В русской истории можно назвать немало ключевых моментов, когда наше государство стояло перед выбором пути для решения очередной насущной задачи. Но, пожалуй, не один такой момент не вызвал впоследствии столь полярных мнений насчет правильности или, напротив, ошибочности выбранного пути, как отдача московским правительством в середине XVI столетия предпочтения западной ориентации в своей внешней политике с прямой агрессией против Ливонского Ордена перед Крымской альтернативой.

Нет смысла перечислять сейчас все «за» и «против», приводимые историками вот уже многих поколений относительно каждого из двух возможных направлений тогдашней внешнеполитической деятельности Московского государства. Но нельзя не сказать, что при всей разнополярности взглядов, большинство деятелей исторической науки высказывается за правильность сделанного тогда русским царем выбора, правильность, подтверждаемую ими, казалось бы, весомой и неопровержимой аргументацией. Как нет смысла упоминать и о том, что на противоположной по убеждениям стороне остался стоять один из самых выдающихся русских ученых-историков Н.И. Костомаров. А достаточно будет отметить лишь то, что в выбранном направлении Москва потерпела полное фиаско, а, следовательно, несостоятельность всех аргументов в пользу ливонского наступления оказалась доказанной на практике самой жизнью.

К спорности вопроса о правильности выбора ориентиров во внешнеполитической деятельности царя Ивана IV после его триумфа на Востоке мы будем чуть позже вынуждены вернуться, а сейчас не можем обойти стороной вопрос об этой деятельности безотносительно какого бы то ни было строгого направления, если в понятие направления вносить чисто географический смысл.

Надо сказать, для успешного проведения внешней политики в любом ее направлении Иван IV получил хорошее наследство. Его предшественники на Московском великокняжеском столе оставили ему крепкое государство. В продолжении двухсот лет Калитинская династия по крупицам из небытия создавала Московскую державу и к началу царствования Ивана Грозного возвела ее величественное здание. Фактически еще при деде Грозного, великом князе Иване III, процесс собирания и объединения русских земель можно было считать в основном законченным. Именно при нем на политической карте Европы на месте мелких, еще несколько десятков лет назад снедаемых бесконечными распрями, не связанных меж собой политически и слабых в военном отношении княжеств, вдруг появляется мощное централизованное государство с самодержавной властью, в самом удаленном уголке которого не остается места для удельно-родовых устремлений, государство, прочными нитями связавшее все свои земли и города, главные из которых теперь обнесены каменными стенами, и располагающее огромной армией, вооруженной лучшими на то время образцами огнестрельного оружия. Знакомя нас с дедом Ивана Грозного, известный русский историк С.М. Соловьев говорит: «Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков, Иван III вступил на московский престол, когда дело собирания Северо-восточной Руси могло посчитаться уже оконченным…».

И вот, несмотря на то, что собирание Руси, по мысли известного ученого, могло считаться оконченным, дед Грозного за время своего великого княжения, как нам уже известно, присоединил к своей державе Новгородские области, по размерам и богатству не уступающие самому Московскому государству, каким оно было до присоединения Новгорода. Кроме того, он окончательно подчинил власти Москвы Тверское княжество, Ярославль и Ростов Великий. Это то, что касается собственно великорусских областей, ранее, до вокняжения Ивана III, стоявших в удельной независимости от Москвы. А помимо этого, при деде Грозного в результате удачных войн на западе и гибкой дипломатии великого князя в Московское государство отошли русские земли Северской Украины на юге и Вязьма и Верея с уездами на западе, до этого принадлежавшие Литве. На востоке были полностью подчинены Московской державе Пермский и Вятский края и включена в сферу московской политики Казань. В результате наступления на запад Московская Русь расширила выход к Балтийскому морю, основав на его побережье, в устье реки Наровы, город-крепость Ивангород.

Таким образом, отец Грозного получил в наследство огромнейшую и обустроенную державу. В свою очередь, отдавая приоритет западному направлению своей внешней политики, он окончательно присоединил Псков с уделом, фактически зависимый от Москвы еще со времен Ивана

III. А далее, продолжая успешные войны против Литвы, отвоевал у западного соседа Смоленск, на протяжении последних ста лет до этого находившийся во владениях великого князя литовского. Наступления на восток при великом князе Василии особенно не заметно, но нападения Орды здесь отбивались успешно.

Среди этого, как мы сказали, богатого наследства было одно слабое звено, одна застарелая, незаживающая рана на теле в целом крепкого государственного организма. Эта рана — уязвимость со стороны степей, населенных воинственными и хищными соседями. Формальное свержение ига, случившееся в годы княжения деда Грозного, не решило проблемы уязвимости степной границы, поскольку не само иго было источником постоянных терзаний Ордой русской земли. А потому восточная направленность внешнеполитической деятельности московских государей оставалась приоритетной как для предшественников Грозного, так и для него самого.

Царь Иван IV стал продолжателем традиционной для русских государей борьбы с Ордой и продолжателем, как представляется на первый взгляд, весьма удачливым. Покорение Казани и Астрахани стали эпохальными событиями нашей истории. Эти победы имели для будущего России колоссальное значение, они привели к окончательному упразднению двух хищных разбойничьих гнезд — Казанского и Астраханского ханств. Но объективности и справедливости ради нельзя не отметить, что необходимость этого московские правители осознали задолго до Ивана Грозного и не только осознали, но и предприняли немало шагов к ликвидации этих очагов агрессии. На счет преемственности в продолжении восточной политики историк Р.Ю. Виппер в свое время подметил: «Все мастерство, все величие Ивана III как организатора Московской державы выступает ярко после его смерти, когда при незначительном его преемнике, во время малолетства его внука, правительственная школа, созданная им, действует как бы сама собою, силою заложенного в ней разума, не имея призванных вождей и руководителей».

Но дело не столько в том, что дед и отец Грозного немало преуспели в этом начинании, так что царю Ивану оставалось лишь довести начатое его предками дело до логического конца, сколько в том, что формы внешней политики Грозного, ее приемы разительно отличались от его предшественников. Ведь ко всем без исключения внешнеполитическим событиям эпохи деда и отца Грозного нельзя применить такие расхожие термины, как агрессия или захват. Зато их смело можно применять к внешнеполитической деятельности самого Грозного. Процесс возведения величественного здания Московской державы до царя Ивана IV хоть порой и сопровождался военными столкновениями, но по сути своей сводился к объединению русских удельных княжеств, имевших этнические границы, не выходившие за пределы расселения восточнославянских и близких им и достаточно ассимилированных с ними финно-угорских племен. Наступательная политика Ивана III, а позже и его сына Василия, на соседнюю Литву, имела целью отторжение от нее ранее попавших под власть литовских князей тех же русских земель, бывшего наследия Древней Руси, на которое хозяева московского великокняжеского дома считали себя располагающими неоспоримыми правами. И надо признать, что для средневекового уровня сознания такие претензии московских правителей были не лишены оснований. Как не лишены оснований были претензии Москвы на Пермь, Вятку или Прибалтийские земли от невского устья до устья Наровы, а заодно и всех земель по левому берегу Невы и Приладожью. Особенно эти претензии приобрели силу после вхождения в Московское государство Новгородских владений. Как известно, история русской колонизации бассейна Невы и южного побережья Финского залива, а также Пермского и Вятского краев, проводимой преимущественно новгородцами, уходит в глубину веков. И во всех названных колонизируемых землях выходцы с берегов Волхова могли считать себя такими же хозяевами, как и проживавшее там коренное население, редкое и не поднявшееся к рассматриваемой эпохе выше раннефеодального уровня. Так что и тут внешняя политика Москвы не может быть с полным основанием отнесена к категории наступательной.

Что же касается борьбы с Ордой, то она вплоть до эпохи Грозного также не изменила своему сугубо оборонительному характеру. Нет, московское правительство не только отражало ордынские нашествия и набеги на русские земли, но и с целью пресечения таковых на будущее предпринимало походы, причем порой крупномасштабные, вглубь ордынских владений, походы, иногда заканчивавшиеся взятием на щит столицы враждебного ханства. Но такие победы во времена княжений предков Грозного никогда не заканчивались присоединением побежденных земель к Московской державе и всегда ограничивались заключением соответствующих договоров. Надо признать, что такая политика не решала общей проблемы в глобальном смысле, но на какое-то время гарантировала спокойствие на степном порубежье, а, будучи помноженной на дипломатические усилия, способствовала постепенному попаданию побежденного в сферу московских интересов. Но даже такая политика отдавалась сильным раздражением в мусульманском мире, настраивая его враждебно к Москве, и здесь в качестве примера лучше всего привести историю московско-казанских отношений.

Подчинение Москве Казанского ханства, ставшего типичным продуктом развала ордынской империи, началось еще при деде Грозного, великом князе Иване III.

В предыдущей главе мы говорили, что настроение в Казани часто и резко менялось, расположенность к Москве была видимой, и источнику очередной антимосковской вспышки возникнуть там было очень легко. И неизменно всякая такая вспышка сопровождалась набегом на восточные московские окраины со всеми последствиями. В Москве хорошо понимали, что нормализация положения зависит от полного взятия строптивого и агрессивного соседа в сферу своей политики. И как выразился историк Н.И. Костомаров, «того требовала не алчность к завоеваниям, а потребность самосохранения; это было неизбежное условие благосостояния. Ввести у татар иной образ жизни, сделать их спокойными соседями — невозможно было иначе, как подчинив их: в принципе монголо-татарских царств быть самостоятельными значило то же, что нападать, грабить и разорять соседей». Но во все предыдущие до княжения деда Грозного времена сил и средств у Москвы для активного противостояния Казани не хватало. Да и с дипломатической точки зрения этот шаг был не совсем выгоден: не то что прямой захват Казани, а даже пусть только косвенное, условное подчинение ее политики интересам Москвы мог вызвать негативный для последней резонанс во всем мусульманском мире и серьезную ответную военную акцию, что и последовало в дальнейшем на деле.

Наконец, при Иване III Москва окрепла настолько, а ее зависимость от Сарая сделалась в буквальном смысле призрачной, что при очередной вспышке в Казани антимосковских настроений, имевшей следствием нападение казанцев на юго-восточные окраины Московского государства, великий князь в 1469 году организует большой поход на восточного соседа. Кампания завершается осадой Казани, не выдержав тяжести которой хан Ибрагим соглашается на все условия мира и клянется более не тревожить русские пределы. Ханским клятвам в Москве давно никто не верит, но, несмотря на то, что изнывающая под осадой Казань готова пасть, русская сторона прекращает военные действия. Отношения с сарайским ханом Ахматом у великого князя настолько натянуты, что он не хочет раздражать того еще и прямым захватом Казани.

Только через 18 лет московский князь предпринимает второй в своей жизни поход на Казань. Но к этому времени Иван III уже не правитель княжества, пусть даже самого крупного из всех удельных. Теперь он зовется Государем Всея Руси. К этому времени на русской земле больше не осталось уделов, а что самое главное, сброшено ордынское владычество. Теперь Москва выступает как самостоятельное, независимое от ханской воли государство, выступает против одного из самых могущественных осколков Золотой Орды. Интересно, что на этот раз великий московский князь уже не стал ждать нападения казанцев на свои пределы, ему больше не нужен прецедент. Он даже не ищет никакого повода к большой войне, а просто бесцеремонно вмешивается в рядовой заурядный конфликт между претендентами на казанский престол, давая понять тамошним людям, что решать, кому быть на вершине власти в их ханстве, есть прерогатива московского князя. Тогда огромная русская рать плотным кольцом окружила казанскую крепость и держала ее в полной блокаде два месяца, пока гарнизон не сложил оружие и не открыл ворота города. Русские воеводы торжественно вступили в поверженную столицу и посадили на престол ставленника московского князя.

