Но не московское разорение, не угрозы новых нашествий с юга, остававшиеся реальностью вплоть до повторного похода Девлет-Гирея, владели помыслами царя Ивана. Все его сознание оставалось нацеленным на Ливонию, сюда было полностью приковано его внимание. Ливония сделалась его страстью, азарт овладения ею целиком захватил русского царя.

После того как против него сколотилась целая коалиция, Грозный первоочередной своей задачей поставил очистить северные районы Ливонии от шведов. Прошлогодняя осада Ревеля Магнусом не охладила воинственного пыла московского властелина. Во время своего пребывания в Новгороде в конце 1571 года он велел собираться здесь воеводам со своими полками, но сначала все же решил попробовать закончить дело миром, договорившись со шведским королем. Надо полагать, царь Иван рассчитывал на уступчивость северного соседа, который испугается русских приготовлений к серьезным военным акциям. Для переговоров с королевской стороной в Новгород привезли арестованных шведских послов, которых все это время держали в Муроме. Дело происходило до разгрома орды при Молодях, но уже сейчас от унижения и смирения, выказанных недавно Грозным при встрече с крымскими послами, не осталось и следа. Перед шведскими дипломатами московский царь проявил такую спесь и заносчивость, что нельзя было поверить в то, что несколько месяцев назад враг дотла выжег его столицу, угнал в неволю десятки тысяч его подданных и ушел за свои рубежи практически безнаказанным. Как нельзя было поверить в то, что этот царь совсем недавно пресмыкался перед посланниками своего заклятого крымского врага, обещал вернуть ему одно из самых главных завоеваний своего царствования — Астрахань и униженно просил не беспокоить русских пределов.

Нет, Грозный не забыл своего поражения, и уверенности за безопасность своего южного рубежа у него не будет вплоть до победы Воротынского при Молодях. Но царь не считал Швецию таким грозным противником, во всяком случае, не видел от нее угрозы своим владениям, и это было правдой: Швеция не посягала на московские земли, а потому в сношениях с северным соседом можно было вернуться к своему обычному высокомерию.

Иван заявил послам, что он не начнет войны против шведского королевства, если их король выведет свои войска с занятых им ливонских земель и откажется на будущее от всех притязаний на эти края. Кроме того, русский царь требовал от Юхана шведского сумму в 10000 ефимков в качестве компенсации за оскорбление, нанесенное московским послам в Швеции во время свержения Эрика. Но и этого московскому самодуру казалось мало. Он поставил условие, чтобы шведский король заключил с ним военный союз против Литвы и в случае войны поставил бы в русское войско тысячу конных и пятьсот пеших ратных людей. Кроме всего прочего, Швеция, если только она хотела мира с русским царем, не должна была чинить препятствий проезду в Московское государство специалистов самых разных отраслей, в том числе и военных, и обязывалась свободно пропускать любые товары, что ранее всегда находилось под запретом правительств европейских держав, державших под контролем Балтийский торговый путь. Верхом Ивановых требований стало условие включения королем в титул русского царя добавки шведского. Последнее означало ни много, ни мало признание шведским королем своей вассальной зависимости от России, а то, может быть, даже и больше — прямого присоединения Швеции к Московской державе. Как известно, Иван Грозный стал именоваться, помимо всего прочего, царем казанским и астраханским именно после завоевания этих царств. Теперь на равную ступень подчинения себе московский властелин пытался поставить независимую Швецию. Он даже требовал от послов, чтобы их король прислал ему свой герб для помещения его в герб Московского государства. В завершении всего Грозный оправдывался перед послами относительно требований Екатерины, супруги шведского короля: «Мы просили у Эрика сестры польского короля, Екатерины, для того, чтобы нам было к повышению над недругом нашим, польским королем: через нее хотели мы с ним доброе дело постановить; а про Юхана нам сказали, что он умер и детей у него не осталось».

Изможденные долгим и тяжелым заключением послы, не чаявшие уже больше увидеть белый свет, во всем поручились за своего короля и подписались под всеми требованиями московского владыки, заверяя его, что их король «во всем исправится и добьет челом». Понятно, что послами руководило только одно желание: выбраться отсюда живыми, в особенности после того, как Грозный царь на последнем приеме относительно шведского короля заявил: «да исполнит волю нашу или увидим, чей меч острее».

Отпуская послов, Грозный передал через них для короля письмо, в котором, между прочим, были слова:

«Ничем не умолишь меня, если не откажешься от Ливонии. Надежда твоя на цесаря есть пустая. Говори, что хочешь; но словами не защитишь земли своей».

Мы и раньше знакомились с дипломатическими приемами Грозного. Помним его выпады в сторону Ордена накануне Ливонской войны. Но тогда русскому царю представлялся слабый противник, каким была Ливония, а о возможном заступничестве за нее кого бы то ни было московский государь не догадывался. Здесь же его дипломатическая несостоятельность выходит наружу во всем своем блеске. На четырнадцатом году войны, принявшей затяжной характер, и туманные перспективы которой понемногу стали приобретать ясные очертания, причем ясность эта явно была не в пользу московской стороны, русский самодержец продолжал сохранять тот же тон, с которым он начинал эту бойню против слабого во всех отношениях противника. Понятно одно, русский царь потерял почву под ногами, он не соизмерял своих возможностей с реальным положением вещей, не чувствовал этого положения и совершенно не ориентировался в происходящем вокруг, а потому все больше и больше оказывался в изоляции. Он продолжал сноситься с Литвой, вернее с Речью Посполитой, с которой у него не было ни настоящей войны, ни прочного мира, и обе стороны, как могли, использовали очередную передышку, накапливая силы для будущего. Датский король Фредерик после заключения мира со Швецией пытался в ливонских делах сохранять нейтралитет, или, во всяком случае, делал вид, что не участвует ни на чьей стороне. Он заверял русского царя в искренней дружбе, но дружба эта не шла дальше пустых обещаний в поддержке против торговой блокады. Фредерик даже не сообщил Ивану Грозному о своем мире со Швецией, наивно полагая, что такую информацию можно долго держать в секрете. Впрочем, непонятно, что он хотел добиться таким утаиванием. Но именно через датского короля император Максимилиан обращался к московскому царю с просьбой опасной грамоты для своих послов. Царский ответ в Данию звучал так:

«Фредерик хорошо делает, что желает нам быть верным другом до конца жизни; но то нехорошо, что без нашего веления мирится с неприятелем России. Да исправится; да стоит с нами заедино; да убедит шведов повиноваться воле моей!.. Послов брата нашего, Максимилиана, ожидаем: им путь свободен сюда и отсюда».

Но, безусловно, основными для Москвы оставались отношения с Речью Посполитой. Здесь тон был совсем иным, чем с властями Швеции, видимо у Грозного хватало соображения не раздражать излишней заносчивостью и высокомерием своего главного и наиболее серьезного противника. В 1571 году велись переговоры с посланником Сигизмунда, который от имени короля выразил недовольство тем, что русские в противность договора заняли Тарваст, что ставленник русского царя герцог Магнус во время ревельского похода повоевал некоторые погосты, принадлежавшие Литве. Польский король предлагал царю Ивану некоторые ливонские города за Полоцк. Русская сторона, а ее на переговорах представлял думный дьяк Андрей Щелкалов, оправдывалась тем, что Магнус воевал не литовские, а шведские владения, что Тарваст занят русскими согласно достигнутым ранее договоренностям, что, наконец, царь уступит королю Полоцк, если Сигизмунд согласится уступить всю Ливонию. Чуть позже Грозный согласился оставить в руках короля и Курляндию. Кроме всего прочего, дипломаты Грозного всячески пытались склонить западного соседа к союзу с Москвой против Швеции, а это условие для польско-литовской стороны было самым неприемлемым. Противники России к тому времени полностью определились с внешнеполитическими целями, и Речь Посполитая уже заручилась союзом Швеции против Москвы. Но на ближайшее время непосредственно военные действия в Ливонии ожидались на шведском участке фронта.

Можно понять, как оскорбился Юхан шведский требованиями русского царя, в особенности теми, что касались королевы. Шведский король ничем не ответил Грозному и тем показал, что он не собирается искать мира на условиях, предлагаемых московским самодуром. Но вот воевода в Орешке, который напрямую сносился с выборгским королевским наместником, сообщил царю, что из Выборга идут слухи, будто бы московский царь сам просит мира у шведской стороны. Негодованию русского царя не было предела. А тут еще к этому времени как раз поспела весть о победе над татарами при Молодях. И если Грозный даже после поражения от хана в сношениях со шведским королем не изменял своему привычному тону, то можно понять, до какой степени вознеслась его спесь после большой победы. Тогда царь Иван разразился в адрес шведского короля такой грамотой:

«Скипетродержателя Российского царства грозное повеление с великосильною заповедью: послы твои уродливым обычаем нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоумие гнев свой на твою землю простереть, но гнев отложил на время, и мы послали к тебе повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали, что ты и Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до сих пор от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой приказчик пишет, будто нашей степени величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога степени величества прощенье этою зимою; не такое оно будет, как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец твой через перемирье Орешек воевал? А как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства. Сказывают, что сидишь ты в Стекольне в осаде, а брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то уже ваше воровство все наружи: опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли своей и людей тебе не жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много писать не хотим, положили упование на Бога. А что крымскому без нас от наших воевод приключилось, о том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое царство на Москву и опять будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в декабре месяце, и ты тогда посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить».

Король не остался в долгу и на последние выпады Грозного отвечал бранным же письмом. Этим дипломатические приемы урегулирования спорных вопросов оказались исчерпанными. Война стала неизбежной, и осенью 1572 года восьмидесятитысячное русское войско вступило в Северную Ливонию.

О серьезности задуманной кампании говорят собранные для ее проведения силы. Армия стала второй по численности за все время Ливонской войны и уступала лишь силам, собранным для полоцкой операции 10-летней давности. А общим между обеими кампании стало то, что русскую армию на этот раз вновь возглавил царь. Последняя победа над Девлет-Гиреем, обеспечившая относительное спокойствие на южном рубеже, а также временное затишье на литовском участке фронта, вызванное внутренними событиями в Речи Посполитой, позволили русскому царю организовать крупную наступательную операцию против шведского присутствия в северной части Ливонии. Конечной целью русское командование вновь ставило овладение Ревелем, но на этот раз, в отличие от кампании Магнуса двухлетней давности, оно не стало углубляться в контролируемую шведами территорию, оставляя за собой находившиеся в руках противника крепости и замки. Воеводы решили захватить все опорные пункты неприятеля на пути из своей земли к Ревелю и планомерно очистить от врага всю территорию от своих границ вплоть до его главной морской базы, а уже в последнюю очередь овладеть ей самой.

Первым на пути московского царя встал замок Вейсенштейн, обороняемый гарнизоном из пятидесяти человек, правда, на защиту замка встало все гражданское население, сбежавшееся из окрестностей ввиду приближения русских. Здесь царские воеводы встретили сопротивление, какого це ожидали. Горстка немцев и шведов несколько дней противостояла десяткам тысяч ратников московского войска, и только когда тяжелая артиллерия разнесла стены и башни, а внутри замка от каленых ядер и зажигательных снарядов пылали пожары, бросившаяся на приступ русская пехота сумела подавить сопротивление последних защитников.

Торжествуя победу, Грозный отправил шведскому королю новое письмо:

«Что в твоей грамоте написана брань, на то ответ после; а теперь своим государевым высокодостойным чести величества обычаем подлинный ответ со смирением даем: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего — это непригоже, потому что нам цесарь римский — брат и другие великие государи; а тебе им братом называться невозможно, потому что Шведская земля тех государств честию ниже…

Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют! Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать королю польскому, а за нее без кровопролития взять Ливонию. Вот истина, вопреки клеветам вашим. Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны? Польские королевы бывали и за конюхами. Спроси у людей знающих, кто был Войдило при Ягайле? Не дорог мне и король Эрик: смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился. Скажи, чей сын отец твой? Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних королях шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться князем. Мы хотели иметь печать твою и титло государя, шведского не даром, а за честь, коей ты от нас требовал: за честь сноситься прямо со мною, мимо новгородских наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, как всегда бывало, или нам поддайся. Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, следственно, его подданные. Ты писал, что мы употребляем печать римского царства: нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и римская не есть для нас чужая: ибо мы происходим от Августа-Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира? Да явятся послы твои перед нами!»

Комментировать это очередное послание Грозного значило бы снова заострять внимание на внутренней сущности русского царя, что уже было бы явно излишним, тем более что эта сущность сама сквозит в каждой строке, равно как там просматривается основная черта московского властелина, сопровождавшая его во всех отношениях с соседями — полное отсутствие политической гибкости. Что касается этого последнего послания, то, кроме всего прочего, оно написано под впечатлением своей военной победы, но вот вопрос: может ли взятие Вейсенштейна считаться победой? Грозный мог, конечно, в силу некоторых особенностей характера записать эту последнюю операцию в свой актив как победу, но если это и было победой, то победой Пирровой. В результате взятия замка Вейсенпггейн русская армия понесла такие потери, что дальнейшее наступление ее стало невозможным, а потому все дальнейшие действия были свернуты и войска вернулись на место дислокации в город Яма. Итак, вся кампания, целью которой было очистить Северные районы Ливонии от шведских войск и в завершении всего овладеть главной морской базой Швеции в Ливонии — Ревелем, ограничилась взятием всего лишь одного замка, который защищался гарнизоном из пятидесяти человек.

Большие потери лишили русскую армию сил для продолжения кампании, но для Грозного Вейсенштейн остался памятным еще и потому, что при его штурме погиб любимец царя, бывший глава опричного корпуса Григорий Лукьянович Вельский, более известный в нашей истории как Малюта Скуратов. И эта потеря для царя была более тяжелой, чем тысячи других павших русских воинов. В честь гибели своего любимца Грозный устроил небывалую для Руси со времен упразднения язычества тризну: он сжег заживо на костре всех пленных шведов и немцев.

