— Степа-ан!

Голос слышался глухо, порывы метели временами относили его в сторону так, что он обрывался, будто срезанный ножом.

— Степа-ан! Нефе-едов!

Старшина рывком сел и пошарил рукой по вытертой до самой ости медвежьей шкуре. Пистолет… Здесь.

Сон уже ушел, вместе с ним затухло и воспоминание о голосе, выкрикивавшем его имя. В свете затухающих углей не было видно почти ничего. Рядом шумно вздохнул, завозился хозяин чума — откинул шкуры, потянулся, хрустнув суставами.

— Ань торово. Ты чего поднялся, вэйсако ? — спросил Степан, натягивая унты. — Спи себе, да спи.

— Нет… Сяй нгерть тара, ерво , - отозвался тот и тяжело поднялся, стал раздувать костер, загремел жестяным чайником.

В чуме посветлело. Блики огня заплясали на провисших под тяжестью навалившего снаружи снега шкурах, высветили одежду, закопченные жерди, старую оленью упряжь, свисавшую с них. За неровным кругом, очерченным пламенем костерка, плясали тени, высвечивая бок маленькой железной печки, приклады ружей, ворох сырой одежды. Бедно жил Хороля Вануйто, ничего не скажешь.

— Сте-епан!

— Стоп, — Нефедов, уже потянувшийся за мятой жестяной кружкой с дымящимся в ней черным как деготь чаем, напрягся и застыл, рука замерла неподвижно, — Слыхал?

— Слыхал, — отозвался Вануйто, — кричит кто-то.

Он нахмурился, потер широкое лицо, заросшее редкой щетиной и потянулся за ружьем.

В один прыжок Нефедов оказался у полога чума, осторожно откинул его. В лицо старшине ударил снег, холодные хлопья враз залепили глаза, ручейки воды потекли по щекам.

— Тьфу, черт! — ругнулся он и толкнул ногой безмятежно спавшего рядом, в меховом мешке, солдата. — Богораз, вставай!

— А? — молодой парень открыл глаза и сонно огляделся вокруг. — Товарищ старшина? Что случилось?

— Что-то случилось, — отозвался Нефедов. Он уже стоял, надевая куртку и перехватывая ее в поясе широким ремнем. — Быстро подъем! Останешься здесь, смотри в оба. Я сейчас вернусь. Где Чернецов?

— В соседнем чуме спит, они там вместе с Матвеевым…

— Понятно, — сдвинув кобуру на живот и растегнув ее, старшина вышагнул за полог.

Вьюга ударила его, шатнула, словно проверяя на прочность, рванула за капюшон куртки. Но Степан крепко стоял на ногах, только чуть пригнулся и щитком ладони в перчатке заслонил глаза. Рукавицы были лучше, в них пальцы не мерзли — но стрелять в рукавицах было нельзя.

— Сте-е… — ветер принес совсем тихий голос. Тогда Нефедов выхватил из кобуры «парабеллум».

— Эй, кто там! Сюда ходи! Сюда ходи, слышишь! — заорал он, что было сил. Потом три раза, через долгие промежутки выстрелил в воздух. Опустил дымящийся пистолет и стал ждать, закрыв глаза, вслушиваясь в метель, поворачиваясь туда сюда как волк — всем корпусом.

Где-то рядом хрустнул наст. Темное пятно пробивалось к чуму через снежные вихри. Нефедов присел на одно колено. В своей белой куртке он сливался со снегом, а крутящиеся вокруг вихри делали его и вовсе неразличимым. Пятно приблизилось вплотную. Старшина дождался, пока тяжело дышащий лыжник пройдет мимо, встал и аккуратно хлопнул его по плечу, второй рукой перехватывая приклад карабина. От неожиданности человек охнул и повернулся, наткнувшись всей грудью на ствол «парабеллума».

— Товарищ старшина…

— Трубников? — удивленно хмыкнув, Степан поставил пистолет на предохранитель. — Ты чего тут? Пойдем в чум. Богораз! Чернецова и Матвеева сюда, срочно!

