Затянувшиеся выяснения отношений по поводу уплаты причитающихся с Дерптского епископства долгов давно надоели обеим сторонам. Но если у ливонских властей ввиду надвигавшейся с востока угрозы не было другого выхода, как тянуть решение проблемы тем, что не скупиться на невыполнимые обещания, то Москва уже все для себя давно решила. Бесполезные и бесплодные переговоры зашли в тупик, а потому игры в дипломатическую активность себя исчерпали. Для кремлевского правителя стало ясно, что епископской дани ему не видеть и ожидать ее бессмысленно. Оставалось приступить к главному действию, то есть забрать то, что не спасла бы и выплата долга. Военная машина Московской державы была запущена в ход еще тогда, когда ливонскую сторону нельзя было обвинить в невыполнении обещаний. Напротив, тон, взятый московской стороной, не оставлял сомнений в неизбежности военного разрешения конфликта. Да и сам конфликт оставался надуманным, претензии Москвы к западному соседу были, что называется «высосанными из пальца». За минувшие после Казанского и Астраханского завоеваний годы страна успела «перевести дух». Успешная агрессия против восточных соседей подняла волну победной эйфории, набранная инерция завоевательных походов требовала продолжений. Аппетиты распалились, а потому захват Ливонии стал неотвратимым при любом исходе переговоров по долговым вопросам. Лакомый кусок Прибалтики манил к себе почувствовавшего вкус к завоеваниям хозяина кремлевского трона своей притягательной силой. Искушение было слишком велико.

В январе 1558 года сорокатысячное русское войско, перейдя реку Великую в районе городов Псков и Остров и огибая с юго-востока Чудское озеро, вторглось в пределы Ливонии. По заснеженным полям воины быстро двигались вглубь чужой земли, не догадываясь, что началась самая длительная в истории нашего отечества война и что обманчивая перспектива легкой и быстрой победы обернется двадцатью пятью годами непрерывной, кровопролитной бойни с бесславным финалом.

В столице новой войне постарались придать общенациональный характер. Объявление народу об ее начале проходило как никогда торжественно, после этого колокольный звон не утихал над Москвой целые сутки, чего не было даже перед казанским походом.

Ливонская война характерна еще и тем, что ее начало не походило ни на одну другую военную кампанию Московской военной машины и являло собой точь-в-точь копию азиатско-ордынского набега. Перед вступлением на вражескую территорию воеводы получили строгий наказ не заниматься осадами крепостей и замков. А поскольку противодействие в открытом поле со стороны противника ввиду его явной слабости исключалось, то поставленная войскам задача сводилась к опустошению неприятельской земли, убийству и грабежу мирного населения. Под стать поставленной задаче был подобран и личный состав московского войска. Больше половины его в том первом походе составляли отряды татар, черемисов, черкесов и иных, недавно включенных в Московское государство народов. Главным воеводой над войском царь Иван назначил служилого татарского царевича Шиг-Алея. Выбор был неслучаен. Состав войска и его предводитель как нельзя лучше отвечали той цели, что преследовалась московскими властями в первой кампании новой войны. Были при войске и русские воеводы, но все они в том первом карательном походе играли подчиненную роль.

Есть много оснований полагать, что характер московского войска, собранного для первого ливонского похода, и подбор его главного командования явились следствием долгого выбора Грозным направления для своей агрессии между Крымом и Ливонией. И не только выбора, но и уже почти окончательной решимостью царя отдать предпочтение крымской альтернативе. Уж больно это войско отвечало целям и задачам борьбы с Крымом. Именно его состав и командные кадры больше всего другого предопределили бы в Крыму, как о том утверждает историк Вернадский, победу «в психологической и пропагандистской войне». Ведь назначенный главным воеводой над всеми воинскими силами Шиг-Алей славился авторитетом у крымской знати. А кандидат на крымский трон царевич Тохтамыш был поставлен во главе авангарда московской рати. Астраханский царевич Абдула, у которого также в Крыму было множество приверженцев, командовал правым крылом вторгшегося в Ливонию московского воинства. Кроме того, множество татарских мурз возглавляли отряды казанских, касимовских и городецких татар. Все это в случае вторжения на полуостров было способно внести раскол в окружение крымского правителя, подорвать единство тамошнего общества, а потому нет сомнений в том, что армия готовилась к кампании против Крыма. Но, видимо, в последний момент Грозный изменил решение, а может быть, он и с самого начала не собирался выступать против царства Гиреев, а армия была собрана по инициативе Адашева и его кружка, настроенного на крымскую кампанию. Но, приняв окончательное решение воевать против Ливонии, царь не стал менять состав войска, как и оставил во главе его тех же воевод. Они как нельзя лучше отвечали задачам первого ливонского похода. Такого же мнения придерживается и историк Вернадский:

«Я склонен думать, — пишет он, — что предшествующий перечень командующих офицеров был первоначально предложен Адашевым для крымской кампании… Как нам известно, царь Иван IV отверг план главного похода на Крым и приказал вместо этого готовиться к войне с Ливонией. Но план командного звена армии был сохранен для Ливонской войны».

Надо сказать, с поставленной задачей воеводы справились блестяще. Пройдя фронтом в сто верст шириной и покрыв сто пятьдесят верст вглубь ливонской территории, московская ратная сила не оставила ничего живого вокруг. При этом небольшие отряды российского воинства в отдельных рейдах углублялись настолько, что чуть не достигали предместий Риги и Ревеля. Все деревни и посады встретившихся на пути городов были выжжены, скот истреблен, хлебные и иные запасы продовольствия выметены под метлу. Единственно, что, может быть, несколько отличало эту кампанию от ордынских набегов, столь хорошо знакомых русским людям, так это отношение захватчика к мирному населению. При нашествиях Орды на Русь захваченные врасплох мирные люди в основном становились пленниками и попадали в рабство. Не гнушалась Орда и массовыми убийствами, но все-таки существовавшая в основном за счет работорговли, она при своих набегах стремилась заполучить как можно больше «живого товара», а потому основной своей целью ставила не убийство мирных жителей, и их пленение. Московским же властям пленники были не нужны, во всяком случае, в таком большом количестве, какое мог обеспечить им ливонский поход. Для татарских воинов, которые теперь состояли на московской службе и вообще были подданными московского властелина, пленники тоже уже не представляли большой ценности. В Московской державе не было работорговли в широком масштабе, следовательно, распорядиться живым товаром по-старому бывшие жители степных кочевий не могли. А потому ливонское мирное население ожидал только один исход — смерть. Московские ратники убивали всех попавших под их нашествие людей, от детей до стариков.

Ливонские летописи оставили много леденящих душу подробностей не просто о жестокостях, а о нечеловеческих варварствах русского воинства. Надо полагать, что если немецкие письменные источники той поры, рисуя картину злодейств завоевателя, и преувеличивают, то немного, ибо большинство наших авторитетных отечественных историков, весьма высокого уровня, склонно в целом верить им. Единственно, чем пытаются наши авторы исторических трудов оправдать грехи московского воинства, так это его национальным составом. Дескать, какой с азиатов спрос. Но нам необходимо помнить, что вступившее в Ливонию войско, будучи не русским по национальной окраске, оставалось русским по государственной принадлежности. Это было войско русского государства, оно представляло собой русскую державу, действовало от имени московской власти, следовательно, в понимании неприятеля проводило на завоеванной территории русскую национальную политику. А потому оправдать действия армии тем, что в ней преобладал татарский элемент, нельзя. Служилые татары были российскими подданными, и государство было обязано разделять с азиатами ответственность за свершаемое ими.

Некоторые наши исследователи, конечно ссылаясь на западные источники, склонны подозревать и русских людей, как не уступающих ордынцам в жестокости и в варварстве по отношению к мирному населению. Так H. М. Карамзин, рассказывая о той кампании, пишет: «Немецкие историки говорят с ужасом о свирепости россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, новгородских и псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее селения, жестокостию превосходя самих татар и черкесов, бывших в сем войске. Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как можно более зла…». А современники тех событий из числа причастных к ним уже в те времена объясняли случившееся с Ливонией наказанием Божиим. Так один из воевод московского войска, князь Андрей Курбский, принимавший участие в том первом походе, относительно его в своих воспоминаниях написал: «Земля была богатая, а жители в ней гордые: отступили они от веры христианской, от обычаев и дел праотеческих, ринулись все на широкий и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спасение и лень, на неправды и кровопролитие междоусобное». И далее в том же духе князь обвиняет ливонцев во всевозможных грехах, за что на них и снизошло возмездие.

