В чужой монастырь, или как я хотел убить Оле Нидала.

После проведенной под Питером зимы, нас вдруг подняло с места и понесло на запад. Сейчас трудно сказать зачем – я путешествовал до того на Запад часто и надолго, и как-то решил уже, что особо за границей России искать нечего и никуда не собирался. Может, трещинки какие-нибудь пошли, что ли...

Если мне было, в общем, все равно куда, то у Маши была цель – на юге Испании, в Андалусии, почитаемым ей "ламой" Оле Нидалом должна была проводиться Пхова – буддийская практика умирания (то есть, как бы тренировка смерти). Если б не это, вряд ли мы собрались бы в Испанию – когда-то я доезжал уже до Барселоны, и вылилось это в неделю отвратительного бомжевания (дошло до того, что когда мы зашли на вокзал и присели отдохнуть, полицейские стали молча выпихивать нас, видимо, такая уже у нас на лицах тень бездомности отпечаталась). Я тогда не знал, что Испания может быть и другой...

* * *

Довольно быстро (если не считать дурацкого случая, когда на выезде из Братиславы полиция арестовала нас за автостоп), мы добираемся до немецкого Фрайбурга, где застреваем на месяц.

И когда, наконец (мне не терпелось в другой мир, романский) мы пересекаем близкую французскую границу, все вокруг, действительно, меняется; нас подбирает совершенно сумасшедший араб, сжимающий руль черными от мазута пальцами, и говорит не умолкая (а я, малознакомый тогда с французским, чудом его понимаю):

«Другие люди смотрят на вас, и едут мимо, о, я не делаю так! – я вижу людей, стоящих под дождем, я вижу, что им трудно, и останавливаюсь – потому что у меня есть сердце, а у них, этих людей, сердца нет… »,

… потом про Боба Марли, и кропаль гашиша в фольге в подарок, и везет нас на сорок километров дальше, чем ему не надо («о, что я делаю, ведь жена меня просто убьет!»)

…за два дня доезжаем до Монпелье и заворачиваем на несколько дней в гости к французской подруге, в старинный дом среди полынных средиземноморских предгорий...

И снова дорога, до Испании уже - недалеко.

* * *

Конец апреля, всю дорогу краткие вспышки жары перемежаются надоедливыми дождями. Мы переваливаем Пиренеи  - «VOUS QUITTEZ LES AUTOROUTES DU SUD DE LA FRANCE. BON VOYAGE ! » [1] – плавный поворот взрезавшей горный бок автострады, машина сбрасывает скорость, проезжая мимо стоянки длинных фур, обменных лавок, магазинчиков и кафешек, которыми внезапно обрастает пустынная прежде дорога - полосканье флагов - и, наконец: «BIENVENIDA A ESPAÑA!» , и я с любопытством наблюдаю перемены - в цвете указателей, высоте ограждения, и неряшливость домиков, и невесть откуда появившуюся повсеместную пыль, и низкорослость смуглых людей, и строгость их одежды  - черные брюки, белые рубашки. И красно-желтые цвета, палитра Испании.

Наш водитель, долговязый фламандец, добродушный и молчаливый (ценное сочетание) еще перед границей радостно оживляется и говорит, что терпеть не может французов, а Испания это совсем другое дело, издевательски картавит “Merh-rh-ci! ” в окошко последнего французского peage [2] , а потом, после границы, предлагает нам пива в придорожном баре.

Похоже, местечко это ему хорошо знакомо – большая стоянка дальнобойных фур, вдоль шоссе пара улочек с барами, борделями и магазинчиками, заставленными сигаретными блоками и шеренгами бутылок – алкоголь и табак здесь дешевле. Купив нам пива, он с наслаждением начинает болтать по-испански с девушкой за стойкой, потом покупает глянцевый журнальчик и погружается в него – журнал о camiones , грузовиках, профессиональное чтение. Мы же вслушиваемся в пулеметный треск испанских бесед, которые вдвое быстрей французских. За стойкой стоит настоящая сеньорита, и она ровно такая, какой ей полагается быть в глупой книжке (ковбои – Мексика – señoritas ), смуглая, красивая, улыбчивая, и в белой блузке с какими-то оборочками, немыслимыми в другой части Западной Европы. На самом деле, Западная Европа закончилась, началась  - Испания. В этом шоферском баре настолько хорошо, лениво и неспешно, что страшно не хочется лишаться этого покоя и выходить, ехать, вылезать, снова ждать машину, и так много дней подряд…

Но ехать надо, фламандец засовывает журнал в карман, мы забираемся в кабину, и мчимся, подталкиваемые многотонным грузом за спиной вниз, к Барселоне. Уже через полчаса тучи расходятся, сияет солнце, и фламандец кивает нам на зеленые буквы неонового щита возле трассы – “TEMPERATURA +26 C”. Конец дождям, конец весне: лето.

. . .

«Мне скоро сворачивать. Где вас оставить?»

* * *

Громадный peage (нет, el peaje!) перед Барселоной, перегораживающий четырехполосную трассу. Жара, куча машин, но мы стоим на обочине - нас плохо видно. Испанцы не останавливаются. Однажды: машина, полная золотозубых цыган, да и то в центр Барселоны, куда не надо. Или еще вот, Испания: у девушек тут много шансов (на что?) если они одни. “Una chica – no problema, uno chico – hasta luego” и тормознувшая было машина уезжает.

Барселоны я по старой памяти опасался. И, как оказалось, не зря, она стала для нас ловушкой. Отчаявшись, уже на закате, мы сели в машину, которая довезла нас до какой-то заправки на окружной, потом улыбчивый, но бестолковый негр завез нас в городишко-спутник Барселоны, Ла Террассу (давясь безъязыкостью, я пытался объяснить ему, что нам нужна заправка, и он привез нас на главную улицу с кафе и неоном, и показал на крошечную заправку – «Aqui!»). Шатающиеся от усталости, мы побрели с нашими рюкзаками в сторону выезда из города и далекой теперь, через несколько развязок, окружной, и выйдя, оказались в полной темноте, изредка выхватываемые из нее придорожными фонарями. Полная безнадежность.

И самое время для чуда. Дорогу перед нами высвечивает свет фар показавшейся где-то за спиной машины, я машинально делаю взмах рукой и машина останавливается. Не веря, бегу. За рулем молодая женщина, одна, на заднем сиденье детское креслице со спящим ребенком. Я не понимаю, что она говорит, но понятно главное – она хочет нас взять, то есть, в полной темноте она остановилась ради подозрительных рюкзачных теней, не имея возможности их разглядеть, и это в Испании, где автостоп считается чем-то сомнительным. Она нас не боится. Я говорю «Таррагона! Дирексион?» Она качает головой - это далеко; «карретера пара Таррагона?» - это много поворотов, и ей не туда, но она нас подвезет немного, чтобы нам было удобней выбраться, все это я как-то понимаю, и мы садимся в машину (тсс! Транкило, пор фавор… эль бебе, не потревожьте ребенка, пожалуйста). Она везет нас недолго, минут десять, но провозит как раз через те хитросплетения барселонских развязок, которые нам ни за что не одолеть. Выходя, я говорю «Мучас грасияс, сеньора», и мне очень хочется поцеловать ей на прощанье руку. Но сдерживаюсь, боясь смутить - наверное зря.

Вдалеке посверкивают огоньки пригорода, в километре ревет трасса, видимо, уже наша, окружная, но сил уже нет, и мы шагаем по обочине, над горизонтом встает безумная луна, кажущаяся необыкновенно громадной, и она освещает дорогу, вырисовывая каждый кустик, каждый столбик ограждения и каждую трещину асфальта резкими, пронзительными тенями. В ее свете мы замечаем небольшую рощицу невдалеке и спускаемся.

Роща эта, видимо, оставлена нарочно для отдыха горожан, потому что от городка к ней ведет несколько дорожек. Но сейчас тут никого нет. Освободившись от рюкзаков, мы любуемся лунными рядами светящихся деревьев, с провалами мягкой тьмы между ними. Земля в этом лесу неопадающей зелени странно чистая, будто выметенная каким-то безумцем, и будто утоптанная, лишь у подножья деревьев растет папортник.

Мы расстилаем там спальники, я прилаживаю в выемку между корнями примус, вскипятить чаю, сворачиваю сигарету, и облокачиваюсь на ствол. Тихо, на дороге мало машин, только иногда проедет кто-то, наверное, поздний гуляка из Барселоны. Со стороны городка раздается мотоциклетное покашливанье. Мы молча прислушиваемся. Так бывает, когда попадаешь в новую страну: первое время все кажется подозрительным, неизвестная жизнь, непонятные люди.

Так и молчим, пока по роще не начинают метаться световые пятна от подпрыгивающей фары мотоцикла. «Слышишь?» «Да»

Мне в голову почему-то приходят цыгане (хотя зачем им ночью в лес?). Я не говорю о своих догадках Маше, чтобы не пугать. Мотоцикл останавливается метрах в ста, слишком далеко, чтобы что-нибудь разглядеть, но и мы, к счастью, лежим в тени и стараемся не шуметь. Единственное, что может выдать нас это синеватое свечение горелки примуса (вода уже закипает), и я даже подумываю не потушить ли, но вдруг вспыхивает раздражение от собственного страха, я не хочу уходить отсюда никуда, хватит уж на сегодня дерготни, и говорю негромко: «Может – чайку?» - и снимаю кастрюльку, звякающую об обод конфорки. Достаю из пакета кружки (оглушительный шорох!) и, пытаясь все же двигаться бесшумно, разливаю чай, громадным на весь лес бульком. Шелест разговора со стороны мотоцикла смолкает. Мы прихлебываем чай, боязливыми глотками, и когда я уже готов просто пойти и выяснить, что к чему (машущим руками безъязыким чудовищем, мычащим немногие известные испанские слова: «Э, омбре! Эстамос аки! Но проблема?»), как мотоцикл заводится, крутым разворотом  взметает песок, и уносится прочь, мелькнув напоследок тонкими подростковыми фигурами, и та, что сзади – длинноволосая, девичья. Наверное, юной парочке было очень страшно, и завтра они расскажут всем, что в рощице поселились опасные бродяги. Или цыгане.

