Серегу Осинникова, "Осину" - зарезали картонным ножом прямо у меня на глазах.

  Расскажи про такое кому-нибудь - не поверят. Картонным? Это как?

  А вот так.

  Когда я опустил дымящийся "шварцметалл" и повернулся, он стоял, привалившись спиной к бревенчатой стене, и подошвы его ботинок медленно, очень медленно скользили по траве. А руками он зажимал горло, и я увидел, как между пальцами сочатся ручейки крови - яркой, точно нарисованной на серой коже перчаток. Осина всегда носил перчатки - это было в его "козырном" стиле.

  Потом кровь изо рта плеснула ему на подбородок, и он съехал спиной по бревнам, оставив на случайном гвозде длинный лоскут пиджака.

  - Осина! - я рванулся к нему, но наткнулся на взгляд серых глаз. Кроме боли там было еще что-то. "Не подходи!" Второй рукой он шарил по земле, будто что-то искал, не сводя с меня глаз. Я понял, что это, когда он сжал в кулаке прозрачное лезвие.

  Нож вспыхнул и переломился. Черные капли горящего картона текли по кожаной перчатке, выжигая в ней дорожки, и воняло чем-то невыносимо, и Осина все сильнее щурился в судороге, а лицо его белело.

  За спиной у меня кто-то заворочался, и прыгнув в сторону, я увидел Кольку-Винтореза, который стоял на коленях и качался, держась за грудь. Лицо у него было все в крови, но бандюга на это не обращал внимания. Только смотрел как горит нож, и тянулся к нему растопыренной пятерней. Я ударил его в скулу, двинул от всей души, и он опрокинулся на спину, но сознания не потерял. Сунул правую руку в карман ватника и выдернул оттуда "наган". Новенький, в заводской смазке.

  Мелодично тренькнул барабан, щелкнул курок, но я уже нажал спуск "шварцметалла". Хороший немецкий пистолет, никогда, сколько работаю в угрозыске, меня не подводил.

  А сейчас подвел.

  Пусто щелкнул боек, что-то скрежетнуло внутри, затвор намертво заклинило. И тут же наган полыхнул ответной вспышкой. Ощущение, словно кто-то крепко вдарил мне палкой по лицу. Странно, но темноты не было. Правая щека стала мокрой, и я, удивляясь, что еще жив, смотрел, как Колькин палец медленно выбирает ход спускового крючка "нагана".

  Потом Винторез утробно крякнул, покосился набок и заскреб землю каблуками хромовых сапог. Револьвер он выронил, и рука судорожно тряслась, а указательный палец скрючился и дергался теперь, будто Колька все еще спускал курок.

  Рука тряслась, а бандит все не падал, скособочившись и закатив глаза. Но я уже понял, почему. Сзади Винтореза держали за плечи. Крепко держали.

  И держал его не человек.

  Уложив Кольку лицом вниз, он аккуратно, быстрым плавным движением свел его руки вместе и одним взмахом обмотал вокруг кистей короткий шнур, закончив его сложным узлом. Винторез что-то пробулькал и его стошнило, к вони горелого картона добавился резкий и кислый запах.

  Альв не обратил на это внимания, только наклонился и выдернул из затылка Кольки длинную блестящую иглу. Сунул ее в кожаный футляр на поясе, достал другую, всадил еще глубже. И поглядел на меня. Глаза у него были черные, без зрачков.

  А я вспомнил про Осину. Черт! Бросив "шварцметалл", я рванулся к нему - он сидел, опираясь на локоть, все еще сжимая в дымящейся перчатке остатки проклятого ножа, и мне показалось, что я успею...

  - Он умер, лейтенант. Ему не поможешь

  Я не понял этих слов. Я тряс Осину за плечи - вставай, Серега, вставай, ты что, мы же его взяли, взяли мы Винтореза, вставай, Серега! Я весь перемазался в его крови, и тогда чьи-то руки вздернули меня вверх, оторвали от Осины, и я развернулся, чтоб заехать в морду тому, кто мешает мне поднять товарища... Промахнулся.

  - Ну-ка, тихо. Тихо!

  Тут в морду получил я - жестко, прямой короткий тычок, от которого перед глазами у меня вспыхнули искры. Зато земля перестала крутиться, и я смог вздохнуть, расцепить сжатые в ярости зубы.

  - Вот и хорошо. Ласс, свиэр"тил рассэ!

  Альв шагнул ко мне и мертво заклещил в ладони мой локоть. Пальцы у него были ледяные, это я почувствовал даже сквозь свитер. Потом (я даже дернуться не успел) он выдернул свою иглу и всадил мне ее в шею.

