанскому:

— Да пожалуйста! Только сейчас ему противогаз, что мертвому — припарка. Помнишь, как в Бирмингеме заразилась лаборантка?

— Когда вирус по вентиляции на второй этаж забрался? Кажется, в семьдесят восьмом это было: она сама умерла, да еще и мать заразила?

— Ну! А говоришь — противогаз. Ему вакцина нужна.

Сперанский взметнулся как пограничник по тревоге:

— Вакцина? Есть у вас? Любые деньги — только помогите! Любые!

— Слушайте, — говорю, — я вам разъясню ситуацию, только обещайте больше не падать в обморок. Обещаете?

Он зубы сжал и головой кивает — дескать, готов к самому худшему.

— Так вот, экипаж можно считать уже мертв — в живых останемся только мы с Липским, потому что у нас иммунитет практически ко всем заболеваниям. Работа такая. А остальным гроб! И вам тоже, если срочно не доставить вас в клинику. Дня три в вашем распоряжении, я думаю.

— А господину Президенту сказать, и пускай самолет с лекарствами вызывает! Реактивный, если…

— С венками, а не с лекарствами! — поправляет маркиз. — Прививки делают до заражения, а не после.

— Как же, — потрясенно шепчет куратор, — куда же…

— В клинику! — хором орем мы.

Пробрало депутата: смотрит на нас с мольбой и слезами, как будто мы его папа и мама.

— Вы не волнуйтесь, — успокаиваю, — выход есть! Если ваше начальство разрешит спустить шлюпку и немедленно плыть…

— Ходить! — перебил Веник. — Это фекалии плавают, а морские шлюпки ходят.

— … немедленно ходить в стационар! А само пускай плывет.

— Господин Президент — да вы что!!! Мы даже к берегам никаким не подплывали, и не подходили! За исключением дикой местности Тринидад и Тобаго. Нельзя ему к берегу.

— Ну так и к лешему его! — восклицает маркиз. — Каждый умирает в единственном экземпляре.

— Согласен с предыдушим оратором, — говорю. — Если начальство не разрешает, а очень нужно, то выход один: прыгать вот в эту шлюпку и добираться до берега самостоятельно. С нашей помощью, разумеется, — нам здесь и подавно делать нечего. Согласны?

Федор Федорович тупо кивнул и спросил:

— А вдруг я, значить, не заболею?

Веник отложил баллончик дыхательного аппарата и с интересом уставился на старика:

— Так не подключать вас?

— Почему же? А если господин Президент не заразится?

Маркиз хмыкнул:

— Всё может быть. Хотя Бернет писал, что из всех инфекционных болезней с желтой лихорадкой по влиянию на историю человечества может сравниться только бубонная чума.

Вижу — клиент готов. Созрел окончательно.

— Подключайте, — просит, — но после я в каюту забегу, за кредитными карточками. Сбережения, значить.

Нет, это лишнее:

— Вы что, рехнулись? Какие карточки — там вирусов полно!

Федор Федорович содрогнулся, словно его током ударило:

— А как тогда, Сергей Сергеич? Кто же нас без денег в клинику положит?

— Шпионка. Вы ее спасете, а она лечение профинансирует. Не сама, конечно, а те, кто ее заслал. Вот увидите — вас еще и орденом наградят!

Сперанский о чем-то поразмыслил и глянул на меня с восхищением:

— Ну и голова, Сергей Сергеич! Даром, что ученый, а то бы с вас политический деятель вышел — за шпионку, значить, все прегрешения спишутся!

— Вот видите! Где ее держат?

— В Лабиринте, где же еще. Отдыхает, значить, голубушка.

— Так пошли быстрей, пока команда на пожаре. Сейчас нас и не заметит никто.

Мы подняли его, помогли натянуть маску и отправились в Лабиринт. На палубе суетились люди в таких же непроницаемых одеяниях: все теперь выглядели одинаково, поэтому внимания на нас никто не обратил.

 

Глава шестнадцатая

Едва мы вошли, привязанная к кровати Хунхуза изогнулась и зашипела как кошка у которой отнимают котенка. Глазами сверкает, но без особого эффекта — колдовать, как видно, в шпионской школе не обучали.

Ну, мы с Веником маски сняли и она вмиг оттаяла. Позволила перевернуть себя на живот и развязать стянутые за спиной кисти. А ноги сама уже развязала.

Встала с кровати и бросилась на шею.

Венику!!!

Повисла и целует ему щеки, нос, лоб и прочие достопримечательности, а я стою как оплеванный — дежурю.

Не представляю, что дальше делать.

Липский же делает вид, будто ни на нем висят и ни его лобзают — прямо не маркиз, а непорочное зачатие.

Тут Федор Федорович заволновался — сообразил, что не все так просто, как я ему на палубе преподнес. Толкает потихоньку в бок и на сладкую парочку указывает.

А у меня самого в мыслях тучка: вдруг она и этого типа завербовала, когда он спиртолунатизмом грешил. Хотя нет, я все его улыбочки наизусть знаю, а эта — из разряда предкоматозных.

Голову даю, он сам такого эффекта не ожидал!

Сперанский мычит из-под противогаза:

— Сергей Сергеич! Господин Гвоздев!

Грустный голос, даже я бы сказал — загробный.

А что мне ответить:

— Да я-то откуда знаю? Я же вирусолог, а не шпионовед! Может и этого черта сюда забросили, кто их теперь разберет? По дороге выясним.

Тут у Хунхузы слюна кончилась. Спрыгнула с Веника и к двери — молнией. Успела: как раз какой-то субъект со шлангом в проеме нарисовался — тушить нас пришел.

Она его так быстро загасила, что шланг как бы еще висит, а доставивший его организм уже лежит. Пожарами более не интересуется.

— И как вам нравятся эротические фантазии этой дамы? — по ходу интересуется маркиз.

Хунхуза, ни говоря ни слова, вытряхивает лежащий организм из химзащиты, причем действует так быстро и ловко, словно половину жизни провела на панели. Облачается, одевает на себя трофейный дыхательный аппарат и нам машет:

— Come on, guys! Quickly!

Тут я с достоинством отвечаю:

— Слушай, задница, мы просто дверью ошиблись! Тут рядом сидит моя школьная подружка, так я за ней пришел. Ты не против?

— Хочешь сказать, что в детстве посещал школу?

Ещё и язвит она!

— Хочу сказать, что ты можешь пойти с нами, но прежде выпустим мою девчонку.

— Баронессу??? — ужаснулся Сперанский.

— Ну и что? — возражаю, а сам на Хунхузу смотрю.

Только разве разглядишь! Ее под микроскопом надо изучать, а не в костюме полной биохимической защиты.

Нагрянули к Анхелике, а та уже прочитала наши мысли и приготовилась к побегу: в руках коралловая шкатулочка, а на ногах тапочки с пушистыми меховыми бумбончиками.

Фасона "Атас-Менты".

Я ее на руки, а она давай командовать: подайте то, принесите это! Пока собрали имущество и вышли в коридор, Хунхуза еще одного пожарника приготовила.

Ну, баронессу мы переодевать не стали — набросили сверху химзащитные штаны и порядок. На персону одна штанина ушла, а вторую я через плечо перекинул.

Нести удобно, только лямки свисают и под ногами путаются, а так ничего, не тяжело.

Мы с Веником противогазы натянули и ходу. Передвигаемся как заправские спецназовцы: короткими, но стремительными перебежками. С учетом возраста и образования, разумеется.

Хунхуза со Сперанским впереди — двери открывают и устилают дорогу скрюченными телами, а мы трое замыкающие: Липский с ящиком и я с особой, приближенной к императрице Анне Иоановне.

До капитанского мостика добрались без проблем, а там заминка с дверью случилась: не слушается куратора, хоть тресни! Он и просил, и угрожал — ногой на неё топал, но должного впечатления не произвел. А массой она с тонну.

Называлась картина: "Водолаз Садко в приемной морского царя".

Веник по-своему насладился, да как крикнет президентским фальцетом; Федор Федорович залег, а дверь поползла в сторону.

Хунхуза змеей втянулась в проход — едва образовалась щель, а когда вошли мы, внутри царило умиротворение: кругом перемигивались хитроумные приборы, булькала и посвистывала кофеварка, а в углу прикорнули друг на друге двое вахтенных.

Эх, прогуляться бы с ней по ночной Одессе…

Огляделся — не мостик это, а капитанский мост! Мостище: по нему не ходить, а на велосипеде ездить. На три стороны, рядами, огромные прямоугольные окна — все море просматривается. И назад тоже окна, по два с каждой стороны.

Обстановка шикарная: восточные ковры, дорогие кожаные диваны, полированное дерево и приборы, приборы, приборы — на столах, стойках и даже в проемах между окнами.

Хунхуза отыскала среди них какой-то особо умный ящик и быстро-быстро забегала пальцами по клавиатуре.

На экране сразу картинка поменялась: протянулись тонкие горизонтальные и вертикальные линии, а под ними сжались в тесную кучку извилистые контуры островов. Или берегов? Навигация…

Тем временем, мы с Веником почтительно, как командующего эскадрой, усадили баронессу в капитанское кресло.

Та на нас ноль внимания: изучает вытащенный у меня из кармана листочек с божеством.

И как только умудрилась выудить — дырку что ли в химзащите прогрызла? То-то я по дороге щекотку чувствовал…

— Где вы это взяли? — спрашивает. Совсем как декан технологического факультета, который однажды застал нас с Веником за распитием бутылки "Солнцедара".

Маркиз тоже вспомнил этот эпизод и отвечает автоматически:

— Отняли у первокурсников!

Она окинула его изучающим взором и обернулась ко мне:

— Второй вирусолог? Почему такой худой?

Липский руку к голове приложил и, как в анекдоте, рапортует:

— Глисты, мэм! Работа вредная, плотют мало…

— А зачем вино пьешь?

— Травлю-с.

Знал бы, придурок, с кем связывается — она же глазами как рентгеном просвечивает. Заглянула ему в двенадцатиперстную кишку и говорит:

— У тебя не глисты, а холицестит. Печень в плохом состоянии, желчегонные протоки засорены, в пузыре камешки.

Опешили мы оба, но он сильнее. Я то видел уже баронессу в действии.

Говорю для разрядки:

— Анхелика, а что это такое, на листочке?

— Абраксас? — она на секунду задумалась, а потом посмотрела на меня изучающе. — Пифагореец Василид из Александрии, живший в первом столетии, употреблял это слово для обозначения Божества, Наивысшего из Семи, имеющего триста шестьдесят пять добродетелей. Абраксас это антитип Солнца, если только ты понимаешь о чем я говорю. Его имени соответствует священное еврейское слово Шемхамфораш, обобщенное имя Бога.

— А для чего оно нужно?

— Защитная магия. Если снимок сделан с настоящего амулета, то…

— То, что? — не выдержал я.

— …то это заклинание. Очень мощное защитное заклинание, о существовании которого ходили легенды.

Только собрался порасспросить ее подробнее — к нам подкатывается куратор, до этого наблюдавший за Хунхузой:

— Сергей Сергеич, а когда начнется заболевание?

Из предосторожности противогаз он не снял.

— Вы имеете в виду падеж? — очнулся после просвечивания маркиз.

Тут Хунхуза оторвалась от компьютера:

— No more bullshit! Listen to me and repeat as follow: "Computer!"

— Computer! — профальцетил Веник.

— Slow speed, — скомандовала Хунхуза.

— Slow speed! — продублировал он голосом президента.

— Command accepted, please enter the password, — вежливо попросил компьютер.

Хунхуза застонала, обхватила голову руками и уткнулась лицом в тубус радара. Плечи ее начали мелко вздрагивать.

— Сергей Сергеич, — заволновался куратор, — нечего терять время! Если она узнала дорогу, нужно садиться в шлюпку и уезжать.

— Сядешь ты на полном ходу! — злобно ответил Липский и повернулся ко мне. — Помнишь, я предупреждал, что она дура? У диверсантов голова боевой орган, а не мыслительный!

А у меня в голове пусто, будто я диверсант. И еще жаль Хунхузу.

— Command aborted, — доложил компьютер.

— Паспортное слово не должно быть сложным, — задумчиво сказала Анхелика. — Один мой друг катал нас на яхте и я слышала, как отдаются морские команды. Когда яхта подходила к берегу, капитан кричал "Shit!", "Shit!", "Shit!" и отдавал команды матросам очень быстро. А другой человек повторял за ним все кроме «Shit». Такой порядок на всех кораблях — быстро отдавать команды и повторять, чтобы никто ничего не перепутал.

— Тогда оно должно меняться! — предположил Веник. — Если это простое, короткое слово и его знают все вахтенные, то за каким чертом оно вообще нужно? Вероятно, при смене вахт его заменяют на новое. По какой-то системе. По какой?

— Давай спросим, — я показал на тела моряков.

Маркиз склонился над ними:

— Дохлый номер. Отличницей, видать, была. У-у, зубрилка несчастная…

— А если оно где-нибудь записывается? В судовом журнале?

— Тогда какой смысл в этой процедуре? — возразил Веник. — Скорее, на смене вахт звонит этот долбанный Президент и каждый раз сообщает новое. Если где и записано, так только у него.

— А ночью? Ночью они ведь тоже меняются?

— Ну чего ты пристал! Откуда я знаю? — занервничал маркиз. — Сейчас позвонит кто-нибудь из этих недобитых пожарников…

Только сказал — взрывается телефон.

Не раздумывая, Веник снял трубку, рявкнул: "I'm busy!" и швырнул ее на место — в образ вошел.

— Ваше Величество, господа ученые, секретное слово знает аятолла Ширази, — разродился Федор Федорович, захваченный общей скорбью.

— Я уже думала о нем, — ответила Анхелика. — Пожалуй, придется снова встретиться.

— Шесть месяцев я охотилась за его задницей! — прошипела Хунхуза, отрываясь от локатора. — Но так и не смогла подобраться. Этот иранский ублюдок дерется на расстоянии — я даже не знаю, как называется это боевое искусство.

— А это не боевое искусство, — объясняет баронесса, — хотя темные люди прозвали его "астральным карате". На самом деле это магия. Если подняться на самый верхний уровень астрала, становятся видны такие колодцы: круглые и очень-очень глубокие. Через них можно общаться с душами людей. Заглядываешь в колодец и на дне его видишь душу. Ничего сложного!

— Как "ничего сложного"? — взъярился Веник. — А что же нам делать, когда он заглянет в колодец?

— Абраксас. Если на картинке, — она помахала листочком, — настоящий амулет, а не бутафория, то я знаю как защититься от Ширази. Абраксас может вернуть удар обратно, да еще и с удвоенной силой. Потому, что он — антитип Вечного Солнца.

— Значит, в действие вступает авиация, — Веник поднял свой ящик, положил на стол и открыл крышку. — Воздушное прикрытие со стороны астрала вещь хорошая, но на земле надо использовать средства наземного базирования.

— Что там у тебя такое? Давно собирался спросить, но все время что-то мешало…

— Так, скромные пожитки, — он продемонстрировал привинченный к газовому баллончику краскопульт, — обычный сернокислотный пистолет-пулемет системы Зебуба-Липского.

— Кислотой стреляет? — поразился я.

— Метров на десять бьет! Отстреливаемый противник за несколько секунд превращается в дымящиеся тапочки — остальное улетучивается в астрал!

Рембо со своими динамитными стрелами отдыхает.

— А как же мы пароль узнаем, если ты его улетучишь?

— Медленно лить буду! Пока не скажет…

— Ничего этого делать не нужно! — вмешалась Анхелика. — Вы спросите у него и все.

— Может, позвонить? — ухмыльнулся Липский.

— Ты же не знаешь языка. Нет, нужно просто подойти к Ширази и спросить пароль: он подумает про это слово, а я его прочитаю. Если, конечно, в нем нет дурацких цифр — их я никогда не запоминаю.

— Сергей Сергеич! Господин Липский! А не мог я, значить, чумку подхватить пока маску на меня не надели? Что-то, голова у меня закружилась и ноги подкашиваются…

— У чумки другая симптоматика: вначале должен зачесаться хвост, а уж потом головокружение. Идите сюда, я подачу кислорода увеличу, — маркиз глянул на манометр и приоткрыл вентиль. — Ох уж эти магометане — так и рвутся к Аллаху, так и рвутся…

— Вот и спасибочки. А если я теперь по нужде захочу?

— Там есть краник. Как приспичит — покажу.

— Так и покажите.

Липский вздохнул, взял куратора под руку и повел к выходу:

— Вы по серьёзному делу или так — хиханьки?

Я взглянул на Хунхузу — она как раз наклонилась и исследовала подключенный к компьютеру кабель.

— Он тебе наврал, у меня с ним ничего не было, — вдруг сказала Анхелика.

От неожиданности Хунхуза вздрогнула видимой частью тела. Соответствующая эротическая картинка называлась: “В Пентагоне мужики, чай, найдутся…”

— А халат я просто так дала, в шутку, — продолжила баронесса.

Следовательно, всё это время Хунхуза обо мне думала! Интересно, а чего же с поцелуями на Веника набросилась?

— Не верила, что он согласится тебе помогать — это же ты с ней переспал, а не он.

Странно. Как это маркиз мог отказаться?

— Она не знала, какие у вас взаимоотношения, — растолковала Анхелика. — Есть люди, которые считают евреев меркантильными и неспособными на самопожертвование.

— Какой он еврей? Он — русский.

— Есть люди, которые считают русских примитивными. Неспособными на высокие чувства.

— А я — еврей!

— Вы оба болваны и вполне достойны друг друга.

— Тот болван веселый, а этот — нудный! — выступила с опровержением Хунхуза. — Песни поет, когда без штанов.

— Они все поют. Коты, а котам верить нельзя! У них сексуальность так устроена — оплодотворить как можно больше особей другого пола. Поэтому я предпочитаю женщин.

Заинтересовавшись темой, Хунхуза бросила кабель и выпрямилась:

— Нет, я женщин не люблю — от них одни неприятности. А мужчины приносят пользу.

— Это они обязаны приносить пользу, но на самом деле от них одни неприятности.

“Господи, хоть бы пожарник какой заявился!” — мысленно взмолился я.

Пожарника Господь не послал, но вернул нам Веника со Сперанским.

— …потому, что собаки никогда не спят! — размахивая руками, по ходу объясняет маркиз. — Кошки спят, люди дрыхнут, а собаки — никогда. Чуть злоумышленник — они лают!

— А одна, значить, собака спала! После мясного супа…

— Сперанский, будь здесь и жди нашего возвращения, — приказала Анхелика. — Если позвонят по телефону, сними трубку, но ничего не отвечай. Или нет, лучше поснимай все трубки, как будто номер занят. Понял?!

— Так точно, Ваше Величество! А если, значить, войдет кто?

— Вряд ли. Ты же не смог! — она устроилась у меня на руках и дала сигнал к атаке.

И мы пошли колдунов воевать.

 

Глава семнадцатая

Ориентировалась Хунхуза не хуже куратора: недолго поплутав по безлюдным коридорам мы вошли в пустое прямоугольное помещение, стены и пол которого были покрыты толстыми коврами с затейливым орнаментом. Место окна занимал матовый черный квадрат со стороной около метра — по всей видимости телевизионный экран. Рядом с ним находилась дверь, на которой красовалась бронзовая арабская двойка. Номер два, вот кто он был на корабле.

На стенах висели огромные картины: три на левой и одна, самая большая, на правой.

Все они были выполнены одним мастером, в очень точной, реалистической манере и имели между собой единую внутреннюю связь — не совсем понятную, по правде говоря.

На первом полотне была изображена сидящая перед зеркалом обнаженная женщина удивительной красоты. Повернувшись вполоборота, она застыла, ведя гребнем по распущенным волосам и ловя в повернутом к зрителю трюмо свое отражение. Великолепная спина была выписана с такой тщательностью, что казалось будто полотно впитало в себя упругость кожи, а локоны выбивались за пространство картины. Зеркало точно передавало позу, прическу и положение гребня, но через тело в нем, как на рентгеновском снимке, явственно проглядывал скелет.

Следующая картина изображала занимающуюся любовью пару в момент оргазма. Сплетенье тел воспроизводилось с фотографической точностью, но и здесь сквозь кожу и напряженные мышцы любовников просвечивались контуры скелетов. Местом действия являлось христианское кладбище, что придавало экстазу характер намеренного святотатства.

Завершала триптих работа, показывающая в том же рентгеновском видении роженицу в момент появления на свет крошечного скелетика. Искаженное страданием, усыпанное бисеринками пота лицо матери, сквозь кожу которого проступали контуры черепа, как бы символизировало призрачную жизнь плоти, за которой следует неумолимая Вечность.

На противоположной стене изображался мистический обряд: то ли жертвоприношение, то ли ритуальная казнь.

У подножья безглазого каменного изваяния стоял круглый жертвенный стол, вокруг которого расположились семь человек в мантиях и высоких, надвинутых на лица клобуках. На столе находилось обезглавленное женское тело, живот и грудь которого испещряли кровавые письмена, по форме походившие на птичьи следы. Руки и ноги жертвы были неестественно вывернуты в суставах и уложены таким образом, что фигура представляла собой знак свастики.

Я подошел ближе и ахнул — передо мной была не картина, а склеенная из частей панорамная фотография. Понятно теперь, почему у девчонок магараджи в мозгах летают.

Липский, тем временем, натянул противогаз, поднял оружие и встал напротив бронзовой таблички, а Хунхуза приникла к стене возле самой двери.

Мы с Анхеликой остановились поодаль и приготовились.

"Computer! Open the door two!" — скомандовал Веник.

Она и распахнулась.

Как его Харерама встретил я не знаю, не разглядел, но, едва проход открылся, Веник заорал своим натуральным голосом: "Password!"

Мы так договорились, чтобы Анхелика мысль прочла.

Заорал и летит назад, как отброшенный. Со всего маху устраивается навзничь в дальнем углу. Гол.

Хунхуза ныряет в проход и тут же вылетает обратно — будто ею из лука выстрелили! И падает Венику на голову.

А махарадж спокойно выходит наружу и останавливается возле двери. Улыбается.

Красивый мужик, ничего не скажешь, но в лице притаилась какая-то нечеловеческая, ехидная злоба. Что портит всю вывеску.

Бросился я к нему — думаю, задержу пока Липский свою пушку приготовит, но не тут то было!

На половине пути меня в челюсть кто-то ударил. Непонятно кто, но так быстро и ловко саданул, что самого удара я не ощутил. Просто некая сила резко швырнула меня в сторону, а осознал я только то, что уже не бегу, а лечу. Но не к Харераме, куда бежал, а вбок, к стойке с огнетушителем.

В него и воткнулся!

Здорово воткнулся, хотя успел руки перед собой выбросить. Лбом сильно ударился, но главное — бровь рассек о какую-то железяку. Сразу и боль пришла, и кровь ручьем хлынула.

Переворачиваюсь на спину и вижу, что дело наше еще живо но уже не вечно: Липский с Хунхузой шевелятся, но вяло, без подобающего ситуации энтузиазма, а Анхелика с Харерамой ушли в астрал.

Уставились друг на друга и оцепенели.

И я замечаю, как баронесса начинает съеживаться, а этот бык наоборот — раздуваться. Видно, туго Анхелике приходится, несмотря даже на помощь Абраксаса.

Этот момент я и использовал!

Встал на четвереньки, затем на колени, сорвал со стойки огнетушитель, поднялся и с полного размаху ка-а-ак дал аятолле по чалме!

Полезная, оказывается, вещь огнетушитель: не слишком тяжелая, но увесистая. С ручками, размахиваться удобно — будто специально для ближнего боя разработан. Соответственно я и врезал!

Душа Харерамы так в астрале и осталась, а телесная оболочка тяжко грохнулась на пол. Видный мужчина был.

Я тоже не удержался, по инерции перелетел через падающее тело и ляпнулся рядом. Огнетушитель выронил.

Смотрю, он оказывается пенный! Я, когда его со стойки снимал, ещё подумал: "Пенный или углекислотный?" Пенный. От удара об пол клапан чуть приоткрылся и пена начала выдавливаться наружу.

Не струей, как на пожаре, а плевками, словно из маленького гейзера. И звуки такие приятные: “шляп, шляп”.

Прямо на утупившуюся в потолок злобную рожу. И заплевала её целиком. Полезная вещь, оказывается!

Я встаю и к баронессе — пароль узнать. Чувствую себя молодцом, хотя кровища лицо заливает, а голова кругом идет. Не болит, но и не работает как нужно. Побежал и отключился по дороге.

Хорошо, оказывается, быть раненным: все за тебя сделают, уладят, утрясут, обо всем позаботятся, а ты знай себе — подавай слабые стоны. Чтобы не похоронили.

А вот в сознание приходить плохо.

Во-первых жутко болит голова, во-вторых в нос шибает спиртом, от которого совсем недавно отказался навсегда. Кроме этого испытываешь неудобства типа угрызений совести, что всем приходится с тобой возится.

Едва я пришел в себя, все разом навалилось: спирт, угрызения совести, и понимание того, что гадости еще не закончились. Хотя нет, понимание пришло позже.

Вначале я решил, что мы уже сбежали, поскольку вся банда сидела в шлюпке, а шлюпка плавно покачивалась. Я подумал, что она покачивается на волнах, и на радостях оттолкнул Веника, который с усердием палача совал мне в нос смоченную спиртом ватку.

А надо было эту ватку сжевать, потому что Веник тут же намылился выскакивать, да еще и Хунхузу за собой потянул.

Я зову: "Поручик, а деньги!?", а он в ответ: "Гвоздев, слушайся маму! Мы вас на воду спустим и щас же назад!"

Выходит, мы висим на шлюпбалках, а я пришел в чувство накануне самой драматической картины из всего цикла.

Хунхуза перед уходом чмокнула меня в ухо, но как-то не убедительно. Веника слюнявила с душой, как младенчик соску, а надо мной просто наклонилась и все. Что навело на нехорошие мысли и заставило думать, что вообще не чмокнула, а просто случайно коснулась. А что чмокнула — мне показалось.