Однако передышка была недолгой, и в самом начале 1573 года военные действия в Северной Ливонии возобновились, хотя царь непосредственно уже в них участия не принимал, доверив продолжение кампании своим воеводам. Те начали, было, удачно. Воевода H. Р. Юрьев с боем взял у шведов замок Каркус, но дальше все дело было испорчено, и причиной тому стал недостаток военного искусства, не позволявший Московским ратникам достойно сразиться с неприятелем в открытом поле. Поколениями воспитанные на войнах с казанцами, крымцами и ногайцами, где успех решался исключительно числом, и в какой-то степени, может быть, внезапностью, русские воины мало что могли противопоставить «правильному оружию» европейцев. Если, держа оборону своих крепостей, выдерживая тяжелую осаду и отбивая штурмы врага, где в основном дело решалось стойкостью воинов и их вооружением, русские ратники не уступали любому противнику, то в полевых сражениях незнакомое с азами военного искусства московское воинство, даже будучи значительно больше числом, не могло противостоять европейским армиям. Так случилось и весной 1573 года близ города Лоде, где шестнадцатитысячный корпус воеводы Мстиславского потерпел сокрушительное поражение от выступившего навстречу ему из Ревеля двухтысячного шведского отряда под командованием генерала Клауса Акесона Тотта. Противнику достались обоз, артиллерия и знамена побежденных.

После этой неудачи изменился тон Ивановых посланий к шведскому королю. Московский царь, забыв свою спесь, вдруг принялся усиленно хлопотать о мире. Причины такой резкой перемены мы постараемся вскрыть позже, но уже сейчас ясно, что это не могло быть вызвано одним единственным поражением, причем поражением, не изменившим в корне стратегической ситуации на фронте. Но интересно то, что инициатива все-таки исходила от русского царя, которого совсем недавно глубоко оскорбляли слухи, будто бы он ищет мира, а сама перспектива мирного урегулирования спорных проблем после столь вызывающего тона московского государя могла иметь мало шансов на счастливое разрешение. Поэтому, когда московский гонец привез шведскому королю грамоту с предложениями о мире, король, полагая, что она написана в прежнем тоне, не хотел ее принимать и поручил это сделать своим чиновникам. Но любой посланник, вплоть до рядового гонца, прекрасно знал ритуал дипломатической службы и никогда бы не вручил посольского документа никому из самых высокопоставленных вельмож, пусть как угодно близких к трону. Такая грамота вручалась только непосредственно в руки монарха. В противном случае действие дипломата считалось унизительным для стороны, которую он представляет. А московские люди хорошо знали, что значит поступить неуважительно в отношении своего государя. Потому-то и сейчас гонец Ивана наотрез отказался вручать грамоту в чьи бы то ни было руки, кроме королевских.

Дело для московской стороны усугублялось еще и тем, что гонца прислали ко двору шведского короля, не испросив для него заранее опасной грамоты. Это считалось нарушением норм дипломатического этикета, а поскольку стороны на тот момент находились в состоянии войны, то неприкосновенность и даже безопасность гонца не гарантировались.

Процедура вручения грамоты растянулась на несколько месяцев. Она вылилась в сложную драму, сопровождавшуюся сначала уговорами, потом угрозами королевских людей, с одной стороны, и стойкостью посланника — с другой. «Приехал ты в нашего государя землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно», — настаивали шведы. На что гонец отвечал: «Приехал я в вашего государя землю, а волю мне исполнять царского величества, своего государя, а не вашего».

Сломить волю московского посланника не могли ни угрозы пыткой голодом, ни побои. Шведы продолжали упорно стоять на своем: «Ты это сделал не гораздо, что ехал без королевской опасной грамоты; сам знаешь, что государь твой нашему государю большой недруг, такой, какого еще не бывает; государя нашего короля хотел извести, государыню нашу королеву хотел к себе взять, землю повоевал, два города взял, послов наших бесчестил да писал к нашему государю грамоту неподобную, такую, что нельзя слышать и простому человеку; и над тобою государь наш сделает то же, если не отдашь нам грамоты своего государя». Московский гонец оставался непреклонным. Король по-прежнему не желал принимать грамоты, будучи уверенным, что в ней та же брань, что и во всех последних посланиях московского царя, а это для короля было крайним унижением. Дошло до того, что гонца и всех прибывших с ним людей обыскали, тщательно проверили все их вещи, вплоть до того, что снимали оклады с имевшихся у них икон, но грамоты так и не нашли. Осталось загадкой, где они сумели ее спрятать. Наконец, дело уладилось просто. Русских посланников пригласили на прием к королю и позволили вручить грамоту. Но тем, никогда в глаза не видевшим шведского Юхана, было невдомек, что они вручили цареву грамоту не королю, а одному из его вельмож, посаженному на королевское место, а сам Юхан-король наблюдал эту сцену со стороны, находясь среди других приближенных. Как бы то ни было, но ритуал, который устраивал всех, был соблюден, и никто не остался в обиде. Тем более, что грамота Грозного к неописуемому удивлению шведов была написана в благопристойном тоне.

Наконец, дошли до вопроса о мирных переговорах. Тут снова было много споров о месте их проведения, об опасных грамотах для послов и тому подобного. Много времени уходило на письменные препирательства, где всякий раз, после очередного выпада одной из сторон, надо было посылать запрос в Москву, а затем ждать из нее ответа. При этом и Грозный и его стокгольмский корреспондент в каждом из писем в подробностях перечисляли прошлые обиды, не скупились на взаимные упреки, и казалось этому никогда не будет конца. В конце концов, договорились о встрече больших послов. Местом для нее назначили пограничную реку Сестру, правда, не без спора обошлось по вопросу, на чьем берегу встречаться. Шведская сторона предлагала проводить переговоры в шатре, установленном на специально для этой цели наведенном через реку мосту, чтобы место считалось нейтральным. Русская сторона отговаривалась тем, что таких важных дел на мостах не решают. В конце концов, шведы уступили и согласились перейти на русский берег. Но что касается самого предмета переговоров, то тут шведская сторона оказалась не такой уступчивой. Накануне она укрепила свой воинский контингент в Ливонии двумя тысячами английских и тремя тысячами шотландских наемников. Располагавший стотысячной армией, дислоцированной на Ливонском театре войны, Иван Грозный требовал от шведов очистить все занятые ими районы Ливонии. Насколько мучительно долго проходила подготовка к этим переговорам, настолько тяжело протекали они сами, и при всем этом мира заключить так и не удалось. Стороны довольствовались только слабым перемирием на два года, с июля 1575 по июль 1577.

Условия этого перемирия очень неопределенные. В них не было ни одного слова о Ливонии. Московская сторона обязывалась не нападать на шведские владения в Финляндии, шведы обещали не тревожить новгородских владений. Можно подумать, что застарелый вопрос о взаимных претензиях на Карельском перешейке был главным побудителям этих переговоров. А вопрос о Ливонии, который действительно привел в последние годы к прямой конфронтации, оставался открытым. Правда, подписывая перемирие, московские послы от имени своего государя выразили надежду, что шведская сторона в скором будущем пришлет своих людей в Москву для заключения прочного мира, но такое пожелание осталось призрачной иллюзией. Условия заключенного тогда перемирия давали слишком много оснований для тревоги на будущее, и такие опасения полностью подтвердились впоследствии.

Что же побудило Грозного, всегда настроенного излишне воинственно, к этим переговорам, и почему он согласился на мир на ничего не дающих ему условиях?

Вспомним, что первым инициативу в поисках мира проявил именно он, после того как его воинство потерпело тяжелое поражение. Однако одной этой причины для сворачивания военных действий было явно недостаточно, а русский царь был не таким дальновидным и прозорливым, чтобы увидеть за очередным поражением надвигающийся крах всем своим планам на Западе. Но вот встает еще одна причина: не успел царь пережить поражение Мстиславского при Лоде, как его известили о восстании татар и черемис в казанском крае. Сама по себе эта причина тоже не велика, но в совокупности с военным поражением на шведском фронте она уже стоит немалого. Но главное, конечно, не в этом. Основным побудителем поисков хоть какого-нибудь мира стало случившееся тогда событие в Речи Посполитой, событие, из-за которого русскому царю стал тогда нужен не столько мир, сколько затяжка времени с одной из воюющих сторон для урегулирования вопросов с другой. Заметим, русская сторона тогда не столько стремилась к миру со Швецией, сколько занималась подготовкой переговоров о мире, а затем и самими пустыми переговорами. Вспомним, как с самого начала тянулась, казалось бы, бесконечная волокита с московским посланником, прибывшим к шведскому двору с грамотой от царя, но без опасной грамоты от шведской стороны. Потом несколько месяцев пустых разговоров о большом московском посольстве с томительным выяснением ненужных деталей. Потом само московское посольство с заранее неприемлемыми требованиями, ставящими проблему в разряд не решаемых. Наконец, после двух лет топтания на месте, следует подписание странного, ничего не дающего обеим сторонам перемирия, ради которого не стоило тратить столько времени на его подготовку.

Все объясняется просто, если посмотреть на суть произошедшего в Речи Посполитой события и на его возможные последствия. Не станем принимать во внимание позиции шведской стороны в последнем ее дипломатическом столкновении с Москвой. Она там не диктовала своей политики и в отношениях с русской стороной была ведомой. А вот русской стороне как воздух стала нужна проволочка времени на неопределенный срок.

Что же случилось в польско-литовском королевстве?

В июле 1572 года скончался бездетный король Речи Посполитой Сигизмунд Август. Русскому царю об этом стало известно в самом начале осенней кампании, закончившейся, как известно, Пирровой победой под Вейсенштейном. Со смертью Сигизмунда угасла династия, в течение около двухсот лет правившая в Польше и в Литве, объединенных династической унией. Трон в соседнем государстве оказался вакантным. Среди претендентов на него прозвучала и кандидатура представителя московского царствующего дома. Безусловно, борьба за польско-литовское королевство предстояла трудная, и в этих условиях русскому царю, как бы он ни был одержим Ливонией, стало не до войны. Тем более что успех в борьбе за трон соседнего государства, причем в борьбе сугубо дипломатической, решал и ливонскую проблему. В случае такого успеха Москва не только бескровно присоединяла бы к себе занятую Литвой часть Ливонии, но она присоединяла бы к себе и саму Речь Посполитую. Но для того чтобы победить, надо было на время оставить все другие заботы. Понятно, что правительство Грозного, не раздумывая, отозвалось положительно на предложение польско-литовской стороны заключить с ней перемирие на весь срок процедуры выборов нового короля и, кроме того, само инициировало заключение какого ни на есть перемирия со Швецией.

Не менее понятной, если мы примем во внимание польские события, станет нам позиция Москвы, когда она с необычайной легкостью нарушит это последнее перемирие со Швецией. К тому времени в дипломатической борьбе за трон соседнего государства русский царь потерпит полное фиаско. И тогда, пользуясь тем, что в самой Речи Посполитой проблема, хотя уже без участия русского претендента, но еще будет далека от решения, Грозный попытается разделаться со Швецией, пока союзная ей польско-литовская сторона будет занята внутренними делами. Но об этом несколько позже, а сейчас вернемся непосредственно к событиям, последовавшим за смертью польского короля.

Претендентов на освободившийся престол было немало, но никто из кровных поляков или литовцев не рассчитывал на него реально. Исторически сложилось так, что в недрах собственно польско-литовского государства с его, казалось бы, прочными и глубокими монархическими устоями, пусть даже монархии выборной, а устоями в последнее время несколько поколебленными опытами парламентаризма, не оказалось ни одной персоны, которая имела бы такое влияние в обществе, что сейм смог бы доверить ей корону. И это при том, что великокняжеское родословное древо Гедеминовичей, с его густой кроной, продолжало изобиловать представителями этой знаменитой фамилии. Но все эти призрачные претенденты на высшую власть, рассчитывавшие на нее больше гипотетически, отпали очень быстро.

Определяющим в избрании нового короля стал религиозный вопрос. За время правления последнего Ягеллона в Польше заметно усилилось движение в пользу протестантства, причем отнюдь не в простом народе. Сильными позиции протестантов становились и среди влиятельной шляхты и даже в сейме. Понятно, что протестанты хотели видеть на престоле короля одного с ними вероисповедания или хотя бы такого, который бы лояльно относился к их вере. После того как одним за другим отпали кандидатуры некоторых своих представителей, протестантская партия поддержала кандидатуру императора Максимилиана или его сына Эрнеста. Максимилиан считался светским главой всех германских земель, на большинстве которых к тому времени утвердилось лютеранство, а потому польские протестанты считали эту кандидатуру для себя вполне приемлемой. Католики стояли против, и их сторону активно поддержал бывший тогда в Польше послом от римского папы кардинал Коммендонте. Собственно говоря, ему-то и принадлежит основная заслуга победы сторонников католицизма над протестантами. Ловкий кардинал сумел дезавуировать своих идейных противников в Польше, так что позиции протестантов не выдерживали конкуренции с католиками. А главным претендентом на польско-литовский престол от католической партии был младший брат французского короля Карла IX, герцог Анжуйский, Генрих.

Но так было в Польше, иное дело было в Литве. Нет, там не было сколько-нибудь заметного движения протестантов, и этническая Литва оставалась в лоне римской церкви. Но именно только этническая. Большинство же населения Великого княжества Литовского, включавшего в себя ядро земель некогда Древнерусской державы, исповедовало православие. На тот момент, когда Литва и Польша только-только объединились в одно государство, влияние Польши еще не было преобладающим, и католицизм не успел распространиться на литовские земли, населенные этническими русскими людьми. Там приверженными православию тогда оставалась даже аристократическая верхушка. Это позже, во времена открытого гонения в Речи Посполитой на русскую церковь потомки старых княжеских и боярских фамилий переменят веру на латинскую, или, как говорят, ополячатся. А в те времена, о которых мы рассказываем, позиции православной церкви в Литве оставались незыблемыми.

Может быть именно поэтому в Литве и прозвучала кандидатура от московского правящего дома, и уж совсем интересно то, что она была поддержана и на территории Польши. Выходит, что в государстве, воюющем против России, существовала довольно сильная промосковская партия. Конечно, особенно влиятельной она была на территории Литвы, где, как мы сказали, оставалось много коренного русского православного населения, но нельзя не отметить, что даже этнические литовцы, и, наконец, некоторые поляки-католики, очевидно те, что были заинтересованы в сильной государственной власти, наподобие московской, тяготели к России. Эта-то партия и выдвинула кандидатом на престол младшего сына русского царя Ивана Грозного, царевича Федора. Понятно, что если бы тогда удалось посадить на трон в Кракове кого бы то ни было из Иванова семейства, то, несмотря на ограниченность королевской власти в соседнем государстве и на отсутствие права передачи ее по наследству, за годы нахождения на краковском престоле русского царственного отпрыска можно было решить все те задачи, что ставило правительство Грозного, вступая в Ливонскую войну. Но для это сначала нужно было постараться, чтобы московская кандидатура победила на выборах. Но русский царь и тут сделал все, чтобы провалить дело. Грозный повел себя так, чтобы результат оказался как нельзя худшим для Москвы.

