Падающий с неба холодный дождь начинает медленно сочиться сквозь мои волосы.

Привокзальная площадь качается и почему-то никак не обойти толкающие локти, какой-то сплошной противоток, люди, тележки, столики, киоски, смазанное взглядом разноцветье упаковок, матовый блеск мокрой жести, асфальт, лужа, всплывший газетный лист, влажная кожа куртки, наверное дождь уже давно а я и не заметил, какие все же отвратительные кепки, в Москву надо ехать, не боящиеся дождя цыганята, прилипший к пестрым книжным обложкам пластик, прозрачная вода в его опухших впадинках, наверное, полагается выпить.

С напряжением разобравшись в бутылочном строю за стеклом киоска, я покупаю пива, перехожу через проспект и иду куда-то наискосок, запрокинув голову в первом глотке, холодном и пузыристом; потом еще глоток, и еще. Дождь усиливается, прохожие прячутся в подворотнях, в парадных, в магазинах, оставшиеся обрастают воротниками и пакетами на головах; вода течет по шее, расчерчивает холодным ключицу, мне холодно, мне легче. Машины мокро шуршат шинами, шины-шины-шины, повторяю я; усталые, терпеливые лица, согнутые под тяжестью дождя спины, ни одной улыбки…

слепые шаги

не хочу не хочу не хочу я еще живой

и тихо, почему-то по-французски, я шепчу:

“Je suis encore vivant…” [41]Я еще живой...
,

потом громче, еще громче, еще

(медленно, в такт шагам)

во весь голос – пусть смотрят:

“Je suis encore vivant!”

Ресницы слипаются от воды, ползучие струйки на стеклах очков, витринные краски дрожат среди капель.

Я спускаюсь в бледный свет подвальной лавки, покупаю еще пива и выхожу на серый проспект.

* * *

От: Misha Charaev

4 августа 2002 года

Кому:

Тема:Sunny Jana

Ahoj, slnieĉko!

Yes, it was sunny in Piter next day, hope so it was in Riga and you hitched all the way home easily and happily (I know, road is the best medicine for sorrows).

You know, on a way back from that platform, I couldn’t find the exit from the station for about twenty minutes, I was asking the people around and they all were looking at me somehow strange; one girl tried to help, but she was also lost in them dirty stairways.

When I finally got out, I decided to go back to Yann`s walking, bought me a small bottle of beer and suddenly got overcharmingly drunk. It was raining…

(Да, как ты и говорила, на следующий день в Питере было солнечно, надеюсь, что в Риге тоже, и твоя дорога домой была легкой и радостной (я знаю, дорога – лучшее лекарство от печалей).

Знаешь, на обратном пути с того перрона я минут двадцать не мог найти выхода из вокзала. Я спрашивал людей и они смотрели на меня как-то странно; одна девушка пыталась помочь, но потом и сама запуталась в этих грязных лестницах.

Выбравшись в конце концов, я решил дойти до Яна пешком, купил себе маленькую бутылочку пива, и очень скоро и совершенно опьянел. Шел дождь… )

* * *

Я вхожу в янов дом и медленно поднимаюсь по лестнице, посмотрев на наш подоконник и отметив очередное исчезновение пепельницы… сколько раз мы смеялись над этим и подозревали безумную старушку сверху – и приносили новую пустую жестянку, из собираемых зачем-то запасливым Яном…

Ян с Олей сидят за столом и мастерят из бумаги китайский фонарик. Две одинаково склоненные, увлеченные головы, тишина, в комнате непривычно пусто. Сегодня-то точно стоило бы мне уйти и оставить их одних, но очень не хочется, ведь это единственное место во всем Питере, где можно ничего не объяснять.

Я наливаю себе из двухлитровой бутыли молдавского вина на столе и сажусь к ним, третьим, лишним. «Да, нормально, проводил… полки свободные? Да, были…» . . .

Потом мы выходим с Олей покурить и начинаем разговаривать – никаких следов прошлой робости, но тихий голос и внимательные глаза…

Вернувшись, я наливаю еще вина, сажусь и нащупываю в кармане сплющенную завитушку дреда, которую я подобрал утром в постели и, смеясь, пообещал хранить.

Лампа почти готова, и Ян относит ее на полку.

«Что-то мне спать уже хочется и вообще странно как-то. Может, я чьи-нибудь чужие глюки ловлю?»

«Может быть», говорю я.

* * *

Next day was sunny and empty. In downtown I met Dobranotch basking, and we went to the sea together, 30 km out of town: pines, sand and almost no people…

(Следующий день был солнечным и пустым. В центре я встретил «Добраночь» и мы вместе поехали на залив, в тридцати километрах от города: сосны, песок и почти никого…)

* * *

Солнечно и пусто было на следующий день. И ветрено.

Предметы стали уныло послушными и теряться перестали, и я наконец донес до консульства все нужные бумажки и отдал паспорт. Пусто… думаю я, стоя у Мойки напротив консульского особняка.

Но я не один – как все же хорошо, что я не один... И Алик закрывает чехол от кларнета, а Дима с Петей подсчитывают мелочь, высыпав ее на большой барабан…

Литейный. На белых стенах комнаты развешаны инструменты. Дрожащее солнечное пятно на барабане…

… увешанные рюкзаками и инструментами, мы идем к Финляндскому вокзалу…

… уютно покачивающаяся электричка и медленно наливающиеся темнотой дачные пригороды – огоньки поселка обрываются лесной тьмой – лес, пятнышки света вдоль аллей – летние кафешки на станциях (застывший взмах мужской руки за столиком); терпеливые фары перед шлагбаумом; яркие щиты придорожных реклам, мягкий свет дачных окошек; снова станция, фигурки у киосков; лес, темнота, долго…

Мы выходим из освещенной электрички и темнота светлеет, превращаясь в осторожные сумерки; но небо медленно гаснет и надо спешить

темное шоссе, невидимый шелест множества игл, горький сосновый запах…

черный поблескивающий залив.

в ложбинке между дюнами, застенчиво подымив, разгорается суетящийся на ветру огонь…

многокилометровый охват берега наколот на темноту мерцающими точками костров. Отойдя о костра, я сажусь на выступающий в море камень.

резко плещущее кружево волн. Слева далекие городские огни, впереди – Кронштадт. Протяжная плоскость воды со смазанным темнотой горизонтом, осыпанная заострившими волны прожекторными блестками… Я чувствую море целиком, безумную, немыслимую бездну, чья подернутая волнением поверхность колышется мерно, в странном согласии с моими мыслями. Я закрываю глаза и оно вплескивается в меня и бьется о затылок…

темный горизонт, волны, небо подрагивают в глазах – та самая дрожь, пограничный знак реальности. Я замираю, боясь, что она уйдет, сметенная привычкой; я хочу ее удержать; мне нужно туда, за границу. Я пытаюсь понять, вне слов, беспомощным, неподвижным умом… Недавно во мне было что-то, ничего не знающее про смерть. Любовь. Эта любовь безнадежна, по многим неинтересным причинам. Я могу согласиться с этой безнадежностью и продолжить привычное движение к смерти… или? или сделать что-то, сметающее неподвижность и смерть. Море: спшшш, спшшш, скранк-ка.

взметающиеся шлепки волн о камни.

Я, мне, меня. Кто это? Вот море, оно больше меня. Когда я счастлив, я забываю о себе. И можно часами сидеть так и задавать себе вопросы (не замечая ответа – плеска волн), болезненно копить себя в себе, мучиться бесконечным кружением мыслей, вместо того чтобы рассмеяться над собой, неважным перед морем и небом, и забыть обо всем кроме сейчас, а сейчас передо мной море, волны, кронштадтские огоньки и свет костра, где сидят люди, к которым можно подойти, говорить не задумываясь и слышать смех.

Я сижу бездумно и улыбаюсь невидимому горизонту. И еще своим предчувствиям. Впереди что-то неизвестное и чудесное. Я встаю с камня, вздрагиваю от скопившегося озноба, перепрыгиваю на берег и иду к костру, разбросавшему по песку огненные пятна.

… … …

… So I am trying to stay like that – meeting people, smiling, talking and forgetting myself, removing the center of world from myself to others. Let us both stay like that – and please never be sad – I know that you are not, because right now you are smiling as beautiful as always!

Janka, I hope to see you soon. I don’t want anything from you, but I just decided one thing for myself – I am not going to lose you, in spite of all impossibilities, and I will do everything for it. Because with you I am much better than without…

(… Таким я и пытаюсь оставаться – встречаю друзей, улыбаюсь, говорю и стараюсь забыть о себе, переместив центр мира из себя наружу. Останемся же оба такими – и, пожалуйста, не грусти – я знаю, что ты не грустишь, потому что прямо сейчас ты улыбаешься своей чудесной улыбкой.

Янка, я надеюсь скоро тебя увидеть. Я ничего не требую от тебя, но для себя я решил одно – я не хочу потерять тебя, как бы невозможно это ни было, и я сделаю для этого все, что смогу. Потому что с тобой я становлюсь лучше…

* * *

Зеленый прямоугольник с изумрудным голографическим кружочком. Я закрываю паспорт, проштемпелеванный презрительным пропуском в другой мир, и выхожу из консульства, усмехнувшись торжественному президенту на портрете.

* * *

Билеты удается купить только на утренний поезд.

Уже несколько дней я трусливо пытаюсь не помнить о Маше. Но вот опять: пожелтевшие холмы жаркой августовской Оверни, по которым вечерами разносится глухой вой монастырских труб, заставляющий вздрагивать местных крестьян; светлый камень бывшего фермерского дома, где живут художники и строители храма; заросший подводными листьями мутный пруд с красными пятнышками утонувших неподвижных рыб, возле него несколько белых трейлеров, в одном из которых мы прожили полгода; соседнее поле с красными тыквами за ежевичной изгородью; неясный набросок потухшего вулкана на горизонте; и Маша, идущая из храма в столовую, до сих пор живущая в мире, в котором мы скоро встретимся и поедем вместе в Италию… Мне никогда не удавалось легко причинять боль другим.

Уже в поезде, я решаю написать ей письмо. Но вначале выхожу в тамбур, покурить, и у меня стреляет сигарету невысокий белокурый парнишка с насупленным резким лицом. Мы начинаем разговаривать и он рассказывает, что едет с Валаама, где прожил месяц в палатке, в монастырском лесу; не спал уже две ночи; а еще у него есть псилоцибы, он съел уже дозу и хочет угостить меня.

«Грибы – в поезде?!?» Я представляю себе помноженную на наркотик человеческую скученность, пыльные разводы на стеклах, плевки на полу тамбура, позвякиванье бутылок, зуд голосов, запахи пищи и испарения тел, и говорю:

«Нет, спасибо. Ты извини, я тут хотел письмо важное написать... Так что – удачных тебе путешествий!»

И, глотнув из его бутылки пива, сажусь за боковой столик, писать.