Мы допиваем свой чай и ложимся спать.

* * *

С утра (и утро было прекрасным, каким может быть утро в южном, птичьем и солнечном лесу) мы доходим до окружной, быстренько уезжаем еще километров на пятнадцать, и стоим на безнадежном (машин много, обочина узкая) выезде из пригорода несколько часов, солнце полуденное, и, попавший сюда из питерской слякотной весны, я почти теряю сознание. Но спасаюсь кропалем гашиша, подаренным нам тем французским арабом, и солнце становится неважным – все-таки, марихуана родом из жарких краев. Стоять уже не тягостно, и на какое-то время я застываю с вытянутой рукой, почти касающейся проносящихся машин, их брезгливо-удивленных или безразличных водителей, но потом вдруг, опомнившись, говорю «А чего мы стоим-то, пойдем в город, переждем жару, отдохнем, поесть купим…», и мы проходим сквозь туннель, потом мимо темно-красных особнячков, в центр.

Вначале я долго бегаю по длинной центральной площади с фонтаном и пальмовым сквериком в поисках обменника (cambio), нахожу, и вот наконец получаю несколько тысяч песет, а это значит - хлеб, сыр, шоколад, помидоры и пиво «Сан-Мигуэль», ХОЛОДНОЕ!

Мы отходим на пару улиц в сторону (уже окраина) и присаживаемся в тени возле колонки с водой, куда можно засунуть голову и под удивленными взглядами старушек в черном снять и прополоскать футболку. Мы сидим, пьем пиво и смотрим на проходящих людей. И видим много до странности знакомого. На скамеечках возле подъезда сидят старушки и оживленно обсуждают соседей, провожая любопытными взглядами каждого выходящего (но одеты при этом, несмотря на жару, в черные платья с платками), за столиком во дворе сидят кепкастые деды с шахматами, пивом и синими пачками дешевого «Дукадоса», много молодых парней в спортивных костюмах; только все на голову ниже, смуглее, и шумнее привычного.

Через час мы возвращаемся на трассу, по дороге смоченный водой платок на голове высыхает, но на этот раз нам удается уехать, опять километров на десять по этой заколдованной дуге вокруг Барселоны, потом еще пять, еще двадцать, и к сумеркам наконец-то мы попадаем на дорогу ведущую прямо и честно ОТ Барселоны. На юг. Никаких объездов, никаких окружных, окончательно. Доходим пешком (брать нас в этот поздний час уже никто не возьмет) до первого укромного местечка - и спать.

Следующий день удачней: короткими переездами мы добираемся до Таррагоны, выслушивая по пути истории о том, почему каталонцы это совсем не испанцы, а такая особая нация, ничего общего с «этими кастильянос» не имеющая. За Таррагоной мы застреваем надолго, до тех пор, пока пока к нам осторожненько не подбирается седой старичок, долго разглядывает нас с нашей табличкой «VALENCIA», а потом делает приглашающий жест в сторону своего новейшего BMW, где сидит уже его жена, худощавая бабуся. К тому же, они говорят по-английски. К тому же, они едут дальше Валенсии, аж до самого Аликанте, так что теперь нам можно расслабиться на несколько часов, мчась со скоростью 200-220 километров в час в сторону Андалусии.

* * *

Немцы едут искать себе дом. Обычное дело для немецких и английских пенсионеров, скопив под старость, уехать в Испанию или Португалию, и радоваться мягкому климату и испанской общительности. Наши старички как раз на пути к исполнению мечты. А еще они полиглоты – дед всю жизнь работал в консервном бизнесе, в Венесуэле (испанский), в Америке (английский) и даже в Словакии (зачатки словацкого). Они были настолько непохожи на людей, которые подбирают автостопщиков, что я не удержался и спросил:

«А почему все-таки вы нас взяли?»

«Дело в том, что наш сын тоже так путешествует. Где-то... Мы давно его уже не видели. Вот мы и подумали, возьмем вас, а кто-то где-то там возьмет и его… К тому же, я внимательно вас рассмотрел, перед тем как пригласить».

Потом он рассказывает про Венесуэлу, про бедность, про соседнюю Колумбию, где люди еще беднее и переходят венесуэльскую границу в поисках работы, и про то, что любые европейцы, «даже испанцы» в Венесуэле – пример трудолюбия, усердия и сосредоточенности.

«Я вначале думал, что рабочим надо платить хорошие деньги, и они тогда станут работать добросовестно, но оказалось – нет! Им вообще нельзя давать больших сумм на руки. Приходит рабочий и начинает жаловаться – дома голодная семья, нечем платить за жилье и так далее, но если им заплатить за неделю вперед, назавтра они вообще не придут! Они начнут праздновать! Нет, их надо держать все время чуть-чуть впроголодь…»

Я что-то бормочу, пытаясь скрыть, что отныне – все мои симпатии на стороне венесуэльцев.

Иногда заботливая жена растирает ему затылок – утром они выехали аж из Марселя, немалое расстояние даже для их BMW. Вообще-то, мы разговариваем не так уж много, и я не жалею, потому что километров за сто до Валенсии дорога начинает петлять по иберийским горам, высоким, безлесным и совершенно безлюдным, иногда только мелькает примостившаяся в горной расщелине давно покинутая развалюха из грубо отесанных камней, и никаких признаков воды, как тут только люди жили. Но море недалеко, за горной грядой, и иногда на поворотах ненадолго мелькает синевой, с белыми бороздками волн.

Не останавливаясь, мы проносимся мимо Валенсии, следующий город – Аликанте, место назначения, и видно, что наш дед уже очень устал, все чаще прикладывается к бутылке с водой, отирает пот со лба, и один раз останавливается выпить кофе. Я предупреждаю, что нам нужно выйти на какой-нибудь заправке, иначе мы застрянем на городском выезде, где одни испанцы, а нам уже совершенно точно известно, что думают испанцы о разных ошивающихся по дорогам придурках. Он кивком подтверждает, понятно.

Уже за 50 километров до Аликанте я начинаю высматривать указатели на estacion de servicio, и как назло ничего не нахожу. Ближайшая по карте заправка находится через 40 километров после города. Мы проезжаем “Alicante –Norte ”, “Alicante –Centro ”, потом “Alicante –Sur ” - по-прежнему ничего. И едем уже в сторону Мурсии. Мне сильно неловко перед дедулей, который и так едет уже целый день, и вот, наконец, добрался (в Аликанте их ждет привычный отель), и теперь вынужденно  уезжает в сторону из-за бестолковых автостопщиков, которые не могли толком посмотреть карту, и я говорю ему: «Высадите нас где угодно! На любом выезде!» - «Это запрещено, вас никто не возьмет», и я пристыжено замолкаю (а в голове мелькает довольно подлая мыслишка, что мы-то двигаемся куда надо).

Долгожданный указатель обещает станцию через 10 километров. Я расслабляюсь, думая, что еще не поздно, может, удастся оказаться к ночи в Андалусии.

Но когда мы сворачиваем к станции, я сквозь зубы матерюсь. Заправка маленькая, в стороне от трассы, в конце лепестковой загогулины, и к тому же одна на оба направления. Похоже, кроме встающих на ночлег дальнобойщиков, сюда заезжают только жители соседнего городка. Но делать нечего, я долго и искренне благодарю немцев, и мы вытаскиваем рюкзаки из багажника.

* * *

Ну и местечко. С одной стороны пустырь с чахлыми кустиками, с другой - мотель, бар и магазинчик. Чуть поодаль туалет, каменное строение с рядом заляпанных дерьмом отверстий, с валяющимися вокруг бумажками, и издевательски громадной вывеской по-арабски. Белокафельные lavabos для испанцев в ста метрах, в мотеле. Причины расового разделения выясняются,  когда подъезжает автобус с арабскими номерами, из него вылезает почтенный седобородый старец в длинном белом бурнусе и белоснежной шапочке и, потешно подобрав полы, семенит мимо этой вывески в поле - с кряхтением пристраивается метрах в пяти от дороги и содрогается в сладостных судорогах. А на обратном пути улыбается нам доброй отеческой улыбкой.

Тут я впервые почувствовал что Африка уже недалеко.  Вокруг много смуглых людей, галдящих, присев на корточки у обочины, явно не по-испански. Ветер гоняет по раздолбанному асфальту пакеты и бумагу, валяются недоеденные гамбургеры, грязно и уныло. Маша идет на выезд с новой шепелявой табличкой «MURCIA», а я пытаюсь договориться с дальнобойщиками, безнадежно, сегодня никто отсюда уже не двинется. Из бара доносится музыка, начинаются фиолетовые сумерки, покрывающие окружающую тоску южным бархатом; стоя под фонарем у выезда, мы негромко переговариваемся, и понимаем, что выхода нет.

Очень не хочется здесь ночевать, но что делать. Мы проходим сотню метров по дороге и только там (чтобы не вляпаться в арабское дерьмо) сворачиваем на пустырь , и забираемся подальше от электрического света с заправки. Вдруг по полю вдруг начинают шарить какие-то лучи, или это нам кажется, вдали виднеются освещенные домики - всего этого нам не надо. В конце концов, мы находим место, защищенное с одной стороны деревьями, с другой – кустами, с третьей – стеной сарая, из которого раздаются пленные коровьи стенания. 