Подобно Курбскому, многие русские люди того времени ставили немцам в укор их переход в протестантство. Именно это автор приведенной цитаты и имеет в виду, говоря об отступлении «от веры христианской». Хотя никогда от христовой веры немцы не отступали, и любые протестанты всегда оставались христианами. Но на Руси уж так всегда велось, что если кто отступает от давно принятого и устоявшегося, то тот непременно не прав. Русь вообще всегда негативно относилась к любым новшествам, не воспринимала их сама и осуждала за это других, в особенности, если они касались религиозной сферы. А потому следование учениям Лютера и Мюнцера русскими умами однозначно относилось к преступлению перед Христовой верой. Интересно, что и до перехода в протестантство ливонцы исповедовали иную, нежели русские люди, религию, но к их католической принадлежности на Руси давно привыкли. И не важно, что они изменили вере, к которой на Руси отношение было всегда тоже негативным. Важно, что они изменили старой религии и пошли по новому пути. Одного этого для русского человека уже достаточно, чтобы обвинять вероотступника во всех грехах. Пусть даже при этом он поменял одну для нас чужую веру на другую. Вот в таком ключе строятся и дальше все обвинения Андреем Курбским своего противника в новой войне, и этим смертным грехом, грехом вероотступничества, русский князь объясняет все беды, обрушившиеся тогда на западного соседа. Несчастия, принесенные на чужую землю русским нашествием, русский человек оправдывает провидением свыше. Точку зрения Курбского с удовольствием подхватили многие не только его современники, что можно было бы объяснить уровнем сознания того времени, но и позднейшие исследователи. Некоторые из них объясняют произошедшее нравами той эпохи, отстаивая ту мысль, что армии стран просвещенной Европы не отличались тогда меньшим варварством. Так, известный историк Валишевский, давая характеристику первой кампании Ливонской войны и рассказывая нам о том, что «тут было все: и женщины, изнасилованные до смерти, и дети, вырванные из чрева матерей, и сожженные жилища, и уничтоженные урожаи», далее признает, что «войны того времени везде были отвратительным варварством, и черемисы Шиг-Алея ничем не уступали более дисциплинированным разбойникам герцога Альбы».

Историки же советского периода вообще дошли до того, что обнаружили даже расположенность коренного ливонского населения к захватчику, благодаря чему московский завоеватель нашел радушный прием на завоеванных землях. Якобы ливы и эсты (предки латышей и эстонцев), уже в течение более трех веков безжалостно эксплуатируемые пришлыми немецкими феодалами, приветствовали приход московских людей как своих освободителей. Так, например, известные советские историки A.A. Зимин и А.Л. Хорошкевич в монографии «Россия времени Ивана Грозного», рассказывая о зимней кампании 1558 года, утверждают, что «местное прибалтийское население радостно встречало русские войска». Подобное можно встретить и у других авторов. Но при этом все в один голос говорят о том, что рыцарство и вообще феодальное сословие, с которым только и ассоциируется пришлый немецкий элемент, отсиделось в замках. Тогда спрашивается, кого грабило и убивало вторгшееся азиатское воинство, если имущий класс в той кампании остался для русского оружия вне досягаемости. И немецкие летописи, и наши отечественные историки рассказывают нам не только о выжженных деревнях, но и об уничтоженных огнем посадах замков Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Ульцена. Кто же в таком случае пострадал от нашествия? Да, очевидно, тот же самый нещадно эксплуатируемый класс, коренное население, однажды уже обращенное огнем и мечом из язычества в Христову веру, а вот совсем недавно снова насильно перекрещенное в другую направленность той же Христовой религии. И за это теперь новые завоеватели, на этот раз пришедшие с востока и также исповедующие Христа, но в еще одной его интерпретации, карают несчастных за их очередное невольное вероотступничество. Заметим, что последний упрек относится лишь к православной составляющей московского воинства, ибо мусульманам, коих в том воинстве было большинство, оставалось все равно, от какой религии и в пользу какой другой отступили ливонцы.

Не дошедши некоторыми своими отрядами пятидесяти верст до Риги и тридцати до Ревеля, Шиг-Алеево воинство повернуло в сторону Пскова. Сопротивления московскому нашествию на всем пути его следования по ливонским владениям не было никакого, если не считать вышедшего из Дерпта немецкого отряда в числе пятисот человек и тут же ввиду многочисленного российского войска благоразумно повернувшего вспять и скрывшегося за стенами крепости.

Войско возвращалось обремененным богатой добычей, в то время как Ливония осталась лежать в руинах и пепле. Вернувшись за свои рубежи, воеводы послали магистру Ордена грамоту, в которой обвиняли немцев в прошлых неправдах, снова вспоминали о Дерптской дани и обо всех проволочках с ее уплатой. В грамоте той, между прочим, можно было прочитать: «За ваше не исправление и клятвопреступление государь послал на вас войну; кровь пролилась от вас; если же хотите перед государем исправиться и кровь унять, то присылайте к государю с челобитьем, а мы все станем за вас просить». Тем самым московская сторона оправдывала свою карательную экспедицию со всеми ее бесчинствами и предлагала противной стороне повиниться в своих грехах, бить челом московскому государю и умилостивить его на будущее. Из грамоты ясно следовало, что случившийся поход может стать не последним.

Срочно собравшись на сейм в городе Вольмаре, орденские власти принялись усиленно хлопотать о мире. Прежде всего, они написали воеводам в Псков просьбу о выдаче опасной грамоты для своего посольства русскому царю и о заключении перемирия на время новых переговоров. Свои просьбы Орден спешил подкрепить материальной стороной дела. Когда опасная грамота была получена и русская сторона обязалась не возобновлять военных действий на все время посольства, в Москву отправилось орденское дипломатическое представительство, возглавляемое братом магистра Феодором, и которое везло с собой сумму в 60 тысяч талеров, срочно набранную с крупных ливонских городов. Но новым переговорам состояться было не суждено. Внезапно перемирие было нарушено, причем виновником нарушения на этот раз стала ливонская сторона.

Трудно предположить, что новое посольство сумело бы предотвратить большую войну и что 60 тысяч талеров удовлетворили бы московского властелина. Судя по предшествующим дипломатическим миссиям, что имели место в канун январского похода, и эта, очередная, скорее всего, завершилась бы ничем. Но все же явно враждебная пограничная акция ускорила развязку.

В один из дней начала апреля 1558 года рыцари из пограничной Нарвы внезапно обстреляли из пушек, пищалей и самострелов расположенный на. противоположном берегу реки русский Ивангород. Снаряды, пули и стрелы падали на центральной площади крепости во время выхода толп народа из собора после завершения богослужения. Среди русских людей немало погибло, еще больше было раненых. Надо полагать, орденские власти не имели отношения к инциденту, они как раз всеми силами стремились предотвратить военный конфликт, и случившееся стало делом своевольства некоторых рыцарей, разгоряченных, как утверждают немецкие источники, вином и решивших позабавиться. Русские воеводы ответили огнем своих бастионов и не прекращали огня даже тогда, когда нарвские власти взмолились о пощаде, обещая наказать виновных или выдать их в руки русских, если со стороны последних поступит такое требование. Наконец, видя неумолимость ивангородцев, немцы выразили готовность сдать крепость и перейти в подданство московского царя. Уведомленный о последнем решении нарвских властей Иван IV велел воеводам прекратить обстрел города и отправил своих чиновных людей в сопровождении отряда стрельцов принять Нарву в свое владение. Но в последний момент настроение в Нарве переменилось. В город подоспело подкрепление от магистра, приславшего тысячу воинов, обещавшего в ближайшее время прислать еще и требовавшего ни в коем случае не сдавать крепость русским. Гарнизон Нарвы вдруг почувствовал себя в состоянии противостоять московской силе. Власти города отреклись от своих просьб и обещаний податься на русскую сторону. Возмущенные таким коварством русские возобновили обстрел Нарвы, причем использовали для этого зажигательные снаряды и каленые ядра, отчего в городе вспыхнули пожары. 11 мая, когда пламя охватило чуть не всю внутренность крепости, воеводы, пользуясь удобным моментом, предприняли штурм. Форсировав Нарову и выбив залпами тяжелых орудий ворота, московские ратники ворвались в город. К вечеру того же дня последние защитники Нарвы, запершиеся в замке, поняв бессмысленность сопротивления, сложили оружие.

Взятие первой крепости на ливонской земле послужило толчком к активизации военных действий в Прибалтике. В ближайшие же за падением Нарвы дни русские войска потоком хлынули через пограничную Нарову. Следующей после Нарвы пала крепость Нейшлот, стоящая в месте, где Нарова вытекает из Чудского озера. Еще через несколько дней русские ратники овладели замком Везенберг, после чего все Заноровье с пограничными крепостями оказалось в русских руках. Дорога вглубь Ливонии лежала открытой.

Короткая, внезапная, а потому неожиданная для самих русских, майская кампания в корне отличалась от январского Шиг-Алеева нашествия. В результате ее за несколько дней была взломана укрепленная граница с северной частью Ливонии от Чудского Озера до Балтийского моря. Не ожидав таких быстрых успехов, царь Иван ни с чем отпустил из Москвы последнее ливонское посольство, твердо решив продолжать завоевание. Он велел разрушить в завоеванных городах католические и протестантские церкви и строить на их местах православные храмы. Грозный был глубоко уверен в том, что Москва овладела этим краем навсегда. В особенности дорожил Иван Васильевич Нарвой. Как мы отмечали выше, во владениях русского царя и раньше было достаточно морского побережья, но вот в его собственность попала первая, отвечающая всем требованиям мореплавания, полностью обустроенная морская гавань. И чтобы овладеть ею, надо было, как оказалось, действительно лишь протянуть руку, так что стремления Грозного начинали оправдываться. Но то было только первым шагом. На русской стороне прекрасно понимали, что к завоеванию Ливонии не могут привести опустошительные набеги, наподобие январского, сколько бы их не повторять. Больше того, настоящего, прочного успеха не дадут и внезапные удары с искрометным нападением на приграничные крепости, явно не готовые к отпору, как это случилось в майской кампании. Эти сиюминутные способы ведения войны свое дело сделали и себя исчерпали. Для полного утверждения в Ливонии теперь предстояла трудная работа с медленным, методичным продвижением вглубь неприятельской территории, сопровождающимся осадой и взятием многих укрепленных городов и замков, хорошо подготовленных к обороне. Понимало русское командование и то, что больше уже не придется рассчитывать на внезапность, а потому на лето 1558 года оно готовило главный удар, который по своему характеру должен был не походить на две предшествующие кампании того же года.

