1 января

С утра, позавтракав, хлопцы двинулись в путь-дорогу. Одели мы их не в новую, но довольно сносную теплую одежду. Внешним видом они не вызывают особых подозрений. Прощаясь, сердечно пожали нам руки и пообещали при первой возможности дать о себе знать. Проводили их в глубь сада, откуда малолюдными улицами они пойдут по заранее разработанному ими маршруту. Мальчики, привязавшиеся к ним в эти дни и постоянно пристававшие со своими рассказами про кошку, про колобок, хныкали по ним еще долго:

— Где дяди-и…

— Пускай еще приходят дяди-и-и…

На них накричали, пообещали привести новых дядей, и дети переключились на «поныки»: под вечер мама выменяла в заезжем дворе мешок мерзлой картошки. Маруся как-то принесла с фабрики кусок воска. И вот «поныки» пекутся сейчас на нем; горячие — ешь не наешься, вкусные такие! Поджаренные и приправленные маминым «Дал бы бог проклятому фюре такую красивую смерть»-они нравятся детям, и мальчики не дают покоя, требуя, чтобы жарили новые или подогревали остывшие.

С ними вместе ест эти «поныки» и рыжая красавица кошка, которая, к радости детей, приходит к нам сама, не думая куда-либо «выбираться», и целыми днями играет-мурлычет в кухне на топчане.

Хлопцы ушли. Вечером, собравшись, вспоминаем их и прикидываем, куда уже успели они добраться? Где ночуют теперь? Мама успокаивает:

— Где бы ни были, они теперь уже между своими людьми и не пропадут. Куда задумали, туда и доберутся.

День угасал в беготне: искали с Анастасией Михайловной лошадей на Приорке. Окончательно убедились в том, что из далекого нашего наряда вряд ли что получится: на клячах пять тонн не довезешь, а крепких лошадей немцы могут в дороге отнять. Никто не рискует пуститься в такой путь даже за большие деньги.

Коллектив ждет не дождется реализации этого наряда, и мы решили раньше времени не огорчать коллег. Вдруг да подвернется машина.

Подводы мы не нашли, но с десяток домов все же не зря обошли. От бесед, как не умереть с голода, разговор всегда переходил на другое, куда более животрепещущее: выдержат ли наши этот натиск? Прорвутся немцы в Москву и Ленинград или не видать им этих городов как своих ушей?

Люди обращались к нам с открытой душой:

— Вы учителя, должны все знать.

Садились с Анастасией Михайловной и, становясь агитаторами, забывали, что пришли договариваться о лошадях.

Вывод всегда бывал один, правда бывала одна, непреложная: армия наша организует свои силы и перейдет в наступление. Москвы и Ленинграда немцам не видать, а на Украине им долго не удержаться.

— А когда же наши попрут их отсюда?

— Хотя мы и учителя, но, однако, знать точно, когда это произойдет, не можем, — отвечаем, еле сдерживая улыбку. Но тот, кто задавал нам этот вопрос, всегда довольствовался главным: наши прогонят немцев. Сейчас ли, позднее ли, но прогонят.

Домой возвращались усталые, довольные, в приподнятом настроении.

Первый день Нового года прошел незаметно.

 

3 января

Маринка катается с Вовкой на санках и щебечет:

— А мне сегодня снилось, что нам привезли целую корзину пряников и конфет — мне, Юрику, Васильку.

Несколько дней тому назад инспектор просвещения поручил учителям составить списки детей дошкольного и школьного возраста для так называемых рождественских подарков. А что дадут? По прянику из ржаной муки, на патоке, который только раздразнит изголодавшихся детишек.

Взяла улицу, на которой живу, со всеми прилегающими к ней переулками, и пошла, чтобы поближе познакомиться с людьми.

Наговорилась же, насмотрелась я на горе людское…

На ужин у всех было одно на столе: постный, без всякой приправы суп с «сечкой», которую впервые выдали в тот день в счет пайка. В продолжение двух месяцев о ней ежедневно писали в газете, слагая «освободителям» целые гимны. В домах и голодно и холодно. А дети… постепенно угасающие от голода, напоминают живые трупики, которые вот-вот закоченеют.

Матерей занимали не пряники или какие-то там лохмотья, которые выделит Красный Крест при управе. Это все равно нисколько не изменит, не облегчит положения. Их интересовало совсем другое: неужели всему тому, что было, пришел конец? Неужели немцам удастся поработить всю Россию? Что же тогда нас ждет? Ведь отступила огромная сила. Неужели наши так и не начнут гнать немцев?

— Муж же мой воюет там, у наших…

— Двое старших сыновей там…

— А у меня муж и дочь-военврач…

— А у меня братья — летчики…

Не говорить об этом было нельзя. Ведь все свои люди. Я быстро забывала о списках на «подарки». Да и большинство матерей отмахивались от них.

Отцов я не встретила ни в одной из семей, проживающих на нашей улице; на вопрос обычно отвечали: «Там, где все», «Где-то в плену», «Уже погиб».

На фоне всеобщей беды попадались семьи со своим еще личным горем. На Копыловской живет семья Н. Совсем еще молодая женщина, лет двадцати восьми, а горя перенесла, словно три жизни прожила.

Два мальчика играли на полу. Одному лет шесть, второму не больше двух. Комната маленькая, тесная. Женщина, заметив, как я глазами измерила площадь комнаты, словно бы в оправдание говорит:

— У нас есть еще две комнаты, но нечем отапливать, вот я их и закрыла на зиму.

Спрашиваю, где муж.

— Да вы, должно быть, слыхали — ведь мы с вами совсем близкие соседи. В прошлом году повесился. Сам наложил на себя руки, чтобы не мучиться, — у него третья стадия туберкулеза была. Меньшенький — его, а тот — от первого.

— А первый где?

— Четыре года назад погиб, сорвался со столба. Он электромонтером работал.

Теперь на эти многострадальные плечи навалилось третье несчастье — война. Тем не менее я не замечала в ее глазах ни безнадежности, ни равнодушной покорности обрушившимся на нее несчастьям. Чувствовалось, что она уверенно и твердо вступила в единоборство с ними. От всей ее фигуры веяло непоколебимой готовностью бороться до конца. Она мне понравилась. Раскланиваясь с ней на улице, я представляла ее в домашних условиях совсем иной, но сегодняшняя наша беседа, эта чисто женская откровенность, это поведение в пору всенародного несчастья меня приятно обрадовали.

Закрывая за мною дверь в сенях, она шепотом спросила:

— А этих прогонят отсюда, правда ведь?

— Прогонят. Берегите мальчишек.

— Найду работу, съезжу в деревню, своих сыночков от голода спасу…

Беда надолго поселилась в семьях, и каждая семья по-своему вела с ней борьбу. В одном доме меня и удивила и обрадовала мать семерых детей, старшему из которых едва минуло десять лет. Эта женщина отличалась необыкновенным умением изворачиваться даже там, где выхода, казалось, совсем нет.

— Дети уже было опухли, думала, похороню их всех и сама с ними лягу. Но потом кинулась в деревню и за осень заработала картошки на зиму. Протянуть бы как-нибудь до весны!.. Сейчас перетаскиваю картошку на санках, а «армию» свою оставляю на попечение Славика, он у меня хозяйничает, все на его руках.

«Армия» чинно сидела за столом перед дымящимися паром тарелками. Славик наблюдал за порядком во время еды. Мое появление прервало ужин, повернулось семь разных головок, на меня уставилось столько же пар глаз. В тусклом свете коптилки не разобрала сразу, где мальчики, где девочки, да и все они, кроме Славика, уже были в рубашонках.

Мать пригласила меня присесть и разрешила детям продолжать прерванную еду. Те захлопотали возле густого супа, а я тем временем рассматривала их, насколько это позволяла коптилка; дети, как магнит, притягивали к себе. Их бледные, чуть ли не прозрачные личики, огромные голодные глаза… больно сжимали сердце.

Мать, прочитав мой взгляд, заметила:

— Любой ценой, но всех их спасу. Однажды мне удалось достать бутыль молока. А в ближайшие дни опять собираюсь в деревню.

Бросив взгляд на детей, которые кончали уже есть, женщина продолжала:

— Обменяю все до последней нитки. Уверена, что муж не будет меня попрекать, — вернется, снова наживем, а жизнь каждого из них — это моя и его жизнь. Кроме того, я получала на них большую помощь от государства и отвечаю за них перед ним.

В этой семье пробыла больше, чем в каком-нибудь другом доме. Славик уже помогал матери укладывать в пастель своих сестричек и братишек (холод загнал семью в одну комнату, все кровати здесь не умещались, и часть детей спала вповалку на двух матрацах, положенных на пол), а мне все еще не хотелось покинуть этот организованный детский отряд, где каждый ребенок был чем-то интересен и привлекателен.

Ганна Михайловна рассказала мне о своем последнем путешествии в село, о потере матери, после смерти которой немало забот свалилось на плечи старшего сына, о своей надежде на возвращение мужа с фронта.

Говорила она спокойно, с ясным пониманием сложившейся ситуации, и я подумала о ней: какая простая и умная женщина, — и, думая так, радовалась: такая до конца будет бороться с несчастьем.

Уже стояла белая ночь, когда я вышла из дому, которым решила закончить в тот день свой обход. Хозяйка, провожая меня, тоже вышла во двор, посмотрела на высокое морозное небо и сама себе сказала:

— Какая прекрасная ночь!

Затем закрыла за собою дверь и окунулась в свои домашние заботы.

Наконец-то закончила обход последней закрепленной за мной улицы и свободно вздохнула. Впредь буду знать, что следует соблюдать известную сдержанность и осмотрительность. Для советской учительницы здесь непочатый край работы, но надо приучаться действовать крайне осторожно. Хождение по людям, безусловно, трудная, но очень интересная работа — учительницу здесь ждет не один вопрос, молчаливо или открыто высказанный.

Душа болит от того, чего наслушалась, насмотрелась, но боль эта в то же время радостная: «Новому украинскому слову» народ нисколько не верит и газетенку эту не читает; люди понимают, что положение гражданских пленных, в которое они попали, — явление временное.

«Они-то будут писать, им это необходимо, но и мы не лыком шитые!..» «Врут, как собаки». «Кто их звал сюда?» «Подписал пакт о дружбе и ненападении и первый же напал». «Палач получит по заслугам…» «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет…»

Все это высказывается как вывод, к которому пришел каждый в отдельности и все вместе; все, как одни, твердо убеждены: война будет тяжелая, затяжная, но победная. А раз так, необходимо все пережить, а если понадобится — принести в жертву и самое дорогое.

 

7 января

— Сюда ставьте, девушки. Да сходите за дровами. Малость подогреется — мыть начнете. Сегодня надо проверить, как работает плита, — распоряжается кухарка, полная и пышная по нынешним временам женщина. Она важно похаживает по длинному коридору будущей столовой в одном из зданий бывшей ватной фабрики, заглядывая в заваленные глиной, мелом, мусором комнаты, в которых мы развернули борьбу с грязью. В комнатах еще не топили, и было холодно, неприятно. Заведующего столовой мы, работающие здесь уже несколько дней, видели всего лишь один раз: его и свои функции выполняет кухарка.

Следуя указаниям кухарки, мы с Галиной Афанасьевной поставили на плиту огромную кастрюлю с водой и отправились за дровами. Плита запылала.

— Теперь помойте двери, полы, панели, — это распоряжение адресовано нам, трем преподавателям старших классов, — а вы почистите котлы, — это уже касалось двух «обыкновенных смертных» — девушки лет двадцати, с изрытым оспой лицом и невыразительными узкими глазами, и пожилой женщины, бледной, очень бедно одетой, — тоже будущих официанток или судомоек. Получили задания еще три женщины. Одна из них пошла помогать печнику.

В коридоре в нескольких печках весело потрескивают дрова и уголь, отбрасывая теплые отблески на пол. Постепенно в комнате становится тепло, и мы приступаем к мытью.

В ватнике довольно быстро становится жарко. Лица у всех раскраснелись. Движемся, трем, моем, скребем; три мастера мужчины строгают доски и мостят пол. Кухарка наводит порядок на кухне, мы — в комнатах. Уборку коридоров оставили на последний момент.

Столовая, в которой будут готовить одну лишь пустую чечевичную похлебку, приносит нам мало радости, ничто нас не вдохновляет здесь на доблестный труд. Однако хочешь не хочешь, а уничтожать грязь и наводить какой-то уют надо, и постепенно мы втягиваемся в работу.

Галина Афанасьевна Орловская, Татьяна Афанасьевна Любашенко работали молча. Иногда перехватывала их взгляд, который как бы говорил: «Ничего. Работа сносная, по крайней мере по силам. Не было бы хуже!»

К нам часто наведывается кухарка. Окидывая критическим взглядом выполненную работу, она приличия ради отдает кое-какие распоряжения и при этом усиленно вращает пышным задом. Как только кто-нибудь из рабочих появляется поблизости, она нагибается за чем-нибудь на полу и как бы случайно обнажает при этом свои толстые ляжки. Заметила, что она красит губы и что ей не меньше сорока лет.

Сейчас, подойдя к нам, она расплылась в улыбке, выражавшей удовлетворение выполненной нами работой, и почему-то радостно сказала:

— Сегодня придет заведующий.

Перед обедом услышали стрельбу зениток. Все старались работать тихо, чтобы лучше слышна была эта музыка, а то украдкой каждый искал повод выскочить во двор, чтобы посмотреть на радующие зарницы в морозном небе. Где-то очень высоко рокотал наш самолет. За Днепром глухо ухало.

Слушая залпы зениток, один из рабочих не выдержал:

— Советскую авиацию редакция этого «Слова» давным-давно уже всю уничтожила. По каким же самолетам, интересно, они бьют?

Второй, налаживая что-то, молча засвистел.

Зенитки продолжали с короткими перерывами бабахать, а кто-то из наших тихо запел. Внезапно, видимо сама того не замечая, очевидно не ожидая от себя такой прыти, я подхватила мотив, и по коридору поплыла песня, льющаяся из груди, как крик души:

Орленок, орленок, взлети выше солнца,

Собою затми белый свет…

Кареглазый молодой рабочий, вчера успевший нам рассказать, как счастливо избежал лагеря, подхватил песню приятным, мягким тенорком:

и одновременно два голоса, мой и его, слились в один:

Плескала и журчала вода, тихо постукивали молотки, а в четырех стенах билась песня, сжимавшая сердце:

 

10 января

Несколько дней назад на базаре открыли две большие палатки. За цветной металлолом или изделия из цветных металлов в них платят натурой: хлебом, картошкой, горохом, крупой. Чем кто хочет, в зависимости от того, сколько какая вещь потянет по их ничтожно малым расценкам.

Незадолго до этого «Новое украинское слово» напечатало обращение «Ко всем украинцам», призывая всеми силами помочь «друзьям-освободителям» и как можно дружнее сдавать им все предметы из цветных металлов. Для того чтобы побыстрее выкачать цветной металлолом у голодающего населения, на прошлой неделе прекратили выдавать хлеб всем «не работающим» и всем «работающим на немецкое командование». Однако очередей на сдачу металла, на что так надеялись организаторы голода и смерти, нет; возле рундуков металлолома пусто; на буханки, которые выставлены в витрине соблазняют на преступление, прохожие не глядят, стараются проскочить мимо них как можно быстрее. Ведь цена каждой такой буханки — жизнь родного брата, мужа, сына или дочери там, где сейчас идет кровавая битва за твою свободу, за возвращение твоего правительства.

Столовую, которую мы отремонтировали, еще не открыли, и у меня теперь совсем другая работа. Соседей, которые, не подумав, для чего немцам понадобился металлолом, потащились с ним к рундукам, пришлось удерживать от этого соблазна.

Несколько дней незаметно крутились с Галиной Афанасьевной возле рундуков и радовались безделию продавца.

За буханку или две хлеба, за горсть гороха думали выманить у голодающего населения тазики, горелки, трубы, кружки. А как же! Так вам и понесли! Получайте, голубчики, переливайте на снаряды и пули, а затем обрушьте этот смертоносный груз на головы наших! Плакаты, призывавшие население помочь «друзьям» скорее одержать победу над нами, а также прейскуранты, в которых говорилось, за сколько килограммов металла дают то или иное количество хлеба или крупы, картошки или гороха, — на другой же день сорвали и продолжали срывать, как только они появлялись на стенах рундуков.

А во дворах нередко можно было слышать такие разговоры между соседями:

— Если есть что лишнее, спрячь и помалкивай. Это ведь на голову или в сердце твоего Петра!

— Что ты, ей-богу, за кого меня принимаешь? Просто интересно было посмотреть, что там дают…

Несколько женщин с нашей улицы, которые, не подумав, побежали к рундукам, сами же потом спохватились, и горьким стал для них этот кусок хлеба.

Куприяниха понесла обратно горох, причитая, что невестка, дескать, ошибочно обменяла единственный на все хозяйство тазик, без которого ей ну никак невозможно. Горох вернула и тазик забрала обратно.

Через три дня рундуки закрыли. Не успели еще о них забыть, как в «Слове» появилось новое обращение: отдать немецким «непобедимым вооруженным силам» свои полушубки и теплые мужские вещи! Вскоре призыв газеты сменил официальный приказ.

Сегодня, вернувшись из города, выслушала рассказ мамы о том, что уже приходила «комиссия», собирающая теплую одежду и полушубки для «сил».

— Что это за силы такие? Я так и оказала, что без дочерей ничего не знаю, а мужских меховых шуб у нас никогда и не было. Показала им белые брюки твоего Михаила, серый плащ Гриця. «Это не годится», — сказали и ушли. Ватные вещи взяли бы!

— Эти брюки и показывайте, — советую маме. — А теплое, окажите, мы уже обменяли.

«Непобедимые вооруженные» начали попрошайничать — отрадное явление, — смеемся между собой.

Когда вышла за водой, на улице возле колонки стояла группа женщин и тихо разговаривала о том же. Брать воду никто не торопился. Услышала:

— Пускай ходят. Долго ходить не будут, где их там, эти кожухи, брать?

— Эстап после них не явился бы…

— К чему прямо отказывать? Можно и по-хорошему: теплое, мол, на обмен ушло, а в мехах давно уже не ходим, носили одни лишь велюры да драпы, но и те уже молью изъедены…

— Им, видите ли, холод досаждает, а нашим пленным на этих (морозах жарко.

— Оно-то конечно, мало кто пожалеет рубашку для «освободителей», но… только смертную.

Увидев меня, женщины задержались возле колонки, а когда у своей калитки сказала обычное «до свиданья», кто-то из них вспомнил:

— А как же с детскими пряниками на патоке?

Снова все сгрудились вокруг меня, и я рассказала, чем закончилось это добродетельное намерение отдела просвещения: в списках оказалось 750 детишек, а муки хватило лишь на 1600 пряничков. Разносить по два малюсеньких коржика было как-то неудобно, а хотя бы три — не получалось. Пока дожидались поступления еще какой-либо помощи со стороны Красного Креста, начальство управы растащило и это.

Второй уже день, как я освободилась от работы в школе.

Так поступило большинство учителей. Благодаря своему преклонному возрасту Анастасия Михайловна застрахована от каких бы то ни было трудовых мобилизаций, тем не менее она осталась, чтобы формально отбывать там повинность. В действительности же предполагается, что она будет «организующим началом», — когда появится возможность вырвать что-либо для коллектива. Директор назначил меня в качестве ее помощницы, и мы забегаем друг к другу, как только возникает малейшая надежда на то, что удастся что-нибудь раздобыть.

Учителям, как и всем неработающим, норму хлеба убавили, и для большего удобства наряд оформляют один раз в две недели «сразу» на… 1200 граммов. Преследуя те же «удобства», наряды выдает сам штадткомендант (городской управе уже не доверяют), и опять же для большего «удобства» школы и гимназии целого района объединяют в одном наряде.

Ничтожные крохи хлеба, но сколько унижений и переживаний надо испытать, чтобы получить на них разрешение из рук немецкого начальника. Вчера, оформляя наряд на хлеб для учителей нашего района, немало находилась, насмотрелась, переживала…

Чего стоят эти минуты горечи, когда чувствуешь себя на положении пленной нищенки, когда самодовольный, красномордый и спесивый палач с брезгливой миной подписывает тебе наряд и пренебрежительным жестом швыряет кусок хлеба на две недели, милостиво разрешая пока что дышать на своей родной, богатой земле!

В прошлый раз мне посчастливилось не лицезреть герра Кляйна. Переводчица, осмотрев меня с ног до головы, не пропустила к нему в кабинет:

— Учительница? Немедленно смените выражение лица!

И сама отнесла наряд на подпись.

От души поблагодарила ее, не знаю только, догадалась ли она, за что именно я ее благодарила.

Не так-то легко добраться до дверей кабинета немецкого хозяина города. С самого утра около подъезда большого красивого здания одного из наших научно-исследовательских институтов на Печерске уже толпится большая очередь; в вестибюле, куда с трудом попадаешь, полицаи делят толпу на две части: справа — все подневольные, «чернь», рабы, а слева — рейхсдейче, фольксдейче и прочие мерзодейче. Попробуй-ка один, без переводчицы, направиться в необходимый тебе кабинет! Тебя тут же остановят несколько полицейских, охраняющих второй этаж учреждения, предназначенный исключительно для «рейхс» и «дейч». Вздумай очередь волноваться-и полицейские, охраняющие широкие проходы, по которым снуют «немецкие служащие» и просто немцы по своим делам с этажа на этаж, начнут беспощадно толкать в спины и изгонять из коридора нарушителей тишины или выступивших из шеренги в свободный проход. Свой же, мерзавец и предатель, сам пребывающий на положении раба… вытолкнет тебя и на твоем же языке еще свиньей обзовет.

Горше полыни этот малюсенький, весящий 1200 граммов хлебец «кирпичом», выдаваемый «работающему» на две недели.

Бывать на Печерске особенно неприятно. На каждом шагу здесь попадаются немцы, немецкие автомобили; наиболее роскошные дома забиты и загажены оккупантами. Красивейший уголок Киева осквернен.

Проношусь как можно скорее по красивым улицам этого живописнейшего уголка города; руины сейчас занесены снегом, оттого улицы кажутся чистыми, родными, а глаз радует и успокаивает чудесный вид на скованный льдом и сонный Днепр, наш, вольный Днепр, какого не пленить никакими силами, из которого все же напьются наши солдаты, зачерпывая воду касками, как некогда черпали воины Руси воду на великом Дону. Вопрос только во времени. Сколько же еще ждать?

Возвращаясь после всех мытарств и «хождений по мукам» домой, я всегда — бросаю вопрошающий взгляд на величавую реку, вижу в ней надежду, ибо от нее, с противоположного ее берега, когда-нибудь придет еще радость…

 

15 января

Уже пятый день работаем в столовой при управе. Пан Щербань, заведующий столовой, которую мы убирали, обменял нас на тех, которые ему больше подходят, а нам вделал услугу: в этой столовой, по сравнению с рыночной, теплее и уютнее.

Татьяна Афанасьевна Любашенко и Галина Афанасьевна Орловская (это не сестры) за два дня успели в совершенстве овладеть новой профессией, а меня кухарка держит у себя на подсобной работе, пока не научусь как следует держать и носить подносы с тарелками.

Завидую спокойной выдержке своих коллег, которые сразу же заслужили благосклонное внимание кухарки своим почтенным внешним видом, едва только взяли в руки эти злосчастные подносы…

А что я буду делать со своей привычной походкой? Как я донесу этот деревянный поднос, на котором тарелки с жидкостью стоят в два этажа? Как с моими всегда размашистыми движениями буду подавать, когда все у меня «горит в руках»?

Мне предложено присматриваться к работе официантки, которую должна сменить, а пока что выполнять всю черную работу на кухне.

Присматриваюсь и, увы, убеждаюсь в том, что путной официантки из меня никогда не выйдет, чувствую, что начинаю ненавидеть и поднос, и тарелки, и разлитую в них баланду. Уверена, что этот мой «жизненный путь» закончится здесь очень скоро кучей черепков и лужами супа в коридоре, и «молю небо», чтобы я возможно дольше продержалась в помощниках у кухарки.

Чем ближе мой первый дебют официантки, тем прочнее уверенность, что полетят у меня тарелки, что задрожат руки с подносом, что работа эта мне не по сердцу, и сперва со дна души всплывает какая-то муть, а затем возникает и протест, желание бежать отсюда, пока еще окончательно не оформилась.

Но как раз отсюда бежать не стоит: все трое мы интуитивно чувствуем, что именно здесь позднее можно будет выполнять другую, куда более интересную работу, чем подача чечевичной похлебки, работу, нужную нашим людям, содержание и формы которой подскажет сама жизнь и обстановка.

Зинаида Афанасьевна, сестра Татьяны, которую попросту зову Зиной, так как она немного моложе меня, устроилась на работу секретаря в так называемом отделе охраны здоровья. Начальник этого отдела удостоил се своим вниманием за большую скромность и красивый почерк.

Кроме Зины, как успела узнать, здесь работает немало учителей, и пану Терпило разъединить нас вызывая к себе поодиночке, не удастся, а спрашивать его, в какой нам союз вступить сейчас, мы не будем.

Сегодня по окончании работы в столовой Галина Афанасьевна, передавая свой опыт нескольких дней работы, обучала меня ходить спокойно и медленно по темному коридорчику, крепко держать в руках поднос.

Мы налили в тарелки воды… и до слез посмеялись вдвоем. А полы я после этого снова вытерла, и коллега искренне сказала, что я вовсе не безнадежная, что завтра она «займется мною более серьезно».

Вчера после раздачи того, что здесь именуется обедом, отпросилась у кухарки в городскую управу: не дает покоя желание вырвать наряд на картошку в какой-нибудь близкий район. Галина Афанасьевна обещала кухарке помыть за меня полы и почистить котлы, та охотно меня отпустила.

Варченко обрадовался моему появлению и сказал, что помнит о своем обещании, что второй наряд выдаст при первой же возможности, но что надо почаще наведываться, хотя бы к концу рабочего дня.

В трамвае встретила нескольких учеников. Рассказывали о Пуще, о своей тоске по школе, о новостях… Больше всего было горя. Узнала, что отца Веры Кочубей расстреляли, мать Дмитрия Шейнина близка к безумию — Дмитрий, ученик 7-го класса, зарезан в лесу, сестру Зои Залевской повесили по подозрению в «злостном саботаже», Вера Мазниченко погибла во время разрыва бомбы, две восьмиклассницы умерли от туберкулеза…

Наслушалась бы еще, если бы расстояние было длиннее, если бы не было так тяжело слушать. Вдруг обнаружила, что громкий и неосторожный разговор детей привлек внимание какого-то хлюста. Незаметно перевела беседу на другое и сошла с ними на две остановки раньше. Дети охотно прошлись со мной по снежку и морозцу и в числе всего прочего радостно сообщили:

— А к нам, в Пущу, в госпиталь, с фронта поступает много обмороженных и раненых немцев. Непрерывно их везут и везут…

Как бы в подтверждение того, что гитлеровцы крепко зябнут даже на киевских улицах, мы увидели целую группу солдат, которые оттирали друг другу снегом уши и носы. Дети, переглянувшись со мной, чуть ли не зафыркали со смеху, едва удержала их взглядом от этого легкомыслия.

Навстречу нам часто попадались немецкие солдаты, жалкие и смешные: в платках с наушниками сверху, в неуклюжих, с чужого плеча полушубках, в валенках с чужой ноги; посиневшие, с сосульками на кончиках носов, со слезящимися от мороза и ветра глазами. Обогревая руки дыханием, стуча одной ногой о другую, они производили жалкое впечатление, и этот жалкий вид врага радовал. Если здесь они такие, каковы же они там, на фронте?..

Подгоняемые морозом, мы шли бодрым шагом и вспоминали школу. Дети шепотом рассказывали о самой интересной новости, которую они услышали. От Ленинграда немцев отогнали на много километров, а на остальных фронтах, особенно на Волге, они гибнут несметно. Об этом потихонечку говорят между собою сами же немецкие солдаты. Мать Нади работает в госпитале и все знает. А неделю тому назад ребята нашли в лесу несколько наших листовок.

— После войны вы ведь вернетесь к нам в школу, правда? — спросили меня дети, прощаясь.

Прижала каждого к груди и пообещала вернуться к ним, если только останусь в живых…

Вчерашний день вообще оказался днем встреч. Около остановки трамвая № 16 вновь встретила ученика, Океена Ивашко. Вырос, возмужал. Не назови он себя, я его не узнала бы. После окончания седьмого класса поступил в драматическую студию театра имени Ивана Франко. Перешел на третий курс, уже играл на сцене. Где он сейчас? Пока что в Киеве; посчастливилось избежать плена. Подвизается в театре, избегая мобилизации на мосты, а вот теперь ждет одного товарища… Беседу нашу неожиданно прервал радостно удивленный возглас:

— Оксана, ты?

Не сознавая, к кому относится это обращение, уставилась на вопрошающего, а он смотрит прямо на меня…

Андрей! Лучший друг студенческих лет, единственный товарищ, которому когда-то поверяла все свои тайны, тот, с кем была интересная и крепкая дружба, тот, с кем больше всего смеялись вдвоем, а когда и поплакать не стыдилась, с кем всегда было необычно и радостно, — Андрей — и разрушенный Крещатик, разграбленный, разбитый университет, голодные, зачумленные улицы родного города…

— Как? Ты в Киеве?

— А ты?

Несколько шагов прошли втроем…

Когда остались с Андреем наедине, он внимательно осмотрел меня с ног до головы и, заглянув в глаза, прошептал:

— Побледнела, похудела… но такая же веселая, неунывающая оптимистка… Хорошо с тобой и в этот трудный час, среди руин, в голоде, в тридцатиградусный мороз, Оксаночка…

— Скулить стараюсь наедине, когда уж невтерпеж, а на людях — смеюсь. — И мы, словно сговорившись, идем туда, где меньше руин.

— Я второй день в Киеве и сегодня собирался на Куреневку, хотя был почему-то уверен, что учителей успели эвакуировать…

Незаметно оказались на Печерске. Прогуливаясь по тротуарам заснеженных улиц и беседуя, мы всякий раз, натыкаясь взглядом на чужие военные шинели, отводили глаза на пушистые снежные горжетки, украшающие ветви деревьев. Но уши не отведёшь и не заткнешь, и посреди наших улиц в уши врывался чужой язык.

Беседу прервать невозможно, хотя мороз, который крепчает, старается нас разъединить. Он дымится, он захватывает дыхание, ну и пусть! Андрей меня крепко держит под руку, и нам совсем не холодно, нам даже приятно на морозном воздухе, а от быстрой ходьбы по снегу немного и жарко.

Андрей рассказал, почему он сейчас в Киеве, а не на фронте, как под Полтавой их часть попала в окружение, как избежал лагеря. Случилось так, что пленных перегоняли неподалеку от его родного села. Огромную колонну пленных конвоировали только три немецких солдата. Сговорившись, пленные связали своих конвоиров и рассыпались по окрестным селам. Там их трудно было отличить от тех, которые не были взяты в армию. Андрей с товарищем благополучно добрались до отцовского сарая.

— А раз выжил, значит, баклуши бить не буду. Пока что разыскиваю Федора. От отца узнал, что до отступления наших его оставили в Киеве на партийную работу, — заканчивает свой рассказ Андрей. — Ну, а ты что делаешь? Точнее говоря, что думаешь делать? — поправился он.

Рассказываю ему о работе на кухне. Андрей от души смеется, сочувственно и тепло смотрит на меня знакомым взглядом из-под очков.

— Ах, представляю себе тебя с тарелками и подносом!..

Но смеяться перестает, когда узнает, что столовая при районной управе.

— Держись за эту работу, что бы там ни было. Она может пригодиться. Но не бей посуду, а то прогонят.

Рассказываю ему, как с Галиной Афанасьевной прохожу «первый курс обучения», чтобы несчастные тарелки оставались в целости, и снова Андрей смеется.

— Не забывай о необходимости быть вежливой и выдержанной, «панночка Оксана»…

— «Пан Андрей», вы слишком жестоки со мной, — отбиваюсь я, и оба смеемся так, что на нас начинают озираться немецкие офицерские шинели: кто это, кроме них, смеет смеяться?

Рассказываю, кто из знакомых учителей там уже работает, говорю о нескольких «панах» из так называемых «бывших»: эти наши враги первые побежали за высокими должностями, хотя у большинства из них песок уже сыплется. Обозленные на советскую власть, они сейчас активны. Выжили, к несчастью, даром что были «под прессом», выползли, как крысы.

— Держи себя в руках, не говори ничего лишнего, учись не только тарелки носить, но и осторожности в своих действиях и выдержке в этом учреждении, — по-дружески наставляет Андрей. — Сдерживай свои порывы и не злоязычничай, потому что это может только повредить.

Славный Андрей, «милое мое чучело», он и сейчас меня поучает и сдерживает. Ему нет дела до того, что сама жизнь и сложившаяся обстановка приучает людей к сдержанности, осторожности.

Часы промелькнули, как одна короткая минута. Вместе с Андреем наведались в городскую управу. Сегодня Варченко вовсе не было, и мы здесь не задерживались. Андрей пошел «немножко меня проводить».

— Ты уже замерз! Иди.

— Ты не замерзла? Ну, сейчас пойду. Когда увидимся?

— Спадут морозы, приходи на Куреневку. Может, к тому времени узнаю что-нибудь интересное, конкретное…

— Может, и я разыщу Федора. На след двух своих товарищей уже набрел…

Ночь сейчас темная, безлунная. Месяц запрятался, испугавшись холодища. Мороз до того трескучий, что вырывает гвозди из заборов.

Наш большой и беспокойный отряд крепко спит. Мама хорошенько натопила: все сбились в квартиру Наталки — среднюю, наиболее теплую.

Свет у меня роскошный. Сало горит в блюдце ярким язычком пламени без дыма и угара, лучше всякой свечки. Это меня радует: есть возможность читать и писать. Маруся и Наталка принесли целую банку этого сала и еще притащат. Рабочие нашли среди хлама несколько бочек этого добра и решили потихоньку разобрать его на освещение. Мама было кинулась воспользоваться им как жиром и жарить на нем деруны, но оказалось, что для этого оно не годится: даже не пахнет салом, обыкновенный парафин.

 

23 января

Высоко-высоко в небе, дымный от мороза, торчит рог молодого месяца.

Только-только вернулась с работы. Продолжаю работать на кухне, так как обеденный зал успевают обслуживать Галина и Татьяна Афанасьевна. На кухне же работы хватает на нас троих; толчемся весь день, от зари до зари.

Штат столовой подобрался хороший, все свои люди. Утомилась. Даже есть не хочется.

В комнатах тепло. Усталость и тепло клонят ко сну. На коленях лежит раскрытая книжка, а я, сидя на топчане, в кухне, дремлю. Мама советует «до ужина» не засыпать, чтобы сон себе не перебивать, но мне невыразимо хочется спать, и я не могу дождаться, пока другие сойдутся.

Просыпаюсь от шума детворы: с «того двора», от родни вернулись Наталка и Маруся. Зашли на кухню, взволнованные тем, что услышали, и нарушили мое сонное забвение.

— На Крещатике снова повесили пять мужчин и двух женщин. Второй день висят, и над ними плакат: «Так будет со всеми саботажниками и партизанами!..»

Дети уже спят, а мы молча сидим вокруг плошки. О повешенных никто не говорит, но они — перед нашими глазами.

…Болит спина, болят руки, ноги, ноет, точно избитое, все тело, усталость подкашивает ноги в коленях и валит в кровать. Завтра снова на кухню, от зари и до зари.

Стараюсь прогнать с глаз картину ночи на Крещатике, где сейчас ветер покачивает повешенных. Всех не перевешают!

 

26 января

Случайно узнала, что в бюро метрик требуется регистратор. Собственно говоря, мне об этом сказала кухарка. Какой же это чудный человек! Исподволь следит за мной, улыбается, а вчера сказала тепло и душевно, как мать:

— Тяжела для вас эта работа, Ксана. Долго вы тут не выдержите — заболеете. Не на ваш она характер…

Сегодня, когда вымыла пол и села чистить картошку, она отозвала меня в сторонку и шепотом сказала:

— Пойдите сейчас же в комнату шесть, в бюро метрик, по-нашему загс. Это недалеко от кухни. Пройдете лишь коридор и свернете вправо, а там поговорите с Виноградовым, заведующим. Это вроде хороший человек. Регистратора у него нет, потому что председатель назначил туда какую-то учительницу из города, а она передумала. Для нее это далеко, с первого числа движение трамваев снова прекратится. Сегодня в кабинете председателя я слышала об этом разговор…

К нам подошла техничка, искавшая какую-то тряпку. Елена Михайловна дала тряпку, кому-то — нож, а затем, стоя около плиты и помешивая «нисчемный» суп в котле, продолжала:

— А ведь вы человек грамотный.

Я потеряла всякий интерес к картошке и в обеденный перерыв пошла в шестую комнату, где застала начальника бюро отдыхающим после так называемого обеда.

Мне навстречу из-за стола поднялся высокий сухощавый человек пожилого возраста, которого согнули не столько годы, сколько голод. Истощенное, почерневшее, как земля, лицо, какой-то потусторонний взгляд глаз из-под синих очков сделали этого человека похожим на мертвеца. Испугавшись его вида, я едва не убежала. От этой ошибки меня спас приветливый голос:

— Чем могу помочь?

Тогда, осмелев, подошла ближе. Убедившись, что начальник бюро еще живой, рассказала, что прослышала о свободном месте регистратора, что сама я учительница, поступившая на работу в столовую, здесь же, при управе, но еще не оформлена, так как работаю всего несколько дней, что председатель, мол, послал переговорить с ним о месте регистратора.

Поинтересовался моим образованием, где именно на Куреневке живу, какая семья, есть ли дети…

Чтобы разжалобить, наговорила, что детей у меня трое (их же у нас действительно трое!), что муж погиб в плену (сама даже похоронила!), что на иждивении-дети погибшего брата, сестра с детьми… Не знаю, что бы еще наговорила, но его, видимо, несчастья давили не меньше, чем нас, и он сочувственно оказал:

— Хорошо, я не буду искать себе регистратора. Уладьте дело с председателем или с городской управой, с отделом женской секции, а потом приходите работать. Образование ваше меня вполне устраивает, к тому же вы еще словесница…

С заявлением решила обратиться в женскую секцию. Непосредственно председатель может мне отказать, резервируя эту должность для кого-нибудь из знакомых. Но когда в женской секции на заявления напишут «принять и оформить», то примет: так более официально и вернее.

Решила действовать, нисколько не откладывая. Нетерпение лишает покоя, удерживает лишь поздний час, а то сегодня же метнулась бы в город.

Заявление у меня написано, а свободного времени тоже достаточно. Ни на чем не могу сосредоточиться.

В душе почему-то зреет надежда, что я действительно буду работать в загсе. Что ни говори, а бюро метрик нельзя сравнить со столовой: оно может оказаться куда более полезным местом для «грамотной невольницы», которая ищет возможность непосредственно помогать людям и стремится сделать что-нибудь более значительное и нужное, чем подавать на стол пустые помои. Наконец, должность в этом бюро ближе свяжет с другими отделами такого важного учреждения, как управа.

 

27 января

В восемь часов вышла из дому. Утро морозное, но с теплым ветерком, мелким снежком. Идти приятно, хоть тяжело и жарко: мело несколько дней, снегу много, a сил мало, так как с утра и росинки не было во рту, даже «понык» не перепал.

Нетерпение подгоняет, а мысли ткут дорогое кружево оптимистических мечтаний, несбыточных желаний.

Бреду. Обгоняю, или голодные обшарпанные фигуры опережают меня, слышу громкие разговоры о людском горе, глубокие вздохи, в жалобах людей улавливаю надежду и безнадежность, то не высказанное до конца, о чем вслух нельзя говорить…

Дорожки, с утра протоптанные пешеходами, — узенькие, сторониться устала, а потому пошла по мостовой. Какая-то женщина, не столь пожилая, сколько истощенная, едва тянет санки с дровами. Утомившись фантазировать молча, решила переключиться на более реальное и полезное.

— Давайте-ка я вам помогу!

Женщина благодарно на меня посмотрела:

— Спасибо.

Беру в одну руку портфель, другой — гужи саней. Дрова тут же становятся легче, и санки, словно ничем не нагруженные, быстро покатились за нами.

Везем и беседуем. Она рассказала про свое горе (недавно похоронила дочь), о бедности (содержит на мизерный заработок трех голодных внучат), про свои надежды (может, вернется с войны зять, может быть, хоть отец будет у детишек?)… Кабы знать, что война не затянется надолго, а то боится слечь, что же тогда с детьми будет?

— Лучше бы дочь меня похоронила, чем я должна была ее хоронить, молодую веточку… И все из-за войны этой проклятой…

Слезы затуманили ей глаза. Внезапный порывистый ветер смахнул одну такую слезу, которая обожгла мне руку…

В таком горе как успокоишь? Слова бледны и бессильны.

— Берегите хоть себя для детей… Вот и Подол.

— Дровишки продам, — в голосе ее еще дрожит слеза, — будет похлебка и картошка детям. А дети-то какие! Спасибо вам, милая, за ласковое слово, за помощь. Вы, вижу, ученая, а простой человек. Пускай все ваши желания исполнятся за вашу доброту!

Я пошла, улыбнувшись ее пожеланиям.

В эти тяжкие и черные дни люди рады каждому ласковому слову… Оно дает им силу. Исполнятся ли сегодня мои желания?

И они начали осуществляться.

На это были свои причины, но сегодня мне посчастливилось во всем, что задумала сделать.

Возле двери приемной посетителей было еще мало, и женщина, к которой мне нужно было обратиться по вопросу работы, была свободна. Едва успела сказать, что я учительница, как она взяла из рук мое заявление и только переспросила:

— А сейчас место регистратора свободно?

