. . .думать о своей несуразной, несчастной, счастливой любви…
стоя на шоссе, на заправке, у французской границы.
* * *
Франция .
Мюлюз.
… так хотелось во Францию, так соскучился, что даже обидно, почему все так обыденно. Почему Франция не обрушилась на меня сразу всеми своими Овернью-Бретанью-Севеннами, горами-платанами-можжевельником, усатыми мужчинами в деревенских brasseries и зубчатыми силуэтами замков на пиренейских вершинах, эй, что там есть еще такого избитого и книжного – но действительно существующего, как ни странно? В общем, я был совершенно готов к восторгу, и, попав наконец за табличку Republique Française, с готовностью вертел головой, хотя разглядывать было особо нечего.
короче, через полчаса стояния на обочине за Мюлюзом, мне стало скучно
. . . этот первый француз, взявший меня до Лиона, на дорогой тачке и с пистолетом - вот это псих! – “Pas de betises, monsieur, je suis bien equipe!” – и показывает свою пушку, а потом приходится два часа слушать о том, что его невозможно ограбить, потому что он готов на все - вот, например, однажды в подземном гараже какой-то наркоман попытался отнять у него кошелек, сунулся в салон, а потом бежал за машиной до самой полиции, прищемленный поднятым стеклом, явное вранье – в конце концов я не выдерживаю и, выходя из машины, говорю: "Американских фильмов вы пересмотрели, мсье!”
за Лионом вдали вырисовывается холодная синяя красота альпийского хребта, заснеженного – и я начинаю узнавать –
равнина кончается, и вдаль, до самых гор на горизонте, бегут покатые желтые выжженные холмы, с разбросанными там-сям светлыми камнями, а запах уже такой средиземноморский, сухой травы, ковыля, можжевельника и еще чего-то, чего не бывает в России
Nimes – и знакомый съезд с трассы, к Жан-Пьеру, но мне сейчас не туда
в сумерках проскочив Монпелье, я застреваю на пустой дороге – один в густой южной ночи, прислонив рюкзак к белому люминесцентному знаку, вспыхивающему всякий раз, когда подъезжает машина (несколько неуверенных покачивающихся отблесков – разгорающийся пожар – скакнувшая двойная вспышка – и резкая темнота); потом долгая тишина и чувство невидимых протяжных холмов – “garriga” [77]На окситанском (древний вымерший язык Лангедока, от которого остались только названия) средиземноморская степь, поросшая невысоким кустарником; осталась только в безводных незаселенных местах.
, шепчу я вспомнившееся слово и смотрю на небо, усыпанное удивительно яркими, крупными и подмигивающими звездами
* * *
Казавье.
Последняя машина влажно шуршит галькой у ворот. Тишина.
Уже совсем поздно, и дневные цикады сменились не менее оглушительными лягушками из пруда, того самого, к которому по ночам здесь ходят на водопой дикие кони – кафель на дне пустого бассейна тлеет отраженной луной – каменные ступени – свет за стеклянной дверью – никого – я спускаюсь по лестнице – бильярдный зал – из соседней комнаты телевизионное бормотание – ну вот я и приехал…
Голубой свет экрана омывает величественный профиль. Четкий абрис щеки, тщательная прическа, картинный изгиб шеи. Жоэль.
глаза отрываются от экрана и удивленно смотрят на меня. Брови ползут вверх.
“Mais, ècoute – ils sont partis à Portugal, Garick et Maie! Est-ce que tu as téléphoné d`abord, avant que arriver comme ça?" [78]Но, послушай – Гарик и Мэй уехали в Португалию! Ты хотя бы позвонил перед тем, как приехать вот так?
. . .
... очень хотелось повидать друзей, поговорить, отдохнуть пару дней, и чтобы камин с горящими можжевеловыми дровами, пахнущими так вкусно; и еще залезть на гору, которая, знаю – вон там в темноте и называется Pic St.Loup – Святоволкова
сквозь разочарование и унижение:
“Enquêtez pas, Joelle. Je vais dormir quelque part ici et domain matin je partirai, moi...” [79]Не беспокойтесь, Жоэль. Я переночую где-нибудь тут и завтра поеду дальше.
* * *
Ницца
никак не уснуть.