В июне, выступив из Пскова, на ливонскую территорию вторглось большое русское войско. На этот раз его возглавлял известный московский воевода, один из главных героев казанского завоевания, князь П.И. Шуйский.

Для более полного представления как о баталиях непосредственно самой Ливонской войны, так и о событиях, ей сопутствующих, наверное, будет нелишним хотя бы вкратце останавливаться на их главных героях. А потому, не изменяя тону повествования, в целом не носящего в себе портретного начала, позволим некоторые отступления от главной сюжетной линии для того, чтобы познакомиться с некоторыми историческими персонажами, не только дающими представление о происходящем, но и в определенной степени оттеняющими характер той эпохи. Первым таким персонажем перед нами предстает князь Петр Иванович Шуйский.

Если о службе Московскому государству, в том числе и о военной, судить по фамильному принципу, то, безусловно, что для периода времени, начиная со второй половины XV и до начала XVII столетия, первой должна быть названа династия князей Шуйских. В этот более чем полуторавековой период среди московской служилой знати фамилия Шуйских встречается значительно чаще других.

К династии Шуйских нельзя относиться однозначно. Эта фамилия, а точнее прозвище, полученное от названия небольшого местечка Шуя в Суздальском крае, не может служить нарицательным именем, обозначающим какое-то свойство или ряд близких по характеру свойств, что в свое время несправедливо явилось расхожим представлением обо всех Шуйских. Среди представителей этой фамилии были разные, непохожие один на другого люди. В этом смысле весьма показательно, что именно эта фамилия перед самым своим вымиранием даст России, пожалуй, самого ничтожного правителя за всю ее историю — царя Василия Ивановича Шуйского. И тогда же она подарит русской земле одного из самых славных ее героев — князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Судьба обоих станет трагичной, как и само Смутное время, но это все случится еще не скоро, а сейчас, в середине XVI века, положение Шуйских вблизи московского трона кажется незыблемым, и они занимают вокруг него самые видные места.

На протяжении первой трети XVI века из всей своей многочисленной фамилии наиболее был известен воинскими доблестями князь Василий Васильевич, за свое немногословие прозванный Немым. Младший брат Немого и отец нашего героя, князь Иван Васильевич, занимал сравнительно скромное место в иерархии русских военачальников и закончил жизнь в 1542 году в Москве, состоя в должности столичного наместника. В эти же годы в послужных списках московской знати все чаще начинает звучать имя его сына, князя Петра.

Как и для многих других его современников, определяющим в судьбе князя стал легендарный казанский поход 1552 года. Во время знаменитой казанской эпопеи Петр Шуйский стоял под стенами осажденной крепости, пережив все трудности ее осады и генерального штурма 2 октября. После падения ханской твердыни на Волге и возвращения войск в Москву царь назначил князя воеводой в Свияжск. В 1558 году, когда начиналась знаменитая Ливонская война, Иван Грозный отозвал воеводу с Волжских берегов, перебросив его на западный театр военных действий, где тому предстояло сыграть важную роль в успехах русского оружия. События начального этапа новой войны и стали основными в содержании военной биографии князя. Перед летней кампанией, в которой русское командование намеревалось нанести главный удар, царь поставил Шуйского во главе своих войск. Ближайшей целью кампании ставился захват одной из самых сильных крепостей в орденских владениях и третьего по величине после Ревеля и Риги ливонского города Дерпта. Сюда, огибая с юга Чудское озеро, и вел в начале лета 1558 года свои полки новый главный воевода. К личности воеводы П.И. Шуйского по ходу повествования еще будем обращаться, а пока вернемся непосредственно к событиям войны.

Первым на пути московских войск встал замок Нейгауз, гарнизон которого возглавлял рыцарь Ускиль фон Паденорм. Силы гарнизона, считая и вооружившееся население, были невелики, но мощные укрепления и мужественное, доходящее до отчаяния, сопротивление ливонских воинов задержали русского воеводу под стенами Нейгауза почти на месяц. Осаждающие, окружив замок турами, беспрестанно громили его из пушек, но немцы в Нейгаузе по выражению московского летописца «сидели насмерть», пока, наконец, русская артиллерия не сравняла стены и башни крепости с землей. Но еще и тогда русские воины не достигли победы. Оставшиеся в живых защитники вместе с предводителем заперлись в цитадели и продолжали отбиваться, и только когда немногие оставшиеся в живых, поняв бессмысленность сопротивления, сложили оружие, фон Паденорм был вынужден сдаться на милость московскому воеводе. Видавший виды русский полководец, пораженный мужеством неприятеля, в знак уважения к его храбрости отпустил оставшихся в живых защитников Нейгауза вместе с их предводителем на свободу.

Но далеко не все немецкое воинство отличалось подобным мужеством и надлежащей рыцарству храбростью. Во все время осады Нейгауза магистр Ордена фон Фирстенберг вместе с дерптским епископом Вейландом стоял укрепленным лагерем во главе восьмитысячного войска в тридцати верстах от осажденного замка и ничего не предпринял для его спасения. Свой лагерь, помимо того, что он был защищен рекой и болотами, немцы окопали рвами и приняли выжидательное положение. Удар в тыл осаждавшим мог бы резко изменить обстановку под стенами Нейгауза, но магистр оставался стоять неподвижно в почти неприступном месте. Можно было бы объяснить действия, а вернее сказать бездействие Фирстенберга тем, что он решил всеми силами, не распыляя их, защищать Дерпт, ведь его лагерь как раз перекрывал дорогу от Нейгауза к Дерпту. Но вот Шуйский, покончив с Нейгаузом, обратился против магистра с епископом и всего их воинства. Тогда рыцари, уже не надеясь на труднодоступность своего лагеря, бросили его, уничтожив много припасов, и, разделившись на две части, отступили. Епископ с частью войск поспешил к Дерпту, а магистр с оставшейся частью побежал в сторону городу Валка. Пришлось разделить силы и русскому воеводе. Часть войск Шуйский бросил в погоню за магистром. Русские ратники настигли ливонского предводителя близ Валка, где тот снова стал укрепленным лагерем, и прямо с марша атаковали. Место для лагеря ливонцы вновь выбрали крепкое и долго держали оборону, но, заметив, что русские обходят их с фланга, оставили и эти позиции и бросились бежать в сторону Вендена по еще не перерезанному пути. Бегство магистра было столь поспешным, что преследовавшим его русским удалось настичь и истребить лишь арьергардный отряд рыцарей и захватить весь обоз. После погони преследователи вернулись к главному войску, а Фирстенберг скрылся в крепости Вендене, где сложил с себя магистерское достоинство. Новым и последним в истории магистром Ливонского Ордена стал Готгард Кетлер.

Между тем главное войско воеводы Шуйского, овладев замками Костер, Вербек и Курслав, в начале июля вышло к Дерпту. В крепости успел укрыться и местный епископ, бывший до того в магистерском войске и бросивший его после падения Нейгауза. Поначалу местное рыцарство откликнулось на призыв своего архипастыря и собралось в крепости, но ввиду приближавшегося русского войска, не надеясь на городские укрепления и свою силу, многие оставили Дерпт и ушли на запад. Тогда же город охватила смута раздора между католиками и протестантами. Первые обвиняли вторых за то, что те накликали беду, изменив вере. Еще больший раздор царил в городском совете, обсуждавшем вопрос

о том, что предпринять во избежание страшной опасности. Сходясь во мнении необходимости иностранного заступничества, голоса разделились, насчет какого именно. Одни предлагали обратиться за помощью к Дании, другие настаивали на поисках покровительства Польши, третьи взывали обратиться к Швеции. Интересно, что никто не пытался искать защиты у Германского императора, который, формально оставаясь верховным правителем Ливонии, фактически давно махнул на нее рукой. Среди этой разноголосицы своей неординарностью выделялось мнение дерптского бургомистра Антония Тиля, уговаривавшего совет оставить надежды на помощь со стороны и положиться только на собственные средства.

Он призывал всех граждан принести свое частное достояние в пользу спасения отечества и всем вместе выступить против завоевателя. Но как высказался по этому поводу наш известный историк Д.И. Иловайский, «речь этого ливонского Минина была голосом вопиющего в пустыне». Последнее утверждение ученого не совсем верно, ибо, как следует и из московских и из немецких летописей, кроме двухтысячного гарнизона, город вышло защищать все взявшее в руки оружие гражданское население.