— До вчерашнего дня было свободно, потому что учительница Чайка…

— Знаю. Значит, свободно.

Не успела я ей ничего рассказать, как она написала на заявлении категорическое: «Принять и оформить регистратором», адресовав резолюцию председателю управы. Поблагодарила, удивленная коротким приемом и быстрой удачей. Хотела было рассмотреть, какая хотя бы она собою, но как раз подошли к ней две какие-то женщины, с плачем начали что-то рассказывать.

В коридоре посмотрела на свое заявление, на короткую надпись в виде резолюции с неразборчивой подписью, захотелось узнать фамилию этой женщины.

Села в коридоре на стул у дверей комнаты, из которой только что вышла и где она принимала, как бы для того, чтобы вновь зайти, а тогда уже спросила какого-то мужчину, подошедшего и занявшего к ней очередь, не знает ли он, кто там принимает.

— А вы по какому вопросу?

— Оформиться на работу.

— По вопросу работы или розыска пленных через Красный Крест принимает пани Косач. Говорят, что это тетушка известной украинской писательницы.

Я ушла, сожалея, что не присмотрелась к ней лучше. Запомнила лишь прическу, пышное украшение немолодого и симпатичного лица.

Было еще рано, возвращаться домой не хотелось. К тому же успех с заявлением как бы воодушевил меня на новые подвиги, и я подалась в отдел снабжения, который помещается в этом же здании по бульвару Шевченко, 18. А что, если посчастливится еще и там?

Только предстала «пред ясные очи» Варченко, как он меня ошарашил:

— Почему не заходили? Второй день выдаю наряды на картошку в близкие районы. Где отношение гимназии?

Нужные бумаги всегда при мне.

— Сейчас выпишу вам на близкий пункт по ту сторону Днепра, в восемнадцати километрах — село Староселье. Поспешите выбрать, а то снова останетесь без картошки.

Рядом с нами никого не было, но мне сказал он шепотом, что немцы собираются аннулировать все эти наряды, что наложат свои лапы и на картошку…

Пока выписывал наряд, к нему подошли несколько посетителей, разговаривать ему было некогда, но я чувствовала, по глазам видела, что он хочет что-то сказать.

А может, и хорошо, что разговор не состоялся? Сейчас разумнее избегать дружеских бесед и понимающих взглядов. Ведь подлинные его настроения мне неизвестны.

Одно дело, когда на улице прорывается откровенное слово, а затем люди расходятся в разные стороны, чтобы никогда больше не встретиться, когда всеобщее горе раскрывает людям уста, чтобы потом их замкнуть, а другое дело, когда, возможно, специально интересуются настроением «освобожденной» интеллигенции.

Но именно так думать о Варченко почему-то не могла. Смело и от души обрушивается на «Украинское слово», а по отдельным его замечаниям поняла, что ход событий оценивает правильно…

Однако?

Побегу лучше оформлять наряд на Виноградную! Опять придется лицезреть этого вылощенного палача, но ради наряда можно смотреть и не на такую рожу, тем более что картошка своя, родная.

Удача и на Печероке. Очередь в приемной большая, но если кому нужно лишь подписать оформленные документы, их берет переводчица. Подошла к той, которая однажды уже не пропустила к начальству, и она, не узнав меня, сама понесла наряд на подпись.

Пока она находилась в кабинете начальника, наблюдала за тем, как на родной своей земле иные ее хозяева могут терять самое дорогое — человеческое достоинство. Как голод может преобразить духовные интересы людей. Но не так уж всесилен и победитель, как это может казаться на первый взгляд. Он явно боится этой голодной толпы B вестибюле, страшится каждого дома, который притаился, каждого прохожего, мыслей которого ему никогда не узнать.

Боится, так как знает, что топчет сапогом насильника чужую землю, боится, так как чувствует, что не сломить ему наше государство, боится, потому что столкнулся с народной армией, которая рано или поздно вышвырнет его со своей земли.

И полицай толкает в спину того, кто обжигает его взглядом, ибо он страшится презрения и ненависти своего народа, и роскошно одетые, надушенные переводчицы порхают по этажам и выпархивают вниз, к посетителям, отнюдь не уверенные в силе своих хозяев, а скорее со скрытым страхом, с опаской. Эту их неуверенность, этот их страх плохо скрывают и дорогие одежды и дорогие духи.

С Печерска не сошла, а скатилась на Крещатик. В «Киевтопливо» прослышала, что все запасы топлива берет на учет немецкий комиссар и украинским учреждениям наряды не будут давать. Это не удивило, я, собственно, и пришла сюда лишь для того, чтобы окончательно в этом убедиться и больше понапрасну сапоги не топтать…

 

31 января

Вот я и регистратор.

Не какой-нибудь обычный регистратор, а регистратор рождений, браков, усыновлений и смертей.

А короче говоря, регистратор смертей, так как из всех операций сейчас преобладает именно эта.

В первые три дня работы регистрировала только смерти, все эти три дня была под впечатлением регистрируемого.

А впереди та же регистрация смертей. И сколько их еще будет с приближением весны?.. Не лучше ли было бы заниматься тарелками? Казалось бы, чего проще: записать по установленному стандарту ответы на вопросы, зарегистрировать акт смерти и, забыв про написанное, продолжать регистрацию.

Но это не так-то просто.

Обычные слова «Запись о смерти №…» вызывают в твоем воображении целые картины; короткая запись-представление о целой жизни; фамилия, имя, отчество умершего — цельный образ, живой и конкретный…

Хочу того или нет, но невольно поддаюсь настроениям и переживаниям заявителя, и не раз дрожат у меня руки.

К концу рабочего дня была готова и себя зарегистрировать, но, когда вышла из «мертвецкой», ощутила, что еще жива, и обрадовалась.

До чего же приятно смотреть на свежие ковры пушистого снега, дышать морозным воздухом, забыть о регистрации безвременно погибших и ждать чего-то хорошего, счастливого…

Разговаривала с живыми Михаилом Даниловичам и Филиппам Григорьевичам, коллегами по школе, с которыми возвращалась с работы, и не верила, что уже свободна, что иду домой, что меня еще не несут. Но дома вновь приобретенные в загсе знакомые опять напоминали о себе. В моем воображении выразительно и четко возникла стандартная форма записи о смерти со всеми никому не нужными сведениями о покойнике, а перед глазами, вставали живые образы безвременно погибших граждан.

Вот гражданка Осатюк. Ей только 30 лет. От истощения вспыхнул туберкулез и подкосил молодую женщину. Но это же мои годы. Познала ли она радости в жизни или они ее только ждали впереди? Две войны и два голода, как их следствие, она уже знала. Глаза ее, молодые прекрасные глаза, блестят радостью жизни и преследуют меня. Представляю ее в гробу.

Затем себя вместо нее. Но я, возможно, еще увижу весну, а она… Представляю себе то, что так обидно и больно себе. Представить, — ее преждевременную смерть — и стараюсь прогнать прочь эти видения, отвожу глаза к окну. Там, за окном, в саду, свежие снежные ковры, в воздухе кружат веселые снежинки…

А вот Мусатова Домна Федоровна. Этой 86 лет. Полное, кроткое, симпатичное лицо смотрит на меня с милой старческой улыбкой, а хитрый прищур глаз как бы говорит:

«Я, пожалуй, еще бы пожила, но видите, что творится…»

Лицо Кирилла Ефремовича Костюка мне незнакомо: умер в октябре, жена сдала паспорт в полицию и сегодня получила у маня свидетельство о смерти, так называемую метрику, которая нужна как документ. Этот умер сорока пяти лет. Почему-то он представляется мне сильным, красивым мужчиной.

Крепко сжав губы, чтобы не разрыдаться, жена его молча сидела возле меня в ожидании документа.

Оформляя запись о смерти, невольно наблюдала за ней.

Вручая ей документ, почему-то почувствовала себя как бы виноватой парад ней за эту написанную моей рукой бумажку. А она, приняв свидетельство о смерти, прошептала:

— Забыть его не могу…

Почему-то была уверена, что она, как и ее покойный муж, — врач. Опросила, есть ли у нее дети.

— Сын где-то у наших… Сказав, ушла решительно, быстро.

Особенно рвут сердце дети. Родятся либо мертвые, либо, прожив несколько часов, умирают. Тогда мать получает сразу две метрики, ибо в страшную годину донашивала она ребенка!

Вот Рора Иван, Шевелев Петрик, Гусь Вова, Петренко Гриць, Бондаренко Надия…

Мать дает справку о рождении и вместе с нею справку о смерти. При этом она говорит:

— Назовите как хотите, не все ли равно…

Или:

— Назовите Верой, потому что хотела, чтобы была Вера… Да и муж, уходя на фронт, просил так назвать…

Когда спросила Александра Михайловича, что писать в подпункте «вероисповедание», он хмуро ответил:

— Согласно приказу немцев, надо писать «православный». Так и пишите. Мертвые протестовать не будут…

 

8 февраля

Три дня тому назад на первой полосе газеты появилась большая статья «Неисчерпаемые рабочие резервы прекрасной Германии», а на другой день на стенах домов, на заборах и специально для этого сооруженных щитах появилось объявление о наборе мужской рабочей силы для работы в Германии. Для добровольного отъезда в «прекрасную Германию» «приглашались» мужчины в возрасте 18–45 лет, которые принимали участие в работах по восстановлению мостов на Днепре не меньше месяца.

Это надуманное условие — не что иное, как приманка. А отсюда — прямой вывод, что будут брать насильно.

Начиная с позавчерашнего номера газета продолжает печатать на первой полосе обращения к киевлянам, приглашая их добровольно помочь немцам быстрее довести войну до победного конца, а значит, скорейшей нашей гибели. За это они в награду обещают для начала буханку хлеба, круг колбасы и кое-что горячее в пути, а на месте — райские условия жизни.

Дураков и добровольных изменников нашлось не много, но они уже уехали первым эшелоном, и газета зудит об этом изо дня в день. Сегодня эти плакаты-приглашения появились и у нас, на Куреневке, на заборах. Утром мама сорвала один такой, еще совсем свеженький, смыла мокрой тряпкой его следы на заборе, втащила в дом.

— Прочитайте, — говорит взволнованно, — опять что-то такое, как про Бабий Яр.

Когда мы, напуганные, еще не одетые, бросились с постелей к большому квадратному плакату с чужим запахом и молча прочли его одними глазами, а затем уже и ей вслух, она, побледнев, высказала то, о чем и мы подумали:

— После мужиков за баб возьмутся.

Впервые в жизни мы пожалели, что еще так молоды…

…Десять часов утра. Снег валит и валит. Всю эту неделю мороз не спадал, удерживаясь на 25 градусах, а сейчас вот снег повалил.

Во дворах и на улице он, расчищенный, собран в большие кучи, а на крышах домов громоздится высокими роскошными шапками. За всю неделю солнце ни разу не показывалось. Куда-то исчезли воробьи, не то, бедняги, вымерли с голода, не то замерзли на улицах, без них стало совсем грустно.

Эту неделю успевала заносить в регистрационные книги только первые основные записи: нужные два дубликата каждой операции пришлось выписывать потом, взяв регистрационные книги на вечер домой.

С утра до вечера смерть не переставала стучаться к нам в дверь, а из Кирилловской больницы (имени Павлова) принесли для оформления несколько сот справок о смерти. Еще осенью немцы удушили в душегубках всех больных и пленных, которые лежали в терапевтическом и психиатрическом корпусах больницы. Чтобы скрыть следы этого чудовищного преступления, комендант города распорядился, чтобы все больницы оформили на задушенных в душегубках людей записи как на умерших от шизофрении или атеросклероза. Теперь родственникам, разыскивающим своих близких, выдаются официальные документы об их «законной» или «естественной» смерти.

Все «врачебные» справки о смерти советских людей, находившихся в больницах, когда там хозяйничали немецкие врачи, датированы одним и тем же днем, и в них указана одна и та же причина смерти — от «шизофрении» или «атеросклероза».

Работница больницы принесла мне несколько десятков таких справок и потребовала, чтобы я незамедлительно их оформила, так как ей предстоит принести мне на оформление более поздние смерти, да и вообще она мне будет носить такие справки каждый день.

Когда я, рассмотрев «документы», вопросительно подняла на нее глаза, она энергично сказала:

— Оформляйте, ничего не спрашивая. Мне приказано отдать вам справки без разъяснений и забрать готовые метрики.

Вместе с «врачебными» справками было несколько десятков паспортов. Когда их раскрыла, у меня сердце оборвалось. С карточек глядели радостные, полные жизни лица молодых людей, которые закрыли глаза в немецких душегубках. Становилось невыразимо страшно, казалось, что каждый из них, нарушая тишину «мертвецкой», говорит мне:

«Разве я шизофреник?»

Всякий раз, когда перо выводило: «Умер от атеросклероза», устремленный на меня с фотокарточки паспорта умный светлый взгляд юноши как бы протестовал:

«Что вы пишете? Я от него мог умереть только лет через шестьдесят…»

Старалась не глядеть на фотокарточки в паспортах, но меня неотступно преследовала мысль, что с них ко мне обращаются живые люди, и тогда казалось, что настоящая шизофрения начинается у меня. Отводила глаза к окну, на сугробы снега, стараясь писать автоматически, не думая, не воображая. Работы в загсе хоть отбавляй, и мне немного помогает Александр Михайлович. Исподтишка приглядываюсь к нему; уже привыкла к мертвенному цвету его лица, страшному в синих очках, и в душе крепнет уважение: интуитивно чувствую, что не любит он немцев, ведь и портрет «фюрера» избегает вывешивать. Я, кажется, произвела на него неплохое впечатление, однако не забываю, что в первый день работы он меня сурово спросил:

— Вы можете усидеть на месте?

Работаю старательно, пригвожденная к столу смертями. Целыми днями не трогаюсь с места, хоть и хочется размяться, взбежать на второй этаж, хоть не терпится познакомиться со всеми отделами этого учреждения, его служащими. Чувствую, что моя старательность и выдержка по душе начальнику, что постепенно завоевываю его доверие; он уже дважды оставил на меня бюро. Разминку делаю после работы или когда Александр Михайлович уходит домой. Уже познакомилась кое с кем, а кое-кто уже успел прозвать меня «веселым регистратором».

Неделя пролетела быстро.

В особо мрачные и горькие минуты от безумного отчаяния меня спасает лишь моя врожденная способность не терять присутствия духа там, где царит полная безнадежность, спасает песня. Это она высвобождает виски из сжимающих их стальных обручей, проветривает душу и мозг. Однажды, когда на минуту перевела глаза на сугробы снега за окном, мне вдруг показалось, что я в Пуще, в школе… Но Александр Михайлович, заскрипевший пером и вскинувши на меня свое восковое лицо с синими очками, развеял эту иллюзию… Сижу в загсе и пишу, пишу и сижу, не поднимая глаз на противоположную стену, чтобы не видеть желто-голубой трезубец — новый герб колониальной Украины, недавно еще свободной и счастливой моей родины, а ныне придавленной сапогом оккупанта. Этот загрязняющий стену трезубец назойливо лезет в глаза и ранит сердце, поэтому я стараюсь не глядеть туда. Сейчас сижу у себя дома за столом и пишу дубликаты. Александр Михайлович разрешил мне закончить начатые записи дома. Ему очень трудно работать. Вконец истощенный, он больше дремлет за своим столом, чем пишет, а когда берет в дрожащие руки перо, оно искажает буквы.

Мама уже возвратилась с «хождения по мукам».

— На базар хоть нагишом бегай. Купила горох и фасоль у Строцких дома…

Причина этого «хоть нагишом бегай» не снежные заносы, а приказ штадткомиссара о «твердых ценах» на несуществующие «продукты первой необходимости» — вот еще одно проявление усердия «освободителей» даже в военное время.

Мальчики вцепились с двух сторон в юбку бабушки и не отходят от нее ни на шаг. Скулят, чтобы она скорее поставила варить суп. Мама засуетилась, готовя «поныки». Кухня наполнилась дымом, и оттуда проникает чадный запах воска, которым она смазывает сковородку, а мне все кажется, что по углам комнат укладываются мертвецы.

С леденящим душу воем над домом проносятся немецкие самолеты, которые где-то уже освободились от своего смертельного груза, а сейчас возвращаются, чтобы снова им пополниться.

Сгинул бы поскорее сегодняшний день!

 

15 февраля

Посланцы наши вернулись из Староселья с пустыми руками: бурты еще не вскрыли, да и транспорт они там не нашли. Посоветовавшись, мы с Анастасией Михайловной решили, что нам необходимо самим взяться за этот наряд: не пропадать же ему. Перед этим я целых два дня убила на его окончательное оформление, пока наконец не оплатила наряд в «Киевсоюзе» и не получила на него пропуск в комендатуре на Печереке.

Позавчера, возвращаясь с Ново-Забарской, где искала возчиков и где один из них меня заверил, что договорится с несколькими товарищами и выберет всю картошку по наряду, встретила своего бывшего учителя Александра Корнеевича Дудченко.

Его высокую и стройную фигуру, роскошную седую шевелюру, выбившуюся из-под шапки, заломленной набекрень, заметила еще издали и направилась ему навстречу. Александра Корнеевича, учителя пения в пятом классе, нигде не обойду: он был тогда одним из любимейших моих учителей. Подбежала, чтобы пожаловаться на свои мытарства, а он, как всегда тепло улыбаясь удивительно молодыми и красивыми голубыми глазами, приветливо пожав руки, прервал мой рассказ такой неожиданной новостью, что мне захотелось подпрыгнуть и обнять его, как в детстве:

— Давайте сейчас же все свои шпаргалки, так и быть, выхвачу и вашу картошку! Сегодня из тех же буртов вывез своему коллективу, транспорт освободился, пока что в сборе. Вам везет.

Живет Александр Корнеевич на этой же улице, и мы поспешили к нему домой. Дома он проверил, все ли в порядке у меня документы, забрал их и сказал:

— Через день-два немцы аннулируют все наряды на картошку. Сейчас же поеду туда. Должен успеть добрать свою и вырвать вашу.

Его жена приглашала меня на чай с сушеной сахарной свеклой, но я полетела к Анастасии Михайловне, а Александр Корнеевич, не мешкая, направился тут же в Староселье.

Транспорт он собрал там же, колхозный, за часть картошки.

Сожалею, что не отпросилась у Александра Михайловича дня на два из загса и не двинулась в село вместе с Анастасией Михайловной, а послали старенького учителя и учительницу, как прозвали ее про себя — «трагическую фигуру», и они не сумели проявить на месте необходимую «оперативность».

В сегодняшней газете прочитала приказ об «аннулировании всех нарядов, выданных украинским учреждениям».

Досиделись.

А может, Александр Корнеевич успел вырвать картошку до появления приказа в газете?

Два дня назад Наталка и Маруся, взяв теплые штаны Михаила и пару сшитых в мастерской ботинок, подались куда-то на «обмен». Мама сидит и сокрушается: с чем же они возвратятся и благополучно ли, успеют ли вернуться именно сегодня, ведь завтра им на работу, повезет ли им при обмене?

Дни тянутся голодные, тоскливые, ненавистные. Молча, сжав зубы, люто подгоняешь их, чтобы летели, невольничьи, поскорее в безвестие.

Наступит же когда-нибудь конец этим дням, придет же такое время, когда захочется крикнуть: «Остановись, мгновенье!», ибо время снова будет прекрасным.

Смерти меня окончательно донимают. Нет от них покоя и по ночам. Переживаю то, что в свое время переживал герой новеллы Коцюбинского «Персона грата», хотя субъективно я здесь ни в чем не виновата. Каждый оставляет после себя какое-то воспоминание, призывает к мести за преждевременную кончину.

…На пороге появляется Маринка с радостным криком:

— Они идут, идут и что-то везут!

Мама побежала, натягивая на ходу теплую кофту, за нею вылетела и я.

И вправду, около кирпичного завода увидели Наталку и Марусю, согнувшихся в три погибели над санками. Действительно, везут картошку!

Обмен оказался весьма удачным. Наменяли целых три мешка, даже не помнят, как на радостях дотащились, не замечая усталости, как оказались на своей улице, оставив позади длинный и трудный путь. Обе возбуждены, веселы. Поверх мешков привязана корзина с бутылью молока и буханкой хлеба. Настоящего деревенского хлеба и молока, да еще в таком количестве! Радость охватила всех. Началась возбужденная возня, дети защебетали возле бутыли с молоком, нюхали его; через минуту в руках каждого оказался кусок хлеба. Усталые и обессиленные, сестра с невесткой свалились на стулья, а я и мама затащили мешки на кухню.

Пошли рассказы о подробностях обмена. Были в Демидове. Остановились у Опанаса Опанасовича, нашего знакомого колхозника, который до войны, приезжая в Киев, не раз ночевал у нас.

Часть обменяли у него же, а остальное — у соседей, он же сводил их к ним. Жена Опанаса встретила их очень приветливо, накормила. Дальше забираться уже не было никакого смысла.

Мама принялась варить картошку. У нас ее теперь целых три мешка. Как мизерны сейчас те двадцать картофелин, которые мама раздобыла утром «из-под полы» на базаре «твердых цен»! Голод отступил от наших дверей. Маринка говорит, что он убежал в сад, как только увидел Наталку и Марусю. На ужин кроме картошки у нас будет по кружке молока с хлебом.

Услышав это, детишки подняли такой радостный визг, что пришлось прикрикнуть на них.

Чтобы не потонуть в общей возне, пошла к Варваре Ивановне. Я часто бываю у нее, люблю там бывать, а когда Галка застревает в городе, остаюсь на ночлег. Сегодняшний вечер был вечером воспоминаний и мечтаний. Таких, какие можно высказывать лишь в кругу близких и родных людей.

Десятый час. После ужина на ум пришла фраза из рассказа Чехова: «Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды…»

Каштанка, жму твою лапу!

Вспомнились дети: сегодня они не одолели свои порции и, удивленные, смеялись.

Наталка и Маруся спят как убитые. Уснет теперь спокойно и мама: все дома, все, как говорится, в сборе, а завтра ей не нужно искать спасительных картофелин. Она сонно ворчит, чтобы и я легла, а мне хочется утомить себя, чтобы меня не терзали тяжкие думы.

Даст ли мне сегодня спокойно заснуть «Запись о смерти №…»?

Вчера подкинули в управу мальчика, завернутого в какие-то лохмотья. Ребенку месяцев восемь. Вспоминаю его худое и сильно изголодавшееся личико, большие голубые глазенки, русую головку и пятнышко зеленки на лобике.

Плакал, бедняжка, видимо по матери, очень горько плакал! Этот плач оторвал меня от стола. Александр Михайлович, заметив, как я ерзаю на стуле, разрешил мне пойти посмотреть.

Когда взяла ребенка на руки, он замолчал и доверчиво вытаращил на меня мокрые от слез глазенки. Прижала к груди — улыбнулся и показал два нижних зубика. Кто-то из присутствующих в коридоре (ребенок лежал под дверью комнаты инспекторов пропаганды и просвещения) подтрунил надо мной:

— Ой, не вы ли его мать, что-то уж больно он льнет к вам?

А мальчик действительно не хотел ни к кому уходить от меня. Подбросила его на руках: «Гоп-гоп» — засмеялся, запела ему «Котика» — сомкнул глазки и задремал. Мне пришла в голову мысль забрать его. Но у нас ведь уже трое. Что скажет мама, Михайло? Маринка со дня рождения и без того почти моя. От колебаний меня избавил Александр Михайлович, который пришел позвать меня, так как я задержалась. Мальчика техничка собиралась отнести в город, в дом подкидышей. Председатель распорядился зарегистрировать его. Записала в метрике: «Найденый Иван Павлович».

Ивасика Найденого увидела еще раз, когда техничка зашла с ним к нам в бюро за документом. На прощание украдкой от Александра Михайловича поцеловала его в щечку.

Неужели у меня никогда не будет сына?

Образ живого Ивасика вытеснил в тот день мертвых детишек, которые весь день толкались в дверь нашего бюро. Зарегистрировала их шестерых. У всех одна причина преждевременной смерти: слабость при рождении или общее истощение после рождения, читай — голод, отсутствие молока у матери.

Рождений вчера было два. У всех зарегистрированных детей, живых и мертвых, не было отца. Отец? «Убит на войне», «Кто его знает где», «Погиб в плену».

Чтобы прогнать видение записи про смерть, вспоминаю глаза и личико Ивасика с пятнышком зеленки на лобике, когда подбрасывала его на руках и напевала ему «Котика»…

 

22 февраля

Александр Корнеевич успел выхватить картошку!

Мама сидит сейчас в маленькой комнатушке и, перебирая полученный мною пай, ласково что-то бормочет, не варя собственным своим глазам, своему счастью.

Счастлив картофельным счастьем весь коллектив учителей, вся наша семья, а вторник прошлой недели я запомню на всю жизнь.

Утром этого дня, выписывая дубликаты «Записей о смерти №…», горько мучилась раскаяньем: зачем снова выбросила деньги на второй наряд, уверена, что и он лопнул.

Оплату этого наряда произвела по собственной инициативе. Советоваться с товарищами, которые уже разошлись по разным работам, не было времени, необходимо было действовать решительно и немедленно; часть коллективных денег еще осталась у меня от нереализованного наряда на дрова, часть мы с Анастасией Михайловной доложили из своих, и наряд в 2400 рублей был оплачен.

Чувство ответственности за напрасно выброшенные деньги мучило меня, хотелось завыть над дубликатами, которые пишу, пользуясь тем, что смерть не дергает нашу дверь, и тут неожиданно влетела ко мне в «мертвецкую» радостно возбужденная Варвара Ивановна, зачисленная, как и Александр Корнеевич, в коллектив так называемой школы № 29 (до войны наша школа № 16), и, наклонившись, прошептала:

— Дудченко приехал, успел добрать нашу, привез и вашу картошку!

Шепот ее услышал Александр Михайлович и радостно поднялся из-за стола: это имело и к нему отношение, так как за разрешение бегать по этим делам я включила его в список, место нашлось, кое-кто выбрался в село до конца войны.

Не успев даже спросить разрешения, побежала с ней, оставив все как было на столе.

Александр Корнеевич с колонной подвод и возниц ждал меня у нашего двора. Посоветовавшись с ним, решили разгрузить картошку у нас, в пустой Марусиной квартире, где мама сейчас же затопила печь, а я немедленно вызвала Анастасию Михайловну с завхозом школы и передала ему ключ. В помощники завхоз выбрал себе маму, я вдвоем они поехали с санками раздобывать весы, а я снова пошла в загс.

Невзирая на горячку (получали и везли картошку ночью, Александр Корнеевич должен был еще подбросить возчикам магарыч и спешил), картошка была привезена действительно по-хозяйски: мешки полненькие, аккуратно укутанные сеном, сложены как полагается, что не укрылось от маминого глаза. На мамино «молодец» он скромно ответил, улыбаясь:

— Ведь там все свои люди.

Два дня завхоз с матерью трудились в поте лица. Насыпали, взвешивали, грузили учителям на саночки. Кое-кто из моих товарищей уже так отощал, что не в состоянии был передвинуть мешок, а кое-кто на радостях опустил руки и тоже ничего не способен был делать.

 

25 февраля

Несколько дней тому назад, потеряв надежду получить картошку по наряду, снарядили Наталку в «обмен»: времени у нее хоть отбавляй, она безработная, так как сапожная мастерская целиком перешла в ведение немцев и там остались одни лишь специалисты. На должность кладовщика сестра не согласилась идти: расстрел здесь вполне реальная возможность, достаточно того, чтобы исчезло что-нибудь из кладовой.

Пока что станет бродить по селам в поисках продуктов на обмен, а там видно будет, что ей дальше делать. Два дня тому назад привезла мешок картошки, две связки лука, буханку хлеба, кислую в качанах капусту, но напугала нас до смерти: дотащив до калитки санки, упала поверх узлов да так застонала и зарыдала, что мы, кинувшись к ней, обомлели. Рыдала она по бутылке молока, разбитой тогда, когда немецкий офицер, которому не ответила на заигрывания, «в шутку» задел легковой машиной санки, и санки ударили ее сзади.

Еле успокоили бедняжку.

…Вот уже два дня, как Наталка спит спокойно, не стонет. Хоть бы на этом закончилась печальная история.

После выздоровления, пока стоит санная дорога, Наталка вновь собирается в Демидов, а оттуда с дядюшкой Опанасом в Литвиновку, где каждое воскресенье ярмарка, а кое-что можно купить даже за деньги.

Мама мечтает о говяжьем жире.

Наталка и мама, тихо побеседовав, заснули, только я «точно окаянная». Воспоминания и думы обступили меня со всех сторон. Теперь — прощай ночь!

…Пять утра. Засыпаю тяжелым сном, но сквозь него слышу, как пыхтит паровоз на товарной станции, неподалеку от нас, я сверлит сонный мозг: «О-ох. и я среди чужих, среди чу-жи-и-их, чуж… чух… чуж… чух…»

 

6 марта

В надежде легче коротать дни, и не жаль, что проносятся они, горькие и тяжкие, лихие и тревожные. Хорошо, что устроилась на работу. Зарплата ничтожная, работа гнетущая, но день как-то проходит организованно, поэтому немного легче.

Бывают минуты, когда удается читать. Перечитываю А. Толстого «Хождение по мукам», пьесы Алексея Максимовича Горького. Чтение успокаивает, забываешь обо всем. Читает в свободные минуты и Александр Михайлович. Он все больше ко мне привыкает и привязывается, работаем дружно, часто он искренне восхищается моим «прекрасным и жизнерадостным характером»; уже не ворчит по поводу моей подвижности. Последние дни мой «старичок» и сам повеселел. Как-то даже начал тихо подпевать — подкормился, выручила картошка, да и я теперь не забываю его: ношу ему из дому «поныки», обманным путем получаю у Галины Афанасьевны для него два обеда.

— Не регистратор, а клад, — шутя говорит он частенько.

Пять часов дня. Рабочий день закончился сравнительно спокойно: только трижды постучала сегодня в нашу дверь смерть, были и два рождения.

Мама расчищает снег. Второй день метет и завывает пурга. Зима, кажется, с боем, но все же сдается. Когда стихает буран, выглядывает солнышко.

До вечера оно еще покажется; второй день под вечер появляется. Погода под стать моему настроению: случается, злюсь, нервничаю, а затем, в момент кульминационной душевной бури, все завершает нежная и печальная, веселая и задорная песня.

Песня для меня сейчас — чудодейственное лекарство. Ею укрепляю надежду, развлекаю себя в этой тюрьме, к ней прибегаю в наиболее горькие минуты отчаяния…

Неделя промелькнула быстро.

В город почти не хожу. Меньше разрушенных домов вижу, меньше встречаю на улице серо-зеленые шинели, избегаю читать газеты — и сохраняю покой.

Получила «паек»: 10 килограммов сахарной свеклы, 4 килограмма так называемого повидла, 100 граммов колбасы и 100 граммов холодца. Свеклу посушили. Получилось «немецкое печенье», как прозвали ее дети. Для взрослых — эрзац-сахар. Полученное повидло — свекольный жом (сок немцы забрали для патоки себе) — подозрительного цвета.

Когда шла с пайком, кусочек повидла упал на мостовую. Нагнулась поднять и растерялась: на мостовой валялось немало таких же мерзлых кусочков. Подняла тот, — который казался моим. Дома мама рассмотрела:

— Видала! Кизяковое повидло.

Насмеялись и хотели выбросить этот жом, но дети не дали, едят и весь день скулят по нему.

Мама долго думала, как разделить на семерых колбасу и холодец. В общем, лизнули, чтобы не забыть, что на свете бывает и он и она.

Свеклу дали не всем одинаково: кому 10, а кому 20–50 килограммов.

Любопытства ради пошли с Зинаидой Афанасьевной к пану Батраку, заместителю председателя, спросить: почему это так? Он вытаращил на нас глаза и, заикаясь, сказал:

— Какие же вы наивные. Кто это вам сказал, что все теперь равны? Пора вам знать, что есть солдаты и офицеры. Сколько вы получаете? — обратился он ко мне.

— Четыреста рублей! — отвечаю.

— А она сколько? — показывает на Зину.

— Тоже четыреста.

— Ну, а я — тысяча двести. Понятно? С-с-с-оо-лдат и о-о-о-фи-и-цер одинаково р-р-р-иску-у-у-ют жизнью, а получают не о-о-оди-н-наково!

Переглянувшись, мы извинились и, чтобы не рисковать работой, поскорее исчезли с «ясных глаз» «пана».

Ведь он «офицер» у победителя, а мы лишь пленные солдаты.

На лестнице, не удержавшись, посмеялись до слез: ко всему прочему пан Батрак еще и глухой, не услышит. Впрочем, эти «паны» ко всему глухи.

 

8 марта

Думала, скучно и тоскливо, одиноко и серо закончится и сегодняшний день, но под вечер неожиданно явился… Андрей! Тем приятнее встреча, чем неожиданнее. Уж и не ждала, думала, что надолго подался в село.

— Приветствую, приветствую, сегодня ведь ваш праздник, женский. Чем-нибудь отметила его? — пожимая руку, начал он. — Как самочувствие, как поживает поэтическая официанточка? — дружески иронизирует Андрей, радуя меня своим настроением.

— Уже не официантка, а регистраторша смертей, — грустно отвечаю. — И не шути невпопад, а то…

— Знаю, знаю, рассердишься. Прости, не знал… Ну и профессии же ты себе выбираешь, никак не по твоему характеру. — Андрей сочувственно смотрит на меня сквозь стекла очков, а затем продолжает: — Перестань же хмуриться, рассказывай, ну, не хмурься…

Юмор, приподнятое настроение Андрея быстро передаются мне, и я, не скрывая больше радости от того, что вижу его, что могу поделиться наболевшим, начала рассказывать про тяжелые и безрадостные события на Куреневке в последние дни.

Сняв пальто и поудобнее усевшись, Андрей внимательно слушает. По глазам его вижу, что и он мне сообщит что-то интересное, что в моем рассказе есть что-то нужное и ценное для него, что некоторые мои соображения волнуют его.

Смеялся, когда рассказала, как, «минуя голову», получила назначение, о глухом Батраке и о его «теории» об «офицерах и солдатах», о «повидле».

— То, что ты уже знаешь, — правда: от Москвы немцев действительно отогнали, и на довольно почтительное расстояние. Знаю я это из официальных источников, Оксана.

Радость кружит мне голову, и я срываюсь со стула. Андрей усаживает меня рядом, спрашивает:

— Скажи, регистраторша, как ты высиживаешь весь день за столом? И почему под твоим пером мертвецы не оживают?

В углу тихо играют мальчики. Маруся где-то с санками во дворе. Остальные разошлись по соседям. Нашей беседе никто не мешает.

Андрей заинтересовался отдельными деталями записи мертвых: документами, которые требуются при регистрации, куда их после записи девают, книжкой дубликатов рождения и усыновлений.

— Что у вас по паспортизации делается?

— Уже началась прописка.

— Началась она и у нас. Я прописался и в Киеве, так как периодически здесь придется бывать.

Пока собралась наша «веселая компания», Андрей успел рассказать о своих «новостях», о том, что с ним приключилось, начиная с того морозного дня, когда мы с ним встретились.

Брата он разыскал через несколько дней: Федор, признанный военкоматом негодным к воинской службе, был направлен партийным комитетом на другую работу, a в дни отступления Красной Армии из Киева — оставлен на подпольную работу сперва в Киеве, а затем переброшен в Киевскую область. Жена его с сыном успели эвакуироваться в Казахстан. В поисках брата Андрею необычайно повезло, так как Федор проживал в Киеве иод другой фамилией и переменил свое старое место жительства. Встреча с Андреем была для Федора неожиданным сюрпризом.

Спустя несколько дней после свидания с братом Андрей был послан им в одно из сел под Киевом.

— К тебе так и не успел зайти: спешил. Сейчас пробуду в Киеве несколько дней, а затем опять вернусь к Федору.

Андрей рассказал о хозяйничании оккупантов в селах, о настроениях крестьян, начавшейся уже принудительной вербовке колхозников в Германию.

— Через некоторое время усилится «добровольная» посылка населения в «прекрасную» также из Киева. Проверка паспортов и введение прописки ускорены не зря. Не угодить бы и мне где-нибудь на улице прямо в западню, хоть я и владею в совершенстве немецким языком, а в кармане у меня неплохие документы… Ну, не хмурься, — подбодрил он, заметив, как погасли радостные огоньки у меня в глазах, — не волнуйся, Оксаночка, дела не так уж плохи, от Москвы орды отогнали…

В дальнейшем беседу нашу прервали: пришли мама, Наталка, за ними — Маруся, за нею — Маринка с санками; за окнами сгущались сумерки.

Андрея встретили удивленно-радостными восклицаниями: давно видели, увидеть не надеялись.

Засветили плошки, сели всей компанией ужинать. За ужином дети забавляли Андрея своей ненасытностью. После ужина мальчики спросили ело:

— Вы, дядя, пленный? У нас будете жить?

И рассмешили всех нас. Пришлось рассказать Андрею про «пленных дядей».

А когда все улеглись спать, когда села с Андреем в кухне на топчан у теплой печки, он необычайно скупо, лишь в общих чертах рассказал о том, что, собственно, его привело в Киев. Из этого сдержанного рассказа можно было понять, что Федор послал его с каким-то поручением в Киев. Разумеется, я не стала допытываться о характере этого поручения. Однако в конце этой беседы Андрей мне сказал:

— Ты, Оксана, понемногу, а главное, поосторожнее прощупывай людей. Может статься, что надежные люди понадобятся.

Андрей умолчал, зачем и для чего могут ему понадобиться люди, а я, соблюдая элементарный такт, не стала его расспрашивать.

Постелила ему в кухне на том же топчане. В комнатах тепло, даже душно. В моей маленькой, где сплю с Маринкой, открыла форточку и села писать.

…Рассказать Андрею о дневнике?

Еще успею.

А сейчас как-то даже неудобно: человек спит, а я про него пишу.

 

12 марта

Вчера Андрей ушел. На Куреневке и в Пуще у него были свои дела. Несколько дней работала в загсе одна. Александр Михайлович еще болен, и позавчера Андрей пришел ко мне, заинтересовавшись метриками, порядком записи основных четырех актов. Перечитывая инструкции, заметил:

— А ты и в самом деле догадлива. Тут действительно немало щелей для обхода их «законов». Старайся войти в полное доверие у своего руководителя. Нам с Федором ты, вижу, будешь нужна.

Отобрал несколько паспортов умерших, из числа сданных Кирилловской больницей, которые можно не заносить в реестр.

Заметив на стене желто-голубой трезубец, усмехнулся:

— Еще не сняли? Скоро снимут, а то повсюду уже сняли. Видимо, приказ об этом дойдет до Куреневки с небольшим опозданием. А как тебе удалось «фюрера» не вывешивать?

— Был у нас портрет, и немалых размеров, но его забрали в отдел труда. Там тоже был такой же портрет, но кто-то с вечера его порвал, и Александр Михайлович охотно отдал им наш.

Записей о смерти было в тот день несколько, о рождении — ни одной, и я была почти свободна. Дубликаты делать не хотелось, беседа с Андреем повысила настроение, никто нам не мешал. Когда он просматривал зарегистрированные мною метрики из Кирилловской больницы с именами пленных, больных, задушенных в душегубке угарным газом, руки у него дрожали. После долгого гнетущего молчания сочувственно сказал:

— Да, работа у тебя не легкая. Не зря тебе не спится. Со спокойной душой такие записи не сделаешь…

Андрей перелистывал последнюю книжку и вдруг, прочитав одну из записей, вскрикнул:

— Павло!

Словно не веря своим глазам, он от волнения снял очки и протер стекла. Не лжет ли этот листочек? Как? Павло? Он же недавно был с ним, убегали же вместе, вырвались из могилы тогда, когда уже стояли в ней одной ногой! Павлуша, который так весело смеялся, радуясь свободе, теперь мертв? Человек, рвавшийся к нашим, продумавший план бегства, уже не увидит свободным свой край.

Андрей метался по комнате, гневно поглядывая на меня, точно именно я палач. Ну да, моим же почерком написано имя погибшего друга.

Потом, обессиленный, сел и как-то сразу увял.

— Так… Попал, значит, во второй раз в плен, по дороге.

Кто-то зашел ко мне, помню, по делу, и Андрей, прикрыв глаза, пряча их под стеклами очков, отвернулся к окну. Вскоре он ушел.

День какой-то тусклый, безрадостный.

Где-то что-то делается, а ты ничего не знаешь. Имеются же какие-то перемены, не могут же события застыть, а ты ни о чем не знаешь, не слышишь. Люди ходят и чего-то ждут. Они встревожены, тоскливо ожидают новых несчастий. Поговаривают о поголовном угоне всего трудоспособного населения в Германию. Газета в эти дни еще больше лебезит перед «освободителями» и подслащивает новую отраву. Ох и мерзкий же листок!

А от Москвы фашистов действительно отогнали. Все об этом потихоньку говорят. И потери у немцев огромные.

 

18 марта

Одна женщина, регистрируя рождение сына, посмотрела мне в глаза. На реплику: «Пускай растет здоровый, чтобы врагов бить!» — ответила:

— А им дают чёсу. Слышали? Вся Московская область уже очищена нашей армией от фашистской погани.

Вот как! Но, быть может, моя собеседница просто вслух выразила свои надежды, хочет на людях убедить себя в том, что они уже сбылись.

— А откуда вы об этом знаете? — опрашиваю я.

— Мужу сказал один его товарищ, убежавший из плена. Принес нашу газету, январский номер.

— Вот бы посмотреть ее.

— Да она в клочья, в вату превратилась. Зачитали.

Разговор ведется с глазу на глаз, без свидетелей. Женщина внимательно посмотрела на меня — видимо, решила: «Эта не выдаст» — и не стерпела:

— Нашим бы только не пустить их дальше — ни до Москвы, ни в обход. Нашим бы только начать их бить, гнать, а там…

— А может, наши уже начали наступать? Мы же ничего не знаем.