Укрывшись пологом чума от ветра, Трубников долго выбивал снег из капюшона куртки, растирал закоченевшие пальцы. Нефедов молча смотрел на него, но не торопил — видно было, что парень иззябся вконец. «Зачем он здесь? — думал старшина, машинально подбрасывая в костер мелкие щепочки. — Отсюда до стоянки километров десять будет. Как шел по такой пурге?»

Когда Трубников немного согрелся, Хороля протянул ему кружку, полную крепкого чая — сам сел неподвижно рядом, сгорбился, стал посасывать свою трубочку.

— Рассказывай, — Степан проводил взглядом Богораза, шагнувшего за полог и снова поглядел солдату прямо в глаза. Трубников, совсем молодой парень, пригладил волосы цвета соломы на вспотевшем лбу и поставил кружку на маленький столик у ног.

— Товарищ старшина, Никифоров передает, что дело сильно плохо оборачивается… Табкоче Ямал объявился.

— Табкоче Ямал? — Нефедов прищурился. Не поворачивая головы, он почувствовал, как замер и сжался Хороля, у которого выпала из пальцев трубка. — Как так? Он же давно в покойниках числится?

— Объявился, — парень снова глотнул чаю, закашлялся от крутого кипятка, продиравшего горло, — и не один. Связи нет, поэтому Никифоров на словах велел передать — Ямал готовится поднимать менквов.

Нефедов поднялся. Не спеша, прогнулся в спине так, что хрустнули позвонки. Покрутил головой, молча снял с шеста куртку. Хороля Вануйто глядел на него, но из-за глубоких морщин, изрезавших стариковское лицо, нельзя было угадать — о чем он думает. Только когда старшина проверил обойму и снова вогнал ее в рукоятку пистолета, хозяин чума заговорил.

— Собрался, Степан?

— Да уж, — отозвался Нефедов, подгоняя ремень, — теперь некогда ждать.

— Табкоче Ямала твоими пулями не взять. Ямал шибко силен. Хитер Табкоче, может и мертвым прикинуться. Слушай меня, Степан. Шибко хорошо слушай. Есть у Табкоче Ямала три смерти. Одну он уже пережил, а сейчас ты идешь ему вторую давать. Но есть еще третья…

— Как у Кащея Бессмертного, что ли? — фыркнул Трубников. Старшина холодно взглянул на него, постучал пальцем себе по лбу — дурак, мол. Парень осекся виновато, но Хороля на него и не взглянул, продолжая говорить.

— Третья смерть у Табкоче Ямала — в его зубах. Пока он свои зубы крепко сжимает, никак не помереть ему. Ты вот что, — старик с трудом поднялся на ноги, проковылял к дальней лежанке. Пошарил в шкурах, что-то достал оттуда и повернулся к Степану. Приглядевшись, тот увидел, что ненец держит в узловатом кулаке длинный черный нож.

— Возьми вот это, — Хороля протянул нож Степану, и тот принял его, хмыкнув от неожиданной тяжести клинка. Каменный нож был очень холодным, казалось, что незаточенное лезвие покрыто черным инеем.

— Зачем это, товарищ старшина? — недоуменно спросил вернувшийся Богораз. Чернецов и Матвеев неловко толкались на пороге, пытаясь поместиться на крохотном пространстве.

— Воткни это ему в зубы, ерво! — крикнул старик неожиданно зло. — В зубы, чтоб он не мог сжать свои поганые челюсти! И закопай с ним, ерво… Он многих хороших людей погубил.

Степан молча убрал нож в потайной карман куртки. Положил ладонь на плечо хозяину чума, несколько секунд думал. Легонько сжал пальцы на худом по-птичьи плече, опустил руку и негромко сказал:

— Все — за мной…

За пологом чума их встретила снежная круговерть.