  Боль разом утихла, а в голове стало ясно и холодно. Правда, поворачиваться теперь пришлось всем телом, "по-волчьи".

  - С-с-суу... Ну спасибо... - просипел я. От иглы или от чего-то еще, только голос у меня пропал, оставив сдавленное шипение. Стирая со щеки кровь, я глядел на человека, который стоял передо мной и прикуривал папиросу. И чем дольше я на него глядел, тем сильнее мне становилось не по себе.

  - Привет, Борисов, - поздоровался со мной Степан Нефедов. - Головой только не дергай, отвалится к ёшкиной маме. Лучше присядь, потолкуем.

  Это точно был он. И даже погоны остались те же - выгоревшие погоны старшины. Звездочек не прибавилось. Хмурый и жилистый, невысокого роста, в черном комбинезоне, он стоял и разглядывал поднятый с земли "наган" Кольки-Винтореза. Старшина Нефедов.

  - Вы как здесь... оказались?

  Не шевеля головой, я попытался нашарить в кармане пачку папирос, но на ее месте обнаружилась только здоровенная дыра в подкладке. Нефедов протянул мне уже размятую "казбечину", сам затянулся, выпустил струю дыма в небо.

  - Оказались вот, - ответил с неохотой, - везет тебе, Борисов, сам не знаешь даже, как. Как новорожденному везет. Видать, мамка за тебя крепко молилась.

  - Я детдомовский.

  - Ну, значит, кто-то еще. Как тогда, в сорок четвертом, под Брянском, помнишь?

  - Как не помнить. В атаку пошли - двести было, а вернулись семеро...

  - Вот-вот. Вернули, - голосом надавил Нефедов, - семерых.

  Все это время он озабоченно хмурился, поглядывал на часы. Альв, которого он называл по имени - Ласс? - неподвижно замер рядом с постанывающим и ворочающимся в блевотине Винторезом, не высказывая никаких эмоций. Только ногой в мягком кожаном сапоге без каблука прижимал бандита к земле. С виду этот альв выглядел совсем хрупким, узкоплечим, но я помнил других таких же, как он, и понимал, что Винторез под сапогом сейчас стонет от боли.

  Брянская область, май 1944 года

  Мы вляпались серьезно. Сначала Сашка Куренной, наш взводный, еще пытался храбриться, тихонько пел: "Шумел сурово брянский лес...", но, получив жестокий удар в затылок, свалился нам под ноги. Никто его не поднимал - нам, трусящим по лесной тропке в сыромятных ошейниках, жестоко стягивающих гортани, было не до того. Только Пушок, рядовой Пушкарев, дернулся было в сторону, но захрипел, когда веревка рванула его обратно. Куренного поволокли позади, он мычал, и голова его болталась по-неживому.

  Черные альвы гнали нас в свое логово, как скот.

  Я встретился взглядом с Кузьмичом. Он был самым старшим во взводе. Самым опытным, самым рассудительным и никогда не унывавшим. Даже в отступлении, которое складывалось в недели и месяцы, даже тогда, когда мы попали в окружение и выбирались болотами, рискуя нарваться на облавные отряды немцев. Тогда старый вояка держался лучше всех, делился с нами махрой и подбадривал ядреными шутками. "Вот выберемся, хлопцы - первый на бабу заберусь, и ну над ней трудиться!"

  Сейчас в глазах Кузьмича я увидел только ужас. Точнее, в одном глазу. Второй был выбит, липкая кровянистая дорожка тянулась из пустой глазницы по щеке.

  - Все, Вовка. Отвоевались! - выдохнул он быстрым шепотом. - Хана нам...

  - Почему? - спросил я, чувствуя, как мокнет ледяным смертным потом гимнастерка на спине. - Ты что, Кузьмич? Прорвемся!

  - Не... От этих не сбежать. И назад не смотри. Не смотри!

  Но я уже оглянулся.

  Там резали нашего взводного. А он мычал, давился кровью, пытался выкрутиться из рук черных. Только потом я понял, что сначала ему отрезали язык - а сейчас не мог оторвать взгляда от равнодушных темных лиц. Двое придавили Сашку к земле, а третий наклонился над широкой, волнами мускулов ходящей спиной, располосовал грязную гимнастерку. Потом всадил лезвие узкого и длинного кинжала под правую лопатку.

  Хруст ребер словно бы что-то внутри меня надорвал, и я перегнулся пополам, выташнивая под ноги желчь. Белый как известка Кузьмич ухватил меня под мышки, бормоча:

  - Тока не падай, Вовка, не падай... Нельзя падать...