Я попытался сунуться за ними, но легенькая ручка Анхелики опустилась на мою раскалывающуюся голову и удержала ее на скамейке. Скомандовал отбой — сопротивляться баронессе бессмысленно.

— Зря ты психуешь, — говорит. — Конечно, это не мое дело, но ты ей нравишься больше, чем второй вирусолог. Он ей нравится как человек, а ты как другое.

Другое, значит, не человек?

— Разумеется! Лично я ее не одобряю. Мужчинами можно и нужно пользоваться, но принимать их всерьез глупо.

Тут Сперанский поднимается с низенькой деревянной скамеечки и тоже наклоняется надо мной:

— Сергей Сергеич, а когда можно будет противогаз снять?

Почему он в противогазе я вспомнил не сразу:

— Конечно! На свежем воздухе вам ничто не угрожает.

— Спасибочки, Ваше Величество! — судя по голосу он обрадовался, но снимать маску не стал. — Так я пока провиантом займусь.

Шлюпка оказалась заваленной разнокалиберными ящиками, мешками, коробками и канистрами.

Среди прочих предметов я заметил компас, штурманские карты, и даже портативную ультракоротковолновую рацию, какими пользуются монтажники и портовые рабочие. Не фонтан, но лучше чем просто орать "Помогите!"

— Сперанский, — встрепенулась Анхелика, — сядь на место и держись за что-нибудь. Сейчас нас на воду спускать будут.

На палубе загудела лебедка, шлюпка вздрогнула, закачалась и быстро поехала вниз. После чего последовал ощутимый и очень болезненный удар о воду. Не научились еще работать, товарищи!

Я решил посмотреть как Хунхуза с Веником будут спускаться с борта и сунулся к люку.

Сверху, навстречу мне, толстыми стальными змеями скользнули отцепленные тали, гулко ударили по пластиковой обшивке и ушли под воду, а шлюпку начало быстро относить от борта.

Я ожидал, что последуют олимпийские прыжки, но ничего не произошло — пароход удалялся на глазах, а с него почему-то никто не сваливался.

— Они решили задержаться, — объяснила Анхелика, — на следующей шлюпке уйдут. Не волнуйся.

— Не понял? — я обернулся к ней, а потом обратно, все еще надеясь увидеть Веника с Хунхузой.

Но увидел одного Веника. Он перегнулся через фальшборт, помахал мне рукой и проорал что-то ободряющее. Расстояние было уже приличным и я разобрал только слово "позвоню".

И он исчез.

— Этому плавучему туалету — продолжила баронесса, — потребуется не меньше часа, чтобы набрать достаточное количество воды.

— Так нужно было всем остаться! — обозлился я.

— Не будь идиотом! Мы для них обуза: дама, старик и раненый. Только руки связываем…

Тут я и вспомнил про ватку со спиртом.

 

Послесловие

На следующие сутки нас подобрал греческий сухогруз, команда которого целиком состояла из филиппинцев. Но не будь греческих филиппинцев, мы бы сами доплыли.

Во-первых, неподалеку находились Азорские острова, а во-вторых господин Сперанский оказался настоящим профессионалом в вопросах спасения на водах. Он мигом овладел навигацией, картографией и мореходной астрономией, а также сумел запустить двигатель катера. Кроме того, Федор Федорович подавал сигналы SOS: по рации и с помощью гелиоскопа — специального металлического зеркальца с прицелом, позволяющим наводить солнечный зайчик точно на мишень.

Я думал, он собьет какой-нибудь «Боинг» и тайна бермудского треугольника окажется разгаданной, но филиппинские греки подоспели раньше.

Пароход направлялся в Марсель и менять курс из-за наших семейных проблем не стал, но зато капитан выдал мне справку, что я являюсь обломком кораблекрушения.

Анхелика и Сперанский от этой услуги отказались: у баронессы имелись поклонники во всех странах мира, а Федор Федорович до поры предпочитал сохранять инкогнито. Как я понял, деньги он хранил на цифровых счетах.

Капитан любезно разрешил Анхелике воспользоваться спутниковым телефоном, и в Марселе нас встречало сразу несколько шикарных лимузинов.

На одном из которых мы отправились в Париж.

По дороге Федор Федорович попросил высадить его возле какого-то банка, нежно потряс нам руки и исчез. Чумкой он не заразился — это я как специалист ему подтвердил.

А мы с баронессой остановились в загородном доме одного фешенебельного аристократа, который сразу же предложил мне воспользоваться его гардеробом и кошельком — я припомнил, как в подобных случаях отвечают аристократы же и долго смеялся.

Через пару дней Анхелика начиталась моих мыслей, допустила к руке и отправила до хаты — в русское посольство.

Там сушили мозги почти месяц, пока я не проел взятые деньги и не заночевал прямо у главного входа.

Послу это не очень понравилось — мне разрешили въехать в страну по греко-филиппинской справке.

На радостях, бросился искать Анхелику, чтобы взять еще валюты, но аристократы к этому времени уже укатили. И тогда я впервые почувствовал себя настоящим обломком кораблекрушения.

Сел, как стоял, на газончик и призадумался.

Нет, Анхелика мне с самого начала предлагала раскулачить гостеприимного хозяина по полной программе Маркса-Энгельса, но я закапризничал и взял ровно на билет до Москвы.

На «Эйр-Франс». А лететь собирался на «Эйр-Флот», чтобы сэкономить. Сэкономил.

Потянулись нехорошие мысли — настолько нехорошие, что сам Абраксас вмешался и послал какого-то пацана в ливрее с толстым пакетом, на котором была напечатана моя фамилия.

Внутри оказалась пачка долларов, очищенных от следов принадлежности, и надушенный конвертик с крупным пепельным локоном.

Самым дорогим поделилась.

Ну, тут я и дал копоти!

До кошки добрался налегке и в полубессознательном состоянии, а в памяти из всего путешествия остался только уличный негритянский оркестр и вымогатель-таможенник, с которым у меня произошел легкий пограничный инцидент.

Бацилла, конечно, ничего по этому поводу не сказала, но радиограмму богине отстучала незамедлительно. После чего на меня, как из мешка, посыпались мелкие и крупные неприятности: паспорт, квартплата, свет, телефон, еще какие-то просроченные срочные платежи.

И куда ни ткнешься — везде норовят попить крови или, в лучшем случае, просто щелкнуть по носу.

Тогда я потихоньку начал распродавать книги, что в моем понимании является святотатством. И зашибать потихоньку.

Про Президента я, естественно, никому кроме Бациллы не рассказывал: во-первых не поверят, а во-вторых квартплату все равно не отменят.

И вообще, кому это надо!?

Ведь это мы обязаны спасать Отечество, а не оно нас. Оно нам просто предоставляет возможность решать свои проблемы, отчего некоторые спасатели и начинают регулярно закладывать за галстук. И бороды отращивать, как я например.

Неделю растил, а потом получил заказное письмо — почетное приглашение на Всемирный Конгресс по проблемам микробиологии и вирусологии в Далласе, штат Техас.

Нет, думаю, не поеду — штат не подходящий.

Стал цветной проспект рассматривать.

На переднем плане фонтан, за ним двухэтажный домик под красивой черепичной крышей. Садик такой аккуратненький.

На первом этаже одно окно приоткрыто и ветром из него выдуло белую занавеску — будто платочком кто-то машет.

А фонтан расположен прямо напротив окон, и что-то странное в этом фонтане.

Скульптурная группа!!!

Присмотрелся, да так и ахнул!!!

Сначала то я подумал, что там Лаокоон с сыновьями, а там не Лаокоон. Там мы с Веником, побеждающие змея.

 

Глава первая

Интересно, что вы скажете, если собственный персональный компьютер пошлет вас куда подальше? На родном русском, но c дикцией эсэсовца, ворвавшегося в партизанскую деревню! Решите, что померещилось?

Я тоже так подумал, и, перекрестившись, попытался запустить программу-дневник. Хотел записать, что новая жизнь начинается в наступающий понедельник: душ, зарядка, манная каша и прочие полезные, нереальные вещи…

Не удалось, он снова вызверился.

Давно замечено — как только я собираюсь начать новую жизнь, происходит нечто из ряда вон, и зарядка с холодным душем откладываются до полного выздоровления.

Руку от клавиатуры отдернул и говорю:

— Что за…?!

— Красный лампа мерцать есть? Компьютер думать означать сигнал тот, — бесцветным, механическим голосом сообщает машинка.

— Ооооооо, матка, млеко-яйки? — уточняю на компромиссном языке. — Стреляйт убивайт пу-пу?!

Вот как странно воплощаются в жизнь мечты выдающихся кибернетиков и научных фантастов.

— Стрелять нет, — пообещал он, — электричество побивать другой раз. Слабый разряд. Петрович инструкции давать был?

Петрович, а попросту говоря Петька Ящик, дал на самом деле только одну инструкцию:

— Главное, в дискуссии не лезь, ну его в баню! — сказал выдающийся математик, отбывая в Новосибирск. — Печатай, делай что надо, калькулятором пользуйся, а в пререкания не вступай. Это ещё не сам искусственный интеллект, а действующая модель… немного недоработанная.

— Грандиозно! — восхитился я. — Только конечный продукт не оставляй, а сходу волоки в ФАПСИ! Обещаешь?

— Никогда не произноси это слово в моем присутствии, — строго сказал Ящик и укатил.

В ФАПСИ из него всю кровь выпили.

Чинодралы пропустили Петьку сквозь строй и, измочалив немереное количество бюрократических шпицрутенов, дали гениальному изобретателю пинка. В результате, он полетел до хаты, алгоритм дорабатывать, а незарегистрированное открытие оставил у меня.

Поскольку мы с ним друзья детства: выросли в одном дворе, учились в одной школе и дружили, пока он не загремел во солдаты. В аты-баты.

Не знаю, как изложат эту историю будущие Петькины биографы, но объективная реальность обошлась с ним похуже чем с Альбертом Эйнштейном.

Солдатушкой Петька был никаким, поскольку с детства страдал системным мышлением. Вдобавок, зрение плюс сто.

— До первых учений! — прокомментировал мобилизацию Ящика наш дворовый авторитет и духовный наставник дядя Жора Голливуд. — Он же, блин, ротного завалит, и ему ничего не будет! Да он всех там положит, блин!

Дядя Жора провел в лагерях всю сознательную жизнь, нажив туберкулез и прозвище, прилепившееся к единственному собственному зубу. Он имел особые счеты с режимом, поэтому жутко завидовал Петькиным перспективам.

Однако, ротный оказался не прост: оружия новобранцу не дали, а быстренько назначили шифровальщиком. И произошло чудо!

Воинская карьера Петьки получилась яркой и стремительной как взлет зенитной ракеты: он такое нашифровал, что его самого мигом засекретили, и домой уже не вернули — поселили в каком-то почтовом ящике под Новосибирском.

Временами он наезжал, демонстрировал радушную улыбку, но всем было ясно, что человек вышел на околоземную орбиту и говорить с ним по душам неудобственно. Да и чревато, учитывая активность спецслужб — чрезмерно раздутый штат делал их особенно восприимчивыми и подозрительными.

Потом он родителей к себе перевез, а потом и вовсе перестал в Москве появляться, раз в год письма слал. А тут нагрянул со своим "изделием Д" как насморк: ни звонка, ни предупреждения, и без горчичника не отделаешься.

— Я у тебя поживу с недельку, — говорит и, не дожидаясь ответа, совершает стремительный марш-бросок к холодильнику.

— Да я не против, но тут дело такое — в Америку вызова жду. В любой момент дернуть могут.

— Ууугу, Америка, это хорошо, — мычит с набитым ртом. — Америка — это да! Епть!

— Ага, — соглашаюсь. — А вам паек уже не выдают?

— М-м-м… — головой мотает, продолжая заглатывать макароны.

Про паек я от неожиданности спросил, поскольку понятно — воспитанные на тушенке люди к холодным макаронам относятся более сдержано.

— Может, разогреть? — спрашиваю. — Разогретые макароны тоже вполне съедобны.

И, в ожидании ответа, пытаюсь утянуть на балкон тяжеленный мольберт, который Петька бросил в прихожей.

Тут у Ящика натурально отвисает челюсть, и ценный продукт частично вываливается на пол.

— Ты что!!! Ты куда!!!

— На балкон поставлю. А что?

— Стой! Епть! Убьет! — бросается он ко мне. С гримасой бегущей к пруду графини.

— Кто?!

— Харитон! — он отобрал мольберт. — Изделие «Д», придурок!

— А-а… — говорю уважительно. — А я думал, ты в передвижники подался.

— Ха! — он стряхнул с окладистой бороды белые комочки. — Ты только что держал в руках Нобелевскую премию. Это — искусственный интеллект!

— Да ну?! Робот-убийца?

— Ничего не убийца, — Петька установил мольберт и принялся искать розетку, — а просто у него режим защиты от несанкционированного переноса. Чтоб не сперли.

— Круто. А, скажем, сигнализацию нельзя было поставить?

— Это тебе не какой-нибудь вшивый «Мерседес», а самообучающийся… — он задумался и присвистнул, — а как же я его регистрировать понесу? Он же их всех…

— Что-что? — мне припомнились пророческие слова дяди Жоры. — Всех положит, да? От судьбы не уйдешь.

— При чем тут судьба? — удивился Ящик. — Судьба ни при чем, а просто недодумали малость. Все-таки надо было его сиреной оборудовать.

Над изделием «Д» трудились лучшие умы академгородка, и каждый привнес нечто новое из своей отрасли и лаборатории. То есть, изделие собирали по частям, добытым правдами и неправдами в святая святых отечественной оборонной промышленности: блок питания свинтили со спутника-шпиона, датчики с торпедной головки самонаведения, и так далее. Кто что мог из лаборатории унести, то и привнес.

Сборка проводилась в Петькином гараже, в тайне от жен, начальства и вероятного противника. Всем оборонным миром собирали! И хотя сам будущий Нобелевский лауреат лудить-паять не мог по зрению, бравые коллеги из смежных областей оборонки снабдили Харитона (гаражное имя) таким набором боевых возможностей, что он свободно мог противостоять любому агрессору.

Принципиальная же новизна заключалась в том, что Петькино квантово-световое детище выполняло вычислительные операции не последовательно, как все существующие электронные процессоры, а параллельно, то есть, в миллиарды раз быстрее.

Подробно рассказав мне про квантовую интерференцию, в сочетании с технологией использования направленных световых лучей, Ящик решил продемонстрировать эту муть в действии, и включил агрегат:

— Мосье Леккок, я лечу! Леч-у-у-у-у! — пропел мольберт голосом известной актрисы.

У меня ноги подкосились: где стоял — там и сел.

Нет, времена Жюля Верна давно миновали, и мыслящей швейной машинкой или говорящей сковородкой сейчас можно удивить только олигофрена, но, скажем так, реплику про мосье Леккока я не ожидал. Не был готов — и все тут!

— Петка, а с чего это он Леккока помянул? Это же из фильма?

— Это он так радость выражает. Хотя, конечно, недоработка, — он почесал затылок, — синтезатор голоса у него паршивенький. Китайский, за двадцать пять баксов…

— И?

— Да, понимаешь, — он подозрительно замялся, опять почесал затылок, и взглянул на меня с надеждой, — у тебя денег случайно нету?

— Случайность — производная закономерности. Нету.

Надежда во взоре гения заколебалась, но не погасла.

— Ему бы вместо китайской дребедени что-нибудь путное воткнуть, — ученый внимательно осмотрел комнату, — нормальную звуковую платку какую-нибудь. Семьдесят баксов всего-навсего!

— Да хоть семьдесят тысяч! Нереально.

Ящик вздохнул и с обидой сказал:

— Ну что за люди, буквально ни у кого денег нету! И куда только подевались эти деньги, будь они неладны!

— Ты как из леса прибыл… — возмутился я, но сразу остыл. На самом ведь деле из леса человек. — Так что там про Леккока?

— Какого Леккока? — удивился изобретатель.

— Который мосье. Из фильма.

— А, из фильма… — он призадумался, — ну, это элементарно. Представь, что перед тобой некий объект с неизвестными свойствами, некий черный ящик…

Вот, вот оно! Именно за "некий черный ящик" Петька и схлопотал звучное прозвище!

Будучи ещё неприметным, ничем не выдающимся очкариком он, помимо общеобразовательной, обучался в заочной математической школе, откуда приносил во двор всякую антисоветчину (это Голливуд рассудил, что Петька несет всякую антисоветчину).

Умозрительные рассуждения про черный ящик сделались любимым Петькиным коньком, а дядя Жора, невзирая на судимости, был отчаянным патриотом.

— …на входе информация, а на выходе — что? — пока мной владели воспоминания, Ящик успел педагогически вспотеть.

— Прально!

— Ну вот и все, — облегченно вздохнул он.

Обозначенная семьюдесятью долларами проблема заключалась в том, что созданный Петькой искусственный интеллект серьезно путался в эмоциях. Логику жизни он постиг замечательно, но установки вроде "сам погибай, товарища выручай" противоречили здравому смыслу, поэтому Харитон рассуждал как профессиональный предатель.

Образно говоря, требовалось объяснить машинке, что такое хорошо, и что такое плохо. И Ящик устроил в гараже синематограф: крутил кино, проверял как Харитон оценивает поведение героев, и переписывал алгоритм, если неправильно. Из экономии, фильмы он брал не в прокате, а в соседней воинской части, отчего у подопытного выработался устойчивый совковый менталитет.

Вкушая от древа познания, Харитон выучил невероятное количество цитат, стихов и застольных песен, которые стал употреблять для обозначения эмоций. Чаще всего невпопад.

Нет, не как попугай, разумеется! Разумеется, это был шедевр — этот сверхмощный суперкомпьютер, но, то ли отдельные кванты ненавидели друг друга, то ли сказались огрехи военно-патриотического воспитания… короче, он был мыслящим, но с некоторым прибабахом.

И как только моя кошка пришла с ним знакомиться, это выяснилось.

— Полковник! Вы пьяны! — возмущенно возопил Харитон. — Подите прочь, скатина!

Приятно бывает узнать, что ваша кошка — полковник, но со вторым утверждением я никак не мог согласиться.

— Чего это он наезжает?

— Ничего не наезжает. У него алгоритм такой.

— Не понял, — честно сказал я.

— Ну, у него в памяти есть некая библиотека ситуаций, с которой он всегда сверяется, а кошка — ситуация внештатная, вот он и смоделировал. Подобрал самую, с его точки зрения, схожую.

— Кошке от этого не легче!

— Понимаешь, это же не настоящий искусственный интеллект, а действующая модель! Мы как бы декларировали некие принципы, которые лягут в основу… как бы стандарт задали. А на сам интеллект деньги нужны, его в гаражике не соберешь.

— Абидно, да?! Почему-то на хорошие дела никогда денег не хватает, — со знанием дела, посочувствовал я. — Вот если бы ты какой-нибудь мыслящий фугас изобрел, от заказчиков отбою бы не было!

— Что фугас! — он пренебрежительно махнул рукой. — Я тебе про прорыв говорю, про техническую революцию, а ты — фугас…

Однако жизнь заставила его изменить точку зрения.

Три дня подряд он приходил мрачнее тучи, а на четвертый напился и заявил:

— Ну я им устрою… век не забудут!

Оказывается, все эти дни Ящика гоняли из кабинета в кабинет, под предлогом заполнения различных форм отчетности, а когда бланки закончились — отпустили с миром. Поскольку председатель нужной комиссии находится с дружественным визитом в Канаде, а оба зама обменивались опытом с бразильскими и израильскими коллегами. По месту пребывания коллег, понятное дело.

— Я им, козлам, устрою! Видите ли, опытом они омбениваются, видите ли! — негодовал захмелевший новосибирский ходок. — Ну, козлы, па-га-ди-те, я вам устрою омбен!

— Изобретатель должен идти в ногу со временем, а не на сто лет вперед, — я вспомнил про фугас. — Помнишь, что с Галилеем сотворили?

— То средневековые. А наши-то козлы почему такие козлы?

Тоже мне, эксперта по козлам нашел:

— Традиции блюдут, вероятно.

— Я им… ну ла-а-ана, обождите, до дома только доберусь! Деньги на дорогу достанем? — он потянул с пальца обручальное кольцо.

— Драгметал? Под статью подводишь?

Ящик растерянно развел руками.

Деньги я конечно достал. Поднапрячься пришлось, но с результатом, а не как в ФАПСИ. Купили Петьке билет, продукты в дорогу, и даже какие-то мелкие подарки для домочадцев, в знак того, что не зря в столице побывал. Все складывалось лучше некуда, но перед самым отъездом он заблажил, и везти Харитона в Новосибирск категорически отказался. Просто наотрез!

Так я стал владельцем действующей модели искусственного интеллекта. Немного недоработанной.

 

Глава вторая

Петька уехал, а вскоре и меня позвала в дорогу телефонная труба: позвонили из посольства, и, от имени трастового бактерицидного общества, пригласили посетить США.

Я, конечно, загорелся. Вспыхнул, как лучина на ветру.

Прибегаю в посольство, а очередь значительно длиннее, чем за водкой, в памятные годы ее искоренения. Вдобавок, лица у алкашей были дружелюбные, хоть и измученные, а у этих гранитные, серые и непроницаемые, будто агенты конкурирующих спецслужб собрались.

Тупо пристраиваюсь в хвост, осознавая, что до заветной двери не добраться никогда. И спрашиваю наудачу:

— Тут один вход для всех? А то я по вызову…

Выпустив в морозный воздух дружные клубочки пара, шпионы издевательски хохотнули.

— Здеся все по вызовам! — нажимая на последний слог, пояснил из-под маскировочной шапки-ушанки низенький, коренастый лазутчик. — Меня по строительству, на консультанцию, а ета женчина — товарный экспэрт…

Судя по количеству экспертов, дела в Штатах шли из рук вон.

— Вас фирма вызывает, или частное лицо? — строго спросила седая товароведша.

— От частников отбою нету, — доверительно сообщил строительный лазутчик, — прут как деникинцы с под Перекопа! А специлистам не протолкнуться.

— По частным приглашениям уже практически не пускают. Практически никого, — ядовито улыбнулась дама, — только зря время потеряете.

— Нет, я по противоракетной обороне, хочу боеголовку спихнуть.

— Всю страну разворовали, лес повывезли, нефть перекачали, — слезливо запричитал какой-то тощий, косоглазый субъект, — а теперь и до боеголовок добрались, гады. Мало им алмазных приисков…

Мысль про алмазы пришлась в резонанс и породила общий, невнятный, но выразительный стон.

— И зачем вам виза? Нацельте свою боеголовку на нужный адрес, да пускай летит самовывозом! — посоветовал диверсант, укутанный в облезлые бараньи меха.

Сказав, что подумаю, я занял очередь и отправился бить челом Голливуду.

Дядя Жора был из людей, без которых, как сказал поэт, заглохла б нива жизни — такой советский маугли, светоч природного разума, незамутненного ни воспитанием, ни образованием. А отличался от себе подобных невероятной, фантастической живучестью, той удивительной жизненной силой, которая раздвигает над стеблем асфальт и проламывает камни.

Уж чем только ни исхитрялась судьба садануть по облысевшему темени: и ключом, и пыльным мешком, и тяжелым тупым предметом — он все равно вставал, отряхивался, и возвращался в наш обомлевший дворик, с неизменной ухмылкой на обветшалой физиономии.

Судьба ужасалась, затихала на время, но потом опять брала его в оборот, словно устыдившись собственного бессилия. И снова отступала!

Получив очередную передышку после принятия нового УК, Голливуд устроился швейцаром в наикрутейшее московское казино, и завел знакомства в самых высоких сферах — любой вопрос мог решить.

Он и раньше пользовался авторитетом, этот странный, живущий вне времени и вопреки медицине тип, но когда дирекция справила ему бархатную, шитую золотом ливрею, народы пошли на поклон косяками. И немудрено, поскольку на фоне роскошных дядижориных аксельбантов блекли самые размалиновые клубные пиджаки.

Когда я появился, он лежал на продавленной раскладушке и что-то писал в шикарном министерском блокноте, сосредоточенно мусоля огрызок карандаша.

— Дядь Жор, — заскулил я с порога.

— А, Химик! Обожди, ща главку добью… — не поднимая глаз, буркнул он.

— Сереженька, — увлекла меня на кухню его наперсница и ангел-хранитель, Татьяна Алексеевна, — пойдемте, милый, я вас чайком угощу.

— Да я на минутку, по делу…

— Ничего-ничего, Сереженька, успеется, а я вас вареньицем вишневым побалую. Любите вишневое вареньице?

— Вишневое кто не любит? Не бывает такого человека!

— Вот и славно. А Георгий Петрович мемуары пишет, — полушепотом сообщила она, усаживая меня на колченогий стульчик.

— Неужели! — вежливо восхитился я.

На самом деле Голливуд начал писать мемуары лет десять назад, и об этом факте все были прекрасно осведомлены.

— Да, Сережа, сейчас как раз самое главное, — наливая кипяток из раритетного самовара в начищенную солдатскую кружку, она заговорила со значением, — сейчас самая кульминация, бунт в колонии строгого режима. Представляете, их усмиряли танками…

Татьяна Алексеевна была вдовой легендарного советского летчика, сгинувшего без следа в сталинских лагерях. По ней сохли все окрестные донжуаны, но, как гласит легенда, красавица блюла себя, и от ее раннего вдовства воздыхателям ничего не обломилось. Дядя Жора, после последней отсидки, поселился у нее на правах кухонного мужика, да так и остался на веки вечные.

Впрочем, никто не верил, что ему было позволено спать где-то, кроме раскладушки.

— Представляете, Сережа, танки против безоружных людей! — сухим кулачком она смахнула набежавшую слезинку. — А ведь там было много невиновных…

— Что же удивительного? Танк специально сконструирован для борьбы с безоружными и невиновными, а против вооруженных и виноватых он абсолютно неэффективен.

— Лексевна, что за дела?! — появился в дверях дядя Жора. — Что за беспредел творит этот, в натуре, Химик?!