— В том-то и беда.

— Будем ждать радостных перемен. А скоро ли они будут?

— Еще натерпимся мы.

Муж моей новой знакомой сейчас дама, но, по ее словам, места себе не находит. Хотел бы вырваться, очутиться в самом пекле боя. Сейчас увиливает от работы, а как избежать угона в Германию? Пока немцы еще рассчитывают на добровольцев, но скоро, в этом нет сомнения, будут брать насильно.

— Все-таки мой думает отвертеться, уже с товарищем по заводу решают, что делать, — шепчет мне женщина, словно нас кто-нибудь подслушать может. Получив метрику, она ушла, пообещав еще зайти, как только услышит что-нибудь хорошее.

Настроение сегодня переменилось в лад с погодой; весь день светило солнце, и регистрировала я одни лишь рождения.

Да, перемены действительно имеются. И молчат не все, и кое-что знают!

 

20 марта

Сегодня «похоронила» живого человека.

Александра Михайловича не было в бюро целый день, он снова заболел. Петр Митрофанович Васильев, завхоз управы, улучив минуту, когда я была одна, пришел потолковать. Этого немолодого уже человека давно знаю, он наш, можно сказать, сосед, хотя и не ближний. Сестра до этого несчастья, до оккупации, работала на том же авторемонтном заводе, что и Васильев.

Зайдя в бюро, Петр Митрофанович после недолгой паузы, без всяких вступлений и подходов, сказал:

— К вам сейчас обратится мать одного коммуниста. Вы не побоитесь помочь ей?

— Как именно? — спрашиваю и тут же добавляю: — Я не из пугливых.

— Я это чувствую, а по кое-каким фактам и знаю. Дело вот какое: регистрируя смерть одного из ее сыновей, который, вырвавшись из лагеря, умер еще в октябре, запишите в метрике о смерти не Георгия, а Григория Платоновича Сергиенко. В справке врача стоят лишь инициалы, и потому то, о чем я прошу, легко сделать. Ну, а паспорт… Именно его вы и не требуйте.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — У умершего военного может паспорта и не быть. Основание записи — справка врача. В октябре еще не было загса. Запоздание с регистрацией не вызовет подозрений. А скажите, зачем эта перемена имен?

— Объясню и это. Братья оказались в окружении. Потом Георгий был в плену, а Григорию удалось ускользнуть. Наведался он к матери позднее, уже после смерти брата, тайно от соседей. Он подпольщик, и гестапо, пронюхав об этом, охотилось за ним. Матери и сейчас покоя не дают: где сын? — и все тут! Она одно говорит: Григорий вернулся из лагеря и умер, а о Георгии ничего не знает. Не то воюет, не то погиб. Недавно следователь начал требовать оправку о смерти Григория, видимо для того, чтобы закрыть его дело. Вот мать и просит…

— Пускай заходит.

Петр Митрофанович вышел, а к столу подошла невысокая пожилая женщина, просто и чистенько одетая и с таким привлекательным лицом, с такими удивительно красивыми голубыми глазами и ласковой улыбкой, что я поднялась ей навстречу и поспешила по клониться. Усаживаясь по приглашению возле стола, она молча посмотрела на меня и подала справку о смерти Георгия, который умер, как значилось в этом документе, на двадцать шестом году жизни. Я начала оформлять запись. Как только вывела в книжке фамилию, она торопливо напомнила мне: Григорий Платонович умер на тридцать четвертом году жизни от воспаления легких… Я заметила, как под ее густыми ресницами вспыхнули гневными огоньками глаза, а в уголках губ возникли две глубокие упрямые складки.

— Один умер, за другим охотились, но не нашли. Вытерпела их допросы. Нужно будет — выдержу еще, не запугают…

Когда метрика была написана, Сергиенко расписалась в книге записей о смерти и сказала мне:

— Спасибо тебе, дочка. Начальника твоего не знаю. Выжидала, пока будешь одна. Помог мне Петро — спасибо и ему. Теперь пускай гестапо ищет Гриця! А он еще наведается ко мне, непременно наведается. Ну, еще раз спасибо…

Признаюсь, при этих сказанных от всей души словах на сердце у меня стало легко, радостно. И долго еще стоял у меня перед глазами образ старенькой женщины — такой родной, словно с детства знакомой.

Под вечер, снова застав меня одну в бюро, Петр Митрофанович сказал:

— Теперь я познакомился с вами ближе. Не знаете, скоро ли Борис вернется из села?

Ответила, что скоро. Об этом мне сказала бабушка Паша, его мать.

 

23 марта

Сумерки наступили неожиданно: заработалась. Весь день смерть не переставала открывать дверь бюро. А два дня назад из Кирилловской больницы вновь принесли список. B нем — триста душ тех, задушенных. Зажала сердце в кулак и регистрирую, не разгибая спины.

А вот теперь у меня людно и шумно. Усевшись на диване, болтают Зина, Зоя, Нюся, Люся — девушки, работающие в финансовом отделе, карточном бюро, отделе так называемой общественной опеки. Среди этой молодежи и Алеша, мой ровесник, товарищ школьных лет.

Работу я кончила. Кладу книги в шкаф, прибираю на столе и слушаю рассказы своих гостей о виденном и слышанном.

Со многими из них уже подружилась. Когда я одна, то не один сослуживец забежит украдкой. А после работы любят посумерничать на диване. Обычно просят:

— Расскажите что-нибудь о школе.

Часто спрашивают:

— Были у вас сегодня молодожены? Любопытство вполне понятное: брак сейчас — большая редкость.

Мы чувствуем себя вольготно. Надо сказать, Александр Михайлович работал только до обеда, а затем ушел домой, почувствовав себя плохо. И досталось бы мне от него за этот шум в загсе! Нюся и Зоя были вчера в опере и делятся своими впечатлениями. Накануне в управе раздавали билеты на празднование юбилея — столетия со дня рождения Н. В. Лысенко, нашего украинского композитора, которого немецкие захватчики при помощи подхалимов мертвого тянут за волосы к себе. Им нужен он как некий, целиком придуманный конечно, пример дружбы украинского и немецкого народов, которая, дескать, длится века.

Вступительное слово сказал «глава» города Фороставский, слово для доклада о жизни и деятельности композитора он дал какому-то «пану» Музыченко. И тот и другой старались доказать, что именно благодаря благотворному влиянию культуры немецкого народа Лысенко и стал выдающимся композитором. Зоя смеется. Бред какой-то! Два года изучала она историю музыки и такого не слыхала.

Биография композитора была рассказана дрожащим голосом. Докладчик явно опасался сказать что-либо такое, что не понравится оккупантам. Видимо, по их наущению он начал толковать о том, что нужно оказывать помощь немецким вооруженным силам, добровольно ехать на работу в Германию и вообще прилагать все усилия во имя победы немцев.

Но только он завел эту препротивную музыку, как публика начала потихоньку покидать места и уходить.

— Озираюсь, — продолжала Зоя, — и вижу, что осталась почти одна в окружении немецких солдат.

— Как это — в окружении солдат? — спрашиваю я.

— Да в театр потом набились немцы. Сперва я их не заметила.

Программа юбилейных торжеств отпечатана была на двух языках — немецком и украинском. Первая страничка — немецкая, орнамент вокруг портрета композитора тоже немецкий, а уж вторая страничка, «унтер андерем», украинская.

Зоя показывает нам эту программу. Беру в руки — и сердце жжет обида за надругательство над памятью любимого композитора. Лысенко и оккупанты, Лысенко нацизм — что между ними общего?

Концерт затеян Форостовским не зря. В конечном счете он нужен был немцам для психологической подготовки населения к предстоящим мобилизациям. Смотрите, мол, и убеждайтесь, как мы крепки, уверены в себе, и не рассчитывайте на возвращение своего, советского…

Сумерки сгущаются, проходит час после окончания работы, но в компании как-то теплее, не хочется уходить. Сажусь в круг. Зоя просит: «Продекламируйте что-нибудь или расскажите из прошлого». Девушке жаль закрытую музыкальную школу, десятый класс которой она кончала бы в нынешнем году.

Возвращались с Зиной в приподнятом настроении. Лица наши раскраснелись, и густая сетка лохматых снежинок приятно охлаждала. Снежок падал и падал, мягкий, пушистый.

 

29 марта

Усилилась мобилизация в Дейчланд. Полиция хватает безработных, бездетных женщин, молодежь.

Городская управа ради этой ловли работает теперь и по воскресеньям. А в Куреневской управе до четырех часов дня находится дежурный. Вчера председатель, вызвав меня, сообщил под расписку, что я — дежурная. Сейчас сижу вот у телефона, который, к счастью, молчит.

Погода сегодня не радует. Солнце то блеснет, то тут же исчезнет. Небо виснет над головой, хмурое, черное от снежных туч. С омерзительным гулом проносятся вражеские самолеты. Гляжу и ненавижу небо, которое лишь год тому назад любила за бездонную светлую синеву, за солнце, свое солнце, за покой, необъятный простор и за схожесть с морем.

Вот уже несколько дней весна борется с крепкой еще зимой. Март кончается, но непрерывно метет и метет. Деревья потонули в снегу, крыши и столбы электропередачи — в огромных шапках. Днем, когда порой показывается солнце, — тает, а под вечер подмораживает, тогда вновь появляются сугробы, в которые легко провалиться.

Телефон, возле которого дежурю, — в кабинете председателя, большой, светлой комнате на втором этаже. Ее левая стена выходит на застекленную веранду. В комнате две стеклянные двери и два окна; вдоль стен стоят несколько тумбочек с пальмами, мягкие кресла, книжные шкафы, пустые, а потому никому не нужные, новый диван с художественной резьбой.

На правой стене, которая выходит в сад, — пять окон. Вдоль нее стоят письменный стол, тумбочки с пальмами в углу. Тут же — бюст Тараса: от сдерживаемой силы слегка наклонена голова; плечи могучие, взгляд острый, проникновенный. Я как бы слышу:

Если бы ему, живому, попались на глаза статейки тех, что сочиняют газету «Новое украинское слово», проклял бы великий Кобзарь подлых изменников.

Вдоль стены напротив входных дверей — столик с телефоном, опять тумбочки с цветами, стулья. На самой стене — несколько схем «экономического освоения» оккупированных областей, детальный план нашего города со всеми улицами, названия которых поспешили переменить, как будто это может что-нибудь изменить. Тут же большой, во весь рост, портрет, от которого отвожу глаза. Хочется кинуться на него с кулаками, разорвать на малюсенькие кусочки. Это же чудовище, несущее людям беды-войны, голод, руины.

Тарас упрямо глядит в угол, а этот вурдалак исподлобья. Взглядам обоих никогда не сойтись.

Еще не так давно в этом здании находились детский сад и ясли. Оно — двухэтажное, с садом. На некоторых кабинетах и ныне рядом с новыми надписями сохранились таблички: «Ползунковая группа», «Старшая группа». К примеру, мое бюро метрик занимает «Музыкальную комнату».

И горько и смешно слышать:

— Где тут деньги дерут за коров, лошадей и собак?

— У ползунков. Идите вон туда.

Любопытно, что малышей сирот подбрасывают именно управе. Вчера подобрали мальчика 1940 года рождения. При нем была выразительная записка: «Отец погиб, мать скосил туберкулез. „Освободили“ — так уж кормите, он из этих яслей».

…Читала, смотрела в окно, думала, писала и вновь читала. Срочной телефонограммы записывать не пришлось, и точно в четыре часа я исчезла из этой неприятной, чужой комнаты.

 

5 апреля

Зима начала сдаваться. Улицы изрезаны потоками талой воды. Сегодня яркое солнце, с утра расчистило небо до такой нежной голубизны, что от него не отведешь глаза. Ручьи призывно журчат, выманивают из дому.

Из нашего сада на улицу мчатся, спеша к большому потоку, несколько ручейков; мама пробила для них канавки по кратчайшему направлению и открыла калитку настежь, подперев ее.

На проталинах в саду из-под мокрой земли выскочили обогретые кустики мать-мачехи, а под солнцем на досках ограды начали свою «муштру» весенние жуки — «красные казаки», прозванные так детьми за красные с черными крапинками спинки. Проспавши этой весной под глубоким снегом дольше обычного, раскрывают синие глазки подснежники, завезенные мною несколько лет тому назад из Пущи и прижившиеся в нашем саду. Первый день весны породил мечты, поднял настроение, укрепил надежду выжить.

Тревожит лишь мысль: неужели с Наталкой случилось в дороге что-то непоправимое? Четвертый день нет ее с «обмена», а подалась она далековато за мукой — за Хабне. Мама и сегодня начала с утра сокрушаться. Я и Маруся ее успокаиваем: дороги развезло, вот и задержалась, с саночками добираться тяжело, — может, выжидает случая сесть на автомашину, если только добыла чего-либо.

Маринка, проснувшись, перебралась ко мне в кровать и учит стихотворение «Подснежник». Полюбившееся мне еще с детства, оно невольно приходит на ум каждый год в дни пробуждения природы и всегда радует: «В лесу, где березки столпились гурьбой, подснежника глянул глазок голубой. Сперва понемножку зеленую выставил ножку, потом потянулся из всех своих маленьких сил и тихо спросил: „Я вижу: погода тепла и ясна. Скажите мне, правда ль, что это весна?“»

Стихотворение это (жаль, забыла автора) запомнилось мне вместе с пушкинским «Гонимы вешними лучами» еще из детской хрестоматии, которую читала в третьем классе и почти всю выучила наизусть. «Подснежник» нравится и Маринке, и она повторяла звонкие строфы, пока не понесла на солнце куклу, которая «стала такой бледной в комнате за зиму, что страшно на нее смотреть».

Дети сегодня целый день то пускают бумажные кораблики, то около ограды во дворе наблюдают живую цепь «красных казаков». За мальчиками следит Маруся, и мама спокойно возится возле плиты.

Тянет и меня на воздух. Несколько раз выходила на крыльцо. Хотела сесть на ступени и почитать, но солнце слепит глаза.

Несколько самолетов тяжело пронеслись туда, на фронт. Испоганили и затуманили голубизну, сжали сердце ненавистью, обидой и болью, но промчались — и небо опять свое, и надежда своя.

У меня такое предчувствие, что сегодня придет Андрей.

 

8 апреля

Андрей брел-таки в тот день по вешним потокам! И не просто брел, а нес запрятанное между ватином и подкладкой пальто сообщение Советского Информбюро за март. Когда это сообщение прочитала своими глазами, сердце встрепенулось, и я едва сдержала слезы.

Вечерело, но солнце светило так ярко, как утром, воскресный день был первым счастливым днем за последние восемь страшных месяцев.

Наша армия перешла в наступление на главных участках огромного фронта! Она нанесла немецко-фашистским войскам один за другим несколько ударов под Ростовом-на-Дону, под Тихвином, в Крыму. В жестоких боях под Москвой она разбила фашистские войска, которые пытались ворваться в столицу, и теперь теснит врага на запад. От немецких захватчиков целиком освобождены Московская и Тульская области, десятки городов и сел других областей, захваченных врагом.

Момент внезапности нападения, на который фашисты возлагали большие надежды, не принесет им победы. Никакие силы не отвратят их конечной гибели.

Андрей ушел от нас в тот же вечер, опешил к кому-то из своих товарищей. А я, прочитав сообщение чуть ли не в десятый раз, обдумывала, как его распространить. Оно весьма кстати сейчас, когда начинают угонять людей на заводы в Германию. Враг идет на все, чтобы достичь своей цели — посеять неверие в боеспособность наших сражающихся войск и создать своей армии новый ореол непобедимости.

В финансовом отделе, в так называемой «общественной опеке» и в карточном бюро у меня уже есть надежные помощники. На них я и рассчитываю.

Была у Николая Дмитриевича в магазине. Обрадовался, говорит, что собирался прийти ко мне. Хлопот у него с нарядами на хлеб много, нелегко оформлять и получать эти крохотные пайки.

Первая фраза, которой встретил меня: «Что радостного принесли?» Глаза его, голубые, откровенные, смотрели доверчиво и требовали правдивого ответа. Были мы вдвоем в подсобном помещении, я молча дала ему сообщение. Догадался, на радостях растерялся и даже покраснел оттого, что с уст у него сорвалось:

— Я бы вас за это расцеловал!

Разговору нашему начали мешать, и я ушла. Николай Дмитриевич сказал, что зайдет ко мне на этих днях в бюро метрик. Связи с людьми у него неплохие, можно на них рассчитывать.

Анастасия Михайловна на месте не сидит, все время на людях, ходит по селам, занимается пресловутым «обменом». Обрадовавшись тому, что услыхала от меня, она не мешкая собралась в дорогу.

С работы я вернулась до сумерек. Не могу сейчас сидеть дома. Надо как можно скорее оповестить кого смогу о радостных новостях и избавить от неверия тех, к чьему сердцу оно протянуло холодные когти.

 

11 апреля

Пошла к людям! Плачут почти в каждой семье: в Германию, как и объявлено было, «мобилизуют» (забирают насильно с помощью полицаев) всех безработных: мужчин, не имеющих детей женщин, молодежь.

Придешь в управу, и глаза бы твои не глядели. Истощенные, голодные, измученные и заплаканные, стоят под присмотром полицаев «предназначенные», то есть пойманные, для отправки в Германию, в неволю. Они с узелками, уже без паспортов. Отсюда их под надзором полицаев и эсэсовцев погонят к эшелону. Говорят, на вагонах эшелонов сделаны огромные надписи: «Украина посылает своих лучших сынов и дочерей в прекрасную Германию в благодарность за освобождение».

Как рассказывают те, кто сбежал, захваченных везут в вагонах для скота. Гнусные надписи эти они и прочесть-то не могут, так как на станциях их не выпускают, чтобы не разбежались.

В каждой семье с ужасом ждут конца дня. Мужчин забирают по ночам, женщины пользуются «привилегией» — их вызывают через управу и полицию.

Под окном, возле которого я поставила свой столик, наблюдаю сейчас такие сцены, которые леденят душу. Право же, можно позавидовать мертвым. Вновь регистрирую их десятками и по утрам часто не встречаю того из соседей, с кем виделась накануне.

Хмурый и неспокойный сегодня день. Солнца нет. Да и к чему оно, когда рыдает вся улица? Мама прощается с соседями. Завтра вот так же она, быть может, будет с рыданиями провожать меня.

Летят из дальних краев дикие гуси. Даже странно: гуси! Как будто ничего не изменилось, все осталось таким, как было. Природа верна себе, и нечего тут сетовать.

Вдоль улицы тащились несколько телег, — везли «мобилизованных» женщин с детьми (по особому списку, «для изоляции»). За ними по тротуару шли мужчины (впереди и позади полицаи). Это — очередная партия вывозимых на чужбину.

А в небе летели гуси и кричали по-весеннему. Возвращались на Украину.

Весна-то будет. Но какая весна…

В сегодняшнем номере газеты на первой странице крупным шрифтом напечатано сообщение о том, что на площади Богдана Хмельницкого повешены несколько «саботажников» за «коммунистический дух», за «открытое проявление нежелания ехать в Великую Германию».

А люди, понятное дело, не хотят ехать в Германию и прибегают к различным уловкам. Они выписываются из дома, скрываются у родственников и знакомых, быстро устраиваются на любую работу. Девушки выходят замуж за пожарников, работников так называемой УСМа (Управление судостроительных материалов) и других предприятий, где мужчины и их жены получают броню.

Началась — это мне отлично известно — полоса экстренных браков. Маленькие дети и грудные младенцы — тоже повод для того, чтобы не попасть в список «подлежащих к отъезду». Пригодятся, значит, метрики усыновлений и рождения, будет еще одна спасительная лазейка.

«Работающим», чтобы еще больше прижать их голодом и привлечь в Германию, уменьшили недельную выдачу хлеба на 200 граммов.

 

17 апреля

Болит голова: весь день нервничала. Шумит в ушах, а виски точно в обручи зажаты.

Когда насмотришься на то, что творится вокруг, наслушаешься рассказов о нескончаемых бедах, болит не только голова, но и душа.

Сегодня, когда я была в городе, там под конвоем отправляли на вокзал еще несколько партий «мобилизованных».

Через улицу, под присмотром эсэсовцев, прогнали шеренгами что-то около сотни мужчин-евреев. Измученных, ободранных, непохожих уже на людей, с помертвевшим взглядом запавших глаз — словом, живых скелетов. На их спинах, поверх ветхой одежды, белой краской намалеваны шестиугольные звезды. На рукавах черные повязки с надписью белыми буквами — «юде». Гнали их на какую-то работу. Замучают, доведут до полного истощения, а потом расстреляют.

Идут они по мостовой босиком, как по раскаленному железу, не поднимая глаз. Вот вдруг сняли с голов шапки и кепки. Что случилось? Ага, это мимо прошел немецкий офицер. А через несколько шагов та же картина: снова шествует «юберменш». Словечко-то какое: «сверхчеловек», господин «обычных» людей. Боком вам выйдет эта спесь!

Прохожие, такие же бесправные, как и эти бедняги, смотрят в землю, чтобы не выдать обуревающие их чувства. Я заставила себя закрыть глаза, остановилась. Спокойствие, спокойствие, никаких выходок!

Тащатся и тащатся по городу, в одиночку и группами, «обменники». В узлах преимущественно картошка. Комиссионные магазины закрыты, все разграблено и вывезено в райх. Съестное — на вес золота. Иногда увидишь вдруг некое чудо: витрину с накрытым столиком, на котором — мясные блюда, хлеб, печенье. Но тут же тебя заставит отвернуться от всего этого надпись: «Hyp фюр Дейче». Поскорее — прочь, горло сжимает злость.

Дети на тротуарах «кончают» учебный год. Вот как это выглядит, если прислушаться к их возгласам на улицах:

— Сига-ре-ты-ы «Гу-у-у-ния»…

— Сигареты «Леванте», «Леванте»… Кому сигареты «Леванте»?

— «Гу-у-у-ния», «Гу-у-у-ния»…

— Кому конфеты — пара шесть, пара шесть… (Это — шесть рублей за две малюсенькие конфеты-«подушечки».)

— Семечки, семечки…

Голоса звонкие, въедливые. Они допекают на каждом углу.

На рынках — ничегошеньки. Картошка — «из-под полы» 20 рублей десяток, а покрупнее — так и 30; стакан пшена — 20, бурачок-кулачок — 10 рублей…

Прошло уже три часа после того, как я вернулась из центра города, а в ушах и сейчас еще это горькое детское:

— Сигареты «Леванте», «Ле-ван-н-те-е»…

— «Гуния», «Гу-у-ния»…

Тяжкая доля выпала вам, голубята. И никуда от нее не денешься.

 

18 апреля

Сегодня отправили в Германию новую партию. Как водится, их конвоировали полицаи.

«Вербовкой» в Германию в управе занимается отдел труда, которым заведует Веник, бывший начальник милиции Житомира, в свое время изгнанный с этой должности и исключенный из партии. Этот прохвост зажал сейчас в кулак Куреневку и Приорку и вовсю проявляет свое холуйское рвение, угождает и выслуживается.

Ну и ненавистно же всем, кто знает Веника, его обрюзглое лицо с поседевшими уже волосами, подстриженными «в кружок», как у ямщика или палача! Посмотрю на него при случайной встрече — и передо мною фигура кровавого ката, каким я представляю его по книгам.

Очевидно, Веник получил какие-то новые указания. Начали брать и женщин с детьми по особому списку. Не миновать, видимо, этой судьбы и тем безработным, которые подходят по годам. Распространяются настойчивые слухи о том, что скоро мобилизуют и людей (какой-то процент), работающих в учреждениях и на предприятиях. Этому можно верить, ведь контрольная цифра очень велика.

Отдел труда старается. Делопроизводитель там под стать Венику — черствой души женщина, вызывающая отвращение и ненависть.

Со второго этажа, где находится отдел труда, ко мне доносятся проклятья и плач. Записи в дубликаты «основных актов» делаю с трудом, свиснув зубы. Сегодня были четыре брака, которые можно назвать спасительными…

Александр Михайлович сегодня не работал, и я была сама себе хозяйка. Люблю те дни, когда его нет. Именно сейчас он мне часто мешает. При нём посетители, которым надо помочь, разговаривают со мной только глазами или же с помощью записок, а не то ждут перерыва на обед, когда я выхожу из бюро во двор.

Завтра собираемся втроем на село за картошкой. Ведет Наталка. Пойдем на два дня. Завтра воскресенье, а в понедельник не работаем: день рождения немецкого «фюрера», праздник у них. Хоть бы поскорее наступил час его смерти!

 

23 апреля

Неделю тому назад вернулся из села Борис и уже успел зацепиться за одну из удобных для него должностей — управдома нескольких больших зданий по улице Фрунзе, 109, с населением в несколько сот душ. Он уверен, что сможет теперь спасти от угона в Германию не одного человека. Среди управдомов у него будут верные люди, и вместе они смогут кое-что сделать.

Борис мечтает о радиоприемнике, о возможности как-то установить связь с подпольем. Сейчас он рассказал мне о том, что у него была одна явка в городе, на улице Нероновича, но тот человек, инвалид, эвакуировался из Киева в последние дни перед приходом фашистов, и пока что ниточка оборвалась. Но какая-то нить все же приведет нас к цели. Если не мы, так нас увидят те, кому мы нужны. Существовало бы только подполье, а пути к нему мы найдем.

С наступлением тепла, когда отпала необходимость каждый день топить печь, я перешла на свою половину дома, хотя в двух комнатах еще нет пола, вместо него лежит самодельный настил из досок. До 19 сентября, когда немцы вступили в Киев, успела настлать пол только в одной большой комнате. Сосед, дядя Володя, по профессии столяр, обещает летом сделать пол и в других комнатах.

У меня уже есть полная возможность отдохнуть, почитать, побеседовать с кем-нибудь наедине. Я рада ей, как и первому теплу. В «веселую компанию» иду лишь для того, чтобы поесть, либо когда соскучусь. Ночую на своей половине. Сплю сейчас без памяти. И не только от физической усталости (вскапываем возле дома огород), но и от покоя на душе и сознания того, что делаю кое-что полезное и необходимое людям.

В моем распоряжении запасная книга метрик о рождениях и бракосочетаниях. Хочу раздобыть еще и книгу усыновлений. Об этих запасных документах Александр Михайлович не знает и не должен знать. Они получены мною тайным способом, о котором писать не буду!

Три соседки Зины уже спасены. Две из них сами пришли ко мне в бюро и прямо сказали: «От вас все зависит». Их нужно было «выдать замуж», но без записи в книге. Брак с теми, кто может получить на них броню через свое предприятие, — конечно, фиктивный, ненастоящий.

Как наметили, так и сделали. Использованные метрики «новобрачные» вернули мне на хранение, — может быть, они еще пригодятся.

Сегодня две женщины при моем участии стали «матерями», хотя в жизни еще не рожали. Сунули под нос грозному церберу документы — освободил их от мобилизации.

Нескольким женщинам с нашей улицы посоветовала стать «беглыми душами», наподобие тех, которые скрывались от помещиков при крепостном праве. Веник знает их лично, и потому фиктивные справки давать им на руки нельзя.

 

26 апреля

Утреннее солнце щедро золотит стены комнат, все вещи. А через открытую форточку врывается такой нежный, ласковый ветерок. Мама будит меня на заре.

Она давно уже возится: печет нам в дорогу три лепешки-«колобка», варит ржаные галушки.

Глаза закрыты, поднять веки трудно, во воем теле сладкая истома, и так хочется спать, спать. Мама сердит своей назойливостью:

— Вставайте, вставайте! Вы же хотели в шесть выйти!

Притворяюсь, что не слышу. Может, мама забудет? Поспать бы еще немножечко, ну минут хотя бы пятнадцать.

Что делать с глазами, чтобы раскрылись? Их точно медом кто-то залепил ночью.

Наталка первая соскакивает с постели, за нею — Маруся. Придется все же встать, не то могут подумать, что боюсь дальнего путешествия, стыжусь заниматься «обменными операциями» (а я таки стыжусь).

Решительно срываюсь с кровати. Наталка и Маруся почти готовы.

— Ты поменьше возись! Скорее собирайся, а то и так проспали! — подгоняет сестра.

Двадцать минут — и я готова. Даже причесала и заплела косы.

Вещи для обмена, лепешки, мешки — в корзине. Завтракаем. Дети еще спят. Потихоньку советуемся, выслушиваем последние мамины наставления и уходим.

Теплый ветерок, подсохшая земля и теплынь-теплынь. Оделись легко, удобно. На ногах, обмотанных портянками, мужские ботинки крупного размера, чтобы не натирали. Вид, вполне достойный профессии «обменника».

Шагаем легко и быстро. Мы не одиноки, спутников много, то и дело слышатся возгласы:

— Вы за картошкой? Куда именно?

— В Демидов. А вы?

— В Дымеровку.

Идут и идут люди. Попадаются путники, идущие в Киев. Они утомленные, согнувшиеся под ношей, но довольные: за плечами или же на плечах пуда полтора картошки. Сладкой будет она за столом! Угадываем профессии встречных, а кое-кого попросту знаем.

— Это учительница, факт.

— Врач, ручаюсь.

— Заведующая нашим детсадом.

— Эта с обувной фабрики.

Знакомых лиц много. Где же я их видела? На конференциях, в поликлинике, в детсаде Маринки, да мало ли где.

Когда миновали санаторий водников, начались незнакомые места. В стороне осталась Пуща, чудесная наша Пуща, хотя и изувеченная донельзя оккупантами. Идти становилось все интереснее, приятнее.

Воздух-то какой!

Идем по шоссе, которое тянется лесом. То и дело белеют заплаты снега. Вокруг — сосны, лес живой и шумный. Птицы подняли щебет. На дороге особенно нагло и невыдержанно ведут себя воробьи. Из глубины леса слышны робкие, прерывающиеся посвисты.

— Ой, послушайте: неужели соловей?

Наталка и Маруся заспорили.

— Это щегол. Соловью еще рановато петь, — говорю я.

Наталка и Маруся продолжают разговаривать. К ним примкнули два «обменника». Тема беседы заранее известна и нисколько меня не привлекает.

Нарочно отстала на несколько шагов. Наедине вспоминаю прошлогоднюю весну, хор лягушек в Горенке, вечера и утренние зори с соловьями, Михаила… Счастлив человек, которому в пору бедствий и горя есть о чем вспоминать, помечтать!

Ветер ласкает щеки, солнце наполняет все существо животворным, чудодейственным теплом; оно обновляет твое тело и душу. Кажется, будто впервые видишь мир, весну, торжествующую природу. Я смотрела на все жадными главами и рада была тому, что трудная зима позади.

Попадались один за другим дорожные столбы с условными знаками для водителей немецких автомашин. Радовали оставшиеся наши надписи. А в одном месте, неподалеку от дороги, чудом уцелела выложенная из камушков пятиконечная звезда. Немцы проносятся на машинах, не замечая «крамолы», а свои люди берегут дорогой сердцу символ.

Шоссе тянулось ровное, бесконечное, блестящее, мириадами мельчайших драгоценных камней переливался на солнце асфальт. Вот бредут несколько босых охотников за продовольствием. Асфальт теплый, а в далекой дороге натерло ноги. Почему бы, в самом деле, не разуться?

Лес тянется и тянется. Он напомнил мне пущу и вновь вызвал несколько воспоминаний, таких близких и, однако же, бесконечно далеких. Были минуты, когда забывала о войне, голоде, цели нашего путешествия. Казалось, сверну вот на ту дорожку — и она приведет меня в семейный уют, в спокойную радость. Буду готовиться к урокам, читать, петь, беседовать с мужем. Но появлялась немецкая машина, и воображение возвращалось к действительности. А легковые машины проносились часто.

Шли уже несколько часов, когда нас догнал грузовик, набитый людьми. Он ехал за бревнами. Я машинально махнула шоферу, вовсе не надеясь на то, что он окажет услугу, но, к нашему удивлению, машина остановилась. Мы побежали, знакомые — за нами. Через минуту-другую все оказались в кузове. Доехали до Лютижа, где нас высадили, но до Демидова уже было совсем близко.

По пути в село встретили Коломну понурых людей, которых гнали в Германию. Музыки не было. А то ведь бывает и так, что впереди колонны, тоже в сопровождении полицая, совершает насилие над людскими душами еще и гармонист.

Вот и двор Панаса Панасовича. На крыше соседнего дома — гнездо аистов, нет — даже два. Такие же гнезда и на других домах. Улица тянулась вдоль речки Ирлень и, видимо, была живописной. Теперь вид ее портили несколько разваленных снарядами зданий и могилы немецких солдат с крестами и касками. Это напоминало о происходивших здесь боях. Но село в общем уцелело. После того как линия фронта отодвинулась, жители вернулись и кое-как живут.

В гнездах стояли комичные аисты и чистили носы. Долгоносые, с огромными клювами, имеют неприятный голос, могут лишь скрипеть. Но есть у них и достоинства. Аисты прекрасные «мужья», нежно заботятся о своих «женах» и семье, очень постоянны в своих чувствах.

Пахло навозом, молоком, влагой от реки и землей. У Панаса я никогда еще не была, но шла к нему, как в дом родной. Вот мы на просторном дворе.

Во дворе на телеге сидел хозяин и несколько женщин-соседок. Грелись на солнце (воскресенье) и сокрушались, горевали: угоняют людей в Германию. Такая участь ждет единственного сына Панаса Панасовича.

— Ну, киевляне, рассказывайте, как там у вас? Что слышно? Где сейчас фронт?

— Да не по-газетному говорите, а то, что слышали. Газете этой мы не верим…

Мы сели. Отдохнули, побеседовали, рассказали обо всем, что интересовало селян.

«Уходя, оставлю Максиму сообщение Совинформбюро, вот обрадуются!» — решила я про себя, имея в виду сына Панаса Панасовича.

— Подождите, жена придет с дымерского базара, картошку сварит, — удерживал нас хозяин, но мы решили пойти на базар. Был еще ранний час, должны поспеть. Тогда завтра не доведется брести в Литвиновку за луком.

Пока мы беседовали, Наталка пошла к Карпу, зятю Панаса Панасовича, и сделала обмен, о котором договорилась еще зимою. Теперь надо раздобыть лук, и можно тронуться домой, чтобы ко вторнику поспеть на работу.

Сестра поделила домашнюю лепешку на троих. Мы подкрепились и вновь двинулись в путь. Скрипели аисты. Двое летели к гнездам с кормом для подруг, которые стояли в задумчивой позе, на одной ноге, и, исполненные спокойствия, ждали. Счастливые аистихи!

Вышли за село, на шоссе. Еще восемь километров — и Дымеровка. Солнце припекает, подувает теплый ветерок. Навстречу стали чаще попадаться «обменники», измученные, худые, но не сдавшиеся голоду, борющиеся за жизнь.

Вокруг поля и поля. Над ними высокое-высокое и по-весеннему синее небо. Поля, плодородные колхозные толя, лежат необработанные, просят рук и машин, ждут своих хозяев.

Вспомнилась статья из «Нового украинского слова», расточавшая «медовые слова» про будущую «счастливую и свободную» жизнь крестьянина-единоличника «при немецком строе и самостийной жизни на Украине», тошно было читать разглагольствования об «огромной роли цапки, лопаты и граблей» в сельском хозяйстве.

В Демидове Наталка и Маруся побежали к Карпу, а я осталась с Максимом. По его словам, крестьяне думают об одном: поскорее бы прогнали непрошеных «освободителей». Все живут воспоминаниями о недавнем прошлом: «В минувшем году в эту пору колхоз…», «Наш колхоз имел…» Люди привыкли работать сообща, возделывать землю машинами, а им тычут в руки цапки да лопаты и назойливо зудят: «Земля будет ваша!» А чья же она была?

У Максима гневно сверкают глаза.

— Так и увидят они меня в своей Германии! А воевать я еще буду, потому что есть за что воевать!

Дымеровка — большое красивое местечко. Немцы еще не успели ограбить его до нитки. Мы купили на базаре лук, семена для огорода. Спекулянты и здесь вздули цены на лук, но все же он дешевле, чем в Киеве.

Мы не спешили уходить из Дымеровки. Посмотрели на свадьбу — «весiлля» с дружками, сватами, старинными обрядами. Молодежь торопится обвенчаться, надеясь на то, что дадут «льготу», не пошлют в Германию.

За день мы загорели, почернели. От души смеялись друг над другом. Встретили нескольких знакомых из Киева.

Вечерело, когда мы вернулись в дом Панаса Панасовича. Пока варилась картошка, отведали борща и «мочання». Все казалось очень вкусным, а вот наесться не могли. Мы бы вола сожрали! Особенно мало было вкусного «мочання» — творога, перетертого с молоком. В эту жидкую массу макают блин и едят. Но блюдце на троих-это ведь котятам.

Но мы, конечно, были и за то благодарны. В Демидове хлеба нет, сами выменивают.

Вечер был чудесный, я и Максим уселись на крылечке и беседовали допоздна. На первый раз он увернулся от угона в Германию, сославшись на больной желудок (врач — свой человек), а там, даст бог, ноги унесут подальше. Убежать хотят еще несколько хлопцев. Сперва в ближний лес, а потом к партизанам или же к линии фронта,

— А мать плачет. Все ей кажется, что ночью меня заберут. Нет, не успеют.

Тетя Варя действительно как в воду опущенная, жалуется, что руки ни к чему не лежат.

С Максимом я виделась впервые, но беседа наша была непринужденной, откровенной, говорили как давние знакомые. С Панасом Панасовичем семья наша давно в дружбе. Приезжая в Киев с колхозными продуктами, он всегда ночевал у нас. О Максиме я знала по его рассказам.

Получив от меня перепечатанное сообщение Советского Информбюро, Максим запрятал его за пазуху и тут же ушел. Я просила его быть осторожным.

У них в селе как-то ходили по рукам листовки, на церковной ограде время от времени появляются карикатуры на Гитлера. А песен, частушек, антинемецких поговорок — хоть сборник издавай. Одна из их преподавательниц тайком записывает новый фольклор.

Когда возвращались в Киев с мешками на плечах, было нелегко. Да что там нелегко! Глаза вылезали на лоб. Снова посчастливилось: часть дороги ехали.

В дом вошли с картошкой, точно с несметными сокровищами. Шум, суета! Дети пищат, Маринка пытается что-то рассказать и кричит, мама приглашает есть суп. Наталка показывает детям литр молока.

Мешки с четырьмя пудами картошки заняли свое место в углу. А мы через час уже работали на огороде.

Тетушка завидовала матери. Расхаживая по садочку, она добродушно ворчала:

— Ишь, и картошку, и лук принесли, и на огороде дело себе нашли. Хорошо иметь дивчат!

Да, дивчат иметь хорошо, пока их не угнали в райх! А ведь это не исключено.

 

1 мая

С самого утра моросит мелкий и холодный дождик. Он то ненадолго делает перерыв, то вновь начинает сеяться.

Сегодня меня перевели на несколько дней на другую работу — регистрировать коров, свиней, птицу, коз. Посетителей было очень мало. Оно и понятно: люди не очень-то спешат заявить, что у них есть живность. Не сейчас, так в скором времени ее, несомненно, отберут, конфискуют.

Несколько раз наведывалась Зина. Мы вспоминали прошлогодние майские празднества. А когда вышли после работы на улицу, то увидали похоронную процессию. Хоронили Любовь Драченко, умершую от туберкулеза. Ее смерть регистрировала накануне и знаю, что умершей 21 год.

Я подошла ближе, чтобы посмотреть на покойницу. В гробу лежала девушка в белом платье, с фатой и в венке. Она была как живая. Пел хор, священник читал что-то покорливо-жалостное, примиряющее человека со злой судьбой. Да, в борьбе за лучшую долю религия нам не помощница. Она не раз пыталась оправдать и даже благословляла войну — самое тяжкое преступление, самую страшную беду.

Пошли с Зиной за гробом. Когда хор умолкал, на улице становилось тихо, как и в том же гробу. Люди шли в глубокой задумчивости, сжав губы. Но ведь и молчанием протестуют.

Слышу, как толкуют шепотом:

— Парня вывезли в Германию, единственную дочь хоронит.

— А ведь отец еще не вернулся из-под Белой Церкви. Пошел продукты для семьи искать.

— Не дождалась она отца.

— Какая красавица…

— А отец и не знает… бедный.

— Есть ли сейчас такая семья, которую миновали несчастья?

— Мы не знаем, что еще нас ждет. Ее хоть на родной земле хоронят.

— Слышали? Уже будут брать мальчиков и девочек. Если исполнилось двенадцать лет, отнимут у родителей.

— Чтобы у них души отняли, у губителей этих!..

Сердце ныло. Проводили покойницу до кладбища и возвратились.

 

7 мая

Утро хмурое, холодное, тоскливое. Солнце то поблескивает, то исчезает. Как надежда в эти страшные и тяжкие дни.

B комнате и то руки зябнут, писать невозможно. А впереди целый день работы по регистрации уже не смертей и рождений, а… коров, лошадей, свиней, кроликов, домашней птицы. Регистрация эта — для предстоящей конфискации — «узаконенного» штыком грабежа. Вот и приходится изворачиваться, чтобы скрыть подлинное количество живности.

Третий день сижу в налоговом отделе, в большой светлой комнате бывшей «ползунковой группы» детских яслей. В комнате десять столов, за которыми сидят по преимуществу мужчины подозрительного вида, отталкивающей внешности — «репрессированные при Советах». И как контраст — тут же трое миловидных девушек — девятиклассниц.

Посетители тихо беседуют с «панами». Щелкают счеты. Чаще всего пришедшие обращаются ко мне. Заходят по нескольку человек, и «пан» Сычев, фольксдейч, мой новый начальник, делает им замечания вроде:

— Господа, ждите там, в коридоре, вы же мешаете работать!