  А я слышал хруст и бульканье там, сзади и знал, что вот сейчас, в эту секунду, черные альвы делают "орла крови", выворачивают Куренному ребра и вынимают опавшие, дергающиеся легкие, чтоб разложить их, как крылья.

  И я даже не мог заткнуть уши.

  Наверно, дальше я все-таки шел сам, потому что остался жив. Но путь вглубь леса мне не запомнился, а очухался я только тогда, когда меня окатили холодной водой. Захлебнулся, закашлялся и открыл глаза.

  Мы были в лагере черных.

  А дальше осталась только - кровь, кровь, кровь...

  * * *

  - Все помню, - хмуро ответил я. Альв, повинуясь кивку старшины, таким же мгновенным движением выдернул иглу из моей шеи, и онемевший позвоночник с явственным скрипом наконец-то обрел подвижность. Боль не возвращалась. Я затянулся папиросой и поднял глаза на Нефедова.

  - Долго они что-то, - непонятно сказал тот, снова глядя на часы.

  - Кто?

  - Кто надо. Группа зачистки. А! Легки на помине...

  Во двор влетела "полуторка", завывая мотором и страдальчески дребезжа всеми своими фанерными частями. Из кузова попрыгали люди. Рослые, плечистые как на подбор, в одинаковых черных комбинезонах без знаков различия, но при этом - все какие-то разные. Рассыпались по двору, привычно и умело осматривая каждый уголок. Недоумение мое росло.

  - Что ищете, старшина?

  - Кольку твоего. Винтореза ищем.

  Несмотря на то, что улыбаться было больно, я рассмеялся.

  - А вон там кто лежит тогда? Привидение? - махнул рукой в сторону альва, который коротко покосился на меня и снова уставился в спину лежащему бандиту.

  - Там? - Нефедов глядел на меня и, похоже, думал о чем-то. - Ну пойдем, покажу тебе, кто там лежит.

  Он подошел к Винторезу, я - шипя от боли поплелся за ним. Дышалось отчего-то с трудом, но в целом, нормально, бывало и хуже.

  - Ласс, р"тисслар са,- коротко приказал старшина, и альв, не переспрашивая, вынул еще одну иглу и всадил Кольке за ухо на всю длину. Меня передернуло, а он без усилия перевернул связанного на спину.

  Я обомлел. Лицо Кольки-Винтореза отваливалось кусками. Кожа вспучивалась, ходила желваками, трескалась, а из-под нее... Во все стороны из-под этой треснувшей кожи топырились короткие шипы, точно у рассерженного ежа. На кончиках некоторых из них ворочались маленькие глаза, разглядывавшие нас с голодной тупой злобой. Существо дергалось, но не могло пошевелиться - видно, Ласс хорошо знал свое дело.

  - Ч.. ч-то это? - я сам не узнал своего голоса, который задребезжал и сорвался петушиным выкриком.

  - Мангыс, - спокойно сказал за моей спиной Нефедов и чиркнул спичкой, - я же говорю - везучий ты, лейтенант.

  - Он что... съел его?

  - Взял. Но не целиком. А то, что осталось, сейчас мои ищут. Потому и не повезло твоему другу, ты уж извини. Мангыс ему мог и пальцем горло перерезать, да под руку ножик из американского сухпайка попался. А потом он за тебя взялся.

  Старшина покачал на ладони мой "шварцметалл". Потом передернул затвор, и тот остался у него в руках. На землю посыпалась густая бурая ржавчина и куски пружины.

  - Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было - как два пальца... облизать. А его бы "наган" не подвел. Подвело другое - что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы...

  - Как всегда, - пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась - что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?

  Брянские леса, 1944 год

  Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.

  Хуже всего была музыка - непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.

  И все же их караульные проглядели опасность.

  Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали - нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.

  Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.

  Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек - худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий - раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.

  Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? - никто о том не знал.

  Это был он самый.

  Степан Нефедов.

  * * *

  - Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? - рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.

  - А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, - усмехнулся он. - Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?

  Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок - пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.

  Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.

  - Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно... Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают...

  Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.

  - Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, - я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к "полуторке". Но тут же вернулся.

  - Ты вот что... Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще - полежи дома, оклемайся.

  - Почему - нельзя? - спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.

  - А потому, - старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее - на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.

  - Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, - мягко сказал старшина Нефедов. - Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже - и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из "нагана" - меткий, паскуда, они все такие... А ты - живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.

  И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:

  - Я же говорил - везучий!