... стоит задремать, как рывок страха выдергивает из сна и я вновь ощупываю рюкзак под головой (ведь из темноты уже подкрался кто-то темнолицый и проворный и шарит в надрезанном бритвой кармашке), засовываю глубже под майку сумочку с паспортом – пытаюсь застегнуть спальник до самого горла, но через пять минут обливаюсь потом из-за ночной духоты и расстегиваю обратно – что за ерунда, сколько я ночевал черт те где и никогда ничего похожего – но уже вчера, когда последняя машина высадила меня на этой заправке между Каннами и Ниццой, я почувствовал это беспокойство: фонари везде и некуда спрятаться от света, дрожащего в длинных иголках средиземноморских сосен среди мягкой коричневой полумглы; ветер с моря (где белые виллы, и большие деньги, и много света, и все такое чужое) приносит не прохладу, а чувство опасности (завистливое рыскающее около богатства зло); и неподалеку, за сосновой рощей, огни арабских многоэтажек; непонятные белые рубашки, бродящие среди застывших на ночь машин и трейлеров (смуглые лица и цепкие глаза), таблички «Остерегайтесь воров!» на нескольких языках, будто и так непонятно, что тут нехорошо – да ну, хватит дурить, спать надо – но спать получается до первой упавшей сосновой шишки – и я ворочаюсь, и отхлебываю, чтобы заснуть наконец, из чекушки немецкого «Ягермайстера» – и так всю ночь
до ясного, яркого, радостного восхода, высветлившего рыхлый ковер сосновых иголок перед глазами и сделавшего сон совсем уж невозможным – вокруг свежо, солнечно и мягкий рокот южных горлиц – я завтракаю оставленными Яной соевыми паштетами и шоколадом, запиваю водой из пластиковой бутыли – из ближайшего трейлера выскакивают дети, громко кричат по-голландски, и со смешными ужимками детского нетерпения бегут к белому домику уборной
и, перед тем как рывком вскинуть рюкзак, я с удивлением смотрю на место своих ночных терзаний (вмятину) – вот ведь дурацкая паранойя…
* * *
удивительнейшие донкихотские усы, старательно подкрученные кверху, как на старых фотографиях. Только верхом этот Дон Кихот на синем мотоцикле с полицейскими полосками на бензобаке.
“Bon jour, monsieur. Il est interdit a faire l`autostop ici”, и я послушно возвращаюсь с обочины autoroute за указанный мне пограничный камень на выезде…
и жду еще пару безнадежных часов
обрастая полукругом разбросанных окурков.
Устав ждать, я оборачиваюсь, и вижу на парковке длинный трейлер с итальянскими номерами. Оставив рюкзак на обочине, я подхожу, спросить: “Por favore… Io viaggio con autostopo… Italia? Possible?”
нет, не possible – потревоженное итальянское семейство смотрит с удивлением (на тарелках дымится pasta – разве можно беспокоить итальянца в такую минуту, особенно если ты бродяга с покрасневшим от солнца и пыли лицом) – и я возвращаюсь назад
около рюкзака стоит белый микроавтобус – я бегу радостно, ну вот, слава богу, хоть кто-то остановился
дверца автобуса захлопывается
рюкзака на обочине нет
«Ээээааауу!»
это же невозможно
автобус резко срывается с места, а я бегу за ним, долгими прыжками, зависая в воздухе (слишком медленно!), громко обрушиваясь на асфальт
“Arretez! Pas de betises!” [82]Стоять! без глупостей!
, и потом совсем жалко и сдавленно:«Козлы ебаные!», проталкивая слова сквозь одышку
номер, надо увидеть номер – желтый, размытый расстоянием, движением, головокружением, продолговатый мазок таблички – быстро уменьшающийся
я останавливаюсь и долго стою, пытаясь отдышаться; потом возвращаюсь и начинаю ходить вокруг исчезнувшего рюкзака – но это невозможно – невозможно – это смешно
со станции медленно выезжает огромная фура-рефрижератор
я бегу прямо на нее, расставив накрест руки, и машина, тяжко вздохнув, останавливается
“Poursuivez le camion blanc la! Le Mercedes la!” [83]Следуйте за белым микроавтобусом! Вон за тем, мерседесом!
ору я водителю (все как в полицейских фильмах). Он почему-то, ничего не спрашивая, слушается – но фура слишком медленная, а автобус далеко впереди –
через десять минут (ряды убегающих вперед машин, кажется вот он там – белый автобус, нет? черт, медленно, медленно!) дорогу перегораживает peage [84]Скоростные дороги (autoroutes) во Франции платные, и на peage (ну, платилка по-русски, что ли) машины останавливаются, взять в автомате талончик, чтобы заплатить по нему на выезде с дороги.
