Joelle Charbonneau

THE TESTING

Печатается с разрешения Houghton Mifflin Harcourt Company.

Серия «Бегущий в лабиринте»

© Joelle Charbonneau, 2013

© Перевод. А. Ю. Кабалкин, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

 

 

Глава 1

Сегодня выпускной.

Трудно устоять на месте, пока мать поправляет на мне праздничную красную блузку и убирает мне за ухо непослушную прядь светло-каштановых волос. Наконец, она поворачивает меня лицом к зеркалу, висящему на стене нашей гостиной. Красный цвет! Теперь на мне красное, и – прощай, розовое. Я взрослая. От наглядного доказательства этого факта щекотно в животе.

– Ты готова, Сия? – спрашивает мама. Она тоже одета в красное, только ее платье до пола изготовлено из тончайшей волнистой материи. На его фоне моя блузка без рукавов и кожаные ботинки смотрятся по-детски, ну да ничего, я еще дорасту до статуса взрослой, времени впереди полно. Пока что мне всего шестнадцать, я гораздо младше всех остальных в классе.

Я бросаю последний взгляд на свое отражение. Надеюсь, сегодня моему образованию не наступит конец, хотя это не в моей власти. В моей власти – всего лишь мечтать, что мое имя назовут среди кандидатов, отобранных для Испытания.

Я взволнованно сглатываю и киваю:

– Пошли.

Церемония вручения дипломов проходит на площади, заполненной прилавками с выпечкой и свежим молоком, потому что сама школа невелика и не вместила бы всех пожелавших присутствовать. Наша выпускная церемония привлекает всю Колонию, и немудрено: здесь не найти человека, чей родственник не удостоился бы сегодня статуса взрослого или, по крайней мере, не перешел бы в следующий класс. Такого большого выпускного класса, как в этом году, в колонии Пять Озер еще не бывало: восемь юношей и шесть девушек. Явный признак того, что колония процветает!

Мой отец и четверо братьев, по-праздничному одетые во все бордовое, ждут нас с мамой перед нашим жилищем. Зин, старший брат, с улыбкой ерошит мне волосы.

– Ну что, готова расстаться со школой и перейти в настоящий мир, к нам, разгильдяям?

Мама хмурится, а мне смешно.

Зин и остальные мои братья никакие не разгильдяи. Достаточно сказать, что девушки на них буквально виснут. Они и сами, конечно, не прочь пофлиртовать, но ни одному из них еще не пришла охота остепениться. Им куда интереснее выводить новые гибридные сорта помидоров, чем заводить семьи. С наибольшим основанием это относится именно к Зину. Он высокий блондин и умница, каких мало. Тем не менее его так и не отобрали для Испытания. Стоит это вспомнить, и день меркнет. Наверное, это первое правило взрослой жизни, которое мне предстоит уяснить: ты не всегда получаешь то, чего хочешь. Зину наверняка хотелось продолжить учебу в Университете, пойти по отцовским стопам. Он, должно быть, сейчас угадывает мои чувства. Жаль, что нельзя с ним поговорить, спросить, как он справился с разочарованием, которое, скорее всего, ожидает и меня. Нашей колонии повезет, если хотя бы одного нашего выпускника отберут для Испытания. Вот уже десять лет Пять Озер обходит эта удача. Я хорошая ученица, но не самая лучшая, есть гораздо способнее меня. Разве у меня есть шансы?

Выдавливая улыбку, я отвечаю брату:

– А как же! Разве я могу оставаться в школе, если к тому времени, когда вы все переженитесь, намерена возглавить колонию?

Харт и Вин краснеют. Они оба старше меня всего на два года, и мысли о женитьбе, даже об ухаживании, вызывают у них испуг. Братья с удовольствием трудятся в теплицах, выращивая деревья и цветы, которые выводит наш отец для возрождения бесплодных земель вокруг колонии.

– Хватит топтаться на месте! – торопит мама, обогнавшая нас всех. Мои братья и отец спешат за ней. То, что Зин и Хеймин еще не помышляют о женитьбе, – ее больное место.

Из-за отцовской работы наш дом расположен дальше от центра колонии, чем большинство домов. Усилиями отца и братьев земля вокруг нашего домика покрылась пышной растительностью, но всего в сотне шагов от крыльца растрескавшаяся почва ничего не родит, не считая чахлой травы и редких деревьев-уродцев. По словам отца, земля к западу отсюда еще хуже, поэтому наши вожди и решили основать колонию Пять Озер здесь.

Обычно я езжу в центр колонии на велосипеде. Кое у кого из наших имеются автомобили, но горючее и солнечные батареи достаточной площади – слишком большая ценность для ежедневного пользования. Поэтому я пешком тащусь за своим семейством все пять миль до центральной площади колонии.

Называть это место «площадью» довольно странно, но мы пользуемся этим словом за неимением более подходящего. Пространство в форме черепахи имеет овальную середину и боковые отростки. Посередине красивый фонтан, посылающий вверх прозрачные струи. Этот фонтан – роскошь, ведь чистая вода в наши дни – большая редкость. Но колония позволяет себе такое красивое расточительство в честь человека, придумавшего, как очистить озера и пруды после Седьмой стадии. То, что осталось от океанов, очистке почти не подлежит.

Чем ближе мы подходим к центру колонии, тем зеленее становится вокруг, тем громче птичье пение. Мама сегодня необычайно молчалива. Зин шутит, что она не хочет, чтобы я вырастала, но, по-моему, это не так.

Хотя, может, он и прав.

Мы с мамой хорошо ладим, но в последние два года она как-то от меня отдалилась. Уже не так охотно помогает мне с уроками, ей куда интереснее предпринимать маневры, ведущие к женитьбе сыновей, и обсуждать, куда я денусь после школы. Разговоры о том, отберут ли меня для Испытания, не приветствуются. Поэтому я все реже беседую с ней и все чаще с отцом. Он не меняет тему, когда я заговариваю о продолжении образования, хотя и не поощряет меня. Просто, наверное, не желает разочаровывать.

Солнце печет вовсю, и, взбираясь на последний холм, я обливаюсь по́том. Еще ничего не видно, но музыка и смех звучат все громче, заставляя меня ускорить шаг. Когда до вершины холма остается всего ничего, отец обнимает меня и предлагает пропустить остальных вперед.

Как ни манит меня то, что происходит там, внизу, я послушно останавливаюсь.

– Что-то случилось?

У него погрустнели глаза, хотя с лица не сходит улыбка.

– Все в порядке, – отвечает он. – Просто захотелось немного побыть с дочкой, пока ее жизнь не завертелась, словно сумасшедшая карусель. Как только мы перевалим через этот холм, все изменится.

– Знаю.

– Волнуешься?

– Немножко. – Во мне бурлят радостное предвкушение, страх и прочие противоречивые чувства, и мне трудно выразить их словами. – Так странно, когда не знаешь, что будешь делать завтра, когда проснешься…

Большинство моих одноклассников уже определились со своим будущим. Одни знают, где продолжат учебу, другие отправятся на поиски работы в иные колонии. Есть среди них и такие, кто уже определил, с кем образует семью. Я ничего такого про себя не знаю, хотя отец ясно дал понять, что я могу работать с ним и со своими братьями, если захочу. Перспектива та еще: для труда на земле я совершенно не гожусь. Помогая последний раз отцу, я чуть не погубила проросток подсолнуха, который он выращивал несколько месяцев. У меня хорошо получается чинить разные механизмы, но я – гроза растений.

– Смело встречай любой поворот судьбы. Я буду тобой гордиться, что бы ни принес сегодняшний день.

– Даже если меня не возьмут на Испытание?

