— А если все так и было — тогда вы почему не сгорели вместе с экипажем?

Ничего себе вопросик, правда? Услышишь такое — и поневоле начинаешь задумываться, не спятил ли.

Особист Меркулов был совсем тихим с виду. В круглых очках, одно стекло в которых треснуло, тощий, сутулый. Медаль «За отвагу» на кителе пристегнута. Значит, воевал, хотя по нему и не скажешь — больше похож на скрипача из еврейской семьи. Был у меня в детстве один такой знакомый, Ганя Фрайберг. Круглый день пилил на скрипке, так что до войны уже стал лауреатом разных конкурсов. А что потом с ним случилось в Одессе, когда бомбами накрыло Молдаванку — не знаю.

Но тот капитан из Особого отдела, как оказалось, на Ганю был похож только лицом и голосом. Зато хватка у него была как у французского бульдога, и настырности — на батальон. Допрашивал он методично, прерываясь только на то, чтобы постучать по столу мундштуком «Казбека» и прикурить, чиркнув самодельной зажигалкой. Клубы синего дыма плыли по комнате, а мне казалось, что это снова горит мой танк…

Плохо, плохо получилось, что и говорить. А самая главная беда — в танке вместе с моими ребятами (за них я и так себе никогда не прощу) сгорели секретные документы, которые нам приказано было передать в штаб. Кто же его знал, что не вся немчура попала в окружение. Один из таких гадов, хоронившихся по лесам в надежде пробраться к своим, увидел на лесной дороге мой танк. Откуда у фрица — в тылу, в глухом лесу взялся «панцерфауст» — теперь уже не разобраться. Может, сошел с ума и вместо остатков сухарей таскал железяку на собственном горбу. А может, специально поджидал растяпу — если из идейных, которым наплевать на голод и холод.

Выстрел пришелся аккуратно под башню. Меня самого спасло только то, что я, в нарушение всех инструкций, тогда высунулся из люка по пояс. Решил осмотреться в лесу — тоже мне, горе-следопыт. Хотя, если бы не это… лежать бы мне сейчас внутри куска спекшейся брони. А так — взрывом меня выкинуло из люка и швырнуло на обочину дороги. Очнулся уже от тряски: разведчики, приотставшие в деревне на краю леса, услышали взрыв, примчались и гнали теперь свой «виллис» на полной скорости, чтобы довезти меня в санбат.

Да уж лучше бы сгореть в танке, чем потом от стыда сгорать перед своими.

Срезал дорогу, нечего сказать.

В тот день с утра я, как всегда, потащился на перевязку. Постоял в курилке, обсудил с мужиками фронтовые вести. Разведчик Сева Кулугуров, признанный госпитальный остряк, громко читал вслух сводку Совинформбюро, остальные слушали, посмеивались одобрительно, когда Сева вставлял от себя крепкую шуточку.

— Вломили, стал быть, гансам по первое число! — сказал, постукивая костылем, Иваныч, пожилой мужик, который в госпиталь попал из-под Ельни, из самого пекла. — Отольется им теперь! Будут знать, крысюки…

— А! Танкистам почет! — Сева заметил меня и помахал газетой. — Андрюха, ты, случайно, родом не с Правобережной Украины?

— Сибиряк я, — пожав руку Иванычу и другим, я закурил.

— Оно и видно. Все махру смолят, а богатый сибиряк — «Дукатом» балуется, — добродушно отозвался огромный моряк Гриша Цыбань по прозвищу «Пскопской». Прозвище он получил после того, как в госпитальном саду, где висел пошитый из простыней экран, прокрутили фильм «Мы из Кронштадта». На фразе испуганного ополченца «мы пскопские, мобилизованные!» — все, кто смотрел кино, так и грохнули смехом, вспомнив Гришу, который всегда важно отвечал на вопросы о родине: «С-под Пскова мы. Пскопские, значит».

— Да ладно тебе, Гриша! — усмехнулся Кулугуров. — Все знают, что по Андрюхе медсестренка Даша неровно дышит! Чуть свободная у ней минутка — сразу в нашу палату: мол, как вы тут живете? А глядит на него…

Я аж закашлялся. Уже подбирал слова, чтобы ответить позлее, но тут Иваныч поддержал меня за локоть и укоряюще прогудел в сторону Севы:

— Ишь, заноза… Чего к человеку пристал? А мы тут, Андрейка, вишь ты, радуемся, что наши Правобережную Украину освободили.