Когда к Дерпту стали только подходить войска Шуйского, воевода, не дожидаясь пока соберутся все его силы, приказал возводить вокруг города валы, устанавливать орудия, после чего принялся громить крепость. В битве за Дерпт русские войска встретили сопротивление, знакомое им по осаде и взятию Нейгауза. Дерптские защитники отчаянно отбивались, делали частые и дерзкие вылазки, ни на один день не оставляя стан осаждающих в покое. Бои за Дерпт были по выражению их участника, воеводы Курбского, достойны «мужей рыцарских». Жестокие схватки продолжались неделю, после чего, потеряв много людей, гарнизон прекратил вылазки. На дальнейшей судьбе крепости сказалась мощь русской артиллерии. В стенах и башнях города зияли проломы. В довершение главный воевода, используя казанский опыт, подвел под укрепления подкопы и заложил порох. Участь Дерпта была решена, осаждающие продвинули туры к тому, что осталось от стен, так что передовые порядки Шуйского располагались под самыми остатками разрушенных укреплений, и войска были готовы при взрыве пороха броситься на последний штурм. Но сначала русский воевода предъявил осажденным ультиматум. Он давал гарнизону двое суток на раздумье, обещая на третий взять крепость приступом. Не советуя противнику подвергать город участи взятого на щит, русский командующий предлагал защитникам почетные условия капитуляции. Главным условием был свободный выход ратным людям со знаменами и личным оружием, а гражданам гарантировалась неприкосновенность, подкрепленная запретом для русских воинов входить в дома обывателей. 18 июля крепость капитулировала и русскому воеводе торжественно поднесли ключи от города. В тот же день князь Шуйский во главе своего войска под барабанный бой вступил в поверженный Дерпт.

Русское командование в точности исполнило обещание. При вступлении в город воевода под страхом сурового наказания запретил своим воинам обижать жителей. Современник тех событий, немецкий историк, далеко не симпатизирующий русским, был вынужден, однако, отметить, что, действительно, порядок в городе был сохранен, а его нарушители строго наказывались. «Муж добролюбивый, честный, благородный душою», так отозвался ливонский историк о князе Шуйском. В крепости в качестве трофеев русскому воинству достались 550 вражеских пушек.

Сдавая Дерпт, городские власти выговорили у русского воеводы условия, согласно которым землевладельцы удерживали за собой свои имения, а все ливонское дворянство оставалось при своих прежних привилегиях. Сохраняли за собой свои владения и все представители духовенства, причем дерптскому епископу местом постоянного пребывания назначался один из ближайших монастырей. Всем гражданам гарантировалась свобода вероисповедания, а в самом Дерпте оставалось прежнее городское управление с сохранением всех административных органов и судебных инстанций. Торговым людям оставлялись льготы свободной торговли у себя и, помимо того, давалось право торговли в русских областях на общих условиях. Всем, не пожелавшим оставаться в московском подданстве, предоставлялась свобода покинуть завоеванный край.

Иван Грозный в целом подтвердил все условия, но с небольшими поправками и дополнениями. Например, он разрешил русским людям селиться в завоеванном крае, который теперь получал наименование Юрьевской области, а самому Дерпту возвращалось его древнерусское имя — Юрьев. Русский царь сам первым начал раздавать поместья своим дворянам на новоприобретенных землях. При этом некоторые ливонские граждане не избежали участи выселения в центральные великорусские области. Среди последних оказался и дерптский епископ, не успевший обжиться в оставленном ему Шуйским монастыре. В самом Юрьеве немедленно была учреждена православная епископская кафедра. Торговым же ливонским людям царь расширил привилегии. Так, например, он дал им право беспошлинной торговли в городах Новгороде и Пскове.

Взятие Дерпта стало знаменательной вехой в истории Ливонской войны, оно произвело гнетущее впечатление на противника, пришедшего после падения Дерпта в полное уныние. В последующих операциях той же кампании уже не заметно сколько-нибудь серьезного сопротивления, подобного тому, что испытало московское воинство под стенами Нейгауза и Дерпта. В течение второй половины лета войска Шуйского захватили ряд укрепленных городов и замков. Воеводе сдались крепости Вейзенберг, Пиркель, Лаис, Оберпален, Ринген и другие. К осени 1558 года большая часть северной Ливонии была в руках русского воеводы, его оружию покорилось более двадцати городов и замков. Отдельные отряды московского войска доходили до Ревеля, и Шуйский даже пытался склонить горожан к сдаче, но, получив отказ, после затянувшегося похода, сопровождавшегося непрерывными боями, потеряв много людей, не решился на осаду. Оставив в занятых городах небольшие гарнизоны, воевода, согласно повелению из Москвы, отвечающему образу ведения войн того времени, осенью оставил завоеванный край и вернулся в Псков.

Первые победы при другом стечении обстоятельств могли бы решить судьбу всей войны. Но, к сожалению, успехи летней кампании и ее главного героя Петра Шуйского благодаря недальновидной политике правительства если и не были сведены к нулю, то, во всяком случае, в ближайшем будущем во многом оказались растраченными.

Насколько на высоте оказалось русское оружие, настолько слабой показала себя высшая московская власть. Вместо того чтобы продолжать успешно начатое завоевание, правительство Грозного неожиданно пошло с неприятелем на перемирие, но сначала оно, следуя привычному образу ведения военных действий того времени, вывело с завоеванной территории основную массу войск, удалив с театра войны главных военачальников. Последнее обстоятельство можно объяснить чертами личности царя, которому не давали покоя успехи его воевод. Его беснующуюся душу начинала беспокоить взошедшая звезда полководца Петра Шуйского.

Пользуясь почти полным отсутствием в крае русских войск, Орден в конце 1558 года перешел в наступление. Первой целью противника стал Дерпт, отвоевать который немцы решили любой ценой. Наступление на Дерпт возглавил новый магистр Ордена Готгард Кетлер, который сумел собрать десятитысячное войско, рассчитывая с ним вернуть все недавно утраченное. Рыцари энергично двинулись к Дерпту, но на пути у них стал недавно захваченный русскими замок Ринген, гарнизон которого состоял всего из сотни стрельцов во главе с полковником Игнатьевым. Магистр был уверен, что он сходу овладеет Рингеном, но просчитался. Стрельцы оказали столь упорное сопротивление, отбивая все приступы ливонского рыцарства, что Кетлер вынужден был протоптаться под городом пять недель, после чего у русского гарнизона закончился порох, и тогда в последнем рукопашном бою погибли все до одного защитники Рингена. Понеся большие потери и предвидя в дальнейшем такое же сопротивление со стороны защитников Дерпта, магистр не пошел далее и отказался продолжать наступление.

Последняя акция ливонского воинства вызвала ответную реакцию Москвы. В январе 1559 года русские войска под предводительством воеводы Микулинского, двигаясь из района города Остров, несколькими колоннами вступили в южную часть Ливонии. Противник попытался было заступить дорогу, встретив одну из колонн у города Тирзена. Здесь 17 января произошло большое сражение немецких войск, возглавляемых рыцарем Фелькензамом с русскими отрядами под командованием воеводы Серебряного. Немцы потерпели полное поражение. В ожесточенном бою погиб их предводитель и множество других рыцарей. Оставшиеся в живых разбежались. После победы русские войска прошли большей частью Южной Ливонии, беспрепятственно дошли до окрестностей Риги и в феврале вернулись за свои рубежи, остановившись в районе Себежа. Немецкие летописи донесли до нас сведения о том, будто нашествие сопровождалось теми же жестокостями и грабежами мирного населения, что и годичной давности. Наши источники косвенно подтверждают это, подчеркивая, что вернулись русские из похода с богатой добычей.

Разгром немецкого воинства при Тирзене и успешный поход под стены Риги вновь возвращал стратегическую инициативу в руки русских воевод, открывая широкие возможности для быстрого и успешного завершения войны. И вновь русская сторона не воспользовалась благоприятно складывавшейся обстановкой. Вместо того чтобы попытаться развить наметившийся успех, Москва пошла на перемирие с противником.

Заключенное в мае 1559 года сроком на шесть месяцев перемирие инициировалось ливонской стороной, что одно только говорит о том, что противнику, который, предвидя свой скорый конец, лихорадочно искал заступничества, оно было нужнее, чем русским. Русская сторона на инициативу врага ответила согласием, рассчитывая за время приостановки военных действий на западе решить свои крымские проблемы. Правительство Грозного пошло на этот шаг под давлением противников войны с Ливонией из числа ближнего окружения царя. В Москве не разглядели до конца ситуацию, не увидели того, что перемирие намного нужнее неприятелю, развернувшему кипучую дипломатическую деятельность, пытаясь втянуть в войну на своей стороне многих соседей. Да и не видя такой деятельности врага, не трудно было понять, что вторжение русских в Ливонию затрагивает важные торговые интересы целого ряда государств, традиционно недружественных к России и готовых встать на сторону любого ее соперника, лишь бы не допустить расширения русского присутствия в Прибалтике. А потому, коль уж Москва влезла в эту войну, то, зная негативный настрой по отношению к себе со стороны соседей, она должна была стремиться завершить ее молниеносно, тем более что успешное ее начало открывало такие перспективы. Вместо этого московская сторона согласилась на предложенную врагом инициативу.

Во время летней приостановки военных действий в Ливонии в правительстве Грозного вновь активизировались сторонники крымского наступления, настойчиво советуя царю вести большую армию в сторону Перекопа. И снова особенной настойчивостью отличался один из руководителей Избранной рады Алексей Адашев, в очередной раз поднявший голос в пользу переориентации военных действий в сторону Крыма. Царь отказался, и на этот раз в своем решении он был, безусловно, прав. Большая война на западе исключала военные действия в иных направлениях, а перемирие, на которое пошли обе воюющие стороны, не обещало быть долгим. Правда, как и накануне Ливонской войны, Грозный согласился на небольшие отвлекающие акции в районе перешейка и в очередной раз послал туда Вишневецкого и Данила Адашева с небольшими силами. Рейды последних, как это случалось и ранее, не изменили ситуации, а только еще больше усугубили и без того сложные московско-крымские отношения. Тогда же на очередных переговорах с Польшей московской стороне не удалось договориться о совместных действиях против Крыма. Странно, что правительство Грозного еще надеялось на перспективу такого соглашения. Такой военный союз был реален только до московской агрессии на западе. Но теперь при обоюдных интересах в Ливонии любые переговоры о союзничестве с польской короной могли завершиться только неудачей.