– Особенно если тебя не возьмут на Испытание. – Он улыбается и ласково тычет меня пальцем в живот. Когда я пешком под стол ходила, это был верный способ меня рассмешить. Сегодня это тоже вызывает у меня улыбку. Приятно знать, что кое-что остается неизменным, хотя я не очень верю словам отца.

Отец учился в Университете, там он освоил премудрость генной модификации всевозможных растений с целью добиться их выживания на испорченных, бесплодных землях. Он мало рассказывает об этом и о колонии, в которой вырос, – наверное, потому, что не хочет, чтобы на нас давил его успех. Но на меня он все равно давит.

– Ты думаешь, меня не примут?

Отец хмурится:

– Я думаю, что ты умнее, чем сама считаешь. Никто не знает, на ком остановит свой выбор комитет и почему. Из моего класса отобрали для Испытания пятерых. Остальные четверо всегда учились лучше, чем я, тем не менее в Университет попал один я. Испытание не всегда справедливо, иногда на нем происходят ошибки.

– Но ты ведь не жалеешь, что так вышло. Посмотри, какие чудеса ты день за днем творишь благодаря этому!

Деревья вокруг нас вовсю цветут, обещая богатый урожай яблок. Дикая ежевика стоит стеной, глазам больно от россыпи маргариток и других цветов. Я вечно путаюсь с их названиями, знаю лишь, что отец приложил руку к созданию немыслимого прежде богатства. В моем детстве всего этого не существовало – во всяком случае того разнообразия растений, которые теперь покрывают пестрым ковром окрестные холмы. До сих пор помню, каково это – ложиться спать голодной. Еды было в обрез, отец еще только работал с фермерами, бравшимися накормить людей. И у них вышло! Мы в колонии Пять Озер верны традиции бережливости, но голод остался в прошлом. А все мой отец!

– Какое может быть сожаление, раз у меня не было выбора… – Отец смотрит вдаль, над нами с веселым чириканьем вьются птицы. Вот он улыбается, хотя я вижу по его глазам, что он полон воспоминаний. – И потом, я не переехал бы сюда и не познакомился с твоей мамой, если бы не поступил в Университет. Где бы я тогда оказался?

– Наверное, жил бы дома с родителями, и твоя мама переживала бы из-за того, что ты не задумываешься о своем будущем.

Его взгляд проясняется, он подмигивает мне, гладит по голове.

– Звучит так, словно эта участь горше смерти! – Именно на это намекает, наверное, мама, когда твердит Зину, что жизнь проходит мимо него. – Идем, а то наши забьют тревогу. Просто запомни одно: я верю в тебя, что бы ни произошло.

Рука в руке мы с отцом поднимаемся на холм, спешим на шум веселья. Я улыбаюсь, но в глубине души остается тревожное чувство, что отец не верит в мою способность не подвести, не разочаровать его.

Колония раскинулась на много миль, поэтому это единственный в году верный повод собраться всему населению Пяти Озер. Еще мы сходимся вместе, чтобы выслушать обращение наших вождей, но это случается нечасто. Наша колония с населением девятьсот с чем-то человек – одна из самых малочисленных и удаленных от Тозу-Сити, где заседает правительство Соединенного Содружества. Мы не заслуживаем пристального внимания, и большинство из нас это устраивает. Нам и так хорошо. Чужаков мы не сторонимся, но и не встречаем их с распростертыми объятиями. Пусть сперва убедят нас в своем дружелюбии!

Как ни велика площадь, она до отказа заполнена множеством празднично одетых людей. По краям площади теснятся лавки, торгующие свечами, выпечкой, обувью, предметами домашнего обихода. Когда начнется вручение дипломов, они закроются, а пока стараются привлечь побольше покупателей, людей, нечасто появляющихся в городе с целью что-то приобрести или обменять. Монета Соединенного Содружества в нашей колонии редкость, ею пользуются лишь те немногие, кто состоит на правительственной службе, как мой отец.

– Сия!

Мое внимание привлекает машущая рука – ко мне бросается Дейлин, моя лучшая подруга. С развевающимися светлыми волосами, в раздуваемом ветром розовом платье она расталкивает на бегу беседующих сограждан. В руке у нее рожок быстро тающего розового мороженого. Крепко обнимая меня, она тараторит:

– Представляешь, твой выпуск! С ума сойти! По такому случаю всем раздают бесплатное мороженое.

Я тоже обнимаю подругу, сторонясь при этом тающего мороженого. У мамы случится нервный припадок, если я посажу на свое новое платье пятно еще до начала церемонии.

– Я тоже схожу с ума. Ужас, до чего страшно!

Дейлин – единственная, с кем я поделилась опасениями за свое будущее в случае, если меня не отберут для Испытания. Оглядевшись, чтобы удостовериться, что нас никто не слышит, она отвечает:

– Мой отец слыхал, что сегодня ожидается выступление специального гостя.

На вручении дипломов всегда много ораторов. Выступят наши учителя, магистрат и прочее руководство Пяти Озер. Когда собирается вся колония, в темах для разговора не бывает недостатка. Так что «специальный гость» оставляет меня равнодушной, пока Дейлин не добавляет:

– Отец сказал, что это гость из Тозу.

Тут я обращаюсь в слух:

– Гость из Тозу?

В последний раз столичные чиновники посещали Пять Озер три года назад, когда умер наш прежний магистрат. Тогда к нам пожаловали двое мужчин и женщина с целью выбора нового руководителя колонии. Обычно Тозу-Сити сообщается с нами при помощи обращений и радиопереговоров с нашим магистратом.

– Так сказали моему отцу. – Дейлин слизывает с запястья талое мороженое. – Отец считает, что он явился, чтобы сопровождать кандидата на Испытание. Вдруг это будешь ты? – Она на мгновение грустнеет. – Как мне будет тебя недоставать!

Мы с Дейлин – ровесницы, родились с разницей всего в две недели и дружим с трехлетнего возраста. Родители отдали ее в школу как положено, в шесть лет. Мои же рискнули начать мое обучение с пяти, поэтому мы с ней попали в разные классы. Она скромнее, сообразительнее, мягче меня. Еще ей труднее заводить новых друзей, она всегда ждет, пока с ней заговорят. Если бы я не подбивала ее вступать в беседу за обедом и не спешить домой после уроков, то она ела бы одна, а потом возвращалась бы в унылый пустой дом, пока остальные веселятся возле школы. Ее мать погибла два года назад в аварии, а отец, вообще-то приятный человек, редко бывает дома, поэтому Дейлин приходится заниматься хозяйством в одиночку и мучиться воспоминаниями. В школе я стараюсь ее подбадривать, но порой она сильно тоскует. Боюсь, как бы тоска не поглотила ее целиком, когда рядом не окажется никого, чтобы ее развеселить.

Я снова сжимаю ее в объятиях и говорю:

– Каждый год кто-нибудь пускает слух про шишку из Тозу на нашем выпуске. – При этом я не могу не мечтать о том, чтобы в нынешнем году слух оправдался. Чтобы не отстать от Дейлин, я добавляю: – Для меня еще осталось мороженое?

Я ищу клубничное и заодно здороваюсь с другими подругами, многие из которых, как Дейлин, переходят в выпускной класс. Надеюсь, кто-нибудь из них возьмет ее под свое крылышко через несколько недель, когда начнется новый учебный год. Если этого не произойдет, я сама постараюсь облегчить Дейлин жизнь.

Мама машет мне рукой и хмурится. Мне приходится оставить улыбающуюся Дейлин с другими ученицами и бежать через площадь к фонтану, где меня ждет семья. Почти все встречные радостно меня приветствуют. Наша семья едва ли не каждый год меняет жилье, перебираясь в ту часть колонии, где, по мнению магистрата, мастерство отца нужнее всего. Из-за этих переездов трудно привязаться к дому, зато, в отличие от большинства земляков, знающих только своих соседей и бывших одноклассников, я знакома чуть ли не со всеми жителями колонии.