«Господа» уходят в коридор, но вскоре вновь появляются толпой.

— Скажите, вы регистрируете скот?

— Где тут коровий регистратор сидит?

— Дамочка, вы всех животных записываете?

К моему столу подходят по двое, по трое:

— Корова…

— Скажите сперва, как ваша фамилия, имя, отчество, адрес, а затем называйте скотину.

Слышу опять:

— Пишите — коза.

— Это ваша фамилия?

Посетитель смеется.

Поспешные вопросы:

— Зачем это? Заберут?

— Нет, вам дадут, ждите, — иронически замечаю я.

Люди с каменными лицами отходят от меня. Видимо, опасаются острого слова.

— Барышня, у меня две курочки. — Вижу древнего деда с дрожащими от истощения руками.

— У меня козочка.

— Кролики у меня.

— Теленок.

Глазами говорю, приказываю, чтобы уходили, молчали, попрятали все, что только можно укрыть.

А люди, вижу, страшатся, и их легко понять. За какую-нибудь козочку могут объявить «саботажником» и казнить. «Саботаж» сейчас крылатое словцо. Сегодня у одного из «столоначальников» исчез стул. Он побежал в финансовый отдел, где стояло несколько свободных стульев, но там не дали. Послушали бы, как эта образина возмущалась:

— Это саботаж! Ни Ванькевич, ни Таранович не обращают внимания на мою просьбу! Срывают мою работу! Как же я без стула?

Мой новый «пан» — плешивый, низкорослый, суетливый старичок. Двух слов не скажет, чтобы не вставить «это». Косноязычен, двух фраз как следует не свяжет, но пыжится, гонор свой показывает. Я уже несколько раз обрывала его.

«Пан» прислушивается к моим разговорам с посетителями, а затем подсказывает:

— Напоминайте про птицу!

— О кроликах, о кроликах скажите!

— Спрашивайте и выпытывайте!

— Почему до сих пор нет сведений о свиньях?

— Не забывайте о козах!

Так и подмывает выпалить: «Свиньи давно уже съедены немцами, а одного козла могу записать, хоть и облезлый». Но я молчу, про себя подсчитываю, сколько раз он вставил «это», и продолжаю записывать.

Один бланк готов. Начинаю заполнять другой и вновь слышу:

— Это вы регистрируете курочек?

— Запишите: конь.

Мой «пан» искоса поглядывает на меня. Пускай. Все равно перехитрю. Люди видят мое лицо, мимику и догадываются, что нужно хитрить. Кое-кто не выдерживает:

— Ой, лышенько, панночка, неужели заберут?

Из очереди в ответ:

— Как раз. Так я им и дам!

— Не дашь: саботаж!

— Детей забирают, что уж там скот.

— Осталась у меня одна коровка, такая же старая, как и я, а внуков нет, вывезли в Ерманию. Сыны на войне.

«Панночка» в ватнике пытливо смотрит на жалкого владельца коровы. Ну, догадайся же, старый!

Тут Сычев не вытерпел, подскочил:

— Панове, вы это не поварите, это излишне, это… А вы, пани (уже обращаясь ко мне), того, слушайте, это, лишь конкретные ответы, это…

Быстро поглощаю постный обед. В глазах мельтешат записи: «коров — 1», «лошадей — 1», «кобыл — нет», «свиней — нет».

— Господа, хлеб дают!

Ожили, заблестели очки, засияли лысины от нежданной радости. Талоны получили еще в субботу, наконец-то их можно будет теперь «отоварить». Пустеют места за столами, «паны» идут за хлебом. Умудрилась вырваться и я.

Через несколько минут весь отдел жевал, поглощая хлеб. Двигались, топорщились запавшие щеки.

Настроение поднялось. Кое-кто даже пошучивал с посетителями. Я съела довесочек, а остальное запрятала. Отрезала кусок Маринке, которая должна была принести посуду под капусту. Эту капусту ждем не дождемся. Есть надежда на то, что выдадут ее сегодня. Заместитель председателя управы «пан» Батрак, который руководит раздачей, загулял на свадьбе сотрудника жилищного отдела Гулина, посвященного в сан священника и вступившего в брак. Говорят, свадьба была шумная, пышная. В воскресенье я случайно видела гуляк в открытой автомашине под зонтиками (шел дождь). Они ехали с Приорки, со свадьбы, пьяные, с красными от вина лицами.

Будет или не будет сегодня капуста, а хлеб уже есть! Маринка полакомится кусочком, остальной съедим за ужином. Вот если бы эти 2800 граммов тянулись бесконечно!

…В комнату заглянуло на минуточку солнце. Посетителей стало меньше. За десятью столами жевали. Отрезали еще по кусочку и, опасаясь, что ненароком съедят весь полученный хлеб, спрятали его.

 

10 мая

За окном черно. Вот так же мрачно было сегодня на душе.

Мобилизация в Германию уже не обходит действующих предприятий и учреждений. Вчера на работе мне по секрету оказали, что и в управе имеется список «лиц, подлежащих мобилизации». Списка этого страшатся; каждый надеется, думает, что его фамилии там нет.

Плохо спала. Мне все казалось, что кто-то бродит под окном, почему-то я плакала, куда-то ездила.

 

15 мая

В связи с мобилизацией на работы в Германию бюро метрик получило приказ: в обязательном порядке вписывать детей в паспорта матерей. Так будет удобнее отделу труда, жандармам и полицаям. Если нет метрик о рождении, вписывать детей по справкам домоуправления или домовладельца. Во всех случаях нужно обязательно ставить печать.

Этот приказ открыл еще одну спасительную лазейку. Уже вписала в свой паспорт Маринку как дочку.

И правда: какое удобство! Не листать метрик, и без того истрепанных лихолетьем, не тревожиться из-за отсутствия такого документа, утерянного или сгоревшего. Наконец, очень быстро можно найти наилучший выход из положения. Сегодня целый день вписывала в паспорта детей.

Зина, которая обрадовалась этому приказу, первой пришла ко мне. Она шутила, хоть и дорого, надо думать, доставалось это ей.

— Обещаю и клянусь, что после войны немедленно рожу сына, а сейчас впишите авансом, потому что я в списке! Я давно пустила слух в управе о том, что у меня есть сын. Не бойтесь, не подведу. А чем я виновата, что вышла замуж как раз перед началом войны?

Почин был неплохим. Я старалась сделать так, как лучше людям.

Работа эта куда более интересная, чем регистрация коров и коз. На дверях нашего бюро метрик бросается в глаза табличка: «Регистрация рождений, браков, усыновлений и смертей». Второе-то слово сейчас — точно волшебное.

 

17 мая

Весна пришла неожиданно, как приходят большая радость или же несчастье. Уже в пятницу стало тепло, на вербах появились пушистые почки. Начали появляться на свет нежные, клейкие, словно покрытые лаком, листья.

На моих глазах оживал наш сад. Я заметила это случайно. Проснулась в четыре или пять часов утра, и потянуло к окну: сквозь сон услышала щебетание и посвист птичек. Открыла форточку. Да, я не ошиблась. Комнату заполнили птичьи голоса, потом ринулся свежий, весной пахнущий воздух. Позабыли о зимнем сне молодые груши и яблони, растущие под самым окном. Деревья — в нежной, еще очень бледной зеленой кисее. А как красивы молодая травушка, пробившиеся из земли щавель, редиска, цветы.

Не могу отвести глаз от яблонь и груш. Листочки на них медленно-медленно разворачиваются, кисея становится ярче, плотней. Земля дышала, вздыхала с облегчением. Грядка под окном словно поднималась и опускалась, редиска выбросила пятый но счету листочек и сразу же стала заметной.

Сад набирал, жадно пил из земли буйную силу. Помешать этому не мог никто и ничто.

Но сердце сжалось: впереди — голодный день. А тут еще гудят в небе «длиннохвостые селедки». На улице — чужаки в военной форме. Все это напоминает о том, о чем можно забыть лишь на минуту. Вот и сейчас: засмотрелась на садок и забыла. А надолго ли? Весна не скрасит того, что уродует война.

Под пение птиц сладко спится. А истощенной голодом, но не теряющей оптимизма регистраторше — тем более.

Спала до утра крепким, спокойным сном. Утром надела весеннее платье. Стала такой легонькой, что боялась — ветер меня унесет. Но нет, он пожалел, не сдунул.

Сегодня стирала и продолжала наблюдать пробуждение природы. Через раскрытые двери кухни был виден весь сад. Черной там осталась лишь одна дорожка.

Зацвели вишни, смородина, вытаращил в кустах роз свои синие глаза барвинок. Вытягивались, становились длиннее листья нарциссов, которые вскоре выбросят свои удивительно нежные цветы.

Мальчиков из сада не выгонишь. Много теперь хлопот у Маринки, она отвечает за их поведение, а проще говоря, за целость грядок. Полная свобода детям в конце сада, на «даче»: в вишеннике остался перекопанный клочок земли, и сколько же там интересного, нового!

Вот дети нашли улитку и втроем завели извечное:

Васильку захотелось, чтобы улитка «хлеба кусочек выставила», но Юрик задумчиво сказал:

— Хлеб немцы дают.

Вечером били зенитки но нашему самолету. Мальчики первыми заметили его:

— Смотли, нась самолет!

— Немецкий!

— Нась, нась!

— Вот глупые! Немецкий — «селедка», а у этого видите, какой хвост? — вмешалась в спор Маринка.

Зенитки вскоре внесли разъяснение, и дети побежали ко мне на кухню.

Вечер был приметный — с обильным дождем и первым громом. Запомнилось и красное от пожара небо и пение соловьев.

Сегодня у нас был неплохой ужин. Наталка и Маруся возвратились из дальней дороги, счастливо избежав встречи с полицаями, которые отбирают все, кроме картошки, и особенно падки на сало, масло — словом, на жиры.

Страшную новость принесли наши путешественницы. Одна женщина, раздобывшая где-то два килограмма сала, спрятала его в пеленки ребенка и была уверена, что не заметят. Нащупав сало в пеленках, полицай озверел и злобно швырнул на мостовую ребенка. Тот даже не пискнул. От отчаяния мать сошла с ума. Страшная, охрипшая от плача, она слонялась несколько дней в лесу вдоль дороги, пугала прохожих своим неожиданным появлением и плачем. «Это не сынок мой, не Петрик, это — сало, сало!»

А затем снова убегала в лес. Говорят, тот же полицай застрелил безумную.

Изверги, разбойники с большой дороги, детоубийцы, шкурники, одичавшие собаки — вот кто такие эти прислужники врага. Они еще более ненавистны, чем оккупанты. Одна у нас мать — Родина, и прокляла она навеки этих предателей.

Рассказ сестры и невестки о том, что они слышали и видели во время трехдневного отсутствия, отравил весь вечер. Неприятен был этот полумешок с картошкой, добытый такой горькой ценой, не радовало и принесенное молоко.

Утомилась. Руки одубели от стирки, почти год не стирала, и теперь с непривычки трудно. Завтра утром мать будет сушить белье, а мы после работы будем вскапывать огород. Мама говорит:

— Как-нибудь выживем. Редиска растет — вот и еда. Да и мука подешевела: пуд уже стоит две тысячи, а ведь было намного дороже.

…В окно стучат майские жуки.

 

20 мая

Дни наступили такие, что некогда за перо браться. После работы — на огороде, а после всего бегу на какую-нибудь улицу либо ко мне приходят те, кто хочет поговорить наедине, о чем-то попросить.

Тянет писать, это стало потребностью, но часто мешает усталость. Она сваливает в кровать, возьмешь в руки дневник и тут же спрячешь.

Когда живешь только сегодняшним днем, не зная, что ждет тебя завтра, тогда видишь все острее, до мельчайших подробностей.

В окно стучат майские жуки, в саду заливается соловей, а в вечернем концерте сегодня, очевидно, приняли участие лягушки всех прудов и болот Куреневки и Сырца.

Улицы запружены немцами, которые движутся на фронт, а пока заняли помещения школ, предприятий, дома. По ночам этим воякам не спится, и многих черти носят по дворам.

Как-то на прошлой неделе меня разбудил свет карманных фонарей. Он внезапно резанул через окно по глазам и был направлен прямо на мою кровать. Соскочив с постели, мигом накинула на себя пальто. Стала, взволнованная, посреди комнаты, прислушиваюсь. За дверью чужой язык, тяжелые и грубые шаги под окнами. Затем сильный стук в двери. «Гестапо! — была первая мысль. — Кто-то, значит, отблагодарил за добро». Но мысль о такой возможности давно уже таилась где-то в мозгу. Поэтому я не испугалась, даже не растерялась. Душу ожгла мысль о том, что кто-то, возможно, выдал. Неужели нашелся такой подлый человек?

Между тем стук усиливался, гоготание под дверью становилось громче, возбужденнее. Кого-то распирало нетерпение и злоба, бесило мое молчание. Стук в стенку просигналил об опасности. Там проснулись раньше меня и подняли крик, услышала мамин голос: «Боже мой, немцы!»

Я подошла к двери и по возможности спокойнее отозвалась:

— Кто там? Чего хотите?

А мамин голос раздается уже за дверью:

— Не открывай! Не открывай!

Маму оттолкнули. Вот она, крикнув что-то, залилась плачем, и я услышала категорическое требование:

— Немедленно откройте дверь!

Тут дверь начала трещать под натиском немцев. Что-то снова кричала мать, заплакали испуганные дети. Я открыла дверь и с качалкой в руке (качалка и крючок — ночные запоры) стала на пороге. Меня ослепили фонарики, поднятые на уровень лица. Все же успела заметить: «Не гестапо!» Действительно, это были пьяные вояки, искатели ночных развлечений.

Меня окружили и заслонили мама, сестра, невестка, ринулась ко мне и Маринка. Немцы начали осматривать комнаты. Кто-то из них зацепился в средней комнате за доску (пол не был целиком настелен) и грязно выругался.

Ночные пришельцы бесцеремонно осветили книжный шкаф, кровать. Один из них, толстяк, наиболее трезвый, спросил: «Кто это? Что за девочка?» Ответила, что это мой ребенок, а я — учительница. Переспросил: «Учительница?»

Толстяк оказался довольно добродушным и не склонен был скандалить. Он оттащил своего долговязого товарища, который начал было приставать к матери, и сердито сказал ему что-то. Они отошли к книжному шкафу. Мама, потихоньку отплевываясь, прижимала меня и Маринку еще ближе к себе.

А толстяк продолжал настойчиво в чем-то убеждать своих товарищей. Я услышала: «Учительница, в этой семье все с детьми». Догадалась, что они ищут девушек для гулянки, а затем, как бы в подтверждение, услышала:

— Вир зухен панянка!

Ответила им, что на нашей улице «панянок» нет, всех забрали в Германию, остались одни пожилые или с детьми, и посоветовала идти спать.

«Аскарида» (так я мысленно прозвала худого, вспомнив известного паразита), пьяно рыгая, сказал: «Не хочу спать, все равно на фронте смерть ждет!» Потрясая в воздухе бутылкой вина, он пытался оказать мне свое внимание. Но тот же толстяк потащил его за собой, и все они ушли, вновь задев доску пола. Наталка и Маруся отпрянули от дверей, за которыми стояли наготове, чтобы поднять крик и разбудить соседей, если начнется какое-нибудь насилие.

«Аскарида» и во дворе споткнулся о корзины с редиской, которые мама приготовила для базара. Мама вывела немцев за калитку, обрадовавшись тому, что так дешево откупилась: вояки взяли три пучка редиски и ушли.

Мы долго еще не могли уснуть, собравшись вместе, валами на ли свои переживания и страхи. Мама поначалу очень испугалась, так как думала, что это «эстап» пришел за мной.

А вот вчерашний «гость» был совсем иным. Во двор забежал немец и взял у мамы ведро. Вечером принес его и присел в комнате у Наталки. Та вместе с Марусей запряталась на моей половине. Юрик и Василек вначале молча наблюдали за немцем через дверь кухни, а потом, показывая друг другу свою храбрость, потихоньку подошли ближе и вытаращили на него любопытные глазенки. Юрко, осмелившись, спросил: «Ты… немец?» А Василек протянул руку, показывая на военную фуражку.

Немец начал с интересом рассматривать мальчишек. Поманил их. Но тут храбрость отказала хлопчикам, и они убежали, спрятались на кухне. Шепотом они окликнули Маринку, которая пришла на кухню, и предостерегли: «Там — немец!» Мама сидела на кухне на полу и вязала редиску в пучки. Возле нее коптила плошка. Другой, более яркий источник света ей пришлось поставить в комнате, где сидел незваный гость.

Маринка незаметно улизнула, чтобы сообщить нам, что «он» все еще сидит и молчит, а «бабушка начинает сердиться». Мама действительно вознегодовала. Она начала вполголоса беседовать сама с собой:

— И чего бы это я сидела? Девушек у нас нет, зубы скалить некому. Прийти вот так к чужим людям, в чужой дом и сесть. И чего бы это? Ведро принес — спасибо, отдай и иди себе своей дорогой.

Перевязанный пучок редиски полетел в угол, в общую кучу. А в ответ маме заговорил вдруг гость. Заговорил быстро, взволнованно, о чем-то своем, видимо наболевшем.

Маринка полетела на мою половину, чтобы сообщить: «Он говорит что-то бабуне, а бабуня ему такое го-во-рит!»

— Вот наговорятся! — смеются сестра и невестка. Маринка бежит, как связной, назад.

Гостя не остановить. Мама слушала-слушала, а затем и сама разошлась:

— Не знаю, про что ты там лопочешь, и знать не хочу! Зачем вы ворвались на нашу землю, кто вас просил? Ведь ваш фюра подписал пакт о ненападении и сам же напал. Торговали бы мирно, кто вас, чертей, трогал? У себя порядок не смогли навести и в чужие земли полезли? Хватило бы вам и своей земли, если бы разумнее были и жизнь свою поставили правильно, а то — земли чужой захотели? Тесно стало в своем доме, так к нам поперлись! Подавитесь вы еще землей этой, насыплют вам ее на глаза, на грудь, тут вы и подохнете!

С сердцем бросает наша старушка пучок редиски в угол, а в другой комнате не умолкает немец. Это еще больше злит мать.

— Вот если бы не захотели воевать, то не послушались бы своего глупого фюру, который всем вам отравил мозги, — жили бы себе дома, на своей земле, а то… тьфу! А крови сколько, а слез! Вот детей манишь к себе, вспомнил, наверно, своих. А где родители этих детей? Где мой сын, где зятья? Молчишь? — В комнате стало тихо. Гость замолчал, барабаня пальцами по скатерти. — А наши вам чёсу еще дадут! Живыми отсюда не уйдете. Разве что в плен сдашься…

Мама разгорячилась и не замечает моего присутствия: я зашла тихо, не скрипнув дверью. Заметив меня, испуганно мигает: уйди, дескать, к себе. И в самом деле, нечего мне тут делать. Я, ничего не зная, возвратившись с Приорки, направилась к Наталке.

Что-то еще говорил «гость» матери, что-то она ему. Минут через двадцать Маринка принесла известие: «Уже ушел, а бабуне сказал: „Матка — гут“».

 

7 июня

Обработка и прополка огородов ускорили бег времени и утомили, успокоили, заставили с нетерпением ждать часов отдыха и сна. На какое-то время забыты муки голода: сестра и невестка побывали в Марьяновке, и теперь у нас есть мука, крупа, яйца и немного жиров. Нашим «заготовителям» посчастливилось — часть пути ехали на автомашине. Их возвращение было самым радостным днем прошлой недели. Сразу съели всей компанией целую буханку с маслом. Масла мы не пробовали почти год!

— Вот, ешьте, да поторапливайтесь! Огороды надо обработать, чтобы хоть овощи иметь и не свалиться с ног, — по-своему резюмировала мать.

«Соглашение» на вспашку коллективного участка Анастасия Михайловна заключила с теми же пахарями. Уже вспахан почти весь участок, расплачиваться нужно было натурою — курами, яйцами, которые доводилось покупать в селах.

Вечером я была в Демидове, переночевала у Панаса Панасовича (Максим и его товарищи уже исчезли из села), а на заре двинулась в Дымеровку на базар. Там повстречалась с Анастасией Михайловной, ушедшей в субботу рано утром, когда я еще работала.

Путешествие вспоминаю с удовольствием. Варя меня накормила. За ночь я отдохнула и путь в восемь километров до Дымеровки, можно сказать, совершила в виде утренней прогулки. Видимо, сытость сделала свое — все было привлекательно, радовало: и росистые поля, и утренний туман, и аисты, и лягушки. А небо, простор, лес! По асфальтированной дороге бодро шагала босая, неунывающая учительница с мешком за спиной.

Но на третьем километре меня догнало людское горе в виде молодой, страшно истощенной женщины, которая тоже шла в Дымеровку. Разговорились. Беседа была все о том же: о войне, голоде, о других причиненных нам немцами страданиях.

Мою спутницу одолели невзгоды.

О муже — ни слуху ни духу. Трое детей и старуха мать еле живы. Дома — голый стол да кровать, все остальное уже «съели». А тут еще появились признаки туберкулеза легких.

Над нами прополз тяжелый бомбовоз. Куковала кукушка, квакали лягушки, поднимался туман. Женщина спросила меня:

— Скажите, что это за Провидение, якобы помогающее фашистам, о котором пишут в газете?

Объясняю ей, что это означает и почему газета оккупантов прибегает к такому мистическому выражению. Женщина с возмущением говорит:

— Да у нас не поверит в это самый малый школьник. Неужели они считают нас такими дураками, которые не способны разгадать их хитрости? Или вот: открыли церкви, навязывают нам забытую и никому не нужную веру в бога, старые праздники. Покорность им наша нужна, вот что.

Она разгорячилась. Видимо, не раз задумывалась над всем этим, а сейчас рада поделиться мыслями.

— В глазах у меня и сейчас еще стоит окровавленная еврейка, бежавшая по нашей улице. Ей удалось как-то выкарабкаться из-под горы трупов. Недобитую, ее бросили в яму. Такое не забудешь.

Знаю по рассказам и я об этом кошмаре. Убегая от смерти в полубезумном состоянии, несчастная, не рассчитав направления, выбежала прямо на большую, людную улицу. Полицаи остановили ее. Как смотрела она тогда на них! У волков, вероятно, скорее бы нашла сочувствие!

Люди рассказывали, что ее юбка и светлая кофта сочились кровью. Раздирающим душу голосом она кричала: «Не хочу туда, не хочу!» Немцы пристрелили ее во дворе полиции…

Незаметно приблизились к Дымеровке. На шестом километре к нам присоединились две колхозницы с молоком.

— Вот ходим сейчас в церковь на венчание, как на представление какое-то. Кино ведь нет.

— В Мышках немцы собрали молодежь вроде как на кино, а затем всех прямо из клуба — на комиссию для отправки в Германию. Микола Непотурай с несколькими хлопцами — через окно и бежать! А остальных забрали. Вместо «Свадьбы юноши» (есть такая картина немецкая) получились «юношеские и девичьи слезы»…

— Скажите, вы из города, что там в газетах? Где сейчас наши? Где по-настоящему фронт?

— Говорит, что газета «Слово» такая брехливая, что даже расползается от вранья.

— И когда все же конец этой войне?

— И когда же это немцев… — одна из женщин осмотрелась и продолжала шепотом: — попрут отсюда? Что-то засиделись они.

— Священник нашего села уже начал во время церковной службы молиться за победу красного воинства.

Женщины засмеялись.

Как могла, рассказала им по памяти содержание сообщения Совинформбюро за март. От радостного удивления женщины даже остановились.

— Ах, хоть бы скорее, а то ни людей, ни скотины в селе не останется! — заговорили вместе. А затем умоляюще ко мне: — Ой, приходите к нам когда-нибудь, село наше недалеко от Демидова, ой, приходите! Достаньте нашу, советскую газету и приходите. Дадим вам и картошки и луку. Учительницу нашу забрали в Германию, так теперь некому слово родное сказать.

Обещаю прийти, если удастся. До базара уже недалеко, а беседа словно только началась. К нам присоединились еще несколько попутчиков, и хитрые женщины переменили тему разговора:

— А почем у вас в Киеве молоко и яйца?..

Вот и базар. Попрощавшись, расходимся. Женщины оглядываются в мою сторону, машу им рукой в знак того, что помню наш уговор.

Был шестой час утра. Анастасия Михайловна торопливо ходила по базару, прицениваясь и опасаясь — как бы еще не разогнали базар.

Сделали вдвоем закупки, приобрели кое-что и для себя на те немногие деньги, которыми располагали. Здесь было все дешевле почти наполовину, а кое-что — примерно на треть. По сравнению с городскими «твердыми» ценами эти были «мягче».

Считаем километры, меняемся поклажей — мешком и корзинами на коромысле. Устав, присаживаемся отдохнуть «фундаментально» — минут на десять.

— Спасибо Федосье. Даже не представляю себе, как бы я, голодная, плелась с этой ношей.

— Дети есть у нее? — спрашиваю я.

— Есть дочка, работает на пункте молокоотдачи.

Переживает за нее Федосья. Но до сих пор как-то отстаивала.

— Как мы проскочим с этим добром? Боюсь, и оправка нам не поможет.

— Дойдем до села — совсем закроем кур. Не подохнут, и чумка их не возьмет!

Хотя бы яйца не побить. Что, если порвется прицепка?

Поправляем веревку-прицепку и продолжаем свой путь. Я ухожу вперед, а потом, остановившись, жду Анастасию Михайловну. Маленькая, а все же передышка есть.

Подкормили и напоили кур. Они ведут себя невозможно, особенно серая и коричневая. Высовывают головы из-под полотенец — и все тут. Злюсь, уговариваю, засовываю обратно, а рассердившись, бью кулаком, но не сильно, конечно.

Анастасия Михайловна ведет с ними мирные переговоры:

— Ша, хорошие, ша… Ш-ш-ш… Скоро отдохнем, водички вам дадим.

По-прежнему меняемся ношей. Мешок легче. В корзине же трое «мучителей» — две курицы и петух. Рябая клюет серую, а петух клюет обеих. Тесно им в корзинке, жарко, лапки болят, потому что очень сильно перевязаны. В отчаянии петух кукарекает. Кинула ему картофелину, пусть клюет и молчит.

Насела мошкара. Въедливая, неотвязная, словно горькие думы. Спрятаться от нее некуда. Отдыхать стало невозможно: заедает. Усаживаюсь клубочком: ноги под себя, руки — под шарф, которым укутала на дорогу мама. Днем он лежал в мешке, а вечером пригодился, хотя и не вполне защищает от мошкары.

Мечтаю об отдыхе. Помыться бы и вытянуться в чистой постели. В голову назойливо лезут унылые и конечно же глупые мысли. Ох, не дойдем мы домой; с этим коромыслом никогда ее разлучусь, и куры будут вечно кудахтать, и всю жизнь их придется носить и носить.

Куры? И зачем они мне? А, они для пахарей. Это — вспаханные огороды, возможное спасение коллектива учителей от второй голодной зимы. Только бы донести, чтобы не отняли, чтобы не попасть в беду почти что у дома. Яйца бы не побить… Яйца… Выпить бы сейчас хоть одно. А все сожрет эта налетевшая коричневая саранча.

Но будут они обжираться уже в последний раз, перед отправкой на фронт, на верную погибель. Мысли эти успокаивают. Успели бы вспахать весь участок…

Мошкара подгоняла. От дачи «Оставь грусть!» почти побежала, прикрыв корзины.

На улицах довольно оживленно: воскресный вечер. Местных жителей, впрочем, мало. Больше — немцы. Гуляют и пристают к девушкам, молодым женщинам.

Вот и самое опасное место — 16-я школа, превращенная в казарму. Я мчусь словно метеор. Очевидно, куры инстинктивно почуяли опасность и притихли.

Какая-то волосатая рука потянулась было к одной из корзин, но поздно! Охрану возле 16-й школы миновала благополучно, примкнув к нескольким женщинам, которые замаскировали меня. Где-то позади с мешком и бумажкой на немецком языке осталась Анастасия Михайловна.

И вот и дома. Приятно было сознавать, что сорок километров трудного пути позади, на плечах нет коромысла и впереди — отдых, ужин.

Помылась, наелась супу с редиской. Вода освежила ноги, и усталость почти исчезла. Осталась истома, желание как можно скорее лечь.

Дети возятся возле петуха и кур, которых кормит мать. На столе творог. Есть и баночка редкого теперь лакомства — сливочного масла. Так хотелось намазать большой кусок хлеба, но его и крошки нет в доме, надо ждать вторника или субботы. Детям мама дала немного масла, и они с жадностью съели его с редиской.

Около часа читала в постели. Перечитываю Толстого. Как-то случайно снова купила по дешевке несколько хороших книжек, в том числе «Войну и мир».

Незаметно, на цыпочках подкрадывался к глазам сон и уже хотел было положить на них пушистую лапу, когда в дверях появилась мать:

— Ты еще не спишь? Иди-ка сюда на минуточку!

Соскакиваю с постели и направляюсь вслед за нею к Наталке. B коридоре мама остановилась возле столика и скорее удивленно, чем радостно, сказала:

— Смотри!

На столике, аккуратно завернутая в бумагу, лежала круглая, пушистая буханка белого хлеба.

— Откуда она взялась?

— Должно быть, немец ее оставил. Когда ты ушла, я детей уложила спать. Вязала последние пучки редиски, как вдруг, гляжу, он появился в дверях. Остановился и смотрит. Поздоровался по-своему и уселся. Сидит, опустив голову, и опять мне что-то говорит. Говорю ему: «Не понимаю, прилипало! И чего это снова тебя принесло? Редиски хочешь?» Да и тычу ему несколько пучков, чтобы уходил, так как уже поздно, да и дети могут проснуться. Взял редиску, но не уходит. Грустный такой, подавленный, чуть не плачет. Уловила несколько наших слов: «Курск, фронт, война, смерть» — и догадалась, что выступают они на фронт, а ему не хочется на гибель ехать.

— Что же теперь делать с этой буханкой? Давно он ушел?

— Несколько минут тому назад. Как только увидела буханку, я тут же пошла к тебе.

Хватаю сверток со столика и выбегаю на улицу. Догнать его я возвратить буханку! Подбежала к воротам — никогошеньки. За воротами — пустота и тишина. Темно и ни живой души. Добежала до соседнего двора и вернулась: зачем дальше идти? Если и попадется какой-нибудь немец, откуда мне знать, он ли это или другой. А буханка в руках явно подозрительна. Он может все, что угодно, подумать, в чем угодно заподозрить.

Злосчастная буханка, завернутая в бумагу, снова на том же столике. Мама глядит на нее и говорит:

— И когда он успел положить? Или это у него плата такая за редиску? Дал бы в руки. Должно быть, постыдился. Догадался тогда, что ругаю. Но сегодня я больше молчала, его слушала.

Разворачиваю бумагу — и перед нами наша, нашим солнцем пахнущая буханка хлеба. Смотрим на нее, как на драгоценность, украденную и неожиданно возвращенную. Но каковы истинные причины ее появления?

— Будет к маслу детям. Это наш хлеб. Из-за них голодаем, — нарушает минутное молчание мать. — Сейчас съедим и мы по кусочку. Жаль, дети спят.

На столе опять баночка с маслом. Переглянулись с мамой и принялись за еду. Ведь на ужин-то был суп «оне брот» — без хлеба. На память пришла сценка из «Фата моргана» Коцюбинского: Маланка и Гафийка возле рыбы, которую думали было продать, но затем сварили и, голодные, сели есть.

— А увидит ли он свою мать? Там наши дадут им жару. А он, должно быть, антипушист.

На языке матери это означает — антифашист. Никак не привыкнет она правильно произносить слово с трудным корнем.

 

11 июня

Александр Михайлович, которому не под силу ежедневно ходить из города, перешел работать в бюро метрик городской управы, сдав все дела мне. Председатель управы издал об этом приказ, и я теперь исполняю обязанности начальника бюро регистрации. Это мне на руку, лучшего пока и желать нельзя, В регистраторе нужды нет, и я стала хозяйкой над всеми документами. Могу откровенно говорить с людьми, которых несчастье пригонит ко мне.

Могли ли еще лучше сложиться обстоятельства? Я уже успела перебраться в другую комнату, так как нашу, загсовскую, занял налоговый отдел. Комнатка маленькая, с одним большим окном в сад, на запад; над окном навис балкон, и солнца в ней нет целый день.

Комната чистая, вещи в ней знакомые, и, что особенно радует, здесь нет портрета «фюрера». Она была бы совсем уютной, если бы хоть лучик солнца! Но нет, сижу словно в погребе. Ничего не поделаешь, нужно привыкать. Самое важное — я одна. В свободную минуту могу и читать и писать.

Второй день льет дождь. Перестанет ненадолго, а потом вновь клубятся тучи и опять плачет небо обильными слезами. Земля хорошенько промокла. Дождь уже ни к чему, он лишний. На лугу дожидаются обработки огороды, а он льет и льет.

Начало второго часа дня. Читать и писать не удается: как бы в отместку за два предыдущих спокойных дня, смерть напоминает о себе.

Только что зарегистрировала три смерти. И все трое умерших-дети. Признала одного из посетителей: Коваленко из Пущи. Он недавно регистрировал рождение ребенка, так рад был внуку.

Симпатичный, молодой еще дед. Ни одного седого волоса.

— Ко мне? Неужели несчастье?

— Умер Трицик…

И он, отвернувшись и закрыв лицо рукавами стеганки, заплакал.

— А вы же его учить собирались, помните, когда регистрировали?

Во врачебной справке о причине смерти сказано: «Слабость организма при рождении». Коваленко заметил, что я читаю справку, и, смахнув слезы, сказал:

— Не то. Мальчик крепкий был, пускай не врут. Ослаб он за последний месяц без матери. Ой, голубушка, тут еще одно горе было! Горя не оберешься…

И он горько, не одерживая себя, снова заплакал. Не удержалась и я.

Немного успокоившись, Коваленко рассказал, что его невестку месяц тому назад схватили на улице во время облавы и увезли куда-то за Белую Церковь на земляные работы. Ребенок захирел без матери. Уж что ни делали: брали для него козье молоко, соседка подкармливала, но младенец чах, хирел. И где только они не искали Шуру, сколько пережили! Позавчера утром вернулась, сбежала из лагеря, ещё застала живым сына. А вот кормить его не могла: исчезло молоко, перегорело. Сама стала на тень похожа. Вернулась утром, а вечером рвала на себе волосы над мертвым сыном.

— Уже время бы и хоронить ребенка, а она все голосит и не дает. Вот доплелся к вам. Теперь пойду утешать Шуру.

Свидетельство о смерти написано, а деду трудно подняться со стула, сидит, прикованный к нему горем и отчаянием. Вижу по глазам, что хочет еще что-то сказать, что-то попросить, и догадываюсь, что именно.

Когда я взяла метрику о рождении Грицика и хотела перечеркнуть ее, чтобы положить в архив, старик схватил испуганно меня за руку:

— Ой, не делайте этого, отдайте нам!

Посмотрев старику в глаза, говорю:

— Распишитесь в книге копий «свидетельств о рождении». Я выпишу вам метрику задним числом. Она пригодится Шуре. Знаете, для чего?..

Старик одобрительно и радостно кивает головой:

— Об этом и думал дорогой. Потому что в тот раз вы кому-то выписывали такую же метрику и наказывали больше не терять.

Взяв одно свидетельство о смерти, а второе — о рождении Грицика, старик крепко пожал мне руку. Я подбодрила его на прощанье:

— Вот вернется сын после войны, и у вас будет еще внук.

B отделе тихо, посетителей больше нет. Возьмусь сейчас за дубликаты. Вчера заведующая домом инвалидов принесла целую лачку справок о смертях.

«А Коваленко хорошо все взвесил, — подумала я о старике, делая дубликат записи о смерти его внука. — Паспорт Шуры припрятал, чтобы не вычеркнула оттуда сына, и догадался, почему не требую его». В графе о предъявленных документах пишу серию паспорта матери, номер его, кем и когда выдан, взяв все эти сведения из книги записи рождений.

* * *

Прибежала взволнованная Зина. Смеется и торопливо рассказывает:

— Ой, послушайте только, что было сейчас в отделе труда, что было!

— Да ты говори толком.

— Под самым носом у Веника на портрете Гитлера, который висит над его головой, кто-то, должно быть еще с вечера, старательно переделал подпись «освободитель» на «вывозитель». Весь день посетители молча читали. Помалкивали и мы, весь финансовый отдел, а сейчас вот председатель заметил и напустился на Веника, на делопроизводителя, на всех в отделе. Разошелся, со злости чуть не лапается: «Вы не могли не видеть этого. Так вам и листовки большевистские положат под самый нос, а вы не заметите! Так и управа превратится в большевистское подполье! Удивляюсь вашей близорукости, до сих пор не знаете, с кем работаете!»

— Ну а Веник что ему ответил?

— Даже вспотел от испуга, выжимая из себя «жалкий лепет оправданья»…

— А как же «вывозитель»?

— Замазали, переделали. Сейчас начальники отделов в кабинете председателя. Наверно, дает им нагоняй. А вас почему не позвали?

— Видимо, потому, что я одна в отделе и отвечаю сама за себя. Если бы здесь висел портрет, ему была бы другая кличка: «умертвитель».

Зина, довольная моей выдумкой, подхватывает идею:

— А в финансовом отделе — «грабитель», в «гражданской опеке» — «мучитель». Вот злились бы немцы! Разогнали бы всю управу!

Нет, ничего бы это не изменило. Надо разумно действовать.

Полил дождь, а дверь комнаты словно ветром распахнуло. Передо мной — женщина. Она горько плачет, заливается слезами:

— Игоречек, мой Игоречек, что я без тебя буду делать! Ой, голубушка, ой, родная моя, посоветуйте, помогите!

Усаживаю на стул, успокаиваю, жду, пока выплачется. Ну вот, к ней вернулась способность связной речи. История простая, обычная теперь. Муж на фронте. Сын умер. Завтра похоронит Игоря, а при очередной мобилизации населения о ней не забудут. Хоть укладывай вещи и заранее готовься к отъезду в Германию.

Две беды сразу, и одна тяжелее другой: потеря ребенка и потеря родины. Нет, покорно склонять голову не надо. Так не годится.

Вижу — в руках у женщины паспорт и свидетельство о рождении сына. А зачем оно, это свидетельство? Могла же мать «потерять» его, куда-то засунуть, тогда достаточно для бюро и оправки о смерти.

Говорю ей об этом. Сперва плохо соображает, к чему я клоню. Смотрит на меня внимательно, очень внимательно, и затем, поняв, шепчет: «Спасибо. Век будете сестрой».

Беру у нее паспорт, а метрику она прячет. Вписываю в паспорт трехлетнего Игоря и ставлю печать. Говорю наставительно: «Вы могли это сделать и раньше».

Спешить некуда ни ей, ни мне, и мы садимся на диван. Уже более спокойно рассказывает о себе, о болезни ребенка, хождении по селам в поисках хлеба насущного. Вдруг отчаяние вновь ломает ее голос:

— И откуда взялась эта скарлатина на мою голову, как это я недоглядела ребенка! Что я теперь скажу Степану о сыне?

— Успокойтесь. Это эпидемия гуляет по городу.

Какое-то время молчим. Затем она вспоминает живого Игоречка, его глазки, смех, детские словечки, теплые ручки, обвившиеся вокруг шеи, прикосновение уст ребенка, когда он так забавно делал маме «цьом».

— Остались сейчас со свекровью сиротами, — и снова в плач.

А дождь шумит…

 

12 июня

Сегодня кроме смертей регистрировала браки. Одна пара была интересная: оба молодые, застенчивые. Когда я начала задавать обычные вопросы, невеста от застенчивости спрятала лицо в букет. Оба работают в садоводстве. Он — студент сельскохозяйственного института. Уже кончал бы, если бы не война. Невеста — с десятилетним образованием. Пока оформляла запись, мы познакомились, и поздравление было сердечное, на родном языке.

Спустя час пришли еще двое. Жениху — 67 лет, (а крепкий еще старик), невесте — 60.

— Окрутите нас, пожалуйста, а то моя старуха месяц сидит без хлеба. Без брачного свидетельства ее на иждивение не возьмешь. Дирекция Сырецкого хозяйства послала в загс. Прожили с женой около тридцати лет и думать не думали о каких-то там бумажках.

Это говорит «жених». Он садится к столу и усаживает «невесту» рядом с собой. Та смеется и слегка отталкивает его:

— Тебя и здесь сейчас узнают, чертова насмешника.

— Не плакать же мне в роли «жениха», — смеется он и тянет жену поближе к себе. — Век прожили, не плакали, а теперь в загсе и подавно грустить не будем.

Жена виновато улыбается. В ее взгляде читаю: «Послушайте только, он вам наговорит!»

А старик очень симпатичный, видный, усатый, свежее лицо, веселые голубые глаза, а волосы — серебристые. Очень высокая кряжистая фигура, язык — бритва.

— Ну, матушка, не сердитесь, венчайте. Вы — своя, это уж знаю.

— Да оставь ты эти шутки! Человек может обидеться: «матушка»! — рассердилась жена.

— А я вижу по ее глазам, что понравился. Еще бы! Казак, да с этакими усами, — дразнит он жену.

— Нужно же нам это несчастье на старости — хождение по загсам! У нас ведь сыны старше вас, а мы вам голову пришли морочить! — говорит, как бы извиняясь, «невеста».

— Да, сынки у нас — орлы! Залетели далеко, бьются отчаянно! Думаю увидеть, думаю встретить, дожить бы до этого дня. А сейчас, симпатичный батюшка, записывайте без всяких там хитростей: вывешивания объявлений, сроков.

— Хорошо, не буду вывешивать, все бумаги оформлю сейчас, задним числом, — соглашаюсь я и делаю запись.

«Невеста» смотрела-смотрела на меня, остановила взгляд на косах, а затем:

— Теперь только вспомнила, что знаю вас. По Пуще. Мы там жили до войны, мой работал в санатории.