И вот именно с этого момента наступают времена враждебности к Москве крымских правителей, с которыми до сих пор удавалось поддерживать дружеские и даже союзнические отношения. Единоверный и единоплеменный Казани Крым не мог оставаться равнодушным к потере своего влияния на Волге. Антагонизм московско-крымских отношений не изменит теперь себе почти три столетия и будет держать напряжение на русской степной границе вплоть до полной аннексии ханства.

Так что, как видим, могучее и богатое наследство, полученное Иваном IV от своих предков, было не лишено изъянов. И отрезанность от морей, как причина отставания Руси от Западной Европы, отставания в чисто прагматическом понимании этого слова, оставалась не единственным условием, тормозящим развитие России. Другой, не менее важной причиной, была открытость восточных и в особенности южных границ и, следовательно, незащищенность со стороны воинственных хищных соседей. Именно эта причина, возникшая задолго до установления азиатского ига, не исчезнувшая и долго еще продолжавшаяся после его формального свержения, на века предопределила характер развития русского народа. И как высказался по этому поводу уже упоминаемый нами историк Костомаров, «борьба Руси с татарщиною была борьба на жизнь и на смерть. Освободиться от ига, тяготевшего над Русью два века слишком, и тем ограничиться — было невозможно. История это доказала. Переставши составлять могучую азиатскую державу, монголо-татарщина, разбившись на части, не могла уже владеть Русью; зато этой Руси не давали жить на свете разные Орды, из которых главнейшие носили название царств. Если не мытьем, так катаньем — говорит известная русская поговорка. Казанцы и крымцы, не в силах уже будучи заставить, как делали предки их в Золотой Орде, приезжать русских государей к себе с данью, то и делали что грабили, разоряли русские жилища, русские поля, убивали, уводили в неволю десятки тысяч русского народа, заставляли откупаться от себя, что в сущности было продолжением платежа дани, не давали русским продвинуться в плодороднейшие пространства, ни улучшать свой быт. По их милости русский народ продолжал быть самым несчастным, нищим народом; вся его история наполнена однообразными, неисчислимыми и в свое время страшными разорениями».

Так вот, оттеняя эпоху Грозного, при всей ее преемственности от предыдущих эпох, следует указать на то, что Грозный в деле решения ордынского вопроса полностью изменил политической стратегии своих предшественников. То, что лучшая форма защиты — это нападение, — давно и хорошо известно. И великие московские князья давно освоили дорогу в ордынские владения и даже, как мы знаем, брали на щит их главный город. Но никогда при этом московское правительство, даже при полном превосходстве над Ордой, как это было во второй казанской кампании времен Ивана III после его триумфа на Угре и полного освобождения от ига, не ставило вопроса о присоединении Казани или каких-либо иных ордынских владений к Московскому государству. Наступательная стратегия Москвы ограничивалась чисто военным ее пониманием, то есть служила той же защите своей земли, не переходя в область захвата чужой территории.

Царь Иван IV стал первым из русских правителей, кто решительно изменил этим принципам. В нашей исторической литературе можно много что встретить о времени и характере правления первого по официальному титулу русского царя, познакомиться со многими аспектами его внутренней и внешней политики и вообще с особенностями его жизни и деятельности. Но при этом нигде не встретим упоминания об одной специфической особенности его правления, особенности, передавшейся всем его преемникам на вершине российской власти, в части проведения ими своей внешней политики. А к политике этой со времен Грозного, с его легкой руки, станут теперь применимы такие термины, как агрессия, военная интервенция.

При самом тщательном знакомстве с прошлым нашего отечества в длинной череде больших и малых войн, сопровождавших всю историю Руси, мы не найдем до начала эпохи Ивана Грозного войны, носившей бы с русской стороны несправедливый, захватнический характер. Зато начиная с эпохи Грозного справедливые оборонительные войны Руси начинают густо перемежаться с захватническими, имеющими целью отторжение чужих территорий и даже аннексию соседних государств. Покорение Казани в 1552 году и включение ханства в состав Московской державы открывает эту позорную серию, именно с него во внешней политике России начинает просматриваться имперский характер, имеющий много общего с характером колониального разбоя.

Но, как мы отмечали, даже призрачная зависимость от Москвы, установленная в результате второго похода москвичей на Казань во времена великого княжения деда Грозного, послужила началом ухудшения отношений с самым сильным из всех осколков бывшей империи Чингизидов — Крымским ханством. Дело в том, что все, касающееся восточной политики, было нераздельно завязано в один тугой узел, и успех Москвы в борьбе против одного из улусов неизбежно вызывал напряженность в отношениях с другими. А потому отношения с Крымом ни в коем случае нельзя отделять от отношений с Казанью или с Астраханью, ибо все связи Москвы с мусульманским миром оказались тогда туго переплетенными. Поэтому после попадания Казани в сферу московской политики, случившегося в последние годы княжения деда Грозного, отношения между Москвой и Бахчисараем стали ухудшаться. Тогда излишним будет упоминать о том, насколько эти отношения пришли к полной конфронтации после прямого захвата русским царем Иваном IV сначала Казанского ханства, а вскоре и Астраханского с полной аннексией обоих и включения их владений в состав Московского государства.

Вот так вкратце можно обрисовать то, что касается московско-ордынских отношений. Выше мы сказали, что Грозный во всем относящемся к ордынскому вопросу изменил прежней политике, и сказали так единственно потому, что речь тогда шла об отношениях именно с ордой. Правильнее было бы сказать, что царь Иван изменил политике прежних московских государей во всей своей внешнеполитической деятельности, относительно любого соседства. Во всю мощь это проявилось в главном внешнеполитическом событии его царствования — Ливонской войне. И если захват Казанского и Астраханского ханств еще как-то может быть если и не оправдан, то, по крайней мере, объясним необходимостью собственной защиты и безопасности, то прямая вероломная агрессия на прибалтийские земли и стремление присоединить к своей державе владения Ливонского Ордена не имеет и тени справедливого начала и может целиком быть отнесено к категории сугубо захватнических войн.

После своего триумфа на востоке, выразившемся в окончательном покорении Казани и Астрахани, перед Грозным встали очередные насущные задачи. Относительно их историк Г.В. Вернадский в свое время сказал: «В 1550-х гг. московское правительство стояло перед лицом двух главных внешнеполитических проблем: татарской — на юге и ливонской — на северо-западе. Обе были связаны с третьей вечной проблемой московской политики — отношениями Москвы с Польшей и Литвой».

Как мы уже отмечали, приоритетность восточного направления во внешнеполитической деятельности московских государей определилась предками Ивана задолго до него, и в вопросах покорения восточного соседа он не был пионером. Но именно ему принадлежит авторство полного покорения Казанского ханства и присоединения его к России, а затем и победы в астраханской кампании с тем же. итоговым результатом. Обе победы, казалось бы, впечатляющие, и если не проанализировать сложившуюся на тот момент ситуацию и не попытаться спрогнозировать внешнеполитическую обстановку России на ближайшее будущее, то дальнейшие шаги Грозного могут показаться вполне логичными, во всяком случае не противоречащими здравому смыслу. Он нападает на Ливонию и развязывает тяжелейшую для России и самую продолжительную в ее истории войну. И вот это решение Грозного и этот его шаг станет впоследствии предметом самых острых дискуссий в среде ученых историков, дискуссий, не утихающих до наших дней. А спорность вопроса заключена будет только в одном — в направлении, то есть в выборе для войны противника, сама же война, как таковая, признается неизбежной и необходимой. Знакомясь с трудами многих историков разных поколений, мы не найдем в них даже тени сомнения в необходимости для России на тот момент войны. Оспаривается только выбор соперника, а отсюда, соответственно, и театра военных действий. Как альтернатива наступлению на Ливонию приводиться только одна цель — Крым.

История не любит сослагательного наклонения, а потому бессмысленно сейчас гадать о том, что сталось бы с Россией, если Грозный выбрал бы иной объект для удовлетворения своей страсти к завоеваниям. Но все же давайте хотя бы поверхностно проанализируем возможные варианты, а попутно рассмотрим приводимые известными исследователями некоторые «за» и «против». Начнем с рассмотрения ситуации в плане безопасности собственной земли.

Итак, Казанская и Астраханская победы поставили точку на успехах Москвы на Востоке. Но этими победами проблема не исчерпывалась. Оставалась главная заноза — Крымской ханство.

Во многом благодаря именно Казанскому и Астраханскому завоеваниям никакой надежды на хотя бы относительно мирные отношения с Крымскими Гиреями не оставалось. Разбойничья политика крымских ханов отзывалась постоянной тревогой на южной степной границе России. Политика умиротворения Гиреев никогда не приносила сколько-нибудь ощутимых положительных результатов, но все же явное задирание крымских правителей излишне раздражало их и неизбежно приводило к еще большей конфронтации. Так вот, казанская победа, а еще через некоторое время после нее столь же успешная кампания в низовьях Волги и завоевание Астрахани до крайности обострили отношения Москвы с мусульманским миром. Недовольство успехами Москвы достигло даже Стамбула. Окончательно утратив свои позиции в Поволжье, Крымское ханство, подстрекаемое турецким султаном, резко активизировало наступательную политику против России. И ранее неспокойные южные рубежи Русского государства теперь на долгие годы становятся центром средоточия оборонительных усилий московского правительства. Почти ежегодно крупные и мелкие нападения из степи станут тревожить южную окраину московских владений. Здесь теперь не будет ни объявленной войны, ни мира, ни даже перемирия, а потому никогда не будет и покоя. Навязываемая крымцами тактика внезапных набегов будет держать южные рубежи России в постоянном напряжении и тревоге, как много лет до этого в таком же напряжении и в такой же тревоге постоянно держались восточные и юго-восточные рубежи, граничившие с казанскими и астраханскими владениями.

Задача обороны осложнялась абсолютной открытостью границ, отсутствием естественных оборонительных рубежей и малочисленностью населения. Выдвинутые Далеко в заокскую степь, разбросанные на большом расстоянии друг от друга русские города-крепости не представляли собой единой и надежной линии обороны. Редкие, с немногочисленными гарнизонами, они были не в состоянии отразить нашествия крупных ордынских сил, да и не в тактике агрессора было задерживаться под их стенами. Степняки предпочитали обходить крепости, в редких случаях решаясь на осаду, и то только, если не ожидалось скорого подхода русских полевых войск. Избегать встреч с московскими воеводами в открытом поле тоже было в основе тактики агрессора. Крымцы стремились нащупать незащищенный участок границы, что при огромной ее протяженности было сделать не трудно. Затем массами своей легкой конницы они старались как можно глубже проникнуть в густонаселенные районы русских земель для грабежа имущества и захвата пленных, что издревле считалось у степняков главной добычей, а затем также быстро, по возможности не принимая боя, уйти. В результате, как в рассматриваемую эпоху, так и еще чуть ли не двумя столетиями позже, невольничьи рынки Турции и Средиземноморья были переполнены русским «живым товаром». В этих условиях защита границ Московского государства становится его главной заботой. Естественным рубежом обороны здесь оставалась широкая и многоводная река Ока, хотя в связи с расширением территории государства она в рассматриваемое время была уже далеко не пограничной. В выдвинутых в заокскую степь городах в состоянии постоянной боевой тревоги несли службу малочисленные гарнизоны, а между ними в степи рыскали воинские, преимущественно казачьи, разъезды и дозоры. Разведка беспрерывно наблюдала за степью, оповещая гарнизоны близлежащих крепостей и пограничную стражу на Оке обо всех движениях в степи. Но организовать и этот оплот обороны было делом весьма проблематичным. Степь вплотную подступала к правому берегу реки, где много мест возможной переправы, а войск, защищающих рубеж, явно недостаточно. Условия сами диктовали единственно правильную стратегию борьбы с Крымской ордой — наступление на степь, глубокий поход в ханские владения и разгром его разбойничьего гнезда.