Но он почему-то возвращается ко мне, садится молча напротив (я пытаюсь не отвлекаться), потом вскакивает и куда-то убегает; опять возвращается; с каждым разом лицо его все красней, а голос быстрей и напряженней; после особо долгого отсутствия он приводит с собой шестнадцатилетнего подростка с белыми крашеными дредами и приплюснутым лицом, похожего на маленького дьяволенка, тоже раскрасневшегося и непрерывно хихикающего: «Мясо, мясо! Хочешь посмотреть мясо? Он там в тамбуре стоит!»

От их грибного безумия у меня кружится голова; писать трудно и само письмо становится каким-то сумасшедшим, слишком много в нем напряженного чувства…

По белому пластику вагонных стен дергаются солнечные сполохи.

Чтобы избавиться от них, я залезаю на верхнюю полку и пытаюсь заснуть, а потом и впрямь засыпаю; но меня будят шепчущие в упор голоса: «Смотри, спит! Ну, правда, спит, смотри!» и лихорадочный смех.

Мне надоедает, я спускаюсь и выслушиваю рассказы об увиденных в других вагонах чудесах; старшего начинает злить хихиканье и он пытается приструнить бесенка, обращаясь почему-то за одобрением ко мне (высоким звенящим голосом). С трудом я отсылаю их в очередное путешествие (соседи косятся на нас с испугом), дописываю кое-как письмо и засыпаю уже до Москвы.

Все еще подхихикивающего подростка встречает на перроне папа.

У метро мы недолго разговариваем с пришедшим, вроде, в себя (но с остаточной скороговоркой) валаамцем, находим несколько общих знакомых, он оставляет свой телефон и я еду домой.

* * *

От: jana

Кому: Misha Charaev

6 августа 2002 года

ahoj slnieĉko,

hey, here i am in my little babylon, it took us three days to get back. thinking about you, about me and about us all the time.

its so strong. you are so strong in me, you became a real and important part of my inner life in those few days we had. now as i got back into my «standard» reality, it also feels confused and chaotic, but i keep returning to the same point, returning to you.

i had to cry when leaving, you couldn’t hear the young soldier inside playing the very sad melody and singing, and i had to look at your face behind glass and dirt that suddenly divided us and sent me into a different world. i have seen you running and i still do see you running and trying not to let the train go, not with me. i feel it so deeply, i read it in your mail, i can see it in your eyes when i close mine… but i still feel confused because i am not able to sort out all my feelings. too much of too deep stuff is mixing suddenly and changing its importance – i see a thousand ways where before you there was one.

i want us to be happy together, but still dont know which way it will be. i want to give you more than i did – you know i would give much more if… if if if. i want you to feel wonderful because that makes me feel good also. i wanna see your bright face shining as i remember it, wanna hear you voice and enjoy how sweet its vibration sounds in my ears /huh but this is like something you wrote about – the last sentences are actually just my ego trip, joooooj, ego jana wants more of the beauty and sweetness of life! but – maybe – why not :-)

so let us meet again, yeah, but before that i will also think a lot /not forgetting about FEELING a lot/

simply to say, its impossible for me not to see and feel you again. you are in my life now, moj sladky macik

> in Riga and you hitched all the way back easily and happily (I know, road is the best medicine for sorrows).

yeah, it works. but it wasn’t a good medicine for my body, i had terrible headache in the train – the lovely soldiers gave me even their coats to warm me up, but i was freezing & sweating at the same time.

and Riga, yeah, hitch, then some empty hours on the Latvian border – absolutely no cars – then Kaunas and a good night hitch to Lodz, sunday we got from there via the rest of Poland into Slovakia and slept close to the border, in beautiful mountains in the north of our little country. and today, monday, i hitched to Bratislava and dasha to Trencin, her home town. Now i am going to have a beer with friends.

i will be sitting at the bank of danube, drinking and looking into the water, thinking of you…

this is a life offer, ey mishka, what should i say if there is you with your heart in your hands looking at me and saying, please take it…

(ahoj slnieĉko,

Эй, а вот и я, в моем маленьком Вавилоне, домой я добралась за три дня. Думая все время про тебя, про себя, про нас.

Это было так сильно. Ты оставил во мне такой сильный след. За те всего лишь несколько дней, что мы были вместе, ты стал очень важной частью моей внутренней жизни. Теперь, когда я вернулась к своей «нормальной» реальности, все это смущает и тревожит меня, но в мыслях своих я не могу не возвращаться постоянно – к тебе.

Уезжая, я не смогла удержаться от слез, ты не мог этого слышать, но юный солдат в вагоне играл и пел очень грустную мелодию, а мне приходилось смотреть на твое лицо за этим грязным стеклом, которое вдруг разделило нас и отбросило меня в другой мир. Я видела как ты бежал и я до сих пор вижу как ты бежишь и не хочешь отпустить поезд, не дать ему увезти меня. Я чувствую это так глубоко, я читаю это в твоем письме, я вижу это в твоих глазах, стоит мне закрыть свои… и еще я чувствую себя растерянной, потому что не могу разобраться в своих чувствах. Слишком много очень важных для меня вещи вдруг смешались между собой и поменяли значение – там, где до встречи с тобой был один путь, теперь я вижу тысячу.

Я хочу, чтобы мы были счастливы вместе, но все еще не знаю, как это будет. Я хочу дать тебе больше чем дала – и ты знаешь, я дала бы гораздо больше, если бы… если бы если бы если бы. Я хочу, чтобы ты был счастлив, потому что от этого мне тоже хорошо. Я хочу видеть, как сияет от счастья твое лицо, такое, каким я его помню, хочу слышать тебя и замирать от дрожи твоего голоса в моих ушах (ох, но ведь о чем-то похожем ты и писал: несколько последних фраз – чистый эгоизм, ой-ей,  жадина Яна хочет побольше красоты и счастья этой жизни! А может и так – почему бы нет :-)

Так что давай встретимся снова, ага, но вначале я должна буду о многом подумать (и многое ПОЧУВСТВОВАТЬ).

Короче говоря, для меня просто невозможно не увидеть и не почувствовать тебя снова. Ты стал частью моей жизни, moj sladky macik.

> в Риге, и ты доехала домой легко и радостно (я знаю, дорога – лучшее лекарство от печалей).

Да, это помогло. Но вот телу моему пришлось нелегко, в поезде у меня страшно разболелась голова – милые солдаты накрыли меня заботливо своими шинелями, чтобы согреть, но я одновременно обливалась потом и тряслась от озноба.

... и Рига, да, автостоп, потом несколько часов на пустой трассе у литовской границы – ни одной машины – потом Каунас и машина до Лодзи, всю ночь; за воскресенье мы проехали Польшу, въехали в Словакию и заснули около границы, в чудесных горах на севере нашей маленькой страны. И сегодня, в понедельник, я добралась до Братиславы, а Даша поехала в Тренчин, свой родной город. Сейчас я собираюсь выпить пива с друзьями.

Я буду сидеть на берегу Дуная, пить и смотреть на воду, думая про тебя…

Сама жизнь предлагает нам это, эй, Мишка, ну что могу я сказать, если передо мной стоишь ты, держа свое сердце в руках, смотришь и говоришь: «Пожалуйста, возьми!» )

* * *

Москва.

От: Misha Charaev

Кому:

… I got to Moscow this evening, still smiling recalling your letter, and was also surprised to see the same place but not the same me. But it’s OK now – I know that in a few days I will leave, so it is just another picture that I am passing through…

(вечером я приехал в Москву, все еще улыбаясь, вспоминая твое письмо, и мне было так странно обнаружить все неизменным, чувствуя, насколько изменился я сам. Но это неважно, потому что я знаю, что уеду уже через несколько дней, так что это всего лишь одна из картинок по пути… )

Подведенная солнечной четкостью, комната высветлилась дрожащей на обоях желтизной и нависла надо мной, сидящим в кресле, странной избыточностью заострившихся предметов. Сдвинутый с оси, почужевший мир. Я смотрю вокруг с удивлением.

…валяющаяся на полу ночная рубашка, цветные платья в приоткрытом шкафу, семейка плюшевых медвежат, насупившиеся будды на алтаре, оставленное в швейной машинке рукоделие, юбка на спинке стула, баночки в ванной, ничком на холодильнике раскрытая книжка…

И, уже через час, звонок из Нанта, Оля:

«Привет, Мишка, тут Маша звонила из Боста и просила передать, что хочет поговорить с тобой. У нее карточка кончается, ты можешь позвонить в телефонную будку?»

«Ну… я попытаюсь…» - "Записывай номер..."

...Я сижу и смотрю на телефон, долго. Потом провожу пальцем на посеревшей от пыли красной пластмассе яркую дорожку.

Посидев, я выхожу на балкон, стою, возвращаюсь, набираю номер, бросаю трубку, закуриваю сигарету, ставлю чайник. Потом иду к компьютеру и набиваю в e-mail написанное в поезде письмо Маше...

* * *

На следующий день, после нелегкого телефонного разговора, все стало ясно и просто. Я бегал по каким-то делам, стараясь ни с кем не встречаться, чтобы Москва не зацепила меня, чтобы проскользнуть мимо нее быстрей и незаметней, ездил за билетами, узнавал расписания…

По улицам я ходил совершенно забывшись, перебирая в голове строчки последнего письма и сочиняя на него ответ.

А дома очень часто подходил к компьютеру проверять почту.

* * *

От: jana

Кому: Misha Charaev

7 августа 2002 года

Тема:grey grey vienna

… so im now in the wild wild west – vienna is even more grey than usual for me, because its raining and the university is almost empty. shortly after arriving i hated the city for being so clean and sterile and rich, i wanted to tell the grey faced and well dressed people to be happy with what they have because of just being born here. and while having this philosophical round in my brain, i didnt notice a conductor and had to escape in the last minute from the tram. So i walked to the uni in rain and it was good…

i was thinking a lot about you yesterday, had a beautiful evening with friends (and beer :-) again, outside in the parks around the river, then just biking on my own thru the empty city, fresh air in my loungs, wind on my skin, stars out there. i felt alive, moving, breathing. thoughts running thru my head, no direction and no conclusion (just like me in the city on my bike without any direction), but a great feeling anyway. then i biked home, listened to dobranotch and fell asleep. when i woke up, the cd was still playing and i realized im laying naked on my bed but i couldnt remember where i am – you know this for sure, this sleepy state of mind… and in the first seconds i probably kept on dreaming, because i was totally sure you are laying on my side and i had a very real feeling that you just took off my clothes, right away, i turned my head to both sides trying to find you… the rest you know.

(Ну, вот я и на диком Западе – Вена показалась мне еще серей обычного, потому что идет дождь и в университете пусто. Приехав, я возненавидела этот город за то что он так чист, выхолощен и богат, мне хотелось сказать этим безликим и прекрасно одетым людям, что они должны быть счастливы тем, что получили просто по праву рождения здесь. И, погрузившись во все эти философские размышления, я не заметила контролера, и мне пришлось в последний момент убегать из трамвая. Поэтому я пошла в универ под дождем, и это было хорошо...