Дошколята, одетые в бледно-желтое и зеленое, танцуют вокруг круглого фонтана шириной в 12 футов и иногда брызгают друг в дружку водой. Но туда, где сидит мама, они не суются: она дает им понять выражением лица, что тому, кто ее обрызгает, не поздоровится. Кажется, меня тоже ждет выволочка – не знаю еще за что.

Она придирчиво меня рассматривает:

– Какая растрепанная! Чем ты занималась?

У меня очень непослушные волнистые волосы, хорошо еще, что не кудри. Я прошу постричь меня коротко, но мама твердит, что незамужней молодой женщине необходимо ходить с аккуратными длинными волосами. Я бы охотно согласилась, будь моя прическа аккуратной.

Барабанная дробь и звуки труб заставляют маму оставить в покое мои волосы. У меня замирает сердце. Пора занять свое место в строю. Сейчас начнется вручение дипломов.

Отец и братья отделяются от толпы и по очереди обнимают меня, потом я тороплюсь к помосту, на котором нам, выпускникам, предстоит простоять всю церемонию. Говорят, легче отучиться одиннадцать лет в школе, чем продержаться два с лишним часа, прощаясь с ней. Надеюсь, это шутка.

Мы выстраиваемся, как нам показывают, в глубине сцены – мальчики сзади, девочки впереди. Это хорошо – будь все наоборот, я бы ничего не увидела. Мои братья унаследовали у отца и матери высокий рост, а я пошла в кого-то из представителей прежних поколений. Во мне всего пять футов два дюйма, я ниже всех девочек в нашем классе.

Мисс Йорген, учительница, никак не успокоится, строя нас. По меньшей мере десяток раз она напоминает нам, чтобы мы не забывали улыбаться, стояли прямо и ели глазами собравшихся. Это ее первый выпуск в колонии Пять Озер, и она, ясное дело, нервничает. Наконец, удовлетворенная нашей выправкой, она занимает свое место на середине сцены. Снова барабанят барабаны и трубят трубы. Магистрат Оуэнс появляется в дверях своего дома – единственного трехэтажного дома на площади – и шагает сквозь толпу. Это крепкая седая женщина с морщинистым лицом. Ее красное платье темнее, чем у остальных, с оттенком ржавчины. Подойдя к трибуне, она наклоняется к микрофону, который должен разнести ее голос на всю площадь, и провозглашает:

– Счастливого выпуска!

Мы хором повторяем эти слова, несколько человек хлопают в ладоши. Магистрат Оуэнс ждет, пока на площади установится тишина, и продолжает:

– Вручение дипломов об окончании школы – волнующий момент для всех нас, но больше всего волнуются выпускники у меня за спиной. Завтра они станут желанным пополнением среди трудящихся нашей колонии. Двадцать пять лет назад правительство Соединенного Содружества решило отправить сюда сто пятьдесят мужчин, женщин и детей. Они создали колонию Пять Озер в надежде, что наш упорный труд возродит обезображенный край, некогда покрытый густыми лесами и тучными полями. Колония носит название Пять Озер в память о Великих Озерах. Все мы вместе стараемся вернуть им былое величие. Чтобы мечта стала явью, нам требуются руки каждого члена сообщества. Мы счастливы, что этот выпуск добавляет в наши ряды еще четырнадцать человек. С каждым нашим шагом вперед растет потребность в рабочих руках, без которых невозможен прогресс. Поверьте, новые работники нужны всегда. Знаю, что многие из вас еще не решили, чем займутся во взрослой жизни, но все мы с благодарностью примем любой ваш вклад в общее дело в предстоящие годы.

Толпа аплодирует. Я трепещу от волнения. Магистрат Оуэнс объявляет:

– А теперь – Выпускной Парад!

Я закусываю губу, чтобы не дрожала, когда барабаны и трубы начинают играть марш. Глаза щиплет, их на мгновение застилают слезы, и я перестаю видеть своих одноклассников, которых с завтрашнего дня придется называть бывшими. Каждый год ученики школы маршируют по площади под аплодисменты зрителей. Перед каждым классом двое учеников несут плакат с перечислением дисциплин, изученных в прошедшем учебном году. После церемонии плакаты вывешивают на площади, и жители решают голосованием, какой из них лучший. Взрослые часто заключают пари. Я как выпускница впервые не участвую в параде. Меня больно ранит мысль, что мои парады уже позади.

Возглавляет парад младший класс, за ним следует второй и так далее. Они маршируют под барабаны вокруг фонтана и переходят в сектор слева, огражденный канатами. Когда все десять классов выстраиваются перед сценой, судья Оуэнс рассказывает про новую транспортную систему, уже связавшую Тозу-Сити с десятью колониями. В конце концов не останется колонии, в которую не ходили бы поезда. Мне со сцены видно, как радостно встречают слушатели это сообщение. Закончив с новостями Соединенного Содружества, судья Оуэнс передает слово ответственным за водоснабжение, электроэнергию, земледелие и другие проекты. Все это растягивается более чем на час. Звучат напоминания о необходимости экономить воду, призывы к добровольцам принять участие в строительстве жилья для молодоженов. Даже мой отец выступает – сообщает о новом, более устойчивом сорте картофеля, выведенном его бригадой.

Я моргаю, стараясь скрыть удивление. Дело не в новом сорте, о нем я знаю. У старого была твердая кожура толщиной в целых полдюйма, черневшая на воздухе. Это как-то связано с генной трансформацией, произведенной отцом с целью добиться созревания картофеля в бесплодной почве. Черная кожура вообще-то мало кого волновала: счистишь ее – и картофель съедобен. Но Зин попробовал вывести сорт без этой кожуры и добился успеха. Так что для меня не стал неожиданностью новый сорт картофеля, удивительно было то, как отец о нем объявил. Неделю назад он говорил, что успех проекта – заслуга Зина, а тут даже не упомянул его имени!

Я вытягиваю шею, стараясь разглядеть в толпе Зина. Наверное, он разочарован: ведь это должно было стать его триумфом! Растерян ли он так же, как я? Он стоит, прислонившись к дереву, в центре аплодирующей толпы. Несколько человек хлопают его по спине: все-таки он – член отцовской бригады. Но его улыбка не может меня обмануть. Стиснутые челюсти и прищур свидетельствуют о том, что он воспринял слова отца как пощечину.

Отец под аплодисменты покидает сцену, и на трибуну поднимается наша учительница. У меня учащается дыхание, подкашиваются ноги. Вот оно: сейчас я расстанусь со школой и с детством!

Мисс Йорген подбадривает нас улыбкой и произносит в микрофон:

– С гордостью зачитываю список выпускников, заканчивающих сегодня учебу и вступающих во взрослую жизнь.

Она вызывает по одному учеников нашего выпускного класса. Мои одноклассники выходят на середину сцены, трясут руку магистрату Оуэнс и возвращаются в строй. Имена следуют в алфавитном порядке, поэтому я в списке последняя.

– Маленсия Вейл.

Я с трудом держусь на ногах от волнения, да и долгое стояние без движения дает о себе знать. Я подхожу к трибуне и под аплодисменты пожимаю руку учительнице и магистрату. Дейлин кричит громче всех остальных и так широко улыбается, что я не могу не улыбнуться в ответ. Сердце выскакивает у меня из груди. Вот я и взрослая. Победа!

С застывшей улыбкой я занимаю свое место в строю класса. Магистрат Оуэнс возвращается на трибуну. Толпа затихает. От неизвестности меня подташнивает, пальцы непроизвольно сжимаются и разжимаются. Если кого-то из нас отобрали для Испытания, об этом будет объявлено с минуты на минуту. Я опять вытягиваю шею, только теперь ищу не брата и не подругу, а незнакомое лицо – того самого столичного чиновника, который, по слухам, нагрянул в нашу колонию.