То есть в точности ту же стратегию, что приносила успех в войнах против Казани, начиная еще со времен Ивана III.

И именно за эту стратегию ратовали сподвижники Грозного в канун Ливонской войны. Большинство членов Избранной рады в последние годы ее существования настойчиво советовали царю наступление на Крым.

Позицию сторонников крымской ориентации в окружении Грозного лучше всего отразить словами того же Вернадского:

«Хотя завоевание Казани и Астрахани открыло России путь на юго-восток, потенциальным московитским «окном в Европу» была Ливония.

Двумя людьми, отвечавшими за проведение русской внешней политики как на Востоке, так и на западе в 1550-х гг., были Алексей Адашев и дьяк Иван Висковатый. Как мы знаем, в 1554 г. они были ответственны за важные переговоры с ногайцами относительно астраханских дел. В том же году Адашев и Висковатый заключили договор с ливонским посланником, согласно которому ливонцы были вынуждены признать старое обязательство епископа Дерпта выплачивать ежегодную дань великому князю московскому.

Адашев был убежден, что следует прежде всего рассмотреть татарскую проблему, чтобы спасти Московию от разорения, порождаемого постоянными набегами крымских татар и уводом в плен тысяч людей при каждом рейде. С тем, чтобы защитить русские интересы в Ливонии, Адашев полагал достаточным временно использовать вместо войны дипломатию. В случае неизбежности войны в балтийском регионе — как при конфликте со Швецией (1554–1557 гг.) — нельзя было требовать присоединения территорий за рамками существующих границ, чтобы не допустить продолжения войны.

Оценка ситуации Висковатым кажется очень близкой к адашевской…

Различие между Адашевым и Висковатым состояло в том, что Висковатый как проницательный дипломат никогда открыто не противоречил царю. В результате он сперва избежал царского гнева, когда царь решил повременить с Крымом и сконцентрировал всю силу Московии на попытке завоевать Ливонию…

По мнению Адашева, наилучшим методом сдерживания татарских набегов могли бы стать регулярные упреждающие вылазки против крымских татар вместе с основанием баз-крепостей, из которых можно двинуться далее. В конечном счете, целью было принуждение хана признать свою вассальную зависимость по отношению к царю, и, в случае неудачи этой уловки, прямо завоевать Крым, как это было сделано в случае Казани и Астрахани».

Можно смело утверждать, что окружение Грозного не уступало царю в воинственности и в стремлении к завоеваниям. Оно лишь проставляло свои приоритеты и отстаивало иную, отличную от царской, первоочередность в направлениях внешнеполитической деятельности. Свою позицию царские советники обосновывали большей актуальностью для России крымского наступления, его насущной необходимостью. И в этом кроме всего прочего следует признать большую внешнеполитическую последовательность, ибо завоевание Крыма логически устраивалось в один ряд вслед за казанским и астраханским.

Здесь, кстати, надо сказать, что решительная политика Ивана Грозного по отношению к Казани и Астрахани возможно была и излишней, и той же цели можно было достичь медленным наступлением и постепенным изживанием в соседних ханствах антимосковских настроений так, как это делалось со времен деда Грозного. Ведь начиная с первого похода русских ратей на Казань времен княжения Ивана III, то есть с 1469 года, можно вести отсчет мучительно медленного вхождения Казанского ханства в сферу московского влияния. Останется вопросом, прав ли был молодой царь Иван IV, когда не захотел больше терпеть этого медленного и болезненного изживания у своих восточных границ казанской опасности, как это делали его дед и отец, а решил покончить с ней одним ударом. Не станем гадать о том, оправдана ли была тогда такая стратегия по отношению к Казани, но сейчас, по отношению к Крыму, именно такая стратегия оставалась единственной. Ведь покорение Казани шло и до Ивана

IV, шло успешно, может быть, медленнее, чем того хотелось, но зато без потрясений и с явно обозначившимся положительным финалом. При любой стратегии участь Казани была определена, отличие только в том, что при ином подходе к этой проблеме ее решение заняло бы несколько больше времени, но зато наверняка обошлось бы меньшими жертвами. А жертвы, понесенные русской стороной при завоевании Казани царем Грозным, надо полагать, были огромными.

Кстати сказать, то, что Иван IV покончил с Казанью одним ударом, разом вырвал занозу — понятие весьма и весьма условное. После взятия Казани русские воеводы оставались с войсками в том краю еще более десяти лет, воюя против отдельных мурз, навязавших московским властям что-то вроде партизанской войны. Так что никакого успокоения во владениях бывшего ханства одним взятием его столицы Москва не добилась, что лишний раз ставит вопрос: а оправдана ли была такая стратегия? Ну и конечно, если ставить под сомнение факт покорения казанского ханства одним ударом, то надо в первую очередь говорить не о военных действиях, имевших место после падения столицы, а о трех неудачных походах на Казань, предшествовавших последнему, победному. И тогда поставленный выше вопрос о правильности выбранной стратегии вырисуется еще более рельефно.

Нашему соотечественнику хорошо известно про знаменитый победный поход Ивана Грозного на Казань 1552 года. Но мало кто знает, и нужно обратиться к подробному учебнику по истории весьма высокого уровня, чтобы узнать, что этот поход на Казань был четвертым по счету за время тогда еще недолгого правления Ивана Васильевича. Ему, как мы рассказали выше, предшествовали три неудачных, можно сказать, провальных похода с колоссальными потерями в людях и с почти полной потерей взятой в походы артиллерии. Иными словами, имея богатый опыт казанских походов, овладеть столицей ханства удалось только с четвертой попытки.

Так что решительная политика Грозного по отношению к Казани, может быть, была и излишней. Тогда, когда Москва еще не успела прямым захватом Казани раздразнить ее единоверного крымского союзника, у русского царя оставался выбор. Теперь выбора не осталось. В силу вступило золотое правило драки: половинчатых решений быть не может, задрав противника, нужно идти до конца; подняв кулак, надо опускать его врагу на голову. Но русский царь неожиданно изменил этому правилу, за что русский народ жестоко поплатился. Иван отказался от наступления на Крым, что настойчиво предлагали ему его советники. Но это еще не было бы большой бедой, если бы царь, решившись на оборонительную стратегию против Крыма, поставил бы высвободившиеся после казанской и астраханской войн войска на южный степной рубеж. Вместо этого, практически оголив этот самый опасный рубеж, царь перенес удар на запад. В 1558 году Иван Грозный неожиданно развязал Ливонскую войну.

Уже цитированный нами историк Костомаров по поводу этого, последнего шага Грозного отмечал:

«Царство Казанское было разрушено; первым благодетельным последствием этого события было то, что более сотни тысяч несчастных русских рабов получили свободу и возвращены были отечеству и христианству; второе — что уже не сотни тысяч, а миллионы грядущих поколений избавлены были от той судьбы, которая ожидала их самих и угрожала их предкам. За Казанью покорена была Астрахань. Та же участь должна была постигнуть и других татар: это была потребность не царская, а всенародная… на юге торчало, между тем, татарское царство — более всех несноснее для Руси, более всех мешавшее ее движению вперед: то был Крым… Пока там существовало хищническое гнездо, Русь не могла безопасно подвигаться на юг и занять пространства плодородных земель, которые должны были составить главнейшее ее богатство, экономическую силу и богатство государства и народа. В XVI веке граница спокойных владений Руси оканчивалась каких-нибудь верст за сто от Москвы: далее начиналось редкое население бедных острожков, где жители беспрестанно должны были опасаться за свою жизнь и где не могло быть спокойного улучшения быта; по мере удаления к югу, русские должны были дичать и делаться более азиатским, чем европейским народом… Наша история пошла бы совсем иначе, если б в XVI столетии исполнились замыслы тех людей… что… хотели овладеть Крымом, идя «по старому пути». Нам могут возразить: да, овладеть Крымом было бы хорошо, но это было в те времена невозможно, и потому-то прозорливый и мудрый царь, видевший лучше своих советников эту невозможность, обратил свою деятельность в иную сторону. Но, вникая в тогдашние обстоятельства, окажется, что именно тогда наступало самое удобное время к осуществлению такого намерения и, следовательно, за людьми, хотевшими вести Русь «по старому пути», придется не только признать верный взгляд на потребности Руси, но еще и практическое понимание условий времени, уменье поступать сообразно пословице: куй железо, пока горячо!»

А вот мнение одного из наиболее рьяных представителей противоположной стороны. Много позже Костомарова историк С.Ф. Платонов утверждал:

«После падения Казани и Астрахани крымцы могли ждать от Москвы удара и на них самих… неожиданно большой успех вскружил наиболее впечатлительные головы и внушил мечту о немедленном завоевании Крыма. Мудрая осторожность была забыта, и осмотрительную деловую программу заменили воздушные замки… Но царь, к великому огорчению рады (Избранная рада — А. Ш.), не послушал ее, а устремил свое внимание на запад. Трудно теперь решать, на что в ту минуту более звало время — на Ливонию или Крым. Но ясно, что поход с великими войсками в Крым представлял величайшие трудности, а Ливония была под рукою и явно слаба. Наступать через дикое поле на Перекоп тогда надобно было с тульских позиций, так как южнее Тулы… начинались необитаемые пространства нынешней черноземной полосы… Активная оборона южной окраины и ее постепенное заселение были делом исполнимым и целесообразным… но фантастический проект перебросить через дикое поле всю громаду московских полевых войск на Черноморское побережье был, вне всякого сомнения, неисполним. Он являлся вопиющим нарушением осторожной последовательности действий. Только через двадцать лет после этого проекта Москва достигла заметных результатов в деле заселения и укрепления дикого поля и перенесла границы государственной оседлости с тульских мест приблизительно на р. Быструю Сосну. В начале XVII века с Быстрой Сосны, от Ельца и Ливен, первый самозванец предполагал начать свой поход против татар и турок. Но и этот поход был, конечно, политическою мечтою авантюриста, а не зрелым планом государственного дельца. В исходе XVII века с еще более южной базы пробовал атаковать Крым князь В.В. Голицын, но, как известно, безо всякой удачи. Позднейшие и более удачные походы в Черноморье Петра Великого и Миниха столь же наглядно, как и походы Голицына, показали громадные трудности дела и послужили тяжким, но полезным уроком для последующих операций».

Примерно в таком же ключе строятся доводы всех других как сторонников, так и противников выбранного Грозным направления для своей внешней политики.

Потому как объективно оценить прозвучавшие аргументы и справедливо рассудить спорящие стороны нельзя, попробуем беспристрастно, насколько это возможно, проанализировать приводимые обеими сторонами доводы. Поскольку тяжелейшее поражение в Ливонской войне, ее, можно так сказать, провальное завершение, говорит само за себя и избавляет нас от необходимости обосновывать неверность выбранного Грозным пути, остановимся подробнее на крымском варианте вопроса.

Безусловно, удаленность Крыма и обширные, почти безжизненные степные пространства, отделяющие его от московских рубежей, создавали ему природную защищенность, делали его гораздо более труднодоступным для русского оружия, нежели Казань. Но, во-первых, преодолевала же Орда то же самое степное пространство при своих походах на московские земли и при этом даже умудрялась иной раз совершенно неожиданно появляться под самыми стенами русской столицы, и, во-вторых, так ли уж в самом деле был неуязвим Крым, как это иногда пытаются представить сторонники Грозного, оправдывая его отказ от войны против ханства Гиреев. Выше, в приведенной цитате Костомаров ссылается на «тогдашние обстоятельства», которые создали на тот момент «самое удобное время» для удара по Крыму. Что это были за обстоятельства, дознаться нетрудно, если рассмотреть и проанализировать несколько исторических фактов. Вот они.