Московская агрессия в Ливонии и постепенно разраставшаяся эскалация военных действий в Прибалтике положили конец даже теоретическим предпосылкам войны против Крыма. Воевать на два фронта не было никакой возможности. На юге не удалось удержать даже то, что казаки Вишневецкого считали своим. Татары отвоевали у них остров Хортицу, и царь ничем не поддержал Запорожское войско. После этого голоса сторонников антикрымской направленности в окружении Грозного навсегда затихли. В результате Москва не смогла сколько-нибудь заметно продвинуться в решении крымских проблем, зато приостановка военных действий на западе дала выигрыш времени противнику.

А между тем события там разворачивались следующим образом.

Добившись временного прекращения военных действий, ливонское правительство начало с того, что обратилось к сыну шведского короля Густава Вазы, Юхану, бывшему тогда наместником шведской короны в Финляндии, с просьбой о помощи деньгами и воинскими людьми, предлагая в залог некоторые земли в Ливонии. Юхан, понимая, что уступленные ему территории никогда не отойдут обратно и таким образом можно расширить свои владения за счет Ордена, было, уже согласился. Но старый король, узнав в последний момент о самодеятельности сына, отсоветовал тому пускаться в подобные авантюры, предрекая не только недружелюбие в будущем со стороны Москвы, но и враждебность еще целого ряда государств, нацеленных на Ливонию. Тем же закончилась попытка заручиться помощью Дании. Правда, обращение к датскому королю Христиану III прозвучало не от правительства всей Ливонии, а только от Ревельского епископа. Последний решил сепаратно отойти под покровительство Дании, не спрашивая на то позволения у орденских властей, что само по себе было незаконно, и епископ не имел на то права. Но в тот момент, когда Ливония трещала по швам, о законности уже никто не вспоминал и всякий искал для себя спасения, где только мог, лишь бы не попасть под власть московского деспота. Но датский король, подобно шведскому, отказал просителю, не пожелав быть втянутым в бойню, которой было не избежать в случае заявления им своих претензий на часть Ливонии. Такое решение обоих монархов отнюдь не отражало общей позиции того и другого государства, а их нежелание поучаствовать в дележе ливонского наследства объяснялось исключительно лишь глубокой старостью обоих, к которой и Густав и Христиан полностью утратили былую воинственность. В ближайшее же будущее, когда оба отойдут в вечность (датский король скончается в том же 1559 году, а шведский чуточку позже) и им на смену придут более молодые приемники, то те не побрезгуют как самим орденским наследием, так и применением оружия для того, чтобы хоть что-нибудь из этого наследия оставить за собой.

Но уже сейчас перемирие, не пойдя на пользу русской стороне, позволило противнику заручиться на будущее поддержкой сразу нескольких соседних государств, прежде всего Литвы и Польши, объединенных тогда династическим союзом. Здесь орденская дипломатия добилась большего, нежели обращениями к Швеции или Дании. Так, новый магистр Ордена совместно с Рижским епископом в сентябре 1559 года заключили договор с польским королем Сигизмундом-Августом, который одновременно был и Великим князем Литовским. Согласно договору, Ливония поступала под покровительство польской короны, и последняя обязывалась ее защищать. За это Орден расплачивался со своим новым защитником своими землями. За заступничество и покровительство Литва получала во владение полосу ливонской земли с замками Дюнабург, Зельбург, Бауске, Мариенгаузен, Ленневарден и другими. Правда, в том же договоре магистр предусмотрел условие, оставляющее ему право выкупа по окончании войны уступленных владений, но за баснословную цену — 700 тысяч гульденов. Ясно, что такая сумма делала последнее условие невыполнимым, а весь процесс передачи земли необратимым. Но как бы там ни было, а ливонская дипломатия оказалась намного проворней московской. Помимо того что власти Ордена поступили под покровительство Польши и Литвы, их обращения к Датскому и Шведскому королевствам также не пропадут даром. Так что Ливония на ближайшее будущее заручилась поддержкой целого ряда потенциальных противников Москвы, в то время как последняя показала себя бессильной помешать сложиться противной ей коалиции и осталась в полной изоляции. Совершенно не нужная русской стороне в момент наивысших ее успехов приостановка военных действий немало способствовала тому, что в войну против нее оказался втянутым целый ряд государств. И нельзя лучше обозначить влияние этой передышки как на весь дальнейший ход Ливонской войны, так и на сам ее финал, чем это всего несколькими словами сделал историк Д.И. Иловайский: «Это шестимесячное перемирие имело важные последствия: оно не спасло самобытного существования Ливонии, но немало помогло ей ускользнуть от русского завоевания».

Кроме всего прочего, возобновление военных действий застало русскую сторону врасплох. Помимо дипломатических просчетов, слабость русских заключалась в их доверчивости, в то время как отличительной чертой противника было коварство. Не дождавшись истечения срока перемирия, нарушив тем самым договоренность, Ливония вероломно развязала военные действия. Осенью магистр вновь повел наступление на Дерпт. Для новой кампании Кетлер призвал из Германии отряды наемников, для уплаты жалованья которым занял у городов Риги и Ревеля 30 тысяч гульденов под залог своего замка, и вновь собрал под свои знамена рыцарей из южной и центральной частей Ливонии. Кампания началась с того, что магистр неожиданным нападением разбил небольшой отряд воеводы Плещеева, стоявший возле Дерпта, и который ввиду еще не истекшего срока перемирия не предпринял элементарных мер боевой готовности. В сентябре 1559 года немцы подступили к Дерпту. Оставленный в крепости малочисленный русский гарнизон во главе с князем Кавтыревым-Ростовским отбил первый приступ, а неожиданной вылазкой отбросил противника на версту от города. А тем временем от Пскова к осажденному Дерпту во главе большого войска шел Петр Шуйский. Последние неудачи вынудили царя вновь поставить над главным войском героя прошлогодней кампании. По осенней распутице войско двигалось медленно, но, не Надеясь до его подхода овладеть Дерптом, Кетлер отступил от крепости. Отходя на запад, магистр решил восполнить неуспех своего похода взятием крепости Лаис, которую защищали четыреста стрельцов во главе с полковником Кошкаровым. Осадная артиллерия пробила стены, но на их развалинах магистр встретил сопротивление, знакомое ему по осаде Рингена. Двое суток непрерывного приступа не привели немцев к успеху. Понеся большие потери, Кетлер отошел и от Лаиса.

Шуйский шел по пятам за бегущим Кетлером, огнем и мечом карая Ливонию за вероломство. За зимнюю кампанию 1559–1560 гг. его войска прошли от Пскова до Рижского залива, нигде не встретив сопротивления. В январе они овладели сильной ливонской крепостью Мариенбург, расположенной на острове посреди озера, а один из отрядов, посланных в северную часть Ливонии, нанес немцам поражение при Верпеле. К тому часу нанятое магистром войско, ввиду неудач и недовольства в связи с невыплатой жалованья, почти все разбежалось.

Перед весенне-летней кампанией 1560 года правительство царя Ивана ставило задачу покончить, наконец, с Ливонией одним мощным ударом. Для этого, казалось, были все предпосылки. Орден держался из последних сил, рыцарская держава издыхала, и было совершенно очевидно, что она не в состоянии противиться московскому могуществу. Необходимость скорейшего разрешения ливонскдго вопроса диктовалась еще и тем, что Орден пока еще оставался в борьбе с Москвой один на один, время продолжало работать на русскую сторону, но время это истекало. В кремле были прекрасно осведомлены о предварительных договоренностях противника с польско-литовским союзом, а потому заступничества за Ливонию третьей стороны следовало ожидать со дня на день. К этому времени Сигизмунд уже получил от Ордена обещанные за покровительство земли, но с реальной помощью не спешил, отговариваясь тем, что у него с Москвой мир. Впрочем, без дипломатического нажима на русского царя не обошлось. Отправленное польским королем в Москву посольство вручило грамоту, в которой Грозному царю советовалось оставить Ливонию в покое. Тем временем виленский воевода Николай Радзивилл, согласно заключенному в сентябре ливонским правительством с Сигизмундом-Августом договору, по которому король должен был защищать Орден от московского нападения, вступил в Ливонию с войсками и расставил их гарнизонами в переданных Литве замках. Последняя акция подкрепляла советы королевской дипломатической миссии в Москве отстать от Ливонии, по сути дела она превращала эти советы в требования. Королевская сторона однозначно давала понять, что Ливония отдалась под ее покровительство. В свою очередь, московская сторона обвинила литовскую в том, что та вступилась за землю, которая является данником Москвы. По неписаным нормам международного права того времени вступать на землю, являющуюся чьим бы то ни было данником, то есть не обладающую полным статусом экономической независимости, означало то же, что напасть на того, кому эта земля обязана платить дань. В подтверждение оснований своих обвинений литовским послам предъявили грамоту дерптского епископа, по которой тот признавал себя должником Москвы.