— Как ты шел? — крикнул старшина Трубникову, застегивая на ногах ремни широких охотничьих лыж. Парень вытянул руку, показал куда-то в белую муть.

— Никифоров! — отозвался он. — На меня «нитку» бросил, вон она, еще светится!

Все стало ясно. «Нитка», дорожный оберег, работала наподобие компаса, призрачным светом указывая тому, на кого была «брошена», путь к заданной цели. От маршрута можно было отклоняться, но голубая линия, невидимая чужим глазам, только изгибалась и вспыхивала ярче, не обрываясь.

— Первым идет Трубников. За ним, в одном шаге — Богораз, потом Чернецов и Матвеев. Я — замыкаю. Никому не отставать, ясно? Проводник у нас один, поэтому каждый должен видеть спину впереди идущего. Ясно?

— Ясно, — отозвались солдаты вразнобой, переминаясь с ноги на ногу, обвыкаясь к лыжам.

— Ну, тогда вперед.

Трубников с ходу взял приличную скорость, и некоторое время Степан напряженно следил, боясь, что кто-нибудь не выдержит, собьется с ноги, остановится. Но все шли ровно, постепенно старшина тоже приноровился к широкому лыжному шагу и задумался, не отрывая взгляда от широкой спины Матвеева, качавшейся перед ним.

Табкоче Ямал…

Самый сильный шаман, о котором здесь, в открытой всем ветрам тундре, говорили с опаской, оглядываясь через плечо, словно боялись, что он услышит и накажет. Множество темных историй ходило про Ямала, про его «дружбу с темными», про то, что он и вовсе не человек. Историям Степан не верил, но было еще кое-что, заставлявшее крепко задуматься. Еще в Обдорске старшина бегло пролистал старую папку под секретным грифом — отчет северной экспедиции Евладова. На нескольких листах, твердым и уверенным почерком, начальник экспедиции описывал Табкоче Ямала, особо подтверждая необычайные способности этого человека. Листы эти были из отчета изъяты и остались в архивах НКВД, как и записи экспедиции Житкова за двадцать лет до того. Табкоче Ямал упоминался и там — черный шаман, творивший злые, древние обряды, вызывавший духов мертвых, метивший кровью свои жертвы.

Когда за ним, как за «представителем вредного культа» приехали, случилось страшное. Отряд солдат, приступивший было к стойбищу шамана, исчез весь до последнего человека. Присланное подкрепление обнаружило только клочья шинелей, нечеловеческой силой погнутые и изломанные винтовки, и множество вмятин во мху, словно гигантские ноги с силой вбивали его в самую мерзлоту. Кровь была повсюду, но тел так и не нашли. А посреди всего этого, в единственном уцелевшем чуме, рядом со святилищем, устроенным прямо на нартах, неподвижно сидел Табкоче, и глаза его, круглые как у совы, светились в темноте.

Увозить его не стали. По приказу командира, каждый из солдат просто разрядил в шамана, так и не пошевелившегося, всю обойму своей винтовки. Тело, до отказа набитое сплющенным свинцом, закопали тут же, на берегу озера, без всякого знака. «Нехорошо, неладно сделали, — шептались по чумам ненцы, покуривая трубки, — не убили до конца. Вернется».

Вернулся.

Споткнувшись на кочке, Нефедов тихо ругнулся. Мысли перескочили на другое. Старшина поймал себя на том, что думает о своих — как они там сейчас? Оторванный от Особого взвода, Степан чувствовал себя непривычно одиноким, словно исчезла надежная защита, о которой даже и не задумываешься, пока она есть.

Два месяца назад полковник Иванцов был немногословен. Разговор с ним вышел коротким.

— Отправляйся в Обдорск, Степан, — сказал он. После недавнего ранения Иванцов еще больше сутулился, напоминая медведя-шатуна — старого, облезлого, но все еще опасного и сильного.

— В Обдорск? — Нефедов удивился. — Да это ж черт-те куда! Что случилось, товарищ полковник?