— Что вы, что вы, Георгий Петрович! — заволновалась та, — Наоборот, Сереженька меня успокаивает. Я рассказывала ему про бунт, а он меня успокаивал…

Голливуд сменил гнев на милость:

— Ты не поверишь, Химик, че там в натуре вышло! — он сел возле окна, и потянулся к самовару, — Чифирнем, что ль, Лексевна?

Она беспомощно развела руками:

— Вы же чифирили недавно, Георгий Петрович, это же вредно для сердечной мышцы. И давление у вас скачет…

Но спорить с ним можно было только под прикрытием танковой брони.

— Нас извлеку-у-ут из под под обло-о-омков…, - пропел историограф, сыпанув в кружку пригоршню заварки и пригубив дымящийся напиток, — …и моло-да-ая не узнает…, - последовал звучный глоток, — …ка-а-акой у парня был канец.

Я усмехнулся, а Татьяна Алексеевна смутилась.

Взбодрившись чифиром, дядя Жора раскрыл свой замечательный блокнот, и принялся перечитывать вслух только что написанный текст.

Действие разворачивалось в захваченном зэками бараке, причем персонажей в этой части повествования было только двое: взбунтовавшаяся толпа, и некий Юрок, который ею верховодил. Толпа обращалась к Юрку с вопросами, а тот, демонстрируя блестящие способности, находил выходы из самых безнадежных ситуаций.

Читал Голливуд звучно, с выражением, сопровождая прямую речь зловещими драматическими паузами:

— Сдавайтесь, гады, — передали на зону суки ментовские, — не то всех положим без разбору. Бараки возьмем штурмом, а вам пришьем попытку к бегству!

— Юрок, что делать? — спросила толпа.

Юрок задумался.

— Так, — наконец сказал он, — запираем окна и двери, разбираем печь. Если кто-то попытается к нам проникнуть, будем бить их этими кирпичами прямо по головам!

— Юрок, ты — гений! - радостно сказала толпа и радостно побежала ломать печку…

— Употреблять слово два раза подряд не литературно, — сказал я, когда дядя Жора закончил чтение. — Например, пусть толпа воскликнет радостно, а печку побежит ломать, например, водушевленно.

— Водушевленно зеки бегают только на дальняк! — возразил писатель, сделав пометку в блокноте. — Ты чего пришел? С хаты выселяют?

— Нет, мне в американское посольство попасть надо, а там очередь в три километра…

— Зачем тебе посольство, если ты, Химик, не еврей? — удивился Голливуд — Или в отказ пошел?

Отказников Голливуд не жаловал, по старинке считая их предателями и врагами народа.

— Нет, по вызову. Вызывают меня, ну, вроде как в командировку…

— И не боитесь ехать, Сереженька?! — ахнула Татьяна Алексеевна. — А вдруг вас назад не выпустят?!

— В командирооооовку, — со значением протянул дядя Жора, — Ну, это другой перец, это мы понимаем. Неси, Лексевна, мобилу.

Как только та скрылась в прихожей, Голливуд наклонился, и зашептал мне в ухо:

— Химик, запалишься — все отрицай! Самое главное в нашем деле — никогда ни в чем не сознаваться. Пусть поют что хотят, а ты делай морду кирпичом, и на своем стой: не я, мол, и знать ничего не знаю.

— Да я же просто так еду, не на задание.

— Молодец, вот так всем и говори. — он отодвинулся, и покровительственно похлопал меня по плечу. — Полное отрицалово, и никогда ни в чем не сознаваться, едрена шишка!

Держа в вытянутых руках маленький мобильный телефончик, на кухню зашла Татьяна Алексеевна. Передвигалась она с такой осторожностью, будто аппарат был сделан не из обычной пластмассы, а из какой-нибудь пластиковой взрывчатки.

— Морду валенком, и тверди себе: от дачи показаний отказываюсь! — приняв телефон, продолжал авторитетно бубнить Голливуд. — Показания лучше не на следствии давать, а в суде, когда делюгу прочитаешь…

— А что случилось? — перепугалась Алексеевна.

— Про Сака и Ванцета слыхала? Которые чертежи атомной бомбы сперли?

— Это имени которых фабрика? Их же, кажется, расстреляли, или что…

— Не расстреляли, а током сожгли, за предательство национальных интересов.

Последовал краткий, но впечатляющий пересказ повести "Подвиг Разведчика", где роль фашистов исполняли американские империалисты, а главными героями были советские десантники Сак и Ванцет. Партизанский отряд под их командованием действовал, как можно было догадаться, в окрестностях Лос-Аламоса, где некие "фраера и в натуре гады" испытывали ядерное оружие. Американская уголовка повязала героев с поличным, когда они перебрасывали через забор экспериментальную атомную бомбу, и приговорила к смертной казни.

Душераздирающая сцена была описана в лицах, причем скончался дядя Жора настолько натурально, что хозяйку пришлось отпаивать волокардином.

Когда она пришла в чувство, Голливуд взялся за телефон и принялся готовить меня к заброске — обзвонил с десяток то ли министров, то ли депутатов, пока не напал на след одного милицейского чина, который непосредственно был причастен к наружной охране. Тот, как выяснилось, отмякал в сауне, и удивился звонку настолько, что даже вопросов задавать не стал — велел подойти в десять утра к будке и назваться часовому.

— Нету на земле никакой правды…, - глубокомысленно сказал по этому поводу дядя Жора, отложив телефон.

— А то! — поддакнул я и поскорее улизнул, пока он в провожатые не набился.

Ему ведь, если чифир в голову стукнет, то и он в Америку поедет!

 

Глава третья

Для успешной карьеры от человека требуется только одно: в нужное время оказаться в нужном месте. Хотя известны примеры, когда индивидуум выстроил будущее собственным горбом, это все-таки не правило, а исключения. Их немало, но зато сколько безвестных талантов было раздавлено колесом фортуны? Тьмы, если судить по количеству придурков, вознесенных благодаря ухмылке случая.

Так, не вполне доверяя собственной планиде, я снова отправился в посольство, где, о чудо, все прошло гладко: и часовой признал за своего, и американцы встретили как родного. Не хлебсолью, но такими радушными улыбками, что даже стыдно стало, что долго не приходил.

Главным же сюрпризом дня явилось письмо Веника, которое вручили вместе с приглашением и кучей анкетных бланков. Одна проблема — прочитать не удалось, поскольку товарищ, оказавшись в Штатах, английский еще не выучил, а русский уже забыл. И писал на каком-то странном птичьем языке: чики-чики, чики-пуки, оки-доки.

Вероятно, при кораблекрушении его приголубило каким-нибудь бомбрамселем.

Уж я и на просвет бумажку смотрел, и кверху ногами переворачивал, и на зуб пробовал, но второго Шампольона из меня не вышло, как ни старался. Удалось только понять, что Веник с Хунхузой смылись на спасательном плотике, и благополучно добрались до цивилизации. И спят раздельно. Очевидно, первое обозначалось чики-чики, а последнее чики-пуки. Мой приезд, таким образом, подпадал под оки-доки. Несколько скрасила разочарование шикарная подпись:

Yours truly, V.M.Lipsky, Esquire

Утешившись тем, что эсквайр — он и в Америке эсквайр, я принялся заполнять анкетки. Поскольку на мое имя в «Люфтганзе» уже был куплен билет Москва — Нью-Йорк — Москва с открытыми датами. Американцы предложили мне посетить США в качестве туриста, посмотреть "Эмпайр Стейтс Билдинг" и вернуться, причем все расходы брала на себя приглашающая сторона. Причем, вернуться я могу в любой момент, как только захочу — для этого достаточно обратиться в любое отделение «Люфтганзы» и промяукать. На форс-мажор мне выдаются пятьсот долларов наличными прямо здесь и сейчас, если, разумеется, я не против.

Хунхузино ведомство расщедрилось, как я понял. Чтобы расспросить меня поподробнее, поскольку один только я с лабораторным компьютером работал: ни Веник, ни Хунхуза, ничего о научных изысканиях Мюссе не знали.

Разумеется, я был не против поездки. Наоборот, мысленно я был уже там, уже роились в мозгу бредовые видения: в белом смокинге, я спускаюсь по трапу, а навстречу мне бежит Хунхуза, тоже вся в белом. И где-то вдали, в углу, почти за кадром, маячит дебильный Веник с бутылкой пиратского виски.

Кое-как заполнил необходимые документы, схватил деньги, и ходу, поскорее, подальше от полоумного бреда. Думал, на улице полегчает, но ничуть не бывало, к видениям еще звук присоединился:

— Теперь, — шепчет внутренний голос, — ты обязан жениться. Как честный человек.

Cлышать эти слова мне ужасно приятно, хотя понимаю, что полнейший идиотизм и шизофрения. С какой стати я обязан жениться? Ну, переспали один раз, но чего не бывает в жизни? Это ей на пароходе, в изоляции, приспичило, а на воле за каким чертом я ей сдался? Мало там, возле ее ранчо, одиноких ковбоев скачет? Да и этот еще Липский, дебил, донжуан хренов.

— Да, но ведь как честный человек ты обязан! — настырно твердит голос. — Ты ведь честный человек? Значит, обязан, значит, срочно, бегом в салон новобрачных, покупать белый смокинг с черной бабочкой!

— А ситцевую пижамку? — иронизирую в ответ. — Веселенькой расцветочки?

— Почему нет? С одной стороны, ты — порядочный, честный человек. С другой стороны, в Америке так принято, чтобы супруги спали в пижамах, каждый в своей спальне. Это в России вместе спят, потому что деваться некуда, а в цивилизованных странах у каждого своя спальня, и своя пижама. Что тут такого?

— А ниче! Нужен я ей тыщу лет, с голой задницей. Денег-то только на пижаму…

— Не в деньгах счастье! — пошлит голос. — Памятник заказала, значит ждет! Значит, неравнодушна.

Как могу, сопротивляюсь навязчивой шизе, но подсознание угодливо рисует идиллическую картинку: я в шезлонге, возле фонтана, под собственной скульптурой. В веселенькой ситцевой пижаме, с сигарой в зубах, и ласкающейся Хунхузой на коленях. Вдали, в углу, почти за кадром, маячит Веник, почему-то чернокожий, в сомбреро, но с неизменной пиратской бутылкой. Короче, дурдом полный. Представляю себя суперменом в другом измерении, а в нашем плетусь как лунатик, механически переставляя ноги, в абсолютной прострации. И на автопилоте прихожу во двор, прямо под окошко дяди Жоры. Он-то и вывел меня из опасного трансцендентального состояния.

— Химик!!! Химик!!! — заорал Голливуд в форточку — Ну как?! Едешь?!

— Еду…, - я задрал голову, одновременно пытаясь поклониться — очень сложное телодвижение, между прочим, — еду…, спасиб, дядь Жор.

— А ну — зайдить! — рявкнул он.

Предчувствуя недоброе, я подходил к знакомой двери на полусогнутых.

— Ну? Когда рэйс?

Голливуд собирался на работу: стоял в прихожей, в роскошном облачении наполеоновского гренадера, с кружкой чифиря в руке и смятой в гармошку «беломориной» в уголке рта, а Алексеевна старательно прилаживала ему на лысину парик и треуголку.

— Тридцать первого, "Люфт Ганзой", через Франкфурт! — кратко отрапортовал я.

— Рвану-ка и я с тобой…, - задумчиво сказал гренадер, — а то ведь пропадешь там один, едрена канарейка!

— Юрок, ты — гений! — я едва успел подхватить падающее тело женщины.

Отечество наше славится не только дорогами и мыслителями, но еще и блатниками, поэтому паспорт с визой Голливуд получил на день раньше меня. Несмотря, что мне ЦРУ делало, а ему — задрипаный коломенский «горсанэпидемнадзор».

Мы с Алексеевной до последнего надеялись, что его завернут, но, невзирая на судимости, возраст и отсутствие социального положения, кандидатура дяди Жоры прошла на «ура»! После чего я дал зарок не удивляться, даже если в США его почетный караул на ковровой дорожкой встретит. Все-таки блат — понятие интернациональное.

Единственное мое преимущество было в том, что летел первым классом, тогда как Голливуду достался «эконом». Хотя, он не комплексовал, а заявил, что ему по барабану — хоть в багажнике.

Лукавил, конечно. Только взлетели, он приперся ко мне, до смерти напугав стюардессу мрачной, решительной физиономией.

Та подумала, он идет самолет захватывать и инстинктивно загородилась тележкой. Да что стюардесса — в первый момент даже я струхнул.

— Египтяны-то, оказывается, позорные волки и рожи беспредельные! — заявил Голливуд, плюхнувшись рядом. — Слышь, Химик! В натуре.

Заметив у него под мышкой "Сказки народов мира", я успокоился и подал знак стюардессе.

— С чего это вдруг, дядь Жор?

— Да не вдруг, а всю дорогу! — ожесточился Голливуд. — Ты про Осириса читал, что с ним те мразята сотворили?

— Осириса? Ну, он умер, а потом воскрес, — ответил я, не испытывая особенной уверенности. На самом деле до Осириса я еще не добрался, на Бастет увяз.

— Воскрес! — передразнил меня Голливуд. — Как же, воскреснешь тут… расчленили его, а куски раскидали по всему Верхнему и Нижнему Египету. И кто ты думаешь эту корку отмочил?

— Кто?

— Его же единоутробный братец Сет, бычара, пехота долбаная, отморозок фараонский. На мокрое пошел, да еще с отягчающими: по предварительному сговору, группой лиц, из корыстных побуждений, — он начал загибать татуированные пальцы, — вдобавок, в состоянии алкогольного опьянения. А Осирису невдомек! Приходит к ним как людям, говорит, мол, братва, какие дела, есть ли жалобы на режим содержания, хавчик там, курево. В натуре интересуется, как его младший братишка, живоглот, поживает. Прикинь! Осирис с душой, а те, фраерки гнилые, гробик ему, по тихому, состругали и сидят, гривами кивают: братан, все пучком, базара нету! Сет и эти трое, шакалюги, как их… Амфибис…

Подгадав паузу, стюардесса прикатила тележку и, гостеприимно улыбаясь, предложила закуски

Я накинулся на еду, а дядя Жора, избалованный роскошной кухней казино, подцепил кончиком ножа икринку и продолжил:

— Замочили, гады, по предварительному сговору, группой лиц! Уложили голубчика во гробик и пустили по реченьке Нилу, куда глаза глядят.

— Кто этот джентльмен? — по-английски спросила стюардесса. — Ваш служащий?

С тоской посмотрев на коньяк, я сказал:

— Известный ученый-египтолог. Провел в раскопках около пятнадцати лет, и немного одичал за это время, подзабыл английский. В знак восхищения та приподняла брови и спросила, что он будет пить. — Химик, спроси, чифирку она сможет организовать? — озаботился дядя Жора. — У меня в кейсе, в заначке, двадцать пачек «Цейлонского», высшего сорта.

— Уже спрашивал, — нагло соврал я. — Она говорит, командир запретил чифирить до конца полета. Говорит, были случаи, когда пассажиры, чифирнув, выскакивали через аварийные люки.

— Это если с непривычки, а когда втянешься по-человечьи — что ж скакать…, - грустно вздохнул дядя Жора и татуированными пальцами вытащил из недр заливного утонувшую маслину.

Стюардесса вцепилась в тележку так, будто самолет внезапно сорвался в штопор.

На самом деле Голливуд не был настоящим мафиози, но имел послужной список, которому мог позавидовать иной вор в законе, и лично знал всю преступную элиту. При этом, держался особняком, ни в какие махинации не лез — исповедовал принципы, составлявшие определенную философию воровства. По Голливуду, красть следовало не у частных лиц, а исключительно у государства, которое само являлось вором, обдирающим граждан словно волк овечек.

Как следствие, перед нашим отъездом во двор стали наведываться подозрительного вида субъекты. Одни предлагали переправить в США технические алмазы, другие — соли редкоземельных элементов, а самый продвинутый деятель намеревался сбыть оружейный плутоний.

Дошло до скандала: диалектика диалектикой, а в тюрьму мне садиться не хотелось. Вняв, дядя Жора отказался от контрабанды в пользу мошенничества, и затеял совместное предприятие с женским парикмахером из одного престижного салона. В моду как раз начали входить татуировки, а Голливуд в этом жанре впереди планеты всей.

Расписан дядя Жора дивно, под хохлому, и нырни он в заливное вилкой — стюардесса только позавидовала бы выдрючистому узору. А так полный конфуз, и искуственное дыхание.

Однако, злосчастная маслина не только ей — всем нам вышла боком! Насладившись вкусом, Голливуд посидел минут несколько, как бы прислушиваясь к ощущениям, а затем скрючился и, обронив книгу, стремительно ринулся в туалет. Будто касторки принял.

Мне-то невдомек: плечами пожал, поднял упавший манускрипт и принялся про Осириса дочитывать. Хотя, внезапная желудочно-кишечная паника должна была бы насторожить — не первый день дядю Жору знаю. Не насторожился вовремя, поэтому вскоре получил сюрприз: Голливуд возвращается, и, преисполнившись скорби, заявляет, что в Америку нам дорога заказана. Обратно в Россию тоже. Навсегда. Оказывается, он перед отъездом контрабандных изумрудов наглотался, без малого на миллион долларов.

Тут следует печальная немая сцена, под названием "Прощание Герасима с Муму"

— Ты хоть плутоний-то не вез? — спрашиваю. Почти без надежды.

— А хоть бы и вез! — отвечает с вызовом. — Я же не виноват, что здесь параша автоматическая: чавк, и засосала.

После этих слов мне осталось только, как выражаются народные сказители, закручиниться.

А Голливуд посмотрел с хитриной, и говорит:

— Не журысь, Химик, самолет-то не прямой, а с пересадкой! В неметчине выйдем, попросим политического убежища. Осядем, торговлишку откроем, Лексевну с Москвы выпишем, а время придет, я еще изумрудами снесусь. Заживем, едрена шишка!

 

Глава четвертая

Международный аэропорт во Франкфурте, где мы вскоре приземлились, представлял собой целый город под крышей: с магазинами, ресторанами, местами для отдыха и развлечений. Такой современный Вавилон, где вперемежку бродят тысячи разодетых и полураздетых людей: индусы, африканцы, евреи, цыгане, китайцы и еще богу ведомо какие народы, опознать которые по одежде можно только с помощью энциклопедии. Кто в шубе, кто в шортах, кто с кольцом в носу, кто с корзиной на голове. Толкутся, снуют, болтают на загадочных языках, а посреди них ловко ездят на велосипедах и электромобильчиках аккуратные униформисты, сотрудники аэропорта. Сотрудникам, на таких расстояниях, без специального транспорта никуда не успеть. Пассажиры же путешествовали от терминала к терминалу пешком, либо на неторопливых эскалаторах, благо, вещи таскать не надо. Багаж в этом сказочном аэропорту перемещается с рейса на рейс самостоятельно, по щучьему веленью Как не теряется и не пропадает — загадка.

Хотя, нас с Голливудом это не беспокоило, мы двигались налегке: его пожитки целиком умещались в полиэтиленовом пакете с эмблемой казино, а я, кроме зубной щетки, прихватил только насильно презентованное изделие «Д». Можно было сдать его в багаж, но предпочел держать при себе, чтобы не укокошило ненароком какого-нибудь излишне любопытного грузчика. Сейчас оно болталось на боку, на брезентовом ремне, и, при каждом шаге, чувствительно стукало по колену.

— Молодой человек, — вдруг окликнули меня сзади, — не у вас, значить, продается славянский шкаф?

— Ха! Агент Сатурн на связь не вышел! — глядя мне за спину, просиял вставными зубами Голливуд. — Буржуинам наше с кисточкой.

Я повернулся, и обомлел — Вениамин Моисеевич Липский, собственной персоной. Отожравшийся на экологически чистых харчах, выбритый и одетый с иголочки. Даже не могу сказать, что больше меня удивило: собственно персона, или ее новое облачение, поскольку на Венике висел точно такой же белый костюм, как и на мне самом. Этакий костюмный близнец, переросший брата на несколько размеров.

— Где одежку брал? — спрашиваю, оправившись от шока.

— В «Александере», на пятой авеню, за три с половиной сотни. — надменно отвечает товарищ. — Самый крутой магазин в ньюйоркщине, между прочим. Я теперь только там отовариваюсь.

Первой мыслью было сделать книксен и попросить на чай, но передумал — решил все-таки приблизить воспарившего американского коллегу к грешной земле:

— Надурили тебя, секондхэнд подсунули. Позавчера я точно такой же купил на тушинском рынке, за четыреста, причем мне большую скидку сделали.

— Как инвалиду перестройки? — не желал снижаться понтовитый товарищ.

— Нееее, — встрял Голливуд, — на тушинке мой кент в смотрящих ходит, так я маляву отписал, чтоб Химика не накололи. Чтоб не борзели сильно, барыги коммерческие.

Веник пригляделся и отвесил челюсть:

— О! Дядя Жора! Надо же, смотрю — лицо знакомое, а кто такой не пойму: то ли канцлер Шредер, то ли Япончик. И кого здесь, в безналоговой зоне, не встретишь!

Я попросил Голливуда подождать, и отвел Веника в сторону.

— Почему не позвонил, придурок?

— Насчет костюма? Откуда мне знать, что ты такой же выберешь?

Действительно, глупо получилось: один в этом шикарном костюме я выглядел кавалергардом и членом королевской фамилии, но в компании с товарищем мы были похожи на европейских индусов, не желавших предавать национальные традиции. Чалмы только не хватало.

— Насчет Америки! Я почти месяц в запое был, думал — вы с Хунхузой…

— Да хотел позвонить, но, понимаешь, дело-то непростое, деликатное. Никто ведь не знал, что ты в КГБ наплетешь, поэтому остерегались тревожить до времени. Ну, чтоб вывезти без проблем.

— Ничего не наплел, меня вообще никуда не вызывали, не интересовались. А сам я что скажу? Что мир спасал, как новый русский супергерой?

Веник пожал плечами:

— Было такое предположение, что в России сейчас всё до одного места, причём место не секретное. Но, согласись, лучше гусей не дразнить, брызги не поднимать, а выдернуть тебя по-тихому. Что и сделали. Только я не пойму, как здесь оказался этот достойный могиканин, живое наследие тоталитарного прошлого? Ты что, в Метрополитен-музей его везешь?

Я отмахнулся:

— Сначала ты расскажи как и что.

— Давай хотя бы в бар зайдем, чтоб не стоять как братья-магараджи в изгнании.

В ближайшем искусственном оазисе мы усадили Голливуда на диванчик, дочитывать про трагическую судьбу Осириса, а сами подошли к стойке бара и заказали коньяк. И Липский принялся рассказывать:

— Ну, как вас в лодку сплавили, помнишь? Потом заперлись с Хунхузой на мостике и открыли кингстоны, чтоб воду в трюмы пустить. Калоша начала тонуть, но чинно, прилично, а не сразу оверкиль. И вся команда организовано села в шлюпки — даже павшего от твоей руки аятоллу загрузили, благо он живой был, шевелился. Как только толпа отчалила, мы сбросили спасательный плотик, и сами сбросились, а пароход дальше тонуть поплыл.

Хунхуза принялась портативную рацию терзать, бубнила что-то по-английски, и, через денек, за нами прилетел гидросамолет. Короче, все чики-чики, даже проголодаться толком не успели.

Потом начались рауты, светские приемы, встречи с деловыми кругами и так далее, но я у Хунхузы жил, боялся без присмотра оставить, чтоб не загуляла. А то, думаю, ты приедешь, как я тебе в глаза смотреть буду?! Но она ничего, молодцом держалась, шашней не заводила. Хотя девка — оторва сумасшедшая, мозги набекрень…

— В смысле?

— Да феминистка, дура. Отдельно как-нибудь расскажу, потому что без бутылки не разберешься. А вкратце: заказала нам с тобой памятник, типа мы античные древнегреческие мужи в туниках по колено и с гордыми профилями. Классно получилось, хотя тебя лепили с помощью фоторобота: я лицо составлял, а Хунхуза — остальное…

Пришлось спешно глотнуть коньяка:

— Представляю! А здесь ты как оказался? Размеры уточнить прилетел?

— Сам спрашивает, а сам перебивает! — возмутился Веник. — Слушай дальше, и поймешь. Может быть.

— Дык, — устыдился я. — Но про чики-пуки уже ясно, давай, переходи к оки-доки.

Он сделался государственно-важным и продолжил:

— Только завершили монумент, нас вызывают в Конгресс, на специальные закрытые слушания. Прикинь, уровень?!

Ну, я на трибуну, и говорю в лоб, нелицеприятно, мол, товарищи сенаторы, зря вы эту канитель с противоракетной обороной затеяли! Вводите в заблуждение налогоплательщиков, деньги бюджетные тратите, а толку? Толку никакого, поскольку ежу понятно: не будут по вам стрелять ракетами, а либо привезут бомбу в чемодане, либо вируса в пробирке. Ту же оспу, или того же Эбола. Что будете делать?

Шум в зале, свист, аплодисменты.

Я говорю, спокуха, это еще не все. Вы же, говорю, мало того, что лапшу своим согражданам вешаете, иллюзию безопасности выдаете за реальную безопасность, так еще сделали их заложниками устаревшей военной доктрины! Третье тысячелетие на дворе, мир изменился, оружие изменилось, даже идея войны изменилась, а вы продолжаете ударные авианосцы и подводные лодки херачить, как умалишенные. Шум в зале, свист, крики: "мы — супердержава!".

Я говорю, спокуха, все в курсе, что вы — супердержава. Абсолютно все: и ваш покорный слуга, и потенциальные террористы, для которых супердержава является главной и единственной мишенью. Поскольку простейший способ влияния на мировую политику очевиден — шантажировать США.

А что вы можете противопоставить? Ничего, поскольку ваша хваленая военная мощь террористу не помеха: по пятой колонне с авианосца не шмальнешь. Шум, свист, топот, крики: "русский, гоу хоум!"