, и я выпрыгиваю из кабины
в очереди два белых микроавтобуса – и я врываюсь в каждый, крича: «Я хочу обыскать вашу машину!» – испуганные, недоумевающие, ошеломленные этим безумием лица – и снова никто не возражает
штабеля досок, инструменты, опилки, усатый дядя…
влажно дышащий пес, дети, велосипеды, телевизор, средних лет пара – в белом…
я сажусь на каменную окаемку у шлагбаума и долго сижу, неподвижно. А потом встаю и иду искать полицию.
паспорт, деньги и все вещи…
остались: ботинки, шорты, майка и бумажка в 10 евро.
очень хочется курить.
* * *
Пальцы щелкают по клавишам и слова мои, отзвучав, выскакивают буковками на синеватом экране – process oral [85]Дословно «устный процесс» - допрос, то есть.
…
… неприличное какое название… и полицейский за компьютером, смешно, такой старательный, безобидный такой – хотя обычно в них всех есть что-то опасное, даже здесь, в вегетарианской Франции… черт, куда же мне теперь… как выбраться на трассу… когда это – год назад? – я сидел в нантской полиции и врал про украденный паспорт, чтобы вернуться в Россию… А еще была голландская армейская куртка, из питерского секонда, такая удобная, и старый любимый нож – да-да, мсье, номера были французские, желтые, разглядеть не успел, запишите – а не найдется у вас случайно сигареты?
Курить здесь нельзя.
… Я сижу в коридоре и жду, пока дежурный закончит с бумажками и выдаст справку об утере паспорта. Чтобы прикрыть хоть чем-то мою внезапную наготу.
четыре дня назад мы лежали в немецком лесу и слушали стучащий по тенту дождь
«Ça va,monsieur?» участливо спрашивает женщина в полицейской форме и приносит воды в пластиковом стаканчике. По коридору проходит тот самый усатый мотоциклист и удивленно смотрит на меня. Двери кабинетов хлопают в разнобой – обеденный перерыв…
… «Вам необходимо ехать в Париж, в русское посольство, получить документы на выезд и возвращаться домой!»…
… Полицейская машина отвозит меня назад на станцию. Я подбираю брошенную утром табличку. На ней написано: ITALIA .
* * *
день вдруг угас в сумерках туннеля, а заоконное бормотание, рванувшись назад, превратилось в глухой и монотонный гул. Разговор в машине оборвался. Потому что ехать под горой все же страшновато.
От мелькания желтых фонарей (развешанных через равные промежутки по стенам) рябит в глазах. Несколько минут я борюсь с собой, а потом понимаю, что бороться-то не с кем и незачем.
Упругий хлопок и ставший вдруг просторным звук. Яркий свет за сомкнутыми веками.
Я открываю глаза навстречу:
залитой солнцем дуге автострады,
каменному ограждению,
взлохмаченному неизвестной темно-зеленой растительностью горному склону
и ярко-синему морю далеко внизу.
Табличка (с нарисованной в углу фигуркой в фуражке): carabinieri
и еще одна: polizia stradale.
* * *
Италия.
много белых и розовых прямоугольных домов, рассеянных по горным склонам, сгрудившимися разноцветными пятнами вдоль побережья – солнце вспыхивает огненной резью на солнечных батареях проносящихся крыш – кричащие цвета магазинов и кафе – темные волосы над белыми рубашками – яркие пятна женских губ – ненастоящие вскрики и бесстыдная страстность итальянской речи (какой-то клоунской) (но – поющей )
Вентимилья – Оспидалетти – Сан-Ремо
неумеренность цвета и звука
Сан-Лоренцо-аль-Маре – Империа
вульгарная красота женских лиц (вновь ярко накрашенных, как на Востоке – или в России)
Боргетто-Санто-Спирито – Пьетра-Лигуре – Савона
Альбисола Марина – ГЕНУЯ – Сан-Фруттуозо – Киавари – Сестри-Леванти
и все же: старая потрескавшаяся стена с осыпающейся штукатуркой (темная, коричневая) – и пастушья ограда со мхом между древними камнями кладки – и добродушное наплевательство старинных городков, с выплеснутой откровенностью кухонных запахов и сушащегося белья – и облокотившаяся о подоконник женская фигура –
по большей части всего этого я еще не видел, болезненно вжатый боком в подлокотник заднего сиденья и пытающийся сделаться незаметным – четверым итальянцам (две молодые пары), взявшим меня только до Генуи и позабывшим высадить – и, кажется, я им уже надоел
какой-то тип, привезенный на полицейской машине и рассказывающий дикие истории про ночевки в кустах, воров, полицию; к тому же в машине стало так тесно и неудобно
Ла Специя.
до моего поворота на Пистойю уже недалеко
. . .