— Туда полетишь самолетом. Оттуда тоже — выделяют тебе персонального воздушного извозчика, понимаешь. Гидроплан, прямо с завода. Кое-кто, — Иванцов мельком глянул на висевшую в углу карту Москвы, — кое-кто считает, что ты там пригодишься, и даже очень. Из Обдорска пришла шифрограмма. На Ямале, на острове Белом, найдены следы базы немцев.

— На Ямале? — недоверчиво переспросил Нефедов. — Это ж прямо у пограничников под носом! Чем они смотрят?

— Так-то оно так… А ты знаешь, сколько там пограничников сейчас? Посты — один на триста километров, больше никак позволить себе не могли в войну. Тут не то что базу, тут можно целый флот в Обскую губу привести и там спрятать.

— Ну, ладно. База. А я-то при чем? Там свои чистильщики есть.

— Не просто база, Степан. Есть факты — не спрашивай, что и откуда — что на этой базе в свое время работали спецы. Сеть ловушек там такая… заходи — не бойся, выходи — не плачь, как говорится. Хуже того — немцы, похоже, сумели договориться с местными шаманами, и такого там наворотили… Бомбить пытались, дальнюю авиацию посылали.

— И что?

— И ничего! Не нашли летчики этой базы, как сквозь землю провалилась… Короче говоря, старшина, приказано откомандировать тебя туда.

— Кто со мной? — Нефедов уже мысленно прикидывал варианты.

— Бери Никифорова. И все. Все! — Иванцов повысил голос, глядя на Степана, кторый уже собирался ответить что-то злое. — Больше никого не дам. И не могу дать. Здесь такое творится после войны, что каждый человек, альв ли — на счету. Бери кого даю! Он сибиряк, парень крепкий, да и разбирается в этих делах…

«Этими делами» полковник Иванцов всегда называл боевую магию.

Перелет до Обдорска запомнился старшине Нефедову только тошнотворной болтанкой и пронизывающим холодом, от которого ноги в шнурованных ботинках превратились в два задубевших полена. Всю дорогу Степан страшно завидовал Никифорову, который предусмотрительно обзавелся унтами и мирно спал, укутавшись в полушубок. На аэродроме их встретили — только затем, чтобы через сутки усадить в гидроплан и отправить на Ямал. Им повезло — вода в Обской губе еще не встала, самолет благополучно проскользил до самого берега.

Дальше началась выматывающая нервы и тело бесконечная северная дорога.

Олени. Олени. Олени. Собаки. Лыжи. Снова олени. Мгновенно набравшая силу полярная зима. Степан и Никифоров, вместе с несколькими приданными в Обдорске солдатами из местных уроженцев, мотались по дальним стойбищам — небритые, вечно голодные, с красными от недосыпа глазами. Но головоломка постепенно выстраивалась — сквозь глухое испуганное молчание ненцев, сквозь слухи и выдумки, кочующие по тундре, сквозь отрывочные шифрограммы, которые удавалось принять в пурге, если Никифоров мог открыть канал связи. Каждая новая часть мозаики становилась на место, и Степан, сметая крошки последних сухарей в ладонь, чувствовал, как беззвучно собирается нужный механизм — словно «парабеллум» из отдельных промасленных деталей.

Все следы вели к Белому острову — и к Табкоче Ямалу.

И вот теперь все полностью встало на свои места. Шаман вернулся — живой ли, мертвый, неважно. Степан привычным чутьем уже ощущал угрозу, исходившую от этого странного существа, с которым ему — он знал этот точно- вскоре предстояло столкнуться лицом к лицу.

* * *

— Откуда знаешь? — спросил Степан Нефедов, отставляя в сторону пустую кружку. Никифоров постучал по старинному медному чайнику. поднял крышку, сыпанул туда еще горсть заварки.

— Завтра — Ночь Ворона. Здесь верят, что в эту ночь мертвые тоже встают из могил и идут платить живым за все обиды.