Свидетельство о браке готово. Поздравляю «жениха с невестой», и втроем смеемся над записью: «Пан Коваль… с пани такой-то…. числа такого-то зарегистрировали свой брак… Пани такая-то приняла фамилию своего мужа… пана такого-то».

— Ну, пани Ковалиха, вставай, расселась, как на свадьбе. Стала «законной», не горюй. На год-два «беззакония» хватит и этой бумажки, а там она уже не нужна будет. А «симпатичный батюшка» снова пойдет учительствовать.

На прощание пригласили обязательно зайти когда-нибудь к ним. Обещала. Этот старик мне определенно понравился. Он не то в шутку, не то всерьез сказал:

— Зайдете — не пожалеете. Кое-что интересное расскажу.

Живут они за Бабьим Яром, в Сырецком хозяйстве. Там Коваль и работает.

Когда новобрачные ушли, я сделала все дубликаты. Свидетелей не было, и за них надо было расписаться. За одного расписалась сама левой рукой. Вторым «свидетелем» была Зина. Та тоже, ради предосторожности, расписалась левой рукой.

 

13 июня

Несмотря на дождливую погоду, ко мне идут и идут посетители. Зарегистрировала два рождения, четыре смерти, один брак, а то просто писала женщинам, которые обращались ко мне, заявления в «общественную опеку», налоговый отдел, в комитет взаимопомощи, в отдел труда. Напишу такое заявление, а потом иду к кому-нибудь из начальства и канючу, прошу пособить.

Заработалась и не заметила, как в дверях появился как-то неожиданно Семен Григорьевич Заторный, брат матери.

«Зачем это он ко мне?» — подумала, и сердце сжалось от тревожного предчувствия. Загорный как вошел, так и повалился на диван.

— Катя, Катерника моя!..

— Что, что случилось с Катей?

— Умерла, умерла Катя!

Я чуть не упала. В глазах потемнело, ноги подкосились.

Умерла Катя? Такая жизнерадостная, красивая девушка? Я же видела ее три дня тому назад и обещала в воскресенье зайти к ним! Катя мертва?

Волнение разрядилось слезами. Заплакали с нами и две женщины, сидевшие в загсе. Из путаного, взволнованного рассказа дяди узнала: накануне на полях орошения взорвался снаряд. Рядом с этими полями немцы устроили стрельбище и тренировались, не обращая внимания на людей, которые работали поблизости. Несколько человек ранило, Катю в том числе. Забрали ее в больницу, а вечерам она умерла. Все произошло неимоверно быстро.

— Как она не хотела работать там! Как не хотела! Скрывалась от принудиловки, избегала. Угрожали ей угоном в Германию. И все из-за проклятого Веника. Позавчера забрал ее с полицией, поднял ночью с постели. Я же просил, умолял… Ведь дома ребенок, одни мы, без матери…

У Семена Григорьевича уже не было сил рыдать, и он умолк. Дрожащими руками вынул папиросу и, вздыхая, закурил.

Я знала, что Катя скрывается от трудовой повинности и дома ночует не всегда. И надо же было ей попасть в руки полицаев, в недобрый час оказалась она у себя в комнате! Матери у нее нет, умерла зимой прошлого года после операции. О двух сыновьях Семена Григорьевича ничего не слыхать, где-то воюют. Один лишь семилетний Виктор и остался теперь.

Свидетельство о смерти пишу словно чужими руками. Смотрю на фото в паспорте и опять же не верю, что Кати уже нет. Перечеркиваю паспорт, срываю фотографию. Женщины проклинают войну, немцев. Дядя, плача, о чем-то спрашивает, что-то ему отвечаю — глаза мои застилает пелена слез.

— Куда же мне теперь с этим? — опросил дядя, совсем теряя рассудок от страшного горя. — Эти два листочка бумаги — моя Катя? Все, что от нее осталось?

Кареглазая блондинка, девушка с кудрями над высоким лбом, с такой милой улыбкой… Загорная Екатерина Семеновна… Возраст: 18 лет.

 

17 июня

Уже не льет, а моросит мелкий дождь. Холодно. Замерзаю в шерстяном платье и ватнике. Минутами не верится, что может быть солнце, тепло, лето. Тучи обложные, дождь зарядил надолго, а огороды наши стоят еще не обработанные до конца, и все, что высажено там, может вымокнуть.

B понедельник похоронили Катю. И сейчас все еще не верится, что никогда больше уже не увижу ее. Похороны были с панихидой, как в старину; советские обычаи сурово запрещены в любом случае жизни.

В гробу Катя лежала, как невеста: во всем белом, в фате, венке. Гроб несли юноши, перевязанные белыми платками, как свадебные «бояре», с букетиками на груди. Во время выноса гроба из дома крестная мать осыпала его хмелем и рожью.

Цветов было удивительно много, принесли их подруги, товарищи по школе, родственники. Цветами усыпали всю дорогу до кладбища. Венки и крышку гроба несли школьные подруги Катерины — «дружки». Все они были в белых платьях.

Народу собралось видимо-невидимо. Траурная процессия шла по центральной улице, мимо полиции. Завидев ее, полицаи снимали фуражки, но никого это не тронуло. Только шепот, подобный шелесту, прошел: «Вот и здесь они, душегубы!» Кричал, убивался отец Кати, голосила с причитаниями ее крестная мать. Плач переходил в сплошное рыдание, ведь у каждого — свое невыплаканное торе: погибший на войне или попавший в плен муж, брат, зять, дочь или сестра, угнанные в Германию. А сколько киевлян замучено в гестапо, погибло от голода, болезней, пришедших вместе с оккупантами! Пусть же кара за все это зло поскорее обрушится на их головы!

Я плакала мало, ненависть сушила слезы.

 

20 июня

Только что отнесла в административный отдел отчет. В июне немало записано усыновлений, боюсь, председатель управы заподозрит неладное. А может, и нет?

С каких уже пор я практикую этот способ спасения, способ получить броню от угона в Германию и от местных работ. Пока он действует безотказно. Один ребенок может выручить двух человек. Вот это и заманчиво, заставляет пускаться на хитрость. А как же иначе? Если для «освободителей» понятие справедливости резиновое, то и директивы их можно сделать такими же. Кому придет в голову проверить, истинны ли все усыновления, если сами «приемные матери» будут молчать? А молчать будут, так как первым делом погибнут они, а затем уже я. Я не упускаю случая объяснить это своим «клиенткам». А женщины идут, ведут одна другую. Потихонечку, осторожно, стараясь застать меня одну.

Если нет сейчас мужа, если он еще воюет или погиб, но свидетельства о смерти нет, — усыновление невозможно, так как усыновляет муж, а жена лишь дает письменное согласие. Такой порядок конечно же мне совсем не по душе, и я ему не подчиняюсь. Положение меняет одно слово в графе «семейное положение», там надо написать: «незамужняя» или же «вдова еще до войны». Усыновленный ребенок получает фамилию новой матери, и заявление необходимо только от нее и от матери, которая отдает ребенка.

Как только подходит очередная мобилизация в Германию, число заявлений об усыновлении увеличивается. А если регистратор к тому же еще не формалист… Если он сам ходит по участку и исподволь советует «подумать об имеющейся возможности»… Такой разговор, требующий большого взаимного доверия, обычно начинается с обмена взглядами. Как много могут они сказать!

Вчера было сразу четыре усыновления. Без формальных процедур: объявлений за месяц вперед, личных заявлений, явки матери, которая отдает ребенка, проверки причин усыновления. Я быстренько написала и оформила документы. Для этого мне нужны были метрики ребенка и усыновителя. И — молчание. Да пять рублей так называемого «гербового сбора».

Не обратит ли председатель управы внимание на возросшее число усыновлений? Надо будет и дальнейшем оформлять их постепенно, с таким расчетом, чтобы они не так бросались в глаза. А то еще посадит кого-либо из своих подхалимов начальником или переведет меня в другой отдел.

Про запас есть у меня способ, позволяющий удвоить количество в отчете. Приберегаю его для предстоящих мобилизаций.

Борис не жалеет, что стал управдомом: у него есть уже друзья, на которых можно положиться, и возможность делать то, что он задумал. Упорно верит в то, что в Киеве работает подпольный центр и мы к нему пробьемся. Только что был у меня в бюро.

…Перечитываю сейчас в свободные минуты «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели — юбилейное издание 1938 года. Перечитываю во второй раз в своей жизни и вновь захвачена волевыми, стойкими характерами людей, верных в чувствах друг к другу и к родине. Письмо Нестая Дареджан к любимому из Каджетской крепости мне хочется петь… Ну и мотыльков белых за окном!

 

22 июня

Сижу за дубликатами и вывожу в книге «Записей о смерти» знакомые фамилии. Вызываю в памяти образы покойников и сама не рада. Разыгравшееся воображение наделяет их призрачной жизнью и усаживает на диван. Сидят они там и молчат.

Первой возникла из небытия Григоренко Татьяна Степановна. Месяц тому назад или полтора, не больше, она сидела там и плакала по умершему младенцу, а сейчас упорно молчит. Успокоилась: ушла в могилу за ребенком.

Рядом с нею — крепкий мужчина, проживший лишь сорок восемь лет, Степанчук Емельян Васильевич. Ох, как не хотел он помирать, скрипел зубами от злобы на пришедшую смерть и не верил в неминуемый конец. Этот погиб трагически. Возвращаясь из села с продуктами, наскочил с тележкой на мину и был тяжело ранен. Жена, которая была с ним, осталась в живых, лишившись лишь правого глаза, который ей выбило осколком косточки руки мужа.

На колени к «деду» Степанчуку тянется пятилетний Тосик Полегенько, задушенный голодом.

В центре дивана в фате и венке сидит девятнадцатилетняя Галина Савельева. Ее, можно сказать, сразила повестка об отправке в Германию…

Торопливо листаю книгу смертей, чтобы шелестом прогнать эти привидения. Еще больше десятка не сделанных за вчерашний день дубликатов! А со всех сторон меня обступили умершие от туберкулеза, других заболеваний, просто от истощения.

В комнате холодно, хотя на улице сегодня светит солнце. Стараясь избавиться от общества мертвецов, открываю окно и слушаю голоса во дворе. Люди идут в управу с повестками, заявлениями. А кое-кто пришел и без особой нужды. Дома тоскливо, хочется узнать какие-нибудь новости.

Плачет в коридоре ребенок. Кто-то его успокаивает. Должно быть, в отдел труда вызвали мать с грудным младенцем.

Под окном что-то заскреблось, и детские пальчики, грязные, растрескавшиеся, крепко схватились за подоконник, хотят закрепиться на нем. Подхожу. Девчонка лет двенадцати. Теперь она, сорвавшись с подоконника, стоит под окном и горько плачет, вытирая глаза кулачками и размазывая по щекам слезы. Одета, как беспризорница, в ветхое платьице с заплатами. Не переставая лить слезы, девочка подняла на меня большие глаза.

— Чего ты плачешь?

— Где председатель этой управы?

— Зачем он тебе?

Она снова заплакала, заплакала горько, захлебываясь, и слезы, смывая пыль, совсем сделали грязным ее лицо.

— Иди ко мне в комнату!

Нагибаюсь и втаскиваю ее через окно. Отрываю ее ручонки от своей шеи, вытираю ей лицо, усаживаю на диван.

— Рассказывай, что стряслось?

— У меня… сестру забрали. А она у нас как мать. Братик маленький, еще сестричка. Я отпросилась с работы…

Из дальнейших расспросов выяснилось, что ее восемнадцатилетнюю сестру схватили вчера на Подоле во время очередной облавы. Она пришла на базар что-то купить. Работает на винограднике.

Через соседку, дочь которой тоже попала в ловушку, девушка передала детям записку, пишет: сидим на отправном пункте на Лукьяновке, сбежать не удается.

Отца у них нет. Как ушел в прошлом году на село, так и сгинул. До сих пор о нем ничего не слыхать. А мать давно уже померла. Кроме старшей сестры Даши и вот этой Оли в семье еще двое: трехлетний мальчик и пятилетняя девочка.

Оля тоже работает в «виноградарстве». Сейчас у нее одно на уме:

— И что я буду делать с детьми? Что мы будем ку-у-шать?

Я немного успокоила Олю. Она притихла, просит:

— Пойдемте к председателю, тетя хорошая. Помогите же мне, пожалейте.

Закрываю бюро, приклеиваю записку, что сейчас вернусь. Если будет бумажка из отдела труда Куреневской управы и детские метрики, то подольский отдел труда сможет ходатайствовать за Дашу. «Авось удастся упросить председателя», — подумала я и решила действовать.

Председателя мы не застали, пошли к заместителю. Он выслушал и послал к Венику. Тот напустился на девочку:

— Я и тебя пошлю туда! Работаешь?

Оля показала загрубелые руки. Глаза у нее испуганные, вот-вот снова расплачется.

— Вы не кричите, а помогите ребенку, — сказала я по возможности спокойным тоном. — Ведь ее сестра не должна ехать в Германию. На ее иждивении дети.

— А у меня нет ничего общего с Подольской управой. Не мы же ее схватили, не на Куреневке же. Мы вот сегодня сделаем облаву.

Затем Веник напустился на меня:

— Зачем ведете их сюда? Знайте свое дело, возитесь лучше с мертвыми!

У меня перехватило дыхание. Хотела резко ответить и не нашла слов. Но разве такого гада словом проймешь?

В моей руке дрожала рука ребенка. Ушли в бюро и снова уселись там на диване.

Оля внимательно смотрит на меня и ждет, что я скажу, что посоветую. А я думаю, какой бы найти выход. Поразмыслив, говорю Оле:

— Сейчас же иди в Подольскую управу. Метрики с тобой? (Оля утвердительно кивает головой и показывает за пазуху.) Вот напишу тебе заявление, дам записку к одной тете, которая там работает. Не плачь, сестра вернется. В крайнем случае сбежит. Вас троих не оставят на произвол судьбы. Но что бы ни случилось, Оля, обязательно приди ко мне. Ладно?

Девочка утвердительно кивает головой и уходит, оглядываясь на меня. Хоть бы удалось помочь бедняжке!

Если Дашу все же угонят в райх, дети, конечно, найдут приют, приемных родителей. Но она все же сбежит. Жизнью рискнет, но сбежит, голос родной крови окажется сильнее неволи. Так успокаиваю я себя, а все же не перестаю думать о незнакомой мне Даше.

Третий час. Зарегистрировала три смерти, двенадцать оправок принесла заведующая инвалидным домом. Но дубликаты выписать не могу: устала.

До конца работы полтора часа. Буду читать. Дочитываю «Взятие Каджетской крепости и избавление Нестан Дареджан» — главу поэмы Шота Руставели. Сердцу моему дороги Тариэль, Автандил, Придон. А какова сцена встречи Тариэля с Нестан!

Враг не тронул их доспехов и увечий не нанес, Львам они подобны были, а враги их — стаду коз…

Стук в дверь заставил отвести глаза от книги.

— Можно?

— А почему бы нет?

В комнату несмело, неуверенно заходят три девушки. Остановились возле стола и совсем, кажется, растерялись. Смотрю на них, они — на меня.

«Если по брачному делу, то где же тогда женихи?» — подумала я и не удержалась от улыбки. Снова посмотрела на каждую из девушек. Им явно не по себе, и я испытываю тягостное чувство неловкости. Надо прервать затянувшуюся паузу.

— Чем могу служить?

Тут заговорили все трое, перебивая друг друга:

— Спасите! Кто же, кроме вас, может нам сейчас помочь? Завтра уже будет поздно.

— Ваш муж был моим учителем в вечерней школе…

— А я вас знаю по Пуще…

— А вы же моя соседка.

Робость девушек постепенно исчезла. Теперь они полны оживления.

— Садитесь и рассказывайте…

Уселись на диване рядышком. Глаза заблестели надеждой, щеки от волнения раскраснелись.

Начала Галя Середницкая:

— Если вы нас сейчас не обвенчаете, мы пропали. Послезавтра надо показать броню или выехать в Германию.

— А где же ваши женихи?

— Нет женихов, в том-то и дело.

— А что же есть?

— Паспорта. Смеемся все вместе.

Галя говорит, а у тех двух — веселые чертики в глазах. «Женихи»! — товарищи по школе. Венчаться еще не собираются, молоды, но великодушно разрешили, если уж так нужно, считать их женихами и дали свои паспорта. К тому же отметка о вступлении в брак и им пригодится: за женатых хотя и возьмутся, но не в первую очередь. Хлопцы эти работают до сумерек, возвращаются поздно, и прийти в загс никак не могут.

— Они знают вас и очень-очень просили помочь нам. Мы приходили в субботу, но вы были не одни в загсе. Хотели домой к вам зайти, но как-то постеснялись. Сегодня вот рискнули.

— А если сегодня дадите свидетельства о браке, завтра утром у нас уже будет броня…

— Вы не откажете нам, не можете отказать, не должны… — говорили, волнуясь, девчата.

— Показывайте паспорта «женихов»! — предлагаю приподнятым тоном.

На столе передо мной появились три «паспорта» — оккупационные справки. Раскрываю их и по фотографиям узнаю двух своих учеников. Третьего не знаю.

— Садитесь и молчите. Буду венчать. Но сначала скажите, как вас записывать. По всем правилам, на случай возможной совместной жизни, или только для брони?

— Для брони, только для брони. Наши родители знают об этом и слезно умоляют сделать именно так.

— Добро, — говорю я решительно и наказываю: — Свидетелем будет ваша порядочность, а скрепят все молчание и мои печати. Запомнили?

— Запомнили, навеки запомнили.

— Этого не нужно. Запомните на время оккупации.

— Хорошо: на время оккупации, свидетелем — наша порядочность, а скрепляют все молчание и печати, — хором повторяют «невесты», не спуская с меня глаз.

— Раз вам нужны лишь метрики и печати в паспортах, записи в книге делать не буду. Или сделать? — проверяю их еще раз.

— Нет. Ни хлопцам, ни нам это не нужно, а для вас лишняя писанина будет, — отвечает за всех Галя.

Беру нужные метрики из запасных, которые целиком мне принадлежат, и оформляю документы. Девчата притихли, ждут. Вот уже проштампованы паспорта. Теперь к ним лишь справку с места работы «мужей» — и броня, можно считать, в кармане.

Девчата бросаются ко мне, обнимают и целуют. Я с трудом успокаиваю их. На прощание говорю:

— Если я вам еще раз понадоблюсь — заходите. Задумаете спасти кого-либо таким же способом — приведите. Условия знаете.

Они переглянулись, и я поняла: есть кто-то на примете. Что же, хорошо!

Ушли. Но вскоре вернулась Галя.

— Забыли что?

— Нет. — Она покраснела, смутилась, а затем торопливо промолвила: — С нами были наши мамы, ждали около ворот. И они очень просят вас взять вот это для детей. Вместо каравая.

— Что это?

— Немножко печенья. Мама моя испекла. Детишкам вашим будет радость. Верьте, это от всей души.

И смотрит на меня так, что отказаться невозможно.

Отдав пакет, Галя убежала, пообещав навестить меня.

Держу в руках печенье. Представляю себе глаза Маринки, Юрика и Василька, когда увидят это добро.

Домой идем с Зиной. Надо спешить на огород, а то сорняки уже гудят, как говорит мама.

Гаснет день. Завтрашний положит начало второму году войны. Но в каждом начале должен быть конец — это же диалектика. Далеко ли до него?

 

26 июня

Три часа.

Полчаса тому назад были минуты, которые хотелось остановить, растянуть в часы, дни: били бешено и испуганно зенитки, гудели, завывая и захлебываясь от злобы, «длиннохвостые», вылетевшие в дозор. А где-то высоко летели наши самолеты.

Незаметно, украдкой, под каким-нибудь предлогом, молодежь выбегала во дворы и смотрела в небо. Наклеив на дверь бюро записку: «Сейчас вернусь», вышла и я, направляясь к террасе.

Зенитки замолкли. «Длиннохвостые» куда-то исчезли. И небо было чистое, близкое, свое. Люди поднимали к нему головы и, переглядываясь, тайком улыбались. Как не хочется идти в бюро!

Глаз не оторвешь от неба. Вон там, за этим высоким и недосягаемым завитком дымчатого облачка, промчались они, наши самолеты, промелькнули короткой надеждой и исчезли.

В помещение бюро торопливо вошла Нюся:

— Слышали?

— Слышала.

— Видели?

— Нет. А вы?

— Была как раз во дворе. Высоко, очень высоко, около самого солнца, летали они, наши ястребки!

— Мы для них еще далекий-далекий тыл…

— А через год они будут появляться чаще. Ой, будут, вот увидите!

Нюся исчезает, появляется Зина. И снова звучит:

— Слышали? Видели?

Но это оживление вновь омрачали смерти. Они напоминали, что радость еще преждевременна и не все доживут до дня освобождения.

За какой-нибудь час зарегистрировала четыре смерти. Повесилась, не желая служить Германии, Галя Федосеева; изорван в клочки миной восьмилетний мальчик; подкошен болезнью М. Д. Корниенко. А учителя Матвея Ефимовича Пономаренко, моего бывшего коллегу по 4-й школе, постигла страшная смерть. Он был зарезан в Пуще-Водице, возле бывшего первого детского санатория. Кто будет сейчас искать убийцу?

Оттого что не терпится как можно скорее вырваться на огород, в сад, минуты тянутся невыносимо медленно, но вот наконец-то можно уходить. Я уже закрывала бюро, когда какая-то женщина попросила:

— Примите меня.

Зашли в комнату. Вынимаю книги, чтобы в одной из них сделать запись.

— Что у вас? Рождение?

Не голосит, не каменеет, не замирает, — значит, рождение, или, может быть, будет иной разговор? Присматриваюсь — незнакомое лицо.

— Впишите, пожалуйста, в паспорт моего ребенка.

На руках у этой миловидной, хотя и очень бледной женщины завернутый в белое младенец. Почему-то глаза мои задержались на небрежно застегнутой кофте. Должно быть, кормила малютку где-то наспех, перед тем как зайти ко мне. Она перехватила мой взгляд, застегнула кнопки на блузке.

— Метрику носить с собою жалко — истреплется, а без нее могут схватить во время облавы и послать на работы куда-нибудь к черту в зубы или же в Германию. А как докажешь без метрики или без записи в паспорте, что у тебя ребенок?

— А где ваш муж?

— Где же? Воюет. А Володю вы же и регистрировали.

— А приходили, должно быть, не вы?

— Сестра.

— То-то я вас не помню.

Разглядываю метрику и узнаю свой почерк. Беру паспорт. В дверях появляется еще одна женщина с ребенком. Это знакомая, Пелагея Григорьевна.

— Впишите и мне. Все некогда зайти.

Садится на диван в ожидании очереди.

Вписываю Володю в паспорт и ставлю печать. Младенец спит. Он чистенький, хорошенький, глаз не отведешь. Заметно, что мать и в лихую годину бережет ребенка, отдает ему все, что может.

 

2 июля

Ну и Борис! Дома у себя, в сарае, где-то под поленницей, разыскал старый радиоприемник, потом раздобыл или же сам изготовил недостававшие детали. Упорно возился вечерами с месяц — и радиоприемник начал работать, как новехонький. Ничего не скажешь, Борис — способный инженер.

И вот тайный владелец радиоприемника принес мне в загс перепечатанное сообщение Советского Информбюро за июнь. Кто перепечатывал, не сказал, да я и не допытывалась. Нужно было распространить сообщение при первой же возможности, а лучше всего в субботу.

Суббота была для меня интересным днем. Поглощенная мыслями о предстоящем путешествии на село, равнодушно делала очередные записи в книгах загса. Наспех «обвенчала» три пары, помогла нескольким женщинам вырваться из лап отдела труда и ушла домой на полчаса раньше, сославшись на головную боль. Может же у меня заболеть голова? Быстренько пообедала и, терпеливо выслушав мамино напутствие на дорогу, осталась наконец одна с дорогой, солнцем и ветром.

За санаторием водников меня догнал грузовик с людьми. Я подумала о том, что неплохо бы и мне хоть часть пути совершить на машине и сберечь силы. Грузовик мчался, но затем почему-то остановился. Я и случайная попутчица побежали и успели догнать автомобиль. Шофер, что-то там исправив, заводил мотор. Нас втащили в кузов люди. Как оказалось, машина шла в Лютиж за строевым лесом. Это сокращало мой путь на две трети. Словом, посчастливилось. Вспомнила слова мамы: «В хорошем деле всегда везет, все видимое и невидимое помогает, надо только верить в себя». Значит, доберусь до села рано, зайду в Демидов. Успею справиться со своими делами и базар посетить. Быть может, и завтра попаду на эту машину. Раз она в Лютиж, то будет же возвращаться в Киев. Мои попутчики говорят, что из Лютижа часто идут грузовики с бревнами. Оккупанты беспощадно уничтожают сосновый лес, спешат побольше награбить.

Ветер в ушах, ласковый, приятный, мысли самые оптимистичные. Закрыла глаза и мечтаю о своем, прислушиваясь к разговору соседок. Слышу: «Господи, и когда эти муки кончатся?» — «Вы скажите лучше, не напрасно ли мы мучаемся? Что, если им удастся остаться здесь навечно?» — «А может быть и так. Посмотрите, как уверенно они себя тут чувствуют, словно настоящие хозяева».

Тут я не выдерживаю и вступаю в тихую беседу. Женщины придвигаются ко мне поближе и жадно слушают. Говорю им: «Вот что я слышала. Этому можно верить…» Беседа становится откровенной. Люди уселись тесным кружком, словно утряслись в дороге, и ехать удобно, не тесно. Соседки мои спрашивают, что везу на «обмен». Говорю, что буду всем предлагать надежду на лучшие времена, и слышу в ответ дружную шутку:

— Вот это подходящий товар. Но надолго ли его хватит?

— До конца оккупации.

Приглашают к себе, село их неподалеку от Лютижа. Узнав, что я педагог, сообщают: «А нашу учительницу забрало гестапо».

От Лютижа продолжала путь пешком. По правой стороне тянулся густой, не тронутый еще оккупантами лес. Идти одной довелось недолго, вскоре меня догнал какой-то мужчина. Поравнявшись со мной, замедлил шаг, окинул всю взглядом, поздоровался и пошел рядом, потом заговорил, как с давней знакомой:

— Из Киева? Ну, как там хозяйничает немчура? Опять готовится перепись населения и трудовая мобилизация? Вот мерзавцы, повсюду конфискуют сало, даже на базаре. А как у вас дела? Мрут люди, даже не успеваете их регистрировать? А мертвые воскресают? А нерожденные рождаются?

Я с испугом поглядела на него и оглянулась. На лесной дороге — ни души. Но страх, вызванный странной речью незнакомца, тут же начал исчезать. Этого человека, или кого-то похожего на него, я определенно видела то ли в бюро метрик, то ли где-то еще. Какие знакомые глаза! Очень выразительные, синие, и я слышала об этой характерной примете, запомнила ее.

Что-то делала я для него, кто-то, кому верю, ручался за него. Но кто? Незнакомец заметил мое замешательство и улыбнулся. И может же быть такая располагающая, мгновенно вызывающая доверие улыбка!

— Не пугайтесь. Просто я вас знаю.

— Кто же вы?

— А припомните…

— Пытаюсь, но припомнить не могу.

— То-то. Ведь вы никогда меня не видели. Но вас я всегда рад видеть. Догадался еще в машине, кто вы такая.

— А кто же, по-вашему?

— Регистратор и руководитель Куреневского бюро метрик. Хотите — скажу и вашу фамилию, имя…

— Говорите. Смеюсь и удивляюсь:

— Правильно.

— А сейчас знаю, куда идете и зачем. Знаю кое-кого из ваших знакомых.

Я опять растерялась на какое-то мгновение. Сердце забилось тревожно. В самом деле, к чему эти расспросы? Друг или враг передо мною?

Разгадка не заставила себя ждать.

— Не пугайтесь, я не сделаю вам зла. Просто хочу откровенно побеседовать. Пошли дальше, несколько километров нам по пути. Веселее будет. Вы в Мышки? И не с пустыми руками?

Подержал мою сумку, жакетку. Подождал, пока разуюсь и положу босоножки в сумку.

— Вспомнили?

— Нет.

— Сертиенко Григорий Платонович, собственно — его тень, так как перед вами сейчас человек с другой фамилией и именем. Сергиенко же Григория Платоновича вы «похоронили», выдали оправку о его смерти.

— Вспомнила… Только теперь вспомнила… Смеемся вдвоем. Вот как воскресают и являются с того света мертвецы!

— А вы отчаянная. Мне рассказывали о вас.

— Так вот какой вы! — говорю я, с интересом оглядывая его с ног до головы.

— Такой, как видите.

— А где вы живете сейчас?

— Не в Киевской области. Да вот пришлось заехать сюда, в район Дымеровки. Надо.

— И давно вы тут?

— Нет. Пробуду еще дней пять. Между прочим, зайду и к вам, на Куреневку.

— У вас такая прекрасная мать…

— А разве сын плох? — пошутил он.

Беседа становилась все более откровенной. Он сказал, что работает по заданию в Житомирской области. Одно время на него охотились в Киеве, приставали к матери. Но давно уже успокоились.

Мы вышли из леса, и жаль было, что кончается наша беседа, вскоре мы попрощаемся. Пошли селом. На улице какое-то запустение, печально. Придавленное тяжким безвременьем, село притихло, затаилось.

— Прячутся люди…

— А кто и на поле.

— Да и в Германию, наверное, вывезли не одного человека.

Около Мышек попрощались.

— Навещу вас. Дело есть. До какого часа работаете?

— До пяти. Не застанете в бюро, зайдите домой. Это близко.

Называю адрес, а он машет рукой: «Знаю». Кто-то дал ему полную информацию, заочно познакомил со мной. Кто? Борис? Петр Митрофанович?

Иду и вспоминаю стихи, которые так хорошо подходят к обстановке: «Тишина немая в улицах пустых, и не слышно лая псов сторожевых». И верно, ни одна собака не залаяла — вывелись они. А вот «немая тишина» — это, конечно, преувеличение. Попадаются навстречу люди, но бредут дальше, не останавливаются, не пытаются заговорить. Но надо же мне спросить, где хата Федоры Никифоровны. Остановилась возле двух женщин.

— Голубушка, вы из Киева?

— Ой, зайдите же в хату, расскажите, как оно там, зайдите!

Двор зарос высоким бурьяном. Ни коровы, ни коня, хозяйство порушено. Хозяйка рассказывает, что ее сын умер в «Ермании», а мужа забрали немцы за то, что не отдавал им коня и в запальчивости сказал: «Уйду вот к партизанам». Хозяйка предложила мне свежей картошки, а вторая женщина пошла за ряженкой, пообещав заодно позвать Федору Никифоровну, которая, оказывается, живет с ней по соседству.

Не успела хозяйка рассказать мне о своем горе, показать бумажку о смерти сына, как прибежала Федора Никифоровна, а за нею и та молодуха с ряженкой.

— …А он, голубушка, не мог умереть от хвори, здоровый же был парнюга. Убило его, должно быть, во время бомбежки…

Рассматриваю фотокарточку. На меня смотрит красивое, пышущее здоровьем лицо хлопца лет шестнадцати. Мать плачет, мы, как можем, успокаиваем ее.

— И моя дочка там, и ее ждет такая же судьба. Но захлебнутся они, людоеды, в крови людской, ой, захлебнутся!

— Не плачьте, кума. Может, эта женщина расскажет нам что-нибудь радостное, на горе она уже насмотрелась и наслушалась.

…Рассказываю им о радостном. Говорю долго и, по-моему, убедительно. Главное сейчас, внушаю им, — вытерпеть, одолеть врага выдержкой, характером и не погибнуть. Будем твердо надеяться на Красную Армию. Тут я рассказываю о новостях с фронта. Слушают внимательно, просят кое-что повторить.

Увлекшись, забыла о том, что хочу есть. Забыли и они об угощении, о правиле, требующем прежде всего накормить гостя.

Мать погибшего вытерла слезы, снова повесила на стену фотографию сына.

Наступили сумерки. Женщины спохватились:

— Голубушка, да вы же с дороги, а мы вас и покормить забыли, ой, горюшко!

— Это еще не горюшко, — успокаиваю их. Была уже ночь, когда я ушла с Федорой Никифоровной. Хозяйка Матрена Емельяновна не отпускала, уговаривала ночевать в ее хате. Я обещала снова прийти при первой же возможности.

— Приходите, будем ждать, а то у нас одна из Киева такое наплела…

— Так то ведь гадалка, врала ради картошки и прочего и не о том, что нам интересно.

— А вы гадалок не слушайте.

— Да уж лучше бы просто, без вранья, попросила картошки. Дали бы и так.

— Приходите, обязательно приходите, как только будет у вас что-нибудь радостное.

— Тогда соберемся всем колхозом…

— Ну, это пока что еще невозможно, — смеюсь я. — Вы расскажите на селе о новостях, а обо мне умолчите.

— Не беспокойтесь, не проговоримся.

У Федоры Никифоровны собрались несколько женщин, и мы засиделись допоздна. Утром я ушла, оставив несколько перепечатанных экземпляров сообщения Совинформбюро за июнь. Скоро они найдут читателей. Хозяйка моя говорит:

— Завтра на базаре я дам своей куме из соседнего села. Вот обрадуется!

А у Федоры Никифоровны не одна «кума». О том, что узнают, расскажут соседям, и ближним и дальним.

В Демидов не успела зайти. Прямо с базара пошла домой. От Лютижа ехала.

Когда шла из Мышек, все ждала, что нагонит меня Григорий Платонович, но новая наша встреча состоялась позже. Он пришел в среду домой. Помогла ему в одном деле.

 

10 июля

В газете за восьмое июля помещено крикливое сообщение о том, что взят Воронеж. А когда сдадут, оповестят ли?

В небе неспокойно. Гудят и гудят, кружат и кружат дозорные самолеты.

Несу с огорода тяжелое коромысло с редиской. После теплого дождя, который внезапно прошел в полдень, асфальт мокрый, в колдобинах поблескивают лужи. Как в зеркале вижу себя с коромыслом и вспоминаю свою жизнь до этого несчастья.

Отвожу глаза от чужих лиц и не слушаю языка пришельцев. Вот только скорее бы миновать 4-ю обувную фабрику, где находится сейчас их штаб. Немцы ведут себя по-свински. Со второго этажа фабрики людям на головы летят обертки от конфет и шоколада, мешочки из-под печенья, и нередко не пустые, а с гадостью, отбросами.

Улица эта стала грязной, загажена. Тошноту вызывает дешевый одеколон, смешанный с запахом человеческого пота.

Окна в штабе открыты, и с кухни тянет жареным. Там на столах желтеют горы масла. Жители оккупированных стран умирают от истощения, а добытое их трудом пожирает армия насильников и угнетателей. Несколько работниц швейных мастерских прислуживают офицерам. Во всем. Им приходится, к примеру, смывать унитазы, так как канализация не работает. Офицер идет в уборную, а прислуга ждет у дверей с ведром воды.

Старая работница фабрики Маруся идет рядом со мной и вспоминает, сопоставляет. Нет, не стоит терзать себя. Скорее мимо!

Больше всего люблю теперь бывать на огороде. Лишь там отдыхаешь душой.

 

22 июля

Одолевает на огороде жара, гнетут тяжкие мысли, поедом ест голод. От запаха бурьяна еще больше хочется есть, а дни стали совершенно бесхлебными. В село сейчас уже не пойдешь: строго-настрого запрещено. Таков третий приказ Рогауша. Запрещены базары, свободная торговля и обмен — хотят голодом вытолкнуть в Германию. «Гуманно» разрешено лишь дышать (пока шею не захлестнул аркан!) да пить воду. В этом году очень щедро посылает ее небо.

В один из ближайших дней начнется очередная массовая перепись населения с целью дальнейшей отправки в Германию и организации принудительных работ в Киеве. «Фюрер» тужится, напрягает все силы, еще верит в победный исход войны, очумев от нацизма и звериного шовинизма. Стремления его безумны, но, к счастью, неосуществимы. Мыслимо ли заставить наших людей работать на врага, собственными руками душить самое дорогое: свою державу, свою отчизну. Да еще какую державу, какую отчизну!

Почти каждую неделю в школе № 28 (до войны она называлась восьмой) устраиваются церковные песнопения художественной капеллы. Слушать их могут все, особо приглашаются спекулянты. Этим сейчас почет, особенно тем, которые торгуют не только пшеном и солью, но и убеждениями.

Сегодня внимательно просмотрела газету. Это — нелегкое занятие, от него мутит.

Заметно, что продажные писаки утомились врать. Они повторяются, перепевают старые фальшивые мотивчики.

«Паника в Лондоне», «Преследование противника в полном разгаре» — одно и то же, одно и то же! «На восточном фронте» — несколько строк о том, что могут, дескать, натворить бомбардировщики. «Торговля и спекуляция» — клеветническая статья Штепы о советской торговле. В «Письме из Германии» какой-то Федоренко, захлебываясь от восторга, рассказывает о том, что ел булку, умывался… с мылом, часто вкушал пищу вместе с «панами». Интересно, догадывается ли несчастный Федоренко, угнанный в Германию, что он выступает в роли корреспондента «Нового украинского слова»? Видимо, его фамилией воспользовался какой-то гнусный борзописец.

«Открытие в Киеве летнего сада железнодорожников» — статья с рисунком. В саду снуют живые мертвецы, беседка, где продают мороженое по сто рублей за порцию, похожа на склеп.

Мое внимание привлекает статья «Дельфин на службе у человека».

Переписываю ее: «В селе Новограде на Адриатическом море у рыбаков имеются два ручных дельфина, которые прекрасно помогают в промысле. Когда начинается лов сардин, хозяева выпускают своих прытких дельфинов, и они очень хорошо гонят рыбу в невод, установленный на их пути. За свою работу дельфины получают от рыбаков особо жирные экземпляры их добычи.

Однако этот способ был известен уже в старину. Плиний рассказывает, что дельфины, которые помогали римским рыбакам, получали за это своеобразное лакомство, на которое эти существа весьма падки, а именно — хлеб, пропитанный вином…»

Есть и в Киеве свои «дельфины». Они помогают немецким «рыбакам» вербовать «добровольцев», ловить людей арканом для угона в плен, хватать их по ночам; эти существа (они не люди, нет) получают в награду жиры, хлеб, вино. И живут неплохо. До дня народной мести, конечно.

Штепа, Веник, Нина Калюжна, Левка Дудин, Галина Иванова, какой-то Сосуля, фольксдейче и разные «мерзодейче» продались фашистам душой и телом. Это они убеждают людей: «Надо ехать в Германию», но своих детей не посылают, так как освобождены от мобилизаций.

Калюжна, в недавнем прошлом литературный сотрудник одного из наших журналов, печет анемичные новеллы в честь «русоволосых рыцарей, освобождающих Восток». Должно быть, открыла «салон» и вздыхает в сумерках с немецкими «рыцарями», манерная, с претензией на загадочность и привлекательность, вся искусственная, «не от мира сего», какой осталась в моей памяти. Я немного знаю ее по вузу. Еще тогда от нее разило «аристократизмом», и нас всегда удивляло: вот так дочь рабочего! Жила она с матерью (отец умер или оставил семью, не помню) и мучила ее своими капризами.

Под окном бюро снова кукарекает петух. Тошно, под ложечкой сосет: хочется есть. Болит голова. Такая слабость и усталость, что кажется, если лягу, то и не встану. Ну и ладно! Лечь бы, закрыть глаза и пальцем больше не шевельнуть. Пусть лежат незаполненные дубликаты. Какое мне до них дело?

Пусто в желудке, черные круги перед глазами… А петух, дурак, кукарекает. Он счастливее нас: не знает, когда ему перережут горло и сварит, а мы все видим и понимаем.

Утром встретила колонну пленных с косами, они шли под конвоем на луг. Шли они понуро, опустив головы, отводя глаза от встречных. И этим не сладко. Всегда их провожают людские взгляды — осуждающие, подбадривающие, сочувствующие. Жалкая участь: идти под конвоем косить, когда тебя ждет фронт. Один из пленных все же смело посмотрел мне в глаза, и в них я прочитала: «Еще отблагодарим за все! Вы еще увидите и другое зрелище — пленных немцев». Думаю, поняла я правильно.

Гложет сердце. Знакомый тошнотворный привкус во рту, но не только от голода, к нему я привыкла. Не подает ли сердце весть о несчастье? Не случилось ли чего с Андреем?

…Заходила мама, она несла домой болтушку из детской столовой. Налила мне миску. Вот уж противная жидкость, ею легко вызвать рвоту, когда нужно очистить желудок. Мама посетовала, что и сегодня не получим кусочка хлеба. Пора уже давать на восьмой талон, а они еще и на пятый не дали, чтоб им дышать не давало! Напомнила мне: «Не задерживайся, надо кончать прополку». А потом знакомое:

— И что сегодня варить? Пшена не достала, разогнали базар, а из-под полы — сто рублей за стакан перловки. Пожалуй, борщ сварю. Десяток картофелин перехватила за тридцатку. Еще хорошо, что знакомая женщина попалась.

Мама ушла. Передохнув малость, я снова уселась за дубликаты.

 

24 июля

— Когда, вернувшись с работы, пообедала, то бишь съела мисочку баланды и несколько пригоршен вишни, мама, многозначительно посмотрев на меня, сказала:

— Иди в сад.

Повторять ей не пришлось. В саду под грушей, за кустами георгинов, разлегся и спал богатырским сном Андрей! Загорелый, сильный, в рабочем потертом костюме. Спал крепко, видимо утомленный. И почему он не снял очки? Вот я ему скажу.

Смотрю и не дышу. Будить жалко. Так хочется услышать его голос, поговорить, но сдерживаю себя. Пускай спит. Еще наговоримся. Ведь он здесь, рядом.