Поскольку Сигизмунд был стар, то и польское бескоролевье, как результат его смерти, не стало неожиданностью. А потому и имена возможных претендентов на освобождающийся престол прозвучали задолго до смерти короля. При этом от московской стороны сначала долго называлось имя самого царя Ивана IV. Но позже, когда на западе стали лучше представлять крутой характер московского властелина и его суровый нрав, сторонников у него среди польско-литовской шляхты, привыкшей к вольности, доходящей до полной распущенности, значительно поубавилось. Последними каплями, приведшими к полному падению популярности Грозного на западе, стала учиненная им в своей стране резня, когда он свой народ начал вырезать целыми городами, как это случилось во время знаменитого опричного похода на Тверь, Новгород и Псков. Но насколько были сильны позиции московской кандидатуры, говорит тот факт, что даже после всех этих страшных злодеяний сторонников промосковской ориентации в деле выбора нового короля у западного соседа не убавилось, а лишь была заменена кандидатура Грозного на кандидатуру его сына. Приверженцев Москвы не смущало даже то, что Федор еще очень юн и что он вообще не годится для государственной деятельности. Поскольку Литва и Московская держава были ближайшими соседями с хорошо налаженными тесными контактами, то об умственной неполноценности младшего сына русского царя в Вильно не знать не могли. Следовательно, там не могли не понимать и того, что в случае избрания Федора именем нового короля будет править его отец.

Тем не менее позиции московского кандидата оставались очень твердыми. Причин тому много. Мы уже говорили об этническом и религиозном родстве, свойственном подавляющему большинству населения Литвы. Нетрудно увидеть и причины, побуждающие принять московскую кандидатуру многих этнических литовцев и поляков-католиков. Это, прежде всего, опасность со стороны общих врагов, в первую очередь Крыма, а за ним и Турции. Тут трезвомыслящие политики не могли, несмотря на различие вероисповеданий, не видеть пользы для себя со стороны московского могущества. Бедную, нищую Польшу, постоянно терзаемую с запада немецкой, с севера шведской, а с юга турецко-татарской агрессией, не могло не привлекать богатство Московской державы, сулящей ей в случае тесного союза защиту и покровительство.

Но когда еще в качестве одного из претендентов на престол в соседнем государстве называлась кандидатура самого Грозного, московский царь, узнав об этом, не только не проявил никакой дипломатической расторопности, но и заявил так, чтобы его слова стали известны в Вильно и в Кракове: «Я им нужен, а не они мне!» Но, невзирая на его ничем не обоснованную заносчивость и неоправданное высокомерие, в Москву все же было снаряжено посольство из Речи Посполитой, правда, уже не с предложением престола самому Ивану, а с просьбой отпустить на королевство сына Федора в случае избрания того на польско-литовский трон. Ответ русского царя литовскому посланнику заслуживает особого внимания, а потому, опуская некоторые детали, привёдем его несколько подробнее. Со слов записывающих дьяков и в последующей обработке историка С.М. Соловьева ответная речь Ивана звучала так:

«Пришел ты ко мне от панов своих польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой, Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да не верил… Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о том, что отошел он к Господу Богу, не оставивши по себе ни брата, ни сына, который бы позаботился об его душе и о теле по королевскому достоинству. Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что хотя в Короне Польской и Великом княжестве Литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с братом своим, Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом дело начало было клониться к доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно утвердилась, Господь Бог взял его к себе; за нашим несогласием басурманская рука высится, а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя, сила поганская тогда высится не будет; да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут заодно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол и гневлив, не хвалюсь, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя и это платье…

Паны польские и литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят, потому что и те панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам… Притом же я ничего не знал: хотя передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать о татарах… Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного в сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонять и тысячью человек; но когда большие люди оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена моих людей против меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою вину. Спрашиваю тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят…

Так скажи панам польским и литовским, чтоб, посоветовавшись между собою обо всем и, уговорившись, отправляли скорее ко мне послов. А если Богу будет угодно, чтоб я был их государем, то наперед обещаю Богу и им, что сохраню все их права и вольности и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или к детям моим своих сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть не дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне: у них уже такой обычай говорить о государях своих дурно; как бы я их ни учестил и ни обдарил, они все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть люди, которые приехали из моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю,… если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня в государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь Богом, не буду им мстить. Курбский к вам приехал;… а я, свидетельствуюсь Богом, не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до Ливонии, то, когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут».

Далее царь ставит требования на случай, если его не изберут в польско-литовские короли. Здесь он преследует главную цель — Ливонию: «А если меня в государи взять не захотят, то пусть приезжают ко мне великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу клятву, чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится».

И, наконец, царь удостаивает вниманием ту сторону проблемы, что явилась предметом этого посольства. Грозный вдруг вспоминает, что литовская сторона пришла к нему с просьбой отдать, в случае избрания, на королевство сына.

«А если паны хотят взять к себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только два, как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из них все равно, что из человека сердце вырвать».

Анализировать эту речь Грозного значило бы во многом повторять наши комментарии ко всем предыдущим его дипломатическим опусам. Здесь снова в далекой от логики последовательности перечисляются оправдания в своих кровавых злодействах, но на этот раз они перемежаются с обещаниями в случае избрания его в короли не нарушать прав и вольностей народов соседнего государства. В свою очередь, сами злодейства списываются на все те же пресловутые измены, которым, кажется, не будет конца и которые вынуждают царя прибегать к строгим мерам. Снова выходит, что изменниками кишит весь его двор, весь его служилый класс и, что самое важное, военная верхушка московского общества. Во всей своей мощи выдает себя опаска царя выглядеть в глазах иностранцев в неприглядном виде. Как не может не обратить на себя внимание его неуверенность в собственной правоте, когда он снова и снова, похоже не столько для объяснения другим, сколько для убеждения себя самого, пытается оправдать учиненный им в стране кровавый террор. Но вот новое в речи царя: он оправдывает себя за московскую катастрофу полуторагодичной давности. Грозный понимает, что триумф Девлет-Гирея в кампании 1571 года не компенсируется случившейся через год русской победой при Молодях. В последней битве русские обстояли столицу, не дали в очередной раз врагу увидеть, как выглядят кремлевские стены. Но это не подвиг, в этом их обязанность, как и обязанность русского царя защищать свою землю. А тем временем Москва стоит выгоревшей, как напоминание о трагедии, вину за которую снять с царя невозможно, и Грозному необходимо оправдание. Оправдание в том, как он трусливо бежал от хана, бросив на произвол судьбы столицу. И он, для которого забота о своем престиже всегда оставалась важным атрибутом во всей его деятельности и который понимает, что престиж этот в последнее время сильно умалился, распинается в жалких объяснениях своего провала, пытаясь свалить вину все на тех же изменников. При этом царь совершенно не понимает того, что если он у себя дома окружен сонмом изменников, тогда что его ждет на троне чужой державы. Во всем этом сквозит какая-то политическая несостоятельность московского властелина. Ведь даже не перед большими послами, а всего лишь перед рядовым посланником, по сути дела гонцом, привезшим грамоту, царь разражается пространной, неуместной, а потому совершенно не нужной речью, суть которой сводится к перечислению бед, свалившихся в последнее время на его державу и на него самого, пытаясь при этом обвинить в этих бедах кого угодно и выгородить самого себя. Все это мы встречали за ним и ранее, но вот что самое интересное в этом последнем выступлении Грозного: царь соглашается принять королевскую корону соседнего государства, не смущаясь тем, что ему ее никто не предлагает.

Заметим, посланник привез к русскому царю просьбу отпустить на королевство сына в случае избрания последнего на краковский трон. А царь в ответ сообщает посольству, что не отпустит сына, но согласен принять корону сам. Грозному даже невдомек, что не следует соглашаться на то, что ему не предлагают, но такой нюанс оказался слишком тонок для русского царя. Ведь ему даже косвенно не намекали еще на то, что он может поучаствовать в конкурсе на вакантное место. Все, чем он до сих пор располагал в свою пользу, то это доходившими из Литвы до Москвы ничем не подтвержденными и не проверенными слухами о том, что его имя называют среди других кандидатов на высшую власть в Речи Посполитой. Сейчас московская сторона, наконец, впервые получила официальное сообщение об этом. Но оно касалось не Грозного и не московского царственного дома вообще, где вопрос выдвижения кандидатуры на польско-литовский престол давался бы на рассмотрение самих его членов. Предложение касалось конкретно сына Ивана Грозного, царевича Федора.

Понятно, что Ивану Васильевичу самому хотелось бы занять королевский трон, попросту говоря, бескровно присоединить Речь Посполитую к Московской державе, но в данном его заявлении проявилось полное отсутствие политического глазомера, ибо кандидатуру Федора во всех отношениях было легче провести на краковский престол. Посланник ни с чем уехал обратно, объяснив московскому самодуру, что он не уполномочен решать такую проблему и что предложение русского царя следует выносить на рассмотрение сейма.

Все дальнейшие трения по поводу избрания на польско-литовский трон московской кандидатуры главной своей причиной имели разное понимание в Москве и на Западе значения короля, независимо от того, от какого царствующего дома он будет избран. В сознании московского человека государь воспринимался как вотчинник, безраздельный хозяин на своей земле с полным правом распоряжаться по своему усмотрению и ею самой и всеми живущими на ней людьми. В этом смысле избрание королем Ивана Грозного однозначно понималось им как присоединение польско-литовского государства к Московской державе. Почти та же перспектива виделась Грозному в случае утверждения на троне в Кракове его сына, пусть даже с некоторыми натяжками, устранение которых потребует от него определенной дипломатической активности.

В Кракове и в Вильно все это виделось совсем по-иному. Даже в случае победы на выборах самого Ивана IV, не говоря уже о его сыне, Речь Посполитая и Московская держава в польском и литовском понимании оставались бы независимыми государственными образованиями, каждая со своей короной, пусть даже умещавшимися на одной голове. В этом случае можно было говорить лишь о династическом союзе, подобном тому, что в течение предшествующих двух сотен лет существовал на польско-литовских землях, когда Польша и Литва оставались абсолютно суверенными государствами, каждое со строго очерченными границами, но при этом государствами, управляемыми одним лицом.

Заурядному московскому уму такое положение вещей оставалось непонятным. Даже будучи прекрасно осведомленным о выборном характере королевской власти и отсутствии права передавать ее по наследству, московский человек от обывателя до владельца кремлевского трона плохо понимал ограниченность в праве монарха владения как землей, так и народом, на ней проживающим. А потому избрание на вакантный трон кого бы то ни было из царствующего на Москве семейства не сулило обеим сторонам тех выгод, на которые обе рассчитывали. Польские и литовские паны наивно полагали, что их сеймовая монархия и во многом республиканская форма правления смогут обуздать московскую тиранию, подчинить ее своим законам. Очевидно, что и Иван, хоть и клялся не нарушить вольностей соседнего государства, на самом деле, надо полагать, рассчитывал железной рукой подавить шляхетскую распущенность. Конечно, мы не знаем того, что на самом деле думал об этом русский тиран, но ясно одно: будучи избранным на престол в соседнем государстве, он не смог бы править по-иному, отлично от того, как привык. Любая другая форма правления была ему абсолютно чуждой. Точно так же, как абсолютно чуждыми были бы для поляков московские приемы их нового короля, и можно быть уверенным, что польские и литовские паны не стали бы терпеть такую деспотию, какую терпели их московские собратья по классу. Отсюда взрыв был бы неизбежен.

Но все-таки при всей своей бесперспективности утверждение русской кандидатуры на троне Речи Посполитой, пус^ь даже только на какое-то время, при условии взвешенного и мудрого подхода могло бы иметь позитивные последствия. В первую очередь, можно было бы решить проблему спорных территорий, к которым теперь добавилась еще и Ливония. И за одно это стоило побороться за высшую власть в соседнем государстве, но мы верно подметили, что позитив имел бы место только при мудром и взвешенном подходе. А именно мудрости и взвешенности Грозному царю всегда и не хватало.

Последующие полгода на сейме в Кракове действительно жарко обсуждалась кандидатура Грозного. Но, во-первых, бесцеремонное и высокомерное заявление московского царя заметно поубавило приверженцев русской партии в Польше. Тамошним людям все более становилось понятным, с кем они имеют дело, и многие из них не хотели уже видеть на престоле своего государства и Федора, справедливо полагая, что его именем станет править отец. Во-вторых, во время всей последующей работы сейма и при обсуждении на нем кандидатур ни в Вильно, ни в Кракове не было представителей Москвы. Надо сказать, что к тому времени у Грозного не осталось искусных дипломатов. «Избранную раду», которой царь был обязан своими первыми успехами, он разогнал и всех ее членов переморил по тюрьмам. Советников своих он либо давно перестал спрашивать, либо демонстративно поступал против их советов и тоже всех планомерно уничтожал. Так что вместо советников вокруг него толпились кивающие головой поддакиватели, согласные со всем, что бы он ни изрекал. Но главное, русский царь Иван игнорировал сейм потому, что считал влияние на его работу ниже своего достоинства, унижением себя и своего величия. Он был глубоко убежден в том, что избрание его в короли — высочайшая честь для литовцев и поляков.

Впрочем, упрекать русского царя за отсутствие у него политической гибкости было бы несправедливо. Ведь нельзя же винить человека в том, что по происхождению он деспот и тиран, что по воспитанию и убеждениям он понимает только грубое и высокомерное отношение к низшим и рабское отношение с их стороны к себе. Что, наконец, он внутренне абсолютно и глубоко уверен, что все нижестоящие искренне воспринимают все его выходки, вплоть до самых кровавых, как высокую для себя честь (а так, собственно говоря, они и воспринимались всеми его подданными). И вот сейчас этот человек, сформировавшийся в апологетике абсолютного рабства, столкнулся со свободным народом, знакомым с понятием уважения личности.