Они сидели в чуме Маруя Яптика. Совсем бедный чум, шкуры во многих местах прохудились и оттуда нещадно задувал холодный зимний ветер, заставляя спящих кучей солдат натягивать на лица куртки и сжиматься комком. Сам хозяин с извиняющейся улыбкой сидел чуть поодаль и при скудном свете очага латал рваную малицу, пришивая на нее очередную заплату, которых и так уже густо пестрело на вытертой до блеска оленьей коже.

— Отсюда до Белого совсем немного — километров десять через пролив, — Никифоров засучил рукав гимнастерки, ловко выхватил из огня печеную картофелину, подул на нее, уронил под ноги.

— Картошка здесь откуда? — удивился Нефедов, недоверчиво трогая обугленный клубень. Никифоров улыбнулся.

— Это, товарищ старшина, трофей. Маруй говорит, что здесь несколько лет назад большой корабль всплыл из-под воды и разбился в шторм на камнях.

— Очень большой, совсем большой, — пробормотал Маруй Яптик, протаскивая нитку сквозь малицу.

— Подводная лодка, что ли?

— Похоже на то. Гляди.

Никифоров выдернул из костра не догоревшую еще палку, указал ей вбок. Приглядевшись, Степан хмыкнул. У стены чума лежал лист поржавевшего железа, на котором четко виднелась часть свастики.

— Местные жители что успели — растащили, а остальное утянуло в океан. Так что, в войну тут, видать, не совсем спокойно было…

— Понятно, — старшина снова задумчиво потрогал пальцем горячую картофелину, потом спросил:

— Значит — завтра? С Обдорском связи нет?

— Отсюда? Какое там… Даже до погранзаставы не могу докричаться. Пурга, и в голову точно гвоздь забили.

Степан уже спал, с головой закутавшись в меховой мешок, а Никифоров еще долго сидел у потухшего очага. Потом он встряхнулся, небрежным движением рук проверил охранные обереги, расставленные вокруг стойбища. Кончики пальцев резануло ледяной бритвой, и военный маг довольно усмехнулся.

Перекрестился, лег и уснул.

До Белого шли в полной тишине. Пурга закончилась, и мир вокруг стал стеклянисто-нереальным, призрачно светилось небо, на кромке горизонта сливающееся с землей странным белым ковром. Каждый скрип снега звучал как выстрел. Запасные олени сбились в плотную кучу и шли, боязливо прядая ушами. Даже собаки, обычно перелаивавшиеся друг с другом, притихли, только вожак — большой хаски, которого Никифоров прозвал Ворюгой — злобно хрипел в постромках. Солнце краем показалось из-за горизонта и снова упало, погрузив все во мглу. Абсолютное безмолвие тяжко давило на уши, и Нефедов все чаще приказывал остановиться, свериться с компасом, разворачивал карту. Ничьих стойбищ здесь не попадалось, отсюда давным-давно ушли все, кто мог.

Лед пролива перешли без приключений, оставив оленей на берегу, под присмотром испуганно притихшего Маруя Яптика, который наотрез отказался идти дальше.

— Здесь, — хрипло сказал Никифоров, — это уже почти рядом.

Нефедов глянул на него. Солдат шел, запрокинув голову и закрыв глаза, как будто его тянула вперед невидимая веревка.

— Что — рядом? — спросил он, знаками показывая солдатам, чтобы они распределились цепью.

— Святилище… — пробормотал Никифоров. Потом остановился, упал на четвереньки в снег — и зарычал по-волчьи, вздернув верхнюю губу, не открывая глаз. Как будто только этого и ждали, дружно взвыли собаки.