Но как бы там ни было, и нормы международного права остаются нормами, а все-таки в кремле не могли не понимать, что прибытие посольства и одновременный ввод королевских войск в ливонские замки звучит последним предупреждением. В ответной грамоте Сигизмунду-Августу Иван Васильевич, между прочим, написал: «Тебе очень хорошо известно, что Ливонская земля от предков наших по сие время не принадлежала никакому другому государству, кроме нашего, платила нам дань, а от Римского государства избирала себе духовных мужей и магистров для своего закона по утвержденным грамотам наших прародителей. Ты пишешь, что когда ты вздумал идти войною на Ливонскую землю, то я за нее не вступался и тем показал, что это не моя земля; знай, что по всемогущего Бога воле начиная от великого государя русского Рюрика до сих пор держим Русское государство и, как в зеркале смотря на поведение прародителей своих, о безделье писать и говорить не хотим. Шел ты и стоял на своих землях, а на наши данные земли не наступал и вреда им никакого не делал; так зачем было нам к тебе писать о твоих землях? Как хотел, так на них и стоял; если какую им истому сделал, то сам знаешь. А если магистр и вся Ливонская земля вопреки крестному целованию и утвержденным грамотам к тебе приезжали и церкви наши русские разорили, то за эти их неправды огонь, меч и расхищение на них не перестанут, пока не обратятся и не исправятся».

Нет надобности подвергать приведенный выше шедевр красноречия русского царя детальному анализу, чтобы убедиться в несостоятельности всех заверений московского самодура насчет своих прав на Ливонию. В ответном послании Великий литовский князь лишь заметил: «Ты называешь Ливонию своею; но как же при деде твоем была лютая война у Москвы с ливонцами и прекращена перемирием? Какой государь воюет со своими подданными и перемирие заключает?»

Понятно, что все эти взаимные предъявления прав на Ливонию не могли разрешиться иначе, как оружием. Но поскольку помощь польско-литовского союза ограничивалась на тот момент лишь демонстрацией силы где-то на задворках орденских владений, помощь же Дании и Швеции вообще пока оставалась мифом, и при этом московские воеводы прочно удерживали стратегическую инициативу в своих руках, Грозный предпринял отчаянную попытку довершить разгром Ордена.

Весной 1560 года царь послал в Ливонию новое большое войско, повелев ему двигаться в район Дерпта. Главное воеводство Грозный Доверил на этот раз молодому талантливому военачальнику, князю А.М. Курбскому.

С именем Андрея Михайловича Курбского у нашего соотечественника ассоциируется, может быть, самое неординарное, лучше сказать, из ряда вон выходящее событие, способное произвести на российского обывателя не совсем заурядное впечатление. В чем заключалось это событие Можно, забегая вперед, рассказать без особого ущерба для последовательности нашего повествования. Читателю и без того хорошо известно, что в разгар войны на Западе герой взятия Казани и завоевания Ливонии, командующий русскими войсками в Прибалтике князь А.М. Курбский перебежал в Литву и отдался в руки заклятому врагу своего отечества. Но при детальном анализе рассматриваемой эпохи и после тщательного знакомства с личностью Андрея Курбского событие это не будет выглядеть уж столь неординарным и станет ясной главная причина случившегося. А она кроется в личных качествах самого князя. Действительно, Андрей Курбский мало чем походил на своих современников, и только внешняя сторона жизни и деятельности князя до побега в Литву роднит его с прочими выходцами из той же, что и он, социальной среды, если не брать во внимание более быстрое его восхождение по ступеням иерархической лестницы. Ведь в 24 года князь Курбский был уже полковым воеводой, а в 32 — командующим армией. Но за внешней стороной сквозь толщу четырех с половиной столетий просматривается внутренний мир Курбского, разительно отличающий его от побратимов по классу.

Судьба предшествующих князю Андрею поколений рода Курбских типична для массы московской служилой аристократии. Ничем отличным не отмечено ни начало жизненного пути, ни складывающаяся судьба и у князя Андрея Михайловича. С семнадцати лет он на военной службе. Принимал участие во всех казанских походах 1545–1552 гг., из которых последний, наиболее памятный в нашей истории, принес молодому князю громкую славу. Знаменитая эпопея на берегах Волги дала нашей военной истории много славных имен, но, пожалуй, ни одно из них не покрылось таким налетом легендарности, как имя князя Андрея Курбского.

В новой войне на западе князя Курбского можно было видеть участником всех ее первых кампаний. Он состоял в числе воевод в январском нашествии на Ливонию Шиг-Алея, а затем в должности воеводы передового полка находился в главном войске Шуйского во время летнего похода 1558 года. Принимал участие в осаде и взятии Нейгауза и Дерпта. Приступая к кампании весны-лета 1560 года, царь не решался доверить главное воеводство никому из своих бывших командующих. Во главе войска он поставил Андрея Курбского. Изъявляя молодому воеводе особую доверенность, он призвал Курбского к себе и сказал: «Мне должно или самому ехать в Ливонию, или вместо себя послать воеводу опытного, бодрого, смелого с благоразумием: избираю тебя, моего любимого! Иди и побеждай!» Этот поход, как и вся кампания 1560 года, стал решающим для окончательного разгрома Ордена, он же явился пиком в военной деятельности князя Курбского.

В апреле князь был уже в Дерпте, а в мае выступил с войском на северо-запад, в сторону Вейсенштейна, где дислоцировались основные силы орденских войск во главе с бывшим магистром Фирстенбергом.

Свой первый удар новый главный воевода нанес по замку Фегефеер, принадлежавший ревельскому епископу. Крепкие стены замка не выдержали, резиденция епископа пала. Опустошив Коскильскую область, войска Курбского вышли к Вейсенштейну. Под его стенами они разбили вышедших навстречу рыцарей, причем захватили в плен целый немецкий отряд. От пленных Курбский узнал, что Фирстенберг стоит с большими силами в восьми милях от города в вязкой, болотистой местности. Отправив обоз и часть войск назад, к Дерпту, воевода с пятью тысячами отборного войска направился к ставке бывшего магистра. Пробираться пришлось через топкие болота, и если бы немцы вовремя обнаружили русских, то и с меньшими силами могли их легко уничтожить. Но магистр ждал появления Курбского с ровной местности. Немец не предвидел отчаянного и рискованного маневра и жестоко за то поплатился. Весь день воевода переправлялся с войском через трясину, а к ночи, появившись на фланге у неприятеля, дерзко атаковал его, не дожидаясь рассвета. Немцы успели развернуть фронт навстречу атакующим, и два часа на месте разыгравшейся баталии гремела артиллерийская дуэль, в которой русские пушкари имели ту выгоду, что стоявший на поляне противник был хорошо освещен луной. Наконец, русский воевода бросил в атаку всю свою пехоту и конницу. Не выдерживая натиска, немцы отступали, пока не ударились в бегство. Русские преследовали их шесть верст до реки, где под отступающими обрушился мост. Кто не погиб в схватке и не потонул в реке, сдавался в плен. Сам Фирстенберг сумел убежать к Феллину. На рассвете Курбский вернулся к лагерю магистра, взял весь его обоз и отправил в Дерпт вместе с пленными.

От Вейсенштейна князь повернул на юг, в сторону считавшегося самым неприступным городом Ливонии — Феллина. Овладение этой крепостью было главной целью кампании. Последняя мощная немецкая твердыня защищалась гарнизоном во главе с бежавшим сюда из-под Вейсенштейна бывшим орденским магистром. Сюда же направлялась и другая русская рать под командованием Петра Шуйского. Тогда же один из лучших орденских военачальников, ландмаршал Филипп Бель предпринял последнюю, отчаянную попытку остановить наступление московских войск и не допустить их к Феллину. Собрав около тысячи вооруженных людей, он внезапно атаковал следовавший в русском авангарде полк воеводы Барбашина, у которого было 12 тысяч человек. Баталия случилась под городом Эрмесом. Пользуясь громадным численным превосходством, Барбашин полностью истребил отряд Беля за исключением 120 ратников и 11 комендоров, попавших в плен. В числе последних оказался и сам ландмаршал.

После победы при Эрмесе воеводы беспрепятственно вышли к Феллину. Под его стенами Курбский нанес Фирстенбергу очередное крупное поражение. Здесь он заманил немца в ловушку, поставив в засаде, не Доходя до города, всю армию и выслав к крепости лишь несколько сотен татарских всадников. Приняв степных наездников за передовые разъезды русской армии, считая, что основные ее силы еще далеко, немцы вышли Из крепости большим числом, а татары, отступив, навели их на засаду Курбского. И вновь Фирстенберг сумел ускакать и спрятаться за стенами, Но многие его рыцари остались лежать на поле перед крепостью. Вскоре подошла и рать Шуйского. В августе воеводы повели осаду, немцы оборонялись очень храбро и искусно, воскресив в памяти русских баталии под Нейгаузом и Дерптом двухгодичной давности. Обстрел крепости из тяжелого наряда продолжался более трех недель, но даже когда русская артиллерия разбила стены и башни, надежд на овладение крепостью было немного. Глубокие рвы, опоясывавшие город, обилие у гарнизона артиллерии и боеприпасов оставляли нападавшим мало шансов на счастливый исход. Защитники Феллина продолжали упорное сопротивление на крепостных развалинах. Развязка пришла неожиданно. Пришлые немецкие наемники вдруг отказались воевать по причине задержки жалованья. Тщетно Фирстенберг уговаривал ландскнехтов не складывать оружие и продолжать борьбу. Те не соглашались, а когда, вдобавок, русская артиллерия повела огонь калеными ядрами, отчего в городе тотчас вспыхнули пожары, настроение защитников совсем упало, после чего гарнизон прекратил сопротивление. Трофеями русских воевод стали 450 крепостных орудий.