— Хорошо… — тут я вспомнил, что механик-водитель моего танка, Сашка Придорожный, родом был с Украины. Подавив в себе налетевшую было грусть, задавил окурок в пепельнице и вздохнул:

— Ну, мужики, опять мне на перевязку. Полчаса мучений.

Провожаемый сочувственными голосами и взглядами, я медленно пошел в операционную.

— Отделался ты, Андрей Васильев, легко, что тут сказать, — военврач, усталый мужик, по лицу которого, почерневшему от недосыпа, годов было не разобрать, махнул рукой, глядя, как медсестра осторожно отдирает присохшие бинты от моей стриженой макушки.

— Ай, ч-черт! — не сдержался я, зашипел, слезы сами потекли из глаз. Больно!

— А ты не чертись! Не чертись, солдат! — строго приговаривала медсестра тетка Марья. Была она родом откуда-то из енисейских староверов — высокая, прямая, неулыбчивая, с лицом, точно хоть сейчас его на старую византийскую икону. И с удивительно ласковыми руками. Чуткие руки эти были просто волшебными — вот и сейчас я почувствовал, как прикосновение прохладных пальцев загоняет мою боль глубоко-глубоко.

— Потерпи, парень, — сказала тетка Марья, — другие вон как терпят, христовые, а и то ничего…

За дверями кто-то кашлянул. Военврач распахнул застекленную створку. Там переминался с ноги на ногу незнакомый солдат.

— Товарищ лейтенант! — увидел он меня и встал по стойке «смирно».

— Вольно, — махнул я рукой, — не видишь что ли, ни погон у меня, ни формы…

— Особист приказал… чтобы вам явиться сейчас к нему, товарищ лейтенант!

— Да придет он, — тетка Марья зыркнула на солдата из-под черных бровей так, что он аж отступил на шаг, — перевязать не дадут, окаянные!

— Сейчас иду, — сказал я и закрыл глаза, чувствуя, как быстрые пальцы ловко кладут витки бинта на голову.

Особист молча курил.

Увидев меня, подбородком указал на стул, придвинул ближе к себе лампу. Развязал картонную папку, пошелестел бумагами.

— Значит вы, Васильев Андрей Николаевич, утверждаете, что повели боевую машину по лесной дороге, потому что хотели сократить путь? — голос его звучал монотонно, как скрип мела по школьной доске.

— Да! — я слышал этот вопрос уже несчетное количество раз, и теперь не сдержался. — Сколько можно-то, товарищ капитан? Чего вы из меня врага лепите? Ошибся, давно это признал, и готов вину искупить. Но не враг я! Та дорога разведкой на сто раз была проверена, в тылу находилась… — тут голос у меня сорвался, я захрипел как подстреленный и замолчал, глотая воздух.

— Успокойтесь, — не было в голосе у Меркулова ни гнева, ни раздражения. Вообще ничего не было, словно и не человек. — Продолжим…

— Предлагаю малость повременить.

Голос прозвучал прямо за моей спиной. От неожиданности я дернулся и привстал. Кто-то вошел в кабинет так незаметно, что даже скрипучая дверь не издала ни шороха. Меркулов вскинул голову и впервые я увидел на его сухом лице тень эмоций — досады, и… опасения?

Должно быть, мне показалось. Тем временем, человек обошел меня и встал сбоку от стола. Щурясь от света лампы, я все-таки сумел его разглядеть. Среднего роста мужчина — крепкий, жилистый, со светлыми волосами и простецким, неприметным лицом. Без усов и бороды, да и вообще, выбрит чище некуда. Аккуратно выправленная под ремнем старенькая гимнастерка, орден Красной Звезды. До блеска начищенные сапоги. И серо-ледяные, безжалостные глаза. Раз поглядев в них, я с трудом смог оторваться от этого взгляда — точно вывернули наизнанку, обшарили, обмерили и оценили. А потом отпустили — мол, все с тобой, Андрей Васильев, понятно.

Потом я понял, что показалось странным. На гимнастерке у мужчины были всего лишь погоны старшины, но вел он себя так, словно капитан Меркулов был ему ровней по званию.

