5 августа
Зной. Из-за участившихся налетов нашей авиации в небе гудят и гудят дозорные фашистские самолеты.
Каждое утро в четвертом часу идут на запад с отчаянным гулом их бомбардировщики. Ползут по небу тяжелыми пауками, ненавистные, проклятые. Долго ли еще будут осквернять наши небеса и нести смерть эти проклятые коршуны?
Киевская газетенка (иначе, пожалуй, ее не назовешь) начала радовать своими сообщениями. В Италии распущена фашистская партия, Муссолини «ушел в отставку по болезни», «враг» «захватил кое-какие территории», хотя и с «тяжелыми для него потерями». Ну, а в том, что «немецкий дух продолжает оставаться высоким», можно, конечно, усомниться. Вранье это!
Неделю тому назад к нам «прибился», как говорит мама, немец. Был теплый и тихий вечер. Сейчас вообще на редкость тихие вечера, а по улице хоть голышом беги: ни одной живой души. «Чума» вынуждает прятаться в щелях. И днем и ночью — все равно.
Так вот, прихожу, помню, с участка и вижу: на ступеньках крыльца квартиры Наталки собралась своя «капелла», а в центре ее сидит кто-то. То, что не наш он, я почувствовала как-то сразу, интуитивно. Подхожу: чужая воинская форма, чужой язык, пересыпанный, правда, русскими словами. И вот началось своеобразное приглашение к знакомству.
— Иди посмотри, что это за немец! — зовет мама.
— Конфеты дал! — говорят дети в один голос.
— Ксана, он такой чудной, вот послушайте! — это Маруся.
— Подойди поскорее к нам, не пожалеешь! — приглашает Наталка.
Я сначала пошла на свою половину, положила портфель. Потом не утерпела — вышла и присоединилась к компании.
Мама варит на камнях хороший «лайтагай» (кастрюлю, значит) свежего супа. Ну, кажется, чем не воспетая поэтами идиллия: вечернее небо, садок, тишина, прохлада («Сiм'я вечеря бiля хати, вечiрня зiронька встае…»), но нет, картину опять-таки портят фашистские самолеты… да вот еще этот чужак. Посмотрела на него: сухощавое загорелое молодое лицо, большие зелено-голубые глаза, правильный нос, ровные густые черные брови, — словом, красив, если бы не эта форма на нем. Ростом высокий — вижу длинные, вытянутые на ступенях ноги.
Тут, заметив мой взгляд, окружающие начали со всех сторон докладывать:
— Ноги у него обморожены. Показал нам.
— И руки обморожены.
— Под Сталинградом!
— А два его брата убиты!
— Отца тоже забрали на фронт! Старик он!
Я не успела еще постичь всего того, о чем узнали ранее мои домочадцы, но поняла одно: странный гость вызвал у всех сочувствие. Но чем? Это стало мне ясно потом.
Он обратился ко мне. Говорил быстро о себе, о родине, о своих настроениях. Я не могла сразу все понять и попросила его говорить медленнее. Тогда он начал чаще прибегать к малознакомым ему русскому и польскому языкам и обрадовался, когда увидел, что я понимаю его. Русские слова так перевирал, что вызывал смех детей. Ему помогали мимика и жесты.
Все мы с интересом слушали рассказ пришельца о том, что у него отморожены нога и руки под Сталинградом, что там погибла многотысячная немецкая армия во главе с фельдмаршалом. Сам он и еще несколько человек совершенно случайно остались в живых. Странными для нас и в то же время такими желанными были утверждения немца в военном мундире, что в победу Германии теперь трудно поверить, так как она — «вот» (рисует палочкой кружочек на земле), а Россия — «вот» (показывает безграничный простор). Германия теперь воюет одна. Назад нельзя — смерть, и впереди — смерть.
Разговаривая, гость (я уже мысленно называла его так) все вытягивал ноги и болезненно морщился.
— Жжет? А вы разуйтесь! — предложили ему.
— Можно? — обрадовался он.
— Да сбросьте с себя все это, — мама показала на штык, висевший на ремне, и форменный китель. — Снимите, снимите, пускай ноги отдыхают, чего там!
Он послушно разулся, сбросил китель и стал как бы ближе всем нам. Свои мысли и настроения он не скрывал, видя наше внимание и сочувствие. И говорил, говорил. Мы уже не расспрашивали, а только слушали.