“Grazie, ragazzi” [87]Спасибо, ребята
“… мы не сможем дать тебе денег… У нас нет денег»
«Но я ведь и не просил? … Спасибо, что подвезли»
помявшись, они идут в ресторан при заправке
я сажусь около бензоколонки, достаю из кармана консервную банку, подаренную в Каннах парой юных польских стопщиков, потрепанных, с обветренными губами и покрасневшими от солнца чумазыми лицами – оставивших еще пачку польских сигарет и упаковку печенья – и улыбку, задержавшуюся на моих губах надолго; я смотрю на эту банку и смеюсь…
где взять консервный нож?!?
* * *
Пистойя.
просто смотреть картинки, слышать звуки, и все. Никаких мыслей. Конечно, не получилось, как и у многих-многих других. Идея-то не новая и не моя. Вот и сейчас, я иду по дороге, вокруг куча картинок, со звуками хуже, только цикады и немного птиц в промежутках между машинами – а я смотрю под ноги, и думаю. Мысли…
машина едет – попробовать застопить? – не, так близко от города не берут – да, мимо – так жарко, что от проехавшей машины не ветерок, а волна жаркого воздуха – качнуло – уф, блин – еще с километр топать – вон к тем домам, два шпиля это, наверное, центр..
… думаю вместо того, чтобы смотреть. Кстати, вообще-то было бы полезно осмотреться – где я спать-то буду? солнце уже вечернее, закатный свет так все меняет – вон вывеска этого, что это? казино, что ли? – при полуденном солнце наверняка светло-красная, веселенькая такая, а сейчас густота и четкость, словно из червоного золота – круто звучит, червонное золото, а ты его когда-нибудь видел? эх, болтун… а написать бы такую книжку, которая будто кинокамера, совмещенная с глазами, и чтобы все происходило всегда сейчас, и были только цвета и звуки и слова, точный слепок жизни в словах, без оценок и мозгоебства идеями… ничего не выйдет, все равно напущу интеллигентской дури
спать можно там, у эстакады на въезде в город, лес и близко, даже в темноте найду – только как спать без пенки и спальника – надо тряпок найти на подстилку, может, свитер или штаны, в горах будет холодно – там будут друзья и там будет Янка – и еще Штефан, но об этом думать нельзя – может, и хорошо, что у меня сейчас такие простые и нормальные заботы – где спать, как не замерзнуть ночью и что есть
мысли это же не слова, не только слова… вот этот домик, и забор, и круглый почтовый ящик с торчащей рекламной листовкой – я ведь не стал бы думать: «круглый почтовый ящик», «рекламный проспект», а увидел бы что-то медное и что-то яркое и разноцветное и через секунду бы забыл – но я задумался, как все это назвать, и начались слова… а назвав, упустил собаку и деревце инжира, и араба на стуле у дверей автомастерской через улицу, надо назвать все, все, что просто чувствуешь, и это – обман, потому что чувствуешь, а не называешь, бесформенная мешанина слов и понятий, в которой иногда проскакивают фразы – какой уж тут «точный слепок жизни» – перекресток, машина и желтый бордюр не оставишь их себе навсегда
так, а куда теперь? как это будет…
“Por favore, signor… Dove il centro di la citta?” [88]Пожалуйста, синьор... Где тут центр города?
* * *
Оглянувшись, все же (не смотрят ли), я подхожу к мусорному баку. Удача. Несколько полупрозрачных пластиковых мешков с одеждой. Вытащив их наружу и разорвав, я нахожу подходящих размеров (женский, правда) свитер, байковую рубашку со коротковатыми рукавами и махровый банный халат омерзительно оранжевого цвета – подстилка и одеяло одновременно. Запихиваю все это в здоровенную сумку с надписью GUCCI.
И чувствую себя уверенней.
Куда идти непонятно. Описание дороги на Рэйнбоу осталось в рюкзаке и единственное, что я помню – это Пистойя . Я в Пистойе. И мне нужно кого-нибудь найти – такого, подходящего с виду – спросить…
Тихий сонный городок. Несколько магазинов, бары с немногими посетителями, собор в центре. Развалины старинной стены. В Италии я не был восемь лет.
Побродив по узким улицам и никого не обнаружив, я спрашиваю: Estacio? Ferrovia? Chemin de fer? Railway station? – в конце концов меня понимают и отправляют на stazione, вокзал.
* * *
На остановке стоит человек с выбритым ирокезом, заплетенным в крашеные дреды, невысокий, худой, нервный, немного пьяный. Из рюкзака торчит гитара.