Незнакомых лиц я не вижу. Магистрат Оуэнс одаривает всех нас широкой улыбкой.

– Поздравляю всех учеников, особенно наших выпускников. Мне тоже не терпится узнать, какое будущее вас ждет.

Толпа опять радуется, мои губы автоматически растягиваются, хотя в горле клокочут слезы разочарования. Я много лет готовилась к этому дню, и что же? Всем моим мечтам, самому моему будущему пришел бесславный конец. Как я ни старалась, добиться, чтобы меня отобрали для Испытания, не удалось.

Я схожу со сцены и принимаю поздравления и объятия друзей с одной-единственной мыслью: «Как мне теперь быть?»

 

Глава 2

– Прячешься?

Голос брата заставляет меня вздрогнуть. Он смотрит на меня сочувствующе, и я отказываюсь от намерения отрицать очевидное. Я просто пожимаю плечами.

– После такого сумасшедшего денька захотелось немного отдышаться.

Гитары, барабаны, несколько рожков играют перед пекарней, десятки людей танцуют и хлопают в ладоши в такт мелодии. На другой стороне площади продолжают нарезать и раздавать жареное мясо. Почти вся площадь залита светом электрических фонарей и факелов, люди хохочут, распевают песни, играют в веселые шумные игры. Но я ушла в тень, куда не достает свет. Несколько часов я делала то, чего от меня ждали, – плясала и пела. Иначе бы все увидели, что я разочарована, и поняли, что я гордячка, воображающая, что достойна попасть в число избранных.

– Держи. – Зин с понимающим кивком протягивает мне кружку. – Это пойдет тебе на пользу.

Я тяну сладкий напиток с резким, горьким привкусом. Крепкий! Почти все плоды и зерно, из которых можно получать спирт, нужны для пропитания жителей Пяти Озер, поэтому на спиртное идет совсем небольшое их количество. Спиртные напитки приберегают для особых случаев. Выпускной вечер – как раз из таких. Употреблять их позволено только взрослым, но братья и раньше разрешали мне пробовать запретное питье. Мне не нравится вкус, поэтому, сделав пару маленьких глотков, я возвращаю Зину кружку.

– Тебе лучше, сестренка?

Я опускаю глаза, чтобы избежать его взгляда:

– Вообще-то, нет.

– Ясное дело… – Он приваливается спиной к толстому дубу и осушает кружку одним глотком. – Не всегда все складывается так, как мы надеемся. Выше голову! Ищи другие пути.

Его тон заставляет меня задуматься, не станет ли искать другие пути он сам. Последние пару лет Зин примеривался к вариантам за пределами Пяти Озер. Мне очень не хочется, чтобы он нас покинул. Зная, что он уходит с обидой, я бы не находила себе места.

Он угадывает мои мысли, крепко сжимает пальцами кружку и тихо отвечает на невысказанный вопрос:

– Я не шлю свое резюме в Тозу-Сити. Магистрат попросила отца изменить его сегодняшнее выступление, и он послушался. Ты меня знаешь: я повозмущаюсь несколько дней и смирюсь.

Он пожимает плечами и переводит взгляд на веселую толпу на площади. Уже поздно. Некоторые будут петь и плясать до утра, но большинство уже расходятся по домам. Праздник выпуска завершается.

Помолчав несколько минут, Зин произносит:

– А вот ты могла бы…

– Ты о чем?

– Поговори с магистратом. Отправь в Тозу свою заявку.

Какая пугающая и одновременно соблазнительная мысль! Любой колонист, желающий работать в Тозу-Сити или в другой колонии, вправе написать запрос и отправить его через канцелярию магистрата. При наличии соответствующих запросу предложений правительство Соединенного Содружества обязано с ним связаться. Но за мои шестнадцать лет только двое обратившихся таким способом добились успеха – получили предложения работы. После сегодняшнего разочарования я не уверена, что готова к переменам.

Неуверенность отчетливо проступает, наверное, на моем лице, потому что Зин кладет руку мне на плечи и легонько меня обнимает.

– Не бойся, сестренка. У тебя достаточно времени, чтобы решить, как поступить со своей жизнью.

Жаль, что мама иного мнения.

Назавтра все мы спим допоздна. Я еще не успела одеться, а мама уже торопится с предложением:

– Если ты твердо решила не работать с отцом, то подумай о бригаде Кипа Драйстена, там есть свободное место. Поговори с ним, пока место не занял кто-то из других выпускников.

Бригада Кипа Драйстена ремонтирует сельскохозяйственное оборудование. Мне нравится возиться с механизмами, но мысль о том, чтобы до конца жизни чинить сломавшиеся трактора, нагоняет на меня тоску.

Я обещаю подумать.

Мама многозначительно хмурится, поэтому я волей-неволей сажусь на велосипед и медленно еду на поиски Драйстена.

Драйстены живут в симпатичном домике на другом краю колонии. Я стучу в дверь в сильном волнении и не могу скрыть облегчения, когда жена Драйстена сообщает, что Кип рано утром уехал на ферму Эндресса и будет отсутствовать несколько дней. Мне выпала отсрочка.

День после выпуска обычно выходной. Большинство лавок закрыто, семьи продолжают празднование дома. Мама устраивает званый ужин, на который пригласила нескольких моих подруг, и мне бы лучше вернуться домой и помочь ей. Но вместо этого я, доехав до центра, слезаю с велосипеда.

Прислонив велосипед к дереву, сажусь у фонтана. Несколько человек приветственно машут мне на ходу, но не останавливаются, чтобы поболтать. Мне тоже болтовня ни к чему. Подперев кулаками подбородок, я смотрю на бурлящую в фонтане воду, стараясь не обращать внимания на пустоту, образовавшуюся у меня внутри после вчерашней церемонии. Вот я и взрослая. В детстве, глядя на родителей и на других взрослых, я мечтала о том дне, когда сравняюсь с ними, стану такой же, как они, – уверенной и сильной. Этот день настал, но никогда еще я не испытывала такой неуверенности!

Часы на доме магистрата бьют три раза. Пора домой, в три часа мама наверняка начнет за меня беспокоиться. На полпути я вижу своего брата Харта, спешащего мне навстречу. Ну и дела! Если мама послала его за мной, то мне не поздоровится.

Но меня разыскивает не она.

– Как только ты ушла, магистрат Оуэнс прислала отцу радиограмму. Тебе надо явиться к ней ровно в четыре для обсуждения планов на будущее. Ты долго не возвращалась, вот мать и разослала нас в разные стороны, чтобы тебя отыскать. Лучше поспеши, – заканчивает Харт с усмешкой, – иначе опоздаешь.

Он прав. Я возвращаюсь на площадь вся в поту, растрепанная и перепуганная. Отца и братьев уже вызывали к магистрату для обсуждения их проектов, а со мной это в первый раз. Мои планы на будущее? Не могу отделаться от подозрения, что этот вызов связан с беспокойством матери. Вдруг это она обратилась к магистрату и попросила ее помочь? Или моя бесперспективность всем бросается в глаза? От мысли, что мое разочарование заметили не только родные, мне делается очень стыдно.

Готовясь выслушать строгую отповедь, я кое-как приглаживаю волосы, поправляю белую блузку с короткими рукавами и серые брюки, а потом стучусь в дверь магистрата.

– Молодец, вовремя. – Магистрат Оуэнс улыбается одними губами, глаза сохраняют суровость. – Входи, Сия. Все остальные уже собрались.

Все остальные?