В 1556 году, то есть немногим более чем за год до начала Ливонской войны, царь Иван, побуждаемый советниками к войне против Крыма, всячески противодействуя таким устремлениям своего окружения, все же послал в сторону Таврии отряд войск в пять тысяч человек во главе с воеводой Ржевским более с разведывательными целями, нежели с какими другими. Тем самым Иван хотел прощупать на прочность потенциального противника. Результат оказался потрясающим. Несмотря на мизерность отпущенных с Ржевским сил, поручение воеводой было выполнено настолько удачно, что не оставляло сомнений в большом успехе в случае увеличения этих сил. Ржевский наголову разбил крымцев под стенами их крепости Ислам-Кирмень, далее взял Очаковский острог, где разгромил не только татар, но и их главных покровителей — турок.

Подвиги Ржевского имели огромный резонанс в стане днепровского казачества, бывшего тогда в литовском подданстве. Их вождь Дмитрий Вишневецкий предложил московскому царю взять казацкие войска и всю Украину в свое подданство, после чего совместными усилиями одолеть Крым. В таком варианте предприятие ожидалось более чем успешным. Рейды Ржевского и Вишневецкого буквально окрылили сторонников наступления на Крым, становилась ясной положительная перспектива большого военного похода на ханство.

Но царь по непонятным причинам отказался. Он, казалось бы, следовавший традиции своих предшественников на троне, отдававших приоритет возвращению под власть своей державы всех земель бывшей Киевской Руси, вдруг отказывается принимать эти земли, сами шедшие ему в руки. Теперь это произойдет только ровно через сто лет и тоже по инициативе вождя украинского казачества, но уже при московском государе новой династии. Может быть, Грозный царь отказался от союза с Вишневецким из-за опасений раздразнить литовского соседа, с которым у Москвы в это время был мир? Тогда почему захватом Казани и Астрахани, а также военной акцией Ржевского он не побоялся раздразнить крымского хана и почему через год он не побоится вступить в открытую войну на западе, чем раздразнит и Литву, которая непременно выступит в той войне на стороне противника Москвы. И для того, чтобы понимать, что это будет именно так, не нужно обладать какими-то необыкновенными дипломатическими способностями. И тогда, в той войне на западе, царю Ивану уже не будет предложений союзничества от украинских казаков, а те, напротив, как литовские подданные выступят на стороне Литвы.

Одним словом, во всем этом видится какая-то непоследовательность и нелогичность русского царя, если не сказать больше — политическая несостоятельность. И, наконец, почему в случае нежелания настраивать против себя Литву, было не попытаться заключить с ней союз против Крыма и не уничтожить разбойничье гнездо общими силами. Выше мы приводили мнение Вернадского на счет того, что и крымская и ливонская проблемы были тесно связаны с другой проблемой — «отношениями Москвы с Польшей и Литвой». Это абсолютно верно, но следует помнить, что связи крымской и ливонской проблем с польско-литовской были направлены в разные стороны. Если любое решение Москвой ливонской проблемы вызывало раздражение польско-литовского соседа, который к захвату Ливонии русским царем мог относиться только сугубо негативно, то в захвате русскими Крыма литовская сторона, которая от татарских набегов терпела не меньше московской, могла видеть свою выгоду. Конечно, Литва, как старая соперница Москвы, была не заинтересована в ее усилении за счет завоевания Крыма. Но, во-первых, вступив в военный союз, обе стороны получали возможность завоевать его вместе, следовательно, поделить крымские трофеи пополам и тогда усиление в равной степени коснулось бы обеих, так что существующий баланс сил между Москвой и Вильно сохранялся. А, во-вторых, и в этом главное, для Литвы исчезал бы кошмар ордынских нашествий. Но русский царь не сделал такого шага, а ведь выстоять против союза Москвы, Литвы и украинского казачества у Крыма точно уже не оставалось бы никаких шансов. А главное, при этом отпадала бы самая большая трудность борьбы с Крымом — его удаленность и защищенность безжизненным пространством. Ведь эта трудность оставалась для Москвы только когда она боролась с Крымом в одиночку, но Украина, входившая тогда в состав Литвы, граничила с владениями крымских ханов непосредственно.

И если уж говорить о непоследовательности и нелогичности в политике русского царя, то тут следует, забегая вперед, упомянуть, что именно такой союз с Польшей и Литвой, союз, направленный против Крыма, Грозный попытался сколотить, но уже после развязывания им Ливонской войны. Об этом с декабря 1558 г. по март 1559 г. Москва вела переговоры с Польшей. Естественно, что последняя отказалась от московских предложений. Раздраженная вторжением русских войск в орденские владения, имевшая там свои интересы и готовившаяся совместно с Литвой встать на защиту Ливонии, заключившая с ней ранее оборонительный союз, Польша сейчас не пошла ни на какой сговор с Москвой. А вот раньше, до грубого захвата царем Ливонии, такой союз был вполне реален, поскольку, как мы сказали, Литва, а позже и Речь Посполитая страдали от Крыма не меньше, чем Московское государство, и великие литовские князья, как позже и короли Речи Посполитоой, всегда оставались заклятыми врагами крымских Гиреев.

Ничего этого дипломатия русского царя даже не попыталась сделать.

Не добившись в 1557 году союза с Москвой, Вишневецкий тогда сам со своим воинством отправился к перешейку и удачно воевал в районе Перекопа. Несколько раз побитый казаками, хан заперся в крепости и не пытался выйти из осады. Было более чем ясно, что, имея против себя большие силы, Крым будет не в состоянии защищаться. Окружение царя в Москве снова настойчиво советовало Ивану Васильевичу организовать большой поход против этого осколка Золотой Орды. А такие члены Избранной рады, как Алексей Адашев и Андрей Курбский советовали царю самому при этом встать во главе войска, как это было в казанской кампании. Вместо этого царь, как бы желая еще раз удостовериться в слабости противника, снова выслал против него разведку боем. Отряд в восемь тысяч человек, возглавляемый Даниилом Адашевым (братом Алексея), спустился на легких стругах по Днепру в Черное море и опустошил западное побережье полуострова. Таким образом, крупная полномасштабная наступательная кампания, на которой настаивали царские советники, вновь была заменена мелкой разведывательной операцией, но и та стала настолько удачной, что не оставляла сомнений в успехе в случае большого завоевательного похода. Отпора русским не было никакого. Тогда же в восточных владениях Крымского ханства черкесы отняли у него Таманский полуостров. Этим крымские бедствия не закончились. Внешние потрясения дополнились внутренними смутами. После очередной борьбы за власть в Крыму между отдельными группировками оттуда бежал неудачливый претендент на бахчисарайский трон некто Тохтамыш и нашел пристанище в Москве.

Тохтамыш долго жил в Крыму, а когда там возник заговор некоторых вельмож, намеревавшихся свергнуть с престола правившего тогда Девлет-Гирея, кандидатура Тохтамыша была первой среди прочих претендентов на высшую власть в Бахчисарае. После того как агентам хана удалось раскрыть заговор, Тохтамыш сумел бежать из Крыма и обосноваться в ногайских улусах у мурзы Исмаила. Последний был злостным противником Девлет-Гирея и сторонником русского царя во всех его отношениях с ордой. Он и сообщил Грозному о скрывающемся у него беглеце из Крыма и, возможно, подсказал царю идею использования Тохтамыша как своего ставленника на престоле во враждебном ханстве. Возможно, Грозный сам догадался о такой перспективе, не исключено, что русский царь еще колебался над окончательным выбором, ибо он пригласил Тохтамыша в Москву, и в декабре 1556 года тот прибыл в русскую столицу.

Все это давало возможность русской стороне придать военной акции против Крыма вид законности. Московский царь мог теперь войти в Крым с войском как покровитель изгнанного претендента, у которого к тому же в Крыму оставалось много сторонников. Но Иван IV не сделал и этого, не воспользовался сочетанием благоприятнейших для себя обстоятельств.

В конце концов, идея антикрымской кампании уступила идее завоевания Ливонии. Создается впечатление, что все эти мелкие военные акции, эти разведывательные операции Ржевского и Адашева предпринимались царем в расчете на неудачу, дабы можно было более обосновано оппонировать своим советчикам. А они, эти акции, как назло царю, давали не тот эффект. Все складывалось в пользу большой антикрымской кампании. И все ж таки царь принял другое решение. К чему это привело в результате? Вот мнение об этом нашего знаменитого историка:

«Время показало, — пишет Костомаров, — все неблагоразумие поведения царя Ивана Васильевича по отношению к Крыму. Уж если он не хотел завоевать Крыма, то и не нужно было и раздражать его нерешительными неважными нападениями. Напротив, московский царь начинал и не кончал, не воспользовался удобным временем — эпохою крайнего ослабления врага, а только раздразнил его, дал ему время оправиться и впоследствии возможность отомстить вдесятеро Москве за походы Ржевского, Вишневецкого и Адашева. Тот же Девлет-Гирей, который трясется от приближения немногочисленных русских отрядов, в 1571 году с большим полчищем в 120000 (как повествуют бывшие в Москве иностранцы) прошел до Москвы, опустошая все русское на своем пути, и появление его под столицею было поводом такого страшного пожара и разорения, что московские люди не забыли этой ужасной эпохи даже после Смутного времени, и при Михаиле Федоровиче туземцы слышали от них, что Москва была многолюднее и богаче до оного крымского разорения, а после него с трудом могла оправиться».

Вот здесь, упоминая о крымском нашествии 1571 года, закончившемся страшным разорением центральных районов Московского государства и сожжением самой Первопрестольной, известный ученый прошлого не говорит об еще одном важном моменте. Называя Ржевского, Вишневецкого и Адашева раздражителями хана, за деяния которых тому потом пришлось мстить русскому царю, Костомаров ни одним словом не вспоминает ни о Казани, ни об Астрахани, как о главных причинах ответной ханской акции 1571 года. Даже если бы не было кампаний Ржевского, Вишневецкого и Адашева, крымский властитель точно так же считал бы себя в долгу перед московским царем за потерю своего влияния на Волге. А потому после своих казанских и астраханских подвигов у Грозного не было иного пути, если, конечно, иметь в виду пути разумные, как перевести удар на Крым.

О Казани и об Астрахани, как об основных побудителях крымского нашествия 1571 года, говорят и материалы посольства Девлет-Гирея, посетившего царя Ивана сразу после того, как хан оставил сожженную дотла Москву. При первой же встрече с Грозным ханский посол от Девлет-Гиреева лица так заявил русскому царю: «Мы назывались друзьями; ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью; тогда усердно пойду на врагов твоих». Во врученной тогда же Ивану Васильевичу грамоте царские дьяки прочитали: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань… Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе,… если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих».

Справедливости ради нельзя не признать объективности и обоснованности всех позже прозвучавших ссылок на трудности наступательной войны против Крыма. У всех историков, стоящих на позициях оправдания выбора Грозным направления своей внешней политики, такие доводы звучат в унисон. Но если выискивать и перечислять одни только трудности и не искать путей к их преодолению, то, характеризуя государственного деятеля, можно оправдать любую его бездеятельность или деятельность не в том, не в столь нужном направлении, причем оправдать только тем, что при такого рода его деятельности встречается меньше трудностей. Первоочередность задачи защиты собственной земли, беспрестанно и безнаказанно терзаемой хищными соседями, понималась как современниками тех событий, так и много веков спустя нашими отечественными историками. Актуальность этой задачи и ее насущная безотлагательность признается даже всеми без исключения сторонниками выбора Грозного из когорты русских ученых этого профиля. Но вот затем они оправдывают отказ царя от наступления на Крым тем, что на этом пути ожидаются трудности. Выходит, что принятие решения заняться делом защиты родной земли и своего народа или не заняться им целиком и полностью зависит от степени ожидаемых в процессе этого занятия трудностей.