Вчера я очень много думала о тебе, это был прекрасный вечер, проведенный с друзьями, много пива в пригородном парке возле Дуная, а после я просто мчалась на велосипеде, одна, сквозь пустой город, свежий воздух в легких, ветер на коже, звезды над головой. Я чувствовала себя живой, движущейся, дышащей ветром. В моей голове проносились мысли, из ниоткуда в никуда, бессвязно (похожие на меня, летящую сквозь город на велосипеде в никуда), и это было так чудесно. Потом я поехала домой, поставила диск «Добраночи» и заснула. Когда я проснулась, диск все еще крутился и я поняла, что лежу обнаженная в своей постели, но я не могла вспомнить, где я – ты, конечно, знаешь это дремотное состояние ума… И в первые секунды я, видимо, еще не проснулась окончательно, потому что была совершенно уверена, что ты лежишь около меня, у меня было очень ясное ощущение, что это ты раздел меня, только что – я повернула голову, пытаясь разыскать тебя… остальное ты знаешь.)

* * *

Тяжелый все же получился рюкзак. Немного одежды, старый надежный спальник, миска (она же котелок), кружка, ложка, газовый примус для ночевок в городах или возле автострад, где огонь из-за полиции не развести, черный чай (ценность в кофейной Европе), рис, соль, нож, кусок пластика от дождя – все это давно рассчитанное и не тяжелое, но вот объемистый сверток типи на самом дне…

… примерившись, резким рывком я закидываю рюкзак на багажную полку – пластмассовая пряжка щелкает о потолок

толчок – и пятящийся назад московский перрон…

дачные пригороды…

лес…

река…

… и многочасовое распятие на душной верхней полке; однообразное журчание голосов снизу, провал в сон и обалделое пробуждение, прыжок вниз и сигарета в дымном раскачивающемся тамбуре; станция с вареной картошкой, пирожками и пивом; усталые ночные пограничники; утром дома становятся шире и белеют; пышнеют тополя; голоса торговых бабушек на стоянках звучат мягче и распевней; бетонные галереи киевского вокзала; поезд трогается и, опершись подбородком о предплечье, я лежу и смотрю на разворачивающийся разлив Днепра.

И, наконец

* * *

Львов

«Проше пана, таксi!». Львовские таксисты, стерегущие московский поезд, все как один усаты.

Влажная акварельная темнота. Табачный киоск около трамвайного круга отбрасывает на брусчатку волнистые трапеции света. Тишина и покой…

потревоженные первыми неуверенными каплями. . .

взорванные судорогой небес – пассажиры спасаются под жестяную крышу остановки – по которой с неожиданной силой лупит невидимый дождь – размывающий дрожащими на окнах струйками электрическую четкость внутри трамвая, выползающего из-за поворота – изрешетивший мокрыми взрывчиками плечи, спину и затылок за те несколько секунд, пока я бегу к трамвайным дверям

и заскрипели и закачались:

светящиеся витрины и вывески, на подточенной шпионскими «i» кириллице

провалы неосвещенных фасадов

светлые костелы

древние резные двери

витые чугунные балконы

округло блестящий мокрый булыжник

Львов – город-предчувствие в южной хлещущей дождем ночи.

Я поднимаюсь по темной лестнице, мимо стенной ниши, в глубине которой – католическая Дева Мария, освещенная тусклой лампадкой.

дверь, за которой меня ждут друзья.

(разговоры, пиво, воспоминания - быстрей дальше, сейчас не о том)

и утром:

баюкающий дождь за окном, я с трудом просыпаюсь и выхожу на рассветную бледную улицу, хлюпающую, светлую, омытую, журчащую – утренняя свежесть в глазах, я все вспоминаю – и счастливо улыбаясь (уже сегодня, вечером, да?), спешу к остановке.

Белая маршрутка с тихими утренними пассажирами. Смутно оживающие в памяти улицы проносятся мимо. Город утренней чистоты.

Мавзолей вокзальных ворот – темный перрон – крепостная стена вагонного бока – я восхожу на мой торжественный поезд в счастье, заворачиваюсь в спальник, утыкаюсь щекой в шершавую шерсть свитера и уплываю в крепкий сон, до польской границы.

* * *

«Шо це за фотография – сами, что ли, приклеили? В ОВИРе так не клеят!»

Я молча смотрю в немигающие глаза прапорщика, у которого, по непонятной идиотской причине, есть право не пустить меня в Краков. Где будет ждать меня Яна. Куда мне совершенно невозможно не попасть.

... подождав, он молча возвращает паспорт.

Польша.

Десять минут – и заоконный мир уменьшается, со всеми своими столбами, домами, железнодорожной колеей и даже собаками. А польские пограничники в остроконечных фуражках сбежали из смешного кино…

Щелк! машинка впечатывает в паспорт прямоугольный штампик, транзит, и я выхожу из поезда. У меня есть полтора часа, пока колеса поезда переставляются под узкую европейскую колею.

Пузатый расклешенный железнодорожник, с бачками и вообще весь такой из семидесятых, почесывает себе зад круглой табличкой для отмашки поездам.

Около вокзала базар, разноцветье вываленных на прилавки упаковок и украинские торговки: «Сигареты, сигареты, проше, паньство, сигареты!» Я покупаю поесть, выхожу на пустынную городскую площадь и сажусь на ступени закрытого банка.

Тишина и утреннее безлюдье. Тучи давно разошлись, солнце жарит вовсю – и я раздевшись запихиваю куртку под рюкзачные стяжки. Грудное блаженство горлиц. Яркий солнечный свет резко обрисовывает польскую латиницу. Раньше я, позабыв про тяжесть рюкзака, пошел бы гулять по городку и рассматривать… А сейчас мне хочется запастись тишиной, перед оставшимися часами колесного грохота.

Несколько утренних дедов ковыляют по своим дедовским делам и с удивлением разглядывают меня, сидящего на рюкзаке и чистящего банан.

Сидеть на жарище скоро надоедает, я возвращаюсь к станции и одалживаю свой груз белому пластиковому стулу возле буфета.

«Prosze,  jednu kavu», говорю я усатому буфетчику и удивляюсь стесненности своего голоса, отвыкшего от чужих звуков. Буфетчик бурчит что-то в ответ, я напрягаюсь… а, z cukrem, конечно.

Сидя за белым столиком, с чашечкой кофе и сырным бутербродом, обрюзгшим в микроволновке, я окончательно просыпаюсь и понимаю, что мир уже начал стремительно меняться. У расписания автобусов (Фрайбург, Париж, Брюссель, даже Барселона! прямо из этого польского захолустья!) толпятся ребята школьного возраста, каждый с рюкзаком, ждущие автобусов, которые развезут их по разным уголкам европейской карты (тут же, около расписания), забирая в каждом из обозначенных кружочками городов новую группку таких же ребят, чуть разнящихся цветом волос, оттенком кожи, речью – и я вновь стал частичкой многоликого мира, я и не переставал ею быть, но вот как-то забылся на время в холоде и снеге, зато теперь впереди дорога, длинная-длинная сеть развилочек и перемен; посмотрим, куда меня вынесет на этот раз – чистая детская радость моя; до свидания, моя усталая родина, я вернусь потом, а сейчас маленькие каникулы, самоволка, притворяшки, можно?

“Prosze, jedno pivo”, говорю я тараканистому буфетчику, ясно и громко.

* * *

Краков.

Вот ведь идиот, надо же было выбрать такое место – Rynek Glowny…

Где, под сводами древних торговых рядов, или у пышного памятника посреди площади (все, что вспомнилось мне из Кракова десятилетней давности) я должен найти Яну. И времени ругать себя у меня достаточно, потому что уже несколько часов подряд я ношусь по краковскому центру, заглядывая в лица рыжеволосым туристкам. Которых тут очень много, толпы туристок, и похоже, что рыжий – цвет сезона. Старый город забит ими. Крутобедрыми, гололягими, стрекочущими на немецком, французском, чешском, венгерском, итальянском, русском, английском, испанском. Черт бы вас подрал, мне нужен всего один оттенок рыжего, слышите, и перестаньте наконец галдеть и бегать!!! Ноги уже устали от ходьбы, в затылке ломит от верчения головой, иногда начинает моросить и я сажусь на скамейку под деревом, с пивом, посматривая нет ли полиции…

Ошалев от туристов, сувенирных ларьков и всего этого старинного камня, который мне совсем безразличен, такая залапанная красота, средневековый Мак-Дональдс без тайны и стыдливости, не то что настоящий Львов, я сбегаю из центра и еду на другой берег Вислы, на вихляющемся трамвае, чтобы посмотреть на озеро, о котором рассказали во Львове, как его… Zakrzowek?

Где, действительно, все что надо для сегодняшнего ночлега: поле, заросли орешника и бузины, дубы, вязы, развалины стены – а за ними длинное озеро среди белых скал; я нахожу крутой спуск по осыпающейся известковой крошке, спускаюсь, раздеваюсь и захожу в теплую мутно-молочную воду. Оттолкнувшись от подводного камня в водяную бездну (глубоко!), я плыву и чувствую как усталость, пот и тысячи километров пути смываются ласковым молоком… А потом сижу на берегу, опираясь босыми ступнями о нагретые камни, курю украинский «Арсенал» и жмурюсь на солнце – лень, тишина и благодать

но в моей голове вдруг вспыхивает очень четко: бродящая по этому Rynku Turisticznemu Яна, почему-то в красном, в отчаянии высматривающая меня среди толп бородатых очкариков и я несусь назад мимо скал, рощ, лугов, пригородных домиков, рекламных щитов, бензиновой заправки, широкого проспекта с многоэтажками; трамвайная остановка; двадцатиминутное мотание в трамвае – и снова осточертевший Rynek, никого (верней, тысячи не тех), вот ведь черт, ну сколько можно.

Начинает темнеть. На ступеньках памятника молодняк с джамбеями и флейтами и я обхожу вокруг несколько раз – лиц почти не видно. Снова дождь и я с думаю о том, что в темноте сухого места уже не найти, а пленка моя мала для двоих. Янка, где ты? Что случилось? Усталая тупость.

На площади уже вечерняя толпа, медленней и шумней дневной, музыка из ресторанов, церкви и фасады домов залиты матовой подсветкой; на сколоченных подмостках идет обучение старинным танцам, несколько ряженых в средневековое и учитель-француз с переводчицей: “Et maintenant: un, deux, trois, quatre – tout le monde tournent!”. Я сижу возле кафешки на отшлифованной веками усталых задниц ступеньке и смотрю на часы на соборной башне. Время 22.20. Последняя надежда – поезд из Братиславы в одиннадцать вечера.

* * *

В темных углах вокзала копошатся, пристраиваясь на ночь, бездомные. Под расписанием сидит, подстелив коврики и изучая свои “Let’s go Europe”, стайка юных американцев, под охраной полицейских с цепкими глазами. 22.45.