Но здравомыслящее сенаторское большинство потихоньку начинает понимать мою логику. И, естественно, спрашивает совета.

Я говорю, оки-доки, мы с моими ассистентами Гвоздевым и Хунхузой беремся решить ваши проблемы. Но, предупреждаю сразу, потребуются расходы: по миллиону баксов на рыло. И, кроме того, поменяйте военную доктрину — иначе смешно! Смешно и стыдно за вас…

Во вранье Веника никогда нельзя было упрекнуть! Врал он не с фигой в кармане, как все нормальные люди, а истово, фанатически — так что и враньем его бредни не назовешь. Уж я давно на эту странность рукой махнул, и выуживал правду сам. Как мог, по крупицам.

— Из Конгресса повезли нас на встречу с высшим военным командованием, — продолжал трепаться товарищ, — уточнить смету и прочие детали операции. Приезжаем на сверхсекретную базу ЦРУ, а там вся верхушка: министр обороны, директор ЦРУ, директор ФБР, директор центробанка…

— Видать, центробанк не доверяет двум первым директорам? — догадался я. — Приехал, чтобы лично баксы вручить?

Веник ничуть не смутился:

— Нет, центробанк выступал в роли потерпевшего, поскольку этот наш Президент подрывает американские национальные экономические интересы, причем в особо крупных, извращенных формах. Про нефтяное оружие слышал что-нибудь? Нет? Ну слушай сюда: восемьдесят процентов мировых запасов нефти находятся под контролем одиннадцати арабских стран, которые объединились в одной организации ОПЕК. В 1973 году, когда Египет и Сирия воевали с Израилем, ОПЕК прекратила продавать нефть США и тем странам, которые поддерживали Израиль. Цена нефти выросла в несколько раз — это так шарахнуло по американской экономике, что она была вынуждена перейти на ресурсосберегающие технологии. Убытки исчислялись миллиардами, но рост потребления нефти остановить не удалось.

Он растет и сейчас: промышленно развитым странам с каждым годом нужно все больше нефти, что делает их все более зависимыми от ситуации в Персидском заливе. А ситуация схожая с семьдесят третьим годом: палестинцы наезжают на израильтян, устраивают теракты, евреи, в ответ, долбят с вертолетов сопредельные арабские территории, а ОПЕК, после каждого всплеска насилия, делает жесткие заявления и угрожает пустить в ход нефтяную дубинку.

В результате, биржевые цены скачут как грешник на сковородке, и на разнице можно делать громадные деньги. Причем натурально из воздуха, из панических настроений: цена на нефть упала — купил акции, цена выросла — продал. И так до бесконечности, по известной формуле "товар — деньги — товар".

Чем и занимался наш сообразительный Президент. Зовут его Ийяд Аль-Миасваби, а по национальности он шейх, несметно богатый, но при том уклонист, ренегат, и кидала, каких свет не видел: сначала сдал Саддаму других шейхов, потом Саддама сдал американцам, а потом кинул американцев, благо они же сами поставили ему суперсовременную компьютерную технику и новейшие вооружения.

Построил плавучий домик со спутниковой связью, противоторпедной защитой и прочими наворотами, да катался спокойно по мировому океану — на бирже играл. Миллиарды денег заколачивал, пока мы с тобой не приехали.

— Вот-вот, это и есть самое странное! — не выдержал я. — Мы с тобой куда ни приедем, везде финансовый кризис наступает. Только не пойму, зачем этому хитрожопому нефтяному шейху вирусы?

— Дык, я же говорю: чтобы на разнице играть, нужны теракты, а для терактов требуются исполнители. Знаешь, как сейчас взрывы устраивают? С головы до ног заминированный тип заходит в автобус или на дискотеку, где людей побольше, и ба-бах — прямое попадание. Считай, ходячая бомба с человеческими мозгами. Но, в здравом уме, никто ж на такой подвиг не подпишется, поэтому кандидатов предварительно зомбируют. Чем и занимался твой доктор Айболит, пока ему Хунхуза шею не свернула. А теперь американцы предлагают нам вернуться и довести начатое до конца.

В очищенном от патологического вранья виде, дело обстояло следующим образом: пережив кораблекрушение, шейх укрылся в Афганистане, под крылышком талибов, и начал широкомасштабную пропагандистскую войну: устраивал теракты, угрожал лидерам мировых держав физическим уничтожением, а сами территории обещал засеять вредоносными вирусами.

Тут, как по заказу, в Европе разразилась эпидемия коровьего бешенства, и биржу начало лихорадить: все акции запрыгали, а не только нефтяные. В ответ, американцы обстреляли крылатыми ракетами те места, где предположительно мог скрываться Президент, но даром заряды пожгли — неуловимому террористу все было нипочем. Подобраться к самому шейху не удавалось, однако ЦРУ обнаружило следы его организации в Египте, где подозрительно активизировались черные археологи — грабители гробниц. Одного такого удалось поймать с поличным, причем трофеи мародера удивили видавших виды египетских полицейских — вместо ценностей, мешки были под завязку набиты человеческими костями из древних могильников.

Допросив незадачливого гробокопателя и выяснив, откуда поступил странный заказ, следователи пришли к выводу, что без Аль-Миасваби не обошлось; очевидно, террориста интересовали вирусы, исчезнувшие в процессе эволюции. Древний вирус, будучи найден и воскрешен, действительно мог оказаться настоящим бедствием для человечества, давным-давно утратившего необходимый иммунитет.

Чтобы пресечь такую возможность, ЦРУ раскинуло плотные сети, но кроме оперативных сотрудников требовались специалисты — микробиологи. А поскольку мы с Веником лучше кого бы то ни было знали поганую кухню, выбор был очевиден и предрешен.

 

Глава пятая

Пути Господни неисповедимы: кто бы сказал, что однажды мы с Голливудом будем сидеть на плоской крыше каирского домика, ласточкиным гнездом прилепившегося к вершине горы Мукаттам, и обозревать панораму самого большого города Африки, я бы перекрестился. А вот — сидим и обозреваем.

Прямо перед нами сходились воедино три континента: Африка, Европа и Азия. На юге тянулись бесконечные берега Нила, на севере лежало Средиземное море, а на востоке простирались Аравийские горы. Мукаттам завершает эту гряду, поэтому мы, образно выражаясь, находились на самом краю Аравии. Внизу, как на ладони, великая река, берущая начало в вечности и напитавшая вечностью окрестные земли, нависающие над ними горы, да сухой, горячий воздух, призрачным маревом дрожащий над древним городом.

Мираж то возносил окрестности к раскаленному небу, то швырял в расплавленную пустыню, отнимая у людей, копошившихся на плоских берегах и обширных горных террасах, смысл индивидуального существования. Здесь, по соседству с вечностью, царствовал и повелевал коллективный разум; подчиненные ему люди напоминали трудолюбивых, но абсолютно безмозглых муравьев. Великие пирамиды, издали походившие на громадные муравьиные кучи, особенно усиливали впечатление.

— Человека чтобы понять, надо на него с горы глянуть, — насладившись зрелищем, философски заключил Голливуд, — Растит помидоры, а потом возьмет и здохнет.

— И что? Не выращивать помидоры? — уточнил я, ради поддержания умного разговора на философическом уровне. И позавидовал Венику, оставшемуся дрыхнуть в недрах нашего нового пристанища.

Дядя Жора кивком указал на крошечные фигурки феллахов, возделывающих поля:

— Лежать и смотреть, как другие выращивают — вот что.

В Каир проштрафившийся контрабандист попал под личиной выдающегося советского генетика, любимого ученика Тимирязева, репрессированного на заре научной карьеры. Оставить его во Франкфурте нам не позволила совесть, поэтому пришлось на ходу придумывать подходящую биографию. Теперь в анналах ЦРУ он значился глубоко законспирированным светилом науки и моим ученым консультантом.

— Лежать — не выход, — поразмыслив, возразил я, — особенно если фонишь как Чернобыльская АЭС. Давай, все-таки, проверим счетчиком Гейгера — вдруг тебе редкоземельные элементы вместе с изумрудами скормили?

— Какие еще алименты?! — возмутился тот. — Алименты, ишь чего выдумал…

— Ви забывать свой нежны клятва, негодный шалун! — пропел с небес шутливый ангельский голос.

Поднял голову и чуть не свалился с крыши: в распахнутом слуховом окошечке лукаво улыбалась великолепная ассирийка, моя несостоявшаяся любовь. Не будь крыша плоской, непременно бы свалился.

— Никакой мушик платить гешефт несчастны брошены девушка, ни один наглы мушской морда, — она помахала мне рукой. — Правда, милый?!

В ответ, я недоуменно развел руками.

Голливуд, также выпавший в осадок, отреагировал на знак, встрепенулся и бодро отрапортовал:

— Теоретически возможно, но экспериментальными данными пока не подтверждают!

Трюк мы тщательно отрепетировали в самолете: я развожу руками, а он, с умным видом, говорит про экспериментальные данные.

— Ви есть тонки шутник, профессор, — хохотнула Лиса, и, змейкой скользнув на кровлю, устроилась рядом. — Могу я к вам присоединяться, парни?

Толи змея, толи растение, не поймешь. Пока шла, тело упруго изгибалось, покачивалось, танцевало, а не маршем, не ать-два конечностями, как мы, чурбанчики необструганные. Шла — змея, а опустилась, скрестила на турецкий манер ножки, пристроила щечку на ручку, ручку на коленку, и готов лотос благоухающий. Только пахнет не водой, не духами и туманами, а экзотическими травами, пряностями, терпкими запретными яблочками. Однажды познал — век не забудешь.

— Отчего же вы на корабле не сказали, что русский знаете? — ощущая неприятную дрожь в членах, спросил я.

Практикой установлено: при виде красивой скво, у меня раздваивается личность, а в ушах начинают звучать таинственные голоса — наглые и сексуально озабоченные. Давно обратился бы к психиатру, но останавливает довод: у Веника такие же симптомы, а парной шизофрении не бывает.

— Погоду говорить, милый, — птичкой пропела ассирийка, безошибочно определив мое состояние. — Ах, какой жарки день!

Тут и замшелый Голливуд не удержался, вышел из образа генетика:

— Да, это тебе не Нинка Дорофеева, — со значением заключил он. — Высший класс дамочка, таких в казино без фейсконтроля пускают.

Слово «фейсконтроль» отозвалось в мозгу эхом, и меня осенило: вот о ком говорила в памятную ночь Хунхуза! Я-то думал, таинственный друг и соратник — блеф, а они и вправду на пару работали, девочки-припевочки.

Наслаждившись произведенным эффектом, Лиса сказала по-английски:

— Да, это я пристроила твою подружку к шейху. Но я не работаю в ЦРУ, как она, а лишь оказываю услуги. Всем, кто хорошо платит. В наше время девушка вынуждена сама себя обеспечивать.

— А здесь вы что делаете?

— Меня просили быть вашим персональным гидом, — она чарующе улыбнулась, — поэтому можешь располагать мной по своему усмотрению.

Зря говорят, магии не существует. Вот же она, улыбка эта — магия в чистом виде! А чем, как не колдовством, объяснить такое: разумный, здравомыслящий человек начинает сорить деньгами, скакать козлом или, по примеру младшего Бульбы, предает семью, друзей, отечество — ради какой-то улыбки? Разве не под действием волшебства ум заходит за разум, а душа стремится нырнуть в упругие овалы, зарыться в их потайные глубины, найти сочную сердцевину и уж не выныривать никогда — ибо не зачем.

— А Химик-то у нас неженатый! — уловив момент, сообщил Голливуд. — Венька тоже неженатый, но он фраер не образованный ни разу, шпана научная, а Химик — золотая голова. Вдобавок, почти не пьющий.

— Какой жалость, — не весьма искренне огорчилась Лиса. — Я напиваться пьяный и любить себя перед наглы мушской морда. Мушик сходить с ума, плакать, хотеть меня для секс, но честны девушка не делать секс никому! Только любимый человек и немношко кокаин, совсем чуть-чуть.

Сделав генетику знак немедленно заткнуться, я спросил по-английски:

— Как насчет группового секса? Помнится, на «Мицаре» Липский застукал толпу нудистов, с головы до ног обмазанных автомобильной смазкой. Вас там, случайно, не было?

— Ревнуешь, милый? — Лиса состроила глазки. — Мне жаль, но никакого секса не было. Этот ритуал — форсированная обработка подсознания, в результате которой человек программируется на неосознаваемое подчинение хозяину. Заметил, какие там люди замороженные? Вялые, замкнутые…

Я кивнул:

— Ну да, похожие на снулую рыбу. На самом деле я думал о зомбировании, но засомневался: все-таки моряки, на службе, должны все-таки профессиональные обязанности исполнять.

— Профессиональные обязанности они исполняли хорошо, а остальные — плохо, поэтому не ревнуй. Настоящие наглые мужские морды были у вас двоих, а экипаж не мог сосредоточиться на чем-то еще, кроме управления судном — так серьезно его обрабатывали.

— Но вам же удалось избежать? И вообще, расскажите поподробнее, как все происходило! Мне необходимо выяснить кое-что о работах доктора Мюссе.

Она шутливо возмутилась:

— Ты настойчив, как бешенный русский варвар! Но ладно, так и быть… существует целая наука о методах внушения, суггестология. И различных методик великое множество: от гипноза до двадцать пятого кадра… слышал что-нибудь про двадцать пятый кадр? Кинопленку прокручивают со скоростью двадцать четыре кадра в секунду, но можно смонтировать фильм так, чтобы показывать двадцать пять. Лишний кадр зрители не заметят, на экране он будет виден долю секунды: мелькнул — исчез, мелькнул — исчез. Зато подсознание его фиксирует.

Эффект используют в медицине, например, для кодирования алкоголиков, но возможно и скрытое применение, когда пациент ни о чем не подозревает. Такое проделывают тоталитарные секты, фирмы, практикующие сетевой маркетинг, и, разумеется, спецслужбы.

Самый простой случай — сетевой маркетинг. К нам привозили дурочек, которые клюнули на «Гербалайф», а потом, после соответствующей обработки, оказывали практически любые услуги — настолько им запудрили мозги. Начинается процедура невинно: с фирменных блокнотиков, дурацких бумажек с гербовыми печатями, солидного вида брошюрок и, самое главное, собраний, где обращенных вводят в курс дела. Хотя, дела не существует, дело как раз и заключается в ведении в курс дела.

Сборища именуются семинарами или симпозиумами, причем, происходящему придается такая невероятная важность, будто решаются вопросы государственной политики — это непременное условие, чтобы действо было массовым и солидным. Арендуется солидное помещение, выступают солидно одетые люди, говорят правильные, солидные вещи: о пользе труда, о нравственности, о здоровом образе жизни, а приглашенных просят конспектировать эти речи в специально предоставленных солидных блокнотах. Вывешивается экран, на котором показаны схемы с разноцветными стрелками, кружочками и другими условными значками — их предлагается перерисовывать.

Внешне ни к чему не придерешься, но на самом деле зомбирование идет полным ходом! Как в сказке про голого короля: каждый отдельный член сообщества не понимает, что и зачем делает, но, глядя как тоже самое делают остальные, начинает верить. В правильные вещи.

Ведь с трибуны говорят не просто чушь, а такую, специально подобранную, на которую невозможно возразить. Например, говорят: "Задумайтесь, почему гуси летят на юг? Потому что у них инстинкт лететь на юг. Но я же не гусь, а человек, и поэтому могу пойти в любом направлении!"

Представь себе, эта глубокомысленная ерунда, поданная под соответствующим соусом, кажется людям революционной идеей: высунув от усердия языки, они вычерчивают в своих блокнотах сравнительные маршруты гусей и людей.

Живо представив картинку, я засмеялся:

— Да, мысль фундаментальная, Кант с Гегелем отдыхают. Но с продавцами «Гербалайфа» более-менее понятно, сам не раз сталкивался, а вот зачем адептов машинным маслом смазывать так и не понял. Чтобы им легче было ходить в разных направлениях?

— Я же сказала, методик много. Сначала кандидатов фильтруют: поддающихся внушению отбирают для дальнейшей обработки, а прочих отсеивают. Дальнейшее зомбирование проводится с помощью специальной техники, действующей на все органы чувств, а возбудившая твою фантазию мазь является своеобразным катализатором. Кстати, ее уже продают в ряде стран как эликсир молодости — сама по себе мазь безобидна, она лишь обостряет восприятие.

— Ага, эффект потрясающий! Веник чуть унитаз на куски не разнес…

— Наверное, это был опытнй образец, ведь на «Мицаре» техника проходила испытания. На нас, как на подопытыных обезъянках, отрабатывали самые разнообразные способы воздействия, например, чередование цветов в резонанс с ритмами мозга.

На первый взгляд обычный видеоклип: пейзажи, смена времен года. Между прочим, очень красиво — камера показывает то море, то небо, то цветущие сады, то заснеженные горы. Но цвета на экране меняются не случайным образом, а по определенному алгоритму, в результате чего зрители утрачивают чувство времени, самоконтроль, способность критически оценивать происходящее. То есть, психическую защиту.

А я на этих сеансах незаметно закрывала ушки ватой и вместо экрана смотрела в небо. Потому что очень люблю на него смотреть. Мой эксмуж тяготел к миссионерской позе; никогда не говорил "пойдем в постель" или "давай займемся сексом", а скромно спрашивал "хочешь, я покажу тебе небо"…

Фраза осталась незаконченной, ее прервал звук богатырского зевка, донесшийся из второго чердачного окошка и всполошивший стайку мелких длинноклювых птичек. Птички загалдели, дружно замахали крылышками и растворились, а вместо них на соседнюю секцию крыши выбрался Веник. Толи спросонок, толи из-за слепящего солнца нас он не приметил.

Вначале я хотел окликнуть его, но, глянув на роскошные ассирийские прелести, передумал: дружба дружбой, а табачок врозь — пускай сам выпутывается. Проделав несколько символических упражнений, маркиз подошел к краю крыши и помочился, задумчиво глядя в сторону Средиземного моря.

— Во дает, неформал! — шепотом восхитился Голливуд. — Чисто государь Петр Великий в молодости.

— Ага, окно в Европу прорубить хочет, — тоже шепотом согласился я. — Не спугни только.

Лиса тихонько прыснула в кулачок, а Веник, подтянув семейники, сладко зевнул, почесал пятерней живот и полез обратно, досматривать эротические утренние сны.

— Хороший мужик, однако ж без царя в голове, — с сожалением сказал вслед дядя Жора. — Даром, что колено Израилево…

— Это потерянное колено, — пояснил я. — Самое бестолковое.

— Нет, он похож на бога Тота, — возразила Лиса. — Древние египтяне изображали Тота в виде человека с головой ибиса, он был богом мудрости, счета и письма. А как астральное божество отождествлялся с Луной и считался сердцем бога Ра.

Я решил блеснуть эрудицией:

— А недремлющим глазом Ра была Бастет, кошачья богиня. Но с чего вы взяли, что Веник похож на ибиса? Где приперло, там и облегчился, да? Мне кажется, у него голова осла.

— Нет, он умный, как священный ибис, — убежденно сказала Лиса. — Ты замечал, насколько хозяева бывают внешне похожи на своих любимых домашних животных? Это потому, что телесным обликом люди неразрывно связаны с животным миром: выбирая питомца, человек подсознательно ищет самого себя, собственный исходный образ. Египтяне остро чувствовали эту связь, поэтому изображали богов с телом человека и головой какого-нибудь животного, птицы или рептилии: внешность определяет характер, а от характера зависит поведение, поступки.

Мысленно примерив на своих знакомых различные маски, я призадумался — в ее словах содержалась некая истина. Научно установлено, что в хромосомах человека и меньших братьев немало родственных сегментов.

С другой стороны, например, Голливуд явно не животного, а растительного происхождения; более всего он походил на березовый гриб чагу, который начинает полноценно жить только после смерти самого дерева.

Так же и дядя Жора: исправно в его организме функционировал только радикулит, однако контрабандист чифирил, смолил махру, и, назло медицине, намеревался прожить не меньше Моисея. Пришлось каяться:

— А вот у меня связь не с одним животным, а с несколькими, в зависимости от количества выпитого.

— Кролика среди них нет? — хихикнула ассирийка, и, посмотрев на часы, строго сказала, — Пора собираться, парни. Нужно доставить вас в лабораторию, пока не начались пробки, а иначе за день не доберемся.

И мы отправились будить Веника.

 

Глава шестая

Напрасно говорят, чудес не бывает. То есть, искупавшись в кипящем молоке, в молодого красавца не превратишься — такого действительно не бывает. Но зато человек свободно может перевоплотиться из ползунка, пускающего удивленные пузыри при виде блестящей погремухи, в мордастого амбала с пудовыми кулаками, которого космической ракетой не прошибешь — пока на голову не упадет.

На самом деле истинные чудеса сопутствуют нам на протяжении всей жизни, но, в силу жлобского устройства психики, люди воспринимают их как нечто заурядное, само собой разумеющееся. И жаждут чудес обманных: чтобы вода на халяву сделалась вином, и с небес посыпалась халаявная же манна. Вместо того, чтобы обернуться, да ретроспективно взглянуть на собственную судьбу — вот где кладезь невероятных, фантастических перевоплощений.

Взять хотя бы нас с Веником: еще недавно жили в Москве, скрипели потихоньку, никуда особенно не высовываясь и презирая эксплуатацию человека человеком, а теперь катим по каирским улицам в «лендровере» с непроницаемыми окнами, в качестве платных агентов иностранной разведки. Разве ж не чудо?!

Лаборатория, о которой говорила Лиса, располагалась в трехэтажном особняке с вывеской "ОНКО ИНТЕРНЕЙШЕНЛ /международный исследовательский центр по изучению онкологических заболеваний". Построенный из стекла и бетона, в стиле «модерн», особняк выглядел белой вороной среди обветшалых соседей, но для Каира, где суперсовременные небоскребы росли по соседству со зданиями средневековой и даже римской постройки, контрасты были не в диковинку.

— Мы не тати, чтобы красться в нощи, — сказал Веник, когда «лендровер» затормозил возле автоматического шлагбаума, метрах в пятидесяти от вращающихся входных дверей, и Лиса велела нам вытряхиваться.

Ее здесь хорошо знали: египтянин-охранник осклабился и дружелюбно помахал рукой, даже не спросив документов. Впрочем, оглянувшись, я заметил, как он переговаривается с кем-то по портативной рации.

Мы прошли к лифту, поднялись на третий этаж, и, поблуждав немного, оказались в небольшом, уютном, прекрасно обставленном конференц-зале.

— Подождите меня здесь, парни, — исчезая, нежно проворковала ассирийка. — Только ничего не трогайте, плиз.

Последнее относилось к Голливуду, прятавшему в карман оборванный по дороге лист какого-то декоративного растения.

— Мичуринец, зачем тебе пальма? — удивленно спросил Веник, когда мы остались одни. — Здесь же Африка, здесь пальмы как в России сорняки.

— Лексевну выпишу — узнаешь зачем! — буркнул дядя Жора, припрятав трофей. — Обоснуемся, торговлишку заведем…

— Вот, вот она, неизбывная, вековая житейская мудрость русского народа! — с шутовским поклоном произнес Веник. — В нашем ботаническом деле главное корни побыстрей пустить. Лексевну выпишем, а там, глядишь, и Хунхуза подъедет — заживем дружным, тесным, кибуцем.

Всю дорогу он нагло клеился к Лисе, а теперь старался отделаться от главного конкурента. Это было важно, потому что ассирийка не являлась легкой добычей. В ответ на двусмысленные комплименты она, прямо в лоб, предлагала заняться садомазохизмом. Веник обламывался, хлопал глазами, но снова и снова шел на приступ — такой уж характер.

— Ты же говорил, у нее другое задание? — решил уточнить я. — Ты сказал, она нас в Америке ждать будет?

— А че там ждать? Возьмет и нагрянет как снег на голову. Любящее женское сердце — вещун.

— Сам ты вещун. Скажи честно, у тебя с ней что-нибудь было?

Он сделал круглые глаза и покрутил пальцем у виска:

— Я же не самоубийца. Нет, мы спали не просто отдельно, а на разных этажах, но даже это не стало для нее препятствием! Прикинь, однажды встретил в баре русского парня, выпили по-человечески, ну и, в результате, вернулся домой на рогах. На рогах, но культурно: тихонько открыл дверь, юркнул, как мышонок, в постель, и даже не разделся, чтобы не волновать хозяйку лишним шумом.

Что ты думаешь? Утром просыпаюсь, тихонько иду в душ и обалдеваю — на теле ни одного волоса! Представляешь, ни единого! Все побрила, пакость, пока спал…

— Зачем?! — в один голос прозвучали мы с Голливудом.

— Ну, от пьянства отучала. С подтекстом, что, мол, случись война, я был бы уже мертвый — так крепко спал. Милитаристка же, дура…

— Бабу надо в строгости держать, — сочувственно закивал головой любимый ученик Тимирязева, — а иначе беда. Вот, помню, у нас на зоне…

Тут в зал вошла Лиса, под ручку с каким-то плешивеньким, плюгавеньким, но шикарно одетым типом.

— Ах вот они, вот они наши незабвенные герои! — с порога заголосил тип. — Приятно и радостно лицезреть соотечественников, проявивших, так сказать, доблестное мужество в неравной борьбе с общим, так сказать, коварным и беспощадным врагом.

— Сэм Лифшиц, — представила его Лиса. — Ваш новый босс.

— Сэм Лифшиц, директор русского отдела, — трижды отрекомендовался тот, пожимая руку каждому из нас. — Ну-с, расскажите поподробнее, как все происходило…

Лиса принялась готовить кофе, а мы расположились в предложенных Лифшицем креслах и, дуэтом, пересказали историю нашего антитеррористического вояжа. Причем, я налегал на глаголы и существительные, а Веник, щедрой рукой, не краснея, добавлял прилагательные. Получилось впечатляюще.

— Хотя не представляю, — сказал я в завершении, — насколько это достоверно: путешествия в прошлое, чтение мыслей и тому подобное. Насчет оспы никаких сомнений, оспу мы видели своими глазами, а об остальном знаем со слов баронессы, которая, по ее же собственному признанию, шизофреничка.