Плененного Фирстенберга воеводы отправили в Москву, где тот был милостиво принят русским царем. Иван Грозный даже подарил знатному пленнику в полное владение городок Любим, что в Ярославской земле, где бывший магистр Ливонского Ордена спокойно дожил свой век.

Совсем непохожей не эту стала судьба другого именитого ливонского пленника.

Взятый в плен в битве при Эрмесе орденский ландмаршал Бель, последний защитник Ливонии и последняя надежда Ордена, держал себя в плену с таким достоинством, что русские воеводы невольно были вынуждены оказывать ему знаки почтения. Они с большим уважением, чуть ли не по-товарищески обходились с ним, сажали с собой за стол, вели общие беседы, ничем не напоминая ему о его положении пленника. Несчастия, снизошедшие на Орден, пленный ландмаршал объяснял отступлением от старой веры, от древних рыцарских обычаев, осуждал привнесенную новой религией распущенность нравов. Отправляя именитого пленника в столицу, воеводы хлопотали перед царем быть милостивым к нему, и в этом был их просчет. Хлопоты дали обратный результат. Русский царь увидел рыцаря другими глазами, чем его воеводы. Военным людям было не трудно по достоинству оценить наполненного подлинным благородством их собрата по оружию, что оказалось не под силу малодушному, насквозь лживому и лицемерному обладателю кремлевского трона. Надо думать, что отрицательный эффект имели и боярские просьбы за пленника. Хлопоча перед царем о милостивом отношении к рыцарю, воеводы не учли, что Грозный давно уже стал принципиально поступать в пику своему окружению, а в последнее время к тому же всех бояр мало помалу стал зачислять в оппозицию. А потому, когда в Москве пленный ландмаршал прямо в глаза обвиняя царя в несправедливой, захватнической войне, заявил тому: «Ты неправдою и кровопийством овладеваешь нашим отечеством, не так, как прилично царю христианскому», Грозный велел отрубить ему голову.

С падением Феллина история Ливонского Ордена как государственного образования завершалась. Правда, войско князя Мстиславского не смогло овладеть Вейсенштейном, но другие замки после Феллина сдавались русским воеводам уже без сопротивления. В конце 1560 года близ города Вольмара войска Курбского нанесли поражение новому орденскому ландмаршалу, после чего вопрос о сохранении независимости Ливонского государства в самой Ливонии больше не поднимался даже самыми оптимистично настроенными умами.

Последние победы русских войск в Ливонии не привели к завоеванию края, зато они предрешили окончательный развал Ордена. Успехи Москвы ускорили активное вмешательство Литвы, Дании и Швеции в происходящие события. Их правительства понимали, что ждать больше нельзя, тянуть со вступлением самим на ливонскую землю означает для них согласие с захватом орденских владений Москвой.

Первым дорогу к распадению рыцарской державы указал эзельский епископ Менигхаузен. До сих пор немощь и собственная несостоятельность ливонских властей выражалась в поисках заступничества, пусть даже сопровождавшегося отдачей в аренду части своей территории. Правда, в аренду сомнительную, ибо все стороны понимали ее необратимость. Но вот эзельский епископ, владения которого простирались на остров Эзель и провинцию Вик, расположенную на полоске южного побережья Финского залива, отчего и само епископство правильнее будет называть эзель-викским, в начале 1560 года без согласия орденских властей за 20 тысяч талеров продал землю своего епископства датскому королю Фридриху, на что не имел ни малейших прав. Больше того, к проданному товару он присовокупил еще свои собственные владения в Южной Ливонии (округ Пильтен), на что также не имел права без санкции ливонского правительства. Совершив сделку, епископ удалился в Вестфалию, где вдали от всех треволнений спокойно дожил свой век. Позицию епископа объяснить нетрудно. Он давно понял, что отстоять Ливонию как самостоятельное государственное образование, а вместе с ней и свое положение, не удастся. Вопрос только в том, под чью зависимость попадет его епископство. Но при любом раскладе дальнейших событий оставаться сейчас на ливонской земле означало окунуться в напряженную и опасную борьбу и, что самое важное, без всякой материальной выгоды. Потому-то епископ и решил выйти из игры, сулящей одни неприятности, и при этом воспользовался возможностью туго набить себе карманы. А вот позицию датского короля, прекрасно понимавшего, что сделка с епископом незаконна и что он покупает владения, не принадлежавшие тому, кто их продает, можно объяснить только тем, что он решился на войну. Фридрих не мог не догадываться, что к его покупке равнодушно не отнесутся ни власти не добитой еще пока Ливонии, ни те из ее соседей, кто помимо него намеревается отхватить от орденских территорий что-нибудь для себя. От перспективы скорой войны Фридриха не избавляло даже то, что, свершив с епископом сделку, он тут же передал купленные владения в управление своему младшему брату, герцогу Магнусу. Последний тоже не строил себе иллюзий насчет того, что в новых владениях его ожидают спокойные времена, а потому, прибыв в том же году на Эзель и заняв бывшие епископские палаты в городе Аренсбурге, он моментально наводнил остров отрядами датских войск.

Примеру эзельского решил последовать и ревельский епископ Врангель. Он также за деньги предложил Магнусу свои владения, на что тот немедленно согласился, но ревельцы не приняли датчан. Они, отнюдь, не собирались защищаться от московского нашествия самостоятельно, но посчитали для себя более подходящим покровительство Швеции, нежели Дании. Северная Ливония вообще тяготела к Швеции, с которой у нее были налажены тесные торговые отношения, их роднила общность нравов, а теперь, послее перехода в протестантство, и общая религия. Потому-то Ревель и прилегающий округ не поддались на уговоры своего епископа, которому после неудачи с передачей своих владений датчанам попросту пришлось бежать. Ревельцы обратились к преемнику недавно умершего Густава Вазы, один раз отказавшего им в покровительстве, к новому шведскому королю Эрику XIV, и тот не заставил просить себя дважды. Все старания магистра Кетлера, стремившегося во что бы то ни стало сохранить целостность Ордена и отговаривавшего ревельцев от перехода в шведское подданство, оказались тщетными. В июне 1561 года Ревель с прилегающей провинцией формально отложился от Ордена, присягнул шведскому королю и был провозглашен собственностью шведской короны.

Но, приняв новые земли, шведская сторона не могла не понимать, что теперь ей будет противостоять не только Москва, но и польско-литовский союз, объявивший о своем покровительстве над всей Ливонией. Понимал Эрик и то, что Москва не захочет воевать против него и Сигизмунда-Августа одновременно. А потому он решил сначала заручиться, хотя бы на время, миром с русским царем, чтобы прочнее закрепиться на новых землях в Ливонии и дождаться, пока в московско-литовском противоборстве обе стороны не растратят все свои силы. Срок перемирия, заключенного Иваном Грозным с Густавом Вазой после недавнего конфликта накануне ливонской войны, не истек, что давало сейчас Эрику надежды на такие перспективы. Но для гарантии этих перспектив шведский король, уже приняв решение насчет земель ревельского епископства, но, еще формально не включив их в свои владения, отправил в Москву посольство с целью подтверждения срока перемирия. Переговоры проходили очень трудно и далеко не дружественно, но главное в том, что в них ни одна из сторон деликатно не упоминала о Ревеле. То же самое продолжилось и в шведской столице, куда русский царь отправил ответное посольство. Перемирие было сохранено; в условиях начавшегося заступничества за Ливонию западных соседей правительству Грозного необходимо было заручиться нейтралитетом хотя бы кого-нибудь из них. В Москве ясно осознавали, что основным ее противником в Ливонии будет Польша, вернее польско-литовский союз, разделавшись с которым, можно будет повернуть оружие и против Швеции. Сейчас же все внимание русской стороны становилось прикованным к Литве.

А примкнуть к Литве явно обнаруживала свое стремление южная и большая часть центральной Ливонии. Потому-то не преуспев на севере, где тамошние орденские провинции поделили между собой датчане и шведы, магистр без особого труда склонил рыцарство центральных областей и все сколько-нибудь весомые орденские чины отдаться под верховное владычество польско-литовской короны. Дело перехода под власть Сигизмунда-Августа облегчалось еще и тем, что наиболее влиятельный из всех ливонских епископов, рижский архиепископ Вильгельм, приходился родственником польско-литовскому королю. Орденские власти официально признали упразднение Ливонского ордена как государственного образования. В ноябре 1561 года в Вильно между польским королем, бывшим, как мы уже говорили, одновременно и Великим князем Литовским, Сигизмундом-Августом и магистром ордена Кетлером было подписано соглашение, по которому Ливонский орден объявлялся распущенным. Единственным осколком бывшей рыцарской державы, сохранившим некое подобие суверенитета, стала самая южная часть Ливонии. Получив название Курляндии и Семигалии, она провозглашалась наследственным герцогством, но стоящим в вассальной зависимости от Польской короны. Титул герцога Курляндии и Семигалии принял на себя последний орденский магистр Готгард Кетлер. Основная же часть Ливонии, не попавшая под власть Швеции или Дании, присоединялась к великому княжеству Литовскому, и Кетлер становился наместником короля на ливонских землях. Тогда же герцог Магнус, новый эзельский правитель, обменял купленный его братом у Менигхаузена Пильтенский округ, оказавшийся теперь в центре Курляндского герцогства, на замки Гапсаль и Леаль, расположенные в северной части Ливонии. Особым статусом наделялась Рига. Ее жители и городские власти сумели при присоединении к польско-литовской короне выговорить себе условия самоуправления и некоторые другие льготы и привилегии.