Мелкий узор перронной плитки мечется под ногами, туда, обратно.

Двадцать-два-пятьдесят-бесконечное…

Увидев широкий лоб локомотива, я почему-то опускаюсь на скамейку с равнодушным видом – через пару секунд, не выдержав, вскакиваю.

Первая волна качающихся в разнобое голов – Яны нет.

Несколько запоздалых пассажиров на пустом перроне…

Ярко-красный пуловер и рыжий всплеск волос над обращенным к кому-то (вне фокуса) лицом. Кивнув на прощанье, Яна поворачивает голову, смотрит вдоль вагона, находит, вспыхивает улыбкой и быстро идет навстречу.

«Миша?!? Тот самый Миша, который был в Петербурге?»

«Смешная какая фраза», думаю я, протягиваю руки и прижимаюсь щекой к спутанным волосам.

* * *

«… очень устал. Но сейчас все хорошо, Янка. Все хорошо»

Оранжевые сиденья на пустом перроне у погасшего мертвого поезда. Мы сидим и долго глядим друг на друга, молча. Блестящие улыбающиеся глаза, теплота губ, ладонь медленно движется по щеке и виску. Все хорошо.

* * *

А потом мы потерялись на вокзале. Совсем как я в Питере неделю назад, и тоже дождь. Только теперь, в который раз оказавшись у выхода на перрон, мы смеемся – и, держась за руки, снова ныряем в морочащие коридоры. И снова теряемся.

«Дождь везде по всей Словакии стопом нереально я села на поезд – а я бегал по площади и думал что никогда тебя не найду – и в Польше дождь на границе залило пути – мне сказали у вас фотография не так наклеена – говорят вода в Дунае поднимается – тошнит уже от туристов – жаль в Кракове нет метро с эскалаторами – зато есть светофоры – и скамейки – и церкви – хм, should we get married? [43]Может, нам пожениться?
– Мишка ты здесь – я здесь Янка – …»

Где-то тут должна быть – ага, вот – камера хранения. Я вынимаю рюкзак и мы выходим из вокзала наружу.

* * *

Дождь затих, но темное насупленное небо напряжено и стиснуто в кулак.

Мы сидим на обросшей капельками парковой скамейке. Пахнет мокрой травой и летней городской ночью. У Яны есть тент, теперь дождь нам не страшен и можно на озеро. Но никак не оторваться от прижавшихся плеч и губ… Откуда-то выруливает полицейская машина, подъезжает вплотную, освещает фарами – мы молча смотрим на два неподвижных силуэта за лобовым стеклом темного чудовища – и оно, урча, пятится назад. Приводя нас в чувство. Надо идти.

Итак. Начинается мое долгожданное счастье. О котором я должен писать, сейчас, через полгода, промозглой московской весной. И через месяц после того, как я услышал в телефонной трубке: «Может, нам стоит остаться просто друзьями?», (“So – what do you want, Jana?” – “Maybe we could stay just - friends?”), опять по-английски, а ведь мы очень давно не говорили по-английски, долгие месяцы славянской нежности – потому что на английском легко шутить и смеяться, или убить любовь, язык лаконичной четкости чувств, в то время как наши языки так подходят для нежности – а еще, возможно, для завершенности круга, сомкнутого этой фразой: “Maybe – we could make this situation even more nice?” – “Maybe – we could stay just a friends?” [44]Может, нам сделать эту ночь еще более красивой? - Может, нам стоит остаться просто друзьями?
…

Нелегко же, однако, оказаться снова на этой скамейке…

… Я помню мягкость пуловера, стиснутого в пальцах, и щекочущее касание волос и их запах; и бледность лица в далеком фонарном свете (но в затененности щек угадывался румянец); и ощущение сияния, щедрого сияния нежадной души.

… когда мы шли по тропинке к озеру, мимо невидимой в темноте рощи – каждый шаг вдруг зазвучал хлюпающим хрустом и ты наклонилась, щупая:

“Ĉo že? What’s that? Slimci? Ulitki?”, и в твоем голосе были такие непритворные страх и боль, что я тут же начал убеждать:

«Что ты, что ты, это просто пластиковый мусор, я днем видел: тут мусор везде!» (неправда) – «пластик, пластик…», повторял я, и еще какую-то чушь, все что угодно, лишь бы тебе не было больно – ведь невозможно спасти улиток ночью на тропинке… Но мы пошли медленно и осторожно, на цыпочках, хотя тяжесть рюкзаков и прижимала подошвы к земле, и к хрусту.

Это чтобы пояснить, о чем это я – душа. Такая штука, которой больно от убийства.

А еще: твоя безмятежность

когда под начавшимся дождем (дрожащем на ресницах) мы искали и не находили место для ночлега – повсюду тропинки, или нет деревьев для тента, или ухабы, лужи; ноги промокли насквозь и я замолкаю, подавленный тем, что не могу найти места, где тебе было бы сухо, тепло и хорошо; смотрю искоса – никаких следов беспокойства

и потом, чудом найдя подходящую ложбинку под деревом – мы растягиваем на ветвях тент, расстилаем спальники; я разжигаю костерок из дымящих веток и ставлю котелок; и продолжаю молчать, от усталости и внезапной оторопи перед близостью ночи – ты, уловив неладное, спокойно говоришь:

«Может тебе хочется сейчас отдохнуть, ничего страшного, нормально, я могу просто почитать книжку», и даже зажигаешь свечку и даже расстегиваешь сумку, чтобы достать что-то красное и толстое, кажется, Салман Рушди  на английском – конечно же, книжка остается на месте и я тянусь к тебе

к Яне безмятежной, наполнявшей меня покоем и уверенностью;

щедрой, сказавшей как-то: «Во мне хватит радости на двоих»;

безбоязненной, никогда ничего не скрывавшей из стыда или жеманства…

и кричащей сейчас, закрыв глаза, с искаженным любовью лицом.

* * *

Утром я поворачиваюсь к тебе и вижу стайку дредовых змеек, расползшихся по красному пуловеру (твоей подушке) и прикрывших лицо. Я прижимаюсь ближе к сонному боку чтобы заснуть опять, но поднимаю глаза и улыбаюсь: сотням улиток, окруживших нас – пятнышками темноты на зеленом просвечивающем тенте; едва приметными бугорками на древесной коре; ползущих, оставляя серые блестящие следы по черной ткани рюкзака – а самые бесстрашные уже устроились и на спальнике.

«Смотри, Янка, кажется, опять нужна акция по спасению улиток!», шепчу я и мы вместе наблюдаем, как осторожно ближайшая нащупывает себе путь рожками с двумя капельками на концах; я беру ее в руки и она, подобравшись, испуганно обвисает белесыми краями.

«Только не бери ее с собой во Францию, ее там съедят!», улыбаешься ты, достаешь фотокамеру, жужжание объектива – и это утро навсегда остается с нами.

Улитки осторожно собраны со спальника, мы закуриваем по сигарете и смотрим по сторонам. Как странно – сидеть невидимым и подглядывать. За поросшим высокой травой лугом тропинка, по которой прогуливаются горожане с колясками и собаками, или неторопливые пенсионеры, или обнявшиеся парочки: одна из них отходит с тропы и садится на пригорок неподалеку, не подозревая о сочувственных глазах. Надежно спрятанных листвой и зеленым тентом, нас не видно.

“Pod’, dame si ranajki” (завтрак)

Бутерброды из белой холщовой сумки и котелок чая.

«А ведь это первая ночь, когда мы одни», говорю я, вспоминая Питер и тесный шепот под яновым мезонином.

«Ага, только деревья. И улитки»

… Деревья подмигивают быстрым перебором листвы, пробуя под вдруг налетевшим дождем все оттенки зелени и шорохов. Уютный перестук капель о тент. Порыв ветра окропляет расплескивающимися бусинками наши разгоряченные плечи и лбы…

… Я лежу обессилено, придавленный твоим влажным и жарким теплом и чувствую, как шорох капель и листьев сочится сквозь глазные впадины в мозг и заполняет его клубящимся зеленым туманом. Дождь постепенно стихает. Твое дыхание тоже, превращаясь в неслышное, мерное нарастание и падение тяжести на моей груди.

Осторожным полуоборотом я освобождаюсь и тянусь к пачке сигарет, отброшенной случайно в траву и уже запотевшей под пластиком, обросшим крошечными капельками.

* * *

«I don’t feel like sightseeing [45]Что-то не хочется мне в город
, может лучше пойдем вокруг озера погуляем – там, вроде, лесок?»

“But I do. I’ve never been to Krakow” [46]Но мне хочется. Никогда не была в Кракове.

Каменистый берег озера. Вновь показавшееся солнце. Мы встаем с камешка, на котором обсыхали после купания, и идем к трамвайной остановке. Проспект разбегается по сторонам рядами рекламных щитов – таких ярких после мягкой зелени луга.

На остановке чистенькая седовласая пани вдруг начинает возмущенно жевать губами, глядя на нас, сидящих на ограде и смеющихся. И говорит что-то, непонятое ни с русской, ни со словацкой стороны. Наверное, что непристойно так себя вести на улице в католической Польше.

Трамвайчик, покачиваясь, отвозит нас в центр и мы выходим на запруженную толпой площадь. Где еще вчера я бегал ошалело – а сейчас мы идем не торопясь, добавив в разноязычный галдеж свою англо-словацко-русскую нотку, и разглядываем туристические радости. Польские вывески магазинов старательно продублированы английским или немецким. Старинная крепостная стена с башенкой и аркой уставлена лотками и увешана продажными картинами.

Так непохоже это на наши питерские прогулки, полные смеха и разговоров обо всем – мы говорим редко и больше смотрим – на пузатые короны костелов, потешную вертлявую собачку у магазина и еще одну, каменную, улегшуюся над старинной аркой; вывески со смешными польскими названиями; разгоревшуюся вдруг алую мимолетность над зубцами башни (я торопливо вскидываю камеру – и облако, дразнясь, тушит небеса)… Иногда Яна останавливается, поворачивается ко мне – и мы снова слышим недовольное бормотание польских старушек.

Купив пива и фалафели, мы сидим на парковой скамейке и говорим о переменах. Я рассказываю, как несколько раз уже ломал окостеневающее течение жизни, меняя друзей, работы, города, страны – чтобы пережить новое – «Ты появилась вовремя, Янка – чтобы снова изменить мою жизнь…», говорю я, обняв опертые для удобства на меня колени.

Поза слишком вольная для Кракова. Проходящий мимо пьяный смотрит на нас, потом, качнувшись, вцепляется Яне в руку, зло бормоча по-польски; я оттаскиваю его. В дурной славе русских есть и преимущества: несколько матерных слов отпугивают придурка мгновенно.