— Твою мать! — в пальцах у Степана пополам сломалась пластинка оберега. И тут же вокруг осыпалась невидимая паутина, открывая человеческому взгляду шевелящийся снег тундры. А из под снега — тянулись вверх, вставали, озирались пустыми глазницами, ощерив промороженные челюсти…

Менквы. Души великанов, о которых детям рассказывают страшные сказки. Только сейчас вместо великанов на Степана и его людей шли мертвецы. Обычного роста, в обрывках шкур и погребальных бус, переставляя почерневшие ноги, на которых лопались остатки сухожилий, они поднимались, сжимая обломки копий и ножей, буравя собой мерзлоту, в которую были уложены века назад.

— Там! — Никифоров кричал, указывая за сопку. — Там святилище Ямала! Он должен быть там!

Военный маг вскинул руки, до хруста сжал в кулаках острые кристаллы кварца. Кровь потекла по запястьям, воздух вокруг него загудел, подернулся серебряными нитями. Менквы молча шли, продираясь сквозь невидимую защиту.

— Стрельба по готовности! — Степан сдернул с плеча карабин. Захлопали выстрелы. Никифоров выкрикнул что-то, вспыхнул дрожащий, перекатывающийся по снегу шар синих молний, оглушительно рвануло воздух. Несколько менквов мгновенно рассыпались в прах, так что туча пыли осела на снег. Но их было слишком много.

Нефедов плел привычную сетку движений — уворачиваясь, нападая, стреляя. Выпустив все пули из карабина, он выхватил дедовский кинжал, и теперь дрался как на тренировке, втыкая длинное лезвие в черепа, разрубая суставы. Сзади кто-то закричал, но старшина не обернулся.

— Степан! Лови!

Отбросив изломанный ударом труп, Нефедов метнулся на голос. Никифоров, белый от напряжения, с подбородком, перемазанным в крови из закушенной губы, кинул ему небольшой мешок. В шаге от старшины мешок ударился об снег, из него веером высыпались обереги. Всадив кинжал в горло менкву и чувствуя, как кулак обволакивает едкая ледяная слизь, Нефедов выдернул клинок, сшиб мертвеца с ног и сгреб разноцветные пластинки в горсть.

Он ломал их сразу все, без разбора, рыча по-звериному и чувствуя, как голову изнутри разрывает бешеный поток, от которого меркнет сознание.

Редкие снежинки, падавшие с неба, остановились и застыли, не долетая до земли.

Он побежал вперед, на сопку. Никифоров, смахнувший со лба кровь, увидел, как размывается и блекнет в движении силуэт старшины. Больше он не успел ничего заметить — удар когтей швырнул его навзничь, и в последнее мгновение маг прошептал то, что ему оставалось. Слово Резерва смело бросившихся к нему мертвецов, выжгло в снегу и обнажившейся земле исковерканный цветок розы, построило до неба стеклянную стену между людьми и ожившими трупами.

Степану казалось, что он бежит страшно медленно, движется, словно попав в густой кисель. Сердце не билось — стрекотало в груди с пулеметной скоростью, рот был полон вязкой крови. На вершине сопки кто-то стоял, и Нефедов знал, что должен добраться до этого кого-то, должен, должен… а ноги никак не хотели двигаться вперед, и он завыл от бешенства так, что кровь изо рта выплеснулась в воздух и застыла стеклянными шариками. Потом прямо перед глазами он увидел черное лицо шамана.

Табкоче Ямал глядел на него неживыми глазами, растянув в хищной ухмылке губы и оскалив длинные острые зубы, натыканные во рту сплошным частоколом. Степан ткнул в это лицо кинжалом, но клинок обломился как глиняный и зашипел на снегу, а шаман только чуть пошатнулся, схватив Нефедова за руку холодными пальцами. Старшине показалось, что в левую часть груди ударили молотом, что-то захрустело и, опустив глаза, он увидел острые концы костей, прорвавших кожу чуть пониже локтя. Боли не было, но предавшая хозяина рука разжалась, выпустив бесполезную рукоятку с острым обломком лезвия. Табкоче швырнул Степана в снег, рухнул рядом, впился зубами в плечо.