Быстрей спать.

* * *

С утра оказывается, что деревья за которыми мы спрятались – апельсиновые, и Маша подбирает несколько самых настоящих апельсинов (начало мая!). Я недоверчиво беру в руки чуть пожухлый плод - пластмассовые, что ли?

Мы кипятим утренний чай, завтракаем, и ярко освещенный солнцем пустырь не кажется больше опасным. Я выкуриваю самокрутку и мы идем обратно, на заправку. Да, в общем, заправка как заправка, грязновато конечно…

Спали мы слишком долго, из ночевавших дальнобойщиков не осталось никого - что значит, никаких шансов. Мы опять стоим у выезда, запасшись водой, и машем «Мурсией» изредка проезжающим машинам с аликантскими номерами, видимо из ближайшей деревни. Бесполезно. Несколько раз на нас смотрят удивленно, подкручивая пальцем у виска, чаще всего не смотрят вообще. Впрочем, останавливаются сразу, стоит мне отойти. И говорят: «дэвушка-дэвушка». Подобраться ближе к трассе невозможно.

Через пять часов ожидания нам надоедает. Рано или поздно мы уехали бы, конечно, но… Минут за двадцать мы доходим до обморочного городишки (сиеста, еще одно книжное понятие, оказавшееся: рядами плотно закрытых ставен, пустыми улицами и ленивым позвякиваньем в кондиционированных утробах баров), и едем на автобусе с оскорбленным необходимостью полуденного труда водителем до городка с обещающим названием Vera. Потом проходим километр по петляющей узкой дороге (автострады закончились), и опять ждем несколько часов. Но здесь ждать приятней.

Потому что тихо, вечереет, и со всех сторон горы. Невысокие, старые горы, россыпи камней, остролистые заросли с гладкими каменными проплешинами, сухой травяной запах и остатки старинных пастушьих оград. Невысоких, из плоских слоистых камней, огораживавших когда-то наделы старинных пастбищ; эти лунные колечки разбросаны по горным склонам всего Средиземноморья, от Испании до Адриатики (где-то сейчас пасшиеся здесь козы? полуистлевший ковер в музее…)

А на пригорке напротив стоит самый настоящий замок. Небольшой, принадлежавший, видимо, захудалому семейству, но венчает его башня, и несколько прожекторов из городка подсвечивают обваливающуюся стену (и луна тоже).

Час или два мы пытаемся поймать машину, начиная догадываться, что просто так Испания нас дальше не пустит.

Но потом, забравшись на придорожный холм, скрытый от городка выступающим скалистым утесом, расстелив спальники, нарезав сыр и разлив чай, мы почувствовали, что и вправду находимся на очень древней земле.

Сидеть на вершине холма, ночью, высоко – это очень особое чувство, когда все лишнее вдруг оказывается внизу, за округлостью твоей вершины, а ты остаешься наедине - с небом. И еще замок, вещь человеческая, но возражений не вызывающая. И потом, когда мы уже легли, я вдруг замечаю прямо над головой яркую вечернюю звезду, недалеко от Ковша, и вспоминаю, что вижу ее уже третью ночь подряд, каждый раз, засыпая, мы ложимся лицом к ней. Испания – вечерняя звезда, и твердая земля под спиной.

... засыпаю с ощущением простертости к звездному небу; мне кажется, оно притягивает меня, раскинувшегося напротив, на каменной плеши; и что я лежу на поверхности громадного шара, ноги, руки и голова свисают вниз, а где-то под грудью проходит соединяющая с небом ось… И так, с открытыми глазами, я уплываю в сон радостного единства с небом.

* * *

Утро тоже ясно и празднично, хотя крепчающее солнце торопит спуститься. Мы проходим по дороге до ближайшей тени у стены какого-то здания, кажется, автомастерской, стоим и бесконечно ждем. Когда солнце начинает пробивать негустую тень, я вспоминаю про испытанное под Барселоной средство от жары, и сворачиваю остаток французского гашиша. Беспокойство действительно отступает, мы стоим и перебрасываемся короткими, беззаботными и емкими (ну, как нам кажется) фразами, но редкие машины так же безразлично проезжают мимо, проходит много часов и мы понимаем очевидное – в Испании автостопом передвигаться непросто. Жаль, конечно, проехав тысячи километров, сдаваться, когда их осталось всего 300, но издеваться над собой тоже глупо, и мы возвращаемся в Веру и садимся в автобус на Мурсию, заплатив до промежуточной станции, авось не заметят.

Дальше просто: пересадка в Мурсии, пересадка в Альмерии (первое мавританское название, Андалусия, Аль-Андалуз), потом утомительная езда по узким медленным дорогам вдоль побережья, с частыми остановками в сонных коричневых городках; а один раз я открываю глаза из середины  вязкого автобусного сна, и вижу в окне стену древнего собора, с изъеденными временем фигурами мучеников, и это было из той Испании, что из книжек.

Вот мы почти и приехали.

* * *

Маленький андалусийский городишко Велес-Малага. Нам нужен буддийский центр Карма Ген, который где-то неподалеку. Купив карточку, мы дозваниваемся буддистам - и нам говорят «Ждите, скоро за вами приедут»

Через час у остановки появляется фольксваген с немецкой парочкой, Вундой и Петером, и они везут нас куда-то в горы, я чувствую как машина петляет по серпантину, кажется, уже высоко и горы настоящие (вокруг – ни огонька), но любопытство притуплено усталостью, и хочется скорей туда, где уже не надо ехать.

Съехав асфальта, мы подпрыгиваем на острых, тряских камнях, шуршим гравием, и Петер выключает мотор.

«Жаль сейчас темно, с утра все увидите…»

Я вылезаю из машины, и тишина набухает в моей ушной раковине. Пять дней подряд мы слышали безостановочный рев… Немцы уходят, а мы ставим рюкзаки на плоскую каменную ограду и подходим к белому дому, стены которого светятся отсветом луны и садовых светильников. Нас встречают две женщины, немка и швейцарка, и вкратце объясняют, где тут что – похоже, они не против поболтать, но мы от них отделываемся, идем на террасу, садимся и начинаем слушать горы. Потому что смотреть в это время суток не на что, горы едва угадываются за дымчатым серебром лунного света. Незнакомые запахи, горькие и сухие.

Перед сном мы заходим в столовую, выпить чаю и приготовить поесть; это большая, но уютная комната, с длинным столом и деревянными скамьями, в углу кухонька с длинными полками, заставленными множеством баночек и мешочков с непонятными в большинстве своем испанскими названиями, пакетики с чаем, фильтры для стоящей здесь же кофеварки и так далее.  А на стенах висят фотографии тибетских старцев в красных монашеских одеждах и аляповатые буддийские изображения-тханки. Которые тут вообще повсюду, даже к каменному ограждению террасы прислонены плоские камни, разрисованные разноцветными бодхисаттвами.

Тогда, наверное, и проявились первые признаки безумия, владевшего мной все следующие дни. Во внезапном порыве раздражения, я вдруг  говорю какую-то глупость, вроде: «Ишь, косоглазые», на что Маша никак не отвечает, но ей явно неприятно.

... искать место на гостевой полянке уже поздно, и мы ложимся спать в одной из общих спален.

* * *

Утром мы действительно - видим. Что здесь высоко, просторно и красиво. Дом возвышается над холмистой горной долиной, с пятнышками редких хуторов, далеко, в нескольких километрах белеет деревня (дома в этих местах почти без исключения белые), остальное – травяные и каменистые пустоши, и оливковые деревца; среди них несколько узких дорог. С другой стороны начинается резкий подъем в гору, самую высокую в округе, на вершине которой стоит белый конус буддийской ступы, а вокруг трепещут на ветру разноцветные флажки с тибетскими буковками, на куполе нарисованы широко раскрытые глаза. Местность вокруг дома (ослепительно-белого) тщательно ухожена, с садиком, цветником и большими кактусами, усыпанными желтыми цветками; позднее нам сказали, что плоды их съедобны (важно не забыть счистить шкурку, усыпанную невидимыми иголками); эти же кактусы дико произрастают повсюду.

И, хотя тени еще утренние, полуденный жар набирает силу, отбивая охоту выходить из-под навеса. Ничего похожего на нежные оттенки русского утра.

Мы идем завтракать, с любопытством наблюдая местную публику, пока она еще не растворилась среди приезжих. Заметнее всего худощавый испанец лет сорока Хуан, с романским выразительным лицом, кажется, здесь главный. После к нам подходит полная швейцарка лет сорока пяти, образчик стареющей хиппи, она спрашивает, правда ли что мы приехали автостопом с самой России, и издает несколько положенных восклицаний и губоокруглений англосаксонского изумления. Остальные присутствующие не запомнились никак, и вообще показались довольно обычными, в основном, северо– и средне-европейцами. Несмотря на всю мою настороженность (чужая территория!), мне хотелось увидеть в ком-нибудь отзывчивость и доброту, с которой мы встречались по пути через Европу: не получилось.

Я думаю, Маша смотрела на это другими глазами, или ей было все равно, и она с нетерпением ждала встречи со своими ламами, не знаю. Вообще, странная это была поездка, правоверная буддистка и охотник за картинками... Конечно, мы много ругались, и я говорил неприятное.