Магистрат Оуэнс ведет меня в просторную, устланную коврами гостиную, где нас ждут четверо. Троих я знаю: сероглазый красавчик Томас Эндресс, робкий, но милый Малахия Рурк, красотка-художница Зандри Хикс. Они мои недавние одноклассники, я знакома с ними почти всю жизнь. А вот четвертый мне неизвестен.

Томас жестом приглашает меня сесть с ним рядом, от улыбки у него на лице появляются ямочки, на эту улыбку невозможно не ответить такой же или хотя бы постараться.

Магистрат Оуэнс пересекает комнату, останавливается перед незнакомцем и говорит:

– Спасибо, что так быстро примчались на зов. Простите, что оторвала вас от семейных торжеств, но иначе было нельзя. – Она обводит нас взглядом. – Это чиновник из Тозу-Сити Майкл Галлен. Он собирался присутствовать на вчерашнем выпуске, но опоздал по независящим от него причинам.

Тозу-Сити!

Я обмираю, глядя, как чиновник Галлен встает и вынимает из кармана свернутый лист бумаги. Он старше нас, но ненамного, примерно ровесник Зина. Косматый долговязый шатен, да еще неуклюжий – совсем не похож на важную столичную шишку!

Его темные глаза смотрят серьезно. Он начинает зачитывать по своей бумаге:

– Каждый год Соединенное Содружество изучает достижения выпускников всех восемнадцати колоний. Лучшие среди всех выпускников приглашаются в Тозу-Сити на Испытание для зачисления в Университет. Попасть в число отобранных – большая честь. Выпускники Университета – наша величайшая надежда, от них все мы ждем помощи в возрождении Земли и в улучшении качества нашей жизни. Они – будущие ученые, врачи, преподаватели, управленцы. – Опустив бумагу, он улыбается нам. – Вы – четверка, отобранная для участия в Испытании.

Я не могу скрыть радостного волнения. Оглядываюсь, чтобы убедиться, что не ослышалась. Томас улыбается до ушей. Он в нашем классе самый умный – неудивительно, что на него пал выбор. Если верить этому чиновнику из Тозу, я тоже избранница. Нас таких четверо. Это правда! Мне не придется возиться с тракторами. Меня выбрали для Испытания. Я победила!

– Вы уезжаете на Испытание завтра.

Я уже не сияю, слова чиновника из Тозу-Сити возвращают меня с седьмого неба на землю. Завтра отъезд?!

– Почему так скоро? – удивляется магистрат Оуэнс. – Раньше, помнится, между отбором и самим Испытанием проходило больше времени.

– С тех пор как ваша колония в последний раз отправляла своего кандидата на Испытание, многое изменилось, – объясняет чиновник, не скрывая нетерпения. – Кандидаты приступают к процессу Испытания на этой неделе. Думаю, вы согласитесь, что у них будет больше шансов пройти его, если они прибудут вовремя.

– А если мы откажемся?

Все оборачиваются к Зандри. Лицо у нее почти такое же алое, как одежда. Сначала я думаю, что это от смущения, но потом она вскидывает голову, сверкает голубыми глазами, и я понимаю, что она злится. То, что для Испытания отобрали сразу четверых, невероятно, но еще удивительнее то, что в четверку вошла Зандри. Не хочу сказать, что она глупа, вовсе нет, но многие согласились бы, что главное для нее – увлечение живописью, а потом уже школьная успеваемость. Во время учебы она преуспела разве что в создании новых красок. Но, хотя она никогда не проявляла желания продолжать образование, ее вопрос меня удивил. Кому придет в голову отвергнуть такую честь – быть отобранным для Испытания?

Чиновник из Тозу-Сити улыбается, и я ежусь: в улыбке нет ни малейшего тепла.

– У тебя нет выбора. Закон гласит, что всякий гражданин Соединенного Содружества, прошедший отбор, должен явиться на Испытание, иначе он или она подвергнется наказанию.

– Какому наказанию? – Зандри косится на магистрата Оуэнс, та – на приезжего чиновника. Отвечает магистрат:

– По закону неявка на Испытание равносильна измене.

А измена чаще всего карается смертью.

Кто-то – возможно, Малахия – шепчет себе под нос слова возмущения. У меня такое ощущение, будто мне заломили руки за спину. Вся радость от того, что меня выбрали, прошла, сменившись ледяным страхом. Хотя чего бояться? Я ведь хочу пройти Испытание. Мне наказание не грозит.

Как, впрочем, и троим моим одноклассникам. При слове «измена» Зандри забывает о недавней воинственности.

Видя, как мы потрясены, магистрат Оуэнс объясняет, что закон о наказании за отказ от участия в Испытании был принят еще на заре существования Соединенного Содружества. Не признававшие никаких законов группировки пытались свергнуть правительство и уговаривали кандидатов на Испытание взбунтоваться. Говорят, закон могут изменить, но это требует определенного времени.

Я чувствую некоторое облегчение, понимая, что закон не применяется уже много десятилетий, угасшее было радостное возбуждение понемногу возвращается. Магистрат объясняет, что нам брать с собой. Кандидатам на Испытание разрешено взять две смены повседневной одежды, две смены нижнего белья, одну пижаму, две пары обуви, два личных предмета. Книги и любые бумаги под запретом, как и все прочее, способное обеспечить одному кандидату преимущество перед другим. Все надо уложить в рюкзаки, которые мы получим при выходе отсюда. Сбор на площади завтра на рассвете, с собранными рюкзаками. Чиновник из Тозу-Сити Майкл Галлен отвезет нас в Испытательный центр.

Потом магистрат говорит, что гордится нашими достижениями и что мы обязательно пройдем Испытание. Я знаю, что она кривит душой. Моя мать улыбается так же безоблачно и так же неискренне, когда огорчена. Магистрат Оуэнс не очень-то верит в наш успех. Может, боится, что наша неудача повредит колонии Пять Озер?

Я продолжаю ломать над этим голову, когда нас ведут к выходу.

Двери распахиваются, нас встречает яркий солнечный свет. Я последней в четверке беру у магистрата Оуэнс темно-коричневый рюкзак с красно-пурпурной эмблемой Соединенного Содружества. Перебрасывая через плечо широкую лямку, я вспоминаю о званом ужине, который так тщательно готовила моя мама: его придется сделать совсем коротким, иначе я не успею собраться и подготовиться к завтрашнему дню – что бы он ни сулил.

Когда я выхожу на площадь, Зандри уже исчезла, но Томас и Малахия не спешат уходить. Мы смотрим друг на друга, не зная, что сказать. Томас первый, к кому возвращается дар речи, что неудивительно. Со своей широкой улыбкой, от которой замирает сердце, он смотрит мне в глаза и произносит:

– Наверное, нам пора по домам. Завтра важный день.

Знаю, он прав. Пора поторопиться, чтобы сообщить родным, что утром я покину отчий дом и уже не вернусь.

 

Глава 3

Я открываю дверь, и меня встречает хохот моего семейства. На дальней стене красуется приветственный плакат. Кухонный стол заставлен тарелками с хлебом, мясом, сладостями – праздничным угощением в честь моего выпуска. Теперь это также и проводы.

– Вот и она! – кричит Зин при виде меня. – Говорил вам, на свой праздник она не опоздает! Тем более на пирог с корицей!

Отец оборачивается с улыбкой. Но, увидев у меня на плече пустой рюкзак, он становится серьезным. В его глазах появляются понимание и грусть.

– Тебя выбрали для Испытания!

Смех мигом стихает, улыбки гаснут, все взоры обращены на меня. От меня ждут подтверждения. Как ни обрадовало меня избрание, горло перехватывает рыданием. Я обреченно киваю. Выпускники Университета отправляются туда, куда их пошлет Соединенное Содружество, туда, где больше всего требуются их знания и мастерство. Если я успешно пройду Испытание, то мои шансы вернуться домой практически нулевые.