Если вопрос ставится о защите своей земли, то государственный деятель обязан руководствоваться тем принципом, что нет трудностей, которые нельзя было бы преодолеть. И как сказал все тот же историк Костомаров, «для всякого предприятия, особенно такого, которое сопряжено с борьбою, есть свои препятствия; однако для всех препятствий найдутся соответствующие средства избегать их или преодолевать, и если историк, оценивая намерения исторических деятелей, будет подбирать одни препятствия, с которыми эти деятели должны были бороться, не обращая внимания на средства, возможные в свое время для устранения препятствий, то взгляд историка будет односторонен и, следовательно, неверен. Указавши на препятствия, возникшие против исполнения известного предприятия, надобно указать и средства, какие могли быть найдены, чтобы победить эти препятствия».

И все-таки давайте конкретно разберемся с доводами, оправдывающими Грозного за отказ от крымской кампании. Собственно говоря, довод такой один, и мы его уже приводили в интерпретации историка Платонова. Удаленность Крыма, его природная защищенность, оторванность русских войск, в случае выступления их в такой поход, от своих баз и т.п. Вот, к примеру, рассуждения на этот счет историка Валишевского:

«Как бы ни была справедлива та критика, которой Грозный подвергался тогда и впоследствии, он остановился на правильном решении. Идти на Крым было не то, что идти на Казань или Астрахань. С берегов Москвы до берегов Волги переправа войска и провианта совершалась по сети речных путей, пересекавших относительно заселенные места. Дорога в Крым уже от Тулы и Пронска шла через пустынные места, где нельзя было ни встретить пристанища, ни найти средств пропитания. Здесь до восемнадцатого столетия разбивались усилия лучших русских полководцев».

И хотя автор не делает ударения на заключительной фразе, начать комментировать сказанное хочется именно с нее.

Интересно, это кого же уважаемый историк подразумевает под лучшими русскими полководцами? Уж не князя ли Василия Васильевича Голицына? А поскольку до начала XVIII столетия история не отметила со стороны России других крымских походов кроме тех двух, когда русское войско возглавлял не кто иной, как князь Голицын, то следует понимать под лучшим русским полководцем именно его. Бедная Россия, если Василия Голицына называть пусть даже не лучшим, а хоть каким-нибудь ее полководцем!

Два неудачных похода на Крым Голицына приводят и все другие историки, обосновывая невозможности победы над ханством даже в более поздние времена, а тем более во времена Ивана Грозного. Правда, никто из них больше не относит Голицына к категории полководцев, а тем более лучших, но при этом все без исключения исследователи делают акцент на тех же набивших оскомину трудностях и никто из них не упоминает о неподготовленности к тем походам во всех ее проявлениях и о безалаберном их проведении. Упорно умалчивается о безобразном снабжении самым необходимым, начиная от продовольствия и заканчивая боеприпасами, о нехватке и никуда негодном состоянии транспортных средств и отсутствии элементарной базы для их ремонта (это простых-то телег), вследствие чего приходилось бросать по дороге ценный груз, о поставке в войско больных лошадей, что выяснялось уже только на походе. Авторы исторических трактатов, рассказывая нам о первых крымских походах, неохотно повествуют о тактических просчетах в чисто военном понимании этого вопроса, о ниже всякой критики уровне разведывательно-дозорной службы и т. п. Словом, целый арсенал причин, способных провалить любое начинание, остается незамеченным. Да, эти причины вскрывались на фоне тяжелого похода; не будь его, и причины эти не дали бы о себе знать. А потому неудача кампании списывается на тяжесть предприятия, и не берется во внимание тот факт, что не будь этих причин, то и поход был бы не так тяжел. Ну и, конечно, как главную причину неудач следует назвать совершенно для этого непригодное руководство кампаниями. Абсолютно никакими военными способностями князь В.В. Голицын не обладал и, будучи человеком заурядным, мало годился для государственной деятельности на каком бы то ни было ее поприще. Назначением на должность главнокомандующего в двух крымских походах конца XVII века князь остался обязанным только своему фавору у тогдашней правительницы России царевны Софьи. Так что неудачи крымских походов, случившихся до XVIII столетия, объясняются целым сонмом объективных причин, сопутствующих всей истории нашего отечества и во все века являвшихся проявлением наших национальных особенностей.

То же самое следует сказать и о Прутской кампании Петра, событии, которое историк С.Ф. Платонов приводит как аналогию крымским походам с теми же препятствиями, и служащим, как считает историк, лишним доказательством невозможности их преодоления.

К неудаче в Прутском походе, несмотря на то, что при войске находился сам царь, привели те же самые причины, которыми объясняются и провалы походов Голицына на Крым, то есть длинным рядом обстоятельств по-российски безобразной организации и бестолкового руководства. А потому не дальностью похода и не тяжелыми природными условиями в действительности следует объяснять те трудности, на которые любят ссылаться многие наши историки, рассказывая нам о тех кампаниях, а собственными просчетами и упущениями.

Ну и, наконец, даже если принять во внимание дальность перехода в тяжелейших природных и климатических условиях и признать такую трудность, то и она останется только до тех пор, пока Московское государство вынуждено было наступать на Крым в одиночку, со своей территории, откуда действительно предстоял путь через многосотверстное безжизненное и безводное степное пространство. Но ведь Вишневецкий предлагал царю союз с Днепровским казачеством и даже набивался в подданство Москве со всеми казацкими землями Украины, которые простирались до низовий Днепра, достигая его порогов, то есть вплотную приближались к крымским владениям. В этом случае поход московской рати начинался бы с казацких земель, к примеру, из района Запорожья, из стана своего союзника. И сам поход при этом был бы совсем не дальним, а намного меньшей протяженности, чем походы от Москвы до Казани, а тем более до отдаленной Астрахани. И здесь с таким же успехом можно было бы использовать систему рек Днепровского бассейна для доставки войск, грузов, провианта, как использовали систему рек московские воеводы в казанских походах, о чем нам повествует историк Валишевский. И сама история живыми примерами подтвердила верность последнего вывода. Первый же успешный поход на Крым, поход фельдмаршала Миниха 1736 года, начинался из района Полтавы и Кременчуга, где заранее были дислоцированы русские войска, то есть отправным местом движения армии были даже не самые ближние к крымским владениям земли казацкой Украины. И результаты того похода говорят сами за себя. Миних довел армию до Перекопа без потерь, прорвал перекопскую линию укреплений, овладел перекопской крепостью, разгромил под ее стенами турецко-татарские войска, потеряв во всей операции около двух тысяч человек. С мизерными потерями русская армия сумела овладеть тогда ключами от Крыма. Провести столь блестящую операцию, не испытав при этом всех тех трудностей, которые в свое время послужили причиной отказа Ивана Грозного от завоевания Крыма, и на которые, оправдывая это решение царя, ссылаются многие наши историки, позволило только одно обстоятельство: ко времени похода на Крым Миниха Левобережная Украина, а также область Войска Запорожского входили в состав России, чего не было ни во времена Грозного, ни еще много позднее. Но ведь вождь украинского казачества почти за 200 лет до крымской кампании Миниха предлагал русскому царю эти самые земли, и, согласись на это Грозный, — уже тогда исчезла бы необходимость дальнего похода.

И, наконец, даже ввиду сомнительности предприятия, почему на него было не пойти, хотя бы с целью приобретения опыта, который можно будет использовать в последующих походах. Вспомним, что и Казань досталась Грозному только с четвертой попытки. А это значит, что, несмотря на близость и удобство сообщения, трудностей там было не меньше, но накопленный опыт дал свои результаты.

И, конечно, если уж приводить доводы «за» и «против» в вопросе выбора в 50-е годы XVI столетия московским правительством главного направления для своей внешней политики, то нельзя обойти стороной мнения на этот счет историка Вернадского. Оно включило в себя массу аргументов с обеих противостоящих точек зрения, а потому позволим привести его полностью.

«К 1557 г. точка зрения сторонников войны с Ливонией постепенно взяла верх над адашевской, поскольку сам царь Иван IV разделял их взгляды.

Вопрос о том, какой курс внешней политики в то время более соответствовал интересам русского государства и русского народа — сдерживание Крыма или нападение на Ливонию — обсуждался не только тогда и не только русскими. Он до сих пор представляет интерес для историографов и составляет предмет разногласий.

Подавляющее большинство историков России согласно, что царь Иван IV был прав в своем решении прервать действия против крымских татар и взяться за Ливонию. Они утверждали (и утверждают), что надежный доступ к Балтике был необходим для России как политически, так и экономически и что независимая и враждебная Ливония была препятствием развитию нормальных культурных отношений между Россией и Западом.

С военной точки зрения Ливония была слаба и, как резонно мог полагать царь Иван IV, не могла отразить русского нападения. С другой стороны, как указывают большинство историков, задача подчинения Крыма, в особенности без союза с Польшей, была в военном плане неразрешима для России на этой стадии. Заметным противником этой точки зрения является Костомаров.

Согласно марксистской терминологии классовой борьбы, превалирующее заключение советских историков состоит в том, что Ливонская война соответствовала интересам поднимающихся классов русского дворянства и купечества и в этом смысле была прогрессивной, в то время как программа продвижения на юг была в интересах феодальной аристократии и поэтому — реакционной.

Нет сомнения, что обе проблемы — татарская и балтийская — были важны для России. Вопрос стоял в том, какой из них в данный исторический момент уделить приоритетное внимание.

Утверждение, что завоевания на юге поддерживались феодальной аристократией в противовес дворянству и купечеству, не выдерживает критики. Южные пограничные земли Московии длительный период были заселены людьми пограничья — мелким дворянством и казаками. И лишь к концу XVII века вельможи стали интересоваться приобретением земельных владений в этих местах. И нам известно, что феодальные аристократы, подобные князю Семену Лобанову-Ростовскому, не одобряли даже предыдущую кампанию против Казани.

Фактически же татары покушались на интересы не только бояр, дворянства или какого-либо особого класса, а на интересы русских всех классов. В первую очередь от татарских рейдов страдали крестьяне, поскольку их постоянно уводили в плен. Ввиду этого, борьба с татарами в это время была подлинно национальной задачей…

Но можно ли представить в это время завоевание Крыма? Это, конечно, должно было предполагать более напряженные усилия, нежели завоевание Казани и Астрахани. Тем не менее, если бы не произошла Ливонская война, русские наверняка справились бы с этим предприятием.

После разведывательной кампании Ржевского против Очакова в 1556 г. Адашев и Курбский попытались убедить царя Ивана IV лично возглавить, или же в любом случае разрешить, большой поход на Крым. Но… вопреки возможностям, которые открывали планы Адашева и Курбского, полномасштабная кампания против крымских татар была заменена двумя разведывательными рейдами. Но даже они оказались как таковые удачными и могли бы стать даже более важными, если бы за ними последовал главный поход.

Более того, в походах на Крым русским не приходилось полагаться лишь на свою военную мощь. Как и в случае с Казанью и Астраханью, они могли рассчитывать на разногласия среди самих татар. В каждой татарской орде существовало соперничество среди основных родов, или их ветвей, и в каждом ханстве некоторые из вельмож были способны противостоять хану. Эта ситуация часто оказывалась для русских выгодной, особенно при формировании среди татар прорусских партий.