“Scusa… Tu parla Inglese?” [89]Извини… Ты говоришь по-английски? (искаж. итал.)
“Yes, man – what do you want?” [90]Да - чего надо?
“I am looking for Rainbow gathering...” [91]Я ищу Рэйнбоу...
И он начинает говорить на достаточно хорошем английском, быстро, дергано, иногда запинаясь – и без остановки.
«Меня зовут Макс, Максимилиано. Меня знают тут все! Макс! Ты увидишь нашу коммуну, Авалон, Долина Эльфов – разве ты не слышал про Авалон?»
«Нет»
* * *
Светлый блестящий никель бара, крытые царапанным пластиком столы, орущий телевизор с футболом над стойкой, притянувший к себе полукруг мужчин (много усов и выпирающих из под маек животов), несколько игральных автоматов, занятых сосредоточенными игроками. Не знаю уж, как все – но бармен Макса знает, и, снисходительно улыбаясь, наливает нам за 5 евро две пластиковые 1.5-литровки вина. Взяв стаканы, мы идем за столик.
«Украли рюкзак? В Каннах? Они такие, французы… Ненавижу французов, они все – фашисты. Фашисты и чистоплюи»
«А ты был во Франции?»
«Конечно был. Я всю жизнь путешествую – сейчас из Сицилии. Знаешь Сицилию? Сицилия – не Франция! И Италия – не Франция! Италия – altra mentalita! [92]другая ментальность
Италия – это жизнь!”
«Да, конечно», говорю я и смотрю на беготню разноцветных игроков на экране – вспоминая, как в детстве смотрел запретный вечерний телик отраженным на глянцевой полировке шкафа, лежа в кровати и притворяясь, что сплю…
«Ни один француз не стал бы возиться с тобой – я тебя не знаю, у тебя нет денег, ничего нет – но ты подошел ко мне, и я сказал: пожалуйста! ты можешь ночевать в нашей коммуне – я показал тебе, где вино – mentalita italiana …»
«Что за коммуна?»
«Это моя семья» (торжественно). «Мои братья и сестры. Коммуна – прекрасная жизнь. Мы работаем на оливках – оливки, знаешь? есть у вас в России оливки? – оливки это супер, оливки это жизнь – это очень важно, оливки – каждый работает на оливках – столько, сколько хочет… Но никаких денег! Когда мы продаем наши оливки, мы покупаем еду на всех, запас еды – а еще вина, и делаем фиесту. Каждый вечер – фиеста… А сейчас нам надо идти, до Авалона еще семь километров по горам, но мы станем на выезде, и кто-нибудь нас обязательно подберет, обязательно – они здесь знают нас…»
. . .
Стоило свернуть с ярко освещенной улицы в переулок, сразу стало темно. Переулок, вильнувши пару раз, выводит нас к последнему дому, и мы встаем на выезде из города, у каменной стены и фигурки мадонны на низком постаменте –
у ног мадонны в красном подсвечнике горит свеча.
Тишина. Дорога уходит вверх, в едва заметные при звездном свете горы.
Присев на обочине, под ежевичной стеной, Макс достает бутылку и мы отпиваем по очереди.
Далекие покачивающиеся фары – Макс вскакивает: «Они остановятся, они все нас знают!», машет руками – нарастание белого слепящего – вспышка – взревев мотором, машина прижимается опасливо к противоположной обочине и огибает нас – (выхваченные проносящимися фарами: рюкзак, гитара, две фигуры – бородач, блеск очков, худощавое лицо с ирокезом, черные провалы ртов и глазниц, бутылка в поднятой руке )
«Может, пешком?»
«Да, пойдем пешком, уже слишком поздно – я люблю ходить пешком – я не люблю машины – машины это неэкологично – на хуй эти машины, cazzo madonna [93]«Хуй и мадонна» – так почему-то ругаются в Италии.
…”
Мы поднимаемся.
над ближней горой встает громадная луна, расчерчивающая дорогу клиньями белого света… черно-белая четкость дорожной гальки… ворсистый ковер пихтовых вершин, смазанный ночным ветром…
скоро идти становится тяжело и я забираю у Макса гитару.
. . .
луна поднимается, уменьшаясь
белый мяч с синеватыми старческими прожилками.
. . .
Мы сидим на перевале и допиваем полуторалитровку. Макс говорит уже чуть медленней.
Прохладный ветер высушивает пот и становится холодно. Я достаю из сумки халат и накидываю на плечи. Очень тихо.
«Теперь будет легче – все время вниз»
Луна высвечивает темную впадину между склонов и бледную ленту дороги. Вершины припорошены пушистым лунным светом. Идти не хочется.