Первыми приходят в себя близнецы. Не успеваю я опомниться, как оба стискивают меня в объятиях (у нас это называется «гамбургер») и наперебой орут слова поздравления. Следующим меня обнимает Хеймин – менее бурно, но не менее искренне. Потом наступает мамина очередь. Когда она обнимает меня, у нее дрожат руки, зато на губах улыбка гордости. Она спрашивает, что мне можно взять с собой и когда отъезд. У меня почти нет времени, чтобы ответить, и я не замечаю, как Зин выскальзывает из комнаты. В следующий момент раздается стук в дверь – это пришли мои подруги.

Как я рада их видеть, особенно Дейлин! Возможность проститься с каждой – настоящее счастье. Мой рассказ об Испытании и об остальных избранниках сопровождается их счастливыми криками и слезами. Больше всех радуется и одновременно горюет Дейлин. Она пытается замаскировать свою печаль широкой улыбкой, но я замечаю, что на протяжении вечера она то и дело отходит в тень, подальше от меня и от остальных, которых всегда считала моими подругами, а не своими. Мне за нее страшно. Моим родным будет меня, конечно, не хватать, но все-таки они остаются вместе. А у Дейлин теперь вообще никого нет.

Поэтому когда мама сообщает собравшимся, что вечеринка подошла к концу, первая, с кем я спешу проститься, – это Лайен Мэддоуз. Она не визжит от восторга и не ищет моего внимания, а просто тихо стоит у двери, дожидаясь моих братьев, которые проводят девочек домой. Мы с Лайен не очень близкие подруги. Всегда здороваемся, завидя друг дружку, но редко вместе обедаем или болтаем после уроков. Но нас кое-что связывает, потому я ее и пригласила. Знаю, что она помнит это «кое-что». Надеюсь, эта память означает, что я могу рассчитывать на ее помощь.

Девчонки визжат и громко болтают у меня за спиной, а я обнимаю Лайен. Она готова отпрянуть от удивления, но сдерживается. Я шепчу ей на ухо:

– После моего отъезда Дейлин будет нуждаться в подруге. Можешь за ней приглядеть? Постарайся, чтобы ей не было одиноко. Пожалуйста!

Лайен отвечает мне объятием. Я буквально чувствую, как она взвешивает мою просьбу. Ее ответ еле слышен, но я от облегчения и от признательности близка к слезам. Дейлин не останется одна.

Лайен уходит, не оглянувшись, а я прощаюсь с остальными. Дейлин не торопится, она уйдет последней. Мне видно, как она борется со слезами, когда обещает присоединиться ко мне в Тозу-Сити на следующий год.

– Я постараюсь учиться как никогда раньше. У них не будет лучших вариантов, придется выбрать меня.

Только голос Лайен, позвавшей ее снаружи («Дейлин, ты идешь?»), не позволяет моему сердцу разорваться, когда моя лучшая подруга скрывается из виду. Лайен понимает опасность темноты и одиночества. Четыре года назад я не позволила темноте проглотить ее, случайно увидев, как она, стоя на краю глубокого оврага за колонией, готовится спрыгнуть вниз. Я отвлекла ее разговором. Про ее отца, работающего на правительство в Тозу-Сити, про мать, ненавидящую жизнь в Пяти Озерах и вымещающую на дочери разочарование и злость. Насколько я знаю, Лайен никому, кроме меня, не показывала шрамы, оставшиеся у нее от нанесенных матерью побоев. Мой отец и магистрат колонии постарались, чтобы мать Лайен уехала к ее отцу в столицу, а Лайен взяла к себе другая семья в нашей колонии, и у девочки опять появились причины улыбаться. Очень надеюсь, что теперь Лайен поделиться улыбкой с Дейлин.

После ухода братьев, отправившихся провожать моих подруг, дом кажется непривычно просторным. Я помогаю родителям вымыть посуду и навести порядок в главной комнате. Наш нынешний дом достаточно велик. Кроме гостиной у нас есть еще две комнаты. Та, что справа, принадлежит родителям, та, что слева, – братьям и мне, хотя Зин и Хеймин – такие храпуны, что я перешла спать в гостиную, где наваливаю перед камином одеяла. Сейчас я улыбаюсь. Отъезд в Тозу-Сити на Испытание означает, что я снова смогу спать в нормальной постели.

Пока мы работаем, мама болтает о том, что даст мне с собой и как мне следует вести себя в городе. Много раз она прерывает свою работу и заливается слезами: все-таки я – первый ее ребенок, покидающий дом. Отец в такие моменты помалкивает, хотя я вижу, что ему есть что сказать.

После того как вся посуда вымыта и убрана, отец говорит мне:

– Не хочешь пройтись?

Мама готова что-то возразить, но он говорит:

– Знаю, Сие надо собираться, но, когда мальчики вернутся, начнется кавардак. Я хочу провести с дочерью несколько спокойных минут.

Мама всхлипывает, у меня сжимается сердце, и я ныряю с отцом в темноту.

Он берет меня за руку, и мы бредем вокруг дома, направляясь в сад. Над нами появляются луна и звезды. Они еле видны. Говорят, когда-то небо было чистым и в безоблачную ночь звезды сияли, как алмазы. Может, так и было, но мне трудно это представить.

За домом отец нажимает на рычаг электропитания. Сначала раздается гул, потом двор один за другим озаряют огни, освещающие наши розы, маргаритки, огород за домом. Растительностью занимаются отец и братья, а свет – моя работа. В колонии строгие правила экономии энергии, в нашем районе электричества вырабатывается мало. Большая часть жилищ обходятся вовсе без электричества, если жители не умудряются вырабатывать его самостоятельно. Делать это пытаются немногие, людям вполне хватает свечей и костров. Несколько лет назад я решила принять вызов и уговорила отца позволить мне поэкспериментировать с лишними оросительными трубами, с остатками медной оплетки и прово́дки. У мамы я выпросила стеклянные банки, немного соли (у нас она на вес золота) и разного другого барахла и приступила к работе. Результат – гирлянда из пятнадцати ламп, питаемых энергией от моих солнечных панелей, накапливаемой за день. Теперь я сумела бы создать гораздо более совершенную систему, но отец настаивает, чтобы мы пользовались этой. Моя разработка освещает уже третий по счету двор, и я гадаю, как скоро мы переселимся в очередной раз. Но быстро вспоминаю, что, когда придет время переселяться, меня здесь уже не будет, придется семье обойтись без меня.

Папа усаживает меня на дубовую скамью – подарок Хеймина маме на день рождения – и садится рядом. Я жду, что он скажет.

От стрекота кузнечиков впору оглохнуть, ветви у нас над головой шелестят на ветру. Издалека, оттуда, где уже сгустилась тень, доносится вой волков, другое ночное зверье тоже начинает подавать голоса.

Мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем папа берет и крепко сжимает мою руку. Когда он начинает говорить, мне приходится наклониться, чтобы расслышать его слова.

– Кое о чем я тебе никогда не рассказывал. Надеялся, что уже не придется. Даже теперь не уверен, что это необходимо…

Я выпрямляю спину, готовясь к неизвестности:

– Это связано с Испытанием?

Отец никогда не рассказывал о том, как сам проходил Испытание и как учился и жил в Университете, несмотря на то, что я засыпала его вопросами. Я чувствую, как крепнет близость между нами: скоро у нас с ним появится общий опыт. Но новое ощущение длится всего минуту.

– Жаль, что тебя выбрали.

Эти слова звучат как пощечина. Я пытаюсь выдернуть руку, но он не отпускает меня. Его взгляд устремлен в темноту, но выражение лица свидетельствует о том, что он ничего не видит. Я догадываюсь, что он напуган, и сразу забываю свою обиду. Папа пытается поймать мой взгляд, и мне становится тревожно.