Была, как мы поняли, и у них большая семья, а теперь лишь мать-старушка да младшая сестричка остались. Мать глаза выплакала по тем двум погибшим сыновьям, а тут еще мужа отняли, угнали в армию. О возможной гибели его, последнего сына, ей, конечно, страшно и подумать. Он, Вальтер, уверен, что и его конец близок, если вовремя не спасет плен. Есть один выход: сдаться русским, он так хочет жить, ему всего лишь 28 лет, а пятый год уже на войне.
— А моего сына тоже нет, слышишь? — перебила его мать, хотя мы удерживали ее взглядами. — Это все ваш фюра натворил!
…Надоела ему война. Не нужна ему чужая земля. Этого фюрер захотел и шлет людей на смерть. Гибнут они на чужой стороне, гибнут от бомбардировок на родине. С тревогой ждет писем из дому.
— А часто оттуда письма получаете?
— Часто. И посылки от мамы.
Он, Вальтер, и братья его никогда не хотели войны. Совсем не хотели. Об этом и отец его знает, и мать. Начал говорить о своей матери, и лицо сразу стало каким-то по-детски нежным.
Мама не спускала с него глаз и о чем-то напряженно думала. Искала ответа на какой-то свой вопрос. Да что там гадать, на тот самый вопрос, который мучает и мать Вальтера: что делать для того, чтобы твоих детей не калечила, не убивала война?
Суп закипел. Пригласили к ужину и этого, «что прибился». Пока мама наливала в тарелки суп, а затем крошила редиску (побрызгала еще и маслом!), немец сообщил, что сейчас он то проходит службу в охране пленных, то работает шофером. Его чуть было не взяли на фронт, чтобы послать на Белгородское направление, но врачи, к счастью, забраковали. «Вот ведь Украина… — начал потом путано толковать гость, — край богатый, всю нашу армию кормит, не то мы бы, наверно, оставили ее, вернулись домой, и фюрер не смог бы воевать…» Нет, в такое мы, конечно, не поверим, но все же любопытно: вот, значит, в каком направлении работает теперь мысль солдата немецкой армии.
Сели ужинать.
— Вот попробуйте наш хлеб, — мать показала на крошки, — резать его невозможно.
— Плохой хлеб, — сказал он и скривился.
Поужинали. Вальтер вылизал тарелку, а хлеб так и не отведал.
Посидел еще немного, а уходя, смущенно сказал:
— Я паненок не ищу, меня в семью тянет. Ничего, если я еще раз к вам приду? Позвольте.
— Что же, зайдите когда-нибудь, — говорим все вместе.
Тогда он, осмелев, обратился к маме:
— Матка, выстирай мне рубашку и носки! Я мыло принесу.
— Где же они у тебя? — мама ему. — Оставь, найдется кому выстирать, коль ты уж такой.
— Сейчас принесу, я успею, — сказал он и побежал, обрадованный.
Когда его высокая фигура исчезла за калиткой, мы молча переглянулись. Общее мнение: «Это не фашист» — по-своему высказала мама.
— Фюра еще не успел всем головы забить, жизнь их другому учит. Жаль, что поздно поумнел. Вы уж выстирайте ему, что принесет. Пусть! Он, видимо, настоящий антипушист. Хорошо, что фюра об этом не знает, а то досталось бы ему.
Мы рассмеялись по поводу словечка «антипушист».
— И где сейчас Гриць? Живой ли еще? — начала вслух думать мама, и всем нам стало грустно. Сидели в сумерках, расходиться не хотелось, и уже забыли о недавнем «госте», как вдруг он вновь появился. Принес свои «шмотки», мыло и буханку белого хлеба. Мы еще и не нашлись что сказать по этому поводу, как Юрик и Василек предстали перед мамой с ножом и показали пальчиками: «Режь, режь, дай по большому куску!» Дети сначала и не заметили белого пуделя, который прибежал с «антипушистом». Это был его собственный пес — Пуишк, выменянный на хлеб где-то под Сталинградом, когда он был еще щенком. С тех пор с ним неразлучен. Останется Вальтер в живых, заберет Пушка с собой домой. Так он сказал нам.
— Это ваш единственный трофей? — неосмотрительно сорвалось у Наталки, но он не уловил иронии. Ушел, сказав, что за бельем придет в воскресенье.