В частности, потому, что был у меня все же здоровенный зуб на Нидала, назойливо маячившим в моей жизни много лет подряд, ввергшим в надоедливое занудство многих друзей, и, в конце, и подругу. Когда дело дошло до нее, мне показалось, что это перебор, и продолжать отмахиваться от дурацкого наваждения стыдно. Представлялось это так: сгоняю вот на Пхову, посмеюсь над увиденным, и навсегда избавлюсь от необходимости об этом думать, потому что лучшего лекарства, чем смех - не найти.

И еще: путь наш закончился, и осталось недоумение от того, что ехать никуда уже не надо, жалость об утерянном чувстве дороги и растерянность – а дальше-то что?

После завтрака мы поднимаемся по дороге, огибающей гору несколькими змеиными извивами (со множеством каменных завалинок, с которых можно обозревать расширяющуюся и углубляющуюся по мере подъема горную глубину), которая выводит нас на вершину, к ступе. Еще издалека я засмотрелся на встроенную в нишу (такие делают для икон над вратами русских церквей) тханку с изображением какого-то тибетского божества, в ярко-синих тонах, с чашей нектара в руках и пронзительно белыми глазами на коричневом лице. На ступеньках подножия ступы разложены "подношения": апельсины, цветные ленточки и побрякушки.

Несколько человек кружат вокруг ступы, обходя ее по часовой стрелке, скользя пальцами по четкам; на несколько кругов мы присоединяемся к ним; потом я отхожу в сторону, присаживаюсь на скамейку и смотрю на молящихся: полуприкрыв глаза, отменяю европейцев в маечках с шортами, заменяю их на приземистые фигурки в красном и с раскосыми лицами - ну, вот теперь другое дело.

Весь первый день мы слоняемся без дела. Попытка предложить помощь ни к чему не привела, мы поковырялись недолго на кухне и оказались предоставлены прогулкам по окрестным оливковым посадкам – я попробовал зеленый катушек недозрелой маслины и долго не мог избавиться от ее кисло-терпкого привкуса.

Вернувшись, я иду искать место для ночлега, и лезу вверх по склону горы, как раз над поляной, выделенной под палаточный лагерь. Вскоре я нахожу маленькую ровную терраску, хватит места как раз для двух ковриков со спальниками, есть удобная ямка для примуса, и все это под раскидистым деревцем с обширной тенью. Тропинка к ступе слишком далека, и залезать сюда непросто, особенно ночью, но зато – можно облокотиться о дерево и смотреть на линию гор, не видя ни Карма Гена, ни палаточного лагеря внизу. Мы перетаскиваем вещи и расстилаем коврики.

Ночью начинается сильный ветер, бьющийся о нашу гору, треплющий листву над головой и сочащийся в спальники непрерывными струйками холода, мы долго пытаемся зарыться от него вглубь теплой надышанной пещеры спальника, потом не выдерживаем, переворачиваемся ногами к ветру, и тогда только засыпаем спокойно, замерев в спальниках в хрупком равновесии с наружным холодом, таком ненадежном, что страшно пошевелиться чтобы не нарушить его предательской щелью.

* * *

Впервые с буддизмом я повстречался лет за десять до описываемых событий, и он вызвал во мне противоречивые чувства.

По сути, буддийский подход мне нравился, если отбросить многовековой налет восточного подхалимства, всю эту неважную музейную белиберду, оттого, что я находил в нем крупицы собственных догадок (ощущаемых временами обострения чувств), сведенных в ладное целое.

Однажды я досиделся до рассвета, читая распечатку «Алмазной сутры» и потягивая вино из украденной с неинтересного дня рождения бутылки калифорнийского, и завораживающие круговые повторы текста наполнили меня пьяным восторгом (к утру бутылка опустела). Это был совершенный способ изложения – хотя, по большей части, я не понимал смысла прочитанных фраз, сам ритм их заставлял почувствовать, что хотел сказать автор. А еще мне очень нравился призыв к отстраненности от переживаний, превращающей их в вещь неважную, болтающуюся где-то на задворках такого же несущественного тебя самого. Нет, в этом явно что-то было, и буддизм представился мне набросанным несколькими штрихами полотном, незавершенным, со множеством белых пятен, уважительно оставленных для самостоятельного заполнения.

Но вот буддисты мне не понравились совсем. В 1991-м, кажется, году я встретился с ними впервые. Одна из моих приятельниц зазвала меня на лекцию буддийского ламы, датчанина по имени Оле Нидал. Я увидел крепко скроенного пятидесятилетнего человека с шварцнеггеровским ежиком на голове, белозубой улыбкой и довольно симпатичным лицом, хотя и больно уж голливудским и часто улыбающимся на мой русский вкус. Смысл лекции, который я частично уловил сквозь навеваемый на меня любыми многолюдными действами сон, плюс чудовищный перевод черноусого ученика (старательной, а потому комичной копии учителя) состоял в том, что в Тибете лектор научился действенным практикам, и может их передать, для чего ему необходимо срезать с новообращенных голов прядку волос (ух ты, вуду, сразу мелькнуло в моей ехидной голове) и приложить к макушке могущественный предмет, произнося несколько тибетских слов. После этого ученики могут научиться правильным медитациям, причем должны для начала совершить 111 111 «простираний» (поклонов с ритуальными жестами и пластанием по полу). По настоянию своей знакомой я подставил голову под щелк ножниц (вместе с половиной зала, отстояв двадцатиминутную очередь), получил оберегающую веревочку и имя, Карма Дордже, выведенное торопливым почерком на бумажке с красивой завитушкой (новообращенные дамы нарекались Кармами Пемами). Вся эта процедура называлась прибежищем, и произносимые тибетские слова означали «Я получаю прибежище в дхарме (буддийском учении), ламе (учителе) и сангхе (единоверцах)».

Но кое-что из сказанного было вполне нормальным, человеческим, особенно во вступительной части, когда еще не дошло до санскрита. Люди страдают, потому что сами порождают причины страдания, а они – в человеческих головах. Бесполезно добиваться жизненных благ, потому что скопленное не утащишь в могилу. Если ты боишься, злишься, ревнуешь, то стоит лишь перестать относиться к себе серьезно, и, сделав легкое усилие, перенести центр вселенной из себя куда-нибудь еще, как эти чувства сразу теряют свою важность. И так далее.

Поэтому я взялся за нидаловскую книжку «В поисках алмазного пути», (хороший образец приключенческой литературы, испорченный тем же черноусым переводчиком, про шестидесятые и путешествия датских хиппи-психоделиков в Индию и Непал за гашишем; далее ламы, монастыри и чудеса). Ух ты, подумал я.

В результате несколько раз я заявлял при случае: «я – буддист», испытывая при этом смущение самозванства, и, чтоб от него избавиться, попытался перейти на «серьезные» труды Нидала, но мне стало скучно – хотя я честно пытался пробудить в себе интерес к описаниям тибетских обрядов, а тут еще и санскрит с тибетским, и вся эта смешная арифметика (шестнадцатеричный путь… 60 условий способствующих и 78 препятствий и т.д.)… К тому же раздражало повальное буддийское помешательство многих, когда знакомый тебе  живой человек вдруг теряет способность говорить незаученно, и просто озвучивает содержание прочитанного). Бездумная такая стадность в области, которая, вроде бы, должна быть внутренней тайной каждого, взятого по отдельности, выхваченного из толпы…

В общем-то, на этом все и кончилось. Про книжки Нидала я благополучно забыл, и даже любимые мной сутры были под этим неприятным впечатлением отложены. Дальше начались совсем другие времена, и меня интересовало другое. Хотя частенько кто-то из друзей начинал проявлять знакомые симптомы (нидаловский буддизм, тем временем, крепчал), я не обращал на это внимания, считая модной блажью, да и вообще было наплевать.

... а тут я угодил в самый что ни на есть разбуддизм, вот это да!

* * *

Утро спокойно и безветренно, ночные неудобства позади, и мы попиваем чаек сидя на своем возвышении и смотрим что там внизу. А там явное оживление – горластые человечки стучат молотками по колышкам своих палаток, мельтеша бледными северными коленями. Первые гости.

Зайдя в дом, мы узнаем что работы для нас нет и спускаемся на паркинг поискать машину до Торро-дель-Мар, искупаться, да и вообще оглядеться. Довольно скоро отыскивается едущая в Торро за продуктами немка, и мы петляем по извилистой дороге вниз, рассматриваем наконец-то окрестности (белая дорога, камни, несколько деревень). Но море разочаровывает: внизу дуют холодные ветра, что вместе с жарким солнцем оставляет странное ощущение контрастного душа. Мы бродим среди туристских многоэтажек, потом пересекаем пальмовую набережную и вязнем в глубоком песке, среди мертвых лежаков, кабинок для переодевания, одинокого зашторенного киоска с мороженым и колой, банок, бутылок и мусора, поднятый ветром песок повсюду, в волосах, в глазах, за шиворотом…

Находим открытый даже в сиесту супермаркет, и покупаем два картонных пакета вина “Don Simon”, и еще дешевые сандалии, тяжелые ботинки, в которых я приехал из слякотной России, уже тяжелы.

Немка наша уже уехала, и потому мы дожидаемся автобуса до Велеса, а потом идем пешком и лениво стопим, наверное, самый наш лучший день, когда мы просто идем и пьем из упаковки «Дона Симона» и смотрим по сторонам.

Добираемся уже к обеду.

... день этот заполнен суматохой встреч, народу все прибывает, причем самого разного: это и бодрого вида мужички с семьями (таких большинство), и престарелые хиппи, одетые разноцветно, какие-то безумные мотоциклисты, несмотря на жару, в кожаных доспехах, и просто люди непонятные. Появляется несколько польских автобусов, восточно-европейцы заметно моложе, раскованней и держатся веселыми стайками.