Следует вспомнить, что с середины XV века многие татарские группировки пошли на русскую службу. Наиболее влиятельной была Касимовская. Все вместе они составляли значительную военную силу, верную царю. Не менее значимым был факт того, что татарские цари и царевичи, верные России, были связаны кровными узами или браком с независимыми татарскими ханами и вельможами; во многих случаях они играли роль посредников между Россией и мусульманским миром и таким образом поддерживали дипломатическую игру Москвы.

Поэтому московское правительство надеялось поставить во главе Крымского ханства подходящего владыку, который признает себя вассалом царя Ивана IV. Этот замысел срабатывал ранее в отношении Казани и Астрахани. Царь Касимова Шах-Али — одно время царь Казани — был хорошим советником Ивана IV в Казанской кампании 1552 г.

И, разумеется, подходящий кандидат на крымский трон появился в 1556 г. — царевич Тохтамыш.

Нет сомнения, что в своих планах 1557 г. по проведению большой кампании против Крыма Адашев был готов наделить выдающейся ролью царя Шах-Али, царевича Тохтамыша и других верных татарских царевичей и мурз (князей) вместе с их свитами…».

Вместо этого все эти силы, как и множество других татарских и ногайских мурз, кабардинских и других князей были использованы в скоро начавшейся Ливонской войне. И как сказал по этому поводу тот же Вернадский:

«Разумеется, все эти4 верные татарские силы, а также кабардинцы, будь они посланы против Крыма, а не Ливонии, были бы более ценны для России. Они бы не только дали русским решающее превосходство в кавалерии, но могли бы сыграть важную роль в психологической и пропагандистской войне. Они могли бь; подорвать единство крымского хана и его вельмож и подавить их волю к сопротивлению».

Сторонники взглядов Грозного, и конкретно его отказа от крымского предприятия, как одну из причин, оправдывающих русского царя, приводят необходимость посылки под Перекоп большого войска. Приверженцам таких взглядов Костомаров оппонирует следующим образом:

«Нет оснований думать, что войско, необходимое для завоевания Крыма, при тех критических условиях, в каких находилась тогда Орда, требовалось в таком количестве, которое было бы затруднительно выставить Московскому государству. Для покорения Казани Московское государство должно было послать до 130000 воинов, а завоевание отдаленной Астрахани потребовало менее третьей части этого количества. Если крымские дела были до того расстроены, что отряды в пять и в восемь тысяч могли безотпорно опустошить владения хана и наводить на него великий страх, то что же могло быть, если бы вместо восьми тысяч явилось восемьдесят, да еще с самим царем, которого присутствие столько же благодетельно в нравственном отношении подействовало бы на русскую рать, сколько зловредно на врагов? Появление царя на челе войска русской державы с решительным намерением покорить Крымское царство подняло бы, воодушевило и привлекло к царю для совместного действия против крымцев с одной стороны днепровское, с другой — донское казачество, а казачество, особенно днепровское, было бы совсем не малочисленною военною силою, потому что при той воинственности, которая охватывала украинское население, ряды его тотчас же увеличивались бы множеством свежих охотников, и эта сила почти ничего бы царю не стоила. Мы не говорим, впрочем, чтобы Крым во всякое время мог быть так легко завоеван; мы имеем в виду только то печальное и расстроенное его состояние в половине XVI века, которым хотели воспользоваться советники царя Ивана Васильевича».

Можно привести и некоторые другие аргументы, говорящие не в пользу отказа от попытки ударить по Крыму. Например…

Выше, отрицая расхожую причину о невозможности преодоления пути до Крыма с сохранением при этом войском боеспособности, необходимой для штурма перекопской линии и оккупации полуострова, мы приводили тот довод, что преодолевала же Орда то же самое расстояние в своих беспрестанных нашествиях на Русь. Так вот этот довод не совсем верен, если целью похода на Крым ставить его завоевание, полное покорение и т.д. Но заметим, что Орда после распада Чингизидовой империи в своих бесконечных нападениях на русские земли никогда не стремилась к их завоеванию. Она не имела территориальных претензий к Московскому государству и в своих нашествиях не преследовала иной цели, кроме как грабежа. А потому все ее нападения на русские владения были собственно даже не походами в военном понимании, а набегами, грабительским налетами. Крымское государство жило работорговлей, а потому главная цель его деятельности — это захват пленных. К чему больше всего стремилась Орда при этих набегах, так это к тому, чтобы по возможности избегать каких бы то ни было баталий. А потому вся военная сила Орды во время этих набегов состояла исключительно из одной конницы, причем легкой. Орде не нужно было артиллерии, не только тяжелой осадной, но и легкой полевой, ей не нужно было иметь даже такого самого массового рода войск, как пехота. И, конечно же, ей совершенно не нужно было никакого обоза. Орда начинала свои нашествия на русские земли с того, что вылезала из-за Перекопа, имея одно, максимум двухдневный запас продовольствия, стремительным броском за один-два, самое большое три дня, преодолевала пустынное безжизненное степное пространство, отделявшее ее от первых русских поселений, и неожиданно появлялась перед ними. Пока московским властям удавалось организовать какой-то отпор, Орда успевала проникнуть достаточно глубоко в густонаселенные районы, где она отдавалась своему любимому занятию — грабежу беззащитного мирного населения. Поэтому говорить, что умела же Орда преодолевать то же самое пространство, и почему оно тогда представляло непреодолимую трудность для русских, — не верно, если, как мы сказали, под ответной акцией со стороны Москвы иметь в виду полное покорение Крыма. Для покорения нужен не набег, а именно поход, поход большой армии, в которой основным родом войск является пехота, к тому же армии, обремененной огромным обозом, тяжелой артиллерией, не говоря уже о всякой другой. Поход такой армии через то самое безжизненное пространство, для преодоления которого легкоконной Орде требовалось всего несколько дней, занял бы несколько недель, может быть месяцев.

Но вот здесь уместно будет задаться вопросом: а почему Московскому государству для борьбы с крымскими набегами и для противостояния им обязательно необходим захват чужого государства, полное его покорение, вплоть до аннексии? А почему было не воспользоваться иной стратегией, успешно применяемой предшественниками Грозного в отношении восточных ханств? Как мы помним, великие московские князья до Ивана IV не стремились к их захвату, но искусной дипломатией постепенно брали под свой контроль всю их деятельность, медленно, но верно подчиняя ее своим интересам, при этом на каждую акцию агрессии отвечали такой же, не оставляя безнаказанным ни один грабительский набег из степи. И надо сказать такая стратегия давала весьма ощутимые результаты. Походы московских воевод на казанские и ногайские улусы в основном носили характер заурядной мести и не могли привести к покорению агрессивных соседей, но и цели такой Москва себе не ставила, зато они надолго отбивали у степных хищников охоту к нападениям на московские пределы. И первые подобные происки Москвы против Крыма, а это упоминаемые нами походы Ржевского, Вишневецкого и Адашева в канун Ливонской войны, лишний раз подтверждают эффективность такой политики. Да, эти акции, как мы говорили, раздражали агрессивного соседа, вызывали в нем бурю недовольства, но раздражение — это область эмоций, зато первый серьезный набег крымцев на Русь после этих акций состоялся только в 1571 году, то есть через четырнадцать лет после русского похода Адашева 1557 года. А до этого четырнадцать лет крымцы сидели у себя за Перекопом тихо и смирно, да и в 1571 году они вылезли оттуда в основном потому, что все силы и. все внимание Москва отвлекла на Ливонию, оголив свой южный рубеж, о чем не могли не знать в Бахчисарае.

А что если бы упредить крымское нашествие 1571 года тем, что накануне его повторить поход Адашева, в котором, как известно, с русской стороны участвовало всего восемь тысяч человек войска, считая и казаков?

Такие ответные или предупредительные акции Москвы не требовали большого средоточия сил, они могли совершаться без применения артиллерии за ее ненадобностью, легковооруженными подвижными и мобильными отрядами. Наиболее удобными путями для подобных происков были давно освоенные казаками речные пути по Дону и Днепру в Азовское и Черное моря с нападениями на крымские берега, которые до конца оставались открытыми и незащищенными, наподобие южных степных границ Московского государства. Именно этот путь и выбрал Адашев для своего похода 1557 года. Днепровские казаки, зачастую в союзе с донскими, так действовали ранее, так будут действовать и впредь, но без поддержки государства одними своими силами они не могли полностью(решить задачу защиты своих земель, но все-таки положительный эффект такая стратегия давала. Каждая такая казачья акция срывала намечавшееся нашествие Орды, отбивала у ханов охоту к проискам против Руси, не говоря уже о том, что в результате таких акций свободу получали тысячи христианских пленников.

Почему же правительство Грозного отказалось и от этой стратегии, не связанной с большой мобилизацией сил и ресурсов, а главное, не грозящей ему тяжелыми последствиями даже в случае неудачи?

Здесь ответ на поставленный вопрос, наверное, следует искать вот в каком направлении.

К этому времени Москва твердо встала на путь проведения имперской внешней политики. В Кремле окончательно сформировался определенный тип отношений с соседями. В результате многовекового выживания под иноземным владычеством, долгого и мучительного собирания своих земель в единый государственный организм, наконец, избавления от чужеземного гнета и обретения политической и экономической свободы Московское государство постепенно выработало новый для себя свой особый стиль политического мышления, не допускающий иного способа подчинения политики соседей своим интересам, как прямого включения их территориальных владений в состав своего государства. Эта направленность политического мышления, в котором всегда безраздельно господствует имперская амбициозность, очень скоро превратится в безудержную страсть россиян, станет основой их национального мировоззрения и миропонимания. Она постепенно приведет к бессмысленному и ничем неоправданному наращиванию территорий, населенных разноязычными, чужеплеменными и далеко не единоверными Москве народами, что навсегда определит характер развития русского народа и станет самым мощным тормозом роста его материального благосостояния.

А такое мышление и диктуемые им приемы проведения внешней политики не допускают иной формы приведения кого бы то ни было в сферу своих интересов, как прямой вооруженный захват и полное покорение без остатка. Имперское сознание никогда не уживется ни с каким другим, половинчатым решением, не согласится с медленным, постепенным подчинением соседа своей политике с оставлением ему атрибутов собственной независимости и политической самостоятельности. Казань и Астрахань стали тем Рубиконом, после которого отступления в область других форм внешней политики нет. Образ политического мышления у кремлевского хозяина сформировался окончательно, и теперь ни он, ни его последователи ему не изменят. Но этот образ требует по отношению к соседям агрессии, и Москва встает на этот путь. Естественно, что она для начала выбирает, как ей кажется, более слабого соперника — Ливонию. Здесь она ошибается, но это уже вопрос другого характера. Зато Москва не ошибается в том, что вести войну на два фронта она не может. Грозньхй понимает, что он не в состоянии воевать против Крыма и Ливонии одновременно, даже если против одного из соперников ограничиваться лишь набегами, но если только при этом против другого соперника вести полномасштабную войну. В этом царь Иван, безусловно, прав, ну а поскольку политическая направленность его мышления требует именно полномасштабной захватнической войны, то он отказывается от войны с одним из потенциальных противников, считая того более сильным и успех в войне против него более сомнительным, и все усилия направляет на другого.

То, что в оценке и, следовательно, в выборе первоочередного для себя противника царь ошибся, мы уже сказали, но главный вопрос не в действительном соотношении сил между Крымом и Ливонией, а в степени актуальности борьбы с каждым из них, следовательно, в первоочередной необходимости. При всей заинтересованности России в расширении выхода к Балтийскому морю, заметим, не в выходе к морю, как это часто у нас трактуется, а в его расширении, поскольку выход у России к Балтике на тот момент был, Ливония, при здравом подходе к вопросу, не могла представлять собой первоочередной цели для завоевания хотя бы потому, что не угрожала России ни прямо, ни косвенно. О прямой и непосредственной угрозе со стороны Крыма говорить излишне. Но, влезши в долгую затяжную войну на западе, Москва не только не имела теперь сил тревожить Крым даже мелкими отвлекающими военными акциями, но она не могла и хоть сколько-нибудь обеспечить защиту своего старого южного пограничного рубежа по Оке, что и привело к страшному опустошительному нашествию Девлет-Гирея летом 1571 года. И здесь выбор Грозным противника для войны между Ливонией и Крымом указывает не только на его ошибочность в смысле оценки сил того и другого, и не только на агрессивный имперский' характер политики Москвы, когда она вероломно напала на соседа, не представлявшего собой угрозы, но и на игнорирование Москвой национальных интересов своего народа.