— И что именно вас смущает? — насторожился Сэм.

— Технология, — объяснил я. — Во-первых, воздействие галлюциногена путает карты, перемешивая воспоминания с иллюзиями. Во-вторых, непонятно как отделить зерна от плевел, истинное от ложного, если сам пациент не знает, что есть что.

— Ээээ нет, — возразил Лифшиц, — вы отстали от жизни, так сказать. Данную технологию разработал Лоренс Фарвелл, ученый и бизнесмен из Айовы.

Босс принялся рассказывать и, действительно, удивил. Оказывается, детекторы лжи последнего поколения регистрируют не скачки давления и пульса, а особые сигналы, порождаемые мозгом при восприятии знакомых образов. Работает хитрая техника так: на голову испытуемого одевают специальный шлем, на внутреннем экране которого демонстрируются, к примеру, различные сочетания цифр. Когда среди произвольных комбинаций вспыхивает собственный номер телефона, мозг генерирует некий импульс, причем независимо от воли испытуемого — тот даже не успевает среагировать.

Из рассказа прямо следовало, что баронесса и Сперанский не заблуждались, а целью экспериментов было проникновение в генетическую память. Но зачем? Какой в этом может быть практический смысл? Я поделился сомнениями с Лифшицем.

— Видите ли, — вздохнул босс, — человечество находится во власти интеллектуальной ошибки, цепляясь за существующую теорию эволюции. Которая, на самом деле, всего лишь теория, и имеет издержки, присущие всякой вообще теории: неподдающиеся объяснению факты попросту отбрасываются. Возьмем, для примера, пирамиды. Когда возводилась Асуанская плотина, некоторые древние памятники пришлось переносить, чтобы спасти от затопления. И что вы думаете?! Даже при современных технологиях возникли сложности с транспортировкой многотонных каменных блоков, тогда как примитивные строители возводили из них целые города.

Единственное объяснение заключается в том, что в некоторых областях знания древние культуры находились на более высокой стадии эволюции.

— Экспериментальными данными пока не подтверждаются, — невпопад брякнул Голливуд, ораторский дар которого не мог долго оставаться невостребованным. — Приведенные вами аргументы могут трактоваться «за» и «против», коллега.

Лифшиц, однако, и бровью не повел — поднаторел, как видно, в научных баталиях:

— Разумеется, коллега, это всего лишь предположение. Но, думаю, никто из присутствующих не станет возражать, что расшифровка генетической памяти станет революцией в наших представлениях об окружающем мире.

Разумеется, никто из присутствующих не возражал.

— Вот и славно, — заключил босс, оглядев наши молчаливые ряды, — в таком случае, поговорим о вашем новом задании. Слышали легенду о проклятии фараонов?

— Воскресшие мумии? — обрадовался Веник. — Еще бы не слышать: по ночам они прокрадываются в спальни и кусают симпатичных брюнеток… ааам!!! Изобразив воскресшую мумию, он попытался укусить Лису за руку, но влет получил по мордасам — у Хунхузы девушка обучалась, не где-нибудь.

— Вообще-то, — невозмутимо продолжал Лившиц, — существует не одна, а сразу несколько легенд, наиболее популярная из которых связана с гибелью лорда Карнарвона, обнаружившего в 1922 году гробницу Тутанхамона. Другие предания менее известны на просвещенном западе, но, так сказать, гораздо более живописны — эти бытуют здесь, в Египте, и передаются расхитителями гробниц из поколения в поколение, вместе с секретами ремесла. Поскольку ремесло расхитителя гробниц столь же древнее, как и сами гробницы: существует с незапамятных времен и наследуется от отца к сыну, как семейная традиция.

Фараоны, конечно же, знали, чего ждать от верноподданных, и принимали — попросту не могли не принимать — защитные меры. Не пустячные, как подсказывает здравый смысл: уж если колоссальные средства тратились на возведение могильника, то и на защиту должны были выделять кое-что.

Что именно — не известно, поскольку за прошедшие столетия армии расхитителей попросту смели рогатки и барьеры, возведенные на пути к сокровищам; за исключением гробницы Тутанхамона, все значительные захоронения к нашему времени оказались разграбленными.

Но, хотя алчность оказалась сильнее страха, путь грабителей был устлан трупами — об этом как раз и повествуют предания.

А что, кроме магических формул, могло охранять покой усопших? Очевидно, какие-нибудь ядовитые вещества или болезнетворные микроорганизмы, причем, последнее представляется наиболее вероятным. Поверья утверждают, что проклятие фараонов распространялось не только на самих грабителей, но также на их семьи, их детей, внуков и правнуков — это ли не свидетельство наследственных, генетических заболеваний?

Покосившись на Лису, Веник состроил умнейшую академическую рожу и авторитетно заявил:

— Запросто может быть вирус. Я слышал, у чилийских мумий нашли вирус лейкемии, да и про фараонов поговаривают, что спидом прибаливали. Если хотите, можем исследовать Тутанхамона на предмет того-сего?

Лифшиц отрицательно покачал головой:

— Нет, изучение музейных экспонатов в ваши функции не входит, тем более, что они являются уникальными; не каждый музей согласится на проведение исследования, при котором часть образцов будет уничтожена. А на Тутанхамоне однажды уже обожглись японские микробиологи, намеревавшиеся сравнить ДНК его и Аменхотепа III, чтобы установить степень родства. И, заодно, причину смерти…

— Тутанхамон не был внуком Аменхотепа, — неожиданно вмешалась Лиса. — Они даже дальними родственниками не являлись.

— Откуда это известно? — удивился босс. — Хотя, не важно. Суть вопроса в том, что разрешение было отозвано под давлением местных египтологов, сразу отнесшихся к проекту отрицательно. Они опасались, что исследование повредит мумии, а кроме того — вызовет ненужную шумиху. Министр культуры Египта официально заявил, что исследование отменено из "соображений общественной безопасности".

Веник благосклонно улыбнулся:

— Разве мы настаиваем на этой кандидатуре? Другого какого-нибудь фараона давайте, попроще. Нам всего-то надо пару зубов… даже, если хотите, сами незаметно отломаем. Чего не сделаешь ради торжества науки!

В ответ, босс улыбнулся еще более радушно:

— Вот-вот, как раз в точку попали! Хотим, чтобы вы отломали пару зубов, но только не у музейного экспоната, давным-давно загрязненного фрагментами современной ДНК, а, так сказать, у первозданного, не порченного научной молью. И, кроме зубов, взяли бы пробы воздуха, грунта и всего, что может заключать в себе пресловутое проклятие.

— Как это? — нахмурился Веник. — В пирамиду, что ли, лезть?

— В скальную гробницу, — переходя на новый, еще более радушный виток улыбки, уточнил босс. — Когда фараоны наконец поняли, что уберечься от грабителей невозможно, захоронения начали делать тайно, в специально оборудованных пещерах.

— Осирис? — вякнул под шумок Голливуд, не разобрав, улыбаться ему надлежит или хмуриться.

Подав ученику Тимирязева непредусмотренный протоколом знак, я экстренно вмешался:

— Насколько понимаю, речь идет о неизвестном захоронении? Но как отреагируют египетские власти, если случайно накроют нас с зубами фараона?

Радушие босса начало зашкаливать:

— Вы же не одни туда пойдете, товарищи герои. Вас будут сопровождать профессиональные археологи со всеми необходимыми документами, и, самое главное, чистокровная египетская принцесса, прямая наследница фараонов…

— Нефертити! — звучно хлопнув себя по лбу, взвизгнул Веник. — Ну точно, блин, Нефертити, а я третий час голову ломаю, не могу вспомнить, где ее видел. Еще на пароходе заметил сходство, а с кем — убей, не помню. Всех знакомых перебрал, но бестолку, волосы помешали…

Наконец-то и до меня дошло, видно не только от кролика, но и от жирафа генов нахватался. Вот же, сидит, в профиль повернулась: длинная, точеная шея, губы как полураскрытые лепестки, крупные, миндалевидные глаза — она самая, Нефертити, только волосы распущены, а не спрятаны под высоким тюрбаном, как у той, из школьного учебника.

— Ладно, показывайте, где ваша пещерка с ящурками! — потребовал маркиз. — Сидим, время зря теряем, а на объект, может, конкуренты ломятся.

Лившиц взял со стола пульт дистанционного управления, нажал кнопку, и на проекционном экране начали чередоваться изображения величественных гор с крутыми, почти отвесными склонами. Пейзаж не выглядел земным: мертвая, без малейших признаков растительности, скальная порода песочных и бурых оттенков, сплошь в трещинах, расщелинах и черных провалах — они-то, по словам босса, как раз и являлись входами в древние гробницы.

Здесь, на западном берегу Нила, на границе возделываемых земель, хоронили фараонов XVIII, XIX и XX династий; следующие слайды уже демонстрировали внутренние стены усыпальниц, расписанные яркими, разноцветными фресками. Лифшиц синхронно комментировал, причем, на мой дилетантский взгляд, обнаружил замечательные познания в египтологии.

Как он объяснил, самой большой из известных скальных гробниц является гробница Сети, первого фараона Девятнадцатой династии: в длину она достигает ста метров и украшена сценами, на которых фараона приветствуют боги. За исключением второстепенных деталей, внутренняя планировка помещений соответствовала той, которую было принято устраивать в пирамидах; отличием являлись высеченные в скальной породе комнаты, коридоры и лестницы.

Сменяя друг друга, замелькали снятые крупным планом фрагменты художественной росписи: люди с головами птиц, люди с головами животных, люди с головами людей — дальние генетические родственники змей, гиен и крокодилов. Созданный фантазией жрецов потусторонний мир чудесным образом сплелся со столь же призрачным реальным миром в единое целое; они сделались неразделимы, поскольку и над фараонами, и над их богами простерлось уравнявшее все и вся, незримое покрывало вечности.

 

Глава седьмая

Утро следующего дня мы встретили за триста километров от Каира, в палаточном лагере археологов, разбитом на скальном плато, неподалеку от арабской деревни Эль-Амарна. Нас забросил вертолет, доставивший археологам снабжение. Археологов было пятеро, крепких долговязых янки, с физиономиями явно не оксфордской заточки; судя по выправке и телосложению, этим ученым чаще приходилось ломать человеческие кости, чем склеивать.

Кроме американцев, в лагере оказались двое египтян и проводник-бедуин, тот самый, которого поймали с мешком реликтовых останков. На смуглом лице бедолаги еще оставались следы побоев; как видно, оказался здесь не по доброй воле. Встреча с обитателями лагеря прошла на ура, хотя причиной всеобщего восторга стало появление Лисы, а вовсе не русских братьев, как с первого знакомства окрестили нас союзники. Имена здесь были не в ходу; они и друг друга называли «бразэрами».

Опрокинув за знакомство по символическому стопарю, научный спецназ дружно разгрузил вертолет и отправился в горы. С бедуином в качестве Сусанина. Винтовок у них я не заметил, хотя неизвестно, что таилось в громадных рюкзаках — в таких «катюшу» запрятать можно, а не только М-16.

Оставшись под присмотром работавших по хозяйству египтян, мы принялись устраиваться: Лисе досталась свободная палатка, а нам с Веником и Голливудом пришлось поселиться втроем. Точнее, вчетвером, поскольку искусственный интеллект тоже место занимал, а не святым духом путешествовал.

Засунув его под спальный мешок, я выполз из тесной палатки и принялся осматривать окрестности.

Отсюда, с высоты птичьего полета, открывалась удивительно живописная панорама. Изъеденные временем скалы, вплотную подступавшие к реке, у самой деревни отступали, образуя почти правильный полукруг, внутри которого виднелись пальмовые рощи, поля, разбросанные там-сям жилые дома, хозяйственные постройки и засыпанные песком останки старинных сооружений — так выглядел величественный некогда город Ахетатон, древняя столица Египта.

Накануне Лифшиц прочитал нам целую лекцию по истории страны: основателем города был Эхнатон, фараон XVIII династии, муж царицы Нефертити. Вместе с супругом Нефертити правила Египтом около десяти лет, и как раз в это десятилетие произошла небывалая для всей древневосточной культуры религиозная революция. Многочисленные культы прежних богов, тех самых, которые изображались в виде людей с головами птиц и животных, по воле Эхнатона были заменены единственным государственным культом Атона — животворящего солнечного диска. Оставшиеся не у дел жрецы новым веяниям не аплодировали, а наоборот, старались всячески навредить фараону-еретику. Из-за непрекращающихся интриг фиванской знати, столица была перенесена в новый город, основанный на земле, не посвященной никакому другому божеству.

На строительстве пришлось потрудиться: одновременно возводились храмы Атона, дворцы, здания официальных учреждений, склады, дома знати жилища и мастерские. Выбитые в скальном грунте ямы наполняли почвой, а затем в них сажали специально привезенные деревья — ждать, пока они вырастут здесь, было некогда. Словно по волшебству среди скал и песка вырастали сады, плескалась вода в прудах и озерах, поднимались стены царского дворца.

Красочные слайды детально реконструировали дворец: обе его части были обнесены кирпичными стенами и соединялись грандиозным крытым мостом, перекинутым через дорогу. В центре перехода находилось "окно явлений", в котором царь и царица представали перед восхищенными подданными на торжественных церемониях. К жилым зданиям царской семьи примыкал большой сад с искусственным озером и затейливо расписанными павильонами; росписи, инкрустированные золотом и драгоценными камнями, изображали сплетенные гроздья лотосов, водоемы с плавающими рыбками и порхающими птицами, сцены жизни Эхнатона, Нефертити и их дочерей.

Вопреки многовековой традиции изображать фараона в виде живого бога, фрески Ахетатона демонстрировали миру земные чувства царственной четы: Нефертити с супругом играют с детьми, Нефертити болтает ногами, взобравшись мужу на колени, и, кульминационный момент идиллии, поцелуй Эхнатона и Нефертити. Что не лезло ни в какие жреческие ворота, понятное дело.

Эхнатон скончался на семнадцатом году правления. Трон унаследовал его соправитель Сменхкара, а спустя год, после загадочной смерти последнего, двенадцатилетний Тутанхамон.

Тут жрецы отыгрались по полной программе. Под их влиянием Тутанхамон возродил культы традиционных богов и покинул столицу своего отца, которую затем планомерно разрушили; нововведения растаяли, как мираж пустыни, а сам Эхнатон и его время были прокляты — официальные документы последующих эпох именовали его не иначе как "врагом из Ахетатона".

Судьба Нефертити после появления новой жены Эхнатона Кийа, от которой он имел одного или двух сыновей, неизвестна. Ее мумия не найдена, а среди местных жителей бытует рассказ о том, что однажды группа людей спустилась с гор, неся золотой гроб; вскоре после этого у антикваров появилось несколько золотых вещей с именем Нефертити. Однако, достоверность этих сведений под вопросом. Я смотрел вниз, в долину, где три с половиной тысячи лет назад кипело бесчисленное человеческое море, и думал, как призрачно земное величие, скоротечна жизнь, и суетны амбиции перед лицом великой минуты, которая рано или поздно ожидает каждого из нас. Насколько же смешны мы, мнящие себя, если даже фараоны, с их безграничной земной властью, оказались раздавлены колесом времени; теперь их мумифицированные лица жутковато скалятся из музейных витрин, как бы насмехаясь над собственными иллюзиями.

Размышляя, я простоял возле обрыва, пока хозяйственный Голливуд не окликнул и не позвал завтракать. В лагере было чисто и довольно уютно, если вообще можно представить уют среди хаотического нагромождения камней; палатки располагались на ровной скальной площадке, в естественном углублении, обеспечивавшем укрытие от непогоды и прямых солнечных лучей. Чуть в стороне, дальше от каменного козырька, стоял раскладной походный стол, за которым, на раскладных же стульчиках, расположилась дружная компания платных агентов ЦРУ. Когда я подошел, Лиса, кокетничая, говорила Венику по-английски:

— …невероятно польщена высокой оценкой моего русского устного. Если это, конечно, не пустой комплимент…Хотя не зря ведь меня учила мамочка, что комплименты пустыми не бывают, и у них всегда бывает лестная подоплека. К сожалению, наш преподаватель русского устного мосье Кокю в интимной обстановке предпочитает браниться по-немецки, а интимная обстановка бывает, когда он пьян, а трезвым я его не помню. Впрочем, мне пока что хватает тех скудных ресурсов, которые содержатся в десятой главе "Евгения Онегина"; обидно только, что мне досталось французское издание.

— Ооооооо, — звучно страдал Веник, за время вынужденной эмиграции улучшивший свой английский до уровня слабого понимания, — вы полиглот? Это замечательно, но у нас, в научных кругах, главной причиной разногласий является не языковый барьер, а умственный. Главная и первостепенная проблема современной науки это доказать болвану оппоненту, что он — идиот. Что практически невозможно! Спросите, почему? По определению, потому что оппонент — кретин; именно эта особенность делает его невосприимчивым к чужим доводам…

Пожелав шпионам хорошего аппетита, я сел и поинтересовался, как устроилась дама.

Дама, с усмешкой глянув на Веника, пожаловалась:

— Устроилась прекрасно, но донимает какое-то назойливое насекомое: то ли муха, то ли москит… жужа какая-то настырная.

— А вы ее тапком по морде! — посоветовал я, принимаясь за еду. — Убить не убьете, эта Жужа при атомном взрыве выживает, но зато отпадет охота личинки откладывать.

Сказал про взрыв, да накликал — откуда-то с гор прилетело громовое эхо. А следом частые одиночные хлопки, будто банки с пивом откупоривают: «пок», "пок" «пок». Затем длинные очереди, будто гигантскую бумагу рвут: «хрррр», "хрррр". И все стихло.

— Стреляют, однако! — прослушав канонаду, заключил матерый генетик. — Кубыть, всех порешили.

Египтяне тоже насторожились; один из них, прихватив бинокль, полез на вершину гигантского столба из наложенных стопкой плоских каменных плит, а другой направился в палатку, возле которой тупо пялилась в небо портативная спутниковая тарелка.

— К нам летят, — вглядевшись куда-то вдаль, сообщил страдавший дальнозоркостью Голливуд, — чуханы какие-то. Кубыть, местные погранцы.

— Где?! — обеспокоился Веник. — Ни погранцов, ни пожарных здесь быть не может.

— Вон, гляди, точечка движется, — дядя Жора вытянул руку и показал направление, — вон, рядом с той скалой, которая на роженицу похожа…

Я проследил за его пальцем и изумился: среди удаленной гряды каменных столбов, один действительно напоминал роженицу с крохотным новорожденным — точно такую я видел в картинной галерее аятоллы, когда мы ходили пароль узнавать. С разницей, что на картине была изображена женщина во плоти, а скала больше напоминала скелет… хотя, и на картине тоже проглядывал скелет, как на не очень четком рентгеновском снимке. Нечисто дельце, ох нечисто…

— Точно, вертолет, — подтвердил Веник. — Гляди, Пэмосед, чуть правее левой теткиной сиськи.

Тут донесся характерный гул работающего двигателя и на фоне скал появилась маленькая блестящая мушка, через полминуты превратившаяся в вертолет, окрашенный в желто-голубые тона. Окраска привела нас в еще большее замешательство.

— Хохлы, чтоль, лютуют? — поскреб затылок Голливуд.

— Это маскировочная раскраска, — сказала Лиса. — Брюхо голубое, под цвет неба, а спина желтая, под цвет песка. Давайте, на всякий случай, уберемся отсюда…

В этот момент от вертолета отделилась и стала стремительно приближаться яркая огненная точка.

— Вооооооздух! Ложись! — заорал Голливуд и кубарем покатился в расщелину.

Мы бросились за ним, а следом прогремел жуткий взрыв, едва не разорвавший барабанные перепонки. Ударная волна швырнула нас на камни и присыпала ворохом обломков, однако, не считая ссадин и царапин, никто серьезно не покалечился. Гул винтов нарастал.

Тут, уже забравшийся в укрытие дядя Жора, выскочил, геройски подцепил оглушенную принцессу за воротник, и поволок под защиту каменного козырька. А следом пристыжено поползли мы с Жужей.

Едва спрятались, по перепонкам хлестнула пулеметная очередь, к грохоту которой присоединился дьявольский визг рикошетящих пуль и дробь просыпавшейся градом каменной крошки; вертолет принялся обстреливать палатки. Достать нас он не мог, мешала противоположная стена ущелья, нависавшая в опасной для него близости. Однако не было ни малейшей гарантии, что не попытается — мы все это прекрасно понимали.

— Нукося, Химик с Венькой, быстрой мухой подать мне вон ту банку с краской! — принялся вдруг командовать дядя Жора. — Че пялишься, как золотарь на парашу? А ну, мухой, пакетку с бумаги скрути, и краски залей, щас мы этого горыныча приголубим…

Сам он, тем временем, отстегнул подтяжки, и принялся связывать на манер пращи. Мы бросились помогать: Жужа скрутил кулек из подвернувшегося обрывка полиэтилена, а я наполнил его масляной краской из покореженной банки, заброшенной сюда взрывом. Изготовленный на скорую руку снаряд не отличался дизайном, но зато вместил почти литр качественной охры. Но как только мы приготовились к бою, шум винтов начал удаляться.

— Уйдет, гад! — с сожалением сказал Веник. — Может, выскочить, дулю ему скрутить?

— Я те выскочу! — с угрозой помахал подтяжками бомбардир. — Не уйдет, не боись, я их ментовские повадки знаю. Щас развернется, и на второй круг…

Будто подчинившись команде, гул снова начал нарастать. Голливуд отобрал у Веника снаряд, и строго сказал:

— Значит так, сокол иорданский, я щас спрячусь за камушек и сготовлюсь, а ты за небом следи. Как горыныч мордой ко мне повернется, дашь отмашку. Да гляди, свою-то рожу из расщелины не суй, у тебя шнопак демаскирующий — всякая пуля примагнитится.

Веник согласно кивнул, покосился на Лису и достал из кармана маленькое овальное зеркальце:

— А мы перископ подымем.

— Ну смотри, не проворонь супостата! — наставительно произнес дядя Жора, и ящерицей скользнул за камень.

Однако, меня не устраивала роль пассивного наблюдателя:

— Давай, ты дашь отмашку Голливуду, а я — тебе?

— Тоже медальку хочешь? — понимающе улыбнувшись, Веник отдал зеркальце. — Лучше грудь в крестах, чем голова в кустах! Поднимай перископ, а я остаюсь на главном командном пункте.

У края расщелины я, с помощью зеркала, осмотрел лагерь: картина более чем плачевная, ни одной целой палатки не осталось. Вся площадка была усеяна разношерстным хламом, посреди которого лежал один из египтян — бритая голова залита кровью, грудь разворочена. Помощь ему уже не требовалась.

Поводив зеркальцем, поймал в фокус желто-голубой вертолет; с великой осторожностью он перемещался по скальному коридору, намереваясь зависнуть напротив каменного козырька, чтобы мы попали в сектор обстрела. Нетрудно было догадаться, что управлял машиной пилот экстра класса — сияющие круги винтов вращались в считанных метрах от скальных выступов.

Обернувшись, я заметил, как притаившийся за каменным столбом Голливуд раскручивает над головой свое метательное оружие — зрелище было не для слабонервных. Хотя, мне и раньше приходилось такое видеть, когда он на вражеских котов охотился: распахнет окошко, раскрутит пращу и бемс — влюбленный кабальеро мчится с диким мяуканьем в подворотню, рану перевязывать. Благодаря необычайной меткости дяди Жоры наш двор в марте был самым тихим.

Вертолет, между тем, приблизился настолько, что можно было рассмотреть фигуру летчика. Я поднял руку, дав Венику сигнал приготовиться.

— Говномет к бою!!! — заревел тот, перекрывая гул винтов. — Стрелять по моей команде!

Через мгновенье машина поравнялась с каменным столбом и начала медленно разворачиваться; я махнул рукой.

— Говномет, пли! — Веник запрыгал как ненормальный. — Огонь! Смерть фашистским оккупантам!

Голливуд выскочил из укрытия и, прежде чем летчик успел среагировать, метнул в лобовое стекло пакет с краской. Снаряд плюхнулся точно в центр, лопнул, и мазучая охра залила тупую вертолетную морду непроницаемыми потеками.

— Получи фашист гранату от народного мстителя! — пританцовывая, продолжал надрываться Веник. — За наших египетских вдов, сирот и матерей!

Вертолет попытался развернуться и улететь, но, попав под воздействие странного заклинания, неосторожно чиркнул винтом о скальный выступ; раздался звук лопнувшей гигантской струны, в воздухе мелькнули разлетевшиеся куски лопастей, и машина, заваливаясь набок, спикировала в ущелье. Последовавший затем глухой удар и вознесшееся в небо облако сизого дыма увенчали нашу победу своеобразным салютом.

 

Глава восьмая

Мы дружно бросились к обрыву, но насладиться видом поверженного врага не удалось, от него только круги на воде остались. Вероятно, ударившись о крутой склон, машина соскользнула в реку — потому и не взорвалась.

Только-только развоевавшийся Веник огорченно плюнул в воду, поискал по горизонту другую жертву, и, не найдя, исполнил зажигательный танец смерти (похоже на лезгинку, но руки удерживаются за лацканами). Тем временем Лиса с чувством расцеловала не привыкшего к подобным знакам внимания и потому смутившегося снайпера.

— Ви есть настоящи Давид, профессор. Побить громадный Голиаф. Ах!

— Какой Давид? — искренне удивился профессор.

— Библейский герой, — пояснил я, — который великана камнем уложил.

Голливуд презрительно скривился:

— Какого великана? Шмакодявку с пропеллером? Да ну, ерунда, с такой близи в нее шнырь мусорным бачком не промажет. А вот на зоне у нас был один казах, тоже генетик, так он со ста метров часовому на вышке в глаз попадал.

— Конечно, со ста! — заревновал Веник. — Еще скажи, с километра. У него что, подтяжки с оптическим прицелом?