Тем не менее сейм не отказал московской стороне. Через полгода в Москву из Речи Посполитой прибыло посольство во главе с известным литовским дипломатом Михаилом Гарабурдой. Русский царь встретил посольство, кипя гневом и возмущением: почему это поляки и литовцы заставляют его так долго ждать. Гарабурда оправдывался тем, что в Польше и Литве свирепствует эпидемия чумы, помешавшая работе сейма. Далее посол от имени Речи Посполитой обратился к царю с вопросом, намерен ли он сам баллотироваться в короли или все-таки согласен отпустить сына. Но в любом случае польско-литовская сторона требовала от московской кандидатуры обязательства в ненарушении шляхетских прав и вольностей и, кроме того, ставила условие пересмотра существующих границ, в частности, передачи ей некоторых русских областей с городами, в том числе назывались Смоленск, Полоцк, Усвят, Озерище. Не трудно догадаться, как воспринял царь Иван посольскую речь. Ответ Грозного гласил:

«Ты говорил, что паны радные так долго не присылали к нам по причине морового поветрия — это воля Божия; а надобно было бы панам подумать, чтоб дело поскорее уладить, потому что без государя земле быть невыгодно… Ты говорил о подтверждении прав и вольностей: дело известное, что, в каких землях какие обычаи есть, отменять их не годится. Ты говорил, чтоб мы возвратили Литве Смоленск и Полоцк, Усвят и Озерище. Это пустое: для чего нам уменьшать свое государство? Хорошо государства увеличивать, а не уменьшать. Для чего я вам дам сына своего, князя Феодора, к убытку для своего государства? Хотят, чтоб я дал сыну еще другие города и волости; но и без наших городов и волостей в Короне Польской и Великом княжестве Литовском много есть городов и волостей, доходами с которых мы и сын наш можем содержать свой Двор. И то, по-нашему, не годится, что по смерти государя государство не принадлежит потомкам его, что Корона Польская и Великое княжество Литовское не будут в соединении с государством Московским; так нельзя, так мы сына своего, Феодора, не дадим».

Здесь можно пронаблюдать, как сталкиваются интересы по обе стороны московско-литовской границы. Речь Посполитая не отказывает Русскому царю в его притязаниях на ее корону, но ставит условия, заранее неприемлемые. Она требует русских городов и тем самым показывает, что никакого объединения государств, как это мечталось Грозному, на деле не будет. При объединении государств нет надобности передавать города из одного в другое, как нет надобности в пересмотре границ. При объединении государств граница между ними вообще стирается. Так что выдвигаемыми условиями польско-литовская сторона дает понять московскому правителю, что избрание на трон в Кракове кого бы то ни было из его семейства, пусть даже и его самого, не будет являться включением Речи Посполитой в состав Московской державы. А передачу городов сейм рассматривает как плату за избрание на трон.

Русский царь не остается в долгу. Его встречные требования не менее неприемлемы поляками и литовцами, чем те, что сами поляки и литовцы выставляют Москве. Грозный соглашается на предлагаемый ему трон сам или обещает отпустить сына, но только с условием сохранения королевской власти за его родом. Другими словами, он требует, чтобы проводимые сейчас выборы короля стали последними в истории. Монархия в Речи Посполитой, в случае избрания в короли представителя московской царствующей фамилии, должна стать наследственной. И, конечно же, снова повторяет идею объединения государств. Ситуация складывается тупиковая, но все же интерес подогревается заманчивой перспективой, и обе стороны пытаются найти согласие. Далее в той же речи, обращенной к польско-литовскому посольству, Иван говорит:

«Знаем, что цесарь и король французский прислали к вам; но нам это не пример, потому что, кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они и выпрашивают себе почести; а мы от государства господари, начавши от Августа-кесаря из начала веков, и всем людям это известно. Корона Польская и Великое княжество Литовское — государства не голые, пробыть на них можно, а наш сын не девка, чтоб за ним еще приданое давать. Если паны радные польские и литовские хотят нашей приязни, то прежде всего пусть пишут титул наш сполна, потому что мы наше царское имя получили от предков своих, а не у чужих взяли. Во-вторых, если Бог возьмет сына нашего Феодора с этого света и останутся у него дети, то чтобы Корона Польская и Великое княжество Литовское мимо детей сына нашего другого государя не искали; а не будет у нашего сына детей, то Польша и Литва от нашего рода не отрывались бы… А наши дети и потомки, кто будет на Короне Польской и в Великом княжестве Литовском, прав и вольностей их ни в чем нарушать не будут; и пусть Польша и Литва соединятся с нашим государством, и в титуле нашем писалось бы наперед царство Московское, потом Корона Польская и Великое княжество Литовское; стоять и обороняться от всех неприятелей им заодно, а Киев для нашего царского именования уступить нашему государству. Что прежде наша отчина была по реку Березину, того мы для покою христианского отступаемся, но Полоцк со всеми пригородами и вся земля Ливонская в нашу сторону, к государству Московскому, и без этих условий сына нашего, Феодора, отпустить к вам на государство нельзя; к тому же он несовершеннолетний, против неприятелей стоять не может».

Здесь не может не удивить непоследовательность в рассуждениях русского царя, и какая-то сумбурность его мыслей. Заметим, он снова настаивает на идее полного государственного объединения Речи Посполитой с Московской державой, без этого он не видит перспектив нахождения себя или своего сына на троне в Кракове. При этом, называя титул, он акцентирует на первенстве Москвы, а польско-литовскую составляющую своего будущего государства видит как придаток. Но при всем том он требует, чтобы Литва передала московской стороне Киев и согласилась бы на уступку Полоцка, хотя, казалось бы, если это одно государство, то что можно внутри него передавать? Или Грозный не до конца понимает все вокруг него происходящее, или не верит в затеянное. Второе из этих положений подтверждается еще и тем, что русский царь тут же, в продолжение той же речи, переходит к проблеме урегулирования спорных вопросов на случай провала его кандидатуры на выборах:

«Что же касается до вечного мира, то мы хотим его на таких условиях: Полоцк со всеми пригородами и Курляндия — к Литве, а Ливония — к Москве; Двина будет границею, а Полоцку и его пригородам с нашими землями граница будет по старым межам; и быть бы всем трем государствам на всех неприятелей заодно, а в короли выбрать цесарского сына, который должен быть с нами в братстве, и подтвердить вечный мир; мы готовы жить с цесарским сыном точно так же, как бы жили со своим сыном Феодором, если б дали его вам в государи. Знаю, что некоторые из поляков и из ваших хотят выбрать меня самого в короли, а не сына моего, и гораздо лучше, если б я сам был вашим государем».

Посол выражал сомнения на счет того, как Его Величество, царь Иван Васильевич, будет управляться с таким государством и будет ли он в состоянии обеспечить надежную его оборону по причине обширности этого государства, на что Грозный, как всегда пространно, отвечал:

«Мы на Московском государстве, в Польше и Литве государем быть хотим; управлять всеми государствами можем… Причины, тобою приведенные, делу не мешают; в титуле нашем стоять прежде царству Московскому, потом Польше и Литве, а для имени написать к Московскому государству Киев один, без пригородов; Полоцк с пригородами и Курляндию — к Литве, а Ливонию — к нашему государству Московскому; полный титул будет такой: Божию милостию господарь, царь и великий князь Иван Васильевич всей Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский и великий князь русский, Великого Новгорода, царь казанский, царь астраханский, а потом расписать области русские, польские и литовские по старшинству. Вере нашей быть в почете; церкви в наших замках, волостях и дворах, каменные и деревянные, вольно нам ставить; митрополитов и владык почитать нам по Нашему обычаю, прав и вольностей панских и шляхетских не нарушать, а увеличивать. Вольно нам в старости будет отойти в монастырь, и тогда паны и вся земля выбирают себе в государи из наших сыновей, который им будет люб; а сам я неугодного им назначать не буду. А если бы Великое княжество Литовское захотело нашего государствования одно, без Короны Польской, то нам еще приятнее».

Последнее высказывание русского царя представляет особый интерес.

При всей, казалось бы, неуемной одержимости увеличить свою державу Грозный, где-то уже далеко хватив через край, все-таки чувствовал предел, на котором следует остановиться. В этом смысле он понимал выгоду объединения только с одной Литвой, без Польши. Литва, включавшая в себя обширные земли бывшей Древнерусской державы, была намного богаче и сильнее Польской Короны, к тому же имевшей опасное соседство на западе со стороны воинственных германских народов. А потому Польша, в случае присоединения ее к Московскому царству, больше требовала бы для своей защиты, чем что-то давала бы сама. Не говоря уже об этнической и религиозной розни ее с Великороссией. Иное дело Литва. Подавляющее ее население было близко московским людям по родству и едино с ними по вере. Католицизм на землях Великого княжества Литовского за несколько лет после Люблинской унии еще не стал сколько-нибудь доминирующим, а вольность и распущенность, присущая полякам, не успела распространиться среди шляхетского сословия Литвы. И при этом Русь не входила бы в непосредственный контакт с воинственным германским западом, Польша оставалась бы для нее прикрытием, своего рода санитарным кордоном. А потому объединение с одной только Литвой было более приемлемо Грозным прежде всего тем, что оно не отдавало русского царя в руки своевольным панам. По этому поводу историк С.М. Соловьев отмечал:

«Отсюда, естественно, должно было у него (Ивана Грозного — А. Ш.) родиться желание быть избранным только в великие князья литовские, отдельно от Польши. Здесь уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств, из которых ни одно не хотело уступить первенства другому, ибо Литва, привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко могла занять такое же при соединении с царством Московским; притом в Литве преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли земли, которые Иван считал своими отчинами; по многочисленности православного народонаселения дать здесь господство православию было легко; вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и ладить с панами было легче».

Но Грозный понимает, что для того, чтобы объединиться только с одной Литвой, сначала нужно разъединить ее с Польшей, а потому, развивая перед послом дальше эту свою идею, он продолжает:

«Мы на Великом княжестве Литовском быть хотим: хотим держать государство Московское и Великое княжество Литовское заодно, как были прежде Польша и Литва; титул наш будет, как прежде сказано; а которые земли литовские забраны к Короне Польской, те будем отыскивать й присоединим их к Литве, кроме одного Киева, который должен отойти к Москве».

Впрочем, предвидя невозможность такого исхода, в первую очередь по причине уже состоявшегося союза Литвы с Польшей, царь, как на последний вариант, остается согласным и на присоединение к своей державе обеих.

«Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых я не могу ехать в Польшу и Литву… И то еще тебе объявляю, что буду ездить в Польшу и Литву не один, а с детьми, потому что они по летам своим еще не могут без нас оставаться; доходят до нас слухи из ваших сторон, что поляки и литовцы хотят взять у нас сына обманом, чтоб отдать его турецкому. Не знаю, правда ли это, или злые люди выдумали, только я должен тебе об этом объявить, потому что хочу все высказать. Особенно объявляю тебе то, что я уже старею, и в такие три обширные государства ездить мне для управления трудно, так лучше было бы, если бы Польша и Литва взяли в государи цесарского сына, а с нами заключили вечный мир на условиях, какие я уже сказал, — нам это было бы спокойнее, да и землям также. Но если Польша и Литва не хотят цесарского сына, а хотят нас, то мы согласны быть их государем; только паны должны дать присягу и грамоту, что им над нами и над нашими детьми ничего дурного не делать и ни одного государя против нас не подводить, ни в какое государство нас не выдать и никакой хитрости не замышлять, чтоб нам и детям нашим можно было беспечно приезжать для разных дел в Польшу и Литву, как в свою землю. А если и одно княжество Литовское, без Польши, захочет нашего государствования, то это нам еще приятнее. Скажи панам радным, чтоб не выбирали в короли француза, потому что он будет больше желать добра турецкому, чем христианству; а если возьмете француза, то вы, Литва, знайте, что мне над вами промышлять. Еще объявляю тебе: из ваших земель многие писали ко мне, чтоб я шел с войском к Полоцку, и тогда вы будете нам бить челом, чтоб, не пустота земли, был я вашим государем. Другие писали такие вещи, которые к делу нейдут, иные просили денег и соболей, за что обещали хлопотать, чтоб сын наш был выбран в короли; скажи это панам радным».

Здесь во всей своей остроте выступает такая свойственная русскому Царю черта, как мания преследования. Он требует не только присяги, но и грамоты от панов радных в том, что они не станут ни над ним, ни над его детьми чинить никакого злого умысла. Все это на Московском государстве было хорошо известно. И не только служилый человек, но и рядовой московский обыватель давно привык к тому, что видевший во всем измену царь мог по несколько раз в день брать клятвы верности от своих подданных. А потом, так и не разуверившись в их неверности, без предъявления им каких бы то ни было обвинений отправлять на всякий случай всех давших клятвы верности на плаху. Но для граждан соседнего государства такое было в новинку. Там, напротив, король приносил клятву верности своему народу и государству. А потому такое требование русского царя не добавляло ему шансов на победу на выборах.

Но и без этого шансы уже были невелики. Ведь все, что царь говорил послу, становилось достоянием общественности Речи Посполитой. А если обратить внимание на заключительную речь царя, то трудно не согласиться с тем, что она для учебника по дипломатии и международным отношениям могла бы служить примером того, как настроить против себя соседнее государство. Не станем даже принимать во внимание то, что он берется советовать думным чинам чужой державы, кого им следует избрать на трон, если не его самого. Укажем лишь на то, что он грозится войной, если изберут француза. Иными словами, этот человек, рассчитывая занять в соседней земле трон, в то же время при другом раскладе событий готов воевать и опустошать эту же самую землю.

Но больше другого польско-литовскую сторону раздражало то, что Иван IV не старается повлиять на работу сейма, не стремится заручиться лишними голосами, перетянуть на свою сторону кого бы то ни было из польских или литовских вельмож, что, наконец, он не пытается подкупить кого-то из них. Все это резко контрастировало с тем, что предпринимали другие соискатели польской короны. Краков и Вильно были тогда буквально наводнены представителями цесарского и французского дворов. Дипломаты, шпионы, всех мастей агенты сновали вокруг работы сейма, звенели серебром, составляли и подбрасывали подметные письма, одних возносили, других порочили, чего-то вынюхивали, выспрашивали, словом, суетились как могли, отстаивая своего претендента. Ничего этого не было с московской стороны. Там не было ни одного человека, представлявшего собой московскую кандидатуру. Вместо этого через регулярные посольства звучали непомерные требования русского царя. Всем своим поведением Грозный демонстрировал игнорирование работы сейма, свое влияние на него он ограничил диктатом условий, что не могло послужить падением акций московской кандидатуры. Теперь антимосковские настроения усилились еще и привезенными Гарабурдой из Москвы статьями. Эти статьи вручили польскому послу перед самым его отъездом с наказом, что только при неукоснительном их соблюдении русский царь примет королевский трон.

Кстати, провожая литовского посла, московские бояре, все-таки не теряя надежды на то, что удастся объединиться с одной лишь Литвой без Польши, от лица царя еще раз заверяли: «Если Великое княжество Литовское хочет видеть его своим государем, то он на это согласен; и будьте покойны, Польши не бойтесь: государь помирит с ней Литву».

А врученные тогда Гарабурде статьи заключали в себе следующее.

1. Короноваться и ставиться на Корону Польскую и Великое княжество Литовское государю нашему по христианскому обычаю, от архиепископов и епископов, и римского закона бискупам по римскому закону в то время не действовать, а быть бискупам в своем чину с панами радными.