Город темнеет, расцвечиваясь огнями и их влажными отблесками на асфальте. Снова дождь…

… Мы сидим в залитом электричеством костеле и слушаем пение. Ряды сидящих прихожан. Мягкий голос ксендза, перемежающий польский с латынью, плывет среди позолоты убранства…

Дождь, мокрые крыши, огни, серое небо – это Краков, каким я его помню. Запомнился он мне вроде незлым, но и не особо приветливым (кроме той вспышки заката над остроконечным силуэтом башни, намекнувшего, что мы замечены), безразличным скорее. Приветливо улыбающимся немецкому или английскому, ворчливым на польском, отворачивающимся от русского…

Краков был безразличен – но не волшебно укрытая ото всех наша ложбинка под деревьями. Травяной луг, посеребренный луной; белокаменное озеро; улитки, продолжавшие сползаться к нашей постели; даже крыша наша, зеленый тент с перекрестным плетением пластиковых волокон – неброские декорации любви.

… Я протягиваю руку, передавая раскуриваемую на двоих сигарету. В траве тускнеют тронутые сединой угольки костра. Четыре отбрасываемые парой свечей тени мечутся по листве, проваливаясь в черные проемы между веток. Ты лежишь, склонив голову на ладонь, уютно поджав колени под наброшенным спальником, и смотришь, улыбаясь уголками губ.

* * *

Нет ничего банальней и неуместней истории чужой любви. Я понимаю это – и не оставляю попытки сделать идею банальности слишком банальной…

… Снова две фигурки, бродящие по улицам, мокрым и блестящим на этот раз, только движущиеся медленней и больше смотрящие по сторонам; узнающие друг друга ближе…

Для чего еще нужны слова – мостики между людьми, если ими нельзя рассказать о простых вещах: ветре, пахнущем дождем и чем-то пряным из индийского ресторана, влажной тяжести потемневшей на плечах куртки, неровности брусчатки под ногой; призрачности так и не обросших для меня плотью горожан; теплоте плеча под рукой? Неизвестности и надеждах?

Конечно же, нельзя, и иногда хочется долбануть со всей дури по монитору, оттого, как безнадежно все это превращается в прилежный бухгалтерский перечень картинок, цветов и чувств, поток однообразной уже болтовни!!! Я бросаю писать и открываю нормальную книгу, где есть все что полагается: сюжет, подтекст, игра ума и скрытые ловушки-намеки; пытаюсь читать; внимание расползается, глаза перескакивают через абзацы – и книжка засовывается обратно в темный провал между томами. Может, это изъян моего ума – недостаток воображения и интереса к паутинкам, которые способен плести интеллект, к остроумным выдумкам, к похвальбе количеством прочитанных чужих книг и заученных чужих мыслей, черт его знает – или просто меня занесло куда-то очень далеко от человеческой нормальности, и нормально – это придумывать всякую небывальщину, а повторять так часто, что любовь это важно, злость глупа и некрасива, вода течет, лес шумит, солнце жаркое, облака белые (и, кстати, тысячи других оттенков!) – все это ненормально и занудно, ладно, тогда пусть я буду занудой, согласен.

а намеков хватает и в жизни. Пожалуйста: небо – намек на бесконечность.

Следующий день был таким же серым, дождливым и счастливым. Мы гуляли по городу и разговаривали, пытаясь иногда обходиться без английского. Вечером жгли костер под вязом, а потом любили друг друга.

* * *

«Ты уверена, что у нас нет больше времени?»

«Да. Я обещала быть в Кельне через два дня»

* * *

Краков – Вроцлав.

Отойдя немного от нашего места, Яна оборачивается и прощается с ним воздушным поцелуем, обеими ладонями от губ.

Пригородный поезд вывозит нас в предместье замшелых черепичных крыш и садов. До настоящей трассы еще далеко и мы садимся в автобус, водитель которого отводит ладонью деньги, услышав просьбу «только до трассы»

и высаживает нас в безнадежном месте: awtostrada огорожена проволочным забором, а калитка на удобнейшую заправку заперта.

Мы стоим в замешательстве, не зная, что делать, и тут мимо проходит работающая на заправке девушка, смотрит на нас, улыбается и оставляет калитку незапертой. Мы заходим внутрь, боязливо косясь на видеокамеру, потом смелеем и Яна машет рукой в вытаращенный глазок объектива.

Удивительно скоро, через несколько минут, останавливаются два грузовика с немецкими номерами до Вроцлава, но нам надо разделиться: в каждом только по одному свободному месту.

Я забираюсь по лесенке в высокую кабину.

“Sprachen Sie Englisch oder Französisch?”

“Nein – Deutsch allein!” [47]Вы говорите по английски или французски? - Нет, только по-немецки!

Снова дорога и ох как радостно подпрыгивать на пружинном сиденье в такт рывкам мощного мотора. Но минут через сорок возбуждение утихает, узкие дороги ложатся под колеса серыми одинаковыми километрами, дождь хлещет о лобовое стекло, маленькие городки и деревни задернуты дождевой моросью… Взгляду не на чем остановиться.

К тому же мой шофер решил выдать весь свой запас занудства, хорошо хоть половины я не понимаю вообще: дерьмовые польские дороги (sheiss Polische Strassen); румынские, болгарские и русские шоферы, работающие за полцены; у одного парня из нашей фирмы был рейс в Россию – так там вообще scheisse … Но и Польша тоже полное scheisse, потому что никто не говорит по-немецки! 

«Und Du – sprachst Du Polisch?», не выдерживаю я.

Изумленный взгляд.

. . . .

Поворот на Вроцлав мы проезжаем уже в темноте и я вылезаю на маленькой заправке, немного в стороне от трассы. Vielen Dank.

Давно не виделись, Янка – улыбка, вздох и поцелуй. Вид у нее тоже усталый.

«Что – sheiss Polische Strassen? »

«Ага…»

* * *

Темнота, дождь и редкие фары машин. Яна докуривает уже вторую сигарету подряд.

«Похоже, нам сегодня не выбраться, Янка, смотри: никого. Может – спать?»

«Я спрошу еще десять машин, ладно?», ладно, но даже десяти машин уже не дождаться; мы сидим у стеклянных автоматических дверей, прячась от дождя, и смотрим в исполосованную наискосок дождем темноту.

«Пошли?»

… ноги чавкают в размокшей глине, в ботинке первая течь, дождь крепчает и хлещет по лицу и плечам наотмашь; плечи жмутся к затылку, очень мокро; очень холодно; мы сворачиваем на то что кажется дорогой – а оказывается раздавленной тракторными гусеницами помойкой; через пару шагов, перепрыгивая кучу мусора, проваливаемся в незаметный бочажок; я иду молча, подцепив большими пальцами лямки рюкзака; не до разговоров, упрямый транс: главное – идти; лишь бы спальник, засунутый второпях сверху не промок…

Еле заметная в темноте Яна идет первой. И начинает напевать, в такт шагам:

sunshine

sunshine reggae

don’t worry don’t hurry

take it easy

sunshine

Солнечный регги… среди взбесившейся мокрой тьмы, солнечный регги усталой промокшей девочки…

“Hey, Janka, that’s really cool!” [49]Эй, Янка - круто!

Невидимая улыбка, усмешливое дрожание темноты:

sunshine reggae

let the good vibes

develop stronger!

в рытвинах ухабистой земли – вода, громко хлюпающая всякий раз когда, обманутые темнотой, мы ставим ногу не туда. Но в конце концов нам удается найти место под мощным буком; я проверяю на ощупь землю – ровная и даже почти сухая. Скинув рюкзаки, мы натягиваем тент. Пока я вожусь с последними завязками, Яна собирает сползшихся (конечно же!) под наше дерево улиток, чтобы не раздавить; распаковывает рюкзаки и укладывает коврики, спальники; развешивает по ветвям сушиться мокрую одежду; сворачивает сухую в изголовье; и потом, когда все уже готово, заворачивается в спальник и говорит жалобно:

«Я полежу немного, хорошо? А то у меня уже два часа очень болит голова…»

Ничего себе. Я часто путешествовал с разными спутницами: иногда приходилось нелегко. Нытье или истерики, или мрачное молчание в лучшем случае… А вот солнечный регги – это в первый раз. Что мне сделать для тебя, Янка? Ага, огонь. Просушиться, согреться, вскипятить чаю, просто смотреть. Я вылезаю из-под тента и обламываю нижние ветки деревьев, которые посуше. Но они все равно слишком мокры, и целая четверть свечи уходит на разжигание – горящие восковые капли шипят и тухнут, мигнув крошечной синевой – огненные сполохи в сложенных веточках – скачущий огонек – и, наконец: рукоплещущее пламя.

Заготовив веток про запас, я забираюсь под тент, раздеваюсь и накрываюсь спальником, греться и сохнуть. Яна уже мажет хлеб словацкими соевыми pomazankami.

«Janka, it wouldn’t be easy for you to get rid of me» [50]Ну, теперь тебе так просто от меня не избавиться!

«I wasn’t planning it so far – to get rid of you. Why?»

“Your sunshine reggae. I was impressed [52]Этот твой солнечный регги - я был впечатлен.
. Мне нужна такая подруга, как ты. Заверните, пожалуйста»

“You too, Miŝka, you are a good man – strong, quiet, loving, caring and carrying unreasonably huge backpacks” [53]«Ты тоже, Мишка, ты хороший спутник – сильный, спокойный, любящий, заботливый и таскающий за собой слишком уж большой рюкзак» (по-английски – смешная игра слов caring – carrying)

“Hey, there is my tipi inside, no jokes about it – I carry it to seduce you in Italy!” [54]«Эй, там у меня типи, и без шуточек тут – я тащу его, чтобы соблазнить тебя в Италии!

“You can seduce me right now…” [55]Ты можешь соблазнить меня прямо сейчас...

Но, перед тем как быть увлеченным влекущими руками и обезъязыченным подвижным языком, я успеваю сказать:

«Я очень упрямый, I am very stubborn, Janka, слышишь?”

и услышать в ответ:

“Me too, I am stubborn… Ale lubim ťa, Miŝka, ne trap’ sa, zlaty moj …”

* * *

Утром я просыпаюсь от медленного мокрого мазка, сонно хватаюсь за шею – и снимаю ползущую улитку. Над преющей землей утренняя дымка, с темными ложбинками древесных теней. Дождь перестал. Я лежу неподвижно, пытаясь понять, где я – порыкивание моторов с трассы все объясняет. Я поворачиваюсь, обнимаю сонное тепло, и оно окутывает меня, волнующе…

Любовь в полусне. Переходящая в опустошенный дремучий сон, с медленными, темными и безобидными чудовищами.

* * *

Просыпаясь снова под шум дождя, резкий и сильный. Светло. Земля при дневном свете оказывается заваленной мусором: куски пластика, вросшие в землю ржавые железяки, набрякшие газеты, консервные банки. Улитка заползла в клапан моего рюкзака.

Мы завтракаем, завернувшись в спальники; потом опять ложимся. Тепло и уютно.

. . . . .