— Зачем с оптическим? У казаха глаз — алмаз, круче всякой оптики, потому и держали триста лет иго над Русью. Наш, русак, пока прищурится, пока резкость наведет, казах десять раз шмальнуть успеет — щуриться-то не надо ему!

Веник усмехнулся:

— Не казахи, а татаромонголы.

— А казахи кто, по-твоему? — дядя Жора посмотрел на него участливо, как вождь пролетариата на дремучего крестьянского ходока. — Казахи, киргизы и узбеки произошли от татар, также самое и якуты с удмуртами. Когда князь Дмитрий Донской разбил ихнее поганое войско, часть татар рванула когти за Урал, где перекрасилась бурятами, чукчами, коряками и каяками. Другая часть сделала ноги на юг, к Краснодару, и стала адыгейцами, а кто в степи ушел — те казахами и таджиками. Все, заметь, демоны косорылые, хотя промеж них много замечательно душевных людей с понятиями: в юрту зазовут, бешбармаком угостят, все чин по чину, а не как наше рассейское жлобье.

— Вроде бы каяк не национальность, а лодка, типа пироги, — с сомнением возразил Веник. — Или коряк — лодка?

— Ну правильно! — не растерялся Голливуд. — Коряки плавают на каяке, но главное я тебе скажу: ты к ним с душой, и они к тебе с душой! Косорылые — самые верные друзья на свете. Потому что обычаи чтят, а не как наши морды барыжные — к маме сходить, проведать, и то их ломает. Вот ты, к примеру, Химик, когда в последний раз к матери ходил? А ты, Венька?

Лиса, мало уразумевшая суть исторических изысканий Голливуда, наградила его восхищенной улыбкой, а мы с Веником, понурив головы, поплелись обратно в лагерь. Точнее, туда, где он был.

На площадке царил ужасающий погром: тут и там валялись клочья палаток, разодранные спальные мешки, искореженные обломки оборудования, и какой-то еще разношерстный дымящийся хлам — спасибо, хоть не горел.

— О поле, кто тебя усеял мертвыми костями… — с тоской продекламировал Веник.

Однако, мертвых костей оказался только один комплект: второго египтянина найти не удалось — то ли сбежал, то ли взрывом с обрыва сбросило. Мы завернули тело убитого в брезент, отнесли в расщелину и присыпали камнями. И стали обдумывать план действий.

Оставаться в разгромленном лагере не было смысла, да и не безопасно — как только об исчезновении вертолета станет известно тем, кто его посылал, жди новых неприятностей. Что они предпримут: бомбардировщик пришлют или ракету? Решили двигаться на встречу с союзниками. Шанс найти их живыми казался мал, но все-таки существовал. А главное — альтернативы не просматривалось, поскольку радиостанцию прямым попаданием разнесло на полупроводники.

Почесав затылки, принялись собираться в дорогу: взяли продукты, канистры с водой, еще что смогли найти среди обломков полезного, и, навьючившись как верблюды, двинулись по пути, которым ушли американцы.

В искусственный интеллект попало аж две крупнокалиберных пули, но я его не бросил: пристроил Венику на горб, когда тот, согнувшись пополам, попросил сбрую ему поправить.

Веник водрузил на себя целую гору, однако, как выяснилось при близком осмотре, жуткого вида Арарат был воздвигнут из поролоновых матрацев, подушек и других громоздких предметов необременительного веса. Как я догадался, хитромудрый Жужа намеревался поразить чье-то воображение своей необычайной выносливостью; догадался, и добавил к халявной палитре немного натурализма из собственного багажа.

Разогнувшись, товарищ крякнул и быстро пошел в заданном направлении, благо дорога лежала под гору. Остановить его теперь смогли бы только неодолимые силы природы.

Природа же благоприятствовала, шлось по гладким, разогретым солнцем камням легко, и так, с набравшим инерцию Веником в голове и беззаботно помахивающей хлыстиком принцессой в арьергарде, мы двигались довольно долго, пока дорога не разделилась; снова встал исконно русский вопрос — куда дальше?

Сделали привал, и я рассказал про картинную галерею аятоллы: если полотно, изображавшее роженицу с младенцем, как-то соотносилось с замеченной накануне скалой, напрашивался вывод, что и на остальных полотнах были изображены ориентиры. Веник согласился, припомнив из альпинистской юности, что на Урале имеется гряда под названием "Семь братьев", скалы которой очертаниями напоминают живых существ. Есть там «Сестра», "Птица" и даже «Колдун»; по аналогии мы должны были найти «Любовников» и "Мадонну с гребнем" — очевидно, из какого-то места просматривались все три силуэта. И мы выбрали маршрут, позволявший не терять из вида «Роженицу».

Тропинка петляла среди громадных каменных глыб, ветер нес сухую пыль с примесью специфических ароматов пустыни, солнце медленно катилось к горизонту; едва начавшись, наше путешествие выбилось из намеченной колеи и теперь грозило обернуться чем угодно — от медного таза до золотых россыпей.

Шли до наступления темноты, но ни американцев, ни ориентиров так и не отыскали. Зато присмотрели подходящий для ночлега грот; черные входы пещер попадались на глаза довольно часто, но представлялись либо слишком доступными, либо недосягаемыми, а этот располагался поблизости от тропы и, вместе с тем, не был особенно заметен.

Под низкими сводами пещерки было мрачновато, но сухо и достаточно тепло. Вообще зима в Египте самый подходящий сезон для европейца: не холодно, и не жарко, запросто можно ночевать под открытым небом. Так мы и решили, поэтому почти все доставленные Веником спальные принадлежности пошли на постройку царского ложа.

Возведением шатра для Лисы собственноручно занялся начальник экспедиции; строение удалось, но, вопреки объявленному замыслу, содержало два спальных места.

Тем временем хозяйственный Голливуд разогрел для всех консервы, а себе заварил кружку чифира (сто граммов чая на стакан кипятка) и присел на корточки, намереваясь душевно насладиться любимым напитком.

— Чифирь мозгам силу дает, — ответил стрелок на немой вопрос принцессы, с ужасом наблюдавшей за его манипуляциями.

Пока устраивались и ужинали, фиолетовое небо сделалось черным, прозрачным; над скалами воцарился бездонный, мерцающий космос, посреди которого повисла круглая, выпуклая Луна. Она казалась необычайно большой, и светила так ярко, что окрестные горы было видно как днем: крутые, сплошь в трещинах и расщелинах, склоны, вершины с обломанными, зубчатыми краями, глубокие лощины причудливых, фантастических очертаний — и нигде ни деревца, ни кустика, ни травинки.

Мертворожденный лунный мир сновидений и галлюцинаций, зазеркалье, изнанка жизни. Зависшая над головами планета, покрытая грядами таких же точно безжизненных гор и безводных морей, подарила странную загадку: почему колыбель человечества оказалась не в райских кущах с умеренным, мягким климатом, а в местности, более всего походившей на каменную могилу?

Здесь, посреди трех великих пустынь, во владениях мертвой природы, люди селились, возделывали поля, возводили города, любили, воевали, молились загадочным всемогущим богам — за много тысячелетий до Будды, Христа и Магомета. И именно здесь таинственные взаимоотношения живого и мертвого, их тесные сплетения и незримые превращения одного в другое, порождали неразрывную связь времен: время здесь и шло, и стояло. День сменялся ночью, зима летом, год веком, но под небом ничего не менялось — мир был точно таким же, как в день сотворения.

Древние египтяне верили, что все сущее создал бог Атум из первоначального хаоса, называвшегося Нун; современная наука предложила взамен теорию Большого Взрыва, но что было до него, объяснять отказывается.

На протяжении всей истории, человечество преследует некая злая ирония, не позволяющая получить внятный и достоверный ответ на самые (казалось бы) простые, естественные вопросы: что было до рождения, что будет после смерти, и откуда взялся наш мир. Уже на Луну слетали, океанские глубины облазили, атом расщепили, а кто мы есть — так и не узнали. Не парадокс ли? Мне захотелось обсудить тему с товарищем, но тот оказался занят, рассказывал дяде Жоре о жизни в США. То есть, повествованием он целился в Лису, а Голливуда использовал в качестве декорации:

— …закажешь, бывало, два Лонг Айленд Айсд Ти в широких рюмерах, шот Джонни (не Уокера, блин, а Дэниэлса, который незнакомым людям представляется как Джек), и начнешь сам с собою тихую беседу о постнонконформистско-экологическом подходе в жанре биографической прозы Сэн-Бюва…

Но не таков был бравый бомбардир, чтобы молча плясать под чужую дудку:

— Оно конешно, сам с собою всегда сподручней! Я тоже к петухам не бегал, как некоторые фраера…

Постнонконформист брезгливо поморщился и назидательным тоном пояснил:

— Я же сказал «начнешь», а не «кончишь». Это тебе не деревня Неурожайка-тож, а самый престижный район Нью-Йорка, где селятся миллионеры, богема и тому подобная крутизна. Бывало, сядешь за стойку, тут же подваливает скучающая фимале в туалетах от Кардена и, дохнув духами от Пако Раббана, томно просит закурить…

— А в туалетах они че, не курят? — удивился Голливуд.

— Не принято! — раздраженно отрезал Веник; реплики зала спектаклем не предусматривались. — Ну, удовлетворишь внезапное желание дамы, элегантно угостишь коктейлем, и элегантно же намекаешь: тыры-пыры, пятое-десятое, у вас товар — у нас купец…

— Что означать: "у вас товар — у нас купец"? — попалась в расставленные сети Лиса. — Маленьки русски бизнес?

— Нет, какой бизнес? При чем тут бизнес? Это просто аллегория! Просто неизбывная мудрость русского народа, данная нам в пословицах и поговорках, — принялся растолковывать обрадовавшийся вопросу постнонконформист. — Например, вы — дама, следовательно, у вас есть «товар»… понимаете намек? У вас есть гудз, комодити, на который имеется спрос у мужчин. Например, я — мужчина, следовательно у меня есть «купец», баер, у которого есть спрос на ваш гудз! Спрос и предложение: по-английски "сэплай энд диманд", а по-русски "у вас — товар, у нас — купец". Поняли теперь?

— Это у вас товар, — поразмыслив, возразила принцесса.

— Ну, пускай у нас товар, — не стал спорить Веник. — А у вас что?

— А у нас тоже товар. Только у нас плохой, секонд хэнд, а у вас — супер! О-го-го!

— Почему это «плохой»? Найдем баера, не волнуйтесь, — раскатил губу Веник. — И что секонд хэнд — не беда, наш баер тоже немного бэу. Бывший в употреблении.

Лиса еще немного подумала и заключила:

— Товар — купец не есть хорошо. Фи. Китайски люди говорить: опаловый клинок и розовый цветок. Поэтика!

От восторга начальник экспедиции едва не завилял костлявыми ягодицами — путь в шатер показался ему приоткрытым:

— Вы даже не представляете, насколько у нас совпадают вкусы! Китайская поэзия — это наше все, о чем я говорил, будучи еще безусым юнцом. Да что там говорил, я даже писал в институтской стенгазете под псевдонимом "дедушка Хо." Вот, например:

ты мой опаловый клинок

осыпала волшебными дарами,

а я, в ответ, твой розовый цветок,

лаская, теребил вспотевшими руками.

Как?

— Гадость, — с брезгливостью ответила Лиса. — Потный руки, фи, пакость, сами свой клинок теребить.

— Ну вот, — расстроился поэт. — Это же аллегория: руки — чистые, не пакость, а вспотели от страсти.

— Пакость, — не соглашалась принцесса. — Гадость, фи. Сами клинок теребить.

— Врет, как сивый мерин, — вмешался я. — Прекрасно помню эту вшивую газетенку, стихи были такие:

Из-за острова Циньдао на простор Меконга

выплывают джонки дедушки Хо.

На передней — комсомольский секретарь товарищ Цюй.

Он обнимает дочку уездного начальника гоминьдановца Чжао Чжи, красавицу Сяо Мяо.

Товарищ Цюй выпил чашку ханшина. На лице его играет улыбка.

Красавица Сяо Мяо крутит ручку швейной машинки Зингер

Дядя Жора, испытывавший физические боли от неучастия в разговоре, деликатно кашлянул и, со значением, сказал:

— Китаезы от наших остяков произошли. Когда князь Дмитрий побил татарву на речке Калке…

— Ага, остяки плавают на устюгах, — подгавкнул Веник, обозленный улыбнувшейся перспективой продолжить беседу о китайской поэзии под двуспальным принцессиным одеялом.

Только Голливуд собрался ответить, откуда-то с гор прилетел заунывный, протяжный вой: не человека, не животного, а будто ветер подул в морскую раковину.

Мы переглянулись и стали прислушиваться; через некоторое время завывания повторились. Звук то нарастал и множился, отталкиваясь от горных склонов, то растворялся в лощинах и затихал, создавая впечатление, будто источник движется.

— Это пещерный лев, — авторитетно заявил Веник. — Если хотите, я останусь с вами в шатре, для охраны, а тех двоих положим у входа, на дальних подступах к обороне.

— Это не есть лев, это есть песня бедуин, — огорчила его Лиса. — Бедуин часто петь песню сами себе, просто так. Поэтика.

— Пойду, гляну, че за бабуин-шмабуин здеся бродит, — намотав на руку подтяжки, поднялся Голливуд. — Химик, айдать со мной!

Сопровождаемые беззвучными рукоплесканиями Веника, мы с дядей Жорой вышли наружу и осмотрелись. Залитый лунным светом ландшафт был исполнен мрачного величия. Он обладал какой-то неизъяснимой магнетической силой, вызывавшей и восхищение, и ужас одновременно; такое же смешанное чувство испытываешь стоя над пропастью — бездна манит, завораживает и пугает.

Но если пропасть можно осмыслить, осознать как физическое явление, то этот иррациональный, сюрреалистичный мир попросту выходил за рамки понимания; легче было убедить себя, что попал на съемочную площадку фильма про апокалипсис, чем поверить в реальность происходящего. Сами собой припомнились когда-то прочитанные строки: "…в склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее сто проходов ведут, и из ста вылетают отверстий, на сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы".

— Глянь, Химик! — окликнул меня не столь впечатлительный Голливуд. — Не ту ли бабу ищем?

Я посмотрел в указанном направлении: среди горных отрогов, ясно видимая на фоне черного горизонта, спиной к нам сидела женщина с роскошными, распущенными волосами. В поднятой руке она держала изящный гребень, будто собиралась убрать непослушный локон, но загляделась на свое отражение, задумалась, да так и окаменела. Мы были почти у цели.

 

Глава девятая

Человек никогда заранее не знает, чем обернется для него то или иное событие. Порой, незначительные обстоятельства (случайная встреча, разговор, или даже единственное, второпях оброненное слово) способны полностью изменить дальнейшую судьбу; уж так устроен мир, пронизанный вдоль и поперек незримыми цепочками причинно-следственных связей.

Каждый поступок, каждое слово, каждая мысль — отдельное звено. Увязываясь друг с другом, они влекут последствия, чаще всего нам неведомые. Нам известны лишь начало и конец загадочной цепи, и то люди далеко не всегда могут их сопоставить. Редко, только когда связь слишком явная: покрыл босса матом — уволили с работы.

Именно поэтому мы, люди — человеки, горазды валить на слепой случай синяки и шишки, относя пироги да пышки на счет собственной предприимчивости.

Однако, случай вовсе не слепой, а, скажем так, прищурившийся: закрытым глазом раздает шансы, а открытым — отнимает. В итоге получается фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят, то есть, каждый получает то, чего заслуживает.

В математике данная особенность известна как закон больших чисел: если монетку подбрасывать десять раз, то результат может быть каким угодно, например, три орла и семь решек, но если подбрасывать десять тысяч раз, то выпадет пять тысяч решек и пять тысяч орлов. Богу богово, вору ворово.

Как свет одновременно является и волной и частицей, также и случай един в двух лицах: он и произвольный фактор, он же и частное проявление закономерности. Если применить сказанное к нашей ситуации, то у чорта на рогах мы оказались закономерно, а дорогу нашли случайно — не обратил бы я внимания на картины аятоллы, куковать нам в этих горах как священным ибисам.

Веник, например, никаких картин вообще не заметил. Были, говорит, какие-то аляповатые обои, а мадонна с гребнем или девочка на шаре — не разглядел.

Между тем не только ракурс, но даже освещение играло определенную роль: утром, при солнечном свете, мадонна превратилась в бесформенную каменную глыбу. Любовников, следовательно, надо было искать во время заката — пейзаж, как я помнил, был окрашен в багровые и розовые тона.

Поэтому днем, вооружившись взятыми в лагере альпенштоками, мы облазили близлежащие скалы и набросали на бумажке план местности; на роль тайного укрытия подходило сразу несколько пещер, но лучший вид на «Роженицу» и "Мадонну с гребнем" открывался с небольшого скального выступа, козырьком нависавшего над глубоким отвесным обрывом.

Никаких признаков тайника на площадке не было: ровный, отполированный тысячелетними ветрами участок глухой известняковой стены. Ни трещин, ни расщелин, ни даже маленького углубления, где можно было бы укрыться. Ничего.

Отсюда, однако, открывался замечательный, почти панорамный вид, и мы решили встречать закат именно здесь — никого не вдохновляла перспектива провести лишнюю ночь в гроте, под завывания бродячего бедуина-шатуна.

Взяли с собой альпенштоки, веревки, стальные колышки, и засели над обрывом, как подразделение горных егерей дивизии «Эдельвейс» — Веник даже песенку по случаю исполнил:

…вир зинд геборн дас мерхен сделать былью,

преодолеть ди шпере унд ди вайт

вернунфт нам дал стальные флюгельхенде,

а вместо херца — аузенбордмотор!

Голосом Кобзона.

Сидим, Веник поет, Голливуд чифирит, я наслаждаюсь красотами природы. Нефертити в гроте, на хозяйстве. Вдруг дядя Жора спрашивает:

— А че шукаем-то? Клад?

— Кабы знать, — говорю. — Может клад, а может ди шпере унд ди вайт на свой филей. Солнце сядет — выясним.

— Понятно, — соглашается. — Но если клад, так он здесь, в стене запрятан.

Мы с Веником переглянулись:

— С чего это ты взял?

— Дык, гляди, — сверкнул Голливуд своей знаменитой фиксой, — края-то ровные, как лобзиком спилены. Ручная работа, к бабке не ходи.

Мы подошли к краю площадки, присмотрелись: все точно, кромка будто ножом срезана! А кое-где даже желобки от клиньев остались — клиньями плиту обломили. Выдолбили отверстия, вставили клинья, полили водой, и плита лопнула строго по периметру. Техника на грани фантастики.

Конечно, не сразу все это в мозгах уложилось. У меня лично сначала было головокружение и смятение духа — от близкого соседства с пропастью, и от важности открытия. Ноги сделались ватными, в коленях родилась противная мелкая дрожь, а окружавшие горы поплыли, плавно стронувшись с оснований, как девушки в русском хороводе.

— Что это вы побледнели, будто Дездемона в первую брачную ночь? — Веник схватил меня за воротник и оттащил от обрыва. — Хунхуза специально обучала меня кун-фу, чтобы я отвечал за вашу безопасность, а вы валитесь в обморок, словно тургеневская барышня на свиноферме. И что я скажу своему сэнсэю? Что гордый русский удмурт сиганул с обрыва, рыдая от неразделенной любви?

Вырвавшись из цепкой клешни, я прислонился к стене, отдышался и постепенно пришел в норму; высота на меня с детства плохо действует, когда с крыши сарая сорвался — пострадать не пострадал, но запомнил на всю оставшуюся жизнь.

— Кубыть, на веревку тебя привязать? — смерил меня недоверчивым взглядом Голливуд. — У нас на зоне был один такой суицидник, Жора Палтус. Федьки Осетрины подельник.

Я отмахнулся, взял альпеншток и принялся долбить стену. По центру площадки, где, как мне казалось, должен располагаться замаскированный вход. Оба спасателя последовали моему примеру.

Острые стальные клювы глубоко входили в известняк, обрушивая под ноги целые пласты похожей на штукатурку породы — над площадкой взвилось и повисло плотное облако известковой пыли. Оказавшись в ней по уши, мы продолжали дружно молотить по скале; не особенно представляя, что должны обнаружить, но надеясь на усердие, которое, как известно, все превозмогает.

И вскоре догадка получила первое вещественное подтверждение: часть стены, прежде казавшаяся монолитом, на проверку оказалось сложенной из отдельных известняковых глыб, пересыпанных утрамбованной крошкой. Материал, которым пользовались строители, был относительно мягким и легко крошился; мы разбивали глыбы на части, вытаскивали и сбрасывали в пропасть. Чтобы не оставлять следов — мало ли, кто еще сюда пожалует.

Но, несмотря на податливость известняка, работенка была не подарок, гораздо утомительней, чем думалось в начале. Утомительной и грязной: мы с головы до ног перемазались, взмокли и выглядели как настоящие черные археологи, расхитители гробниц. Случись полиция, не миновать бы нам египетского зиндана.

Поэтому альпенштоками махали без перекуров; полиции боялись, вертолетов боялись, но главное — слишком уж велик был интерес узнать, что там такое внутри. Груды золота перед глазами сверкали, чего уж грех таить.

Вкалывали легендарно, по стахановски, и, за пару часов ударного труда, углубились в скалу метра на два, когда наступила развязка: после очередного удара каменная глыба не раскололась, а подалась назад, образовав извилистую черную щель — мне даже почудилось, будто изнутри пахнуло сыростью. Навалились на нее втроем, и, поднапрягшись, столкнули внутрь; глыба свалилась с глухим стуком, образовав в проходе черное окно размером с человеческую голову. За ним таились мрак, пустота и полная неизвестность.

Мы вышли наружу и присели отдышаться. Тут и усталость навалилась: руки заныли, спина налилась тяжестью, во рту пересохло, а язык начал липнуть к небу — как с хорошего похмелья. Но при всем том, настроение было бодрое.

— Слышь, Химик? Может, жениться мне на Алексевне? — толкнул меня в бок Голливуд. — Как думаешь, если разбогатеем, пойдет она за меня?

— Если разбогатеем, за тебя любая пойдет! — наставительно сказал Веник. — С деньгами жениться — ума не надо, а ты попробуй на средний заработок девушку обаять. Вот где подлинное искусство кроется!

— А сам-то че ж бобылем ходишь, шпана галерная? — разобиделся дядя Жора. — Других учить всякий горазд, а на деле посмотришь — тот еще жук навозный…

— Ниче не навозный, а просто обстоятельства оказались сильнее! Я даже в Израиль ездил по этому вопросу: все было решено, но в последний момент мы с мамой невесты разошлись во взглядах на гончарное дело. То есть, принципиально не сошлись.

— Ночную вазу не поделили? — посочувствовал я.

— Амфору. Но это такая песня, что надо исполнять в лицах, — оживился начальник экспедиции. — Значит, приезжаю в Израиль, там вся Одесса напополам с Житомиром: Розочка Штрудель, Таша Нифельдулер, Сеня Цвас, Жора Шнеерзон и другие замечательно достойные люди невероятного ума.

Прихожу домой к невесте, заинтригованный как институтка "господином в котелке напротив", и дарю будущей маме цветы с моделью самолета, которую собственноручно склеил — а что еще я мог склеить на прожиточный кандидатский минимум?

Мама, мадам Хаит, осматривает самолет в очки и торжественно говорит собравшимся здесь же родственникам: я вам скажу, как родным, раншче увсе было таки да иначе. Сотни шикарных мальчиков добивалось моей благосклонности, и оба ничего не добились. И даже тетя Фима, дворничка, говорила "ой, Циля, я уже да замахалась выметать ваши бутоньерки и ленточки от подарков". Вот это были люди с раньшего времени. А теперь таких уже нет, и скоро совсем не будет.

А Сеня Цвас, мой главный конкурент на руку и сердце невесты, приносит в подарок тоже склеенную амфору и начинает совать ее всем под нос, уверяя, что работа древнегреческая, найденная в раскопках города Танаис. Про меня же говорит: тетечка Цилечка, драгоценная, этот грубый человек наверняка скрывается от регистрации. Я имею осыпать вашу выдающуюся дочь Фаю лепестками роз. И не каких-нибудь парниковых, а чистой слезы приусадебного участка, с надрезом по весне на нежно-зеленом стебле и прививкой гималайской восточной.

Мадам Хаит наклоняется к сестре Двойре, и шепчет ей по секрету, на ухо, таким громким басом, чтобы слышали соседи во дворе: Двойрочка, пчелка, ви мене да раскрываете глаза на этих субъектов. Но я абиселе таки видала уже виды на мои шесть пудов ума и красоты. Но мы не будем на них топ с ногой, они же такие шалуны и мишоресы. Сделаем им ручкой, и пусть думают, что мы уже упали от умиления.

А я уже начинаю заводиться и ревновать свой сверхсовременный многоцелевой истребитель к тем фальшивым древнегреческим черепкам.

Но мама строга и непреклонна: господа, запишите на манжете, уважение к даме — это все что у вас осталось. И никаких "амфорой по башке…" Ни боже ж мой, такое увидеть когда-нибудь!

Так и уехал, несолоно хлебавши, но с чувством огромного счастья, будто меня хотели приговорить к смертной казни, а в последнюю минуту передумали — дали пожизненное заключение.

— Не женился, значит? — уточнил Голливуд, слушавший повествование с большим интересом. — Рылом, значит, не вышел?

— Не, не женился, — со вздохом подтвердил Веник. — Но чувства пылкие доныне жгут лопатку.

— Как сказал поэт, в семейной жизни главное предельная искренность и глубочайшая конспирация, — подытожил я. — Однако, как мы будем делить наши деньги?

Посовещавшись, решили разделиться: Веник с Голливудом остались расчищать проход, а мне, как слабонервному легкотруднику, выпало перетаскивать вещи из грота на площадку.

Лиса встретила меня вопросом, но я, в ответ, озадачил ее десятком: о картинах, о Лившице, о гробнице и так далее. Давно уже собирался порасспросить, но все как-то случая подходящего не представлялось.