2. Божьим судом царское величество и его сын царевич Иван Иванович не имеют у себя супруг, а царевич князь Феодор Иванович приближается к тому возрасту, когда жениться надобно; так паны радные волю бы дали царскому величеству в Русском царстве, в Короне Польской и Великом княжестве Литовском выбирать и высматривать из подданных, кого пригоже по их государскому чину. А у государей жениться царскому величеству нейдет, к пожитью несхоже, потому что так высмотреть наперед нельзя. А если выйдет такой случай, что можно будет жениться на государской дочери, то царское величество будет говорить о том с панами радными. А у государей наших издавна ведется, что выбирают и высматривают себе в супруги из подданных своих.

3. Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую, и учинится мятеж между государем и землею, и помириться нельзя будет, то паны должны отпустить царя и детей его безо всякой зацепки.

Из этих статей интерес представляет только первая, две другие могут считаться нейтральными. Именно первой статьей Грозный оговаривает условие короноваться короной Речи Посполитой по православному обряду, что одно только уже неприемлемо для польско-литовской стороны. Надо сказать, что в то же время сейм также вырабатывал подобные кондиции на случай победы на выборах московской кандидатуры. И там тоже было жестко оговорено, что кто бы ни был избран новым монархом, он не только будет короноваться по католическому обряду, но и должен перейти в католицизм, какую бы религию он не исповедовал ранее. И это условие также было абсолютно неприемлемо для русской стороны. Грозный еще не знал о нем, он об этом узнает позже, когда его кандидатура уже отпадет, но трудно поверить, чтобы он об этом не догадывался. Будучи сам ярым приверженцем православия, он был прекрасно осведомлен, что вся Польша и этническая Литва во главе с великокняжеским двором в Вильно такие же ярые приверженцы своей религии, то есть католицизма, и от него они никогда не отступятся сами и никогда не откажут ему как в государственной религии. И одно только это уже ставило проблему выбора московского представителя на престол в Кракове в разряд неразрешимых.

Результаты внутриполитических баталий в Речи Посполитой лучше всего подытожить словами С.М. Соловьева:

«Речи Ивана Гарабурде, высказавшееся в них колебание, желание и нежелание быть выбранным, условия выбора, предложенные царем, явное нежелание отдать сына в короли — все это не могло усилить московскую сторону на сейме; послы московские не являлись с льстивыми словами, обещаниями и подарками для панов, и Ходкевичу (лидер оппозиционной Москве партии — А. Ш.) легко было заглушить голос приверженцев царя».

В унисон приведенному звучит и высказывание на этот счет историка Костомарова:

«Во второе посольство к царю, которое возложено было на Михаила Гарабурду, царь явно гневался за медленность поляков и литовцев, и на этот раз уже не торопился с прежним жаром сделаться польским королем, говорил ни то, ни се: то соглашался отдать полякам в короли сына, но не иначе, как наследственно, то сам себя предлагал в короли и также наследственно, то заявлял желание быть выбранным на литовский престол без польской короны, то, наконец, вовсе не желал, чтоб у поляков и литовцев был королем он, московский царь, или его сын, а рекомендовал принца из австрийского дома».

И далее тот же историк рассказывает о полной пассивности московского государя уже во время работы избирательного сейма:

«Иван не старался подвигать этого вопроса к разрешению в пользу своей державы никоим образом. У него не было ни искусных послов на сейме, не развязал он своей скупой московской калиты на подарки… Понятно, что дело обратилось совсем в противную сторону и на польский престол избран был французский принц; совершилось такое избрание, насчет которого царь Иван Васильевич предупреждал литовского посла, что если оно состоится, то ему, царю, над Литвою промышлять».

Надо сказать, что после провала московской кандидатуры борьба между оставшимися двумя претендентами была недолгой. Хитрый и ловкий французский посол Монтлюк подарками, красноречием, обещаниями расположил поляков в пользу дома Валуа. Произошло именно то, чего больше всего не хотелось московскому государю. На престол в Речи Посполитой взошел брат французского короля, сын Екатерины Медичи, Генрих Анжуйский.

Здесь может быть следует несколько отвлечься для того, чтобы пояснить, почему русский царь был так настроен против французской кандидатуры.

Дело в том, что у Франции тогда был прочный альянс с Османской империей, а потому нахождение на краковском престоле ставленника Парижа обещало сдружить Речь Посполитую с Турцией. До сих пор и Польша и Литва пребывали в натянутых отношениях с Портой из-за постоянных крымских набегов, инспирируемых, подогреваемых и поддерживаемых Стамбулом. То же можно сказать и о Московском государстве. Русь всегда лавировала в отношениях с Гиреями, стремясь перенаправить крымские терзания от себя на владения западного соседа. Тем же самым платила Москве Литва, а потому всем троим долгое время удавалось поддерживать какое ни на есть равновесие. Дружба же с Турцией отводила от Речи Посполитой угрозу крымских нашествий, и тогда последние целиком были бы нацелены на русские земли. Больше того, Крым и Краков становились союзниками, и тогда на западных и юго-западных московских рубежах возникал мощный военный альянс из традиционно недружественных Москве государств. Потому-то Иван Васильевич и был категорически против избрания французского ставленника на польско-литовский престол, что ничуть не говорит о его политической дальнозоркости, ибо не видеть вреда Руси от такого избрания просто невозможно. И именно поэтому русский царь советовал полякам избрать в короли представителя венского двора — Максимилиана или его сына, потому как Австрия, в противовес Франции, была лютым врагом Османской империи. Тогда в случае избрания на трон в Кракове кого бы то ни было из дома германского императора Речь Посполитая оставалась бы врагом Стамбула, что и нужно было России. Правда, историк Н.И. Костомаров не разделяет такого мнения и считает, что кандидатура германского императора была наиболее невыгодна для России:

«Его (Ивана IV — А. Ш.) благоволение к избранию на польский престол — пишет Костомаров, — принца из австрийского дома не показывает в нем прозорливости. Допущение в Польшу этой династии было бы вовсе невыгодно для Московского государства, и, вероятно, если б оно совершилось, то повело бы к худшим последствиям, чем те, которые произошли тогда вразрез с желаниями царя Ивана».

Мы позволим себе не согласиться с мнением известного историка, так как оно подтверждается им всего одним, притом весьма слабо аргументированным положением. Дело в том, что Костомаров располагал сведениями, полученными одним его ученым коллегой из Венского архива, где якобы значилось, что царь Иван Грозный в конце жизни в своем духовном завещании назначил передачу всего Московского государства в распоряжение дома Габсбургов, и свой трон завещал тому самому Эрнесту, сыну императора Максимилиана. Так вот, по мнению Костомарова, такое завещание могло бы иметь больше силы, а стало быть и больше шансов на реальное воплощение, если бы к тому времени, то есть ко времени смерти Грозного, и Речь Посполитая находилась бы под властью представителя цесарского дома. Но нам трудно поверить в то, что прочные и глубокие корни нашего отечественного престолонаследия могли так просто уступить одному завещанию, даже если такое и было, и отдать Россию под скипетр чужой державы.

Но уже тогда все вышло не так, как того хотелось русскому царю, и на трон в соседнем государстве попала самая неприемлемая для Грозного кандидатура. Правда, нахождение на нем француза оказалось очень недолгим.

В мае 1573 года Генрих Валуа был провозглашен польским королем. В августе за ним в Париж приехала целая делегация от избирательного сейма, но только в начале следующего года, после долгих, мучительных переговоров об условиях, на которых герцог Анжуйский соглашался принять польскую корону, он, наконец, прибыл в свою новую столицу и короновался короной Речи Посполитой. Но уже в июне того же года он получил известие о неожиданной смерти брата, французского короля Карла IX, трон которого должен был наследовать Генрих, но только в том случае, если бы он не носил на голове другой короны. Понятно, что трон в Париже Анжуйскому герцогу был больше по душе, чем трон в Кракове, и он согласился на последний только потому, что ничто не предвещало скорой смерти брата. Теперь он вдруг увидел, что теряет наследство рода Валуа и все только потому, что поторопился принять чужую корону. Все дальнейшие действия нового польского короля могут показаться не отвечающими его характеру. Вялый, нерешительный, нерасторопный, изнеженный и бездеятельный, он вдруг проявил несвойственную ему прыть. Видимо сознание того, что из рук уплывает корона, и не какая-нибудь там польско-литовская, приютившаяся на задворках Европы, а корона Франции, превратило вдруг герцога в непохожего на самого себя. Прежде всего, он скрыл от окружающих известие о смерти брата, дабы никто его не заподозрил в истинных намерениях. Но по законам Речи Посполитой король мог покинуть пределы страны только с разрешения сейма, а Генрих знал, как долго собираются польские паны на свои сборища, кроме того, он был не уверен, что сейм согласится на его отъезд. Потому-то он ночью тайком покинул Краков и бежал за границу.

В Польше долго не знали того, куда пропал их новый король, а когда выяснилось, что Генрих в Париже, послали ему туда предупреждение, что если он через девять месяцев не вернется в Краков, то будет развенчан а сейм приступит к выборам нового короля. Впрочем, этим извещением польские власти лишь выполнили соответствующий ритуал. Они прекрасно понимали, что их новый король не вернется и что снова придется выбирать монарха.

Приступили к новым выборам, снова прозвучала московская кандидатура, и снова была составлена промосковская партия. После предательства Генриха, с нескрываемым пренебрежением бросившего польский престол, акции Грозного заметно возросли, поступок француза давал солидные козыри в руки сторонников русского царя. Можно было склонить на московскую сторону многих на сейме, но для этого нужны были деньги. Польские и литовские сторонники Грозного обращались с такой просьбой к Ивану, но тот отказал, хотя в кремлевской казне были немалые средства. Дело здесь было отнюдь не в материальной стороне. Русский царь посчитал ниже своего достоинства покупать себе трон, он и так, как ему представлялось, оказывал неслыханную честь полякам и литовцам, соглашаясь принять их королевство. Какие тут еще могли быть деньги и покупки?! Иными словами, русский царь оставался самим собой до конца. Больше всего он боялся унизиться, сделать какой-нибудь недостойный его божественного сана шаг. Но тогда царь не догадывался, что всем своим отношением к делу он только приближает это самое унижение. В конце концов, его опасения оправдаются, потеря им своего достоинства станет полной, случится именно то, чего он так опасался. Но об этом речь еще впереди.

Только в ноябре 1575 года в Польше вновь открылся избирательный сейм, на котором московская кандидатура почти не рассматривалась. Во все время нового бескоролевья активность русского царя продолжала заключаться в повторении всех своих первоначальных требований, а нежелание раскошеливаться полностью дезавуировало промосковскую партию. Больше других голосов звучало в пользу императора Максимилиана, за него ратовали крупные польские вельможи. Неожиданно в число претендентов на польскую корону вмешался король Швеции Юхан. Шведский посол в Кракове вдруг огласил его кандидатуру, мотивируя тем, что жена Юхана есть родная сестра покойного Сигизмунда-Августа и что их сын остается по матери единственным представителем Ягеллонова рода. Но, как это не покажется странным, удачливее христианских государей в деле проведения на польский престол своей кандидатуры оказался турецкий султан. Он предложил своего ставленника, христианина по вере, но подданного Османской империи, седмиградского князя Стефана Батория. Расчет султана был прост. Он понимал, что в случае победы на сейме кандидатуры Максимилиана традиционно враждебная ему Австрия будет состоять в союзе с Речью Посполитой.

Едва посол седмиградского князя прибыл в Краков и после неизменного в таких случаях перечисления добродетелей и доблестей своего господина огласил его обещания, за Батория стало большинство средней и мелкой шляхты как в Литве, так и в Польше. А дальше разгул знаменитой польской вольности, доходящей до буйства, и несовершенство парламентаризма выплеснулись через край. На сейме, на котором голоса за императора и седмиградского князя поделились примерно поровну, уже никто никого не слушал. Дело закончилось тем, что 12 декабря 1575 года стоящая за германского императора партия провозгласила его королем Речи Посполитой, а 14 декабря партия сторонников Стефана Батория также провозгласила королем своего кандидата. Каждому из провозглашенных королей своя партия отправила извещение о его избрании с приглашением явиться в Краков и занять трон.

Понятно, что оба короля, провозглашенные таким странным образом, знали каждый о своем сопернике, и здесь победа определялась характером, решительностью и настойчивостью каждого. В этом смысле Максимилиан не мог оказать соперничества Баторию. Не обладавший ни большой энергией, ни надлежащей смелостью, ни тем более воинственностью, он легко уступил первенство борьбы за престол седмиградскому князю. Получив от послов известие о своем избрании и одновременно о том, что у него есть соперник, также провозглашенный королем, германский император проявил крайнюю медлительность, заведя разговоры с послами насчет условий, которые на самом деле были уже давно все оговорены, иначе бы и не состоялось его избрание. Потом вдруг предложил послам вместо себя в короли сына, полагая, что так будет лучше для всех. Изумленные послы отвечали, что они не правомочны решать такой проблемы, что выборы короля дело решенное и т. п. Но выбравшая сразу двух королей Речь Посполитая недолго оставалась в столь неопределенном положении. Ее из него вывели нерешительность одного короля и энергия другого.

Едва получив весть о своем избрании, Баторий не медля двинулся в Польшу. 18 апреля он вступил в Краков, не раздумывая подтвердил все предложенные ему сеймом условия и 1 мая короновался короной Речи Посполитой.

Но еще раньше, едва каждый из двух кандидатов на трон узнал о своем избрании, об этом же стало известно и в Москве.

Все это время русский царь поддерживал кандидатуру императора, вернее не поддерживал, а просто был на ее стороне, ибо поддержка предполагает какое-то содействие, влияние на работу сейма, а именно этого Грозный и избегал, боясь уронить свой престиж. Он за свою-то собственную кандидатуру не хотел сделать лишнего движения, считая это за унижение. Но сердцем он оставался на стороне императора, и мы выше приводили объяснения этому: царю был нелишним альянс Речи Посполитой с Германской империей против турецко-татарского союза.

Еще в декабре 1575 года в Москву прибыло посольство из Вены с просьбой к русскому царю поддержать кандидатуру Максимилиана или его сына. Венский двор словно не видел того, что московский властелин в свою-то поддержку не хочет ничего сделать. Тогда, обращаясь к Ивану, посол говорил:

«Избрание Эрнеста в короли будет очень выгодно твоему величеству: ты, Эрнест, цесарь, король испанский, папа римский и другие христианские государи вместе на сухом пути и на море нападете на главного недруга вашего, султана турецкого, и в короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря, папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов все цесарство Греческое восточное будет уступлено твоему величеству и ваша пресветлость будете провозглашены восточным цесарем».