В результате к концу 1561 года Ливония не только утратила суверенитет, но и потеряла целостность, распавшись на пять отдельных областей. Остров Эзель с прибрежной провинцией Вик отошел во владение датского герцога Магнуса; Ревель с северной частью древней земли эстов попал в подданство Швеции; Курляндия и Семигалия стали в вассальную зависимость от Польши; большая часть центральной Ливонии, а также некоторые земли южной ее части присоединились к великому княжеству Литовскому. И только северо-восточный край теперь уже бывших ливонских владений с такими городами, как Нарва и Дерпт удерживался на тот момент силами Московского государства.

Раздел Ливонии стал неизбежным исходом первого этапа войны. Его результаты в достаточной мере дают нам представление о раскладе сил воюющих сторон и указывают на потенциал их дипломатических возможностей. После почти четырех лет непрерывных баталий, заметим, баталий для русских исключительно победных, в руках московских завоевателей оказалась от силы четвертая часть территории государства, за овладение которым и разгорелась вся эта бойня. При этом кроме Нарвы, отделяемой от русского Ивангорода руслом неширокой реки, в русские владения не попало больше ни одной пяди морского побережья, к которому так стремился Грозный, и добыча которого явилась основной причиной войны. Но и это не самый главный итог первого этапа войны. Если бы на состоявшемся к концу 1561 года разделе Ливонии стороны ставили точку и заключали бы мир, то войну для русской стороны с определенными натяжками можно было бы считать все-таки успешной. Но в том то и дело, что если Швеция и Дания вполне довольствовались полученным, то Польско-Литовское королевство в своих договоренностях с Орденом, документально закрепленных в ноябре 1561 года, предусматривало включение в состав великого княжества Литовского всей территории Ливонии, в том числе и той, что сейчас находилась под русской оккупацией. А это значило, что за удержание завоеванного предстояла тяжелая война против польско-литовского союза. И не только против него. Противником Москвы оставались и собственно ливонские немцы, принявшие литовское подданство и выступавшие теперь против восточного агрессора единым фронтом со своим покровителем и заступником. И вот когда Московское государство в тяжелых осадах и штурмах немецких крепостей во многом расходовало свои силы, утратив на будущее наступательную активность, и оказалось в полной политической изоляции, оно стало перед неизбежностью продолжения войны, но уже против более сильного противника, решившего не выпускать из своих рук Ливонии и не делиться ею с Москвой.

Достоянием потомков стал любопытный документ, излагающий причины, по которым польско-литовская сторона решилась на вмешательство в московско-ливонский конфликт. Это Львовская летопись, составленная со слов обращения короля Сигизмунда-Августа к гражданам и всем чинам королевства с объяснением своего решения на присоединение ливонских владений: «Ни в одной части государства нет такого количества городов, крепостей и замков, как в Пруссии, но Ливония богатством крепких мест превосходит Пруссию или по крайней уже мере равняется ей. Государство же Польское особенно нуждается в укрепленных местах, потому что с севера и востока окружено дикими и варварскими народами. Ливония знаменита своим приморским положением, обилием гаваней; если эта страна будет принадлежать королю, то ему будет принадлежать и владычество над морем. О пользе иметь гавани в государстве засвидетельствуют все знатные фамилии в Польше: необыкновенно увеличилось благосостояние частных людей с тех пор, как королевство получило во владение прусские гавани, и теперь народ наш не многим европейским народам уступит в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра; обогатится и казна королевская взиманием податей торговых. Кроме этого как увеличатся могущества, силы королевства чрез присоединение такой обширной страны! Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет сдерживать неприятеля, если у короля будет столько крепостей! Но главная причина, заставляющая нас принять Ливонию, состоит в том, что если мы ее отвергнем, то эта славная своими гаванями, городами, крепостями, судоходными реками, плодородием страна перейдет к опасному соседу. Или надобно вести войну против Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир; но условия мира не могут называться ни честными, ни выгодными, если мы уступим ей Ливонию. Но если мы должны непременно выгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых могущество также опасно для нас; но прежде надобно покончить с Москвою».

Комментируя позицию польских властей, выраженную в приведенной выдержке из документа, историк С.М. Соловьев отметил: «Это изложение причин, почему Польша должна была овладеть Ливониею, показывало, почему и Москва стремилась к тому же; но у Польши были прусские гавани на Балтийском море, тогда как у Москвы не было никаких; вот почему Иоанн даже не хотел поделиться Ливониею с Сигизмундом-Августом, удержавши только свои завоевания в этой стране, ибо завоевания его, за исключением Нарвы, ограничились внутренними областями, не имевшими для него важного значения».

Много комментировать позицию польско-литовской стороны нет надобности. Приведенное выше изложение причин принятия ливонскиих земель в королевские владения говорит само за себя. Немало выдает себя и царящий на польской стороне антимосковский настрой. Непримиримая вражда с восточным соседом понимается в Польше как нечто само собой разумеющееся, безальтернативное. Но нельзя не видеть и разницы в подходе к ливонскому вопросу той и другой стороны. И эта разница, в первую очередь, заключается не в отношении к Ливонии Москвы или Вильно. Последнее, как раз, одинаково, где каждый из более сильных соседей смотрит на Ливонию как на лакомый кусок. Разница в обратном отношении, в отношении самой Ливонии к Москве и к Вильно. Орден добровольно подался в подданство Литвы. Не без того, что в Ливонии тогда находились, наверное, и сторонники обратной ориентации, но у исследователя нет даже самых ничтожных оснований приписывать присоединению Ливонии к великому княжеству Литовскому насильственный характер. И дальнейшая борьба немцев Ливонии в одном строю с польско-литовскими военными силами против Москвы не может быть объяснена только служебным долгом, долгом верноподданного. К пришельцу же с востока отношение в Ливонии всегда оставалось сугубо враждебным. Так было тогда, когда Орден в одиночку, как мог, сопротивлялся нашествию, так будет и впоследствии, когда рыцарство совместно с литовцами станет представлять собой единую сторону.

То же самое можно наблюдать и в северных районах Ливонии. Тамошнее местное население искало защиту от московского покушения и нашло ее, что ни в коем случае не попадает под категорию торговой сделки. Мы видели, как жители Ревеля попросту не пустили датчан в город после того, как их епископ попытался решить проблему именно торговой сделкой. И в то же время те же самые ревельцы обратились за помощью к шведам и открыли им ворота своего города. И удачная торговая сделка эзельского епископа объясняется не только пронырливостью и изворотливостью последнего. Датчане завладели Эзелем не потому, что купили остров у епископа, а потому, что тамошние жители всегда были расположены к Дании, и обратись они к ней за помощью пораньше, Эзель достался бы датскому королевству даром. Но основное в позиции как Дании, так и Швеции, это то, что при их острой взаимной вражде они обе не стремились расширить полученные владения за счет ливонских земель, отошедших к Литве, чего нельзя сказать о самой польско-литовской и, конечно же, о московской стороне. А потому обе эти стороны, оставив каждая выяснение своих отношений и с датчанами и со шведами на потом, обратились друг против друга.

И, конечно, рассуждая о Ливонской войне, нельзя пройти мимо высказывания историка Д.И. Иловайского, так резюмировавшего результаты ее первого этапа:

«Раздел Ливонии между соседними государствами ясно показал, в какой степени были правы советники Иоанна, не одобрявшие его слишком широких завоевательных замыслов с этой стороны. Ливонский Орден оказался несостоятельным в борьбе с могущественным Московским государством; но было бы великою ошибкой считать эту землю легкою добычею и стремиться к ее полному скорому захвату: вместо одного слабого Ордена приходилось иметь дело с несколькими сильными претендентами на его наследство. Едва ли умные советники Иоанна не предвидели двух главных затруднений, долженствовавших воспрепятствовать быстрому и легкому завоеванию Ливонии. Во-первых, множество крепких городов и замков. Ливонию отнюдь нельзя было сравнивать с Казанским царством, где по взятии столицы оставалось только усмирять полудикие туземные народцы и взимать с них ясак. Здесь каждый город, каждый замок, имевший сколько-нибудь мужественного комендора, приходилось добывать трудною и долгою осадою; а в осадном деле, где требовалась борьба с артиллерией, именно московская рать была наименее искусна. Поэтому после трехлетней войны, после страшных опустошений неприятельской земли, Москвитяне могли похвалиться приобретением не более одной четвертой ее части. Во-вторых, это (сравнительно с потраченными усилиями) небольшое приобретение, в соединении с дальнейшими притязаниями, приводило нас к одновременному столкновению с Швецией, Данией и Польско-Литовским государством. На первых порах Москве удалось отклонить новую войну со шведами, которые обратились на датчан, желая отнять у них северо-западную часть Ливонии; но борьба с главным наследником Ливонского Ордена, т. е. с Польско-Литовским королем, оказалась неизбежною».