Андрей! Свой, родной, особенно дорогой именно сейчас. Близкий, как собственная совесть. Что он принес? Что расскажет? Может, что-нибудь неожиданное, ошеломляюще радостное? Мысль, что вот так же может лежать здесь Михайло, обжигает меня. Сажусь на скамью.

Мальчики тихо (приказ бабушки!) играют возле вишни. Юрик несет мне в тюбетейке вишни и шепчет: «А дядя спит и спит…» Василек зовет брата к себе. Дети с завистью следят за воробьями, которые летят куда хотят и клюют самые спелые вишни. Хлопчикам туда не взобраться.

Пошла в комнату и взяла книгу. Но не читается. Возникает образ Михаила, почти реальный. Смотрю в глаза, ловлю усмешку и мучаюсь желанием видеть, ощущать хотя бы одно мгновение его дыхание, слышать его голос. Прибегаю к единственному способу избавиться от наваждения — перевожу мысль на другое. Гоню прочь мечту. Еще рано терзать себя ею.

На цыпочках подхожу к Андрею. Он спит еще плаще. Мама устроила ему в кустах настоящую постель — с подушкой, простыней для защиты от мух. Андрей смял, сбил во сне простыню, и она оказалась у него на шее. Как беспомощен и кроток спящий человек! Словно ребенок. Наклоняюсь, чтобы прогнать большую рыжую мурашку, которая ползет по высокому загорелому лбу Андрея, но она быстро исчезает в его густой черной шевелюре. Хочется засмеяться, по-детски стукнуть, подшутить над этим сонным добродушным медведем, но совесть протестует, и я тихо удаляюсь в другой конец сада.

Андрей вошел в комнату через добрых два часа, умытый, свежий. Поздоровался и сказал:

— Буду на Куреневке три дня. Не спеши все сразу выкладывать, а то еще что-нибудь важное упустишь.

 

28 июля

Андрей был доволен тем, что мы смогли, успели сделать. Он очень обрадовался, когда я рассказала, что Борис собрал радиоприемник и теперь принимает радиопередачи из Москвы. Не обошлось, конечно, без наставления: «Осторожность и еще раз осторожность! Если немцы обнаружат радиоприемник, погибнет много людей». Андрей рассказал о таком случае в одном из районов: гестаповцы, напав на след радио, какое-то время делали вид, что ничего не знают, а затем арестовали пятьдесят человек и расстреляли их при народе. Вместе со взрослыми погибло несколько детей, школьников.

Я его успокоила: радиопередачи слушает один Борис. От него я получаю записи самого важного — сообщений Совинформбюро. О приемнике известно лишь мне да жене Бориса.

Подумали с Андреем над тем, что можно сделать во время очередной перерегистрации населения, которая надвигается, и как в дальнейшем использовать наличные силы. Он уверен, что подполья в нашем районе нет. Здесь не предпримешь настоящих партизанских действий, так как весь район у гестапо словно на ладони. Поэтому следует действовать самостоятельно, всячески способствуя неудержимому народному сопротивлению.

Сегодня Андрей ушел к Федору, у которого работает связным. Мне он сказал по секрету, что Федор недавно перебазировался в другой район, подальше от Киева.

— Теперь ты подвергаешься меньшему риску, так как я буду появляться на Куреневке еще реже, — сказал Андрей на прощание.

Я не без гордости ответила:

— Первый страх — за себя и за семью — я давно пережила. Теперь — ничего не боюсь.

Рассказала ему, как мама реагирует на возможность ареста учителей:

— Если идет дело к жизни, то выживем, а если к смерти — гуртом легче будет помирать!

Мать нравится Андрею всем: и энергией своей, и веселым нравом, который сумела сохранить до преклонных лет. Мне он внушал:

— Ты у меня сметливая, не робкая. Будь только поосторожнее, чтобы шло «к жизни» и тебе и всем, кто с тобой связан.

Заметив мою улыбку по поводу выражения «ты у меня», спохватился и немного смутился.

Сейчас снова хочется увидеть его и побеседовать о будущих встречах со своими, о Первом мая, Октябрьском празднике.

Ох, должна засесть за дубликаты, а мне не до них. Давай-ка закончу эту работу дома и встану завтра на заре. Сейчас меня тянет к людям, к тем, с кем познакомили меня Борис, Зина, Николай Дмитриевич, Пелагея Дмитриевна.

 

6 августа

Наступили дни регистрации населения с целью отбора для отправки в Германию наиболее подходящих «роботов» из числа тех, кто нигде не работает. Они должны заменить немцев, призванных в армию с военных заводов и из сельского хозяйства.

В управе шумно: проклятия, слезы, протесты. Напускная покорность и открытое сопротивление, всевозможные уловки для того, чтобы противостоять грозным приказам, которых никто уже не боится.

На регистрацию люди не спешат. Комиссии, работающей в отделе труда, приходится пока что учитывать «забронированных» — имеющих детей, больных, инвалидов. Эти ехать не должны.

На улице — юный, солнечный, сверкающий красками день. А комиссии, судя по всему, невесело. Веник еще больше поседел и побелел от злости, его делопроизводитель, женщина с каменным лицом, спокойно скучает. Немец, член комиссии, скалят зубы молодым женщинам, которые подходят с метриками. Представитель Подольской управы перешептывается с председателем о предстоящем обеде для комиссии. Председатель озабочен: где достать бутылку приличного вина для «дорогого гостя»?

На траве клюют носом два полицая. Их обязанность — сопровождать мобилизованного домой, чтобы он мог взять одежду, а затем отвести его в полицию, откуда уже одна дорога.

Штампами, один из которых удостоверяет «освобожден биржею труда», распоряжается Зина. То, чего она добивалась, сбылось. Сегодня утром, смеясь, шепнула мне: «„Паны“ не ошиблись: поручили печать тому, кому нужно». Ее место — за отдельным столиком, у входа на веранду. То, что Зина комсомолка и скрывает это, уклонившись от регистрации, знаю тут только я.

В бюро у меня немало посетителей. Вполне понятно: записи о рождениях и усыновлениях нужно делать сейчас без промедления.

Нюся сидит в комиссии по отбору возле самого «черта» — немца и на глазах у всех делает вещи, достойные удивления. Сама же внешне спокойна, сосредоточенна, старательна и аккуратна. С Нюсей у Зины тайная связь с помощью условных пометок карандашом на кончике регистрационной карточки. Пометка означает: «Ставь штамп об освобождении от мобилизации…»

Председатель комиссии Веник вызвал меня и спросил:

— Имеют ли юридическую силу ваши временные справки об усыновлении?

— Конечно. Это вполне законный временный документ, который надлежит в соответствующий срок обменять на постоянный, — ответила я официальным языком. Ответила уверенно, твердо, но почувствовала, как на какое-то мгновение сердце затрепетало. На одно только мгновение.

 

10 августа

Проснулась от кошмарного сна — век бы не видеть такого. Пес приволок во двор голову с густой черной шевелюрой. Это — из Бабьего Яра, подумала, не иначе.

Испачканная почерневшей кровью и землей, с закрытыми глазами, голова страшна. Видится мне: открываются и гневно горят глаза, раскрываются уста и произносят голосом, леденящим кровь в жилах: «Ожить, хочу ожить! Бить их, палачей, гнать, уничтожать…» Встаю, зажигаю коптилку, но из угла по-прежнему глядят страшные глаза.

Чтобы избавиться от кошмара, одеваюсь, беру ручку и сажусь к столу. Который час? Должно быть, за полночь. До рассвета еще далеко. За окном густой мрак. Припоминается вчерашний рассказ женщины, приходившей в загс с тремя детьми:

— Одних детей хоть дома не оставляй. Вот этот — малышка, ему всего два годика — многого еще не понимает. Как-то прихожу и вижу: наша собака Зевс играет мертвой головой, а он спокойненько сидит рядышком. А Таиску водой отливала, так она испугалась. Ей уже седьмой.

Таиска сидела в бюро на диване, а малышка что-то мудровал возле дверей, радуясь, что твердо стоит на собственных ногах. Девочка бледна до прозрачности, личико у нее какое-то недетское, задумчивое.

На руках у матери грудной младенец.

Зарегистрировать его рождение она пришла с опозданием больше чем на шесть месяцев, и нужно было взять с нее штраф. Да и занести в книгу запись о рождении можно лишь с особого разрешения городской управы. Женщина начала просить, чтобы я это сделала без хлопот для нее. Я предложила исправить в справке врача дату рождения мальчика. Это легко было сделать, так как месяц рождения был обозначен не прописью, а римской цифрой. Она, смеясь, согласилась: «Моложе будет! Сделайте, сделайте так, а то, пока соберусь в город, пройдет еще полгода!» Говорю ей: «Ведь все равно придется когда-нибудь менять метрику на настоящую, на нашу. Тогда и скажете точную дату рождения».

Эта реплика вызвала женщину на откровенность. Она рассказала кое-что о себе.

— Без мужа я бы не могла жить около этого Яра. К счастью, наш отец не погиб в плену, хоть и вернулся из Дарницкого лагеря, из кошар мясокомбината, еле живой. Это я вырвала его оттуда в декабре.

Получив нужные сведения об отце ребенка, я продолжала делать запись о рождении, а женщина шепотом, чтобы не услышала Таиска, продолжала:

— Каждую ночь убивают и убивают, даже не успевают как следует засыпать трупы. Голодные, одичавшие собаки рвут тела и едят мертвечину. Как-то Зевс приволок на наш двор человеческую руку. Муж вовремя это заметил и закопал руку. А собаку пришлось посадить на цепь, чтобы вовсе не одичала и не взбесилась.

Что-то вспомнив, женщина добавила:

— А вот недавно полицаи начали истреблять бездомных собак, которые отовсюду сбегаются сюда, в яры.

Тут мальчик, выйдя за дверь загса, побрел по коридору. Мать, прервав разговор, пошла за ним, а я положила ручку: у меня похолодели руки. Вернувшись с малышом, она посадила его около молчаливой Таиски, но мальчик снова пошел к двери и начал играть защелкой. Успокоившись, я писала метрику, а она, наклонившись поближе ко мне, доверчиво сказала:

— А мы с мужем помогли одному человеку спастись от гибели в этих ярах. Да.

Я оторвалась от бумаг. О, это интересно!

— Как-то в конце января, не помню, какого числа, ночью слышим: кто-то стонет под нашей дверью и царапает ее, как кошка. А тогда с вечера бушевала метель. Муж вышел, затем позвал меня: под дверью лежал раненый матрос. В ту ночь, как только смерклось, из автоматов уложили в яру немало людей. На двух грузовиках привезли их — вот и считайте. А этот вырвался оттуда, недобитый, из-под мертвых тел и как-то добрался до нашего дома. Что мы тогда пережили! До утра глаз не сомкнули, возились с ним, рану перевязывали. Да и как иначе! Муж мой сам недавно едва оттуда вырвался. Тяжело жить у этих яров.

Вздохнув, она умолкла. Я нетерпеливо спросила:

— А где сейчас спасенный?

— Слава богу, выздоровел. Какое-то время жил у нас как родственник. Мы пустили слух, что он вместе с мужем возвратился из плена. Во время первой переписи один знакомый моего мужа помог этому матросу — Кузьмин его фамилия — получить паспорт. Мы его прописали, и Кузьмин вскоре ушел из Киева.

Метрика была давно готова, дубликаты написаны. После некоторой паузы женщина добавила:

— Январь выдался какой-то особенный. Перед этим муж вырвался из плена, в ту памятную ночь прибился к нам Кузьмин. Не до регистрации было!

Мальчик, осмелев, подошел ко мне и попросился на руки. Мать улыбнулась, когда я начала с ним играть, а затем, когда кто-то зашел в загс, забрала детей и начала прощаться. Я молча и крепко пожала ей руку. Возле двери она оглянулась, и взгляд ее выразительно оказал: «Я вам доверяю. Вот не знаю почему, но доверяю».

…Бабий Яр. Длинные, глубокие, извилистые яры, где когда-то на Ивана Купалу и на зеленый праздник троицы женщины жали серпами высокую траву. Теперь это яры смерти, могилы для бесчисленных жертв.

За окном сереет. При свете зари видны кусты душистого табака, посаженного мамой, чтобы всегда напоминали о сыне. Кусты эти на редкость пышные. Мама говорит, что это хороший признак: живой, значит, Гриць, воюет.

Прилечь досыпать не придется: к восьми часам утра вызывают в городскую управу. Председатель городской управы Форостовский созывает совещание заведующих бюро метрик всех районов Киева. Что-то он нам скажет?

 

11 августа

Когда я пришла в городскую управу, там в приемной сидели трое заведующих. Поздоровавшись, села и я. В коридоре тихо и уныло, служащие ступают по коврам на цыпочках. Они вытягивают шеи, словно потревоженные гуси, и внимательно прислушиваются. К чему?

Но вот вышел личный секретарь председателя:

— Господа, пройдите в зал. Господин председатель сейчас выйдет.

«Господа», втянув головы в плечи, тихонько последовали за ним в зал. Я задела стул в одном из последних рядов, и стук их растревожил. Головы заведующих повернулись в мою сторону с немым осуждением. А мне так хотелось засмеяться и нарочно стукнуть еще разик!

Сели. Мужчины (если их еще можно так называть) — справа, а мы, три женщины, слева. Тишина в зале угнетающая, за окном мертвый город (радио перестало горланить). Мои соседи — по преимуществу дряхлые чиновные души, выуженные оккупантами из каких-то архивов канцелярии. Они расселись и притихли то ли от уважения, то ли со страха и благодарности, что еще разрешается дышать в таком, видите ли, «почетном месте». Ах вы старые грымзы!

Первыми нарушили тишину женщины. Одна из них была подвижная, молодая, вторая — намного старше, но с претензией на «вторую молодость», со вкусом одетая, совсем не ко времени, она кокетливо закинула ногу на ногу. Каблуки на туфлях высокие, чулки шелковые, туго натянутые.

Между женщинами завязался разговор о том, где и что можно купить на базаре или получить в обмен и как пронести, чтобы немцы или полицаи не отобрали. Подвижная женщина (в прошлом начальник станции) рассказала о своем последнем путешествии в дальний район. Ей удалось раздобыть и благополучно пронести два килограмма масла. Действительно посчастливилось. Ведь по приказу гебитскомиссара киевлянин имеет право в один прием приобрести для пропитания одну курицу, десять яиц, десять килограммов овощей, литр молока, половину буханки хлеба и ничего больше. Все остальное подлежит конфискации, а ослушников бьют резиновыми палками по деликатному месту.

— Пронести масло можно. Было бы что нести! Взять какую-нибудь непрозрачную баночку, лучше всего жестяную, до половины, а то и больше набить ее маслом, а сверху залить молоком. Это не вызовет подозрения, если банка небольшая. Я так и сделала. — В глазах моей «коллеги» горели хитрые огоньки. Она мне понравилась.

— Моя соседка тоже схитрила. Налила в грелку растительного масла и привязала ее к животу. Три литра масла пронесла! — с восторгом рассказывала вторая женщина.

И мне пришла в голову мысль такого же рода, но поделиться ею не успела; вошел «сам» председатель, а за ним, изогнувшись в виде вопросительного знака, тот же секретарь.

Председатель взошел на подмостки — небольшую сцену. Вот оно, так близко, лицо предателя и блюдолиза. Полное, холеное, с неспокойными глазами, которые не могут долго сосредоточиться на чем-нибудь и бегают, шныряют. Он крепкого телосложения, но подвижной, выше среднего роста. В своем новом, добротном костюме с искрой, покроя «новая Европа», напоминал холеного пса. За «хозяев» глотку готов перегрызть, пока власть в их руках. А там… позорная ждет его участь.

Окинув всех безразличным взглядом, Форостовский прищурился и обратился к правому крылу:

— Э, господа, вид у вас не тот… не заведующих браками. Слишком уж траурный, угнетенный. Э, надо подтянуться. Выше головы, больше блеска в глазах, больше жизни.

И он, показывая, поучая, выпрямился, поднял голову, повел плечами. А за ним, как по команде, не сводя с него глаз, несколько заведующих повторили те же движения. Картина!

— Вы же, господа, венчаете. Да, да, венчаете, — опять пошутил председатель, а затем рассказал о своей «личной» беседе с бургомистром Удде относительно бракосочетаний, которые надлежит совершать как важный, серьезный акт. Прочитал постановление по этому вопросу. Теперь браки должны оформляться в торжественной обстановке, чтобы молодые запомнили этот знаменательный день своей жизни.

Регистратор будет называться «уполномоченным по заключению актов брака», а брачная запись — «протоколом». Жених и невеста должны приходить с двумя свидетелями. Уполномоченный произносит перед молодоженами речь; комната для бракосочетаний будет смежная с бюро загса, а то и отдельная, «чтобы радость с печалью не обнимались». Нужно поставить в этой комнате диван, украсить ее цветами, коврами и прочим. Чем дальше, тем с большим наигранным воодушевлением говорил председатель. Говорил цветисто, смакуя фразы, точно сам собирался обвенчаться и ощущал всю торжественность этого события. Видимо, хорошо позавтракал и теперь дал волю своему языку.

Но что же сей сон значит? Я объясняю его так.

Это — новый фокус для маскировки поражений, понесенных ими в июле под Воронежем. Еще одна грубая уловка с целью как-то успокоить население, предотвратить «массовый саботаж оккупированных». Значит, в конечном счете можно расценить наше совещание как отрадное явление, свидетельствующее о неудачах врага? Видимо, так.

Председатель нас долго не задерживал. Из управы пошли в городское бюро метрик за новыми образцами «Записей о браке», вернее, за изменениями и поправками, которые нужно внести в прежние документы.

Александр Михайлович, мой бывший начальник, а теперь заведующий бюро метрик городской управы, приглаженный и напомаженный, суетился, поблескивая лысиной. Я вспомнила зиму, общие думки про хлеб. Прежде, бывало, я боялась его страшного с голодухи вида. Теперь он немного ожил, окреп. Причин для этого, как пояснил он мне, две: достоверное сообщение о том, что второй сын живой и отступил с Советской Армией, и отпавшая необходимость в его преклонном возрасте ежедневно отмерять ногами по 14 километров.

Пока он объяснял и мы делали пометки на выданных нам образцах, меня так и тянуло к пачкам метрик о рождении и усыновлении, приготовленных для пробных записей. Тут же лежали дубликаты. Александр Михайлович отсчитывал каждому документы, а мне бросил: «У меня к вам есть личное дело».

Завы расходились. Александра Михайловича куда-то позвали, и я осталась одна. Минута — и стопка метрик завернута в газету и лежит уже в моей сумке-авоське под книжками. Вернулся Александр Михайлович.

— Отсчитайте себе нужное количество на дубликаты, а я снова отлучусь ненадолго.

Спокойно отсчитала. Взяла, конечно, побольше: такой удобный случай вряд ли повторится.

— Ну, как работается? — спросил, вернувшись, мой начальник. — Одни? Регистратор на посылках? Как огород?

— Вот собираюсь принести вам овощи. Скажите, пожалуйста, адрес.

— А я вас как раз об этом и хотел попросить. Заранее благодарю вас, спасибо, спасибо.

Отдала ему официальный документ с просьбой выдать книги метрик, еще немного поговорила о том о сем. В это время кто-то зашел в бюро, и Александр Михайлович сказал, показав на меня:

— Это мой регистратор по Куреневке. Очень веселый человек.

— Пускай наши враги печалятся, — смеюсь я.

Шла домой в хорошем настроении. Еще бы! Совещание принесло мне и вещественную пользу и моральное удовлетворение.

 

14 августа

Эта женщина явилась ко мне запросто, как к давней знакомой.

— Завтра вы будете сразу регистрировать четыре смерти из одной семьи, — сказала она спокойно, как о чем-то обычном.

У меня похолодело все внутри, и я подняла на нее глаза с немым вопросом. Затем спросила:

— Несчастье? С кем это?

— С моей сестрой.

— Когда же это стряслось?

— Случится сегодня, от угарного газа, если только вы не выручите.

— Где же ваша сестра? И почему погибнут четыре жизни?

— У нее три дочери. Надежда лишь на ваш совет и помощь. А сестра — дома. Велела мне без вас не возвращаться.

— Давайте адрес. Стемнеет — приду.

— А вы точно придете?

— Да уж придется. Ведь вы меня сделали соучастницей то ли преступления, то ли доброго дела. Ждите — Вижу по глазам, что придете.

Дает адрес, объясняет, как найти их дом. Советует идти огородами: соседи этой семьи — фольксдейче, и девушки давно им мозолят глаза. Лучше будет, если они не увидят меня, работника управы. Женщина говорит, где и когда будет меня дожидаться, чтобы я не блуждала и не была искусана дворовой собакой.

Только она ушла — получила приказ председателя перебраться на «новоселье». Для регистрации «основных актов» отведены две смежные комнаты: одна — для бракосочетаний, вторая — общая операционная, а попросту «мертвецкая». Переносила вещи и создавала «уют» в загсе.

Несколько раз вспоминала незнакомку. Как всегда в таких случаях, очень хотелось поскорее узнать, чего от меня ждут. Если действительно могу помочь, надо сделать это сразу же. Думать, колебаться и мучительно и неразумно.

Как же я была удивлена, когда, закрывая бюро, увидела рядом с собою эту женщину.

— А я за вами. Так будет лучше, а то, чего доброго, еще разминемся.

Я улыбнулась про себя: «Не верит. Сестра опять послала».

— Ну, тогда пойдемте ко мне, я домой зайду на минуточку.

— Если обедать, то…

— Мать всегда должна знать, где я.

Уже в сумерках шли на Мало-Мостицкую улицу. Горой и вдоль речки, а затем огородами. Местность была незнакомая. Кровавое садилось солнце, оно так и просилось на полотно художника. Но особенно рассматривать пейзаж не было времени: спешили. Спутница моя смотрела теперь на меня с такой откровенной надеждой, что мне становилось неудобно.

Во двор вошли с огорода. Под ноги нам кинулся черный пес, сидевший на цепи, но Полина Трохимовна (так назвала себя моя провожатая) прикрикнула на него. Пес успел раз гавкнуть и затих. Виновато помахав хвостом, нырнул в свою будку.

— Сегодня утром выл, проклятый, — прошептала Полина Трохимовна и, поглядев на соседний двор, показала мне дверь, к которой вели три ступени. Дверь эту открыла сама хозяйка, Мария Трохимовна, которая, видимо, уже давненько ждала нас.

— Вы? Ой, идите, идите скорее, почему так задержались?

И эту женщину я видела впервые. Нетрудно было узнать в ней сестру моей провожатой. Что-то общее было у них в глазах, очертании губ.

Усадив меня за стол, в красный угол, что я заметила не сразу, она тут же приступила к делу:

— Сегодня я должна наконец или успокоиться, найдя какой-то выход, или умереть вместе с детьми. Прятать их больше никак невозможно. На вас вся надежда, а если не удастся — на чугунки с углем. Легко и быстро к утру освободимся от страха. Тут думать не о чем: в Германии ни одна из них не будет. Я им дала жизнь, я же ее и отниму у них. Руки коротки у фюры!

Полина Трохимовна, наволновавшись и набегавшись за день, не выдержала. Взяла на руки своего мальчика, за которым до нашего прихода присматривала сестра, и заплакала: «Господи, сколько можно мучиться?»

Мария Трохимовна понравилась мне сразу. От нее веяло решимостью, несгибаемой волей.

— Где же ваши девушки?

— Прячутся. Позвать? — подняла моя первая знакомая мокрое от слез лицо.

Вопросительно смотрю на Марию Трохимовну.

— Потом. Разрывают они мне сердце на куски, сечется оно от мук, как и волосы.

Спустя несколько минут, успокоив сестер, я узнала о семье и грозивших ей опасностях. Мария Трохимовна искала выход в верном направлении. Она говорила мне:

— Понимаете, через два-три дня за Верой придет полиция, через какое-то время — очередь за Надией, и надолго ли поставлена круглая печать Любе? Спасите сейчас Веру, помогите Надии уменьшить возраст, придумайте, пожалуйста, как можно спасти Любу. Не бойтесь. Я знаю вас давно, знаю, какой вы человек. А дети, мои должны оставаться со мной все, или же все мы…

— Надия ходила на регистрацию в эти дни?

— Нет, потому что мы в самом начале уменьшили ей годы в домовой книге. Через суд получим на днях новую метрику. Старую, значит, я будто бы потеряла. Взять новую нужно обязательно, так как проверять будут еще не раз. Свидетели уже есть. Осталось написать заявление.

— Завтра же напишу. А как с Любой? — опросила я.

— Пока что «работает», есть круглая печать. Они у меня целыми днями на огороде, но справка о работе для Любы обеспечена на все время, пока будет в силе…

— А Вера?

— Уже получила три повестки. Недавно снова объявилась дома, на беду, потому что там, где она сидела, больше нельзя было находиться. На регистрацию пойдет в том только случае, если сможет рассчитывать на освобождение.

— А что, если она для видимости усыновит ребенка? На случай проверки надо, конечно, иметь близкую родственницу с таким малышом.

— Уже есть и ребенок и родственница.

— Их у нее семеро, — улыбается Полина Трохимовна. — Трех вы разобрали для других, напрокат.

Догадываюсь о той ниточке, которая привела сестер ко мне.

— А чтобы не было никаких сомнений… Сколько Вере лет?

— Семнадцать.

— Вот я еще стукну печать о браке на всякий случай, в середине паспорта, чтобы потом легко было вынуть оттуда листочек. Метрику о рождении ребенка давать рискованно: очень уж молода. А так — обвенчана с «вдовцом».

Сестры немного успокоились.

— Зови сюда девчат, — сказала Мария Трохимовна, и Полина Трохимовна ушла. Я уже знаю: девушки притаились на чердаке в замаскированной оградке. Вера там днюет и ночует, а чтобы ей было веселее, в свободное от работы на огороде время сидят с нею сестры — Люба и Надия. Знакомлюсь с прибывшими из «райха», как, смеясь, называют девушки свое убежище, и не могу отвести от них глаз. Сестры не похожи друг на друга, но каждая по-своему привлекательна, миловидна, чтобы не сказать красива. Мать, перехватив мой взгляд, сказала с гордостью:

— Хорошие они у меня. А работают теперь, как черные волы. Огород, корова — все на их попечении.

Теперь я уже никак не могла себе представить четыре трупа. B доме стало шумно.

— После трудов праведных не грех и перекусить. Мы сегодня не обедали, а уже и ужинать пора, — подошла к печи хозяйка.

Девушки расспрашивают меня о школе, о моей семье. Нашлись у нас общие знакомые. До войны они учились в 16-й школе, многих учителей я знаю.

Поздним вечером вернулся с работы единственный сын Марии Трохимовны, еще несовершеннолетний хлопец. Работает в лесничестве, и душа матери пока спокойна за него: оттуда не забирают. Но на всякий случай Мария Трохимовна нашла там людей, которые помогут в случае нужды. За ужином она промолвила, глядя на своих детей:

— Давно не было так светло, хорошо у нас в доме. Сегодня ночью впервые усну спокойно.

— А в чугунах сварите завтра корове картофельные очистки, — пошутила Вера, намекая на то, что угарному газу теперь «отставка».

— В чугунах теперь будут очистки, а спать сегодня все еще будешь на чердаке.

После ужина поспешила домой. Наутро должна была снова у них побывать и сделать все необходимое для Веры, чтобы до обеда она прошла регистрацию. Меня не задерживали, верили: в восемь утра буду у них.

Все сделали мы так, как было намечено. Думаю, сойдет гладко, комар носа не подточит. Вчера засиделась у Марии Трохимовны допоздна, и пришлось там ночевать. Мать была предупреждена о такой возможности и не тревожилась. На работу бежала огородами по росистой траве.

В тот же день написала заявление в суд о «потерянной» метрике Надии, и Полина Трохимовна отнесла его. Несколько дней — и по выписке из протокола о допросе свидетелей городская управа выдаст метрику. Случаи «потери» довоенных метрик довольно часты, они спасли не одного догадливого.

Сегодня подали заявление насчет Вериной приемной дочери. Кому придет в голову проверять? Ребенок, конечно, у матери, а при угрозе проверки возьмут его на несколько дней. Надии, которая не отличается высоким ростом, достану справку о том, что «она ученица IV класса», чтобы ее не тревожили. Сейчас это соответствует ее годам, а директор «действующей» школы — свой.

Надия — падчерица Марии Трохимовны, дочь ее второго мужа, который сейчас на фронте. Первый умер несколько лет тому назад. С любовью и уважением говорит Мария Трохимовна о втором муже, который был «еще лучше первого», любил ее и всех детей.

— Останется ли только в живых? — сокрушается она.

 

24 августа

Очень занята четырьмя операциями моего бюро и пятой, негласной, тайной, которая отнимает много времени. Желание разговаривать с собою в дневнике исчезает, его место занимает потребность видеться с людьми, помогать им наперекор страху, который нет-нет да и начнет угнетать. Когда сильно волнуешься, писать неохота.

Регистрация населения подходит к концу, но контрольная цифра далеко не выполнена. Надежды представителя немецких вооруженных сил не оправдались, и он приказал распустить комиссию по регистрации. У Веника дрожат руки и голос, лицо его делопроизводителя стало еще более непроницаемым. А председателя управы перебрасывают в другой район. Носятся слухи, что после этой регистрации будут «просеивать» всех работающих, в особенности молодежь.

Устаю, сильно устаю. Не раз приходится убегать из бюро к кому-нибудь на дом.

 

1 сентября

Все чаще и чаще проплывают в воздухе серебристо-шелковые холодноватые нити-паутинки бабьего лета. А когда наступит пора моего бабьего лета, моей осени жизни, — будет ли оно долгим и счастливым, солнечным и ясным?

Сегодня свежее, прозрачное утро. Вспоминается такое же 1940 года. Первый день учебы в школе. Пуща, густая Пуща в эти дни «переходной красоты», школа-дворец, веселый шум детворы, учительская и коллеги. Припоминаю: радость бытия не давала усидеть на месте. Михайло в этот день был как-то по-особому близок и дорог… Первый урок после каникул, заседание педагогического совета.

«Регистраторша смертей» так замечталась, что чуть не надела платье наизнанку. В реальный мир вернула мать:

— Вот уже управцы пошли, а ты снова опоздаешь. Зина твоя уже побежала!

«Управцы»… Спугнутое прекрасное видение исчезло.

Перед глазами возникла наша школа в нынешнем ее ужасном виде: затянутые решетками окна, облупленные стены и балконы, сбитые украшения, страшные от голода лица пленных за решетками. Побитый, вырубленный во многих местах заповедный лес. «Культура» оккупантов…

Но на работу пришла в хорошем настроении: по дороге продолжала предаваться воспоминаниям. Только разложила на столе регистрационные книги, влетела Зина.

— С праздником! — и чмок меня в щеку. — С первым днем учебы там, у наших!

День сегодня ничем не отличимый от — многих предыдущих: запись умерших, однообразный и скудный обед, те же усилия в свободные минуты ничего не вспоминать. Перемена лишь в одном: осень уже дышит в полную грудь, в листе уже поблескивает позолота.

И как же мне хочется снова в свою, советскую школу! Как хочется вычеркнуть из памяти, стереть этот страшный год!

От одной только мысли о том, что придет счастливое время освобождения, останавливается дыхание и сердце. А ведь никакое воображение не может отразить многогранной красоты грядущих дней, да еще тогда, когда почти каждый скрип дверей прерывает твои думы:

— Вы регистрируете умерших?

 

11 сентября

Весь день страдаю от мучительной боли в желудке. Это уже второй раз за этот месяц. Четыре дня сидели без хлеба. Очереди большие, стоять некогда. Сегодня Наталка взяла наконец хлеб — и вот не пошел он впрок. Сказать, что съела много, не скажу. Маленький кусочек с двумя помидорами, но беда в том, что хлеб, чем дальше, все хуже и хуже. Резать его невозможно: крошится. Домой можно донести лишь в сумке или же завернув в газету. Хлеб этот пекут из проса, каштанов и отрубей. Настоящей муки в таком месиве едва ли наберется одна шестая часть. Об этом знают все, так как на хлебозаводе наши же люди своими руками месят эту мерзопакостную дрянь. Кто-то в очереди выразил недовольство — отобрали карточки: «Не вкусный — не ешь».

Вот ведь мерзавцы! По «новому земельному устройству» якобы полагается каждому крестьянину «своя земля». Какая там «своя»! Весь урожай на корню взят на учет и свозится в немецкие амбары и склады. Выходит так: крестьяне обрабатывают землю, а зерно — немцам.

Благородные каштаны для хлебопечения поставляет немцам «благородный» союзник — Италия, в обмен на украинское зерно. Газетенка «Новое украинское слово» пишет, что, мол, и наши, хоть и «неблагородные», каштаны тоже пригодны в пищу. Их нужно сдавать властям. Об этом есть специальный приказ городской управы, несколько раз помещенный в той же газете. Словом, ешьте «новый» хлеб и славьте «новую» жизнь! Дают же этой отравы по 500 граммов трижды в неделю через магазины. По месту работы никто этот жалкий паек не получает. Так, мол, будет в дальнейшем. Оккупанты устами своих холуев обещают улучшить снабжение, лишь бы только люди помалкивали, не допускали «провокаций» и не ждали возвращения своих — в общем, молча ели хлеб. А то как-то под утро вновь появились советские самолеты. Начали бить зенитки.

Утром на улицах — радостное возбуждение, громкий шепот:

— Слышали? Наши были!

— Скорее бы прогнали они этих «освободителей». В управе начальникам отделов ткнули под нос приказ об увольнении из Подольской и городской управ нескольких человек «за распространение провокационных слухов».

Перерегистрация населения закончилась, и во дворе управы нет народа, в отделах — тишина. Зато участились облавы: на улицах, базарах, площадях часто проверяют документы. Сегодня мама едва ноги унесла. Ночи стали тревожные: аресты и аресты.

Хотя базары и запрещены, но люди все равно собираются в глухих переулках, примыкающих к базарной площади. Ловят и там. На базарах можно торговать овощами только два дня в неделю.

 

17 сентября

Некогда и перо взять в руки. После работы беги на огород, потом — на участок. Есть распоряжение увеличить число молодых киевлян, которые обязаны выехать в Германию в первую очередь (вторая очередь-от 30 до 45 лет и третья-от 45 до 55 лет). Не спасает и работа в управе: сегодня получена телефонограмма о явке на комиссию всех сотрудников управы, учреждений и предприятий города в возрасте от 16 до 55 лет. Являться нужно в три очереди на протяжении 19–25 сентября, без опозданий.

У меня, стало быть, новые хлопоты. Тому, кого может выручить из беды ребенок, свой или усыновленный, уже помогла, поставив круглую печать в паспорте и выдав документ. Как хорошо, что броня и все документы — и метрики, и справки о болезни или каком-нибудь физическом недостатке — скрепляются одной и той же немецкой печатью. Есть в городе специалисты, которые за пять тысяч рублей продают печать, освобождающую от поездки в Германию. Тот, кто раньше спасался таким путем, теперь спешит воспользоваться другим, чтобы не заплатить потом десять тысяч — на центральной бирже.

Предвижу несколько особо напряженных дней. В своих сослуживцах, которые доверились мне, уверена, не подведут, все должно сойти гладко. Софья Дементьевна, беря метрику, посмотрела мне в глаза и улыбнулась:

— Спасибо за «дочку»…

Ее сын на фронте, мужа в прошлом году забрало гестапо, как поляка. Она это скрывает, работая на Куреневке, аде никто ее не знает. Какая это прекрасная, благородной души женщина, настоящая советская патриотка.

А наша новая заведующая столовой? А Ксения Прокопьевна, старшая официантка? И Ксения Прокопьевна, и Нина, Максимовна обратились ко мне, прося их выручить.

— Что же мне сделать для вас? — спрашиваю. — Вы что, «родить» хотите или «усыновить»?

— Да все равно, что удобнее для вас.

И вот у одной из них появился приемный «сын», а у другой — «дочь». Иные варианты не подходили. Вдруг да встретится где-то в управе или в другом месте знакомый, и все тогда может провалиться: беременными-то их не видели. Взволнованные женщины спрашивали:

— Не знаем, как вас за это благодарить? Ведь цена этому — жизнь.

— Моя и ваша, — говорю, — это должно 'быть понятно всем троим.

В своих сослуживцах и в других, с которыми связана на участке, уверена, а вот за себя немного волнуюсь. Маринка вписана в мой документ как дочь. Имеется и метрика, датированная старым числом, — это поможет. Но ведь место моей работы — загс! И это может навести на подозрение. Кто-то может вдруг поинтересоваться такой оригинальной записью у бездетного руководителя загса, который сам себе вписал приемную дочь. Вдруг аннулируют эту метрику, и тогда наверняка начнется сплошная проверка документов. Десятки людей, это нетрудно предвидеть, погибнут. Нет, это никак не должно произойти! Не позволит мне моя совесть.

Сегодня испортила одно из свидетельств, пока расписалась на метрике так, чтобы подпись заведующего бюро не имела ничего общего с фамилией усыновительницы. Кляну себя за то, что в свое время не оформила этот акт гражданского состояния в Подольском загсе. Успокаивает меня мысль, что этим никто без доноса интересоваться не будет, а в случае чего поможет Александр Михайлович. Ошибка моя не такая уж страшная, ребенок-то ведь есть, формальности соблюдены, официально не придерешься.

Пережить бы уж эти несколько тревожных дней… А потом? Снова треволнения. Работа на огороде утомляет и истощает так, что сплю, по выражению мамы, без задних ног. Мама сейчас тоже потеряла покой: переживает за меня, кипит в хозяйственных заботах, настала пора уборки урожая, засолки и квашения овощей. А тут еще побелка дома. Но моей старушке Германия не угрожает (в 60 лет не берут), и многие заботы ее — приятные. Овощи уродились нынешним летом — устали носить их. Хватит на зиму, если не обложат налогом. Летите, дни, быстрее!

 

25 сентября

Обложные тучи, холодно, на сердце — тоска.

Во всех отделах очень тихо и пусто: большая часть людей на комиссии, остальные сидят молча, словно немые.

Под столами хозяйничают мыши. И откуда они берутся? Вот и в моем бюро спокойно похаживают, по-свойски смотрят на меня бусинками глаз, забавно шевелят усиками. Чего им бояться? Кошек нет, подохли с голода.

Вдруг дверь открылась настежь — на пороге Петр Митрофанович.

— Знаете уже?

Смотрю на него вопросительно.

— Ночью в районе Подола арестовали многих. Из куреневских взяты Коля, Шура, Митя…

Он называет еще несколько незнакомых мне имен и продолжает:

— При аресте избили в кровь Колю Наливайко. Он им что-то сказал, не смолчал. Обыски были и у него, и на чердаках нескольких домов на улице Фрунзе, 109.

Сердце оборвалось. Могло статься, взяли и Бориса.

Трудно, ох трудно мне. Убежать бы, но куда? И тянутся минуты мучительно долго. Хоть бы кто зашел, хочется услышать чей-нибудь голос! Наконец появилась Софья Дементьевна.

— Не могу усидеть одна. Жутко! И погода, как на грех, какая-то зловещая. Слышали?

— Слышала, — отвечаю, догадываясь, что именно она имеет в виду.

— Говорят, аресты эти связаны со слухами о существовании каких-то подпольных радиоточек…

Беседа с Софьей Дементьевной немного отвлекла меня, и я взялась за дубликаты, так как за последние дни были в нашем районе и рождения и смерти.

— А завтра предстоит еще одна комиссия.

— Ах, скорее бы пережить все это!

Софью Дементьевну позвали, а в дверях тут же выросла Лара. Бледная, но спокойная. Хочу спросить, где Борис, и боюсь. Вот она подсела ко мне на стул. Молча переглядываемся. Шепнула:

— Боря работает. Ох и переволновалась же я, когда гестаповцы рылись на чердаках!

Тихонько спрашиваю:

— А где был радиоприемник?

— Боря словно знал, что так случится, и за несколько дней перед этим запрятал его на Сырце.

Лара ушла к Борису, чтобы еще раз убедиться, что он на работе. Прочитала в ее глазах: «Как хочется верить в его возвращение, в возможность спать сегодня спокойно».

Вскоре загремели двери, послышались голоса и шум шагов. Это молодежь возвращалась с комиссии.

Освобожденные смеялись, а в жилотделе рыдали несколько «добровольцев». Потом, взяв себя в руки, они решили перейти на такую работу, где дадут им броню, а в крайнем случае жить так, как жили в старину «беглые души».

Вернулся Алеша. Не говорит как, по броню добыл. Зою и Нюсю забраковали по «болезни сердца». Объяснение тут простое: немцам, членам комиссии, родители девушек дали взятку — пять тысяч.

После обеда я села наконец в «мертвецкой» за дубликаты. Под конец дня от работы оторвала меня Иринка — секретарь управы.

— А вас от явки на комиссию освободили! Смотрю удивленно на нее, а она продолжает:

— Сотрудницы, имеющие детей, могут на комиссию не являться. Это для того, чтобы не было очереди. Но завтра сдайте паспорт, на нем поставят печать.

И зашагала, радуясь, что огорошила меня. Самой ей, хорошенькой девушке, помогло случившееся перед этим несчастье: вывихнула ногу, и это спасло ее.

«Значит, теперь можно будет обойтись одним лишь предъявлением паспорта, хотя ребенок вписан туда при отсутствии метрики…»-вот о чем я думала тогда. Но долго размышлять не пришлось. После Иринки перед концом работы навестила меня Фекла Наумовна. Подошла ко мне близко-близко, внимательно посмотрела в глаза и сказала:

— Варя сдала и свой и Нинин паспорта. Поставили немецкие печати. И очередь была огромная, и все, как ты, дитя мое, предвидела. Посчастливилось и на этот раз.

— А теперь пускай переходят на работу на железную дорогу или в УСМи, где все бронированны. Эх, остались бы уж позади все эти страхи.