Вскорости мы встречаем приехавших из Фрайбурга Вику и Кирилла, они мечутся повсюду пытаясь что-то там важное разузнать, кого-то найти, застолбить место под палатку в стратегически важном месте, за ними, громко жалуясь, плетется плаксивый колобок – четырнадцатилетний отпрыск Вася, еще во Фрайбурге нареченный мною Васисуалием. Несмотря на поднятую ими (видимо, чтобы возместить долгое сидение в автобусе) головокружительную суету, я им рад, но пытаюсь уберечься от урагана бестолковой деятельности.

Повсюду идет обустройство – устанавливаются информационные палатки, метрах в трехстах от дома ставится на металлических распорках гигантский брезентовый тент для, собственно, Пховы; пару раз мелькают красные монашеские одежды и бритые смуглые головы тибетцев, привлекающих к себе любопытные или почтительные взгляды; один из монашков передвигается со свитой из двух красивых тибеток (фигурки из китайского календаря, но в обтягивающих джинсиках); и вот разносится жужжащий слух что приехал Сам, на своем мотоцикле BMW, на котором он любит гонять по горным серпантинам, кажется, никто его не видел, но сведения эти совершенно точные.

* * *

Следующее утро начинается деловито: Васисуалий отправляется поближе к полезной юному организму кухне, а мы идем договариваться о плате за просветление. За Пхову нужно платить, и для нас слишком много. Маша отложила на это пятьдесят долларов, нужно же по сотне на каждого, при том что я платить вообще не хочу.

Конечно же, если задуматься, все это стоит денег, ну, питание там, аренда, но все равно, представить себе мудрость, переданную не за просто так, я не могу.

Как всегда, из-за языковых трудностей договариваться обо всем приходится мне. Неподалеку от столовой стоят полотняные навесы с табличками "Взносы участников", отдельно для Западной и Восточной Европы.

Сбором денег с восточных европейцев руководит Жужа, громкая венгерка средних лет,с черными кудряшками на голове (позже выяснится, она хорошо знала Славу, моего старого друга и одного из первых русских учеников Нидала, и училась с ним вместе в буддийском KIBI в Индии(“Жужа меня как увидит, сразу кричать начинает: «Эй, Слава! Слава! Человеческий ум не имеет границ! Совершенно безграничен! Помни об этом, Слава![3] ”)). В общем, она не казалась вредоносной, и не думаю, чтобы ей нравилось собирать деньги, но к задаче этой она отнеслась со всей серьезностью, как к работе на благо Дхармы.

Я начинаю объяснять что денег нам не хватает.

«Но если вы смогли доехать до Испании, значит, у вас есть деньги на путешествия, значит - вы можете и отдать что-то и своему учителю!»

«Да нет, денег у нас мало, мы проехали почти всю дорогу до Андалусии автостопом. Ну и ладно, если нельзя скидку, то ничего страшного, мы просто поедем дальше, и все…» (моя трусливая попытка выбраться из непонятного).

«Нет, вы обязательно должны пройти эту практику! Мы очень хотим видеть вас здесь! Но, понимаешь, учителю обязательно надо что-то отдавать, ведь это нехорошо, вы хотите взять, ничего не оставляя взамен. Тибетцы всегда несли подношения своим учителям! Они очень бедные, гораздо беднее вас, им иногда совсем нечего есть, но приходя к своему ламе, тибетец обязательно кладет что-то в чашу для подношений, хотя бы горсточку риса…»

«Но никто и никогда не говорил тибетцам сколько грамм риса они должны сдать в месяц за благословение… Да, все понятно, Жужа, спасибо, я думаю что меня это не интересует, я спрошу Машу, что она думает на эту тему, но мне лично ничего не надо!» Я чувствую нарастание гневного онемения, которое может выплеснуться в безобразную сцену, и мне хочется побыстрей уйти, я пытаюсь это сделать, но Жужа вскакивает:

«Нет, ты должен пройти Пхову! Это очень важно, поверь мне! Каждый пришедший вкусить Дхармы не уйдет с пустыми руками! Но мы Сангха, мы одно целое! Вы получите то, зачем приехали, но должны что-нибудь дать Сангхе и учителю… You should pay for your enlightenment! (за просветление надо платить)»

От последней фразы меня встряхивает.

"Нет, спасибо, лично я - как-нибудь без просветления. Больно оно у вас - дешевое!"

“Ah, you think we are commercial? Yes, we are that commercial, that we want all of you to attend Phova to learn the art of dying, to get enlightened, yes, that kind of merchants we are! [5] И я была точно такой же как вы, я приехала первый раз на Пхову, это тоже дорого для нас, венгров, и я искала всякие лазейки, поэтому я понимаю вас, и я знаю что ты будешь на Пхове! Запомни мои слова! Я знаю, что ты будешь там!»

Бедная Жужа, она так и не поняла, в чем дело. А я ухожу очень злой.

... в общем, я объясняю Маше все это, она огорчается, но потом Вика находит немецкую подругу, готовую добавить полтинник, я иду опять к Жуже, подчеркнуто заявляю, что я только переводчик, меня тут вообще нет, такая ходячая человек-функция, и отдаю деньги (“А как насчет тебя?” - “Нет, спасибо” - “But do not forget my words… ”)

* * *

Ну вот и все, с делами покончено и можно расслабиться – мы решаем вместе с Викой и Кириллом поехать на море.

Спустившись к паркингу, мы слышим, как кто-то громко разговаривает по-русски, и, обернувшись, видим две фигурки, мужскую и женскую, пытающиеся протяжными перескоками с камня на камень срезать напрямую с холма. На обоих длинные узбекские халаты, подпоясанные кушаками.

«Эй, эй! У вас машина есть? Поехали на море купаться!»

Слаженными, одинаковыми прыжками они почти добрались до дороги, и оборачиваются на мой голос такими же одинаковыми головами. Вблизи девица (которой, несмотря на юную фигуру, явно за тридцатник) выглядит менее располагающей – тонко сжатые губы и московский холодок.

«Вообще-то неплохо вначале поздороваться, а с машиной мы уж разберемся»

«А, ну ладно, – привет!»

Ее спутник, сильно моложе, с клочком бородки на подбородке, взлохмаченными волосами и немного юношеской резкостью движений, маленький, худощавый, отрывистой скороговоркой спрашивает про нас, кто да откуда. Мы присаживаемся на два нагретых солнцем каменных валуна, друг напротив друга, и разговариваем. Маша и Женя. Маша из Москвы, и у нас находятся общие знакомые (напряженность пропадает), Женя же оказывается русским французом, живущим во Франции с трех лет и потому более французом, чем русским, конечно - но это никак не чувствуется по его русскому языку, совершенно правильному, да нет, скорей, неправильному, какой и должна быть нормальная речь. Вообще, он мне понравился. Понравилось наблюдать за ним и ловить волны взбалмошной энергии, устремленной в неинтересном мне направлении. Вот и сейчас, на море они не хотят.

Так что ни на какое море мы так и не попали, а вернулись знакомиться с остальными русскими – скучным американским Женей в бейсболке, младым Чеховым в ялтинской панамке (Слава, Париж) и румяным округлым Лешей (Мурманск – Лондон), забавно тараторящим, пыхтящим (Винни-Пух!) и причмокивающим, особенно рассказывая анекдоты.

А еще был Петька, скрипач из Барнаула, невысокий крепыш лет тридцати, шальной и говорящий на удивительном сибирском языке, быстром и неторопливом одновременно, когда часты раздумчивые паузы, но слова обрываются резко, с подпрыгивающей интонацией. Позже мы прожили с Петей неделю в одном доме, и он нам совсем понравился.

Итак, все в сборе. Пхова начнется завтра утром.

* * *

У буддистов Пхова считается практикой закрытой, и рассказывать о ней посторонним не разрешается - ну, и я не буду, а то нехорошо. Скажу лишь то, о чем и так можно прочитать в любой нидаловской книжке.

Во время смерти ты видишь различные картинки, цвета и т.д., и от твоего поведения, а также от накопленной во время жизни  кармы зависит куда ты попадешь, будешь ли всю жизнь гавкать собачкой, родишься ли в бедной стране, где живется плохо и тебя бомбят американцы, или попадешь в Чистую Страну (Дэвачен), где отсутствуют тревожные чувства и бытовые сложности, и можно спокойно медитировать и достичь полного просветления. Пхова дает возможность отрепетировать собственную смерть, проделать необходимые умственные действия (то есть произносить нужные мантры, воображать нужные картинки и направлять свое сознание среди разноцветных огней и пугающих или манящих картинок). От многократного их повторения возникает что-то вроде привычки, ты знаешь, что тебе надо делать, и, несмотря на ужас умирания, когда подойдет твое время, сможешь правильно повторить заученное, и, даже если тебе не удастся попасть в Дэвачен, хорошее перерождение в мягкой Европе или живой России тебе обеспечено. Вот так вот.

* * *

Первое утро Пховы: я просыпаюсь, Маша ушла, а я сижу один на нашем косогоре и думаю чем буду заниматься эти четыре дня. Казалось бы - вокруг прекрасные зовущие к прогулкам горы, недалеко море и пляж, а надоест можно и до Малаги доехать, город посмотреть - но почему-то мне тревожно. Как бы я ни садился, взгляд постоянно упирается в длинный тент, где происходит запретное для меня, он как назло виден отсюда так хорошо, что кажется средоточием пейзажа, и отвести глаза невозможно.