Но гляжу, принцесса наша египетская не в себе: сидит нахохлившись, как птенец под дождем, глазки потухшие, лик печальный — вылитая Несмеяна.

И отвечает нехотя, через силу, без обычных игривых шуточек: yes, no, may be, possible. Хотя чувствовалось, что знает много. Знает, но делиться секретами не собирается.

Про картины сказала, что доставили их из Кувейта, ограбив под шумок дворец саудовского наследного принца — во время войны дело было, когда Кувейт был оккупирован Ираком. По слухам, они были написаны в средние века, когда Египет находился под арабским владычеством, воспроизводили содержание древних папирусов, и хранили какой-то секрет. Но какой — никто не знал; с момента написания полотна пребывали у саудовских королей, передавались по наследству и никогда не были выставлены для всеобщего обозрения — специалисты даже не подозревали об их существовании.

Легенды же, просочившиеся за стены царствующего дома, приписывали картинам несметную стоимость: якобы, это была жемчужина саудовской короны.

О Лившице пояснила только, что занимался исследованиями в области клонирования; а подробностей, якобы, не знала. Про гробницу же говорить отказалась, сколько я не приставал. Просто наотрез — не в курсе дела, мол, хоть убей, хоть изнасилуй.

Ну, честь хоть и предложили, да не про меня; нагрузился как вьючное животное, и принялся вещи перетаскивать — раза четыре сходил туда-сюда. Веник с Голливудом, тем временем, разобрали завал и вычистили площадку. Поднятая пыль улеглась или рассеялась, и теперь наша находка выглядела обычной, ничем не примечательной пещеркой, каких здесь были десятки: скалы из известняка и песчаника были пронизаны ими вдоль и поперек, как хороший французский сыр дырками.

А вскоре и закат подоспел: ультрамариновое небо окрасилось в сиреневые и розовые оттенки, а заходящее солнце подсветило нижние края редких перистых и перисто-кучевых облаков, превратив полупрозрачные, серебристые тела в причудливые воздушные корабли, сбившиеся в единый величавый, медлительный караван.

Мы расположились на каменном балконе, у входа в загадочную гробницу, и во все глаза принялись разглядывать окрестные горы. Веник достал из рюкзака секретно привезенную бутылку виски и объявил награду первому увидевшему ориентир.

Но первого не оказалось — все увидели одновременно.

Как только нижний край солнца коснулся горного склона, прямо перед нами открылась грандиозная, незабываемая картина: среди багровых могил с покосившимися крестами лежали, слившись в объятии, мужчина и женщина. Их лица были почти неразличимы из-за спутанных, разметавшихся по плечам волос, но зато тела выглядели настолько естественно, будто над ними специально трудился талантливый скульптор — выдержал пропорции, обозначил контуры мышц и даже, непостижимым образом, придал застывшим фигурам движение.

Видение длилось считанные минуты; едва солнце закатилось за вершину горы, замечательная скульптурная композиция снова стала хаотическим нагромождением каменных обломков — я даже за руку себя ущипнул, чтобы убедится, что не сплю, что не померещилось.

И не я один — все были в шоке. В головах не укладывалось, что такой натурализм, такое потрясающее произведение искусства может быть случайным творением природы, калейдоскопом света и теней.

Однако, пришла пора возвращаться к реальности — лезть в гробницу. Веник, во исполнение обещания, пустил бутылочку по кругу, начав с меня.

Я отхлебнул немного и снова к Лисе прицепился, хотел выведать, что она думает о проклятии фараонов.

— Ты хочешь узнать, что нас ждет? — с неудовольствием уточнила она. — Какие тайны скрывает этот могильник? Мне неизвестно. Но, чтобы ты не боялся проклятия, одну тайну я открою: смерть — величайшее благо, благо воссоединения с космосом, а жизнь — тяжкое страдание, горький путь. Жизнь начинается со страданий, когда неведомая сила выталкивает нас, голеньких и беззащитных, в холодный, жестокий, враждебный мир; боль встречает нас на пороге, и сопровождает повсюду, шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Наша индивидуальная жизнь — непрерывная череда унижений и оскорблений, хотя, и она дарит известные радости. Но существование человека можно уподобить существованию капли, взлетевшей над поверхностью океана. Пока она летит, в ней отражается вселенная — капля живет индивидуальной жизнью, но в чуждом, не своем мире. Падая и сливаясь с волнами, она умирает как капля, но продолжает жить как единый, безбрежный океан. Океан, понимаешь?

— Почему так? — спросил я. — Откуда это известно?

— Сам все поймешь, — ответила Лиса. — Может быть, очень скоро.

 

Глава десятая

Успокоила, ничего не скажешь! Я призадумался: хотя ее слова противоречили и науке, и религии, была в них какая-то непостижимая логика — как теорему иногда доказывают "от противного". Поскольку земная жизнь тех, кто пришел "расцвесть и умереть" лишена всякого смысла.

Низшие организмы, возникшие в самом начале эволюции, не знают, что такое смерть. То есть, «извне» каждое отдельное существо можно уничтожить, но естественной смерти у них нет: если амебу содержать в идеальных условиях, выяснится, что она бессмертна. Высшие же организмы несут в себе некий механизм самоуничтожения, похожий на бомбу с часовым механизмом — ген старения. Дотикали биологические часики до момента «Ч», бери лопатку и копай ямку, из списка живущих ты уже вычеркнут.

Человеческий организм изначально запрограммирован на самоуничтожение, из чего следует, что природа не видит необходимости в нашем индивидуальном существовании. Как, например, в индивидуальном существовании амебы. Обидно осознавать такое предпочтение Творца, но, с другой стороны, не будь у товарища Сталина естественных ограничителей, каких бы он дровишек наломал? Это же страшно представить: к нашей дурости, да еще и бессмертие!

Утешившись, я отобрал у зазевавшегося Веника бутылку, сунул в рюкзак и бодро скомандовал "по коням". Мы, конечно, чертовски устали и проголодались, но нервное напряжение придавало сил — всем хотелось поскорее увидеть несметные золотые россыпи.

Фараоны ведь были в Египте живыми богами; тяжким трудом многих миллионов людей их сокровищницы непрерывно и неустанно пополнялись золотом — слиток за слитком, столетие за столетием. Золото добывали в копях, обменивали на товары, изымали в завоеванных странах и брали у соседей в качестве дани; все оно, так или иначе, становилось собственностью фараонов и перекочевывало из сундуков в гробницы, чтобы обеспечить владельцу счастливое, беззаботное существование в загробном мире.

Загробной жизни древние египтяне уделяли особое внимание — в отличие от нас, грешных. Можно сказать, всю свою бренную, земную жизнь они готовились к великому последнему походу: возводили убежища и запасались необходимыми для путешествия в вечность вещами.

А золото являлось символом вечности — мы это понимали, и, без проволочек, полезли в пролом.

Однако, на первых порах действительность разочаровала: вместо ожидаемого саркофага перед нами предстало абсолютно пустое прямоугольное помещение, высотой и шириной в три, и длинной около десяти метров. Вырубленное в скале, оно было оштукатурено, а затем сплошь покрыто красочными фресками и живописными барельефами, изображавшими сцены охоты, рыбной ловли, празднеств и богослужений.

Сокровищ мы не отыскали, но зато прямиком перенеслись из современности в такую глухую древность, которую невозможно было осмыслить — полторы тысячи лет до нашей эры! В Москве медный пятак "времен очаковских и покоренья Крыма" ценится как редкий предмет старины, а тут, на стенах, целый мир живет нетронутым в своей первозданности с тех времен, когда в помине не было ни Москвы, ни Руси, ни всех наших почтенных исторических реликвий.

Мной даже какое-то гипнотическое музейное оцепенение завладело, когда в луче фонарика внезапно появились три грациозные, полуобнаженные флейтистки; их утонченные лица с огромными, широко раскрытыми, миндалевидными глазами и выразительными, изящно очерченными губами, были изображены в профиль, в непривычной манере плоского рисунка — так мог бы рисовать ребенок, талантливый от природы, но не обученный современной технике живописи.

Мы принялись водить фонариками по стенам и потолку, и все новые и новые картины появлялись из мрака, вызывая у нас восхищенные отклики: вот рыбаки в нильских зарослях ловят острогой рыбу, вот охотники охотятся с бумерангом и сетью на птиц. Дикая кошка прячется на прогнувшемся под её тяжестью стебле цветущего папируса, нарядная стая ярких птиц укрывается в ажурной листве акации, среди них красавец удод, оранжевый, с черно-белыми крыльями.

Немного в стороне от сцен охоты и рыбной ловли эпизоды дворцовой жизни: царица, нюхающая цветок во время подношения даров, группы танцующих девушек-акробаток, писец за работой. У всех персонажей тщательно прорисованы не только лица, но и мельчайшие детали одежды, украшения; не забыты даже пенал, чернильница и две запасные кисточки, которые писец держит за ухом. И все это неописуемое великолепие играет, переливается яркими, сочными цветами, ничуть не потускневшими за истекшие века — ощущение такое, будто краска на картинах еще не высохла.

Вдруг Голливуд, поднаторевший за время перелета в египтологии, высветил в углу какую-то картинку:

— Гляди, Химик, падлой буду, Осирис! А вот он Сет, гнида казематная…

Веник стал рядом, говорит скептически:

— А орешь, будто это портрет начальника колонии. Осирису здесь быть положено, а вот если бы ты Карла Маркса с Фридрихом Энгельсом узрел — вот это был бы достойный удивления катаклизм.

— Какой клизм? — не понял дядя Жора. — Я говорю, Сет ползет, вишь, змей подколодный, кольцами свернулся — точь в точь, как в книжке нарисовано…

— Это не Сет, — подойдя к ним, сказала Лиса, — это демон-разрушитель, страж девятых ворот подземного мира. Считалось, что до посмертного суда душа умершего должна пройти через три этапа, которым соответствовали три этапа церемонии погребения.

Первый этап — нисхождение в подземный мир, где живут демоны-разрушители. Необходимо было пройти через девять дверей, каждую из которых охраняют гении. Самое большое испытание — прохождение через девятую дверь, где происходила встреча со змеей, кольца которой означают привязанность к миру. Для того чтобы не утонуть в этих кольцах, символизирующих волны человеческих иллюзий, необходимо было открыть внутренние силы, внутреннее зрение. Поэтому первый этап церемонии погребения назывался отверзанием глаз.

Второй этап — пребывание в сердце подземного мира, где человек встречался с собственной тенью. Демоны тьмы — отражение его недостатков. Эти демоны терзали душу и задача состояла в том, чтобы сила своего света оказалась сильнее своей тени. Магическая сила души, побеждающая любую тень, проявляется через рот, поэтому второй этап церемонии назывался отверзанием рта. С завершением второго этапа умерший узнавал свои сокровенные имена, то есть ту вибрацию, через которую можно было понять кто он такой: откуда пришел и куда идет.

Третий этап — этап преображения, ему соответствовала церемония отверзания сердца. Познание собственного сердца означало победу над пространством и временем, после чего усопшему открывалось истинное понимание всего, что было, есть и будет.

После прохождения всех испытаний, душа в чертоге Маат представала перед ликами богов. Так осуществлялась самая пылкая мечта египтянина для загробной жизни: сделаться небожителем, странствовать среди звезд, которые никогда не стоят на месте, и среди бессмертных планет. Не случайно на стенках саркофагов изображали глаза и двери — это делалось для того, чтобы усопший мог видеть окружающий мир, и мог выходить из своего дворца вечности и возвращаться, когда ему захочется.

Поскольку Лиса говорила по-английски, ни Голливуд, ни Веник, не поняли ни слова. То есть, отдельные слова начальник экспедиции понимал, но связного представления о верованиях древних египтян у него так и не сложилось.

— Девятые врата, значит? — глубокомысленно спросил он, когда Лиса закончила рассказ. — Значит, если туп как дерево, родишься баобабом? Паняяяятно…

— Экспериментальными данными пока не подтверждается! — возразил дядя Жора, на халяву решивший поучаствовать в научном споре. — Может быть за или против.

— О! — вдруг хлопнул себя по лбу Веник. — Давно хочу у тебя спросить, да все забываю: украинцы от кого произошли? От скифов или от половцев?

Ему, как я понял, хотелось поскорее перевести разговор со скользких древнеегипетских рельс на что-нибудь более доступное пониманию.

— Украинцы? — Голливуд призадумался, точно как былинный Юрок в его мемуарах. — Ну слушай: у князя Ярослава Мудрого, что правил на киевщине, был младший сын от турчанки Припяти, князь Мыкола…

— Ага, дальше я знаю! — обрадовался Веник. — Мыкола родил Дмытра, Дмытро родил Богдана, Богдан родил Цибулю и Козалупа…

— Ниче не Козалупа. Спрашиваешь — так не перебивай. Припять, полонянка, была слаба на передок, гульнула с конюхом Малом, и понесла от конюха, а не от Ярослава. Вот почему хохлов называют «малороссами» — «мал» от конюха, «рос» от Ярослава. Рос мало, но много жрал сала. Хитрость им досталась от турецкого корня, а от нашего, русского, любовь к лошадям — княжич-то, Мыкола, роду был не княжеского, а с подворья…

Они принялись блуждать вокруг украинского генеалогического древа, а я, тем временем, спросил у Лисы про четвертую картину — мысль о ней давно уже не давала покоя. Неспроста ведь висела с теми тремя, хотя отличалась композицией, да и вовсе была не картиной, а фотографией. Но связь, тем не менее, вполне могла существовать.

Лиса сказала, что да, была на самом деле и четвертая картина, изображавшая сцену казни, но только на «Мицар» она не попала — кто-то похитил по дороге. Как говорится, вор у вора дубинку украл.

Причем похититель был из числа близких сподвижников шейха, по поводу чего произошел крупный скандал: пару — тройку деятелей пытали, а после пристрелили. Но вернуть картину не удалось.

И разгневанный шейх приказал проштрафившимся соратникам воссоздать содержание по памяти — с помощью той же компьютерной техники, которую использовали для работы с шизофрениками. Поэтому вместо картины получилась фотография.

Но что за ритуал был реконструирован, и как восстановленное изображение связано с остальными полотнами принцесса не знала. А может, знала, да объяснять не хотела — интуитивно я чувствовал, что красавица многого недоговаривает. Чувствовал, но поделать ничего не мог, не обязана ведь откровенничать.

Пришлось собственную дедуктивную извилину напрягать: если три картины указывали на запертую дверь, четвертая, по идее, должна была указать на ключ.

И вскоре он нашелся.

Осматривая настенные росписи, я обратил внимание на изображение лежавшего навзничь мужчины — в его горле, прямо под заплетенной в косичку бородой, торчала рукоять кинжала. Судя по роскошному убранству, убитый был знатным вельможей, а может и самим фараоном: гофрированная набедренная повязка с широким поясом, к которому крепился трапециевидный передник из бирюзовых бусинок, на голове золоченый, полосатый платок, на предплечье, запястьях и щиколотках массивные золотые браслеты, на обнаженной груди золотое же украшение в виде солнечного диска. Не нищего дядечку укокошили, что и говорить!

На соседней картинке вооруженные стражники (ражие, косматые, пузатые мужики с толстенными руками и ногами; за спинами и у лодыжек прикреплены хвосты пантер) влекли куда-то связанную женщину, молодую и красивую. Одежды на пленнице не было; двое провожатых тащили ее за руки, а третий подстегивал сзади толстой, короткой плетью — точно такую же я когда-то видел у Абраксаса.

Ниже, прямо под изображением убитого, помещалась картина суда: та же самая пленница, связанная по рукам и ногам, стояла на коленях перед звероликими богами. Председательствовал, по всей видимости, крокодил (туловище человека, голова крокодила), и ничего хорошего его угрожающая поза преступнице не сулила.

Но следующая фреска, расположенная под стражниками, изображала ее играющей на арфе — как ни в чем ни бывало.

Здесь она была одета в полупрозрачное гофрированное платье с разрезом до пояса, закрепленное на левом плече — правое оставалось свободным. Отороченные бахромой рукава платья не закрывали тонких рук, позволяя любоваться их изяществом и великолепными браслетами на запястьях. Браслеты представляли собой две пластинки чеканного золота, соединенные двумя застежками в виде массивных колец, в волосах блестела прекрасная диадема из лазурита, бирюзы и золота — тоже не из простых была девушка.

Она играла на девятиструнной угольной арфе, закруглённый резонатор которой был направлен под острым углом к стоявшему торчком струноносцу, и, казалось, ни сном, ни духом не ведала о разыгравшейся трагедии.

Простили ее? Нет, не похоже.

Подозвал Веника и Голливуда, объяснил суть дела.

— Все ништяк, — авторитетно сказал дядя Жора. — Замочила маня фраера, но в суде голимую мокруху перебили на самооборону — откинулась вчистую. Запросто.

— Не скажи, — возразил Веник. — Фраерок-то козырный был, на нем одного рыжья с полтонны. Вон, гляди, пальцы гнутые, на каждом по гайке, и цепура как у директора филармонии — за такого всю жизнь на киче вялиться.

— "На киче"! — передразнил Голливуд. — Ты хоть видал ту кичу, крендель булочный? Иди парашу смешить.

— Не видел, и че? — обиделся крендель. — Че теперь, удавиться и не жить? В натуре беспредельничаешь, начальник, щемишь правильных пацанов!

Я говорю:

— Ладно, урки, хорош бакланить! Гляньте лучше, какие здесь стражники раскормленные — прямо борцы сумо. А на других фресках египтяне стройные, широкоплечие, с плоскими животами. Что это значит?

— Спецназ! — догадался Голливуд. — ОМОН египетский.

— Эхнатон не верить египтян, всю жизнь бояться заговор, — неожиданно вмешалась Лиса. — Нанимать иноземец в личный гвардий: сириец, ливиец, нубиец. Под охраной в храм ходить.

— Ну, это мы понимаем, — согласно кивнул Голливуд. — На пересылках даже на дальняк под охраной ходили — в столыпине, вагоне арестантском.

Веник, тем временем, принялся методично простукивать стену — действительно, звук в районе фресок, и по соседству, отличался. Мы внимательно осмотрели штукатурку, но никаких признаков двери не обнаружили.

Вдруг Голливуд отошел, перекрестился, и, с криком "Паберегись!", ринулся на штурм подозрительного участка.

Влип в стену знатно, умело, всем корпусом; по навыку можно было догадаться, что не одну дверь на своем веку сокрушил. Но не рассчитал силу — переборщил малость, отчего едва не улетел во внезапно распахнувшиеся тартарары.

Сломать тысячелетнюю кладку оказалось легче легкого: гулко выстрелив и брызнув обломками лопнувшей штукатурки, ближняя половина каменной плиты подалась наружу, угодливо пропуская Голливуда в образовавшийся проход, а дальняя двинулась внутрь — дверь, как оказалось, могла свободно вращаться вокруг продольной оси. Не подозревавший об этом дядя Жора, продолжая двигаться по инерции, собирался нас покинуть. И покинул бы, если бы реактивный Веник, хватательный рефлекс у которого был гипертрофированно развит, не цапнул его в последний момент за ворот.

— Тпрууууу, Зорька, стоять! — с усилием втянул он чрезмерно разогнавшегося Голливуда обратно. — Технику безопасности нарушаем, товарищ? Кроме лома нет приема, да?

Вместо ответа дядя Жора еще раз перекрестился.

— Вот за что уважаю простого русского человека, так это за набожность! — с пафосом продолжал разглагольствовать Веник. — Набожность, истовость и природная смекалка — вот три кита, на которых испокон века держится земля русская. Потому, природный русак — это не какой-нибудь немытый язычник-малоросс, произошедший от турчанки Припяти и конюха Вакулы Кизяка…

— Сам ты кизяк, — высвободившись, тихо ругнулся Голливуд. — Я виноват, что египтяны по уму делать не обучены? Для родного фараона — и то цементу пожалели, мля…

Пока они препирались, я осветил фонариком обратную сторону потайной двери. Все точно, как на фотографии: круглый жертвенный стол, на нем обезглавленное женское тело с неестественно вывернутыми в суставах членами, по сторонам семеро жрецов в мантиях и клобуках. Пасьянс сошелся.

 

Глава одиннадцатая

Как нам рассказывал Лифшиц, последние годы царствования фараона-еретика покрыты полнейшим историческим мраком. Наука не знает, куда делась Нефертити, отчего скончался Эхнатон и кто был его преемником; достоверно известно только, что еретический Карфаген был разрушен.

То есть, версий существует множество — сколько ученых мужей, столько версий. По одной из них Нефертити попала в опалу, когда царственный супруг воспылал страстью к другой жене, Кийа; якобы, он был сексуальным маньяком почище Веника — женился на собственной дочери, и даже на тещу косился. Другая версия утверждает вовсе обратную картину: Эхнатон был эпилептик и импотент, а Египтом на самом деле правила красавица — жена, нарожавшая шестерых дочерей от заезжего молодца.

Некоторые египтологи считают Нефертити эталоном нравственности, добропорядочной супругой, заботливой матерью — хранительницей домашнего очага, но их оппоненты приписывают ей (вероятно, назло тем — первым) всевозможные скрытые пороки. Она де была алчной, расчетливой и сластолюбивой, крутила придурком-муженьком как хотела, наставляя ему рога с любым предметом, хоть как-то приспособленым для данной специфической цели.

Сколько ученых — столько мнений; экспериментальными данными они не подтверждаются, как сказал бы Голливуд. Может быть за, а может быть против.

Хотя, историков понять можно. Дворцовые интриги — дело темное, по определению не должное попадать в летописи. В летописях у фараонов все красиво и идеологически правильно, как в архивах Политбюро ЦК КПСС: генсек выступил, члены единогласно поддержали и дружно поаплодировали.

Также точно обделывали делишки могущественные египетские владыки: никакой анархии, никакой смуты на местах. Провинился отступник, отошел от генеральной линии — папирусы задним числом переписали, иероглифы на камнях затерли, памятники порушили. А иногда даже мумии провинившихся из родных саркофагов выкидывали и заменяли телами более достойных клиентов.

По словам Лифшица, именно так поступили с соперницей Нефертити, бедняжкой Кийа: маску саркофага уничтожили, имена в надписях вырезали, и положили на ее место мумию молодого мужчины — таинственного принца Сменхкара, который правил некоторое время после Эхнатона. Однако, опять же, единого мнения нет: может Сменхкара, а может и еще кого. Достоверно доказано только, что покойник мужского пола, хотя саркофаг изначально принадлежал даме.

Неразбериха, царящая в современной египтологии, ставила перед нами множество вопросов, но, вместе с тем, позволяла надеяться на крупный куш; не исключено, что козырный фраер на картинке есть ни кто иной, как сам фараон-отступник, «официальное» захоронение которого до сих пор не найдено.

В глубине души я надеялся на это, хотя, очень и очень не хотелось верить, что казненная женщина — Нефертити. Да вовсе необязательно, что она! Эхнатон целый гарем содержал, теоретически любая могла ножичком садануть.

Всем нам, конечно, не терпелось выяснить, какие тайны крылись под сводами искусственной пещеры, но силы были на исходе. Посветили в открытый Голливудом проход, увидели вырубленные в скале ступеньки, почти отвесно уходящие куда-то вглубь, в недра скалы, и решили заночевать. Одному Богу ведомо, что ожидает впереди, а удары судьбы лучше принимать на свежую голову и сытый желудок — при прочих равных условиях.

На ночлег расположились на воздухе, чтобы не осквернять памятник старины; может быть, перед нами девятое чудо света, а мы консервы хряцаем и виски пьем, как выпущенные перестройкой в Европу малокультурные новорусские Дуньки.

Только устроились, разложили спальники и одеяла, из-за горных вершин выплыла громадная тропическая Луна; в ее призрачном свете между корявых отрогов появилась блистательная "Мадонна с гребнем" — явление произошло прямо на глазах, будто в ванночку с проявителем опустили панорамное фото.

По зову светила, Лиса подошла к краю площадки, застыла и стояла не шевелясь, пока мы ее не окликнули — мало ли, лунатизмом страдает? Но нет, отмахнулась, сказала, мол, все окей, не волнуйтесь. Просто замечталась.

Так и переглядывались в молчании две Луны: величественное небесное тело и его трепетное земное воплощение.

Насладившись зрелищем, расположившийся со мной по соседству Голливуд подвинулся и, оглядываясь на начальника экспедиции, шепнул:

— Слышь, Химик, не упусти девку. Глянь какая: и работящая, и консерву готовить умеет, и чирикает по аглицки. И на рожу ничего.

— Думаешь, ничего? — уточняю.

— Смуглявая малость, а так — ничего! Для тебя — в самый раз.

— Для меня не " в самый раз", а с большим запасом. Боюсь, перебор выйдет.

Тот с досадливым видом почесал лысину:

— Гляди, пока бояться будешь, цитрус иерусалимский ей последние мозги засерет. Сегодня опять про розовый цветок бодягу гнал: тыры-пыры, пятое — десятое, "ваши невинные уста"… соловьем заливался — чисто Троцкий перед пролетариатом.

Я засмеялся, а Лиса оглянулась, посмотрела на нас и присела рядом:

— Профессор бывать тюрьма? Репрессий? Я много слышать репрессий в Россия, но не знать сам ничего. Страшно бывать тюрьма?

После случая с вертолетом она постоянно оказывала Голливуду знаки внимания; чувствовалось, что он ей чем-то нравится — я даже ревновать стал. Ну, так, не на самом деле, а по инерции и для порядка.

Пришлось незаметно пихнуть профессора в бок, чтобы не раскрыл по запарке академических секретов. Но поздно, тот уже завелся; тогда я переводить стал. От греха.

— В первый раз было страшно, а как не бояться, когда я сосунком подсел, ни разу не образованным. По сопливости, вместо фронта поставили меня к станку, снаряды на оборону точить: "смерть фашизму" и "за Родину, за Сталина".

Но я работать не любил, в диверсанты рвался: просил к немцу в тыл направить, эшелоны под откос пускать, склады жечь, всякое такое. Типа как Зоя Космодемьянская.