— Дитя ты мое золотое! — И Фекла Наумовна поцеловала меня в лоб. Затем поделилась своими наблюдениями и переживаниями: — Варя первая дала свой паспорт и метрику; Нина стоит позади нее. А переводчица: «У вас тоже метрика?» Тут Варя второй паспорт подала и разворачивает метрики, а она только глазом зырк на фамилию, тут же печатью стук-стук — и «Дальше, следующая…»

— Теперь я им впишу в паспорта этих покойничков. Будут словно на иждивении. Пригодится.

Фекла Наумовна посмотрела на меня долгим-долгим взглядом и ушла, обронив:

— Я еще приду, дитя мое.

«Дома ли Борис? Не арестован ли он на работе?» — мучил меня вопрос. Вечером вместе с Ларой ко мне пришел Борис. Он был спокоен, обнадеживал меня и Лару:

— Если хлопцев арестовали только за радио, то отпустят, ничего компрометирующего ни у кого не обнаружили. Ведь забрали без каких бы то ни было доказательств, а ребята молчать умеют.

Засыпая, решаю про себя: «Что будет, то и будет. К чертям все страхи!»

 

6 октября

Проходят дни… Снова уже осень. Люди заканчивают уборку на огородах и готовятся к зиме. Принесет ли она долгожданную радость?

До нового приказа о массовой мобилизации в Германию есть маленькая передышка, и снова все ожили, надеются на лучшее. Мама побелила дом снаружи, кончает уже побелку и в комнатах. У меня теперь чисто и уютно, зашит пол и на кухне и в средней комнатушке. Доски были приобретены еще до 22 июня, а теперь наш сосед, дядя Володя, настлал их, взяв за это по-свойски, недорого. Подарила ему штаны Михаила, а то совсем человек обносился. Поблагодарил и запрятал до Октябрьского праздника. Вчера поужинал с нами, накурил в комнате, и нам было приятно оттого, что в доме — мужчина.

Зимовать буду в своей комнате, уже не одна, а с дочуркой. Сестра отдала мне Маринку навсегда. Об этом сделана запись в книге усыновлений. Для меня, работника загса, это лучше, так сказать, на всякий случай.

Маринка давно уже прикипела к моему сердцу. Родила ее сестра от человека, в котором горько потом разочаровалась и которого забыла, чтобы даже не вспоминать. После нее этот донжуан имел еще трех жен, а недавно сошелся с четвертой. Предыдущая жена, родив сына, тоже оставила его, узнав, что он имеет от прежних браков двух дочерей — нашу Маринку и еще одну, Лиду, которую мать принесла в пеленках и оставила на воспитание его родителям. Мобилизации в армию этот тип избежал. Сейчас где-то работает, шофером, что ли, не помню точно его профессию. Мы избегаем встреч с Иваном, он для нас не существует. Маринка никогда его не видела, слово «отец» никогда не произносила, и пока что это ее мало заботит. Вырастет — все ей объясню, будет счастлива и без такого «отца».

Да разве это настоящий человек! Смазливый, крайне ограниченный эгоист — вот и все. Сестра поняла это, полюбила другого и ощутила красоту подлинных чувств к человеку, душевно близкому. Вышла замуж, родился Юрик…

«Ваньку» не вспоминали в семье никогда, ребенка мама взяла под свою опеку с первых дней. Я работала тогда, в 1935 году, в Умани, в педагогическом техникуме, и мама в письмах напоминала мне, что ребенку, видимо, будет лучше всего со мной. Она почему-то сразу же решила передать Маринку мне и склоняла к этому Наталку. Та не возражала, и ребенок ждал свою «маму», которая приедет, а тем временем называл «мамой» бабушку. И все к этому привыкли.

Вскоре после того, как сестра вторично вышла замуж, женился брат. Родился Василек. Начала и я вить гнездо с человеком, который стал моим мужем за год до начала войны. Летом жила с Маринкой у Михаила в Горенке, а на Куреневке заканчивалось строительство нашей части дома. День 22 июня разлучил нас с мужьями, а несчастья снова объединили в одну семью. И дети, и переживания, и ожидания, и надежды — все стало общим.

Мама понемногу приучала Маринку ко мне, и я стала для нее самой близкой и родной, она потянулась ко мне. А дети по-своему, просто, поделили мам. Юрик и Василек, увидев меня, кричали сестричке: «Маринка, мама твоя идет!» И Маринка кидалась ко мне навстречу, бросалась в объятия.

Девочка оказалась похожей не только на отца, но в какой-то мере и на меня. Это еще больше роднило ее со мной. Михайло говорил мне: «Пускай Маринка будет нашей первой дочкой, а потом ты родишь мне сына». И я хочу верить, что так оно и будет, несмотря на все невзгоды. Если же выйдет иначе, моим утешением останется дочка.

У бабушки и у нас, трех матерей, выработалась своего рода привычка: заботиться обо всех трех детях. Мы всегда несем три конфеты, три яблока, бережем три кусочка хлеба, а до войны, бывало, покупали: три одинаковые игрушки, три тортика, шесть, девять или двенадцать апельсинов — все в таком количестве, которое поровну делится на три части.

Маринка живет у меня несколько дней, и все чаще слышу я от нее самое дорогое, самое святое слово «мама». Отчетливо помню то мгновение, когда она впервые произнесла его…

Несколько дней по вечерам хозяйничала с мамой и Маринкой, пока окончательно перебралась, перенесла вещи из комнаты, которую занимала у Наталки (брат отстроился еще до войны, успел). Поставили новую детскую никелированную кроватку, которую купили еще до войны. Тогда негде было ее поставить, и ребенок спал с бабушкой. Сестра подарила ей белое вязаное покрывало (довязала его в тот черный год, когда горькие мысли особенно жгли и не давали спать), я возилась два вечера с периной. Помогали нам и Юрко с Васильком. В моих комнатах появились детские игрушки, книжки, кукла — все это нужно было разместить как следует.

Когда я с помощью дочери все расставила, перемыла, вымыла пол, она смешно и по-детски искренне вздохнула и сказала:

— Наконец-то мы в своей хате. Измучил меня этот кагал…

А затем, подумав, добавила:

— Теперь Юрик и Василек будут ходить ко мне в гости.

— Мы будем бывать у них часто, кухня-то там, — напомнила я ей.

Сегодня на заре ко мне пришли две женщины. Маринка спала, я с ними шепталась в своей комнате, а когда они ушли, села за дневник. Через полчаса Маринка соскочила с кровати, чтобы взять куклу и детскую игру «Серый волк и три поросенка». Легла с ними, а потом:

— Тети ушли?

— А разве ты не спала? Спи, рано еще!

— А я слышала, как тети приходили…

— Спи, спи! А она:

— Мама, почему тети плакали?

— Спи, Мариночка, тебе об этом не надо знать, ты еще ничего не понимаешь.

— А вот и понимаю…

— Что же ты понимаешь?

— Что людям нужно помогать, когда у них горе…

— Верно говоришь. Когда подрастешь, взрослой станешь, тогда еще глубже это поймешь. А сейчас спи!

— Мама, а зачем ты все пишешь и пишешь?

— Чтобы не забыть пережитое…

— А-а-а… А мне сказочку напишешь?

— Напишу.

Маринка опять заснула, а мне пора собираться в бюро. На той половине, у Наталки, уже встают, мама готовит завтрак. Смотрю на спящего ребенка. Каждая черточка ее лица мне так дорога, так близка! Не хочется и думать о том, что мое дитя мне родила другая женщина. Вот девчурка приоткрыла черные глазенки, улыбнулась, и будто узнаешь свой взгляд, свою улыбку…

А вчера… И горько, и больно, и отрадно вспоминать.

Вечером вышла позвать детей к ужину. Они на улице, как и в предыдущие вечера, затеяли игру «Кто победит?». В ней принимают участие и старшие и средние ребята и совсем еще малыши. Играют с большим увлечением. «Немцы» то «нападают», то защищаются, сидят в обороне. «Наши» к концу игры переходят в наступление и преследуют «немцев» до самого «Берлина», то бишь до пруда у кирпичного завода. Оружием служат длинные стебли подсолнуха, воображаемые бомбы. Девочки — по преимуществу связисты, а некоторые и «солдаты». У мальчиков бумажные погоны на плечах; любо глядеть на их серьезные, милые мордашки.

Руководит «нашими» Вовка, самый старший и задиристый мальчишка. Он сейчас «командующий». А над «немцами» (их меньше: никто не хочет быть «врагом», так как отдубасят) верховодит Митько, мальчик, немного прихрамывающий, тоже «генерал». На голове у паренька настоящая немецкая каска, она отнюдь не к лицу «генералу», но как же иначе обозначать его высокий чин?

Игра длительная, с «наступлениями» и «отступлениями», с «боями» и «парадами». Нередко ее переносят на следующий день. Тут возможны, конечно, споры и ссоры. Из-под окон детей прогоняют, в сад их не пускают, — словом, с «театром военных действий» у бедняг дело плохо обстоит. Чаще всего «полем боя» служит площадка нашего двора или же обрывистые берега речки.

Когда я вышла позвать своих на ужин, события разворачивались у речки. Юрик, Василек и Валик бежали мне навстречу: они «удирали из плена» и «попали в окружение». Вовка же преследовал «танковые соединения противника» (палки не покоились сейчас на плечах, а волочились по земле — «солдаты» ехали на них верхом). Об ужине дети и слышать не хотели. Сгущались сумерки, и было очень удобно скрываться и нападать. Ребята так же быстро исчезли с моих глаз, как и появились, — побежали к своей «армии».

Маринки не было видно, и я громко ее позвала. С соседнего двора раздалось: «Сейчас, мамочка!» — и я направилась домой. Соседка, стоявшая в воротах и наблюдавшая детскую игру, сказала Маринке:

— Почему же «мамочка»? Это же не мама твоя, а тетя. Тася — вот кто тебе мать.

Этого я не слышала, ушла уже. Когда снова вышла для того, чтобы загнать детей домой, соседка позвала меня и, как бы извиняясь, рассказала об удивившем и взволновавшем ее ответе семилетнего ребенка. Оказывается, Маринка возразила ей так:

— Моя мама поручила Тасе только родить меня, потому что у мамы тогда не было времени, ее послали в командировку в Умань! А когда мама вернулась, она меня забрала. Забрала же!

Затем соседка добавила:

— Простите, но, право же, я не знала, что она уже с вами.

После ужина, когда дети спали и им, наверно, виделась во сне победа наших войск, я рассказала об этом своим. Мы посмеялись над комичным и простым детским ответом… Целую головку спящей дочурки своей, «рожденной по поручению», и иду завтракать.

Метрику для законного удочерения возьму как-нибудь потом, после войны, когда возвратятся наши.

 

11 октября

В пятницу председатель получил приказ из городской управы о слиянии Куреневского бюро метрик с Подольским. Сдать дела нужно не позднее субботы.

Готовила к сдаче архив, в тот же день составляла отчет и засиделась до поздней ночи. Нужно было вызвать тех, кому я еще в октябре обещала оформить усыновление, чтобы спрятать концы в воду.

В субботу подбила все «хвосты», еще раз прикинула, не заметны ли подозрительные операции, и убедила себя в том, что присматриваться к делам никто не будет. Подшила архивные документы, поставила печати и штампы на метриках, которые оставляла себе, так как они не были зарегистрированы и принадлежали только мне. Потом сложила весь скарб в корзины, подвесила их к коромыслу и, перекинув через плечо, пошла. Настроение было такое: поскорее бы сдать и не терзаться сомнениями. Регистрационные книги едва поместились в двух больших и глубоких корзинах, которые не так-то легко было нести. Большинство этих книг были озаглавлены: «Записи о смерти».

Когда я предстала с коромыслом перед своим непосредственным начальником, он удивленно на меня посмотрел и рассмеялся. Познакомившись, заметил:

— Это и в самом деле весьма удобный транспорт.

Через полчаса дела были сданы без единого замечания. Я сумела очаровать начальника бюро, участливо расспросив о мучившем его желудочном заболевании и пообещав принести надежное народное лекарство от этой хвори.

Мой собеседник был недоволен приказом о слиянии двух загсов. Он говорил:

— Ведь в наших районах много смертей, придется взять еще одного регистратора. Какая же польза от этого слияния? Людям придется ноги бить, добираясь к нам на Подол.

— Но похоронная контора на Подоле. Наверно, из-за этого и слили.

— А кто его знает…

На прощание я еще раз обещала принести целебное зелье (целиком полагаясь на мать: она знаток этого дела и, несомненно, достанет на базаре нужную траву). Начальник бюро метрик сказал, что мог бы помочь мне устроиться регистратором, то есть стать его подчиненной.

— Далеко ходить к вам, — ответила я дипломатично.

 

13 октября

Начальник административного отдела, в прошлом учитель, которому подчинялось бюро метрик, относился ко мне неплохо. Он спросил, где я хочу работать: в карточном бюро, у Татьяны Афанасьевны, или же временно на участке так называемым инспектором частного сектора. Инспектура эта недавно создана, и не хватает двух человек.

Вчера у меня был об этом разговор с Борисом, а сегодня объявился в Киеве Андрей. Оба советуют идти на участок. Ну что же, что должность временная. Возможно, я смогу работать инспектором несколько месяцев. Это хороший случай, и нужно его использовать. На новом месте можно будет установить с людьми более широкие связи. Требования я контроль ко мне как к женщине будут меньшими, и необходимо продержаться на этой работе как можно дольше. Андрей спросил, не подозревает ли меня в чем-либо председатель управы, и был весьма доволен, когда услышал, что его переводят в другой район.

Быть мне инспектором или нет? Утвердит меня председатель на эту должность? Дни-денечки, летите скорее!

 

18 октября

И вот я инспектор. За мной закреплены семь улиц, 229 домов. Здесь поле деятельности куда более широкое, чем в загсе, возможностей помогать людям больше. Как инспектор, я несу ответственность за порядок и спокойствие на участке, и многое в моих руках, в моей воле.

…В небе гудит дозорный истребитель. Гуди, гуди… Сейчас это меня меньше злит и тревожит: ненавижу и спокойно жду, пока гул этот не умолкнет навеки.

Три дня тому назад газета «Новое украинское слово» опубликовала приказ, занявший целую страницу: всем бездетным женщинам от 16 до 45 лет явиться на сборный пункт по Некрасовской улице (Лукьяновка) в таком-то часу для отправки в Германию. Иметь при себе чемодан со всем необходимым на дорогу и т. д. Приказ категорический, безапелляционный. Не распространяется он только на фольксдейче. Они сейчас расхаживают как павы, кичась прошлогодними подарками «фюрера» — одеждой, снятой со смертников, жертв Бабьего Яра.

На другой день после этого приказа та же газета напечатала обращение к украинским женщинам с просьбой как можно скорее помочь «провидением призванной великой армии-освободительнице раз и навсегда покончить с большевизмом». Женщины, как гласило обращение, должны понять эту «великую освободительную миссию» и «забыть о своих личных прихотях (!) и привычках: прическе, духах, шелковых нарядах, разных сластях и лакомствах». Пусть, мол, они добровольно выедут в страну, из которой начался поход за «освобождение», и ради этого будут готовы на самые тяжкие жертвы.

С какой омерзительной лакейской преданностью оккупантам написал Штепа это обращение!

Пятнадцатого утром инспектора слушали разъяснения начальника административного отдела. Речь шла о том, как составлять списки женщин и девушек, отправляемых, согласно приказу, на работу в Германию. Списки эти инспектора будут составлять по сентябрьским регистрационным карточкам. Каждый из них лично отвечает за свой участок.

Матери с детьми до шестнадцати лет, женщины и девушки, имеющие броню по месту работы, мобилизации не подлежат, о чем инспектор должен сделать пометку в графе «Примечание». В эту же графу следует занести все те сведения, которые не были отмечены в карточке в день регистрации населения. Это — рождение ребенка, болезнь, инвалидность, беременность. Цель тут ясная: облегчить потом составление предназначенного для полиции списка уклоняющихся от мобилизации.

Вечером Борис собрал несколько единомышленников на совещание. Я искренне обрадовалась, увидев у него кроме двух домоуправов трех своих новых товарищей-инспекторов. Обсуждая, что можно сделать, предпринять, мы нашли немало возможностей не допустить угона людей в неволю.

Петр Митрофанович, оставивший должность завхоза в управе и поступивший на работу инспектора участка № 2, напомнил нам об одной любопытной детали. Во время сентябрьской регистрации в очень многих случаях не отмечали дату рождения женщин, девушек и детей. В карточках не проставляли месяц и число или же делали запись римскими цифрами, которые легко исправить, заменить. Необходимо немедленно связаться со многими и намекнуть, что можно избежать мобилизации, став по документам несовершеннолетними.

Один из инспекторов предложил еще такой способ: изъять кое-какие карточки зарегистрированных домовладений (до новой регистрации пройдет еще не один день!) и сообщать о том, что нужно немедленно поступить на какую-нибудь работу. Всех тех, кто прибыл в Киев после сентября, следует предупредить: ведите себя осторожно, чтобы не попасть в списки лиц, обязанных явиться на сборный пункт. Есть и такой способ: сделать ложные пометки об отъезде киевлянок в деревню. Люди боятся лишь полиции, остальное их не пугает. К тому же приказ касается не всех, да и народ привык уже к наглым распоряжениям оккупантов.

Все мы уверены в одном: тогда пойдем на участки, женщины обратятся к нам за советом, помощью. Многие из них сами уже придумали, как им спастись от угона в проклятую гитлеровскую Германию.

Вчера мы приступили к составлению списков. Административный отдел дал каждому инспектору регистрационные карточки биржи, не взяв расписок, и тем оказал нам неплохую услугу. Хорошо, что не назначена новая регистрация населения в связи с этим приказом.

Мы для вас навербуем!

 

20 октября

Дни прозрачные и солнечные, а вечера теплые и сухие. Дороги желтые, красные, кровавые, серебряные. Под ногами ковры из осенних шелковистых листьев. Небо синее, высокое, до жути тихое. Только кудряшки облачков над лесом.

Хожу от дома к дому, и так протекает день за днем. Вот бреду по Выштородской улице, которая берет начало у Пущанского леса. Болят ноги, хочется сесть. Наскрести бы большую кучу листьев, упасть на нее и уснуть крепко-крепко… Нет, сначала хорошо бы чего-либо поесть.

Стукнула в калитку, а она сама раскрылась. Белый красивый домик в садике, тропинка, усеянная кленовым листом, во дворе два клена.

— А где хозяйка?

На скамье возле сеней сидела женщина.

— Я хозяйка.

Грустная-грустная, даже лицо почернело от тоски.

— Вы-то мне и нужны.

— Знаю. Вы наш инспектор? По мою, значит, душу…

— Нет, сперва проверю, а тогда, может, и душа останется с вами.

— Кабы так. Ну, зачем это я должна оставлять родной дом да еще ехать к врагам? На кого же я все покину, ведь у меня сын девятнадцати лет.

Убитой горем женщине — это я знаю — 45 лет без четырех месяцев.

Она расплакалась, и так горько, с надрывающим душу отчаянием.

— Не плачьте раньше времени. Я же проверить пришла. Может, вы и не должны ехать.

— А потом полиция заберет…

И зарыдала.

— Ну, успокойтесь. Где ваш сын?

Услышав разговор, появился на пороге сын Володя, привлекательный на вид паренек крепкого телосложения. Владимир поздоровался со мной.

— Мама, позови гостью в дом. И не плачь.

В комнатах тихо и уютно.

— Вот вдвоем с ним мы и остались. Дочурка где-то под Казанью, выехала со своим мужем, когда завод эвакуировался. А мой муж погиб еще в гражданскую… — Нина Марковна перестала плакать и доверчиво смотрела на меня.

Сидим за столом, говорим только об одном: долго ли еще будут терзать людей эти злодеи, вандалы?

— Вот и за парня дрожу. Правда ли, что мужчин будут брать после того, как закончат отправку женщин?

— Должно быть, так, если об этом начали говорить.

— Это еще как им удастся меня взять. Вы слышали про Ивана Калашникова из Белоруссии?

— Говорят, он действует возле Умани.

— А о Ковпаке?

— Слышала.

Володя рассказывает, что слышал на заводе про Ивана Калашникова из Умани. Прекрасно владея немецким языком, разъезжает он, переодетый, по оккупированным местам, берет все, что ему нужно. Оглянутся немцы, поймут свою оплошность, да уже поздно! Расклеили они объявления: десять тысяч рублей за голову Калашникова, — а он под самым носом гебитскомиссара сделал приписку: «Дешево. Я стою больше!»

Как-то осмотрел храбрец в составе немецкой военной комиссии подземные зимние сооружения, сделал свои замечания, а затем прислал еще и письменное заключение: «Выкурим вас и оттуда! Иван Калашников».

Заговорились мы, не заметили, как стемнело. Мать коптилку засветила.

— Немецкая электрификация, — невесело шутит Володя.

Ну, так как же все-таки быть? А вот как: Нину Марковну Репик вычеркиваю из списков, ей уже за 45 лет. Помогла здесь метрика. Старая, еще церковная, выданная одновременно и на братьев и на сестер. На сгибе ее обозначен цифрой год рождения Нины Марковны — 1898; «8» похожа на «6», чуть-чуть подскоблила лезвием и легко переправила на безупречную «6».

Володя беседует с матерью, а ее не узнать: женщине улыбаются все уголки родного дома.

— В случае повторной проверки покажете метрику, она сейчас важнее паспорта… Расхождения в годе рождения встречаются довольно часто, — говорю Нине Марковне и собираюсь уходить. Но мать с сыном усаживают меня за стол ужинать, и нет сил отказаться от такого приглашения.

От Репиков иду к Степаниде Поликарповне Тереховой. У нее двое детей. Старшая дочь, Татьяна, устроилась на работу, где имеется броня, а сыну третьего октября исполнилось 16 лет. Знаю об этом от нее же, — разыскала меня в управе и спросила, что делать. В карточке возле имени сына поставлен лишь год рождения — 1926. И вот месяц и число мы придумали другие — 31 декабря. Метрику сына она на какое-то время «потеряет», а сейчас необходимо немедленно исправить дату в домовой книге: к римской десятке прибавить две палочки. От Степаниды Поликарповны иду к Потий — спасать таким же образом эту женщину и ее дочь, Нонну.

В списках появляется все больше и больше отметок о броне и пометок, освобождающих от явки на сборный пункт. У меня, если говорить о выдумке, оказались неплохие способности. Впрочем, многое подсказали сами мои «подопечные».

…Какие же длинные эти улицы, Новая и Старая Забарские. Пойдешь по ним — не скоро вернешься. Едва волочу ноги. А ведь люблю ходить, прислушиваться, как шелестит осенняя опадающая листва, как шепчет о своем умирании для извечного рождения вешней порой. Между усадьбами разбросаны разноцветные коврики. Ветерок шевелит опавшие листья яблонь, груш, вишен, берез.

Около водопроводной колонки беседуют женщины. Они явно ждут меня, хотят поговорить.

— Добрый вечер! — приветствую их.

— Вечер добрый! Небось устали?

— Ну и улица же у вас! Бесконечная.

— Зато прямая.

Обступили, а затем тихо:

— Какое там еще лихо нас ждет после этой мобилизации?

— А может, есть уже что-нибудь радостное?

— Заходите, заходите к нам почаще, и не только перед бедой.

— Расскажите, где действительно проходит фронт?

— Расскажу. Вот закончу проверку и у всех побываю, — едва успеваю отвечать.

— Заходите, заходите, пожалуйста!

Вдруг женщины умолкают, наклонившись к ведрам с водой и берясь за коромысла: мимо прошла какая-то женщина с корзиной. Миновав два двора, она исчезла. Ее проводили до самой калитки хмурые взгляды. А затем посыпалось:

— «Хвостдейче»!

— Будут бить их и в хвост и в гриву!

— Тише вы, застрекотали!

Обещаю зайти, подбадриваю и направляюсь в соседний двор, в калитке которого стоит хозяйка и дожидается меня.

— Добрый вечер. А я вас жду-жду, потому что должна в том списке быть.

Заходим в дом.

— Зоечка, иди, детка, погулять! — выслала хозяйка из комнаты девочку лет девяти, а сама сразу же говорит мне:

— Помогите, чтобы мне не нужно было идти на комиссию, иначе я погибну. Муж высох за эти дни, думая о беде…

В регистрационной карточке сказано, что ее муж инвалид, сама она бездетная. А кто же эта девочка, только что подметавшая комнату?

Спрашиваю и узнаю, что это сестренка хозяйки. Она тут, можно сказать, живет постоянно, так как отец стар и болен, но прописана девочка у старика, на Вышгородской улице.

— Вот и хорошо! Завтра же пропишите Зою у себя, чтобы и формально стала она вашей иждивенкой. Зачем ребенок старику? В карточке я отмечу, что вы не обязаны являться на комиссию. Как же это вы не догадались заявить во время регистрации о том, что у вас живет младшая сестра?

Женщина смотрит на меня, удивленная, радостно взволнованная. Затем со страхом спрашивает:

— А пропишут ее в нашей квартире?

— С пропиской детей дело простое. Ведь это зависит от управы, разрешение коменданта города не требуется.

— Ох, дожить бы уж до утра, сделать все это и успокоиться! Измучили меня страхи. Вот ведь какое было безвыходное положение.

— Носятся слухи, что вернется в наш район загс. Тогда впишу вам ребенка в паспорт, а потом это вам еще не раз пригодится, — говорю на прощание Марии Шаменко, а она молча смотрит на меня. И как смотрит!

Ходила я сегодня дотемна… Вернулась домой усталая, но довольная сделанным. К тому же многие женщины и девушки нашего участка имеют броню но месту работы.

 

22 октября

Снова вечер, но дождливый, темный, холодный. Моросит. Под ногами грязища и мокрые листья, над головой — тяжелые, низкие тучи, которые ветер не перестает трепать. Он воет и гудит в проводах, гнет долу вершины деревьев, хватает людей за полы одежды и валит с ног.

А на Забарских, поближе к лесу и полю, он разошелся в неудержимом своеволии, гоняет воду в уличных лужах, швыряет в лицо мокрые листья и мутные брызги. Я дважды падала (хорошо еще, что не в лужу!); ноги мокрые-мокрые, лицо и волосы исхлестаны дождем и ветром, одна пола пальто грязная, замызганная. Зато настроение совсем иное, чем погода; на душе спокойно и радостно оттого, что могу помогать людям.

Воюю с ветром и смеюсь над его бессилием перед человеком. Он хочет, чтобы ты задохнулась, но повернись к нему спиной — и он покорно положит тебе крылья на плечи; он кинется с путами к ногам твоим, чтобы свалить тебя, а ты пошире расставь ноги и увереннее упрись ими в родную землю — он тогда мягко проскользнет и сам упадет к твоим ногам; он хочет запустить тебе в лицо грязищей, а ты посмейся над его бессилием — и он вымоет тебе лицо шелковистыми прозрачнейшими капельками…

Не бойся его — он будет покорен. Улыбнись ему — и он даст тебе радость.

Мама не пускала меня сегодня на участок: «Погода такая противная, а ведь там гуляй-поле, а не улицы. Промокнешь, простынешь…» Чтобы успокоить ее, надела зимнее пальто и платок. «Обходи лужи, потому что сапоги пропускают воду. Поздно не задерживайся», — напутствовала меня мама. Эх, была бы только та беда, что сапоги протекают!

Те, что получили броню, отмечены мною утром в управе (матери принесли паспорта), но к нескольким еще надо зайти.

…Стучала-стучала в одни высокие тяжелые ворота и не достучалась. А это был последний двор, намеченный сегодня. Калитка на крепком запоре. Вновь подалась к воротам. Присмотрелась — прикрыты не очень-то крепко, перекладина не заложена. Попробовала просунуться — пролезаю. Раздвинула пошире щель — и вот я стою в незнакомом дворе. Посреди огорода — дом с высоким крыльцом. Ветер гудит. Но что это? В сарае кто-то приглушенно рыдает, жует корова, и кажется, что плачут двое. Я растерялась. Куда же идти? В сарай или в дом? Направилась к сараю.

— Есть тут кто живой? — спрашиваю.

Корова протягивает морду и откликается протяжным «му-у». А затем с пола поднимается высокая женщина, которая лежала возле коровы, содрогаясь от рыданий. Тут же дойница с молоком.

— У вас умер кто?

— Ой, голубушка, оплакиваю живую, словно мертвую… Вы броню пришли проверить, а брони у нее и не было, сидит уже на чемодане… Ой, Валечка ты ж моя, уж лучше бы я тебя не родила в лихую годии-и-ну-у для такого лихолетья-а-а! — опять заголосила женщина. — Одну возвратили изувеченную, больную, а теперь последнюю забирают…

Тут в сарай вошел хозяин:

— Зайдемте, пожалуйста, в дом. Маруся, ты опять начала голосить? — А у самого тоже глаза заплаканные.

— Добрый вечер дому сему!

— Ох, до чего же это тяжелый и проклятый вечер, — горько отвечает мужчина.

— Вот она, наша приговоренная, — показывает мать на девушку и едва удерживается от плача. — А тут еще беда. Нога у нее чирьями покрыта. Валюшечка ты моя, Валюшечка! — вновь разрывают сердце стенания матери.

— Перестань же плакать. Пришел человек, — может, посоветует что-нибудь разумное, а ты разошлась! — говорит сердито хозяин, обращаясь к жене.

В ответ на мое приветствие Валя кивнула головой, но не подняла глаза. Кому же приятно напоминание о том, о чем меньше всего хочется думать? Из комнаты справа, выходившей на кухню, показалась Валина старшая сестра. Она печально, с немым вопросом посмотрела на меня тем взглядом, который лишен надежды, отравляет душу и сжимает сердце выражением немого отчаяния: «Вот, видите…»

— Послушайте, чего это мы все сбились на кухне? — молвил хозяин. — Проходите, пожалуйста, в комнаты, — обратился он ко мне.

Иду в комнату справа. За мной последовали все, кроме Вали, которая так и осталась сидеть на чемодане, молчаливая, придавленная.

«Эта больше чем кто бы то ни было знает правду о стране рабства… Сестра, конечно, рассказала. Комиссия не признает Валю негодной: два чирья на ноге — не причина, ходит ведь… Но что-то надо придумать», — лихорадочно мечутся мысли. А что скажет отец, — может, вместе что-нибудь придумаем. Метрика? Но ей восемнадцать лет. Разве что по способу Веры? Но печать о браке? Обнаружится! А все же почему они сами до сих пор этого не сделали? Нет, видимо, связи ни с кем, кто мог бы укрыть, спрятать… Молчим. В комнате до жути тихо. Отец ждет, что я скажу, а мать… Она уже не плачет, но взгляд ее, глубокий, умоляющий, взывает о помощи. Не откликнуться на этот призыв просто невозможно.

Вернее всего взять карточку из картотеки. Вычеркнуть Валю и не внести в список после проверки всех, кто имеет броню. А потом пускай обнаружат. Соседям скажут, что из-за больной ноги забраковали. Ночевать будет, если начнутся облавы, у меня, пока все не успокоится. А тогда устроится куда-нибудь. Зиму продержится кое-как…

— Никуда вашей Вале не надо ехать, — нарушаю гнетущую тишину.

И тогда заговорили все. Теснее сбились, уселись поближе.

— Валя, иди сюда! — позвала мать. — Вот так она уже третий день сидит на чемодане…

— С броней хозяйство подвело: обещали дать, а затянули до сих пор, теперь освободили от работы говорят: «Езжайте».

— Вот-вот, надежда на освобождение и подвела, а то бы давно что-нибудь придумали с нами. Я же вас знаю, вы дочь Даши, а она наша родственница, хоть и дальняя…

— Все мы сейчас самые близкие родственники. — замечаю я. — Все в плену, и все должны друг другу помогать увернуться от мобилизаций.

— Я уже побывала в этой проклятой Германии, узнала правду, могилой она для меня стала, — говорит, кашляя, Ивга.

— Приехала с туберкулезом, теперь спасаем, но удастся ли выходить? Молоком только и поддерживаем. Ей бы нужно как можно больше молока, но сколько его остается после тех проклятых поставок немцам?

Подошла Валя, посмотрела на меня внимательно, а тогда спросила:

— Ваш муж преподавал в вечерней школе? Вы к нему приходили? Я до войны кончила девять классов этой школы.

Подтверждаю, что муж работал в вечерней школе и я действительно приходила к нему.

— Наша Валя спаслась от двух мобилизаций. Повестки ей присылали, и не одну. Решили мы, что ей опять следует объявиться и попросить вас… — План отца почти во всем совпал с моими намерениями.

— А там видно будет, что дальше делать, — озарил всех теплый блеск повеселевших материнских глаз.

— Много мучилась, осталось уже меньше. Вон в лесу, где работаю сейчас, лесорубы часто находят наши прокламации. — И отец заговорил о том, что его больше всего волновало: — Сколько еще «освободитель» будет пить нашу кровь, высасывать из нас соки? Ох, скорей бы скинуть это ярмо.

Мне пришлось разделить с семьей Иващенко ее скромный ужин — тыквенную кашу. Валя со вздохом облегчения вынула вещи из чемодана. На стол из него перекочевали и подсохшие ржаные пирожки, которые мать напекла на дорогу. Съели и их, размочив в молоке.

Собираясь уходить, даю последние наставления:

— В случае чего немедленно разыщите меня. Дома или там… Бывать у вас чаще, чем у кого-либо другого, я не могу. На участке попадаются разные люди. Есть и такие, что надеются награду получить за работу в Германии…

— Там их бесплатно зароют в братскую яму. Получат и «поместье» — концентрационный лагерь с проволочным заграждением. Будет им и работа по восемнадцать часов в сутки, и охрана для прогулки по «европейской улице», — со злостью говорит Ивга.

— Сердце болит за тех, кто едет поневоле, не имея другого выхода, как вот у нас могло случиться, — грустно говорит мать.

Иващенки провожают меня всем семейством до самых ворот. Еще раз успокаиваю мать: Вали в списке уклоняющихся не будет.

— Спите спокойно! — говорю на прощание.

На улице вновь воевала с ветром. Дождь немного утих.

 

25 октября

Вчера утром полученная накануне телефонограмма погнала всех инспекторов и управдомов в городскую управу. Форостовский проводил там совещание. Господин председатель городской управы на этот раз был не в настроении. Что-то его беспокоило, пугало и раздражало. Приметив это, я слушала его с жадным вниманием и затаенной радостью. Вокруг хитро щурились сотни глаз, губы прятали усмешки. А по сцене ходил, нет, бегал толстенький панок и злобно гнул, ломал правду, пытаясь обмануть нас и уверенными жестами и мимикой раскормленного лица. А она, эта правда, — так чувствовала я — спокойно вошла в зал, стала в проеме двери и сказала: «Вот я!»

Председатель старался убедить инспекторов и управдомов в том, что сейчас необходимо усердно работать для победы немцев. Этот холуй оккупантов изрек по-немецки пословицу: «Желаемое (немцами) должно быть осуществлено». Он не мог однако же лгать бесконечно и предостерегающим тоном заявил, что Советский Союз связан теперь военным договором с Англией и Америкой и об этом тоже нужно помнить.

Форостовский выразил недовольство настроениями киевлян, «большинство которых затаенно ждет Советскую Армию». Вспомнив о ней, председатель даже позеленел от злости. Он кричал о «жестокости Советов», о «реках крови и миллионах трупов». А затем, накричавшись, словно поперхнулся этой смесью из лжи и клеветы и огласил короткий приказ о «неотложных задачах». Вот они, эти задачи:

1. Немедленно закончить мобилизацию женщин от 16 до 45 лет и отправку их на вербовочные пункты для дальнейшего следования в Германию: убеждать людей, чтобы они ехали сами, по доброй воле. Без промедления закончить проверку использования брони, предоставленной предприятиям. За каждую укрывающуюся от мобилизации девушку или женщину персонально отвечают инспектор частного сектора и управдом. Следует твердо помнить: «наши друзья» не любят шутить.

2. Организовать противовоздушную оборону, дежурства по ночам. Советы перешли в наступление, этого не следует скрывать, и воздушные налеты участятся. К работе в этом направлении приступить сейчас же, не дожидаясь инструкций, которые на днях будут изданы. Пока можно руководствоваться правилами ПВО довоенного времени.

Заместитель председателя городской управы Волконович, бывший заведующий учебной частью школы № 19, куда меня перевели после эвакуации из Пущи, говорил на совещании о проституции.

Изложенное им до ужаса циничное требование было таково: выявить, взять на учет всех женщин легкого поведения и привлечь их на специальные пункты, «превратить в государственных». Тайная проституция преследуется по законам военного времени, заражение венерической болезнью немца карается смертью. Тут должны действовать все инстанции: инспектор, административный отдел, отдел здоровья, полиция.

Все в зале сидели онемев от омерзения, с опущенными глазами.

Бывший учитель, завуч стал «организатором» «государственных форм проституции». И как только он посмел оскорблять женскую честь, с тупым, чиновничьим цинизмом разглагольствовать о киевлянках, весьма далеких от этой мерзости! Где он увидел столько женщин легкого поведения? Отвратительной была речь Волконовича. И сам он, раскрасневшийся, какой-то даже немного припухший от чрезмерной сытости, вызывал чувство гадливости.

«Друзья» разочарованы, мобилизация в Германию и на местные работы проходит далеко не так, как планировалось. Советская Армия перешла в наступление. Необходима противовоздушная оборона. Председатель городской управы, этот предатель, испугавшийся неизбежного развития событий, дрожит сейчас и перед врагом, и перед народом. Сам того не желая, он, можно сказать, подбодрил, обрадовал инспекторов и управдомов! С немым осуждением, со скрытым пренебрежением смотрели мы на него и на Волконовича. И никто их не боялся. Каждый из нас будет действовать так, как подскажет ему совесть, а не директива предателей.

Во время трескучего выступления перепуганного председателя мы избегали смотреть друг на друга. Вообще на этом совещании все держались поодаль, как люди незнакомые, хотя Борис, например, сидел позади меня, а Петр Митрофанович — почти рядом.

Вечером Петр Митрофанович пришел ко мне, и мы вместе думали над тем, как проводить нам работу, чтобы поменьше досаждать людям и принести побольше пользы. Нужно, конечно, соблюдать меру: всего ведь не увидишь, и над всем контроля быть не может.

Решили подобрать трех-четырех помощников — «актив» — на каждой улице своего участка и поручить им некоторые обязанности общественного характера. Пусть утеплят водопроводные колонки, следят за чистотой на улицах и во дворах, не допускают пожаров.

Сообща прикинули, как руководить своими помощниками, чтобы крепли их связи с населением и у каждого росла вера в близкое освобождение. Работать теперь, надо надеяться, станет гораздо легче, меньше ноги бить будешь. Сумей только не ошибиться в людях.

Обдумываю план действий и вспоминаю, кто из знакомых, проверенных людей подойдет сейчас для такой работы.

 

26 октября

— Скажите, что там с этого хвоста срезать? Или же сам хвост нести?

— И где там они увидели на коровьем хвосте шерсть?

Хозяйки коров взбудоражены, они получили приказ состричь и сдать шерсть с буренкиных хвостов. Гривы и хвосты лошадей тоже требовалось принести в жертву ради победы «непобедимых вооруженных сил Великой Германии».

— Да что же это такое? Уже нужно сдавать коровьи рога, козьи хвосты, овечьи шкуры? Не думает ли фюра украсить себя теми рогами да хвостами!

Ну и женщины! С ними не только наплачешься, но и насмеешься!

Они продолжают судачить:

— Сегодня на пункте молокосдачи приказали срезать, вымыть и расчесать кончики коровьих хвостов. И чтобы в каждом было восемьдесят граммов, как в приказе сказано. А не хватит — где хочешь найди ту шерсть, но принеси!

— Гады, наверно, собираются провести на Украине еще одну зиму, вот и требуют шерсть.

— А зачем это нас опять зовут на медицинский осмотр? Осточертели они! Грабят да еще издеваются!

— Сегодня на пункте барышня мне сказала: «Не принесете хвоста — не приму молоко!» Побольше бы такого горя!

Женщины откровенно рассказали обо всем, что их волновало. Такое доверие трогает душу.

…На дворе ночь, а мне не спится. Очень болит правая нога, словно огнем ее жжет. Уж если проснулась, то, видимо, больше не усну. Беготня под дождем даром мне не прошла. Застудилась. А может быть, это последствия сдерживаемого волнения, нервозности? Завтра пойду к врачу. Обязательно. Ведь это — как зубная боль, ее долго не вытерпишь.

Мне предстояло выставить от участка определенное количество людей для работы поочередно в разное время на куреневских буртах. Полагала, что при этой мобилизации встречусь с большими трудностями. Однако с первой очередью все обошлось благополучно. На каждой улице нашлось немало охотников помочь мне.

— Человек вы свой. Если говорите — нужно, значит, так оно и есть. Ничего не поделаешь. Зато и вы для нас будете делать то, что сможете.

«Учительница на участке — это большое дело», — приходят на ум слова столяра-инвалида Шурова. У него мальчик восьми лет, немой. Бросился он ко мне на улице, затем в дом провел. Что-то говорил жестами — не поняла. Познакомилась с отцом и матерью.

— Он, должно быть, запомнил вас по Пуще-Водице, где жил в доме глухонемых. С нами ему теперь очень тяжело. А вас, надо думать, он узнал, вот и прибежал, рассказывает. И до того рад, что вас встретил, даже плачет от радости, — объясняет мне мать странное поведение ребенка. — С детьми, вероятно, вас видал возле своей или вашей школы. Ведь они совсем рядом. Вот и вспомнил наш бедолага свой интернат, затосковал…

Мальчик и при родителях льнул ко мне, прижимался, заглядывал в глаза, гладил волосы, — всем нам до слез не по себе стало.