«А еще, однажды: мы были со Штефаном в Румынии… И оказались в месте, где негде ночевать, ни леса ни кустиков, зато дождь… Прямо, как сейчас. А рядом деревушка, и церковь неподалеку, такая маленькая, нам показалось, что никто туда особо не ходит… Мы зашли внутрь, обсохнуть и осмотреться. И подумали, что забавно было бы переночевать тут, в алтаре. Ну, мы так и сделали – удобно, сухо, ну и… ммм, любопытно…»

“Ну, вы засранцы!”, смеюсь я.

«А проснулись мы от шума – в церкви кто-то молился. И деваться некуда, пришлось лежать тихо… Хорошо хоть, священник этим утром так и не пришел. Зато набежала куча народу, и нам пришлось пролежать несколько часов. А потом – мы даже рюкзаки не стали складывать, схватили все в охапку – и бежать, больно не хотелось встречаться с толпой обозленных румын!»

“Да, не попасть вам теперь на небеса!… А я бы не стал так делать, наверное. С религиями все непросто… Однажды я попробовал поспорить с одним клыкастым тибетским божком, так потом понадобилось две недели, чтобы в себя прийти…”

«А я вот была буддисткой… Ну, месяца три!»

«Да ну!», смеюсь я. “Let me guess… Оле Нидал?»

«Ага. Я пришла как-то на лекцию, мне все понравилось, а потом мы еще раздавали бумажки с приглашениями на лекции. Он улыбался хорошо»

«Ну да, белозубый такой. И молодых девушек любит»

«И ты любишь»

«И я»

«Ну, а потом мне надоело. По-моему, лучше думать о других, чем о своем просветлении»

“So – I have a perfect Buddhist question: how are you dealing with the attachments?” [59]Ну, тогда у меня для тебя есть отличный буддийский вопрос: как ты поступаешь со своими привязанностями?

“What? Easy one: I attach them!” [60]А? Ну, это просто: я их к себе привязываю!

* * *

Вроцлав – Згожелец.

дождь, все время дождь: грохочущий по крышам наших машин; взметаемый водяной россыпью при порывах ветра; или тихий и редкий, осыпающий лобовое стекло мерно вспыхивающими и расползающимися амебами…

. . .

с высоты кабины немецкого грузового «Мерседеса» я разглядываю распластанные внизу машины, бешено растирающие себе лбы дворниками; поля, остроконечные стога потемневшего от влаги сена, придавленные серым небом

. . .

счет километров на столбиках с надписью Zgorzelec (граница) медленно убывает…

. . .

на немецкой границе солнце!

Мы курим, сидя на ограде около обменника, напротив двух румынских грузовиков: румыны сидят на раскладных стульях и варят что-то на примусе.

* * *

«Знаешь, тот немец сказал мне, что по всей Восточной Европе наводнения, Дунай с Эльбой разлились, пражский центр под водой, Дрезден тоже. А мы едем прямо к Эльбе!»

«Это серьезно?»

«Не знаю. Надо будет позвонить в Прагу, у меня там друзей много… И в Братиславу. Наш бар, Пропеллер, тоже, наверное, залило – он на острове»

«Не волнуйся, смотри – солнце, может, вода скоро спадет»…

* * *

В Германию нас везет молодой немец с длинным и грустным лицом, немного говорящий по-английски. «Мне будет не так одиноко в пути…»

Топорщащийся перьями польский орел : одетые почему-то в камуфляж пограничники, не глядя, отдают паспорта.

Уверенный и хищный немецкий : очень отутюженные рубашки.

«Поставьте машину в сторону, пожалуйста».

Несколько минут проверки и проштампованный паспорт протянут мне молодым белокурым пограничником

“Bitte”.

На табличке“Bundesrepublik Deutschland” в белом венке европейских звезд.

Белый щит с коричневыми готическими силуэтами, на котором написано, что можно и чего нельзя в Германии.

Стеклянная автобусная остановка с желтой буквой «Н» на табличке.

* * *

Германия .

Герлитц – Дрезден.

Сразу за границей дорога раздается вширь и мотор жадно урчит, пробуя недоступную прежде скорость. Улицы приграничного городка Görlitz огорожены от шума автострады стеклянным щитом.

Есть ли тут улитки?

Но дождь тут точно есть и он молотит и разъезжается ручьями по лобовому стеклу мчащейся под 120 машины.

Маленькие деревушки. Полузабытые названия банков и супермаркетов. Прямые углы, чистая черепица, чистая штукатурка.

Я верчу головой, в радостном облегчении еще одной преодоленной границы. Яна говорит по-немецки, там, на переднем сиденье; иногда оборачивается ко мне, видимо, чувствуя себя неуютно, как же – так долго, и ни одного поцелуя! Я охотно помогаю ей, обняв сзади за плечи, потом сижу, сжимаю откинутую назад ладонь и смотрю в окно – светлая зелень полей – темная зелень еловых лесов. Водитель (Матиас) посматривает искоса и стеснительно улыбается; потом, заметив мое внимание, переходит на очень мучительный и очень немецкий английский. Он застенчив. Ему хочется поговорить. Он протягивает большой пакет с бутербродами и сластями:

«Хотите? Ешьте. Я не хочу есть. Много есть вредно для здоровья. Это мне дала моя подруга, из Вроцлава. В Польше много едят. Каждый раз она дает мне слишком много еды, больше, чем нужно»

«Так у тебя в Польше подруга?»

«Да. Я езжу к моей подруге каждый уик-энд. Это очень важно – видеться часто»

«А чем ты занимаешься?»

«Я инженер, газовые коммуникации. Мы разработали очень интересную технологию…"».

Дорога ровно мчится назад, временами плавно клонит правей или левей, потом опоминается и возвращается к равновесию; иногда по обочине пробегают таблички с клыкастыми немецкими названиями, и тогда ряды крыш и очертания церковных башенок бросаются им вдогонку; ползут аккуратные промышленные постройки, с крупно выведенными по белым фасадам названиями;

и новый рывок вперед, в чистоту пространства полей и холмов, взрезанных напряженной лентой дороги, ныряющей в распадки между холмами и вновь взмывающей вверх; и наклонного размаха хмурых небес, за которыми угадывается уже вечер…

убаюканный движением и простором, я застываю взглядом над холмами; потихоньку замирает и беседа.

Молчание…

Dresden – 60 km

… За окном – и косыми штрихами дождя – затопленное поле и сад. Яблони растопырили черные ветви над неспокойной смятой водой: сильный ветер. Дородный крестьянский дом залит до самого крыльца. Чуть в стороне – трактор, осевший набок, одной гусеницей в воде.

Я замечаю все новые признаки несчастья, обеспокоенный ощущением что связан с этим непонятным и пугающим образом. Говорят, мир – это наше отражение. Значит, они где-то во мне, эти бесконечные потоки воды? И катастрофа? Что-то тут не так: хмурое небо, льющаяся вода, густеющее чувство беды; надо попытаться понять… нет, почувствовать.

«Вы знаете про наводнение? Говорят, в Праге настоящая проблема…». Матиас крутит ручки магнитолы, скользя по разноязыким голосам Центральной Европы. «Вы это понимаете?»

«Да. Это чешский», говорит Яна и вслушивается в рокочущую нестрашным грохотцем, прищелкивающую и похожую на детскую дразнилку речь.

«Прага и Дрезден затоплены…. Идет эвакуация… Вертолеты… Несколько человек погибло…»

Молчание…

Машин становится меньше, но скорость все же приходится убавить – мокрая дорога и плохая видимость. Несколько зеленых армейских грузовиков. Спасатели.

. . .

Ближе к Дрездену дождь слабеет.

«Хотите кофе? Я немного устал…», и мы сворачиваем на ближайшую Raststätte.

Я разминаю затекшие колени. Мокрый ветер проскальзывает за шиворот. Сквозь бледный просвет в тучах на секунду вспыхивает молочное солнце.

За стеклом неподвижных автоматических дверей табличка:

“Guten Morgen! Entschúldigung, wir sind geschlossen. Keine Elektrizität!” [61]Доброе утро! Извините, мы закрыты. Нет электричества!

В сторону Дрездена пролетают два вертолета; стрекозиное биение округлых взрывчиков не успевает и нехотя следует за ними.

* * *

Все же мы решаем немного отдохнуть.

Яна идет искать телефонную кабину вне закрытой станции и не находит. Мы стоим и курим польские сигареты.

“Strange, eh? Strangest Germany I ever seen… ” [62]Странно, правда? Такой странной Германии я еще не видел…

“Yeah. So you haven’t been in Western Europe for more than a year?!? Hey, welcome home, Miŝka!” [63]«Ага. Так, получается, ты больше года не был в Западной Европе?!? Эй, добро пожаловать домой, Мишка!

Я смотрю на синий пластик облицовки, на стеклянную витрину с рекламными наклейками; улыбающегося пластикового гнома, разведшего приветственно руками; светлый никель ограждения; расчерченную прямоугольниками парковку; рядок указателей (туалет, полиция, гостиница, душ, банкомат, телефон); выстроенные деревца в кадках; ладную пожилую пару, одетую в светлое и отутюженное, перекусывающую за столиком чем-то в ярких обертках…

“This is not my home” [64]Это не мой дом.
, говорю я, наверное, чуть торжественней чем следовало бы, и сажусь в машину. Пора ехать, мимо затопленных полей и дрезденских пригородов, дальше.

* * *

Дрезден – Гера – Эрфурт.

«Я вам завидую. Это, наверное, интересно ехать так, далеко…»

Следующая Raststätte уже за Дрезденом, который мы объехали стороной, не заметив за заводской мешаниной следов катастрофы. Долина Эльбы сменяется возвышенностью.

Мы стоим за высоким столиком с чашечками кофе в руках. Электричество тут есть, даже в избытке – вокруг блестит и сияет чуть ярче, чем нужно для уюта. Много народу. На рекламных газетных щитах – пугающие заголовки. Яна ушла звонить – и Матиас обречен на английский.

«Но ты ведь можешь поехать, куда захочешь. Тебе даже легче – у тебя вот машина, есть, наверное, и деньги…»

«Деньги… Деньги очень быстро заканчиваются. Ты не знаешь… В Германии очень тяжело, если у тебя нет денег. Без денег в Германии ты – никто!»

Бедный одинокий Матиас. Наверное, он хочет что-то рассказать.

«Ты сказал, у тебя подруга в Польше. Что вы делаете, когда ты к ней приезжаешь?»

«Ну… ходим по ресторанам. Еще она любит гулять. Я не люблю гулять».

«Ну, так это же приятно – гулять?»

«Не знаю. Я не люблю ходить без цели»

«Но друзья-то у тебя есть? Что вы делаете с друзьями?»

«Есть несколько. Иногда мы ходим в пивную. Но редко. У меня много работы. Когда я прихожу после работы, то я уже очень усталый и мне не хочется в пивную. Это очень… однообразная жизнь. Иногда я думаю, что мне хочется чего-то еще»

«Послушай, может тебе сделать перерыв – ну, на годик, взять свою подругу и поехать…», начинаю было я, но потом замолкаю, от безнадежности. У него бледно-синие глаза, глядящие с беззащитной и невинной добротой. Яна сумела бы это лучше.