Грозный и без того понимал выгоду союза с Германской империей, объединенной с короной Речи Посполитой, но поскольку и сам был не прочь отхватить что-нибудь из Ягеллонова наследства, опять вспоминал вдруг, что неплохо было бы получить для себя Великое княжество Литовское без Польши. С этой идеей он обратился теперь к послам Максимилиана, настаивая на том, что Литва должна отойти к нему, а император или его сын пусть ограничатся одной Польшей. Послы выразили сомнения, поскольку у Литвы с Польшей успел сложиться крепкий союз и разрушить его на сейме не удастся никакими дипломатическими усилиями. Сторона императора продолжала настаивать на общей короне Речи Посполитой и на том, что принадлежать она должна представителю венского двора, больше ратуя при этом за Эрнеста. Московского царя венские послы старались успокоить тем, что став королем Речи Посполитой, Эрнест уступит русской стороне Киев и некоторые другие города как плату за поддержку. Интересно, что пока польско-литовская шляхта решала на сейме судьбу короны своей державы, русский царь и германский император принялись делить ее между собой. Вместо того чтобы как-то в свою пользу повлиять на работу сейма, Грозный, имевший поначалу немало шансов на победу и постепенно растерявший их полностью, и Максимилиан, сохранивший шансы до конца и даже избранный в короли, но избранный вместе с соперником, с которым судьбу трона приходилось теперь решать в очной борьбе, занялись дележом Речи Посполитой так, будто она уже принадлежала им.

Грозный не очень верил цесарским обещаниям насчет Киева и других мест, а главное, в позиции Вены русскому царю не нравилось то, что она настаивала, чтобы Москва отступилась от Ливонии. А потому насчет заверений императора и всего, что касается орденских земель, Грозный через послов отвечал Максимилиану так:

«Хотим, чтоб брата нашего дражайшего сын, Эрнест, князь австрийский, был на Короне Польской, а Литовское Великое княжество с Киевом было бы к нашему государству Московскому; Ливонская же земля изначала была наша вотчина, и нашим прародителям ливонские немцы дань давали, да, забыв правду, от нас отступили, и потому над ними так и сталось; Ливонской земле и Курляндии всей быть к нашему государству, что мы уже посадили в ней подручника своего Магнуса: так брат бы наш дражайший, Максимилиан-цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою показал; а мы Ливонской земли достаем и впредь хотим искать. К панам польским пошлем, чтоб они выбрали в короли Эрнеста-князя, а к литовским — чтоб оставались за нами; если Литва не согласится отстать от Польши, то пусть она выбирает Эрнеста; если же и Польша и Литва не согласятся иметь государем ни нас, ни Эрнеста, то нам с цесарем Максимилианом над ними промышлять сообща и в неволю приводить».

Нет надобности в очередной раз заострять внимание читателя на ничем не прикрытом цинизме русского царя. Мы видели, что он и раньше грозил войной в случае, если на вакантный трон изберут неугодную ему кандидатуру. В этом не было бы ничего особенного, если бы он сам не пытался занять этот трон. Теперь он предлагает это же самое делать в союзе с другим возможным неудачником. Дескать, давай вместе в случае своего провала повоюем землю народа, править которым собираемся в случае удачи.

Но вот московский властелин получает известие об одновременном избрании двух монархов на один трон. Правда, привезший эту весть гонец Бастанов сообщает царю, что в Кракове не надеются на то, что кто-нибудь из них займет вакантное место, а тем более утвердится на нем. В Речи Посполитой многие сомневаются, что такое странное избрание может быть законным и иметь следствием прочное воцарение кого-нибудь из обоих. В этом смысле русскому царю не следует опускать руки, борьба за польско-литовский престол может иметь продолжение, и в ней у Грозного неплохие шансы. В особенности это касается Литвы. Например, староста минский говорил московскому посланнику: «Чтоб государю послать раньше, не мешкая, к панам радным и к рыцарству? А тем у нас не бывать ни одному на королевстве, вся земля хочет государя царя».

Получив известие об избрании Максимилиана, Грозный отправил в Литву с грамотой своего посла. Тот, возвратившись, доносил, что когда он отдал царскую грамоту с жалованным словом сейму, то даже ярый противник московской ориентации Ходкевич вынужден был признать:

«Только бы государь такие грамоты прежде к нам прислал, то давно был бы избран. Государь домогался от нас опасных грамот на своих послов; но я приказывал с Ельчаниновым (русский посланник в Речи Посполитой — А. Ш.), чтоб государь отправлял послов скорее и без опасных грамот: опасные грамоты потому не посланы, что к ним все паны радные прикладывают свои печати, но из панов одни служат вашему государю, а другие его не хотят и потому опасными грамотами волочат, печатей своих не прикладывают; услышавши о гонце Бастанове, я думал, что он едет к нам с грамотами, с жалованным словом и указом, но он приехал ни с чем; мы уже поневоле выбрали Максимилиана; Максимилиан-цесарь стар и болен, и мы тебя затем держим, что ждем от цесаря присылки, думаем, что он откажется от престола; ляхи выбирают на государство Батория и к нам уже в другой раз присылают, чтоб мы его выбрали; но нам ни под каким видом Батория на государство не брать. Баторий — турецкий ставленник, и как нам отдать христианское государство басурманам в руки? Ты едешь к полякам, так сам увидишь польскую правду: они ни за что не пошлют с тобою опасной грамоты на государевых послов, а я царю-государю рад служить всею своею душою, только бы государь у нас вольностей наших не отнял, потому что мы люди вольные».

Тогда же вернувшийся из Вильно московский посланник Новосильцев доносил, что если бы царь действовал решительнее, успех на выборах московской стороне был бы гарантирован. Один из представителей крупной шляхты Николай Радзивилл говорил ему: «Паны за посулы выбирают цесаря и Батория, но рыцарство всею землею их не хочет, а хочет царя; паны радные увязли в посулах и сами не знают как быть».

Интересно то, что теперь уже и Грозный не знал того, как ему быть. Может быть что-то еще можно было изменить, но решительность и энергичность седмиградского князя сняли проблему с повестки дня. Еще в апреле 1576 года Максимилиан, как король Речи Посполитой, писал Грозному в Москву:

«Думаем, ты давно уже знаешь, что мы в прошлом декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское, думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину».

Русскому царю то было не в кручину, а совсем даже наоборот. Но всего через несколько дней в кремль пришло новое известие, на этот раз о том, что Стефан Баторий коронован польско-литовской короной. Тогда Грозный, лишенный и дипломатической выдержки, и политического чутья, написал своему венскому корреспонденту следующее послание:

«Мы твоему избранию порадовались; но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу седмиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся; чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и к нам отпиши со скорым гонцом, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно: если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку».

На счет того, что Баторий не крепко утвердился в польской короне, царь Иван ошибался. Едва вступив в свои новые владения, седмиградский князь твердо взял власть в руки. От высказываемых Грозным перспектив промышлять над Польшей и Литвой веет наивностью, но мы уже знаем, что русский царь давно потерял реальное ощущение окружающих его вещей. Видимо, на тот момент он еще не догадывался, что ему в самую пору подумать самому о том, как защититься от промыслов под него нового польско-литовского короля. Его недавний политический партнер, император Максимилиан, то ли от старости, к которой он совсем растерял не то что воинственность, а даже последние остатки жизненной энергии, то ли от более объективного понимания обстановки, не стремился поддержать русского царя в деле происков под Речь Посполитую. Вместо этого он, раздражая Грозного, советовал тому совсем отступиться от владений бывшего Ордена, в то время как тот, потерпев полный провал в Польше, еще более утвердился в решении любой ценой покончить с Ливонией.

Утверждением Батория на престоле Речи Посполитой дипломатический раунд борьбы за орденское наследство завершился и завершился он полным поражением русской стороны. Объяснение этому поражению и ожидаемые от него последствия лучше всего привести словами историка Н.И. Костомарова:

«Избрание на польский престол либо самого Ивана, либо его сына непременно совершилось бы, если б сам Иван не помешал этому своим колебанием, скупостью, пустым высокомерием и вообще неуменьем вести дело. Мы не будем сожалеть, что не случилось именно того, что могло случиться, уже потому, что не решимся положительно утверждать, чтоб это послужило к пользе Русской Земли в будущем. Но несомненно, что Иван не руководился какими-либо глубокими соображениями о последствиях в будущем и не показал ни малейших следов той мудрой политики, которая клонилась к тому, чтоб тем или другим способом дело в Польше окончилось к пользе московской державы. Все его речи и поступки показывают, что он действовал по впечатлениям, по тем или другим страстным движениям, а никак не по разумному плану».

Еще не стихли в Речи Посполитой выборные страсти, как для русской стороны дипломатические баталии сменились на военные. Едва только Грозному царю стало ясно, что кандидатура как его самого, так и его сына не проходят, затягивать военные действия дальше стало бессмысленно. Ситуация для Москвы складывалась вполне благоприятная. Еще не истек срок перемирия с Речью Посполитой. Кроме того, в Москве прекрасно понимали, что окончательные выборы короля и утверждение того на престоле, кто бы им ни был, потребуют времени, в течение которого польско-литовской стороне будет не до войны, так что она не нарушит перемирия. Этим обстоятельством глупо было не воспользоваться, чтобы попытаться разделаться со Швецией, пока она не может получить помощи от Литвы. Правда, со Швецией тоже не истек срок перемирия, но мы видели, насколько это перемирие было странным, и в нем не оговаривался ливонский театр войны, и сам мир касался лишь района Карельского перешейка. А кроме всего прочего, нарушение перемирия не представлялось кремлевскому хозяину чем-то предосудительным, и поздней осенью 1575 года русское войско вторглось в северные районы Ливонии.

Для очередной кампании Грозный вернулся к своему прежнему плану — сделать из Ливонии вассальное государство во главе все с тем же датским принцем Магнусом, который к настоящему времени успел жениться на двоюродной племяннице русского царя, дочери старицкого князя Владимира Андреевича. Теперь новый царский зять снова выступал во главе московских полков, отчасти разбавленных датским контингентом. Почти не встретив нигде сопротивления, поскольку шведы и немцы, надеясь на перемирие, оказались Неготовыми к отпору, Магнус быстро овладел всей северо-западной частью Ливонии и в конце года подошел к крепости Пернов. Здесь русские встретили упорное сопротивление, знакомое им по взятию других ливонских твердынь. Последним таким крепким орешком, мы помним, был Вейсенштейц, взятие которого лишило русскую армию сил для дальнейшего наступления. То же самое случилось теперь под Перновом. В конце концов, крепость пала, но эта победа стоила московским воеводам семи тысяч человек только убитых, так что никаких серьезных наступательных акций проводить уже было больше нельзя. Требовалась передышка, хотя бы короткая, и воеводы вновь отвели войска на свою территорию, так что и эта победа стала сродни Пирровой. Правда, то, что не всегда удавалось добиться оружием, иногда добывалось мирными средствами. Назначенный воеводой в поверженный Пернов московский боярин Никита Романович Юрьев проявил к побежденным такое великодушие, что не только позволил всем не желавшим подданства московскому царю свободный выход из города со своим добром, но и разрешил сколько угодно раз возвращаться за оставшимся, если не удавалось вывезти одним разом. В результате такого миролюбия укрепленные места Гельмет, Ермис, Руэн и Пуркель сдались русским воеводам добровольно и открыли ворота московскому воинству, когда оно отправлялось на отдых и пополнение к своим рубежам.

То же самое продолжалось и в начале следующей кампании, когда в 1576 году русские войска снова вступили в северные районы Ливонии. Замки Леаль, Лоде, Фиккель были заняты без единого выстрела. Но то все были мелкие городки с укреплениями, не представлявшими собой надежного оплота обороны. Но вот перед русским воинством распахнула ворота довольно сильная крепость Гапсаль, имевшая важное стратегическое значение и не уступавшая по своей мощи Пернову. Рассчитывавшие встретить здесь упорное сопротивление воеводы изумились такой капитулянтской политике гапсальских властей, тем более что в обороняемой крупным гарнизоном крепости кроме обилия оружия и боеприпасов оказались громадные запасы продовольствия. Еще больше изумлялись московские люди тому, как повели себя гарнизон и местные жители сразу после сдачи крепости. Вечером того же дня, когда перед московскими воеводами были открыты ворота, немцы и бывшие в гарнизоне шведы устроили пышное праздничное пиршество с обильным употреблением горячительных напитков и веселыми танцами. Глядя на происходящее, русские говорили: «Что за странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды такой город, то не посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какою казнью нас казнить. А вы, немцы, празднуете стыд свой».

После Гапсаля перед напором московского воинства не устояла крепость Падис. Там гарнизон не думал добровольно складывать оружие, но силы его были не в состоянии противостоять наступавшим. Русские овладели крепостью после одного дня боев. В последующие дни шведы подтянули к Падису крупные силы, надеясь его вернуть, но неоднократные попытки противника отбить крепость не увенчались успехом, Падис оставался в русских руках. Этим кампания 1576 года завершилась.

Наступивший 1577 год стал переломным и в своем роде определяющим для всей войны. Кампании предыдущих лет для русской стороны с теми или иными натяжками можно было считать все-таки более или менее удачными, но 1577 год положил конец даже частным военным успехам Москвы. Казалось бы, что к тому году Россия подошла с неплохой основой для будущих успехов. За время последних кампаний она полностью очистила северные районы Ливонии от шведов, в руках которых оставался лишь Ревель. Но что толку от всех этих побед, если противник продолжал удерживать главную морскую базу и основной опорный пункт своего присутствия в Ливонии. А потому на начало года московское правительство планировало крупную наступательную операцию, целью которой ставило овладение Ревелем.

В январе русское войско в составе 50 тысяч человек, возглавляемое воеводами Ф.И. Мстиславским и И.В. Шереметевым, во второй раз за эту войну подступило к Ревелю. При этом воевода Шереметев поклялся, что возьмет Ревель или сложит под ним свою голову. Поход на Ревель 1577 года стал последней наступательной операцией Москвы на шведском участке Ливонского фронта, а сама операция отмечена как одно из самых крупных поражений московского воинства в той войне.