– Мои родители и я сам мечтали, чтобы меня отобрали для Испытания. Наша семья едва сводила концы с концами. Омаха была одной из самых многолюдных колоний Содружества. Людей многовато, ресурсов в обрез. Еды на всех не хватало. Бывали даже случаи смерти от недоедания. Мои родители верили, что я смогу помочь в решении проблем, в восстановлении нарушившегося баланса. А я хотел, чтобы они получили от правительства деньги, выплачиваемые семьям кандидатов на Испытание, компенсацию за выбывшие рабочие руки. Отчасти я разделял веру своих родителей, тоже верил, что смогу помочь, и хотел попытаться.

Для меня это новость – что правительство платит компенсацию семьям кандидатов. Мне хочется спросить, компенсируют ли ему и маме деньгами мой отъезд, но отец не умолкает, и я оставляю свой вопрос на потом.

– Тогда колоний насчитывалось всего четырнадцать. В Испытательном центре нас собралось семьдесят один человек. Испытание длилось четыре недели, но я не могу вспомнить ни одного дня. Шестнадцать из нас отобрали для следующего этапа. Глава Испытательного комитета говорил, что все, касающееся Испытания, стирается из памяти после завершения процесса для обеспечения конфиденциальности.

– И ты не сможешь мне сказать, что представляли собой сами экзамены? – Я не могу скрыть горького разочарования. Я-то надеялась, что отцовский опыт поможет мне подготовиться, обеспечит хоть какое-то преимущество! Наверное, именно это и стремилось предотвратить правительство Содружества, лишив отца памяти об Испытании.

– Я помню, как приехал в Испытательный центр, как познакомился со своим соседом по комнате, Джоффом Биллингсом, как мы пили за наше блестящее будущее, чокаясь кружками с молоком и закусывая пирожными. Еды было вволю, все были переполнены радостным ожиданием. В первую ночь мало кто смог уснуть: все знали, что назавтра мечтам может прийти конец, если мы не справимся с экзаменами. Следующее воспоминание – уже комната со стульями, где нам сообщили, что Испытание завершено. Спустя три недели я стал посещать занятия в Университете. Джофф не прошел, две девушки из нашей колонии, приехавшие вместе со мной, тоже.

Из темноты доносится крик совы, но папе не до нее.

– Университет был вызовом. Мне нравилось учиться, нравилось сознавать, что я делаю что-то важное. Родители сумели сообщить мне, что у них все в порядке и что они мной гордятся. Я был счастлив и не вспоминал про Джоффа и других кандидатов, не справившихся с Испытанием…

Он закрывает глаза. Я молча сижу с ним рядом, пытаясь представить, каково это – забыть своих друзей. Помнить только день знакомства с Дейлин, но не наш смех, не совместные приключения… От одной мысли об этом на глаза наворачиваются слезы, и я переплетаю пальцы с папиными, чтобы нам обоим стало лучше.

– После выпуска я отправился в колонию Ленокс. Тамошний ботаник был близок к важному прорыву, и в Содружестве решили, что ему будут полезны мои идеи. Проработав год, я повстречал парня, напомнившего мне Джоффа. Той ночью мне стали сниться сны. Я просыпался в поту, с бешено колотящимся сердцем – сам не зная отчего. Ни одна ночь без этого не обходилась. Начала страдать моя работа, и правительственные медики прописали мне пилюли для улучшения сна. Но сны от пилюль не прекратились, стало лишь труднее их избегать. Теперь я помнил свои ночные сны днем. Сначала это были обрывки, вспышки: Джофф показывает мне большой палец в белой комнате с черными столами. Большие часы с красными цифрами, отсчитывающие время, пока я вожусь с тремя цветными проводками. Девичий крик…

Папа выпускает мою руку и встает. Когда он, пригладив волосы, начинает расхаживать взад-вперед, мне делается страшно.

– Потом редкие вспышки сменились одним и тем же повторяющимся сном: Джофф, девушка по имени Мина и я идем по улице вдоль железных остовов сгоревших зданий. Улица усыпана осколками стекла. Мы ищем воду и ночлег. Здания в таком ужасном состоянии, что мы опасаемся использовать их в качестве убежища, хотя, возможно, нам придется поступить так из-за хищников, которых мы видели ночью. Мина хромает. Я нахожу ветку и предлагаю сделать для нее посох. Пока я занят выстругиванием посоха, Джофф производит разведку квартала. Мина просит его не уходить далеко, он обещает, что будет рядом. Через несколько минут он кричит, что нашел что-то. А потом мир взрывается.

Папа переводит дух. У меня громко колотится сердце. Папин голос делается так тих, что я наклоняюсь, прислушиваясь.

– Сначала я нахожу Мину: она наполовину завалена обломками бетона, по лицу течет кровь.

Папа судорожно сглатывает, ему трудно дышать, он сжимает и разжимает кулаки. Я вижу, ему хочется замолчать, мне тоже хочется, чтобы он перестал. Все стало слишком наглядно, я уже вижу кровь, чувствую папин страх.

– Футах в десяти от тела Мины я нахожу ботинок Джоффа. Проходит не меньше минуты, прежде чем я понимаю, что в ботинке осталась его нога, и начинаю кричать. На этом сон обрывается.

Ночь на мгновение становится безмолвной. Не слышно ни сов, ни стрекотания насекомых. Я вижу только разорванного на куски парня, почти моего ровесника, на безлюдной улице.

– Это был всего лишь сон! – Папа всегда мне это твердил, если мне снился кошмар. Я ему верила. И сейчас хочу поверить.

– Может быть… – Папа поднимает на меня глаза, и я вижу в них такое затравленное отчаяние, что перестаю дышать. – Год за годом я убеждал себя, что это был только сон, утешался тем, что совершенно не помню эту девушку по имени Мина. Тем временем наши эксперименты давали потрясающие результаты. Новые культуры, в выведении которых я участвовал, принесли отличный урожай. Про свои сны я никогда никому не рассказывал. Потом Содружество направило меня работать в Пять Озер. Как же я был зол! Я воспринял этот перевод как оскорбление. Прибыв сюда, я сначала даже не имел собственного дома и был вынужден ночевать в гостиной у Флинта Карро.

Эта часть истории мне знакома. Обычно он с улыбкой рассказывает, как подружился с врачом колонии, как Флинт затащил его к портному, как он увидел за ткацким станком мою маму, как она была изящна, как бесконечно добра и как он в нее влюбился…

Но на сей раз речь совсем не об этом, и папа совершенно не улыбается.

– Дом у Флинта крошечный. Где мне было спрятаться с моими кошмарами? Флинт деликатно выждал неделю, а потом спросил, что со мной. Я попробовал отмахнуться, и тогда он поведал мне о собственных кошмарах. Не таких страшных, но все равно пугающих. Лица людей, которых он не помнил. Ожидание, когда друзья вернутся с экзамена, – только они не возвращались. Весь следующий год мы с Флинтом беседовали с другими выпускниками Университета – нас тогда было семеро. Приходилось соблюдать осторожность, потому что каждый служащий Содружества поддерживает контакт с чиновниками в Тозу-Сити. Нам не хотелось ставить под угрозу нашу работу. Уверен, что четверо из нас знать не знали, что такое проснуться ночью в ужасе, зато пятая, директор школы, имела испуганный вид, так мне знакомый. Она отрицала, что ей снятся кошмары, но это неправда.

– Ты не знаешь наверняка. – Я встаю и складываю руки на груди, ожидая, чтобы он со мной согласился. Его согласие мне необходимо.

Наши взгляды встречаются.

– Нет. Вот только за время ее руководства школой в Пяти Озерах ни один здешний выпускник не был отобран для Испытания. Я не верю, что это совпадение. А ты?