Когда я думаю о происходящем сейчас там, в четырехстах метрах от меня, мне мерещится странное: склоненные головы, остекленевшие взгляды разных людей, умников и глупцов, блондинов и черноволосых, южан и северян, слившихся сейчас в безликую массу, колышущуюся по указке злого дирижера, мерно поднимающуюся и опускающуюся в такт движениям сидящего на сцене зловещего паука в камуфляжных штанах, с седым бобриком и всегдашней улыбкой... Стоп. Что это я несу? И решаю что сегодня подходящий день сгонять в Малагу, посмотреть, что там, купить полюбившегося Дона Симона и вообще сменить картинку.

* * *

...Малага, скорее, разочаровала. Обычные для Испании красные многоэтажки, широкие улицы, забитые тараторящими в свои мобильники людьми и небольшой старинный центр, где, стоило присесть в тени единственного на каменной площади дерева, мне стали пытаться продать гашишу такие гнилостные личности, что я поднялся с испорченным настроением и ушел.

Но была здесь все же старая мавританская крепость на горе, куда я, обливаясь потом, залез и увидел море (красиво), и «всю Малагу» (ничего особенного), и старый собор, переделанный из мусульманской мечети, дворик которого, с узорчатыми беседками и плющевой тенью, выдавал магометанское происхождение;  святотатственно (по отношению сразу к двум религиям) посидеть там с пивом помешала мне стайка бойких монашек.

Спустившись в парк, я сажусь на скамейку у небольшого брызгучего фонтана, вокруг которого собирается оркестрик, мальчишки в белых рубашках, шляпах с лентами и лампасами, девочки в затейливых платьях, все они начинают играть андалусийскую музыку, по краям двое парней с бандареттами (проворные пальцы). Я потягиваю пиво, слушаю, нравится.

Устав от Малаги, я сажусь на автобус, доезжаю до поворота,  сажусь на ограждение и жду, дожидаюсь, и еду вверх в помятом немецком автобусе, с печкой, кухонькой и другими приспособлениями кочевой жизни. Водитель затянут в кожаные штаны, длинноволос, лицом ряб и на первый взгляд суров - до первой улыбки. Когда мы выходим, под одной из штанин у него обнаруживается ортопедический башмак, и он с трудом, хромая, поднимается в гору.

...как раз поспеваем к ужину.

* * *

Перед домом расставлены длинные столы, русские за одним из них, слышней и громогласней всех Женька-француз, и плещущий руками Леша. Талонов на питание у меня нет, но мне удается тихой сапой пробраться к раздаче и взять ужин без талона. Когда же я сажусь за столик, оказывается, что несколько человек проделали то же самое и заныкали талончики для меня. Особенно постарался Васисуалий, улыбающийся во все щекастое умильное личико и радостно поблескивающий очечками – волшебным образом невидимый взгляду раздатчиков, он уже совершил три захода к раздаче и потому совершенно доволен жизнью, здесь и сейчас, и тоже предлагает свой талон мне.

Поев, я отхожу в сторону, полежать на травке (она зеленая и не высушенная солнцем, потому что тут ее стригут и поливают) и вскорости наблюдаю сценку – неподалеку сидит окруженный толпою слушателей сорокалетний датчанин, одетый в длинные белые одежды библейского патриарха, но безбородый, с бритым черепом, весьма полоумного вида. Поверх балахона цветные бусы, разноцветные ленточки посвящения, которые обычно выдаются на нидаловских лекциях, и медальоны с буддийскими священностями; обут  в добротные кожаные сандалии; память моя подсовывает ему причудливый посох, но это вряд ли.

Патриарх вещает.

«… Потому что мой Лама всегда со мной! Я всегда ношу Его около сердца, и все мои поступки направляются Им, благодаря существующей между нами крепкой связи! Сохраняйте связь со своим Учителем, и вы окажетесь неподвластным Мешающим Эмоциям...»

Теперь он хочет сообщить важное: Пхова эта для него духовное напутствие перед поездкой в Тибет. Причем сделать он хочет это через Индию, перейдя нелегально границу, потому что Тибет для иностранцев закрыт.

«А зачем тебе границу-то нелегально переходить», не выдерживаю я. «Езжай в Китай, купи тур в Тибет, а там и лазай себе по горам сколько хочешь?»

«О, друг мой, я вижу ты не понимаешь… Дело в том, что я буддист! А для буддиста нет ничего невозможного! Тибетцы, живущие на границе, увидят мои веревочки от ламы Оле и поймут что я – буддист, а значит – их брат! Они помогут мне. Они проведут меня повсюду! И, если мне встретится китайский патруль, они не увидят меня, потому что я превращусь в камень! Они пройдут в метре от меня, не узнанного, и я буду в такой же безопасности, как здесь, потому что для-буддиста-нет-ничего-невозможного !»

... позже я узнал, что в истинную веру святой муж обратился две недели назад.

После ужина мы с Машей спускаемся вниз, в сторону деревни, и бродим там среди оливковых и миндальных деревьев. Наученный неудачным опытом, оливки я не трогаю, но лежащие темной россыпью миндальные орешки оказываются вкусными; мы присаживаемся у плоского валуна и разбиваем их камнями. Солнце уже закатное, свет его отливает багрянцем, и то ли дело в этой звенящей подсветке, то ли в особой свежести вечернего воздуха после дневной иссушающей жары, но идется легко и радостно.

Мы идем к ступе. На подходе я начинаю смотреть прямо в глаза синему божку в каменной нише сверху, и вдруг меня охватывает злой задор померяться с ним силами, я смотрю в эти глаза (и мне кажется, они отвечают пристальностью), и говорю мысленно «Мне на тебя наплевать» и продолжаю идти прямо на него, и все время, пока мы обходим ступу, вместе с десятком молящихся с их четками, я твержу про себя этот вызов, а потом отхожу в сторону, сажусь, спиною к нему, лицом к горам, и смотрю вдаль. Но на душе у меня неспокойно.

После ступы мы возвращаемся на террасу, никого не находим, и идем наверх спать. Перед сном я начинаю расспрашивать о сегодняшних событиях, не удерживаюсь от замечаний, одно злее другого; чувствую, что все это бестолково и только во вред, но остановиться не могу. Маша почти плачет, и мы оба, усталые от отвращения, засыпаем.

* * *

Утро еще ужасней. Я сижу и неотрывно гляжу на зловещий тент, когда глаза устают от напряжения, я их закрываю, но и закрыв, все равно вижу тент, и еще какие-то багровые пятна, цвет моего сумасшествия. Сегодня тент звучит. Через равные промежутки, чередующиеся тишиной, раздается нарастающий из общего вздоха толпы рев «иииииееееее…»; потом звук утоньшается, распадаясь на голоса (взвизги, хрипы) - «иииииииииии-х!»; разноголосый выдох, опять тишина, мерное бормотание... Я не могу отвести глаз, мне надо знать, что там внутри, я понимаю, что отвлечься уже не удастся, бесполезно делать вид, что тента нет, и никакие горные прогулки не смогут отменить факта что -  вот он, тент… Пытаюсь углубиться во взятый из Москвы учебник французского - между строчек вырастает «иииии..»; я не могу зажечь примус, вскипятить чаю, потому что каждый чирк спички вызывает немедленный отголосок оттуда. Со своей верхотуры мне видно идущую по террасе фигурку и поражаюсь, как это она может так спокойно расхаживать в близи ужаса.

Резко вскакиваю на ноги, пытаясь стряхнуть с себя наваждение, обегаю нашу площадку, ложусь, вскакиваю, цепляю на голову наушники и ухожу по дорожке вниз в неизведанную еще сторону.

Музыка защищает. Уезжая из России, я взял с собой несколько кассет, записанных когда-то друзьями-музыкантами включив одну из них, я сразу оказываюсь в знакомом и уютном мире. Где я всех знаю, где меня знают все, где так понятно - и сейчас от этих звуков мне хочется туда, назад, под защиту привычки, чтобы не было всего этого злого и ненужного, карма-генского.

Найдя хилую дырчатую тень миндального орешника, в маленькой лощинке между холмов, я сажусь и слушаю музыку, курю самокрутку за самокруткой, и мне становится лучше. Я понимаю, что все мои беды от безделья в одиночестве, в жарком безлюдье горы, значит, на оставшиеся три дня надо найти себе занятие.

В Карма Гене время обеда. Разношерстная толпа вне своего тента кажется вполне обыденной, во многом смешной даже и я полностью прихожу себя, с удивлением вспоминая жуть и глубину утреннего кошмара. За русским столиком веселье, Леша рассказывает анекдоты, Вика ехидным родительским голосом дрючит Васисуалия.

Когда все начинают расходиться, готовясь к послеобеденной сессии, я подхожу к начальственному Хуану и объясняю, немного смущаясь:

«Знаешь, я приехал сюда просто за компанию и мне нечего делать. Если что надо, так я б помог»

Он внимательно смотрит на меня и говорит:

«О, отлично! Спасибо за предложение. Не мог бы ты, например, убраться здесь на террасе. Видишь, тут бумажек много разбросано под столиками»

Я медленно киваю, подавив взрывчик гнева. Видимо, представлялось мне это по-другому: вот сижу я за столиком при въезде на паркинг, например, и с важным видом раздаю распоряжения. Или чиню от неизвестной напасти все местные компьютеры, после чего на меня все посматривают с уважением! И тут уж сам Нидал …

Я не выдерживаю и смеюсь, что выглядит странно, потому что я как раз присел чтобы выгрести из-под стола закатившийся стаканчик, и несколько стоящих неподалеку людей удивленно оборачиваются. Я хожу, и собираю бумажки, старательно заглядывая под каждый стол.