Главной причиной неудачи русских в битве за Ревель следует назвать превосходство противника в артиллерии. Надо сказать, что город основательно подготовился к осаде. В первую очередь это выражалось в том, что осажденные имели в пять раз больше стволов артиллерии, чем осадившая их армия. Московские воеводы под Ревелем располагали всего 28 орудиями. Эта цифра просто несерьезная, когда речь идет об операции по осаде и взятию такой мощной крепости, как Ревель. Лучше у защитников обстояли дела и с артиллерийскими снарядами. Сохранившиеся записи разрядного и пушкарского приказов донесли до нас сведения, что во время осады Ревеля на каждое орудие в осадном лагере приходилось не более чем по 700 ядер, что также далеко недостаточно для успешного проведения задуманной операции.

Четко на стороне противника была налажена и вся организация обороны города. И это несмотря на то, что разыгравшиеся с начала кампании бури на Балтике лишили гарнизон поддержки морем со стороны «большой земли». Началось с того, что еще при подходе русской армии к Ревелю шторм разбил и уничтожил следовавший к Ревелю отряд судов с грузом для осажденных. И в дальнейшем в течение всей кампании корабли с подкреплениями для ревельского гарнизона из-за сильных штормов не могли пересечь Балтийское море и подойти на ревельский рейд, так что жители и гарнизон города остались предоставленными себе самим. Но комендант крепости шведский генерал Горн оказался опытным и знающим свое дело военным специалистом. Предложенное им расположение батарей на укреплениях города не имело изъянов, так что осадный лагерь русских страдал от обстрела с крепостных бастионов больше, чем сам мог нанести вреда осажденным. В результате осадная армия понесла значительно большие потери, чем защитники города. А во время одной артиллерийской дуэли был убит наповал шведским ядром один из главных военачальников русского войска Иван Шереметев, так что воевода полностью сдержал данное им слово.

Особенностью этой осады Ревеля и заслугой его защитников стало то, что они, зная об излюбленном приеме русских использовать при осадах зажигательные снаряды и каленые ядра, неизменно приводящих к пожарам, что в той войне стало причиной падения многих ливонских крепостей, заранее приняли все надлежащие меры и наладили службу пожаротушения. Каждому жителю вменялось в обязанность сторожить свой дом днем и ночью от пожара, а специальные команды непрестанно разъезжали по городу, наблюдая, не упало ли где каленое ядро.

Другой особенностью той памятной осады стали частые вылазки осажденных против лагеря осаждающих. Следует отметить, что в ту войну такое явление ранее не наблюдалось, во всяком случае, источники молчат о нем, отчего следует полагать, что вылазки, если они и были, то не стали характерным признаком прошлых осад. Но вот под Ревелем в 1577 году это было именно так, причем наряду со шведскими солдатами и немецкими ландскнехтами в вылазках принимало участие гражданское население города. Из гражданских лиц даже был составлен отряд в 400 человек под командой мещанского сына, некоего Иво Шенкенберга.

А монархи воюющих держав во все время осады продолжали сноситься друг с другом. Так Юхан шведский писал московскому Ивану, что Швеция продает Ревель германскому императору, а потому русскому царю нет надобности громить город. И если он так ему нужен, то пусть требует его от германских властей.

В то же время русское командование под Ревелем распускало слух, что будто бы на помощь осадной армии следуют крупные силы во главе с самим царем. Расчет был на то, что такой слух дойдет до защитников и устрашит их. Слух действительно доходил по назначению, но ни малейшего страха гарнизон при этом не испытывал. То ли ревельцы не верили этому, то ли просто не боялись появления под стенами своего города пусть даже самого русского царя, а потому о капитуляции не хотели и слышать. Тем более что вместе с этими слухами до гарнизона крепости доходили известия о том, что в русском лагере нет веры в успех, что среди воевод нет согласия и единства, а у воинов нет доверия к воеводам. В довершение всего к концу зимы на Балтике стихли штормы, и на ревельский рейд стали заходить вереницы судов с грузами и пополнениями для осажденных.

Перспектив в овладении крепостью не было никаких, русское командование даже не ставило на повестку дня вопрос о возможном штурме. Наконец, видя бессмысленность дальнейшего топтания под стенами Ревеля, московские воеводы 13 марта, после семи недель осады, сняли лагерь и отвели армию за свои рубежи.

Но отступлением московских воевод от стен Ревеля кампания 1577 года не закончилась, как не закончились с ней все неудачи того года. Неожиданно шведы, ободренные успехом, перешли в контрнаступление и прошлись следом за отступающими русскими полками, отбив у русских по пути замок Вейсенштейн, с таким трудом и громадными потерями добытый в кампании пятилетней давности, и крепость Пернов, с неменьшими трудностями и потерями добытую полтора года назад. Кроме этих двух крупных опорных пунктов, русские оставили неприятелю ряд более мелких, так что почти все завоевания последних лет в северной части Ливонии оказались сведенными к нулю.

Тем временем русский царь действительно собирался с крупными силами для следующего большого похода, так что слухи, распускаемые воеводами под стенами Ревеля, были не так уж и не верны. Но целью очередной кампании царя на этот раз был не Ревель. То ли Грозный после двух попыток покушения разуверился в успехе против этой мощной твердыни, то ли еще почему, но он решил оставить пока Северную Ливонию в покое и перенести удар на южные ее районы, занятые литовцами. Расчет был тот же, что и в кампании 1575 года против шведов: пока не истек срок перемирия с Речью Посполитой, царю предоставлялась возможность попытать счастья против неготового к отпору противника. И здесь, как и в последнем наступлении на севере Ливонии, поначалу московской стороне сопутствовал успех. Но как прошлая кампания стала последней наступательной операцией русских на шведском участке фронта, так и эта стала последним наступлением на юге Ливонии, а с ним и вообще последней наступательной акцией России в той войне.

Еще одним характерным показателем той кампании стала измена Грозному датского принца Магнуса.

Этот игрушечный король Ливонии уже давно вынашивал изменнические планы. Многие наши историки измену Магнуса объясняют уж слишком банальными и меркантильными причинами, имеющими в основе материальную обиду, нанесенную датскому принцу Грозным. Дескать, царь ущемлял того в имениях, вотчинах, прочих земельных пожалованиях, обещанных ранее и на которые вполне объективно мог рассчитывать принц. В особенности часто приводится факт недодачи царем обещанного приданного за племянницей. Там речь идет о целых городах с окружающими их волостями.

Думается, что это не главная причина измены.

А главная причина в том, что Магнусу надоела роль гипотетического правителя Ливонии, борьба за которую в последнее время все больше и больше приобретала сомнительные перспективы. Больше того, Магнус понимал, что даже в случае ее завоевания русским оружием при таком властелине, как Грозный, он никогда не будет ее настоящим правителем и его уделом всегда будет оставаться жалкая и унизительная роль марионеточного царька при неукротимом и непредсказуемом хозяине московского трона. Надо отдать должное датскому принцу, он был не так близорук, коль скоро понял, что польско-литовская ориентация для него более перспективна. По всему видно, он чувствовал, что противостояние за Ливонию закончится торжеством Речи Посполитой, политика Москвы и ее внутреннее состояние не сулят ей победы. Конечно, больше всего Магнусу хотелось бы полного, ни от кого независимого правления над Ливонией, но он не был настолько наивным, чтобы считать такой вариант за реальный. Время ливонского суверенитета кануло в Лету, но у датчанина хватало проницательности понять, что вассальная зависимость от польской короны, дающая определенную свободу в принятии решений, носит в себе больше достоинств, чем зависимость от московской деспотии, начисто лишающей мнимого правителя даже призрачной самостоятельности.

И Магнус завел тайные сношения с панами радными, а также с крупными польскими и литовскими магнатами и даже с герцогом Курляндским, бывшим последним орденским магистром. Он был готов содействовать полякам и литовцам в их предстоящей борьбе с московским тираном, предлагая себя в качестве того же оружия, в которое его самого пытался превратить русский царь. Датский принц уверял поляков, что Ливонией легче овладеть, используя его имя, что ливонские немцы скорее пойдут за тем, на чьей стороне будет стоять представитель датской королевской фамилии. И в этом Магнус был прав. Его прежние неуспехи и отсутствие от его имени ожидаемого эффекта объясняются тем, чью сторону до этого он представлял. Если стоять на стороне московского тирана, который был пугалом для Европы, то не имеет особого значения тот факт, что в жилах его ставленника течет королевская кровь. Другое дело — Речь Посполитая. Нахождение такого ставленника на ее стороне имело бы иной эффект, и ближайшие события это подтвердили.

Грозный знал или, по крайней мере, догадывался об изменнических настроениях Магнуса, но ничего не предпринимал. Интересно, что он, всегда излишне подозрительный, ко всем без исключения недоверчивый, во всем видевший измену, подозревавший всех и вся, обвинявший в изменах всех подряд безо всяких на то оснований, отправлявший преданнейших ему людей массами на виселицу и на эшафот без малейших доказательств вины, а просто голословно предъявив нелепые обвинения в мнимых преступлениях, не увидел подле себя действительной измены. Впрочем, это не так странно, этим и характерны противоречивые натуры.

Итак, летом 1577 года московское командование повело очередную и последнюю наступательную кампанию на Ливонском фронте, и на этот раз она была направлена против южной части бывших орденских земель, которыми сейчас владели поляки и литовцы. В июле крупные русские силы, возглавляемые самим царем, выступили из района города Острова и вторглись в переделы Ливонии, держа общее направление на Дюнабург. Как и ожидалось, противник рассчитывал на перемирие, а потому оказался совершенно не готовым к отражению наступления. В Речи Посполитой знали о русских приготовлениях, средоточие массы войск вблизи границы не могло остаться незамеченным, но по каким-то причинам там были уверенны, что русский царь снова поведет наступление на Ревель. Жители Риги даже отправили в Ревель в поддержку своего союзника несколько кораблей с военными грузами и продовольствием, сопроводив посланием, в котором звучали слова ободрения: «Мужайтесь снова, готовьтесь к третьей, ужаснейшей буре — ив третий раз да спасет вас Господь от злочестивого тирана!»

Небольшие литовские гарнизоны ливонских городов бежали при приближении русских вместе с воеводами. Покинул край, укрывшись глубоко за своими рубежами, и главный воевода, гетман Хоткевич. За несколько дней похода московские полки без единого выстрела заняли Мариенгаузен, Люцин, Дюнабург. Затем, повернув на северо-запад, вышли к Крейцбургу и овладели им. Всех, кто без раздумья сдавался царю на милость, Грозный отпускал на свободу, но тех, кто хоть минуту раздумывал, царь забирал в плен. Во всех занятых городах русские оставляли свои гарнизоны. Наконец, русские ратники встретили первое сопротивление. На пути следования московских войск в сторону Вендена встал небольшой укрепленный городок Зесвеген, защищаемый не литовским, а немецким гарнизоном, который наотрез отказался сложить оружие. С большим трудом русские овладели посадом, но долго не могли овладеть замком, так что командовавший московскими силами под Зесвегеном воевода Бутурлин вынужден был просить у царя помощи, сообщая тому, что немцы в крепости сидят на смерть. В ответ царь сам прибыл к месту побоища и велел громить замок из пушек до тех пор, пока его укрепления не сравняются с землей, что и было исполнено. К оставшимся чудом в живых защитникам не было никакой милости. Грозный велел посадить пленных на кол. После этого русским, опять же без боя, сдались замки Берсон и Кальценау. В ответ на такую покорность русский царь отпустил всех защитников, а это были немцы, и пожелавших уйти жителей на все четыре стороны.

Еще в июле, только выступая в поход, царь послал в авангарде своего войска Магнуса с передовым корпусом, состоящим преимущественно из его датчан, определив ему направление на Венден. При этом Грозный строго обозначил территорию, за которую датскому принцу с его воинством ступать не следовало.

Успехи у Магнуса были не менее впечатляющими, чем у царя. Ему также сдавался город за городом, причем абсолютно добровольно, но скоро между царем и его ставленником возник конфликт. Царю города, если и сдавались без боя, то от страха перед возмездием, которое ожидало защитников в случае сопротивления. Магнусу города отдавались, что называется по любви. Надо сказать, что ни со стороны немцев, ни со стороны литовцев у Магнуса не было противников, потому как и жители и гарнизоны были расположены к датскому принцу, и он уже не представлялся ни тем ни другим ставленником русского царя. Очевидно, свою роль здесь сыграли польские, литовские и, возможно, немецкие эмиссары Магнуса, сумевшие должным образом подготовить к его приходу местное население. Немалая заслуга и самого принца, который в этом походе обращался к жителям и воинским формированиям противника так, что его уже можно было открыто обвинять в измене русскому царю, хотя он еще и оставлял за собой на всякий случай возможности для оправданий. Так, например, он говорил ливонцам:

«Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние? Покоритесь мне, или увидите над собою меч и оковы в руках московитян».

Как видим, он прямо противопоставляет себя московскому царю и его воинству. Наконец, он дошел до того, что без ведома царя начинает занимать города, не предназначенные для него. Датскому принцу открывают ворота Кокенгаузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург, Вольмар и много других помельче, расположенные там, куда Грозный Магнусу вступать не велел. В конце концов, он без боя овладевает Венденом, что и было главной целью похода. А вот дальше происходит не совсем понятное. Датский принц извещает русского царя о своих успехах и требует от того, заметим, не просит, а требует, чтобы тот не трогал ливонских городов, принадлежавших ему, Магнусу, законному королю Ливонии. Причем в числе последних он называет не только те, что заняты им сейчас, в этом последнем походе, но и все те, в которых стоят русские гарнизоны. Среди принадлежавших ему городов Магнус называет даже Дерпт. По сути дела, он тем самым объявляет себя ни много, ни мало не мнимым, а действительным королем Ливонии. Конечно, согласно затеянной Грозным инсценировке, так оно и должно было быть, и завоевание Ливонии делалось с целью отдачи ее Магнусу, но договаривавшиеся стороны знали о том, что это именно инсценировка. Теперь вдруг датский принц почувствовал себя настоящим правителем завоеванного края. И объяснить такую метаморфозу можно только одним. Принц, очевидно, заручился обещаниями от польско-литовской шляхты, а может быть от кого-то еще, в поддержке, а потому он вдруг себя возомнил вне зависимости, а что еще важнее, вне опасности от русского царя. Но, во-первых, он поторопился с объявлением Грозному своих требований не беспокоить Ливонию, когда польско-литовская сторона, связанная перемирием, была еще не готова к активным действиям против Москвы. Во-вторых, он не учел одного важного момента. Он не придал значения роли нового польского короля Стефана Батория в последующих событиях, посчитав того не особенно важной политической фигурой. Так, например, после занятия Вольмара Магнус грубо и неуважительно обошелся с воеводой Батория, назначенным туда лично королем, а потому настроил последнего против себя. Он продолжал в основном сноситься с польской шляхтой, считая ее главной силой Речи Посполитой, а к Баторию относился довольно пренебрежительно, полагая, что тому не удастся закрепиться на польском троне. В этом был его грубый просчет, но откуда принцу было знать, что новый польский король уже во весь голос заявил о себе, а почувствовавшая на себе его крепкую руку шляхта, естественно, не спешила поддерживать датского принца.