А вот, кстати, и Яна, улыбаясь, идет к нам, сцепив перед собой пальцы рук с зажатой телефонной книжечкой.

«Ну, как дела?»

«Все в порядке…»

С Матиасом мы расстаемся уже в темноте, около Геры. На прощанье он отдает нам сумку еды.

* * *

«Может – спать? Смотри, уже поздно, вряд ли ты сегодня успеешь до Кельна». Я не спешу.

«Я хотела бы попытаться. Давай еще поспрашиваю». Яна спешит.

Никогда я еще не ездил стопом так легко. На этой станции (и на всех следующих) Яна деловито ходит между машинами и наклоняется к их окнам, оперевшись о крышу: “Fahren Sie…?”; потом, часто кивая и улыбаясь на прощанье, отталкивается и спешит к новому окну; я же сижу около рюкзаков и курю сигарету за сигаретой; а позже, уже в машине, сажусь сзади и разглядываю пейзажи за окном, или просто сплю, пока Яна занята немецкой беседой.

Некоторые лица заранее исключают вопрос: самодовольная или брезгливая складка губ; всевозможные признаки ожирения лица и души; чопорная подтянутость, холод, холеность; слишком мрачный или слишком испуганный взгляд. Но бывают и промашки.

Замерев на секунду перед красным вольво и распознав за лобовым стеклом верную неудачу, Яна идет дальше и спрашивает у группы молодых немцев за столиком, не могут ли подвезти. Нет, не могут, но из вольво вылезает и подходит к нам невысокий плотный мужчина лет пятидесяти, в белой рубашке (светящейся из полутьмы) и спрашивает, куда нам ехать.

Чтобы усадить нас, он, услужливо суетясь, разбирает заднее сиденье, заваленное вещами.

Вначале он разговаривает с Яной по-немецки; я же уступаю усталости и, оперевшись локтями о спинки передних сидений, долго смотрю на горящие зеленые цифры в окошечке радио, бормочущего высокими дурашливыми голосами и гремящего музыкой; потом откидываюсь и смотрю вперед, на две освещенные полосы, вырванные фарами из темноты; на улепетывающие от нас огоньки, скачущие с одного отражателя на другой; на ровное покачиванье красных и синих огней передних машин. Мерный приглушенный кабиной гул в ушах.

Эта онемение чувств прерывается водителем, обернувшимся ко мне с вопросом, про Россию. Экономическое положение. Президент Путин. Перспективы.

С трудом вытолкнув из горла немоту, я отвечаю.

Что-то в его голосе – нет, не злое, но очень утомительное. Плавающие, громоздкие кубы, сталкивающимися с негромким и внушительным стуком. Голос телевизионного чтеца.

«В Германии», значительная пауза, «тоже есть множество проблем в социальной сфере. С этими проблемами я хорошо знаком, потому что я социальный работник. Но последнее время у нас принимаются хорошие законы», и он подробно рассказывает, сколько денег получают немецкие родители за каждого родившегося ребенка.

«Наверное – он хороший человек», уговариваю я себя. «Социальная работа – это значит помогать бедным. Просто ему трудно говорить на чужом языке…».

Проблема безработицы. Проблема незаконной иммиграции. Проблема пенсионеров.

«Но последняя тенденция в федеральном законодательстве такова – переложить нагрузку по содержанию пожилых людей с государственных домов престарелых на плечи их родственников»

«И как же это – удается!?!»

«Материальным стимулированием. Сейчас детям выгодно заботиться о родителях, потому что за это они получают существенную материальную помощь от государства»

Я замолкаю. От долгой дороги, от неровной езды водителя, или еще отчего, меня начинает мутить – гадкая извивающаяся змея, сжавшая кольцом желудок и тычущаяся требовательно в горло. Через час полуобморочного скрюченного сидения – большая станция перед Эрфуртом.

«Похоже, вам придется тут заночевать. Если хотите – я с удовольствием пригласил бы вас сегодня к себе домой – я тут неподалеку…»

Мы коротко переглядываемся и сразу же:

«Нет, спасибо, было бы отлично, но мы спешим, к сожалению. Danke schön!»

“Bitte schön. Gute Reise!”

Последний обмен улыбками и я обессилено опускаюсь на скамейку. Яна садится рядом. Я обнимаю ее и прижимаюсь щекой к склоненной макушке. Очень уж хочется дотронуться до чего-то человеческого.

* * *

Чешский шофер говорит нам, что утром едет в сторону Кельна. Но выезжает он в 6 утра.

Мы сидим под навесом ярко освещенной заправки. Яна задумчива, и даже немного хмура – видеть ее лицо без улыбки очень странно – я рассматриваю исподтишка – незнакомое лицо.

Машин нет.

«Я должна позвонить», говорит она решительно и встает.

Обернувшись, я смотрю сквозь стекло, как Яна говорит по телефону.

Вернувшись, она садится возле меня и говорит:

«Ты прав, сегодня шансов нет. Пойдем спать, а завтра уедем с чехом. Но, прости, я хочу быть уверенной – я поставлю будильник…»

«Хорошо»

«А ты?»

«Я провожу тебя до Кельна и поеду дальше во Фрайбург, потом во Францию. Так тебе будет безопасней»

«Но это же крюк в пятьсот километров»

«Неважно. Я хочу провести этот день с тобой»

«Спасибо, Мишка»

Над головой звезды, надо же – дождь кончился.

* * *

Мокрые листья липнут к лицу и одежде, а невидимые колючки цепляются за колени. Мы забираемся в кусты недалеко от дороги. Очень шумно – машины частят мимо свистящими волнами – но лес огорожен проволочным забором, и выбора нет.

Тент и зажженная свеча превращают все это в дом. Я облокачиваюсь на рюкзак и закуриваю сигарету.

«Завтра в это время я буду уже один…»

Яна смотрит на меня с брезгливым удивлением и говорит, по-немецки; ну что ж, подходит:

“Mazochizmus”

В общем-то, и правда мазохизм – и я чувствую, как мечутся в воздухе эти мои зряшные, непристойно лишние слова, пытаясь спрятаться в прошлом. Но все же – краткая вспышка обиды, и я говорю то, о чем думал сегодня в пути:

«Думаю, не стоит мне ехать в Италию…»

Тишина, раскачанная ревом машин.

«Мне кажется, нам будет тяжело и ничем хорошим все это не кончится…»

“Но я хочу тебя снова увидеть…”, тихо говорит Яна, глядя на меня.

Я молчу, а потом говорю:

“Если ты хочешь меня увидеть – я приеду”.

. . .

“I know that all that time you were waiting me to tell you: “I leave Stefan”. And, believe me, I was really thinking about it. Thinking that maybe I should also change my life and go with you to France. But I am continuing to Köln. I feel like I have to. I have to see Stefan, talk to him, and then decide. We will see each other in Italy. Now I am going to Köln” [65]Я знаю, все это время ты ждал, что я скажу: «Я уйду от Штефана». И, поверь мне, я действительно думала об этом. Я думала, что может быть я тоже должна изменить свою жизнь и поехать с тобой во Францию. Но я еду в Кельн. Я чувствую, что так надо. Я должна увидеть Штефана, поговорить с ним и потом решить. Мы увидимся в Италии. Сейчас я еду в Кельн.

Я пробую спастись в огоньке свечки, но слишком уж он мечется и к тому же опасен: взгляд не держится на клинышке пламени и притягивается двумя его блестящими отражениями в нерешительных, требовательных, вопросительных глазах. Я должен что-то сказать?

Чтобы избавиться от этих глаз, я откидываюсь на рюкзак и смотрю вверх, на ветки. Черные, на грани видимого свечного мира, накрытого куполом попятившейся от поднятого взгляда темноты. Хочется лежать и смотреть на ветки.

Не получается, потому что очень надо, чтобы Яна не плакала.

«Ну, что ты… мы встретимся в Италии… а потом поедем вместе во Францию… А осенью – поедем в Турцию – у меня там живет друг… а потом еще куда-нибудь… представляешь – все время на дороге, как сейчас?»

Ну что я говорю, ведь мы оба понимаем что это совершенно несбыточная, небывалая чушь, но я в нее почти верю; кажется, веришь и ты, потому что вдруг поднимаешь совершенно улыбающуюся голову, ни следа слез: «Ух ты, но во мне сидит сейчас такая моя немецкая Яна, my inner German Jana, которая говорит: «Через год, когда закончишь университет!»; а потом, я начинаю тебя раздевать, зная, что это точно поможет и никакие слезы будут невозможны; а ты с готовностью поднимаешь кверху руки; всегда готовая любить, тут уж никогда никакой осечки, loveable Jana; и мы прикрываемся от ночной влажности спальником и радостно и нежно, хоть и недолго из-за усталости этого ебанутого автостопного дня со всеми его наводнениями и несчастными бедолагами, тычемся своими знающими уже друг друга улыбчивыми телами, а потом опять бормочем засыпая – да, чушь; но сейчас это не важно, vobec nie vadi nič, Janka; мы засыпаем тесно и так спим до самого утра, до противного бибиканья твоего маленького электронного будильника; уже пять тридцать; пора вставать и ехать…

Солнечным утром мы молчаливы, потому что хочется спать; чех еще не проснулся и мы сидим на скамейке, поеживаясь от утренней свежести, и завтракаем словацкими соевыми бутербродиками, запивая их водой; а потом забираемся по лесенке в кабину; водитель, кудрявый симпатичный парень, угощает нас чешской «Петрой», и грузовик, взрыкивая, плавно, одним качком, трогает с места и везет нас на запад, пытаясь догнать свою длинную тень…

* * *

Эрфурт – Шверте

долгие долгие часы, когда совсем нет будущего.

мы сидим, я у окна, ты в середине, влажно сцепив пальцы; солнце поднимается и начинает слепить, отражаясь в выпуклых стеклах убегающих вперед легковушек, жарко печет локоть и правый висок; колеблющаяся белая лента ограждения и промельк кустов; подскакивающая ломаная линия проводов; покачивание пружинного сиденья; жарко, сонно, блаженно

ты говоришь с Томашем, он спрашивает, где мы познакомились, потом про Россию; кивает, снова спрашивает; пауза – ты поворачиваешься ко мне; он, молодой, жилистый, хищно сутулый, посматривает на нас искоса, улыбается и часто протягивает сигареты

мы проезжаем бывшую западногерманскую границу и маленькие домики становятся еще белей, луга зеленей, дорога глаже; сегодня Германия игрушечная, солнечная, яркая; огороженная сколоченными накрест коричневыми изгородями; вздымающаяся невысокими сосновыми горами; расчерченная квадратиками полей – деревушки, городки – готические буквы на темном дереве гостиничной вывески

иногда мы смотрим друг на друга молча, покачиваясь в такт движению; скачущие солнечные блики на лицах, гулкая тишина, гляделки – пока Томаш не начинает говорить что-то… а, о pražskych obrovskych povodniach, наводнении, и мы, нехотя, попрощавшись улыбкой, отрываем глаза

Кассель – надвигается на нас сквозь частокол километровых указателей с уменьшающимися цифрами – и проносится мимо – ausfahrt Kassel Ost – Kassel Zentrum – Kassel West

вот ведь смешная табличка – маленький черный танк на желтом фоне, грузоподъемность моста? – где, где? – вон, гляди, еще один – у них тут на все таблички

на следующем указателе уже Дортмунд

ощетинившийся заранее заводами

потом Шверте

скоро Кельн

* * *

На прощанье Томаш отдает нам пачку «Петры», небрежно кивает в ответ на нашу благодарность, легко запрыгивает в кабину и, пригнув голову, машет рукой. Тяжелый грузовик оседает, шипит – и катится к выезду. А мы остаемся стоять друг напротив друга, с внезапно возникшей неловкостью.