Позже, посидев со стаканчиком кофе (и с чувством причастности, наконец-то), я возвращаюсь на гору и там засыпаю, сморенный полуденной жарой. А потом просыпаюсь, и вновь встречаюсь с бедой.

«Иииииийее-их!»,  «Иииииийее-их!», оно бьется у меня в голове, и мне нехорошо. Но, когда я пытаюсь вырваться из этой болезненной тупости, оказывается, что лучше б я этого не делал, потому что, начав думать, я уже неспособен остановиться.

Я вспоминаю друзей, превратившихся в вышколенных зомби заученных фраз и чужих мыслей, утерявших способность видеть радостное и совершать безумное, потому что если «ах, Самсара, все это Самсара, и бесконечные круги страдания и, в конечном счете, иллюзия», то совершенно неважны все те вещи, которые приносят радость: неважны трещины в древних камнях, и музыка, и язычки огня, пляшущие среди своих пламенных сокровищ, и звук моря, и тишина, и наслаждение первого кострового дымка после центрально отопленной зимы, и ни-с-чем-не-связанность бесцельной дороги, и шальное безумие полудетского взгляда, и чистота некнижных людей, и все, в чем нет смысла, что рассказывается взахлеб, что просто глупо, наконец; и то, о чем улыбчиво молчат, о чем намекают тихонечко, чтобы не спугнуть; и твердость, и радость, и печаль, и злость убогих и доброта добрых, и любовь, и радость возникновения точных и искренних слов - все те простые чувства, которые не могут быть подвергнуты изучению, препарированы и расставлены по полочкам «мешающие эмоции» и «привязанности», и объявлены неважными и вредными.

И все это происходит из-за одного человека, который сидит там, внизу, на помосте, над толпой одурманенных, это он заставляет их кричать каждые несколько минут то самое, страшное, а потом через пару часов они выйдут и начнут прикидываться, что ничего не произошло и они остались нормальными, безобидными людьми, будут смеяться, шутить и рассказывать анекдоты - но я то понимаю, что это не так!!!

И я не могу просто так просидеть эти оставшиеся дни, я должен сделать что-то, чтобы остановить этого улыбчивого паука, а это значит: отменить его существование вообще. Убить Оле Нидала.

Тут же мой лихорадочный ум, изобретательный, как у всех сумасшедших, стал разрабатывать планы возмездия. Подойти и дать гаечным ключом по голове? может не сработать, он же боксер... Ага, гаечный ключ, вот – надо сломать ему мотоцикл, но чтобы незаметно! Нидал любит гонять, и если загнать пару мелких гвоздиков в шины BMW, чтобы проткнуло не сразу, а когда мотоцикл уже наберет скорость... Это может сработать! Все просто: пойти в гараж, как раз у парковки, а значит, и мотоцикла, попросить молоток с гвоздями, ночью спуститься на парковку…

Но принятое решение не могло успокоить меня, время шло, сгущались  сумерки и сгущались тени в моей голове. Конечно, я знаю, как это лечится. Надо переключившись с себя на внешнее, уйти в зрение, в слух – просто стать перебирающим все солнечно-зеленые оттенки миганием листвы над головой, переполошным беспорядком электрических огоньков за окном электрички, неважно чем; или вслушаться в другого человека, попытаться понять, что скрыто за голосом собеседника (такие попытки интересны, но небезопасны: несколько раз мною улавливались тени будущего объекта моего нескромного внимания: всплески жизненной энергии, ее увядание, взросление и практичный семейный цинизм, под конец вялая старость с редкими проблесками былой живости). Короче, лучший способ избавления от психоза – перенесение центра мира из себя самого в более интересное место. Ну да, легко сказать…

Вместо этого я, не в силах держать все это в себе, ору вниз, во вражескую полутьму, дурным и ломающимся от волнения голосом:

“Ole Nydhal is shit! Ole Nydhal is a fucking useless shi-iit! ” [7]

И сам удивляюсь, как дико звучит в тишине мой сдавленный крик.

Ясное дело, никто не ответил, только что-то удивленно закопошилось внизу, и вроде раздался треск расстегиваемой палаточной молнии - а, может, и померещилось.

А мне полегчало, настолько, что я смог прилечь и попытаться заснуть. На ужин идти мне было страшно.

Позже, уже почти в темноте, пришла Маша, уставшая. О нашем разговоре рассказывать не хочется. В конце я сообщил о своем решении: Нидал, как средоточие мирового зла, должен быть уничтожен.

Маша отворачивается, плачет, а я смотрю на нее, потом молча ложусь на спальник. Лежу и бессонно смотрю в скрытое ветвями небо.

* * *

Больше Маша со мной не разговаривает. Молчаливое чаепитие длится минут двадцать, и прерывается вскарабкавшимся на наш косогор белобрысым и белокожим толстяком, с покрасневшими от непривычного солнца плечами. С харкающим немецким акцентом, он начинает мрачно зудеть:

«Я должен вас предупредить, что под стоянки практикующих выделена территория нижней поляны, и земли вокруг здания центра. Вы не можете здесь находиться!»

«Видишь - находимся», говорю я.

«Но этим вы нарушаете установленный порядок!»

«Нахуй пошел, а?» - мне правда хочется его ударить. На всякий случай, отворачиваюсь. Толстяк с кряхтением спускается.

... Маша уходит, я сижу недолго, а потом встаю и иду к страшному тенту. 

... и сразу же, на входе, натыкаюсь на Жужу, которая воздымает руку к небесам, и говорит:

«Remember what I told you? I KNEW THAT! I knew the whole story from the very beginning!» (Помнишь, что я тебе говорила? С самого начала я знала, что так будет!)

Спорить глупо, я бессмысленно улыбаюсь и иду мимо.

При входе проверяют «билетики», но боковые стенки тента приподняты, от духоты. Я пробираюсь к русским, присаживаюсь около розовощекого Леши и жду, что будет. Мне очень не по себе.

Через какое-то время выходит Нидал, садится на помост, и все начинается. Леша дает мне текст, тройной: сверху тибетские закорючки, ниже русскими буквами, еще ниже – перевод. Все эти звуки ничего не значат, но, повторяя их, я чувствую себя спокойно, потому что голова занята чем-то внешним, глаза следят за текстом, губы бормочут несусветное, и оттого самого меня осталось не так уж и много. Бормочущая сомнамбула бесчувственна.

Вскоре был раскрыт секрет и пугавших меня вскриков.

* * *

Оставшиеся два дня прошли спокойно, мы старательно избегали тему моего внезапного «обращения» и, каждый раз, как только начиналась очередное действие в тенте, я сбегал от собственной чужеродности внутрь, раствориться в уютной толпе, и время проходило (проборматывалось, выкрикивалось) быстро и безболезненно.

Считалось, что после Пховы у прошедших ее остается отметина - дырочка в голове, отмеченная капельками спекшейся крови. Нидал самолично прощупывал склоненные головы, отмечая, есть ли знак (оказался у всех); но я к нему не пошел, отстаивая свою призрачную уже независимость. Вместо этого в голове у меня покопалась Маша, и дырку нашла. Увидев это, лучащийся участием Леша спросил:

«А к ламе-то ходил? Как нет? К ламе, к ламе сходить надо – лама все путём скажет!», сокрушенно покачивая головой, и я невольно рассмеялся, так уютно это было сказано.

Но к ламе не хотелось.

На следующий день проводилась прощальная лекция Нидала. Посвящена она была приезду его тибетского учителя, крошечного, морщинистого Лопена Чечу. Дедушка отличался традиционностью, и потому Нидал вкратце рассказал о правилах тибетской вежливости, обязательном сидении на полу ниже учителя, всех этих церемониях, поклонах и т.п. Потом очередь дошла до сути передаваемых Лопеном Чечу учений, и я, убаюканный санскритом, задумался о своем.

Манера Нидала-рассказчика очень продумана: требующее обдумывания, сложное чередуется шутками (чаще всего повторяющимися из лекции в лекцию), или историями из тибетских путешествий, или его соображениями из области геополитики, про мусульманскую опасность, расплодившихся арабов и негров. Но на этот раз лекция была прервана запиской. Нацепив очки, Нидал читает, сначала про себя, потом вслух, по-английски: потерялся мальчик из Велес-Малаги, не появляется и не звонит уже три дня, родители беспокоятся и просят его найти. Потом, запинаясь, повторяет по-испански: «Uno chico de Veles-Malaga… perdido…» , что-то вроде. Я смотрю на его встревоженное лицо, и вдруг впервые чувствую к нему симпатию, из-за этой простой человеческой тревоги. Злой и самовлюбленный человек не стал бы прерывать свой ах какой важный монолог о духовном ради потерявшегося мальчишки.

Остаток лекции я просидел в радостном возбуждении от этого своего открытия. Потому что ненавидеть неприятно, а освобождаться от этого – облегчение.

После лекции мы просидели около часа за столиком, с Викой, Кириллом, Женькой-французом и московской Машей, которые хотели остаться «на Лопена Чечу». Они рассказали, что старый Чечу известен шалостями – всякий раз после его учений, где бы они не происходили, вокруг солнца появляется круговая радуга. И «на этот раз тоже, наверное, будет».

Я начинаю потихоньку подумывать о том, как нам отсюда уехать. Ездить стопом по Испании мне больше не хочется. Я пытаюсь договориться с Женькой, не вывезут ли они нас хотя бы до севера Испании, он неуверенно мнется «Ну, знаешь, у нас машина старая, да мы и ехать-то собираемся не торопясь, медленно, и тут вроде одна австралийка есть, она за бензин обещала заплатить…». Я улавливаю в его словах замешательство и понимаю, что ехать с нами он не хочет.