Как же изумился Грозный, получив требования от своего карманного ливонского правителя. В ответ он послал Магнусу ответ такого содержания:

«Хочешь брать у нас города — бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и без тебя берегут. Приставов в твои городки, сколько Бог помощи подаст, пошлем, а деньги у нас — сухари, какие случились. Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань; если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим».

И уже совсем не стало пределов негодованию русского царя, когда он узнал о тайных сношениях Магнуса с польскими шляхтичами и панами. Грозный тотчас повелел воеводам овладеть городами, которые занял Магнус, и сам вслед за ними двинулся против своего строптивого вассала. В первом же освобожденном от магнусовских приверженцев, ранее занятом датским принцем городе Кокенгаузене, царь приказал казнить пятьдесят человек из личной гвардии принца. Вслед за тем царю покорились Ашераден, Ленвард, Шваненбург и другие города, ранее занятые Магнусом, так что из всех владений новоявленного ливонского короля у него остались лишь Венден и Вольмар. Наконец, Иван Грозный подошел к Вендену, где находился сам ливонский король, а воевода Вельский осадил Вольмар, в котором заперся один из ближайших сановников Магнуса, Георг Вильке.

Сначала Вильке, было, отказался наотрез впускать царских людей в крепость, объясняя, что она взята королевскою саблею, следовательно, принадлежит Магнусу, но, видя готовность Вельского к штурму и не надеясь устоять, сам выехал к воеводе, сказав тому: «Знаю, что мой король присяжник царя: удерживаюсь от кровопролития. Возьмите город: еду к Магнусу». Но Вельский отослал его к царю как пленника и с ним еще двадцать немцев из магнусовой дружины. Там их ждала незавидная участь, но других воинов ливонского короля такая же участь постигла прямо сейчас. Семьдесят из них стрельцы Вельского тут же изрубили бердышами и саблями. Многих в оковах отправили в заточение.

В то же время царь повелел Магнусу выйти к нему из Вендена, но тот не решался и прислал Грозному для переговоров двух своих послов. Но московский государь посчитал ниже своего достоинства вступать в переговоры с посланниками изменившего ему слуги. Он тут же велел высечь их розгами и отправил обратно к их королю с тем, чтобы передали ему настоятельное требование царя принести повинною. К царским требованиям добавились просьбы жителей города, умолявших Магнуса покориться царю и тем самым отвести беду от города. Жители хорошо знали, что такое подвергнуть свой город участи взятого на щит. В конце концов Магнус сдался и в окружении двадцати пяти приближенных явился в царском стане, предварительно впустив в крепость московских ратников, но оставив при этом замок в руках преданного ему гарнизона, повелев не сдавать замок до последней возможности.

Представ перед Грозным, развенчанный ливонский король пал на колени и молил о прощении. Иван отвечал:

«Глупец! Если б ты не был королевским сыном, то я бы научил тебя, как мне противиться и забирать мои города. Ты дерзнул мечтать о королевстве ливонском? Ты, бродяга, нищий, принятый в мое семейство, женатый на моей возлюбленной племяннице, одетый, обутый мною, наделенный казною и городами — ты изменил мне, своему государю, отцу, благодетелю? Дай ответ! Сколько раз слышал я о твоих замыслах гнусных? Но не верил, молчал. Ныне все открылось. Ты хотел обманом взять Ливонию и быть слугою польским. Но Господь милосердный сохранил меня и предает тебя в мои руки. И так будь жертвою правосудия; возврати мое и снова пресмыкайся в ничтожестве!»

Оставив окончательное решение судьбы датского принца на потом, царь пока ограничился взятием того под стражу.

Но если ливонский король так легко сдался на милость русского царя, то не так легко поддались ему запершиеся в замке жители города. Московским воеводам пришлось громить замок тяжелой артиллерией, а потом добывать его несколькими попытками упорных штурмов. Бои на стенах и башнях продолжались три дня, и когда защитники увидели, что выхода нет, они решили подорвать себя сами. Запершись в одной из башен, подкатив под нее несколько бочек пороха и бросив в порох горящий факел, остававшиеся в живых воины гарнизона и жители города взлетели на воздух вместе с остатками замка и бросившимися на приступ московскими ратниками. После побоища Грозный повелел казнить всех, кого удастся обнаружить в живых. Такие действительно нашлись, но поскольку их было немного, к тому же они были, как правило, ранены и изуродованы, а большею частью находились без сознания, то русского царя масштабы такой казни удовлетворить не могли, и он приказал казнить многих пленных, захваченных ранее. В числе последних оказался и взятый воеводой Вельским под Вольмаром Георг Вильке и двадцать других немцев из его окружения. По распоряжению Грозного их всех посадили на кол.

Насытившись местью, русский царь продолжил завоевания и после Вендена овладел городами Роннебург, Трикат и Шмильтен, обороняемых литовскими гарнизонами, а потому тут Грозный снова не встретил ни малейшего сопротивления. В конце сентября авангардные русские полки вышли к предместьям Риги. Своими мощными бастионами крепость напомнила московским воеводам Ревель, а приморское положение города обещало бесперебойную помощь защитникам со стороны моря. Предвидя все, уже не раз испытанные трудности, Грозный не решился на осаду и поздней осенью, оставив гарнизоны в занятых крепостях и послав часть конницы, преимущественно татарской, в район Ревеля для опустошения шведских владений, отвел войска к Дерпту. Здесь московский властелин пышно и торжественно отпраздновал свои победы, а по возвращению царя в столицу еще более пышные празднества в честь его побед гремели в Москве, но самому пристальному глазу усмотреть победы в последней кампании русских остается весьма трудной задачей.

Кроме взятий Зесвегена и Венденского замка, которые удались русскому воинству ценой огромных потерь, московские воеводы в прошедшей кампании не одержали ни одной победы, да и не выпало на их долю ни одного сражения. Вся кампания за исключением овладения двумя названными укрепленными местечками свелась к бескровному для русских походу, на всем протяжении которого перед царем распахивали ворота все встреченные им на пути крепости и замки. Недостаток кровопролития Иван компенсировал массовыми казнями сдавшихся ему на милость воинских гарнизонов, если только сдача происходила не сразу при появлении под стенами крепости русских войск, а через какое-то время, которое противник брал на обдумывание. Жестокому избиению при этом подвергалось и все без исключения гражданское население городов. По мнению многих наших отечественных историков, строящих свои выводы на основе свидетельств, оставленных летописцами, последняя наступательная операция русского воинства в Ливонской войне, операция 1577 года, по жестокости, проявленной в отношении мирных жителей, была сродни первой наступательной кампании 1558 года. Но главная особенность кампании 1577 года та, что она окончательно ослепила русского царя. Он придал слишком большое значение своим победам, которых по сути дела не было, и не увидел причин той легкости, с которой ему удалось за два-три месяца пройти всю южную часть Ливонии, заняв по пути более двух десятков укрепленных мест. Он не принял во внимание того, что его главный соперник по той войне еще не отошел от выборов и, следовательно, не оправился от затянувшегося бескоролевья. Что этот соперник оказался слишком доверчивым, положившись на перемирие, срок которого еще далеко не вышел, а потому он оказался не готовым к отпору. Что, наконец, главные силы поляков и литовцев вместе с воеводами оставили театр военных действий сразу же с началом русского вторжения, очевидно, наказав оставшимся малочисленным гарнизонам не вступать в баталии и избегать кровопролитий, дабы сохранить людской потенциал на будущее. Заметим, что сопротивлялись русским под Венденом и раздумывали, сдаваться ли им или вступать в баталию, только немецкие гарнизоны. Литовцы же, не мешкая, складывали оружие при появлении русских. Недальновидный русский царь не углядел, что такое поведение противника вызвано тем, что новый польский король готовит против Москвы ответную акцию, перед которой русское оружие устоять не сможет. Вместо всего этого московский самодур превозносил себя и свои мнимые победы в последней кампании и пренебрежительно смотрел на, как ему казалось, поверженного и посрамленного противника.

Радость царя была такой, что он милостиво обошелся с остававшимися у него в руках ливонскими пленниками. Некоторые, конечно, не избежали отправки в оковах в Москву, но большинство захваченных во время последнего рейда царь отпустил на волю. И, наконец, к невероятному изумлению всех, царь простил ожидавшего верной смерти Магнуса. Мы уже говорили о том, что противоречивость натуры Грозного, кроме всего прочего, проявлялась еще и в том, что он массами мог истреблять ни в чем не повинных людей по ложному обвинению или просто по подозрению, а настоящего изменника не только не казнил, но после недолгого содержания под стражей освободил, вновь осыпал милостями и одарил больше прежнего. Сразу вернувшись в Дерпт из своего последнего похода, торжествующий Грозный объявил бывшему ливонскому королю свободу, взяв с того лишь ни к чему не обязывающее слово быть в дальнейшем верным русскому царю. Он возвратил Магнусу подаренные тому ранее города Оберпален и Каркус, прибавив к ним еще Гельмет, Розенберг, Зигесвальде и некоторые другие. Московский владыка снова произвел датского принца в короли Ливонии, себе оставив имя верховного ливонского правителя. Словом, все, что тогда ни делал царь Иван Васильевич, выдавало в нем торжество души.

Это тогдашнее состояние Ивана Грозного очень точно передал Н.М. Карамзин:

«Доселе Иван брал, что хотел; свирепствовал, казнил Ливонию беспрепятственно; смеялся над слабостью врагов; с надменностью воображал ужас, отчаяние королей шведского и польского; думал, что оружие уже все решило; что остальное прибавят договоры сильного с бессильными… Здесь конец наших успехов в Ливонии, хотя и не весьма важных для потомства, но знаменитых, блестящих для тогдашних россиян, которые славились взятием двадцати семи городов в два или три месяца. Увидим жестокий оборот Судьбы, злополучие отечества и стыд царя; увидим новое доказательство, что малодушие свойственно тирану: ибо бедствия для него казнь, а не искушение, и доверенность к Провидению столь же чужда его сердцу боязливому, сколь и доверенность к народному усердию!… Торжествуя в Москве свои ливонские завоевания, презирая Батория и Швецию, Иван, кажется, не видел, не угадывал великих для себя опасностей…».

А между тем даже временным триумфом русского царя кампания 1577 года не завершилась. Не успело русское воинство убраться за свои рубежи, как его следом прошлись оправившиеся от внезапного нападения воеводы нового польского короля, отбив у русских почти все завоевания их последнего похода. С необычайной легкостью литовцы овладели Венденом, который всего два месяца назад русское оружие добыло с величайшими трудностями. Свою роль сыграла беспечность царских воевод, которым невольно передалось настроение царя. Не меньше оплошности проявил гарнизон взятого накануне у немцев Дюнабурга, в результате чего противник вступил в крепость практически без одного выстрела. Та же участь постигла и некоторые другие, более мелкие укрепленные места.

Единственным городом, где противник встретил упорное сопротивление, стал Ленварден, защищаемый несколькими десятками человек гарнизона во главе с князем Иваном Елецким. Горстка русских выдержала месячную осаду литовских и немецких войск, сопровождавшуюся ежедневными штурмами с боями на стенах и башнях. Особенно защитники страдали от голода, поскольку противник настолько быстро подошел к городу после отхода от него главных русских сил, что гарнизон не успел запастись продовольствием. И все же крепость выстояла. После месяца непрерывных боев неприятель отошел от Ленвардена, оставив под его стенами горы трупов своих людей. Но это, пожалуй, единственный подобный пример конца кампании 1577 года.

Тогда же находившийся в Оберпалене, прощенный царем и снова возведенный им в сан названного ливонского короля, Магнус, видя такую перемену обстановки и понимая, что еще одного поворота в пользу Москвы не будет, изменил Грозному еще раз и уже окончательно. Оставив Оберпален, который тут же достался врагу, он бежал к Баторию и осел в отведенном ему королем городке Пильтен в Курляндии.

Еще вчера сознававший себя владельцем Ливонии, когда вся она кроме Риги и Ревеля была у него в руках, сегодня русский царь вдруг увидел, насколько ненадежными оказались его последние завоевания. Спохватившись, Грозный попытался, было, остановить потерю своих недавних приобретений. С этой целью он послал в Ливонию воеводу И.Ф. Мстиславского с наказом остановить литовское наступление, и в первую очередь, во что бы то ни стало отбить у неприятеля Венден. Мстиславский был в числе главных воевод, недавно добывавших Венден, а потому Грозный считал, что поручает воеводе дело, хорошо тому знакомое. Но на этот раз операция не удалась. Простояв под Венденом несколько дней, громя его из пушек, Мстиславский так и не смог отчаяться на решающий штурм, очевидно, помня, какой ценой замок достался ему в прошлый раз в присутствии самого царя. А когда в осадный лагерь пришли вести, что к осажденному замку приближается литовская армия во главе с гетманом Хоткевичем, московский воевода снял осаду и отступил.

Не мог быть спокойным русский царь и за свои завоевания в Северной Ливонии, на шведском участке фронта. Там после отступления русских от Ревеля, вызванного его неудачной осадой, противник продолжал наращивать давление на занятые московскими гарнизонами замки и другие укрепленные пункты. Некоторые шведские отряды доходили даже до Дерпта, где сожгли его предместье и убили много русских людей. Серьезного наступления, способного в корне изменить ситуацию, шведы организовать не могли, но напряжение в северной части Ливонии не спадало. Так в конце того же 1577 года отряд шведских судов под командованием адмирала Гилленанкера показался под Нарвой, обстрелял крепость, где от вражеских снарядов сгорел посад, все деревянные постройки и погибло много людей.

Последние неудачи стали провозвестником надвигавшейся катастрофы. Наступивший 1578 год можно назвать годом начала крушения московской военной машины, а с ним и конца русского присутствия в Прибалтике. До сих пор победы противнику прорывались наружу хоть все чаще и чаще, но как-то в одиночку, тормозя и даже приостанавливая московское продвижение на. запад, но не сметая его полностью. Со следующего года военные поражения будут сыпаться на Россию, как из рога изобилия, а шквал вражеского наступления не просто перечеркнет планы Грозного на западе, но и поставит на повестку дня вопрос о сохранении целостности российского государства.