В воскресенье действительно пожаловал. Точно, как сказал. Забрал белье, принес маме буханку, еще кусок мыла и баночку краски Марусе для отделки каблуков босоножек, которые она мастерски делает из полотна. Рассказал нам новости: Муссолини бежал, правительство распалось. Италия вышла из войны, за нею выходят Норвегия, Голландия. «Ось» трещит…
— Отчаянный немец, — заметила мама, когда все мы сидели с Вальтером, теперь уже в комнате. — Скажи ему, чтобы он больше нигде об этом не говорил, а то до добра это не доведет!
Я ему передала это. Он ответил так:
— Матка, Вальтер знает, где и что говорить. Хочется говорить. Вальтер долго молчал, а теперь не может…
Вчера утром собралась было на участок. Наталки и Маруси уже ее было дома, дети играли в саду, а мама хлопотала около сарая. Окно в сад было открыто, и я услышала топот чьих-то ног и шелест кустов георгинов.
Когда вышла, то мельком увидела фигуру, которая исчезла за деревьями. А с горы мне навстречу катилась перепуганная детвора. Вспотевшие от бега и радостно возбужденные, мальчики, исцарапанные ежевикой, обожженные крапивой, одновременно выдохнули:
— Ой, Ксана, там дяди. Удирают.
— Где? Какие дяди?
— Наши там, на горе.
Не дожидаясь дальнейших расспросов, мальчики побежали по дорожке опять в вишенник, а передо мною как из-под земли возник… Вальтер. Вытаращила на него глаза: что за причина такого раннего появления? А он, схватив меня за руку, отвел за дом, в сад, и шепотом сказал:
— Тихо, там — офицер, — и показал на улицу.
Из сарая вышла мама.
— Чего ему в такой ранний час? Что он тебе сказал? — обратилась она ко мне.
«Антипушист», как бы ожидавший такого вопроса, пояснил:
— С фабрики сбежали пять русских пленных. На вашу улицу — трое. Я постою тут.
— Скажи ему, Ксана, пускай хотя бы делает вид, что тоже ищет, — промолвила мама и обратилась к Вальтеру: — Хочешь хороших помидоров? На солнце дозревали, на грядке.
Толкую Вальтеру, о чем идет речь, а он смеется: «Нельзя, офицер увидит». Мама ему:
— Передай офицеру, пускай теперь ловит ветер в поле.
Снова прибежали мальчики и докладывают:
— Никого уже нет.
Вальтер послал Василька на улицу проверить, стоит ли еще там или уже ушел его начальник. Хлопчики вдвоем побежали на улицу и вернулись с расширенными от волнения глазами:
— Стоит. С ним еще два немча…
Вальтер, подождав немного, кивнул нам головой на прощание и направился на улицу. Смотрю в щель ворот: четким шагом подходит он к офицеру, который стоит на перекрестке двух улиц, и по-военному что-то рапортует. Очевидно, говорит что-то вроде «ищи ветра в поле», только языком военного рапорта.
Вальтер пошел в соседний двор влево, куда указал офицер. Вскоре он вернулся, и немцы направились на улицу Фрунзе, центральную магистраль.
Мама, перебирая помидоры, вслух размышляет:
— Бели и Гриць, к несчастью, попал в плен, неужели не сбежит? И когда уже вся эта мука кончится?
Опять о чем-то думает, молчит. Когда я сказала ей, что иду на участок и вскоре вернусь, она наказала:
— Не задерживайся. Он придет сюда за помидорами и расскажет, удалось ли тем бедолагам сбежать. Сама я не все пойму.
Но ни в тот день, ни сегодня Вальтер не пришел. Может быть, наказан за «недостаточность инициативы» во время поисков беглецов? Мама уже не раз говорила:
— Антипушист почему-то не кажется на глаза.
…Вечереет, жара понемногу спадает. Пойду сейчас с книжкой в сад, так как на кухне у меня собралась «неспокойная компания» и это мешает читать. Юрик кричит потому, что Наталка его «стирает»; «выстиранный» Василек хнычет, требуя кошечку Ниточку и котят, которых бабушка куда-то запрятала, чтобы мальчики их не мучили; Маринка за что-то отчитывает куклу Иринку.
По небу начинают шарить прожекторы.