Следующим утром начались занятия с Чечу. После обеда я заглянул туда, посмотреть. Нидал преобразился из восседающего гуру в почтительного ученика, бегающего по поручениям наставника. Это тоже как-то его очеловечило, хотя и показалось смешным.

* * *

В последнюю ночь, по Машиному предложению, мы идем спать под ступой, где полагались священные сны. Уже в темноте мы поднимаемся на вершину, со спальниками, и устраиваемся среди других, кому пришла в голову та же идея. Лежа перед сном, я рассматриваю растущий в небо, прямо из опрокинутой моей головы, конус ступы, подсвеченный прожектором, ярчайшей на фоне небесной черноты.

Наверное, я слишком устал от старого нашего места, или стал связывать с ним слишком много неприятного, потому что заснул я под ступой мгновенно, и увидел необычный яркий сон, который, конечно, сразу выскользнул из памяти, стоило только открыть глаза утром и забыть ночное, подводное, размазанное. Помню только странную историю о текущем вспять времени, и что связано это было с какой-то несусветной лошадиной головой, существующей отдельно, вне тела, и пятящейся вместе со временем к собственному жеребячеству. И что оказался я в результате в громадном наглухо закрытом амфитеатре, почему-то из красного кирпича, стоящим посреди него вместе с неизвестным другом, и открытым взглядам невидимых врагов, оттуда, сверху…

* * *

Утром Маша пошла в столовую, разузнать что-то свое; я же решил завернуть на стоянку переобуться из тяжелых ботинок в сандалии.

Сандалии эти я нашел сразу, раскромсанные на мелкие кусочки – одна подошва валялась у рюкзака, другая ниже по склону, со свисающими кожаными ошметками, и несколько полосок, яростно отхваченных моим валяющимся рядом ножом, были разбросаны по всей терраске. Вот мои демоны и вернулись.

Я сидел, привалившись спиной к рюкзаку, вертел в руках лохматые останки обуви, и пытался это понять. Даже попробовал отрезать кожаную полоску сам: было нелегко. Кто-то, пыхтя от злобы, кромсал принадлежащий мне предмет, ночью, тайком, долго, потому что быстро не получилось бы; и это было так же дико, как обнаружить негритянку с окровавленной куриной лапкой в зубах, тычущую иголками в мою фигурку, слепленную из воска и волос. Дело не сандалиях; то, что я чувствовал, очень отличалось от раздражения из-за утери нужной вещи; но что было мне делать с этой ясно выраженной неизвестной волей: уходи отсюда, этим выплеском необъяснимой злобы?

Сейчас-то я думаю, что все просто: обруганный мною немец (видимо, услышавший мои проклятия Нидалу) решил обеспечить упорядочивание незаконно расположившихся граждан, но, испугавшись агрессивной реакции, решил напакостить по мелочи. Все равно, странно как-то…

Вниз я спустился уже с рюкзаком. Мне надоело все это обдумывать и хотелось одного: убраться из населенного зловещими духами места сейчас же. Недалеко от паркинга я встретил Машу и сказал ей:

«Я уезжаю»

«А что случилось?»

Я рассказал, вертя в руках сандалий трупик.

«Хорошо», сказала она. «Пойду вещи соберу».

* * *

Выяснилось, что как раз сейчас русское сообщество едет на озера, пьянствовать по случаю окончания Пховы, и Женька может подбросить нас до Торро-дель-Мара. Вика с Кириллом тоже хотели бы уехать сейчас, они разузнали у местных про какое-то местечко возле Нерхи, где можно жить на море...

Я сижу возле автобуса, на рюкзаке, вокруг стоит толпа отъезжающих, все что-то кричат и перешучиваются, но для меня их голоса сливаются в резкий чаячий клекот, каждый взрыв смеха рвет нервы, сбивает дыхание, и мне кажется, что всем это заметно, и так продолжается всю дорогу, пока я пытаюсь под взрывы ненавистного хохота забиться в самый дальний уголок, притворяюсь спящим, и даже прикрываю лицо уголком болтающейся на ветру из окна занавески.

Женька высаживает нас на набережной, потом начинается долгое совместное фотографирование с помощью пьяного бомжа, притянутого энергией громких тарабарских голосов, с помахиванием бутылками и громкими воплями; наконец, все уезжают, и мы остаемся вчетвером. Я оглядываюсь, смотрю на море, на ряд прибрежных пансионатов, и вздыхаю с облегчением: не в Карма Гене. Но несмотря на радость освобождения, чувствую странную слабость. Больше всего мне хочется сейчас подойти к морю и  спокойно посидеть у прибоя, но Вика с Кириллом спешат. Мы садимся в автобус и доезжаем до приморской деревни с обещающим названием Маро (Море), проходим единственной улочкой (два магазинчика, сувенирная лавка) мимо помидорных парников, развалин стены, домика с закрытыми ставнями, и находим крутой и малозаметный спуск к пляжу.

* * *

Это было именно такое, очень нужное мне место. Вика с Кириллом, из деликатности, или самодостаточности, не замечали моего странного состояния, к тому же, по природной болтливости, не требовали от меня усилий для поддержания разговора. Узкая полоса пляжа затаилась под крутым берегом, скалами и бесконечными парниками, единственный домик возле тропы пустовал, и в конце пляжа обнаружился малозаметная пещерка, укрепленная прежними Робинзонами бамбуком из растущей рядом (звездопад косых китайских штрихов) рощицы и сухой соломы. И еще море. Оно шумело, накатывалось и откатывалось, вечно.

Оно было холодным еще, море, но мы все же поплавали недолго, и стали обустраиваться.

Сначала ложиться в пещере нам не хотелось – она была неприятна следами чужого присутствия (несколько картофелин, пластиковая бутылка, обожженные ракушки), и мы расстелили коврики на прибрежном песке.

Я взялся готовить еду, в нашей маленькой кастрюльке. Газ в баллончике закончился, и мне пришлось собирать единственные здесь дрова – бамбук, а потом узнать, как быстро и бестолково он вспыхивает, с присвистом крошечной реактивной турбины, и сразу тухнет, едва успев лизнуть котелок. Настоящее мучение готовить на таком; но минут через сорок мне удается сварить макароны, и мы садимся есть, с сыром, персиками и  пакетами вина из местной лавки. Потом начинается разговор о буддийских событиях («а Чечу… А Оле… А Ханна…»). А я смотрю на пенящиеся перекаты: каждые несколько секунд море обрушивается на мои ушные раковины.

Так что мне не сразу удается выйти из этого морского оцепенения, когда я слышу: «Смотрите! Смотрите!»

Я поднимаю глаза и вижу радугу вокруг солнца.

* * *

Ночью я просыпаюсь оттого, что Маша встает и неподвижно застывает, обернув к морю бледное в лунном свете искривленное ужасом лицо. Ночью начался прилив, и море, плескавшееся вечером метрах в тридцати от нас, подступило совсем близко.

«Что случилось?»

«Оно нас… накроет!»

«Не бойся, я смотрел днем, по засохшим водорослям, выше не поднимется. Видно же, линию прилива».

«Я… не могу… Меня все детство такой кошмар мучил… Там было именно такое море, и именно такое место, где никуда не спастись, где наверх нельзя!!!»

Я пытаюсь успокоить ее, но это ужас настоящий, невыдуманный, и никакими разумными соображениями не лечится. Мы перебираемся под защиту пещеры (очень сомнительную, потому что расстояние до пугающего прибоя здесь такое же, разве что волны не видны за тонкой бамбуковой стенкой), и нам удается уснуть.

* * *

Вечером Вика с Кириллом уезжают и мы остаемся одни. Первый вечер мы почти не говорим. Я сижу на небольшой песчаной дюне, лицом к морю, и слушаю. Маша сидит и медитирует неподалеку, а иногда ходит вдоль грани прибоя, задумчиво ковыряя ногой песок, или вбегает в воду (холодную) и плывет далеко, потом возвращается и садится возле меня. Так же молча мы пьем вино, говорить не только не хочется, но уже и трудно: к ночи поднимается ветер, море мрачнеет, волны уже большие, сильные, злые, ревут. Я сижу, оглушенный этим грохотом, Маша уходит спать, и я начинаю тихонечко подвывать в тон морю.

Ночью начинается дождь. Пещера спасает нас от воды.

* * *

Утро ясное и жаркое. Мы раздеваемся догола и валяемся на расстеленных для просушки спальниках. Часа через два появляются первые туристы, немцы и англичане, с плетеными циновками из местной лавки, белыми контейнерами-холодильниками с холодными напитками и крикливыми детьми. Глядя на нас, они тоже раздеваются, подставляя солнцу обмазанные загарными кремами белые полоски на бедрах и грудях.

К вечером густеющий вечерними красками пляж опять пуст, опять наш. Еще позже сверху спускается бородатый человек, ставит палатку на самом удаленном от нас краю пляжа, купается, жжет костерок, и, на закате, начинает жонглировать шариками. Мы смотрим на него и лениво предполагаем познакомиться, но идти не хочется; он, кажется, тоже не жаждет общества.

Назавтра мы едем в Нерху погулять, неожиданно напиваемся одной бутылкой сангрии на двоих, до шума в голове: я иду среди толпы торговой улочки и мне кажется, что меня несет, разметая прохожих, шальная сила. На обратном пути мы находим у парника кучу отбракованных помидоров, вполне хороших, они горячие от нескольких часов под солнцем, чуть не лопающиеся от разогретого сока, матовые и немного прозрачные.

Через несколько дней мы решаем возвращаться домой; но посмотрев сначала какой-нибудь старый испанский город.

И едем в Гренаду.