У русских людей в завоевании Ливонии абсолютно никакой заинтересованности не было, такая заинтересованность была исключительно у Московского государства. Зато у русских людей была острая нужда в защите от хищного степного соседа. И вот здесь, начиная с Ливонской войны, становится наиболее заметна еще одна особенность нашего отечества. Расхождение интересов народа и государства — явление не редкое, и его можно наблюдать не только в нашей истории. Но со времени царствования Грозного и во все доследующие времена вплоть до наших дней можно постоянно говорить о полном игнорировании российскими правителями интересов своих людей, интересов, которые с необычайной легкостью приносятся в жертву интересам государства. Именно с выбора Грозным западного направления для вооруженной агрессии и упрямого следования ему в течение 25 лет тяжелейшей, кровопролитной бойни сначала с туманными перспективами на положительный исход, а позже с явным отсутствием всяких перспектив можно вести отсчет полного пренебрежения российскими властями интересов русского народа. Не просто отказ от борьбы с Крымом, но и ослабление южного пограничного рубежа, а затем, в связи с трудностями на западном фронте из-за не нужной народу войны, и полное оголение этого рубежа как нельзя лучше показывает сохранившееся до нашего времени отношение русского государства к своему народу. С тех давних пор наше любезное отечество полностью перестает считаться со своими людьми, русский народ перестает попадать в сферу забот своего государства.

И, наконец, последний аргумент, говорящий не в пользу выбора царя Ивана: а что предвещало больший успех в предпринятой им кампании против Ливонии в сравнении с крымскими перспективами? Чем Ливония могла показаться более легкодоступной, нежели крымский осколок Золотоордынской империи?

К рассматриваемому времени Ливонский Орден как государственное образование представлял собой больной организм. Некогда могущественная рыцарская община, державшая несколько столетий в постоянном напряжении своих соседей, больше других терзавшая северо-западные русские области, в бесконечных столкновениях с которой прожило несколько десятков поколений псковичей и новгородцев, теперь перестала являть собой серьезную силу. В XVI веке Ливония окончательно приходит к своему упадку. Но вспомним о том, что и Крымское ханство тогда не являло собой в военном отношении ровным счетом ничего серьезного. Зато военной мощью ордена оставались многочисленные каменные крепости и замки, к овладению которыми в основном и сводились действия русской армии в новой для нее войне. Вся Ливония, будучи мизерной по территории, была покрыта густой сетью укрепленных мест, возведенных в свое время по всем правилам европейского военно-инженерного искусства.

Часто сторонники выбора царем такого направления внешней политики объясняют его стремлением Ивана Грозного к морю. В этом некоторые исследователи даже находят аналогию Грозного с Петром I, оправдывая предпочтение Иваном IV западных ориентиров необходимостью для России «ногою твердой стать при море». Ивана-то, дескать, в этом смысле можно считать предтечей Петра.

Такая концепция вообще не выдерживает никакой критики, она с головой выдает своих сторонников как не знающих не только истории, но и географии.

Во-первых, война за Крым — это та же борьба за выход к морю, только к другому, к Черному, которое в прежние века называлось Русским, поскольку русские на нем господствовали почти безраздельно. Так что если говорить о возвращении утраченного, то черноморское направление должно было считаться более приоритетным для России, ибо исторические права московского царственного дома на прибалтийские земли и балтийские берега весьма сомнительны. Считаем также не лишним напомнить сторонникам такой концепции о том, что и Петр свою внешнеполитическую деятельность, в частности стремление выйти к морю, начинал именно с этого, южного направления, так что называть тут Ивана IV предшественником Петра I исторически неверно. Как известно, Петр начал с того, что стал пробивать дорогу к южным морям, отвоевал у турок Азов — крепость в устье Дона и еще несколько крепостей в низовьях Днепра. Русские уже полностью владели Азовским морем и даже пробивались через Керченский пролив в Черное, как вдруг неожиданно подвернувшаяся возможность сколотить антишведский союз, в то время как против турецко-татарской коалиции Россия действовала в одиночку, обозначила Петру целесообразность переориентировать свою политику в сторону Балтики. А откуда взялась такая ориентация у Грозного, сказать трудно.

Во-вторых, о каком таком стремлении Грозного к Балтийскому морю может вестись речь, если на тот момент, момент вступления в Ливонскую войну, он имел выход к этому самому морю и владел довольно протяженным его побережьем. Отсюда и непонятна позиция тех сторонников политики Грозного, которые оперируют именно этим аргументом. Очевидно, над ними при отсутствии соответствующих знаний довлеет расхожее понятие о вековой отрезанности России от мирового океана и, как следствие этого, отсталости ее от Европы ввиду незнакомства с достижениями европейской промышленности и культуры, а само отсутствие морского пути понимается как препятствие к ликвидации такого отставания. Все это так, но почему-то многими нашими соотечественниками не принимается во внимание тот факт, что такое положение вещей сложилось для Московского государства именно при царе Иване IV благодаря его политике и будет сохраняться вплоть до Петровской эпохи. И когда нам говорят об отрезанности Московского государства от моря, следует иметь в виду только время, начиная с последних лет царствования Грозного, когда в результате Ливонской войны он это море потерял. Все это прописные истины, но зачастую наши люди не хотят видеть того, что в начале царствования Грозного, как и задолго до него и вплоть до печального исхода Ливонской войны, Московское государство владело Балтийским побережьем. Россия имела выход к морю, начиная от всего охвата невского устья, точнее даже от устья реки Сестры, что впадает в Финский залив несколько к северу от устья Невы, и заканчивая устьем реки Наровы, где стоял основанный еще дедом Грозного первый русский порт на Балтике — Ивангород. Так что во владениях Московской державы находилась значительная часть восточного и южного побережья Финского залива. Как видим, российские владения включали в себя выход к морю и выход вполне достаточный для того, чтобы начинать развивать кораблестроение и осваивать мореплавание. Кстати сказать, вступая через полтораста лет в Северную войну против Швеции, Петр ставил целью отвоевать у северного соседа именно эти земли, потерянные некогда Иваном Грозным, и не пяди больше. Отвоевать удалось несколько больше, удалось благодаря обстоятельствам, сложившимся в ходе той войны, но первоначально Петр не замахивался на больше того, чем некогда владела Россия. Отсюда можно допустить, что не будь эти земли в свое время утрачены, то и Северной войны бы не было. Вот на этот счет мнение Н.И. Костомарова, одного из немногих наших историков, которые не скрывают того факта, что на момент начала Ливонской войны Россия владела балтийским берегом:

«Царь Иван не был в таких обстоятельствах, в каких был Петр. То море, которого только и добивался первоначально Петр, у Ивана было уж во владении. Если бы Россия при Петре была в таких границах, как и при Иване, то Петру не нужно было бы начинать наступательной войны: ему пришлось бы просто начать строить Петербург на русской земле, и если бы то вызвало со стороны завистливых соседей нападение, то война с ними имела бы чисто оборонительный характер. Впрочем, и без того война Петра с Карлом XII поднята за возвращение России ее достояния, не очень давно захваченного».

Спрашивается, зачем же царю Ивану IV надо было ломиться в открытую дверь, мало того, развязывать при этом несправедливую войну?

Согласуясь с только что приведенным мнением Костомарова, не можем не задаться вопросом: а не лучше ли было, если уж русский царь решил воевать на Балтике, действовать от обороны? То есть ни на кого не нападая, на своем побережье «назло надменному соседу» начать возводить крепости, другие фортификационные сооружения, иными словами, укреплять на случай вражеского вторжения свой берег и, конечно, строить порты, корабельные верфи и т. п. Например, основать город и порт там, где через полтораста лет будет основан Петербург. Ведь на момент начала Ливонской войны это место было русской территорией. А не понравится это шведу или ливонскому немцу, пусть первыми атакуют, как это они безрезультатно делали по отношению к Ивангороду во времена правления деда Грозного. Кроме всего прочего, действовать от обороны всегда выгоднее и надежнее, так как обороняющийся несет меньшие потери, чем нападающий. Уже не говоря о моральной стороне вопроса, поскольку такая война была бы справедливой, а в роли захватчика выступал бы противник. Так что, как видим, попытки объяснить причины Ливонской войны стремлением к морю лишены оснований и абсолютно несостоятельны.

Почему же все-таки русский царь отказался от наступления в сторону южных морей, к которым у него не было выхода, а главное, решалась задача защиты своих земель от бесконечных терзаний, и направил удар в иную сторону, откуда не было угрозы агрессии, во всяком случае такой острой и наболевшей как со стороны Крыма? И почему он направил удар в сторону моря, к которому у него и без того был уже выход?

На первый вопрос мы уже ответили: Иван Грозный считал Крым более серьезным противником, а интересы собственного народа, как это свойственно всем без исключения российским правителям вплоть до наших дней, его не занимали. Для того чтобы ответить на второй вопрос, нужно принять во внимание имперское мышление московского царя, которым тот к этому времени был проникнут целиком и без остатка. Агрессия по отношению к соседям сделалась для него насущной необходимостью. Его не останавливало даже то, что он владеет Балтийским побережьем. Это уже позже необходимость выхода к морю превратится в расхожий аргумент, рассчитанный на неискушенного в истории обывателя, и будет с удовольствием использоваться всех мастей сторонниками и оправдателями политики Грозного. Теперь историки станут преподносить факт отсутствия у России времен кануна Ливонской войны выхода к морю как истину. Но вот историк Валишевский в своей известной монографии «Иван Грозный» говорит действительно истину. Он не скрывает факт Наличия у России на тот момент морского побережья и дает свое объяснение развязыванию царем Ливонской войны, но какое!

«Ливония была тем окном, которое впоследствии прорубил сильными ударами своего топора Петр Великий. Случай представлялся сделать это теперь и без больших усилий. Отказываться было бы безумием. Но разве Иван не мог воспользоваться для той же цели принадлежавшей уже ему частью Финского залива от устья Сестры до впадения в него Наровы? Возражение это делалось, но оно не убедительно. Иван не имел намерения основывать Петербург. Даже если бы он обладал гением Петра Великого, он, вероятно, не нашел бы возможным возложить на подданных гигантское и парадоксальное бремя подобного сооружения. Чтобы осуществить этот дело спорной ценности, нужна была полуторавековая борьба, обеспечившая победу абсолютной власти и давшая Петру орудия, которыми не обладал Иван IV. Сам Петр не удовольствовался этим портом в болотистой, негостеприимной местности. Чтобы найти лучшее место Ивану, казалось, для этого нужно только протянуть руку».