— Мое! — нечеловечески-звонким голосом крикнул он. Время начало убыстряться, и с ним тотчас же пришла боль. Нефедов заорал во весь голос, выкатился из под врага, не замечая, как сломанные кости скребут по насту. Пальцы другой руки нащупали грубо оплетенную рукоятку.

— Твое? Н-на, сука! Н-на, тварь! — он вскинул черный нож и с размаху всадил лезвие между зубов шамана.

Вой накрыл сопку. Менквы тупо брели, взбираясь на ее вершину — срывались, падали, катились к неподвижному телу Никифорова, оставались лежать, дергаясь в корчах, как марионетки. А наверху старшина Нефедов все глубже и глубже втискивал дымящийся клинок между скрежетавшими по нему челюстями, вязнущими в черном камне. Сквозь мельтешившую в глазах радугу он видел, как Табкоче Ямал, выпучив мертвые глаза, рвет себе горло когтистыми пальцами, не в силах выдернуть зубы из ножа, и как чернота растекается по этим зубам.

— Что? Не по себе… кусок… откусил, паскуда? — выдохнул Степан, и повалился лицом в снег, успев почувствовать, как тело, приходя в себя после оберегов, ответило немыслимой болью.

— Товарищ старшина? Живой? Старшина! — кто-то бил его по лицу, тер отмороженные щеки. Степан застонал, выматерился в душу мать. Открыл глаза. Над ним кто-то склонился — огромное, в пол-неба лицо, хлопавшее глазами. Прищурившись, он наконец-то узнал Никифорова.

— Живой, хохол? — прохрипел старшина и попытался приподняться на локте, забыв о сломанной руке. — А-ах, в гробовину душу мать!

Вдоволь поматерившись и кое-как поднявшись, Степан осторожно потрогал руку.

— Ты, что ли, бинт наложить успел? — хмуро спросил он Никифорова.

Маг усмехнулся.

— Не я. Я только поднять тебя сумел. Вот он перевязывал, — подбородком указал на сидящего рядом, у разбитых саней, Матвеева. Руки у мага были перебинтованы — казалось, что он в белых перчатках.

— Все, товарищ старшина! — радостно крикнул появившийся из-за сопки Богораз. — Ни одного дохлого чучела не осталось! Мы их всех в кучу стащили и костер запалили!

Из-за сопки вверх тянулся столб черного дыма.

— Демаскировочка… Ну, значит, все, — сказал Никифоров.

— Все, да не все, — неохотно, сплюнув в снег густо-красным, отозвался Степан Нефедов. Обвел взглядом замерших солдат и пояснил:

— Другана нашего, Табкоче, с почетом утопить придется. Знаю я одно место на той стороне пролива, глубокое озеро. Ненцы его «Бездонным» называют. Мне про него Хороля Вануйто рассказал. Там и утопим гада. Оттуда не выберется, да еще с этим в зубах…

Все дружно оглянулись на труп шамана, который валялся у подножия сопки. Мертвый Табкоче Ямал, скрючив пальцы в бессильной злобе, пучил глаза в темное небо. Черный нож прочно сидел у него между почерневшими зубами, и снег набивался в окровавленный рот.

— Так что, сейчас грузим его на собак, и вперед, — Степан похлопал себя по карманам в поисках папирос. Ничего не нашел и огорченно махнул рукой, — а по пути невредно нам будет мимо пары стойбищ проехать, чтоб тундра знала — нет больше шамана Ямала.

— А что с базой?

— Ну уж, не-ет… — выдохнул старшина, неуклюже прилаживая на место кобуру. — Базу, я думаю, мы открыли на всеобщее обозрение, так что теперь в нее только слепой не попадет. Ты уж напрягись, браток. Пошли им сообщение — и пусть хоть все самолеты со всеми бомбами сюда шлют. А наше дело закончено.

Он посмотрел на часы, пальцем протер заляпанное кровью стекло. Долго вглядывался в циферблат.

— Ну, дела… — наконец, сказал Степан Нефедов и засмеялся. — С Новым годом!