Словно прочитав мои мысли, незнакомец улыбнулся, тускло блеснув железом в глубине рта — коронка, похоже на то. Особист тем временем оправился от неожиданности.

— Я веду допрос согласно инструкциям, и… — тут мужчина перебил Меркулова на полуслове.

— Уже не ведете, товарищ капитан. Андрей Васильев вне подозрений. Проверено. Я его забираю.

Лицо Меркулова исказилось, и он вскочил из-за стола так резко, что стул под ним с грохотом опрокинулся.

— Что вы себе позволяете, старшина? — крикнул он так, что я снова дернулся. Не ожидал такого от вечно спокойного следователя. Но старшина мгновенно оказался рядом с особистом, глядя в упор.

— Позволяю… капитан, — сказал он, и голосом словно оттолкнул того к стене. Потом бросил на стол лист бумаги. — Ты сюда глянь, Меркулов. Вот твои доказательства, приобщи их к делу.

Медленно, словно нехотя, капитан взял лист со стола. Долго читал, под конец его лицо разгладилось и стало таким, как всегда — невозмутимым. Дочитав, он вскинул глаза на старшину.

— Голем? С панцерфаустом? Бред… Как такое возможно, Нефедов?

— Выходит, возможно, — отозвался тот, кого назвали Нефедовым, — раньше нам такие не встречались. Мы-то думали, что им только ножи или топоры можно давать. А теперь, оказывается, что кто-то их научил на спуск нажимать.

— Взяли? — жадно спросил Меркулов.

— Какое там, — я увидел, как у Нефедова дернулась щека, хищно искривилась верхняя губа, — дуролом из разведбата попер на голема со своими — мол, стрелять-то ему больше нечем. А мы подтянулись только через пять минут. Пока добежали, тот уже успел руки-ноги половине ловцов повырывать, все кругом кровищей залил. А от крови они крепнут…

Он помял в пальцах папиросу. Я сидел и слушал, даже дыхание затаил, пытаясь понять — кто же он такой, старшина этот?

— Пришлось мне, — продолжил Нефедов, — стрелять. В рот, чтоб в табличку. Сам знаешь, промахиваюсь редко.

— И что потом? — вопрос вырвался у меня сам собой, я прикусил язык, но было поздно. Нефедов снова глянул на меня, мазнул ледяными зрачками. Помолчал, но ответил.

— А потом — суп с котом, лейтенант. Куча обломков и больше ничего. Табличку-то я разбил, голем и тю-тю, — старшина снова перевел взгляд на Меркулова, — а полковник потом мне…

Тут оба одновременно глянули на меня. Старшина замолчал и сунул папиросу в зубы.

— Короче. Забираю у тебя Васильева.

— Да бери, мне-то что? — особист равнодушно пожал плечами, укладывая новую бумагу в папку. Не глядя на меня, он захлопнул картонную обложку и глухо сказал:

— Вы свободны, лейтенант.

Напоследок я хотел что-нибудь сказать, но пальцы Нефедова — твердые, будто стальные — легко вздернули меня за локоть со стула, и спустя секунду я оказался в коридоре. За спиной хлопнула дверь.

— Счастливая мамка тебя родила, Андрей Васильев, — насмешливо, но по-доброму сказал старшина, сунув руки в карманы галифе и раскачиваясь передо мною на каблуках. Тут и меня взяла обида — вспомнилось, что звание лейтенанта не в тылу заработал. Накатила волна злости.

— Знаете, что, товарищ старшина? — процедил я медленно, стараясь не обращать внимания на вернувшуюся боль. — Я, между прочим, уставы учил…

— И что? — Нефедов снова не дал мне договорить. Глядел он на меня через плечо, прищурившись, и вроде даже весело. Только где-то на самом дне зрачков чувствовалось, что устал этот человек смертно и шутить со мной никакого желания у него нет.

— Отдыхай, лейтенант. Теперь ты по всем законам чист, а все прочее — не твое дело. Лечись давай, крестник.

Старшина было шагнул прочь, но остановился. Повернулся ко мне и протянул руку.

— Степан.

— Андрей… — я пожал крепкую ладонь, а глаза не мог оторвать от потертой, заштопанной гимнастерки. Как же так… пропустил я, не заметил, что кроме «звездочки» на груди у старшины было и еще кое-что. Тускло и страшно сверкающее лучами из кованого серебра.

Знак Охотника.