— В школу свою хочет, — сокрушался отец, — а ждать, терпеть долго еще придется.

Сегодня Петр Митрофанович обрадовал доброй вестью: освободили Колю, Сашка и еще нескольких человек, арестованных вместе с ними. Ничего гестапо от них не добилось, а прямых улик нет — радиоприемник при аресте не найден.

Часто захожу к Николаю Дмитриевичу — с участка возвращаюсь мимо магазина. С народом он держит крепкую связь. Каждый раз ждет с нетерпением моего прихода, рассчитывает услышать что-либо новое из «нашего слова», из принимаемых Борисом сводок Совинформбюро.

 

30 октября

Хвораю четвертый день — простуда. Врач прописала растирание, рекомендовала полежать. Но разве тут улежишь? Нужно раздать на ноябрь хлебные карточки, помочь нескольким «подшефным» добыть броню или иным способом избежать явки на комиссию. Да и вообще на людях веселее.

Вот и сегодня напишу две справки, приврав, как повелось, и скреплю эту ложь инспекторской печатью. Утром мне в суд, свидетелем выступать (берем для Нюси Полторак метрику, по которой она, как и Надя Кихно, станет на три года моложе). А после обеда возьму коромысло и пойду на Подол за делами загса: его водворяют на старое место. По приказу штадткомиссара должна вернуться и я. Не знаю, радоваться яи этому? Уже привыкла к новой работе, которая сближает все с большим и большим числом местных жителей. Но чувствую, что сидеть в «мертвецкой» не придется, — в управе пошли какие-то слияния отделов, перемены в руководстве. Председателем управы становится Михайло Иванович, до этого начальник административного отдела, а его место занимает Николай Порфирьевич, учитель, который до этого был старшим инспектором. Перемен немало, и носятся слухи, что с нового года Куреневская управа останется лишь как филиал Подольской.

Болеть некогда. Сегодня должна побывать на участке. Эти строки дневника пишу дома, дожидаясь Улю Перевязко. Нужно заверить написанную и переведенную на немецкий язык оправку о том, что ее родители якобы весьма пожилого возраста, больны, требуют ухода, что в доме ребенок-сирота (которого в помине нет). Все это нужно для того, чтобы комиссия дала освобождение от вербовки в райх. Условились, что Уля зайдет сегодня поутру, так как дальше откладывать невозможно.

Броню должны ей дать: пожилые, как и женщины с детьми, райху не нужны, из них оккупанты выматывают жилы и высасывают последние соки здесь, на месте. Большую пользу может сейчас сослужить корова (на всякий случай написала в справке и о ней). Если ты имеешь буренку и доишь ее для пропитания райха, значит, имеешь шанс остаться дома, не ехать рабыней в Германию. Что-то да поможет в этой справке. Но где же Уля? Эта женщина мне по душе. Она всегда хлопочет, заботится о ком-то. И обшивает и обмывает старых да немощных, с каждым, кого даже не знает, поделится последним куском.

Искусная мастерица портниха, она живет в неслыханной бедности, потому что о себе не думает. Настроение у нее всегда хорошее, бодрое. Помогает племянникам и племянницам чем только разживется, а их у нее — не счесть. Встретились мы с нею в это трудное время так, словно дружили лет десять. А ведь прежде знали друг друга лишь в лицо, встречались, бывало, в трамвае № 12. Она работала тогда в Пуще, в санатории. Домик ее стоит под самым лесом, замыкая улицу. Как зайду в эту хатку — воспоминаниям нет конца.

За время работы на участке я была у Перевязко несколько раз. Она буквально стянула с меня старое будничное пальто, чтобы перешить и подновить его. Мать у нее с таким же характером, добрая, ко всем ласковая, готовая со всяким поделиться. Она упорно надеется пережить войну и подбадривает других.

Кто-то как будто возится у входной двери. Тень промелькнула мимо окна. Может быть, мама? Видимо, тоже поднялась до рассвета.

— Можно?

Уля! Бегу открывать. Перешептываемся в комнате. Смотрит на спящую Маринку, которая разметалась во сне.

— Хорошая девочка. На вас очень похожа.

Говорю, что иду забирать дела загса. Уля очень довольна:

— Отдохнете малость, это более легкая работа.

Справка готова, печать пришлепнута. Ульяна торопится в город, а я собираюсь на участок. Бытие наше — в действии!

 

6 ноября

Весь день регистрировала рождения и браки. Одна пара принесла мне два вазона с пушистыми хризантемами. Это своего рода свадебные букеты. Когда сделала запись о браке и поздравила молодых, сказав, чтобы жили в любви и дружбе, они, пожимая мне руку, тихонько молвили:

— Поздравляем с кануном Октябрьского праздника! — и пригласили завтра вечером на праздник и свадьбу.

Сегодня в рабочую пору слышен был звонкий смех. Молодежь рано разбежалась домой. Нюся дала мне украдкой три детских красных флажка.

Домой возвращались с Зиной в шестом часу. На дворе была такая темень, что друг друга ощупью находили. На небе ни одной звездочки, лишь какие-то огромные зарева в нескольких местах да трепещущие отблески от них. Чуть не сломала ноги в темноте, а на прощание я и Зина поцеловали друг друга… в нос.

Уютно сейчас дома. В комнатах тепло, даже жарко, в общей кухне весело возятся мама, сестра и невестка: готовят на завтра праздничный обед, пекут ржаные пироги.

Дети — у меня. Мальчиков привела сестра, чтобы они не мешали на кухне. Маринка затеяла с ними свою любимую игру «в школу». Сквозь открытые двери вижу в ее руках букварь. Напротив Маринки сидят за столом на стульчиках серьезные, даже надутые от важности мальчики и не спускают с нее глаз. Развернув букварь на первой странице, «учительница» спрашивает:

— Кто же это? Оба скажите.

Мальчики уверенно говорят по складам:

— Ле-нин.

«Учительница» продолжает:

— Юрик скажет, кто такой Ленин.

Молчание. Мальчики думают. «Учительница» догадывается, что им трудно произнести малознакомое слово, и приходит на выручку:

— Вождь.

— Нас, нас вождь! — весело подхватывают дети, а Маринка дополняет:

— Наш и всех трудящихся вождь и учитель. Запомнили?

Мальчики утвердительно кивают головками. Потом девочка скупо хвалит малышей:

— Вы, я вижу, не такие уж и плохие. — И продолжает спрашивать: — А где сейчас Ленин? Ты, Василек, скажи.

Василек, недолго думая:

— В домике возле елочек. В Москве.

— Правильно. Как домик называется?

Мальчики долго молчат, и «учительница» вновь подсказывает им:

— Мавзолей. Повторите за мной.

Детишки повторяют:

— Мав-зо-лей.

Перелистав с деловым видом несколько страниц букваря, Маринка показала еще несколько портретов и спросила: кто это? Хрущева и Буденного Василек перепутал, а Юрик, когда «учительница» его вызвала, поправил так:

— У Буденного усы и конь.

Потом наши хлопчики сказали, кто такой Ворошилов, узнали букву «а» и «б», выучили «в», продекламировали стишок о «мудрой кошечке». Получив на «уроке» хорошие отметки, они отпросились побегать, поиграть в жмурки. Вместе с «учительницей», конечно!

Нет, сегодня дети, как видно, не дадут мне сосредоточиться. Начинаются «жмурки» со считалки:

«Жмуриться» выпадает Васильку, Юрик прячется у меня под столом. Маринка — в шкафу. Василек долго ищет, пока не догадывается. Снова считалочка:

«Жмурится» Маринка. Эта очень быстро находит братиков под кроватью. Те не хотят вылезать оттуда, протестуют:

— Ты увидала сразу двух, а нужен один!

— А чего же вы залезли туда вдвоем?

— А вы не ссорьтесь, — вмешиваюсь я. — Начните сначала.

Дети и рады. Считалочек у них великий запас. В этих рифмованных строчках — приметы времени, признаки грозных событий, не вполне понятных, конечно, детскому уму.

Вот Маринка с увлечением скандирует:

Игру прерывает Наталка. Она появляется в дверях с пирогом для каждого из детей, свежим, теплым. Ребята поднимают радостный крик.

 

7 ноября

Яркое солнечное-утро, но с ветерком.

Ему бы трепать, развевать полотнища знамен, а он… кизяковым пометом играет на мостовой. Что это за ветер, немецкий!

На завтрак мама сварила галушки и разогрела капусту.

— Хоть сегодня не уйдете голодными из-за стола.

Мороз. В кухне на окнах — узоры «лисички», как называем мы их с детства. Но это до первой горячей улыбки солнца, которое, несомненно, будет светить сегодня. Морозец не надолго. Завтракаем все вместе, а затем разбегаемся на работу… в чужие предприятия и учреждения.

Празднично одеваюсь. Даже надушила сохранившейся «Элладой» платок и волосы.

В управе неприкрытое праздничное оживление. Пошла в кабинет Зины. Там уже были Нюся, Зоя, Софья Дементьевна. Расцеловались: «С праздником!»

Пришла Люся — и тоже: «С праздником!»

— Тише, — сдерживает кто-то, но и шепотом одинаково радостно звучит:

— С праздником! Праздником! Праздником!

Вспоминаем недавнее прошлое, которому теперь и цены нет.

— Два года назад в этот день…

Речь заходит о будущем Октябре, о том, что наступит в 1943 году. Быть может, он будет счастливым, своим?

— Кабы так…

В комнату тихонечко вошли Татьяна Афанасьевна, которая с весны работает в карточном бюро и еще кое-кто. Поставили около дверей дежурного. Так прошло несколько чудесных минут.

* * *

Посетителей сегодня почти нет. Работы в отделах никакой. И у меня нет никого. В такой день не умирают! Закрываю глаза и представляю себе… Что? Прячу на дно сердца: это такое очарование, о котором никому и не расскажешь, потому что нужных слов не найдешь. Сегодня трудно держать сердце в кулаке, и я неудержимо мечтаю о Михаиле.

* * *

Раскрывается дверь — и в ней появляется голова Любы Яшук, девушки из финансового отдела. Посмотрела на присутствующих, хитро улыбнулась — и шепотом выразительно:

— С празд-ником!

Все улыбнулись — не губами, глазами — и ответили таким же образом:

— Бла-го-да-рим…

* * *

Праздничное настроение и на кухне столовой. Там готовят обед более обильный, чем обычно. Нина Максимовна и Ксения Прокофьевна нашли чем сдобрить блюда, порции кладут большие, праздничные.

Рабочий день проходит сегодня быстро. Все мы в каком-то вихре радости, никто не может усидеть на месте. Бегаем друг к другу поделиться мыслями, надеждами.

Смех. Песни потихоньку. Одна из них звучит с особой выразительностью, хотя поют ее и не в полный голос:

Будет же такое утро, когда вся советская земля вновь проснется свободной. Ветер будет шевелить знамена, улицы будут греметь оркестрами и громкими песнями, вольные наши улицы, запруженные демонстрантами…

Заходила ко мне недавно Лара, поздравила с праздником и сказала, что Борис слушал сегодня и записал праздничную передачу.

 

8 ноября

Сегодня — Октябрьское воскресенье. На Наталкиной половине накрывают стол. Собрались гости: Зина, Софья Дементьевна, Лара с Борисом, тетя Маруся, брат мамы дядя Сергей с женой, Николай Дмитриевич. Извлекли из потайного укрытия патефон. И создалось такое впечатление, будто на одной половине дома все по-старому, так, как было в хорошие годы до войны. Нет, отзвук праздничной радости, пусть еще преждевременной, чувствуется и в моих комнатах: дом-то один. Я уже и забыла, зачем зашла сюда на минуточку. Ага, вспомнила! Мама послала меня за графином вишневой наливки, которую берегли еще с лета. Всем хватит поднять по рюмочке за самое дорогое.

доносится из-за стены. Тянет к себе эта песня, воистину ставшая народной.

И где эта наливка? Наконец-то нашла ее в самом дальнем уголке буфета.

Поправляю прическу перед зеркалом. Внимание привлекают несколько пожелтевших березовых листочков на столе. Откуда они взялись? Поднимаю глаза. Маринка повесила на стену у окна березовую веточку, принесенную из рощи. Родная, грустная веточка! Ее желтые листочки на белой скатерти вызвали в памяти строки стихотворения:

Музыка за стеной настраивает на лирический лад. Так начинает складываться импровизация. Я пишу, чтобы не забыть:

И вот в руках словно сама собой появляется фотография Михаила, с которой я не свожу глаз. Но пора мне к гостям. Пора-то пора, а фотография по-прежнему на коленях и в руке перо. Замечаю внезапное исчезновение наливки и удивляюсь: куда она запропала? А это мама молча забрала ее и на цыпочках вышла из комнаты. Фотографию Михаила прячу на груди и покидаю комнату. Когда гости уйдут, отправлюсь на участок. Там во всех семьях отмечают праздник.

 

25 ноября

Дни так загружены, что недели пролегают незаметно. Они по-прежнему богаты горем и слезами, но приносят и радости, которые люди научились скрывать от врага. В окна вновь заглядывает зима и дышит на них пушистым инеем. Но и первый морозец, и робко падающий снежок еще никнут перед солнцем.

Две недели опять сижу в бюро метрик — комнате, разделенной легкой перегородкой на две части — «брачную» (там регистрирую новорожденных) и «мертвецкую». Эта последняя — меньше по размерам и поразительно похожа на гроб. Большую часть времени сижу в первом, более приветливом помещении. Никто ведь не проверяет, где и как я венчаю и «хороню». К счастью, моя работа из малозаметных, не привлекающих внимания. Правда, моей работой охотно заинтересуется гестапо, если кто-либо донесет о ложных записях и обречет этим меня, да и, наверно, самого себя, на смерть. Но так как будто не должно случиться. Тайну мою знает только сообщник — назовем его таким страшным словом. А с ним у меня — одна доля.

«Мертвецкой» мы часто пользуемся. Там можно в случае нужды тихонько потолковать о деле, спрятаться кому-нибудь при появлении в коридоре Михаила Ивановича, который стал сейчас председателем управы. Годится «гроб» и для того, чтобы поставить там мешок с пайковой картошкой или же мерзлую тыкву, внутри которой нередко спрятано перепечатанное сообщение Совинформбюро. Там же, в «мертвецкой», есть укромное местечко для толстой тетради моего дневника, уже за № 7.

Напрасно я сожалела, что сдаю участок, — связи с людьми не только не ослабли, а даже начали крепнуть. С мобилизацией в «Великую Германию» дело пока что затихло. Выехали те, кого смогли схватить оккупанты, и наступила короткая передышка для киевлян, которые увернулись. Сейчас некоторые из них объявляются как прибывшие из «села», чтобы в случае необходимости вновь исчезнуть. Люди ждут нового года так, как, наверное, никогда еще в жизни не ждали: по укрепившемуся мнению, он будет знаменательным, переломным.

Привычно делаю знакомое дело, а тоска гложет, грызет. Говорят, человек свыкается с горем. Нет, к горю, навязанному злодеями и всегда стоящему у тебя за спиной, никогда не привыкнешь.

Сейчас регистрирую тех, кто возвращается из Германии на родную землю, чтобы помереть. Многих отсылают на родину «за ненадобностью». Это — больные, хилые, долго им не прожить. Возвращающиеся из райха помирают дома, на железнодорожных станциях и в вагонах. Домой несчастные добираются только чудом. Сегодня мать Катерины Касьян рвала на себе волосы. Катерину сняли в Фастове с поезда полубезумную, больную. Прибыл целый эшелон с такими калеками, не способными уже к труду «в пользу» победного окончания войны. Говорят, бедная Катерина все кричала: «Не бейте меня по голове, не бейте! Куда вы меня привезли? Я хочу на Украину!» И не узнавала родные места.

На пятый день Катерина и еще несколько девушек умерли в фастовской больнице. Об этом случайно узнала ее мать. Привезла она домой мертвую дочь и сейчас вот регистрировала у меня ее возвращение из Германии… на кладбище.

А вчера билась от горя и ненависти Гончаренко. Ее дочь Софья переступила порог родного дома лишь для того, чтобы умереть через два дня.

Чаще всего в моей комнате обнимаются ненависть с горем, чувство невозвратимой утраты с надеждой выдюжить, выстоять.

За последнее время из Германии возвращают многих забеременевших там женщин. Этот способ вызволить себя из неволи, пожалуй, не хуже других. Участились и браки. Как-то на днях я получила грозное предписание штадткомиссариата. Оно категорически запрещает оформлять браки украинцев и русских с немцами или фольксдейче. Если руководитель и регистратор бюро метрик нарушат этот запрет, они будут немедленно арестованы. Это уже вторичная угроза такого рода.

Вспоминается мне «Памятка отъезжающему в прекрасную Германию». Среди перечня правил о поведении имеется указание о «неприкосновенности, святости немецкой женщины». Смерть ждет того, кто посмел бы вступить с ней в интимные отношения. Эту «Памятку» я видела в руках сыновей завхоза так называемой 8-й гимназии Гржегоржевского. Он по своей воле отправил юношей в логово зверя, а сейчас, не имея от них вестей, сник под бременем горя и угрызений совести, стал чернее черного. Поехали Гржегоржевские на военный завод, один только раз оттуда написали. Судя по всему, там постигла кара этих отступников, делавших оружие против своих. Погибли они во время налета нашей или союзной авиации. Старик Гржегоржевский это понимает и страшится говорить о своем горе. Молчит и сохнет, едва передвигается. Он никого уже не узнает. Вчера поклонилась ему (плелся с палкой по улице), а он удивленно посмотрел на меня и не ответил. В таком же состоянии и мать. Соседям она говорит: «Своими руками положила детей в могилу, да еще и предателями. Должны были их отговорить, а мы-то, мы…»

Читала я «Памятку» и удивлялась ее циничной откровенности, наглому попранию человеческих прав и достоинства, фактическому возрождению рабства. И как могли эти двое юношей, воспитанные советской властью, сунуть свои головы в ярмо? Голод испугал? Так ведь неволя тоже обрекала на скудное существование. Что им ослепило глаза? Это знает, видимо, один лишь отец, выплакавший теперь глаза.

Андрея не было на праздники. Дела задержали. В Киев он прибыл только двадцатого, зато будет до первого.

Годовщину Октября в этом году в Киеве и в районах Киевской области, по рассказам Андрея, отметили хорошо. Партизаны в нескольких районах подняли в воздух мосты, подожгли комендатуру в Боярке, вывели из строя несколько железнодорожных станций на главных магистралях. Эшелон с «добровольцами», стоявший за Дарницей, не смог дальше следовать, так как пути были разобраны партизанами. Женщины разбежались, и теперь их, конечно, не сыщешь. Пылали десятки военных складов, реяли красные флаги на домах, которые до войны принадлежали райсоветам и горсоветам. На столбах появились сводки Советского Информбюро, приказ Верховного главнокомандующего от 7 ноября 1942 года…

Чуть ли не три недели не бралась я за перо. А разве сейчас рассказала о пережитом так, как хотелось бы? Да и чего вспоминать, когда воображение неудержимо рвется вперед. Находясь в тесной клетке, в плену, хочется думать о том, что произойдет три или пять лет спустя. Пять? Куда там! Это, так сказать, для начала, чтобы сполна вкусить ни с чем не сравнимую радость освобождения. А если о всей своей жизни думать, то, кажется, и ста лет будет мало.

 

6 декабря

Борис продолжает слушать радио Москвы. Сообщения Советского Информбюро он собирает за неделю. Перепечатанные, они через меня и Петра Митрофановича попадают в руки тех, кто распространяет их, передает по цепочке «что слышно?». А в удобный момент листовки появляются в газетной витрине около трамвайной остановки на Куреневском базаре, возле трамвайного парка имени Красина, на столбах. Листовки маскируют заголовки всевозможных объявлений.

Руководитель бюро информации и пропаганды при управе, жалуется расклейщица, сетует на частое появление в витринах сообщений Совинформбюро. Он и не предполагает, что чаще всего это дело рук расклейщицы. Наклеенные плакаты и «агитматериалы» бюро долго не висят, их словно ветром сдувает. Помощница начальника бюро информации и пропаганды работает старательно: если нет постороннего глаза, она одной рукой приклеивает, а другой сама же рвет гнусные бумажки.

Ко мне часто заходит за материалами, да и просто побеседовать отец Клавы Яков Серафимович. Метрики «о рождении» помогли Клаве, Соне, Гале снова получить броню. Миновала их мобилизация.

— Перескочим и через новую, — говорит Яков Серафимович. — Теперь не так уж страшно. Дождаться бы поскорее окончательной победы наших на Волге, а там дела и вовсе пойдут на лад. Как раз на Волге должно начаться поражение немцев.

Вчера Яков Серафимович возвратил мне несколько книжек художественной литературы и попросил Горького и Чехова. В свободное время он читает, отводит душу.

Мне сегодня никуда не хочется идти, набегалась за минувшую неделю. Приходил Андрей, и нужно было лишний раз сходить к Борису, на участок, в Пущу. В будущую субботу пойду в Дымеровский район, чтобы на воскресенье попасть в Литвиновку. Это путешествие меня радует.

Сегодня должен был прийти Алеша, но миновал условленный час, а его почему-то нет. Должно быть, мать заболела после похорон, сильно переживает смерть старшей дочери. После немецкой комиссии она три дня сидела за проволочным заграждением. Застудилась, тяжело заболела и через несколько дней умерла. Диагноз: декомпенсация сердца. Ее смерть я регистрировала позавчера, а вчера были похороны.

На участке у них — Шовкун, не инспектор, а гадина. Люди боятся его и люто ненавидят. Он шипел, злился до тех пор, пока не вытолкнул девушку на комиссию, заверив, что ей должны дать броню по болезни сердца. Но броню на этот раз не дали, а бросили бедняжку за ограду, к остальным, выполняя, видимо, намеченный план мобилизации. Там она и слегла. Алеша поздно вырвал ее оттуда.

Ну и пакостный же этот Шовкун. Он и поныне носит бороду, но стал не купцом, как мечтал, а инспектором и теперь лебезит, выслуживается. Одна женщина как-то сказала ему:

— Помогите мне, ведь придется людям в глаза смотреть, когда советская власть вернется.

А он, поглаживая бороду, нагло этак ответил:

— Вряд ли мы с вами тогда встретимся. С советской властью у меня давние счеты… Я стреляный волк.

Вспомнила эту рожу, и мне даже не по себе стало. Бывший офицер царской армии, Шовкун этим сейчас чванится; людей со своего участка заставляет работать у себя на огородах (земли у него несколько гектаров). Имеет фургон, лошадей, батраков и наживает деньги. Этому-то немцы по вкусу.

Придется отложить перо: Маринка просит рассказать ей сказку. Скучает она по мне, редко видит. А я рада возможности прогнать с глаз отвратительный образ Шовкуна.

Сказку прерывает стук в дверь. Алеша?

— Можно?

В дверях — нежелательный гость. Встреч с ним я избегаю. Помогла однажды из жалости, и хватит. Это сослуживец одной знакомой учительницы. Обрадовался возможности попасть в плен и пешком притопал в Киев из Ворошиловграда. Был он направлен немцами на тыловые работы и мог легко перейти линию фронта, а явился сюда, подальше от опасности. В Киеве у него жена, сын и теща. С женой он еще до войны разошелся, и сейчас она его и на порог не пустила. Перебивается где-то у знакомых, с сыном видится изредка, так как жена ему сказала:

— Фронтовику, вернувшемуся после войны домой, я дала бы приют, а ты ступай прочь.

Как-то знакомая учительница прислала его ко мне с записочкой: «Пособи, чем можешь». А оказался он в весьма трудном положении. Я дала ему денег, рубашку, штаны, достала хлебные карточки. Вскоре человек этот устроился сторожем на соусный завод. О его истории, семейном положении и настроениях я узнала потом из двух-трех бесед. Подлость и трусость всегда ищут оправдания. И он начал оправдываться. Малодушие заставило его лгать, искажать действительность: фронт, мол, разложился, воевать нечем, немцы возьмут Сталинград, и война кончится…

Душа моя отвернулась от него. И вот явился же, незваный, непрошеный.

— Вы еще не спите?

— Да вот думаем с Маринкой сейчас лечь. Но несколько минут можете побыть.

Не обиделся, сел. Разговор о том о сем. Закурил. Маринка смотрит на него сердито: такую сказку прервал! Детская душа чувствовала, что гость мне не по нутру, но он долго и не сидел. Пояснил, что возвращался, мол, с работы и зашел на огонек. Похвалился:

— Уже решил вопрос с питанием. Толя упросил мать взять меня на кухню. Буду жить на площади тещи и питаться с ними.

— Благодарите сына, — говорю. А сама думаю: «Хороший сын плохого отца…»

Уже уходя, гость как бы между прочим спросил:

— Что там слышно?

— Советские войска перешли в наступление. Сталинград выходит из окружения, — последнюю фразу я подчеркнула. — Об этом потихоньку все говорят.

— Да и я уже слышал это на заводе… Значит, пойдем еще воевать.

Я точно не уловила эмоциональную окраску последней фразы. Не то было высказано сожаление, не то заговорил робкий голос проснувшейся совести.

Когда закрывала за этим жалким человеком дверь, он, попрощавшись, сказал:

— Я очень вам благодарен за хорошее ко мне отношение. — Значит, видимо, побеждала в нем совесть!

Тем не менее я тут же выбросила окурок, оставленный на столе, а вместе с ним и мысля о незваном посетителе. Продолжаю начатую сказку…

Маринка спит, а я еще бодрствую. Читаю, вернее, перечитываю «Рожденные бурей» Николая Островского.

 

20 декабря

Вчера видела на кухне столовой несколько свиных голов. На них смотрели, ими любовались все. Свиная голова! И я глядела на них как на некое чудо, явившееся из довоенных лет. Разгадка тут простая: обед — для комиссии, которая вместе с немцами будет отбирать на базарной площади лошадей для фронта. На пятницу и субботу назначен осмотр лошадей нескольких районов. И жалки же эти выбракованные животные: жеребые кобылы, слепые, хромые, старые коняки — словом, непригодные для фронта и там же искалеченные.

Киев сейчас словно зачумленный. Куда там татарские орды, не выдержать им сравнения с нашествием фашистов!

Сегодня в управе были гости: немцы, председатели Подольской и Печерской управ. В кабинете председателя — стол с закусками и напитками, свиные головы с хреном, лапша и «европейское блюдо» — свиные языки в соусе. Умильно и угодливо смотрели на гостей, испуганно суетились вокруг них несколько «высоких начальников» и две секретарши — молоденькие и вертлявые. Председатель и заместитель (председатель теперь новый, Михайло Иванович — опять начальник административного отдела) были к концу обеда пьяненькие. Все отделы, узнав об этом, закончили работу раньше, чем обычно, — в канцелярии потихоньку перевели часы вперед.

Настроение у всех сейчас ликвидаторское — с первого января в управе остаются лишь отделы: административный, транспортный, карточный, прописки, налоговый и частично жилотдел да еще биржа труда — все это в виде так называемого Куреневского представительства админотдела Подольской управы.

Перемены приятны уже потому, что это перемены. А там, будем надеяться, и «представительство» долго не просуществует.

Тридцать первого сдам все дела загса, на этот раз навсегда. Попрошусь снова на свой участок. Михайло Иванович обещает поговорить об этом с новым председателем. Михайло Иванович — «наиболее демократичный» из всего этого «панства»: пошутит, расспросит, со всеми одинаково приветлив и ровен. Он внимательно относится к людям, когда к нему обращаются с разными заявлениями, просьбами, которые не выходят за рамки допустимого. Его мысли, подлинные убеждения я не знаю, он их ни перед кем не высказывает. Настораживает, даже страшит словечко «нужно», с которого он начинает обычно свой рабочий день. Это «нужно» — для немцев же, не для нас. Оно делает этого человека чужим и заставляет держать рот на крепком запоре.

Но сейчас меня интересуют не эти соображения, а возможность остаться в «представительстве» инспектором. Для нового председателя, как и для начальства Подольской управы, Михайло Иванович авторитет. Значит, его обещание имеет цену.

 

26 декабря

Готовлю архив. Приходят вызванные на усыновление, зарегистрировала до обеда четыре смерти.

Во время обеденного перерыва в моей служебной комнате собралась молодежь: Зоя, Нюся. Люся, Зина, Алеша, Коля, Катя, Галина. Разговор все о том же.

— Эх, если бы совсем ликвидировать эти проклятые дела, — вздыхает Зоя. — Доживем ни мы до той счастливой минуты, именно здесь, в Киеве? Или освобождения доведется ждать где-то в райхе?

— В каком там райхе? Дома встретим наших. Столько времени умудрялись уклоняться от мобилизаций, сумеем и впредь их избежать. Уж меньше осталось нам мыкаться, чем мыкались мы до сих пор. Ну, допустим, они еще один-два раза попытаются провести мобилизации, но далеко ли удастся им людей вывезти? Только до первого большого леса, до станции, захваченной партизанами, или же до разобранной ими железной дорога. Если схватят меня на улице, поскорее доставят к партизанам, — говорит Люся. Вдруг она вспоминает: — О, я и забыла вам рассказать про вчерашний киносеанс.

Вчера она пошла с сестрой в кинотеатр. Давно собирались любопытства ради посмотреть хотя бы одну немецкую картину. Киножурнал решили бойкотировать, закрыли глаза. И впрямь, на экране страшные сцены, искажающие действительность: наших все время бьют, берут в плен. Фашисты не стесняются показывать и свои зверства, разоренные, разграбленные советские города и села.

Наши люди, которым доводится смотреть такие киножурналы, молча плачут и сжимают кулаки, сдерживая стоны ненависти. А иные просто отворачиваются, отводят взгляд от экрана. Но бывают в киножурнатах какие-то проблески правды. Взять хотя бы такой эпизод, якобы рисующий «героизм» немецко-фашистской армии. Несколько вояк, окруженных красноармейцами, защищаются изо всех сил и умирают, чтобы не сдаться в плен. Тогда зал видит свою армию, своих бойцов, смотрит жадно и не может насмотреться. Зрители довольны исходом схватки, шепчут: «Еще им, еще!» Это пожелание неуловимым ветерком проносится по рядам.

Или такой кадр (о нем и рассказала нам Люся). Наши самолеты летят на Берлин. В небе — могучая эскадра. Где такое сейчас увидишь? Во сне и вражеском киножурнале. Но эскадрилью, как можно заранее догадаться, до Берлина не допускают. Все же пять самолетов прорвались. Тут кинооператоры «сбивают» четыре, и они, пылая, падают… Прорывается только один. «Сбить» и его сценарист побоялся: тогда зритель, ясное дело, не поверит в реальность события. Вот серебристый бомбардировщик сыплет и сыплет тяжелые черные бомбы в логово фашистской гадины, которая питается кровью народа. Вот оно — возмездие гитлеровской своре, развязавшей чудовищную войну.

До предела тяжкими были для зрителя секунды гибели четырех наших бомбовозов, но, когда пятый самолет начал бомбить Берлин, зал радостно загудел, затопал ногами, закричал в едином порыве: «Наши, наши бьют! Наша берет! Так им, так! Еще им, еще!..»

Демонстрацию киножурнала прервали. Зажегся свет, экран превратился в большое белое пятно, которое уже не радовало ни глаз, ни сердца. Но люди еще не очнулись от радостного возбуждения. Почти у всех слезы на глазах.

Тут в зал ворвались полицейские из «наших» же и начали бить кого попало. Ведь кричал весь зал. Поднялась паника, публика хлынула к дверям. Несколько пожилых мужчин повалили трех молодых полицейских, к ним присоединились какие-то девушки. Смельчаки вырвали у полицейских резиновые палки и ими же били продажных.

Пока били полицейских, почти все зрители успели покинуть зал. Но кое-кто не спешил, из любопытства дожидаясь развязки. Обошлось без жертв. Разбежались все до единого тогда, когда кто-то из стоявших возле дверей сообщил о приближении гестаповцев. Это спасло жизнь полицейским. Очередного сеанса в тот день не было.

— Мы с сестрой сперва испугались, но затем возвратились в кинотеатр. Любо-пыт-но было! Полицейских били, отводя душу, с возгласами: «Наша берет! Наша возьмет!» — закончила Люся свой рассказ.

— Хорошо, если обойдется без арестов.

— Говорят, что те, кто бил полицейских, уже исчезли из Киева.

— Возьмут заложников.

— Говорят разное. По-моему, полицейские побоятся называть тех, кто их бил. А заложники что ж? — делает свои выводы Коля. — Этим не испугают.

Разговор перешел потом на другие темы. Говорили и о том, где будем встречать Новый год.

С нетерпением дожидаюсь Лару. Она должна принести сводку сообщений Совинформбюро за последнюю неделю. Сегодня пойду на участок.

После работы задержалась еще на добрый час. Осталась в своем отделе и Зина. Домой возвращались уже в сумерки. В городе тихо, прохожих очень мало. А мы наперекор унынию пели на всю улицу:

— Есть что-нибудь новое? — тихо спросила Зина, когда допели мы последний куплет.

— Вчера была двадцать пятая годовщина Украинской Советской Социалистической Республики. К этому дню наша армия освободила от фашистов первые населенные пункты Украины. Понимаете: первые населенные пункты Украины. На Волге продолжается успешное наступление, в окружении — почти полумиллионная немецкая армия…

— Ой! И это из достоверных источников?

— Абсолютно.

— Эх! — И она затянула песню с самого начала.

Дома за ужином попросила маму ночевать у меня, с Маринкой, так как, возможно, не возвращусь с участка.

 

31 декабря

А снегу насыпало, снегу!

Только что вернулась из города, отнесла и сдала дела в Подольский загс, а архивы — в городской. Брела с коромыслом по снегу и на Подол, и на бульвар Шевченко и так утомилась, что едва добралась назад.

Мягкий, свежий ветерок, усталость, чувство облегчения, наступившее после того, как я освободилась от груза, — все это, вместе взятое, после домашнего обеда свалило с ног, швырнуло в лапы сна, которые тянулись ко мне еще по дороге. Спала часа два, а может быть, и больше. Проснулась сейчас и радуюсь, что столько еще свободного времени сегодня, а впереди — целых три дня.

Реорганизация управы начнется четвертого числа. Удастся ли мне вновь попасть на участок или же придется устраиваться где-либо? Сегодня встретила нескольких женщин, которые везли дрова на базар. Поздоровались, а затем спросили: «Снова будете у нас? Смотрите же, не меняйте участок!» Нет, все же буду на участке! Буду, потому что так нужно.

В комнате пахнет свежей хвоей, я поставила новогоднюю елочку. Для мальчиков она убрана, украшена вчера на половине Наталки. Малыши рады; правда, купленные бабушкой черные конфеты на патоке мало привлекают их. Они сбивчиво толкуют о мандаринах, конфетах и фигурках из шоколада, о которых слышали от Маринки. Сами ребята до войны были слишком малы, чтобы запомнить вид и вкус сластей. Они посмотрели на елку Маринки, переглянулись, вздохнули и сказали:

— Такая же, как и у нас.

— А вот и не такая. У меня еще конфеты целые, а ваши где? — напустилась на них сестричка. — Уже поели. Какие же вы не-вы-держа-нные!

— Поели потому, что они плохие, — виновато пряча глаза, оправдывались малыши. Что и говорить, детская логика!

— Вот моя мама даст вам для елки свечки, так вы хоть их не съешьте. Мамочка, покажи им свечки. Вот видите, что нам тетя одна принесла. Мне принесла.

— А нам? — У мальчиков разгорелись глазенки.

— Мы с вами поделимся.

— А мы вам дадим золотую хлопуску…

Вынимаю из ящика шкафа коробку разноцветных свечек. Ее принесла Маринке одна девушка с моего участка. Мальчики немеют от удивления и норовят лизнуть нарядные свечки, чтобы окончательно убедиться: это не конфеты.

— Гляди, мама, они съедят свои свечки, вот увидишь — съедят. И почему вы такие жадные, все тянете в рот? — отчитывает их Маринка. — Посмотрите лучше, как горят!

Маринка зажигает на елке свечки. С них не сводят очарованного взгляда две головки — белая, словно лен, и золотистая, как пчелка.

— Огни… Как на небе…

— Словно звезды, — добавляет наставительным тоном неугомонная сестричка.

Дети оставили елку и толкутся сейчас около плиты. Там мама готовит ужин — в новогодний вечер может нагрянуть гость.

Наталка помогает стряпать в столовой управы. Сегодня там новогодний вечер. Да и ликвидация управы — повод для того, чтобы собраться. Приглашены все служащие, из заработной платы каждого удержали по пятьдесят рублей. Хочешь — приходи, не хочешь — сиди дома, а деньги подай.

Прибежала Зина спросить, пойду ли я туда, и рассказала, что начальство будет гулять где-то отдельно. Приглашен гармонист — старый усатый Пикуля, известный народный музыкант.

— А наши все будут: и девушки из города, и мужчины. Собираются прийти и Борис с женой, я Алеша с невестой, и Дмитро Мартынович… с бандурою. А я с вами, — перечисляет, смеясь, Зина. — Что мы теряем? Не понравится — уйдем на участок или к вам. Радоваться есть чему. Пойдем?

— В самом деле, дома насидишься, когда вернешься… Сегодня нельзя спать до утра, — уговаривает Наталка. Она в приподнятом настроении: пытается заглушить тоску по Михаилу.

Я соглашаюсь с доводами своих собеседниц, и Зина убегает, чмокнув меня в щеку и шепнув: «Снился мне муж. Ох и соскучилась же!»

За мной зашли Зина, Алеша и Вера. О том, что Алеша зачастил к Вере, знаю от Марии Трохимовны и помалкиваю. Алеша знакомит меня с Верой. Мы торжественно приветствуем друг друга, не выдавая нашу тайну, посмеиваясь глазами. С веселым гомоном трогаемся в путь, увязая в сугробах снега…

Вера идет рядом со мною, разговаривает непринужденно, как со старой знакомой. Алеша несколько раз посмотрел на нее с немым вопросом: почему это я так ей сразу понравилась? Снежок сыплет и сыплет… Пушистый, мягкий. Вера сегодня особенно хороша! Очень нравится мне и оживленная Зина. Не свожу с них глаз, и сильная радость, волнующая гордость за наших людей, за стойких духом женщин снимает с сердца налет грусти и горьких предчувствий.

 

На рассвете 1 января 1943 года

Михайло мой, любимый и родной! Видишь, вот и не утерпела… Хоть и нет у меня номера полевой почты и не скоро жду ответа, а все же пишу, потому что думаю о тебе часто, так часто, как только возможно. Минута, когда отхожу ко сну, — моя. Минута, когда просыпаюсь, — моя. И вот тогда я думаю, тянусь к тебе, вижу тебя, ощущаю твою душу в своей душе.

Ведь и ты думаешь обо мне в свободную минуту? Думаешь! Я это чувствую у себя в комнате, в бюро метрик, на нашей улице, даже на людях; в глазах других вижу твои глаза, которые смотрят мне в душу и вливают волю жить, бороться, надеяться и верить. Тогда, когда жгучая тоска по тебе особенно донимает, избегаю оставаться одна и стараюсь с головой уйти в общественные дела — служить людям чем только могу. Иду к ним — и мои личные переживания как бы отодвигаются на задний план; сознание того, что я приношу пользу людям, которых, кажется, по-настоящему научилась любить только теперь, в беде, — это ни с чем не сравнимая радость.

Никогда еще я так не любила свой народ, отчизну, тебя… Где ты сейчас? О чем думаешь и что делаешь в эту новогоднюю ночь?

Ничего не знаю о тебе, но уверена, могу поручиться: ты там, где должен быть, и делаешь то, что должен делать.

…Так давно уже не было писем от тебя… Последнее я знаю наизусть…

Как я могла когда-то сердиться на тебя за какие-то мелочи, мучить тебя и себя?

Помнишь, я рассердилась однажды на тебя? А за что — забыла. Это было летом, после экзаменов, перед каникулами. Я готовилась к выпускному вечеру двух десятых классов. Припоминаю: утром привезла из совхоза огурцы. Походила, походила — нет тебя и нет. А увидеть хотелось, потому что, поссорившись, не встречались мы почти неделю. Ты тогда обиделся, мучился, но и виду не подавал, что душа болит, — ждал, когда я первая заговорю.

…Покрутилась, повертелась, тебя нет. А вдруг ты не придешь на вечер и мы надолго расстанемся, разъедемся на все лето в разные стороны?

Меня послали в город за покупками. Поехала в надежде, что, вернувшись, все же увижу тебя, встречу, как бы нечаянно…

И что это были за минуты щемящей душу, но по-своему сладостной тоски, ожидания радости, которая — ты знаешь это — придет, должна прийти. Городское движение, людской поток на Крещатике, теснота в трамваях, магазины, очереди в кассу, жара, хозяйственные хлопоты, ожидание вечера, мое волнение по поводу нового платья. Все это отвлекало внимание, ускоряло наступление часа нашей встречи.

Помню ее до мельчайших деталей. Когда, сойдя с трамвая, несла корзину с селедками, в лесу, возле школы, встретилась с тобой. Встреча была неизбежна, разминуться мы не могли. Сгущались сумерки, но я узнала тебя еще издали, фигуру твою, рубашку. От волнения у меня подкосились ноги, и я, чтобы не упасть, побежала прямо к тебе… Остальное помнишь? Мы остановились одновременно. Я сперва оказалась на корзине с селедкой, счастливо охнув, а потом у тебя на груди. Затем ты уже нес корзину, и мы спешили в школу, потому что было так много работы до вечера, а я еще должна была съездить домой, переодеться…

…И вчера и сегодня я вспоминаю ту минуту, когда, не в силах совладать с собой, припала к твоей пруди. Мы молчали, словно онемев от счастья. А когда ты усаживал меня в трамвай, то сказал лишь два слова: «Приезжай скорее!» Но как сказал!

А теперь ты возвращайся скорее!

С Новым годом, мой любимый, мой самый дорогой!..