Смысл сказанного историком более чем понятен. Балтийское побережье, которым на момент вступления в Ливонскую войну владела Россия, не устраивало ее правителя. Пустынные, низкие, болотистые берега, различного рода неудобства, в первую очередь неудобство сообщения, не вдохновляли московские власти на тяжелый труд, необходимый для обустройства этих мест, не вызывали в них прилива энергии и не подталкивали к тому, чтобы начать строить гавани и подводить дороги к ним. За многие годы владения этими берегами московские власти не попытались пусть даже хоть сколько-нибудь изменить и оживить их. Но до определенной поры власть понять было можно — Москве было не до этого, и обустройство балтийского побережья виделось не самой насущной задачей. Когда этим же берегом после бесславного завершения Ливонской войны и вплоть до Петровской эпохи будет владеть Швеция, более богатое и более развитое в экономическом отношении государство, то и у нее не дойдут руки до этих мест. Вспомним, что и Петр, впервые вступив на эту землю, после того как ей более ста лет владели шведы, увидел только как

Швецию тем более можно понять. У нее слишком много морского побережья с массой обустроенных бухт, гаваней и всем прочим необходимым для мореплавания. Она может позволить себе подождать с тратой средств на обустройство еще нескольких сотен километров морского берега. А для России эпохи Ивана Грозного эти несколько сотен километров — все, чем она владеет на побережье. Поэтому после своих успехов на востоке, когда московскому правителю начинает казаться, что пришла пора обратить, наконец, внимание на запад, он видит это побережье, которое для того, чтобы действительно стать «окном в Европу», требует затрат максимума материальных сил и средств, а главное, времени.

И тут же рядом видит готовое «окно» с портами, гаванями, корабельными верфями, с ведущими к ним из глубин материка дорогами и, что самое важное, с налаженным мореплаванием. Надо только все это завоевать и назвать своим, или, как пишет Валишевский, «нужно только протянуть руку». А завоевать это все царю Ивану представлялось делом не сложным и не дорогим, во всяком случае, более простым и дешевым, чем создать все это на своем, принадлежавшем ему берегу.

Искушение было слишком велико, а будучи помноженным на уже полностью сформированный тип имперского мышления, при котором стремление к захвату становится страстью, определило дальнейшую политику Грозного, оно же и привело к роковым результатам, главным из которых стала потеря Россией балтийского берега, пусть необустроенного, но своего, законного, и возвращение которого обернется для россиян большими материальными затратами и бесчисленными человеческими жертвами.

Ну и, конечно, анализируя выбор царя, нельзя не задуматься вот над чем: неужели он не предвидел, что развязыванием этой войны вооружит против себя всех соседей Ливонии и спровоцирует их выступить против него на стороне Ордена, что и случилось на самом деле. Может быть, царь надеялся на свою дипломатию и что ему посредством ее удастся нейтрализовать потенциальных противников, но так полагать было бы слишком наивно. Кстати, забегая вперед, следует сказать, что Ливонская война помимо военных действий стала интересна дипломатической борьбой воюющих сторон, причем на дипломатическом фронте политика русского царя потерпела поражений не меньше, чем в военных действиях. Дипломатия Грозного проиграла своим соперникам вчистую, что в конечном итоге отразилось на исходе войны.

С самого начала Ливонской войны следовало ожидать, что, в первую очередь, Литва не останется равнодушной, когда вместо относительно спокойного соседа, каким ввиду своей слабости стал орден в XVI веке, она вынуждена будет расширить соседство с крутым, своенравным, непредсказуемым и неукротимым московским самодержцем. Не останется в стороне и близкая Литве, почти сроднившаяся с ней Польша. Не будет безучастной и Швеция, всегда ревностно относившаяся к своему господствующему положению на Балтике. С Орденом в последние годы соседи научились ладить и жить мирно, теперь перед ними вырисуется иная перспектива. А потому нетрудно было понять, что западные соседи Москвы непременно вступятся за Ливонию, хотя бы для того, чтобы самим установить над ней контроль. Не предвидеть этого было просто нельзя, и советники Грозного предупреждали царя о возможном исходе, отговаривали его от войны на западе. Царь не послушался. Чем он в тот момент руководствовался, мы уже вкратце сказали. Напомним читателю лишь о том, что Иван отверг предложение предводителя днепровского казачества принять под свою державу украинские земли и само казацкое войско ввиду опасения вызвать недовольство со стороны Литвы. Он отказался от перспективы завоевания Крыма в союзе с Литвой, рьяным врагом ханства. Грозный не решился и на самостоятельное покорение Крыма, что не вызвало бы протеста со стороны Литвы и даже неудовольствия ее. Кроме того что Литва терпела от татар не меньше России, она, будучи далекой от Черного моря и не имея там своих интересов, по крайней мере прямых, скорее всего осталась бы равнодушной к успехам России на юге. От всех этих вариантов, суливших положительный результат или, по крайней мере, не суливших негативных последствий, царь Иван Грозный отмахнулся. И в противность всем своим советчикам он развязал войну, обещавшую впереди одни только большие трудности. А далее все вышло точно так, как прогнозировалось царскими советниками и обусловливалось печальными обстоятельствами.

Мы привели весь этот анализ и разбор возможных вариантов исходя из необходимости на тот момент Московскому государству войны, и уже с одной только этой точки зрения, как нам представляется, выбор этот был не самым удачным. Но он совсем потеряет смысл и лишится сколько-нибудь разумного начала, если принять во внимание то обстоятельство, что на тот момент в войне, как таковой, против кого бы то ни было, вообще отсутствовала всякая необходимость.

Покорив Казань и Астрахань, гарантировав тем самым безопасность своих восточных и юго-восточных рубежей, Московское государство, в случае, если оно, конечно, не влезает ни в какую другую военную авантюру, создало благоприятнейшие условия для своего дальнейшего динамичного развития. Мы отмечали, что наиболее досаждавшим Москве, не дававшим ей покоя оставался Крым. Но это обстоятельство в полной мере давало о себе знать только тогда, когда Москва вела где-то большую войну или была занята еще каким-то делом, отвлекающим ее крупные силы и ресурсы. Но после завершения казанских и астраханских кампаний, если не влезать в войну на западе, Московское государство располагало пяти, а может быть и десятикратным военным и экономическим потенциалом для того, чтобы надежно защитить свой южный рубеж. Если не предпринимать попыток к завоеванию и покорению Крыма и если не организовывать даже мелких военных акций против него, наподобие походов Ржевского и Адашева, походов, о целесообразности которых мы говорили выше, то, располагая высвободившимися после Казани и Астрахани ресурсами, можно было чисто оборонительными мероприятиями надежно закрыть границу на юге. Всякому понятно, что необходимый для этой цели военный потенциал во много раз меньше того, что в течение 25 лет Ливонской войны, с не на один год не прерывавшимися активными военными действиями, поглощался на западе. Там он расходовался на предприятие с сомнительными целями, к тому же направленное на завоевание не представлявшего собой угрозы соперника. А не лучше ли было только какую-то часть затрачиваемых в двадцатипятилетней бойне сил и средств направить на защиту южного рубежа и этого бы хватило для того, чтобы обеспечить его безопасность. Остальную массу высвободившихся средств направить на внутренние потребности страны, в частности, например, на обустройство безжизненного балтийского берега, которым до Ливонской войны располагала Россия и на который, кстати, никто из соседей на тот момент не посягал. И даже если бы на него кто-то и посягнул, то его защита потребовала бы куда меньше материальных, в первую очередь людских затрат, чем наступательная война с целью захвата территории чужого государства.

Но разве простая логика и здравый смысл могут соперничать с взрывом эмоций и безудержных страстей, в особенности, если основанием для последних служат имперский характер мышления и непомерная амбициозность. А когда государственный деятель в своей политической направленности руководствуется именно такими побуждениями, то понятия здравого смысла и логики для него исчезают, но последствия его не оправдывают.

Почему же все-таки русский царь выбрал самое неудачное решение? И почему он поступил против всех советов? Ответ кроется в постановке самих этих вопросов и обнаруживается, когда эти два вопроса ставятся в сочетании один с другим: Грозный царь выбрал такой для себя путь именно потому, что окружающие советовали ему поступать иначе. Пояснить последнее положение можно следующим образом…

Истории было угодно распорядиться так, что в первые годы своего царствования Ивана окружали добрые и мудрые советники, и успехи первых лет его правления — по большей части заслуга окружения царя. Тому есть масса подтверждений. Достаточно сказать, что сам Грозный в знаменитой переписке со своим заклятым врагом князем Андреем Курбским сознается, что все дела времен Избранной рады свершались по указанию Сильвестра и его кружка. Но вот в царе происходит резкая перемена. Историки напрасно ищут ее причины. Они лежат на поверхности, только искать их надо не в области объективных обстоятельств, а в области человеческой психики, в которую исследователи сферы исторического жанра почему-то заглядывать не любят. Не станем в нее углубляться и мы. Отметим только, что после первых громких успехов во внешней политике, высоко поднявших царя в своих собственных глазах, а затем последовавшего тяжелого недуга с известной историей с присягой, за царем Иваном начинает наблюдаться черта, перебудоражившая его воспаленное воображение и придавшая еще больше неуравновешенности его характеру. Это — не изменившая ему до конца его дней болезненная ревность к своей власти, глубокая убежденность не только в ее божественном происхождении, но и в своем неземном предназначении для нее. Теперь, постоянно осознавая свое превосходство над окружением, превосходство, гарантированное ему божеским промыслом, при болезненно ревностном отношении к своему неземному величию, Иван Васильевич получил и особое направление политического образа мыслей, а уж последний оказал свое вредное влияние на образ действий. Нравственная испорченность с детства и прочное усвоение идей абсолютной и божественной власти имели следствием то, что царь Иван повел решительную атаку на вчерашних советников и сподвижников своих дел. Болезненное отношение Ивана к своей власти и в то же время постоянное следование советам и указкам окружения, практически взявшего царя под опеку, явило собой пример такого крайнего противоречия, что разрешиться оно могло не иначе, как через страшное потрясение. До определенного момента неспособность царя к самостоятельной деятельности вынуждала его мириться с этим противоречием, внимать советам и оставаться под влиянием окружения. Но постепенно здравый смысл и простая логика мышления уступили грубому чувствованию. Идея власти взяла верх. И раньше преобладавшее в воспаленном мозгу сознание своего превосходства над всеми и в чем бы то ни было теперь уже больше не хотело мириться с мыслью о своей неспособности к принятию важных решений. Теперь больше всего царя раздражало сознание того, что он ранее был под опекой людей, которых считает во всех отношениях ниже себя. Ему теперь до конца дней не будет давать покоя мысль, что он делил власть с другими. Больше всего он хотел бы избавиться от этого прошлого, но, понимая, что это невозможно и прошлого не переделать, он начинает действовать так, чтобы перечеркнуть это прошлое в нравственном понимании. Теперь все его поступки пойдут в пику этому прошлому, вычурно подчеркивая несогласие царя с этим прошлым, а потому будут лишены не то что здравого, а вообще какого бы то ни было смысла. В первую очередь это проявится в том, что он будет поступать принципиально против любых советов. И чем больше здравого смысла и логики будет в этих советах, тем решительнее царь станет их отвергать.

Еще более это становилось заметным, когда советы окружения подтверждались практическими результатами, как это было при выборе направления внешней политики между Крымом и Ливонией. Тут Грозный царь обрушивался на своих советчиков с особенным негодованием и яростью. Слишком многое говорило в пользу наступления на ханство, но здравый смысл был уже не при чем. Следовало показать всем доходящее до высшей степени самодурства проявление своего самовластия.

Итак, выбор сделан в пользу Ливонской войны. Царь развязал ее в противность как общему мнению, так и дипломатическим прогнозам на ближайшее будущее.

В предыдущей главе мы рассказали об основных событиях кануна Ливонской войны. Теперь, прежде чем приступить к повествованию непосредственно о ней самой, нам необходимо хотя бы бегло взглянуть на тогдашнее состояние русского государства и, в первую очередь, его военной машины. В чем заключались особенности московского военного лагеря, что представляло собой в военном отношении московское царство накануне самой длительной в своей истории войны и как сопоставлялись военные потенциалы Москвы и ее соперников по той войне.