«Так ты из России, ну и что там в России – бандиты?»
. . .
Отхлебывая из второй бутылки, мы спускаемся, нет, почти бежим по петляющей дороге – склонившись вперед, хрустя подошвами – головокружение на поворотах – ноги скользят зарываясь в гальку – заносят на обочину – луна крутится на небе туда-сюда – пихты откидывают посеребренные верхушки назад…
светлый слоистый камень выгибающейся вправо стены
поворот
качающийся под ногами асфальт – освещенный дом – оливковые деревья под неярким фонарем – темнота – дом – долго темнота – подъем – дом – приоткрытая дверь – теплый полумрак
певучие итальянские восклицания
. . .
за длинным деревянным столом с пузатой, оплетенной лозой бутылью вина. Электричества нет. В углу горит очаг, на каменных стенах и сводчатом потолке покачиваются тени, со стены подмигивают вышитые сказочные человечки… Я встаю – держась за край, обхожу стол – спотыкаюсь о стул – и ложусь на деревянную скамью, положив голову на жесткий подлокотник.
с трудом удерживая закрывающиеся глаза
в массивных подсвечниках горят свечи – несколько голых по пояс мужских фигур вокруг пианино – двое играют – остальные поют, по-итальянски, что-то старинное – высокими, слаженными голосами – свет шевелится во вьющихся волосах
Красиво, думаю я
и засыпаю
… просыпаясь через несколько часов, от боли в затылке – никого нет – я выхожу во двор, нахожу в пепельнице недокуренную самокрутку, сижу в кресле возле дверей и смотрю, как восходит солнце.
* * *
В Долине Эльфов мне дали свитер, старый рюкзак и объяснили, как добраться до Рэйнбоу.
Пистойя – Пиеве Пелаго
на автобусе
ровно гудящем по 4-хполосной автостраде
взрыкивающем мотором на виражах – носом в горное небо
еле ползущем по узкой извилистой дороге, сигналя перед каждым поворотом
автостопом через маленькие деревеньки с гостиницами для лыжников (туман и морось и люди в свитерах)
пешком по раскисшей тропе, между пихт, елей и вязов (и берез тоже – неправда, что они только в России!)
я оказался на просторной поляне между подернутых туманом апеннинских вершин, и пошел искать Яну.
* * *
«Извини – может, знаешь, где тут доска объявлений?»
«Это просто», отвечает с немецким акцентом невысокий худощавый парнишка с тонкими улыбчивыми губами, одетый в полосатую непальскую куртку. «Иди по краю поляны, у детских качелей – видишь?»
Среди объявлений («Эй, Ронни, Кло, мы около желтого типи за ручьем», «Тренинг по холотропному дыханию в полдень в зоне тишины», «Ищем два места в машине в сторону Австрии, после полнолуния»…) записки для меня нет.
На поляне много людей, наверное, скоро круг и общая еда (где взять миску?), и я сажусь с краю, стреляю сигарету и смотрю на сидящих, стоящих, бродящих повсюду людей. Несколько жонглеров перекидываются разноцветными мячами. Дымок из стоящих кругом типи стелется дымкой по земле. Бегают голые дети. Из-за облаков показывается солнце, заливает всю картину резким предвечерним светом и превращает ее в вспыхнувший красками карнавал.
… Яна стоит возле врытого в землю шеста с развевающимися радужными флагами и разговаривает с кем-то невысоким, с длинными вьющимися волосами, часто кивая в ответ и улыбаясь. Штефан? думаю я, но потом как-то понимаю что нет. Иногда она оборачивается и скользит по мне взглядом: почему-то я отворачиваюсь и смотрю в сторону, пытаясь не встретиться глазами.
Я подхожу ближе и сажусь на траве. А потом тихо, вполголоса, зову:
«Янка!»
Сидящая рядом темноволосая девушка поднимает голову, смотрит вслед за моим взглядом и вскакивает с места. «Эй, Яна!» – бежит, расставив заранее руки…
С минуту они говорят о чем-то, потом – вопрос, взмах руки в мою сторону – Яна оборачивается, вспыхивает улыбкой и быстро идет ко мне.
“Ahoj, Miŝka…”
И мы опускаемся вдвоем на траву этой ленивой предвечерней поляны и снова начинаем говорить обо всем сразу.
* * *
Прошло полтора года, стробоскоп барахлит и вспышки становятся все реже.
Но кое-что я помню.