Яна быстро подходит ко мне, обнять. Потом говорит:

«Давай таблички рисовать?»

И достает зеленую тетрадку, надписанную «Яна, седьмой класс».

которая лежит сейчас на моем столе, доказательством того, что все это было. Потрепанная уже зеленая тетрадка, проехавшая со мной через несколько стран… Ни одной чистой странички, на каждой – буквы названий, а возле французского “Alés” крошечное сердечко внизу, замеченное мной только сейчас, милые детскости, которые ты оставляла везде вокруг себя, не задумываясь. Сзади на обложке написано черным маркером “KARLSRUHE”. Наверное, эту тетрадку стоит сжечь, чтобы избавиться от прошлого, как несколько раз уже я жег старые письма и фото, сожалея, что нельзя так же просто сжечь скопившийся в голове хлам событий, мест и лиц и увидеть все в первый раз, восторженными, глупыми глазами. Суеверие конечно, но, по-моему, нет ничего лучше (и трудней), чем к старости стать смеющимся позабывшим о прошлом и о себе чудаком…

«А как пишется по-немецки Карлсруэ, Янка?»

И ты выводишь название на последней страничке, большими печатными буквами.

* * *

Ох, не хочется мне трагедий, хватит вчерашнего, и все-таки мне грустно оставаться одному, привыкнув, всего за несколько дней, что стоит обернуться – и увидишь улыбку; что не разбегающиеся далеко слова значат лишь то, что значат – зато без подвоха… И притворяться и делать безразличный вид тоже не хочется…

Я дорисовываю последнее Е, морщась от скрипа маркера, и закрываю тетрадь. KÖLN пишется быстрее. Мы сидим у выезда, на проржавевшем водопроводном люке на высоком бетонном основании. Надо же, в Германии тоже бывает ржавчина, ловлю я себя на идиотской мысли.

Со стороны заправки, покачиваясь, подходит потрепанный сорокалетний бомж с сумкой через плечо и садится неподалеку стопить; но сначала достает из сумки бутылку, отхлебывает из горла и что-то громко бормочет. Интересно, скоро ли его возьмут, такого пьяного.

Яна идет к заправке – спрашивать.

Я сижу на люке, щурясь на жаркое солнце и показывая табличку выезжающим машинам.

Яна возвращается.

Яна сидит и смотрит в сторону.

Странно неулыбчивая Яна поворачивается ко мне, смотрит в глаза, молча и быстро кивает; обнимает; я обнимаю ее в ответ, долго; отпускаю; снова пауза; мы смотрим друг на друга.

Яна идет звонить Штефану; и возвращается опять.

Я пытаюсь шутить – мгновенно вспыхнувшая улыбка; быстрый ответ; пауза – улыбка гаснет. Помолчав минут с десять – я пойду еще поспрашиваю и принесу воды – хорошо?

Бомж размахивая издалека руками и качаясь идет к притормозившей «Ауди»; облокачивается на ребро открытой двери, наклоняется к водителю; я представляю себе запах перегара и немытого тела; обходит машину, садится в нее и уезжает.

Странное затишье: машин нет. Пятнистая синяя тень отступает и солнце подбирается к моим коленям. Громкая тарабарщина: за складным столиком, в тени грузовика, турки варят что-то на примусе… Далекий немецкий гогот, ответный смех… Нарастающий рев мотора и выпукло бухающая музыка из открытой спортивной машины – скрежет тормоза – смачно ухмыляющаяся рожа в бейсболке – рука с выставленным средним пальцем, fuck you – новый взрев мотора, обдающего меня жаркой струей.

Торопясь, почти бегом, возвращается Яна:

“Я нашла машину до Кельна; сейчас отнесу вещи и вернусь”

“Хорошо”

Я смотрю ей вслед – наспех накинутый на одну лямку, скрививший плечо рюкзак.

Почти сразу останавливается белый микроавтобус – загорелое пятидесятилетнее лицо с морщинками вокруг лукаво прищуренных глаз – “Fahrt Du nach Karlsruhe?” – “Genau” [66]"Едешь в Карлсруэ?" - "Ну да".
- приглашающий кивок на соседнее сиденье. Я несу рюкзак к задней дверце, рывком заталкиваю его внутрь; оглядываюсь. Медленно подбираю немецкие слова:

«Можешь ты… ждать? Мой подруга… другой авто… прощание делать пять минут?»

Кивок: “Keine Probleme…” [67]Да без проблем!

Черный фольксваген, с женщиной за рулем. Рядом – Яна, смотрящая на опустевший люк. Я выхожу из машины.

Быстрый поцелуй – качок назад – красные пятна на лице. Яна сжимает мне ладонь и кладет ее на мою грудь.

“Keep it in your heart” [68]Храни это в своем сердце!

Удивительная какая фраза, разве так сейчас говорят? Я стою с ладонью на сердце; жаркая тяжесть солнца на темени, лбу и переносице; замершее тело.

совершенно непонятно, почему я должен уехать в этой белой машине один.

“I will” [69]Буду.

“Lubim ťa, Miŝka, straŝne”

“И я”

Она мягко отнимает ладони, целует, прижимает крепко – и идет к машине.

Я сажусь на подающееся со скрипом черное кожаное сиденье.

. . .

Неживой механический голос говорит:

“Fünfzig kilometren weiter –links ümdrehen!” [70]Через 50 километров - поверните налево.

“What’s that?!?” [71]Что это?!?
, вздрогнув, спрашиваю я.

“Very gut computer navigation system.Satellit Kontrole” [72]Очень кароший компьютер-навигационный система! Спутник контроль! (ломаный английский)
, отвечает водитель и начинает объяснять.

* * *

Шверте – Триер – Карлсруэ – Фрайбург

220 километров в час.

В кабине снова пахнет гашишом – Гюнтер выщелкивает окурок за окно – я смотрю на него с удивлением – уже третий за два часа, видимо, привычка. Голос его нетороплив и спокоен, с пробивающейся усмешкой.

Мелькает указатель “KÖLN – OST” и справа начинает отслаиваться дорожка с четкой белой обочиной, резко выгибается лепестком и уходит вниз, под мост развязки, сливаясь с другим автобаном. Я провожаю ее взглядом.

Компьютерный голос бормочет: “Gerade áus…” [73]Продолжайте движение...

 Триер.

возле магазинчика на маленькой площади Гюнтер выгружает из автобуса белые коробки. «Да нет, не надо помогать – они легкие. Можешь погулять минут двадцать»

. . . .

изогнутое русло пешеходки облицовано супермаркетами. Ни парка, ни скамейки. Белые рубашки. Я пробираюсь между разноцветными вывесками, столиками кафе, стендами с одеждой и обувью, выставленными на улицу, все время натыкаясь на людей и коляски; мне не надо ничего покупать.

может, пива? – я заглядываю в большой белый Kaiser`s с красным чайником над входом. Ряды касс, за каждой женская голова, покачивающаяся от покупателя к покупателю, электронный писк и толпа народу – и выхожу на улицу.

инвалидное кресло со старушкой, опрятные кудряшки, кукольное забывшееся лицо. Мне пора.

 Где-то около Кайзерслаутерна.

от этой деревушки до Франции всего пара километров напрямую. Знакомый цвет неба, и полевая изгородь увита ежевикой, и что-то такое в деревьях и крышах – или мне чудится?

разгрузив оставшиеся коробки, Гюнтер угощает меня кофе в баре. Взяв поднос с чашечками, он выносит его на уличный столик. Резкое солнце и тишина, населенная ленивым птичьим почирикиваньем, жаркой шумной пастью умершего в тени спаниеля и протяжным голосом из сада

 Карлсруэ

второй час ожидания. Рюкзак мой прислонен к исписанному стопщиками белому столбику на выезде из Raststätte

три шага; поворот; три шага… Бессмысленная рифмованная чушь на обрывках смешавшихся языков, странно осмелевший в одиночестве голос, и всякий раз тройной выдох “Sunshine reggae!” на конце, совсем непохоже; никто не хочет брать разговаривающего с собой психа

темнеет, каждые несколько минут новая вспышка; издевательский, ненавистный, безразличный свет, фары хлещут напоследок по лицу и исчезают за спиной

… автобус останавливается метрах в пятидесяти. На номере – FR, Фрайбург. Мигнув двукратно фарами, полуголый дредатый водитель машет рукой

внутри самодельная кровать, и стол, и висящие безделушки из перьев, бисера и крашеного дерева; пять человек и две собаки – и никому не надо рассказывать про Путина

очень медленный автобус, очень старый; выжимающей на самом своем дрожащем пределе 50 километров и обгоняемый хлопающими в бок огнями; я подкладываю куртку под спину, стреляю самокруточного табака и смотрю полулежа во вспыхивающую ровно отмеренными огоньками темноту: где-то внизу Рейн, а за ним Франция…

докурив, я закрываю глаза

покачивающийся сон

. . . .

“Hey, man – Freiburg!” [74]Эй, чувак - Фрайбург!

посреди дворика горит костер, выхватывающий из темноты кусочки старых стен, плющ, граффити, какие-то раскрашенные столбики, странно раскорячившийся тенью велосипед… черные на огненном фоне силуэты людей, обернувшихся к нам, встающих, смеющихся, обнимающих…

“Vielen Dank, really, lads…”

“No problem. If you have no place to sleep, you can stay here” [75]Громадное спасибо, ребята - серьезно! - Да без проблем. Если тебе негде ночевать, можешь остаться здесь.
…

* * *

Знакомый перекресток.

В освещенной желтой телефонной будке, смеясь, разговаривает по-турецки девушка в черном.

Вики с Кириллом дома нет, но я знаю, где ключи.

* * *

Я сажусь на каменную ограду около неонового грека-зазывалы, достаю бутылку с водой и улыбаюсь покою и свежести вечера. Мягкий электрический свет тонет в выпуклой, влажно шуршащей темноте акациевого куста, пахнущего нежно, терпко и южно.

Конец 1000-километрового дня. Я устал.

* * *

… Мне больно и хорошо думать о своей несуразной, несчастной, счастливой любви.