Но не поняли меня, уроды, на заметку взяли не с того конца. Как на грех, в сорок седьмом году сгорел у нас склад… даже не склад, а подсобка — сарайчик, где ветошь хранили. По пьяне окурок кто-то из работяг не загасил, она и полыхнула — всего ущерба на три с полтиной. Но предприятие же оборонное!

Так верите — нет, местный гебист от радости рыдал, чуть нам, подозреваемым, в пояс не кланялся. Это же какую крупнейшую антисоветскую делюгу можно раскатать?! Это же, блин, прямой международный заговор с целью подрыва военной мощи страны — шутка ли?! Ордена — медали, и личное оружие из рук самого Лаврентия Палыча!

Ну и навешали на меня всякую дурную ботву: скрытый внутренний враг, саботажник, завербованный англичанами — даже прокурор удивлялся, когда читал. Подсобка-то за километр от цехов стояла, ее сам Черчилль поджигать бы не стал, а не то, что вшивый платный агент. Может, вовсе похерили бы дельце, но с комсомольской характеристикой загвоздка вышла. Цеховой комсомольский секретарь написал с перепугу: "в заговоре напрямую замечен не был, но собраниях угрожающе скрипел зубами. А также слушал легкую музыку, что косвенно выдает приверженца буржуазного образа жизни, чуждого советскому человеку".

За скрипение зубами я и схлопотал трешку, причем не знал, злиться мне или радоваться — поначалу делюга сильно пахла четвертаком.

Спасло, что судья веселый попался, я ему чем-то по нраву был: поджог завода, говорит, ерунда, поджог опустим за отсутствием состава преступления, но вот легкая музыка — дело серьезное. За нее, говорит, тебе трешка на уши — по полтора годика на каждое, чтоб правильный советский слух вырабатывался. Иди, говорит, да зубами не скрипи больше, надеюсь, они у тебя повыпадут. С твоим характером, да в наше время, зубов лучше вовсе не иметь.

Сказал, что в воду плюнул — посыпались мои зубы как осенний листопад: задние от цинги, передние от сапог — прикладов. Ну и страху, конечно, натерпелся по первой ходке, пока в диковинку была ментовская канитель — хлебнул горюшка.

А потом ничего, привык, пообтерся. Человек ведь такая тварь, везде привыкнет, даже где мухи и прочие тараканы дохнут. Я думаю, человека на Луну забрось, дай ему кайло, лопату, и караульный взвод для трудового порыва — выживет, да еще стахановские рекорды ставить начнет. Потому, человек такое глупое насекомое, собственным разумом обходиться не умеет, а существует навроде муравья: грамотку ему, медальку, доску почета — он и рад, и копает на ладонь глубже.

Но я не копал, ушел в отказ, в полнейшее отрицалово. А чего мне терять, думаю, кроме зубов, которые по приговору суда не положены?

Добавили сроку, кинули на кичу, а там одна блатата, уркаганы, которым работать в падло. Ну, пригрел меня один старый урка, по-нынешнему криминальный авторитет. Пригрел, начал жизни учить, пояснять, что в ней к чему, и как правильно идти на соскок.

Очень был мудрый мужик, набожный, но не как попы толкуют, а по своим понятиям: книги библейские изучал и меня, щенка, натаскивал.

Бывало, соберет нас, плесень галерную, и вдалбливает: "Урки, не обижайте ближнего своего, который есть такой же самый народ, тока не приблатненный. Так и Господь Бог Иисусе Христе повелел, мол, не воруйте, урки, ни осла, ни козла, ни всякое движимое — недвижимое барахло у ближнего, который есть народ мой, ядрена шишка!"

Толпа не поймет, в чем понт, волнуется, кричит: "Юрок, в чем понт?! Как же можно, не воровать? Или нам теперь на работу устраиваться!"

Тот шнифты в потолок, и совестливо так, по-христиански: "Ша! Вы на кого хвост подняли, мразята? На самого Господа Бога Иисусе Христе?" — прямо не зэк, а архимандрит Выборгский митрополит Московский в изгнании.

Совсем не воровать нельзя, говорит, поскольку должны вы, фраера дешевые, кормить семью и единоутробных деток — плоть от плоти вашей. А как вы их, голубей, прокормите, ежли от честного труда можно только копыта завернуть?

Толпа в непонятке, кричит: "Как, Юрок!"

А он степенно, рассудительно вжевывает: " Как? Молча! Воровать надо не у трудящихся мужиков, которые есть наши ближние, плоть от плоти, хотя и рогом в землю упираются, а у государства! Которое само нас, сирот, в первую голову обирает. У ближнего красть нельзя, а у дальнего — можно, и даже нужно! А работает пускай железная пила…"

— Собрав вокруг себя юных селекционеров-генетиков, — выборочно перевел я на английский, — Климентий Аркадьевич Тимирязев (подпольная кличка Erock) наставлял талантливую молодежь, излагая фундаментальные познавательные принципы и общие методологические императивы научных исследований…

— А как же ты предлагаешь у государства воровать, если все давным-давно украли? — задумчиво спросил Веник.

Насколько мне было известно, данный вопрос угнетал его едва ли не со школьной скамьи.

Голливуд, однако, оказался убежденным ортодоксом:

— Это лень в тебе говорит, которая, чтоб ты знал, смертный грех. А ты не ленись, подумай, погляди кругом, и увидишь к чему ноги приделать, к какой государственной худобе. Терпенье и труд все перетрут.

Только начальник экспедиции собрался ответить — только рот раскрыл, на нас вновь обрушилось дикое бедуинское пение. Но на этот раз источник находился так близко, что в первый момент я на Веника подумал, что он противоугонную сигнализацию сымитировал. Но нет, Веник с открытым ртом так и остался — оторопел.

А Голливуд вскочил, подтяжки знаменитые схватил, и скользнул в темноту; исчез, словно растворился. Сразу видно, недаром мужик зубы потерял, не в пустую: пластичный стал и стремительный, как Чингачгук. Мы с Жужей пока поднялись, пока штаны подтянули, завывания оборвались — так же внезапно, как и начались.

Стоим, думаем в какую сторону идти. Но тут раздается звучный пендель, крик "оооооой, мля!", и дядя Жора лихо съезжает по гладкому пригорку на пяти точках, в обнимку с пойманным Карузо — прямо к нам в лапы.

— Кубыть, контуженный! — поясняет, сдав пленника. — Не слышит ни хрена, как та ворона с сыром, что лисице пела.

Осветили бедуина фонариками, он и впрямь не в себе: голова трясется мелкой дрожью и расположена не как у людей, не под прямым углом к плечам, а слегка набекрень, будто ему вода в ухо попала. И глаза пустые, словно у народившегося младенчика: того гляди, пузырь пустит и заагукает.

Веник помахал перед его лицом ладошкой — никакого эффекта. Спрашивает:

— Он такой и был, или это ты его, булыжником со ста метров?

— Каким булыжником? Руками взял, как кенара с ветки. Только он коленце выдавать начал, тут я — иди фраерок к папе… нежно, как дитю. А он меня не видит, не слышит, и здороваться не хочет, гад. Ну вот, привел…

А бедуин и вправду на птенца похож: щупленький, худенький, малорослый — но не кенар, а скорее воробей. Или, скорее, галчонок, потому что волосы как смоль, и кожа темно-коричневая, в темноте почти черная.

Лиса протиснулась между нами, говорит, дайте я его осмотрю. Усадила на камешек, задрала на спине рубашку, ощупала голову, позвоночник, ребра, потом попросила посветить на лицо. Мы пригляделись, а у него оба уха полны запекшейся крови.

Лиса говорит:

— Видите? У него сильная контузия, шок. Сейчас я сделаю одну процедуру, он заснет, но его нельзя будет тревожить, пока не проснется сам. Может, сутки будет спать, а может и больше.

Начальник экспедиции заржал: мы, мол, такой подвиг можем повторить без всякой процедуры, хотя с процедурой, конечно, лучше. Но едва само действо увидел — ржать перестал.

Она вдруг как крутнет птичью шею, аж позвонки хрустнули! Прием такой есть специальный: одной рукой за подбородок, другой за маковку и хрусть — нет человека. То он был в шоке, теперь мы.

Но смотрим, как ни в чем ни бывало, укладывает тельце на спальник, складочки поправляет, чтоб мягонько и ровненько было — заботливая мама.

Веник шепчет мне в ухо:

— А я-то, дурак, на предков злился, когда меня за двойки скакалкой лупили — думал, у меня трудное детство.

Однако, на удивление, пульс у бедуина прощупывался; хотя и слабенький, но был — мы три раза замеряли, из любопытства и спортивного интереса.

Поудивлялись, стали укладываться: я рядом с Голливудом, Лиса чуть поодаль, ближе к потерпевшему, Веник между нами, примерно посередине. Только стал засыпать — шорохи какие-то подозрительные. Поднимаю голову, вижу, Веник тащит свой матрасик двуспальный и расстилает возле меня, то есть, от Лисы за три тела.

Заметил, что я за ним наблюдаю, и говорит покаянно:

— Да от греха подальше. Была мысль к ней подкатиться, когда вы уснете, но теперь думаю — нехорош план. Безнравственный.

Я кивнул и отрубился.

 

Глава двенадцатая

Всю ночь мне снилась какая-то египетская чечня: то за мной гонялись нубийцы с хвостами пантер, то я за ними — с огнетушителем. А потом приснилось, будто стою на палубе маленького белого кораблика (такие возят туристов по черноморскому побережью) и, свесив голову, смотрю в воду.

Вода прозрачная, стоячая, поэтому отчетливо видно, где выступают громадные подводные камни; кораблик несется с бешенной скоростью, скользя у самой их кромки, чуть не касаясь острых краев, облепленных танцующими зелеными водорослями — еще мгновенье, и катастрофа.

Мне хочется крикнуть, предупредить капитана, но тело налито какой-то сковывающей, замедляющей движения тяжестью. Не могу ни голову повернуть, ни руку поднять — так и остаюсь безвольным балластом, немым свидетелем неотвратимо надвигающегося кораблекрушения.

Но, о чудо, в последний миг пароходик, будто по велению шестого чувства, отворачивает и стремительно проносится мимо. И мчится к следующему рифу, где история повторяется.

Ночь провел в холодном поту, однако завершились кошмары умиротворяющей песенкой: "…утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…" Раньше, когда в школе учился, ее каждое утро по «Маяку» передавали; мне даже пригрезилось, будто сплю дома, в постели, и сейчас мать зайдет — будить к первому уроку.

Глаза открываю, смотрю, нет, вовсе не тот поезд: ультрамариновое небо сверху, песочные скалы кругом, а рядом, в черном проломе пещеры, синюшно бледный Веник занимается физзарядкой. И напевает негромко, на манер старого радиоприемника: " … мы синеблузники, мы профсоюзники, мы вся советская братва…"

Я сел, огляделся: раннее африканское утро, солнышко из-за гор только показалось, погода великолепная: не жарко, и не холодно. Голливуд и Лиса еще спят, бедуин неизвестно что делает — лежит тихо, не шевелится.

Тут физкультурник заметил меня, на другую волну переключился:

— Эй, парень! Я уже пол часа,

все что ни слышу — сплошная попса.

Сделай рэп нам. Рэп — мы будем за!

А всю попсу возьми и засунь, я сказал!

Жил в Египте фараон — Эхнатон, рэп любил он,

Но жрецы хотели другой музон, чтоб им пел Кобзон,

Жрецы хотели попсы, в нагляк смеялись в усы,

Над тем здравым пацаном, и упивались вином,

Все те лохи и псы, любители отстойной попсы.

Гей-гоy watch my back посмотри мне в глаза oh shit!

Гей-гоy опа топ-ка!

Don't stop!

Была там дифчонка одна, рэп любила она,

По ночам сидела у окна, без сна, без сна, без сна.

Она хотела рэп, рэп, но тут нагрянул ОБЭП…

Замочили, суки, фараона — Эхнатона,

Но он умер без стона.

Пал в неравной борьбе, покоряясь судьбе,

Крича, забыв о себе: рэп посвящаю тебе!!!

Да ниче она не слышит в этой трубе.

Че-че-че-че он сказал. Она не слышит ниче.

Объясняю, ты должен сделать рэп для моей дифчонки.

Yo, yo, yo, yo, yo, yo, yo, yo,

Старые миры уходят в небытиё…

Поет, пританцовывает, при этом гнется и ломается, будто весь на шарнирах; уж не знаю, кого копирует, но зрелище омерзительное.

Ну, я глаза протер, тихонько поаплодировал ему, спрашиваю:

— Ты тоже, значит, думаешь, что это могилка Эхнатона?

Он огляделся, сел рядом, шепчет заговорщицки:

— Сегодня утром я совершил важное научное открытие. Только не говори никому, ладно? Обещаешь?

Я кивнул:

— Клянусь Святым Граалем и пеплом Клааса.

— Тогда скажи другое, ты случайно не фетишист? На женские ножки случайно не западаешь? Не фанатеешь, в смысле?

— Тю. А какая связь между женскими ножками и научным открытием?

— Нет, ты точно скажи, а то я боюсь, у тебя крыша съедет. Помнишь, как Пушкин писал: "Дианы грудь, ланиты Флоры, прекрасны, милые друзья, но только ножка Терпсихоры милее чем-то для меня…" Ножка — понял? Тоже извращенцем был, солнце русской поэзии.

— Почему «тоже»? То есть, почему извращение?

— Да не знаю я, почему он так писал: "…бу-бу-бу, бу-бу-бу, коснуться милых ног устами…" К тому же, как авторитетно уверяет Хунхуза, в Америке почти все мужики — фетишисты, занимаются сексом с украденными женскими трусами. Вот я и решил узнать насчет тебя. Признайся, только честно! Это очень важно.

Пришлось официально признать, что при виде женских ножек на стенку не лезу. Равно как при виде ланит и прочих прелестей. Хотя, не монах — запросто могу и устами коснуться, если масть пойдет.

— С этого и надо было начинать! — строго сказал Веник, и заткнулся.

Сижу, жду, он молчит, как воды в рот набрал.

Наконец терпение кончилось, толкаю его:

— Слушай, Терпсихора, об чем спич-то был?

Он встает, и, с видом человека, принявшего необходимое, но непопулярное решение (как к стоматологу сходить), заявляет:

— Ладно, пойдем, покажу. Но учти: то, что ты сейчас увидишь, касается, может быть, самых интимных сторон моей будущей частной жизни!

Сказал, и ведет к Лисе. На цыпочках, понятное дело.

Подкрались, смотрим: та сладко спит, зарывшись лицом в подушку, натянув одеяло на голову.

Веник, сделав мне страшный знак, тихонько откидывает нижний край одеяла. Отчего по щиколотку, обвитую цветной татуировкой, обнажается изящная ступня.

Нет, действительно симпатичная ножка, точеная, с аккуратными, ровными пальчиками; будто экспонат с витрины бутика. Данный факт мысленно регистрирую, но позыва скакать от счастья и слагать позорные рэповые баллады не ощущаю.

— Татуировку видишь? — одними губами шепчет Веник. — Внимательно смотри!

Я мельком глянул, и делаю знак сматываться: ладонью по горлу, глаза к небу. Мол, поймает по ходу исследований — секим башка; бедуину вправляла череп, а нам открутит.

Но Веник не сдается, шепчет:

— Внимательно, говорю, смотри!

И надавливает рукой мне на затылок, пригибая к самому предмету — чуть ли не носом ткнул. Я перетрусил, думаю, ну все, если она сейчас проснется, мне не жить! Тот хотя бы убежать успеет, а я так и останусь в позе страуса, с головой под одеялом.

Но нет, спит как по заказу — не шелохнется.

Подчиняясь насилию, присмотрелся: кожа у нее бархат и атлас, ни прожилочки, ни волосочка. А по бархатно-атласному полю узор в виде сиреневых змеиных колец, точно таких, как у демона девятых врат подземного мира. Это с внешней стороны, а с внутренней, у самой косточки, жуткая козлиная морда — та самая, которой был увенчан алтарь Харярамы. Тут и перевернутые рожицы светил, и каменная баба; изображения точь в точь, как в воссозданном на «Мицаре» капище, только крохотные, в миниатюре. Однако, сомнений никаких, Бафомет собственной персоной, плюс весь сопутствующий антураж.

Оборачиваюсь, вопросительно смотрю на изыскателя — что дальше?

Тот с усилием тянет меня за шкирку (хотя я не упираюсь), оттаскивает от предмета и увлекает по направлению к пещере.

Отошли метров на десять, я спрашиваю:

— Ну и что? В чем научность данного открытия?

— Неужели не заметил? — удивляется начальник экспедиции. — Хотя, вообще-то, ты на что больше смотрел, на ногу или на рисунок?

Я руками развел, признаюсь:

— Вообще-то на все. И ты знаешь, кажется, я переоценил себя в плане фетишизма. То есть, недооценил…

— Так я и думал! — говорит начальник экспедиции с трагическим пафосом. — Я знал, что тебе нельзя доверять конфиденциальное, что у тебя на уме только секс и деньги. Признайся, что ты почувствовал? Извращенную форму полового влечения?

— Ну, что-то вроде. Понимаешь, я не успел еще толком разобраться в ощущениях, но что-то такое было, тяга какая-то. Но ведь не беда, ведь она не замужем?

Он нахохлился, и, с тем же дурацким пафосом, продолжает:

— Вот и беда, что не замужем. А у меня, между прочим, серьезные намерения, поэтому я бы не хотел, чтобы ее ноги рассматривали разные скабрезные извращенцы, обуреваемые непристойными мыслями.

— Ну ты балбес, — возмущаюсь. — Ты же сам меня чуть носом к ней под одеяло не сунул! Насильно!

— Ну, я же из научных побуждений, а не эротических. А ты ногу увидел, и ослеп, хотя клялся, что будешь держать себя в руках!

Делать нечего, пришлось признаваться, что пошутил, что не было у меня желания трусы украсть и сексом позаниматься. Говорю, мол, на щиколотке у нее Бафомет выколот, статую которого, по преданию, вручил тамплиерам Князь Тьмы. Двенадцатое столетие нашей эры…

— Какое, на хрен, столетие? — Веник аж просиял. — Пойдем, покажу!

Заходим в пещеру, он ведет меня к фрескам на потайной двери, и подсвечивает фонариком изображение арфистки.

Смотрю, глазам не верю: на щиколотке у нее золотой браслет в виде змеи, с пряжкой, изображающей козлиную морду. По бокам перевернутые Солнце и Луна, а ниже, прямо под козлиной бородой, алтарь в виде дурной бабы с задранными ногами. Наваждение, да и только — накануне я эту картинку не видел. То есть, фреску целиком видел, но отдельные детали не рассматривал: браслет и браслет.

Поразмыслил немного, предлагаю Венику:

— Давай прямо сейчас разбудим ее, и ненавязчиво спросим: откуда, мол, татуировка? Пока со сна не опомнилась?

— Нет, — говорит, — это еще не все. Татуировка только цветочки, а ягодки знаешь какие? У нее рефлексов нет, напрочь! Никаких. Это я еще в лагере выяснил, когда ты горными красотами любовался.

Удивил, слов нет. Уточняю:

— То есть? Как понять "нет рефлексов"? На клюв твой римский внимания не обратила, что ли?

— При чем тут мой клюв? Пока ты видами наслаждался, я пошел к ее палаточке, типа, чисто случайно заглянул, узнать как дела. Смотрю, она вся внутри, а ступня снаружи, как бы высунулась.

Думаю себе, ага, добрый знак, щас рефлексы проверим. Нахожу подходящую щепочку, и нежно-деликатно провожу по подошве — ноль эмоций! Я страшно удивлен: как так, на щекотку не реагировать?! Нормальные люди даже во сне дергаются. Удивлен, но виду не подаю, поскольку намерения у меня самые серьезные. Тут, к несчастью, заметила меня. Не от щекотки, а чисто случайно; эксперимент пришлось прервать.

Но не отчаиваюсь, выжидаю время! За обедом вижу, она ногу на ногу забросила; я тут же на камушке притворно оступился, и грохнулся на нее. Пал, и, вроде как случайно, под коленку ребром ладони хрясь! Что ты думаешь? Хладный, абсолютно фригидный труп.

Сказал, и замер — в ожидании сочувствия. Как же, он с серьезными намерениями падал, но потерпел фиаско, под рабочим названием "Пролет Гименея".

Нет, сочувствовать ему я не стал, у меня самого еще репродуктивный возраст не кончился. Говорю:

— Насчет фригидности, товарищ, ваше частное, семейное дело. К науке, которую я здесь представляю, отношения не имеет. А вот с татуировкой хотелось бы разобраться, это может оказаться любопытным. Хотя, всему на свете есть рациональное объяснение: предположим, изображение культовое, символизирует какой-то обряд. Вполне вероятно, истоки лежат в глубокой древности, а наши современники реанимировали культ и приспособили для каких-то нужд — мало ли чокнутых на свете. Взять хотя бы панков; их атрибуты запросто можно отыскать у майя или инков. Согласен?

— Рациональное объяснение, говоришь? Ха-ха! — он посмотрел на меня с вызовом. — А форму ноги ты видел? Что думает наука, которую ты здесь, якобы, представляешь, по поводу формы? Не слышу?

— Насчет формы?! Эээ, припоминаю, кто-то говорил, что у нее лодыжки подкачали: то ли слишком худые, то ли чересчур толстые. Ты об этом?

Прямо на глазах Веник погрустнел, даже удивительно стало, что эмоции у него меняются так быстро — настоящим невротиком сделался, на почве тайных пагубных страстишек. Опечалился он, и выкручиваться начал:

— Насчет лодыжек я ошибался, не рассмотрел издали. У меня близорукость потому что. Но я не про лодыжки, а про пальцы спрашивал: ты обратил внимание, какие у нее пальцы? Подушечки выпуклые и круглые, как у маленького ребенка, хотя у взрослых людей они, как правило, деформированы обувью — приплюснуты. Понимэ?

Лично я ничего такого не заметил, пальцы как пальцы. Помню, что не искривленные, а форма подушечек в памяти не отложилась. Может быть потому, что не фетишист, а этот дурак — фетишист. Пожал я плечами, говорю:

— Мозолей точно не было, а насчет остального… ну, может, трудное детство — босоногое, а может еще что. Не в пробирке же ее вырастили?

— А мне сдается, что в пробирке, — с горечью признался Веник. — Сдается мне, она не обычная женщина, а чей-то клон. Я ведь давно за ней наблюдаю…

Вот до чего доводят серьезные намерения! Представляю, какие выводы он сделает после свадьбы.

Поразмыслив над его драматическим монологом, говорю, что даже если людей уже клонируют, клон не выскакивает из пробирки в готовом к употреблению виде; теоретически он должен родиться, как обычный ребенок. То есть, пальцы у него будут как у всех нормальных людей. Следовательно, говорю, ты простой маньяк, а доводы взяты с потолка, с целью обоснования порочного, противоестественного влечения — придания ему наукообразности. Наукообразности и псевдонаучности. Например, мужчина, одевающийся в женские одежды, идентифицирует себя со своей матерью.

Веник, конечно, академически надулся и целую лекцию прочитал, вроде бы я туземный житель дикой, азиатской страны — отстал в развитии. Вроде бы, в цивилизованном мире, вне организма уже давным-давно отдельные органы выращивают: берут клетки стромы костного мозга, обладающие способностью дифференцироваться в клетки печени, мышцы сердца, и даже в нейроны, и готовят из них трансплантат. А если отдельный орган можно воссоздать из клеток, значит и целый организм. Теоретически.

Мы начали препираться, обвиняя друг друга в фетишизме, вуайеризме, эксгибиционизме, а затем, по нарастающей, во всех прочих сексизмах. И не знаю, до чего бы допрепирались (завелся он серьезно, гораздо серьезнее, чем жениться), но в пещеру заглянула виновница диспута — позвала завтракать.

Велико было искушение подойти, и в лоб, без экивоков, сказать: "вон тот дурак считает вас клоном", но я подумал, что завтрак портить не следует. Можно и ужина дождаться.

Перекусили, чифирнули, обсудили ситуацию; за златом лучше было идти без багажа, налегке. Кроме того, один из нас должен был приглядывать за бедуином. Чтобы тот, когда воскреснет, безобразия не учинил — мало ли что в недавно вправленную голову ударит.

Добровольцем вызвался я, решив с компьютером разобраться без помех. Вопросов накопилось уйма, в том числе по поводу клонирования; Лиса ведь упоминала, что Лифшиц был специалистом данного профиля. Тревожить Веника я не захотел, он и так не в себе, но на заметку взял: наука способна творить чудеса, особенно если не на пользу, а во вред человечеству.

Короче, компьютер был необходим. И хотя, после вертолетного обстрела работоспособность искусственного интеллекта внушала серьезные опасения, шанс имелся. Ведь не изнеженный какой-нибудь IBM машинку собирал, а легендарная отечественная оборонка: у них процессор, небось, в бронежилете, и на каждый контакт подкован — на манер известной блохи.

Да в любом случае пора технику испытывать: если умерла — хоронить, если жива — пользоваться. Веник, хоть и выносливый парень, но все же не рикша, лучше для сокровищ место на его горбу приберечь.

Пока прикидывал, куда динамо-машину ставить (интеллект от портативной динамки работал, на случай ядерной войны), Лиса, Веник и Голливуд, вооружившись веревками и альпенштоками, направились в могильник.

Посмотрел им вслед, сравнил невольно стройную, грациозную фигурку с долговязым, сутулым идальго и низеньким, коренастым оруженосцем, да подумал, что Бог, вероятно, женщина.

Если мы сотворены по образу и подобию, то мужик, со своим сомнительным червеобразным отростком, как кандидатура попросту отпадает; не гармоничен. А вот женщина — да, она всем канонам соответствует: и образу, и подобию.

Подумал, и спел:

— Гей-гоy watch my back посмотри мне в глаза oh shit!

Гей-гоy опа топ-ка!

Don't stop!