лицо Штефана и мой недобрый взгляд, подмечающей изъяны и что-то немецкое, рыбье в складке губ, но потом: его спокойствие и уверенность, заставившие меня впервые почувствовать себя – вором. (“This is Misha from Russia” – “This is Stephan” – и мы обнимаемся, почти искренне).
Яна: «Пойдем к нам?» (и мой внутренний крик: Зачем?!?) – но почему-то я покорно иду, ведь это так просто сказано, будто все – просто, и мы идем долго, куда-то вверх – Яна и Штефан впереди, мы с Жуком сзади...
приходим, а там под тентом тот самый немец, у которого я спрашивал дорогу.
«Познакомься, это мой друг из Вены, Ян» (Ян, Яна – имена этого лета)
«Постой, это ведь у тебя я…?»
«Ну да», с легкой улыбкой, «ты мог бы просто спросить меня, где Яна!»
еще одно невозможное совпадение -
Яна рассказывала мне: «Мы были вместе, потом расстались, но какое-то время нам пришлось жить в одной комнате и спать на одной кровати, пока Ян не нашел жилье – было тяжело» – у него мягкий неторопливый голос – а он мне нравится, такой тихий и улыбчивый…
хохочущий урок словацкого для Яна:
“Just repeat it: mokry a studeny zadok! hahaha!” [94]Ну-ка повтори: mokry a studeny zadok! (мокрый и холодный зад)
(я тоже смеюсь, гордый славянской посвященностью) – Ян, посмеиваясь, записывает в тетрадку
… у костра (я заворачиваюсь от ночного холода в свой дурацкий оранжевый халат), сгрудившись от начавшегося дождя под тентом, мы разговариваем и смеемся (отгоняя призрак предательского молчания), и мне даже иногда кажется, что все нормально, сидим вот… только почему-то Яна с той стороны костра, освещенная мигающим светом, и совсем не смотрит на меня, как странно…
. . .
Поздно, все разошлись и остались трое. Штефан с Яной, тихо разговаривающие по-немецки - и я.
Яна встает и уходит в палатку.
Тишина.
Одинокий барабан вдали, треск костра и смех проходящей парочки.
Дождь слабеет.
Штефан откидывается назад и лежит, подложив руки под голову.
Возвращается Яна и мы молчим втроем.
Наконец Штефан встает, говорит что-то Яне, потом смотрит на меня.
“Sleep dry” [95]«Смотри не промокни» или «сухих тебе снов» или еще как. Мне показалось двусмысленным, возможно, зря.
и уходит в палатку.
. . .
«Хочешь, пойдем погуляем, Мишка? Тут красиво»
Конечно, хочу.
Мы выходим из освещенного костром круга во тьму, ослепившую, но быстро рассеянную лунным светом.
серебряно-белый луг, темная лента дороги и резкая луна. Висящий в ложбинах туман карабкается на кроны деревьев, слоистыми лохмотьями плывет над лугом. Завтра полнолуние.
Яна наклоняется и протягивает мне ладонь с темными ягодками.
“Pozri, ĉierniki!»
Я собираю ягоды губами и мы идем дальше, молча. Иногда наклоняясь над кустиками, и ягоды брызжут на язык кисло-сладкими капельками.
Вначале у тропы белеют еще одиночные конуса типи, потом стоянки заканчиваются и мы выходим на вершину, садимся на холодную траву, лицом к посеревшему уже востоку над горной цепью, и смотрим.
“Krasne, ne?”
«Да, красиво»
. . .
«Извини, может, я зря позвала тебя к нам. Я думала, все будет хорошо. Знаешь, я всегда думаю, что будет хорошо. Я так устроена, наверное»
«Штефан знает? Скажи – для меня это важно»
«Да. Я ему сказала»
«И?»
«И он стал молчать. Ничего не спрашивал. Просто замолчал. А потом вел себя обычно, и мы больше об этом не говорили»
«Я бы сделал так же. Наверное, он смог бы стать моим другом… Если бы все было по-другому»
. . .
«Я понимаю, что это глупо… но, может, мне лучше уехать?»
«Я не хочу, чтобы ты уезжал!»
. . .
«Да я здесь со Штефаном… И я не хочу тебя терять! Ну, почему тебе всегда нужно все сказать!»
«Потому что я не верю в обман. Потому что так устроен я»
«Есть только один выход – заставь его полюбить тебя!»
Я обнимаю ее за плечи и мягко говорю: «Не для меня, Янка»
. . .
“Our hearts are broken anyway” [96]Наши сердца все равно разбиты
, шепчешь ты.
А я молчу, потому что не умею говорить так.
. . .
Брызжущий из-за горы рассвет гаснет в цепляющейся за можжевельник туманной дымке.
Наши пальцы измазаны черникой.
* * *
На следующий день, после нескольких часов сна (у костра, завернувшись в халат и найденный кусок пластиковой пленки) (quite dry [97]вполне сухо
) , я забираю свой рюкзак и ухожу.
* * *
«Слушай, а вот в Италии ты нас порадовал, вот думаем, вообще – бодрый чувак!»
Это Таня с Мишей, в Берлине, через два месяца.
Я удивился (и позавидовал этому «мы»; это очень хорошо: «мы думаем», дается только настоящим, многолетним сиамством).
На самом деле я просто хотел отвлечься от того тяжелого и некрасивого положения, в котором оказался. К тому же, в мишином типи меня всегда легко было найти…
Яна: минуты ворованного счастья
мы лежим, откинувшись назад, подальше от набившей типи толпы, и тихо разговариваем, вытянув промокшие ноги к огню...
Не хочу!
Заканчивать надо эту книжку. Потому что она давно превратилась в крик почему? неинтересный никому, кроме меня самого, потому что с недавнего времени я потерял власть над словами, потому что это вредно для здоровья, в конце концов. И еще ради остатков самоуважения.
Я хотел написать:
о том, как мы встречались и расставались – четыре раза за эту осень.
о том, как весь мир отражал мои радость и тревогу, о потоках воды, лившихся с неба несколько недель – я не понимаю как это работает, но суеверно думаю так: дожди обернулись наводнением, затопившим второй раз за лето – на этот раз Южную Францию (между домом Жоэль и типи разлилась река, а я сидел и писал письма – и заметки для будущей книги – которая, казалась мне, будет чем-то небывалым, искренним и прекрасным – слепок жизни и Яны).
о том, как случайно наткнулся на Яну и Штефана на горячих источниках Баньо Петрольо, и прятался, потому что с меня было довольно; как, глядя на них издалека (две чем-то схожие фигурки, обе в красном, держащиеся за руки и смеющиеся) я подумал вдруг: «а ведь красивая пара, все-таки» – и на следующий день уехал
о том, как я ждал, долго – и пытался читать между строк писем – и потом – в Клермон-Ферране, просидев несколько часов на церковных ступеньках, дождался, Яну, приехавшую стопом из Парижа – увидел издалека красный промельк
о том, как мы сидели на стене возле дома Себастьяна в Оверни, в той маленькой деревушке, помнишь? к нам вышел сосед, старый французский партизан (Себастьян: “Chaque fois q’ il vois les touristes Allemandes, il dis: “Il faut pas que ils viennes ici!” [98]Каждый раз, увидев немецких туристов, он говорит: «Не надо им сюда приезжать!»
); он поднял глаза и в них была – старость. черт, как мы были счастливы тогда
о севеннской реке, где мы любили друг друга на камне над водой, под остывающим вечерним солнцем
о просторном ночном небе в саду Жан-Пьера
… о том, как, проводив Яну до Нима и вернувшись, я увидел груду одеял – сохранившую очертания двух тел;
две недели я мотаюсь по всей Европе (Нант – Париж – Фрайбург – Мюнхен), растерянный – потом приезжаю в Вену, холодно
и вижу из окна вагона, въезжающего на станцию Ober St.Veit (замедляющиеся рекламные щиты) – сидящую на скамье фигурку, красная дубленка и рассыпавшиеся рыжие волосы, красиво.
ты ходишь в университет, я – в русское посольство, пытаясь получить разрешение вернуться в Россию, а в саду дома – желтые опадающие клены, листья шуршат под ногами, пар дыхания окутывает каждое твое слово
Берлин
Вена
Мюнхен
снова Вена
дождливые дороги и всякий раз, снова – золото в саду
какая все же была красивая осень
Братислава…
не много ли я взял на себя, пытаясь создать все это – по крупицам – заново? Противоестественное крохоборство – радоваться бы мне тому, что было, а не хвататься за призраки и убивать воспоминание счастья – самонадеянный идиот
человеку ведь дано немногое – вот отсюда – до вон там, и промежуток этот невелик, и никак не протиснуться дальше – а пытаясь все же это сделать, получаешь по голове – вот ведь блядское нравоучительство, но, кажется, все так
я просто хотел снова создать Яну в словах.
я сдаюсь, я согласен с тем, с чем соглашаться нельзя; и все же название этой неполучившейся книги должно было стать: Венок сонетов, а кончаться она должна была словами:
Я думал: «Каким он может быть: последний день?»