Меня бьет дрожь. Я уже не знаю, чему верить. Согласиться, что отцовские сны – это не просто сны, немыслимо. Завтра я уезжаю в Тозу-Сити. В конце недели начнется Испытание. Отказаться от него означает совершить измену со всеми вытекающими последствиями. Мне хочется вопить в голос, но вместо этого я просто стою и дрожу.

Папа обнимает меня и опять усаживает на скамейку. Я кладу голову ему на плечо, как когда-то в детстве. Возникает чувство безопасности – жаль, ненадолго.

– По словам Флинта, сны появляются из-за того процесса, при помощи которого нам стерли воспоминания. Возможно, наш разум создает лжевоспоминания вместо тех, которые у нас отняли.

– Ты ведь с этим не согласен?

Он качает головой:

– Я испытывал облегчение, когда на выпуск твоих братьев не приезжали чиновники из Тозу, забирающие молодежь на Испытание. Вчера я расстроил твоего брата, не упомянув в своем выступлении его заслуг, потому что магистрату сообщили, что к нам едет чиновник из Тозу. Мне не хотелось расспросов, отбирали ли наших выпускников раньше и не следует ли повторно оценить выпускников прошлых лет.

Он прижимает меня к себе и упирается подбородком в мою макушку. Мне на щеку падает слеза – не моя. Мой отец – всегда такой сильный, находчивый, уверенный в себе – плачет!

– Что же теперь? – Я выворачиваюсь из его объятий и сердито вскакиваю. Сержусь я потому, что он никогда не говорил мне ничего подобного раньше. Сколько раз, когда я допоздна засиживалась за уроками, чтобы успешно пройти тот или иной тест, у него был случай предупредить меня о возможных последствиях, тем не менее он этого не сделал.

– Утром я уеду. Зачем же ты рассказал мне все это теперь? Какой от этого толк?

Папа не повышает голос в ответ на мой крик:

– Наверное, никакого. Возможно, Флинт прав, и наши сны – всего лишь галлюцинации. Но, если имеется хотя бы малая вероятность, что это не так, тебе лучше быть в курсе. Лучше приехать в Тозу готовой критически отнестись к тому, что ты там увидишь, к тем, кого встретишь. Вдруг это и есть разница между успехом и неудачей?

Он опять подходит ко мне и кладет руки мне на плечи. Мне хочется отпрянуть, но я вижу, как свет моих лампочек отражается в слезах, навернувшихся у него на глаза, и желание сопротивляться мигом пропадает.

– Мама знает? – Думаю, ей следовало бы знать, но сейчас я ни в чем не уверена.

– Да – о стертой памяти и о моих ночных кошмарах, но не об их содержании.

Я обдумываю эти слова, пытаюсь определить, правдивы ли они.

– Значит, поэтому мама и не хотела, чтобы меня выбрали?

Папа кладет ладонь мне на лицо, проводит большим пальцем по моей щеке.

– Сия, со дня отъезда на Испытание я не видел своих родителей. Когда на твоего ребенка падает выбор, это честь, но одновременно и потеря. Твоя мама не хотела тебя терять.

Не знаю, как долго мы сидим молча. Достаточно долго, чтобы услышать голоса вернувшихся братьев и голос матери, отчитывающей их за похищение сладостей. Какие привычные звуки!

Когда у меня высыхают слезы, папа берет меня за руку и ведет обратно в дом. Мы не упоминаем ни его снов, ни моих новых страхов. Хеймин подтрунивает над близнецами, вспоминая, как с ними заигрывали мои подруги. Мама ставит на стол сладкий мятный чай и блюдо с маленькими пирожными, братья достают колоду карт для последней семейной партии в полном составе. Меня радуют смех и семейное тепло за столом, но мне сильно недостает Зина, который еще не вернулся. Я то и дело озираюсь на дверь. Я люблю всех моих братьев, но, когда у меня возникает проблема, требующая обсуждения, обращаюсь к Зину. У него всегда хватает на меня терпения, к тому же он видит меня насквозь. От его вопросов и вообще от любого разговора с ним мне всегда становится легче. Сегодня у меня проблема, да еще какая, – но Зина нет.

После карт мама ласково напоминает мне, что уже поздно и что впереди непростой день. Я прошу меня извинить, забираю рюкзак Содружества и ухожу в спальню, которую делю с братьями.

Зная, что, возможно, вижу эту комнату в последний раз, я смотрю на нее свежим взглядом. Напротив двери теплится камин. Середина комнаты застелена вытертым бурым ковром. По сторонам ковра стоят две двухэтажные койки. Моя койка – нижняя, она ближе к теплу, только она аккуратно застелена. Когда братья оканчивали школу, мать предупреждала их, что теперь они взрослые и должны самостоятельно стелить свои постели. Но они решили, что уже достаточно взрослые, чтобы самим решить, в каких постелях спать…

У каждого из нас есть деревянный шкафчик для повседневной одежды и обуви. Одежда для особых случаев хранится в большом угловом гардеробе. Мама не устает напоминать о важности первого впечатления. Я, прикусив нижнюю губу, раздумываю, на какой одежде остановиться. Одевшись не так, как всегда, легче почувствовать уверенность в себе. Но сейчас у меня в голове звучит и отцовский голос, и я представляю улицы брошенного города, по которым он брел в своем сне. Оба моих платья мне там не помогут. Даже если эти сны не имеют отношения к реальности, я в глубине души знаю, что, после того как начнется Испытание, от нарядной надежды не будет проку.

Махнув рукой на наряды, я подхожу к шкафчику, верой и правдой служившему мне с детства, и выбираю две пары прочных удобных брюк, две прочные рубашки, самые удобные башмаки. Все это раньше принадлежало моим братьям. Эти вещи помогут мне перенести одиночество, которое я уже чувствую. Я забираю пижаму и нижнее белье и аккуратно складываю все вещи в рюкзак. Места для двух личных предметов, которые мне разрешено взять с собой, еще полно.

Сидя на краю своей кроватки, я разглядываю комнату. Если бы отец не рассказал мне о своих снах, я бы взяла свою флейту или серебряное ожерелье – мамин подарок на шестнадцатилетие. Вместо этого я размышляю, что может пригодиться, если Испытание окажется не просто серией письменных экзаменов.

Через несколько минут я встаю и достаю из шкафчика карманный охотничий нож. По такому же есть у всех моих братьев, это подарки отца. В складном ноже имеется отвертка и много полезных штук. С одним личным предметом определилась, теперь – второй. В голову приходит только одна мысль насчет того, что могло бы пригодиться, но это не мое, а Зина, у которого следовало бы попросить разрешения, нет рядом.

В прошлом году отец стал разрешать Зину проводить эксперименты по его собственным проектам. Некоторые из этих проектов заставляли Зина выходить за периметр колонии. Границы были проведены не столько для того, чтобы к нам не проникали люди и звери со стороны, сколько как напоминание жителям Пяти Озер, что земли вокруг могут таить опасности. Во время трех последних стадий войны мощные землетрясения изменили структуру земли. Одинокий путник, провалившийся в появившуюся в результате землетрясения трещину, может погибнуть, сломав шею, замерзнуть, обгореть, умереть от голода. Во избежание этого отец снабдил Зина маленьким переносным приемником-передатчиком, предоставленным властями Содружества. Прибор оснащен компасом, калькулятором и системой связи, позволяющей в случае чего связаться с аналогичным устройством в отцовском кабинете. Не знаю, как он работает, но уверена, что при необходимости легко разберусь.

Когда Зин не работает за пределами колонии, он оставляет устройство на полке рядом со своей кроватью. Вот она, на обычном месте. Мои пальцы хватают прибор, и у меня сжимается сердце. Я бы предпочла, чтобы Зин был дома и сам разрешил мне его забрать, чтобы сказал мне, что прощает за то, что меня выбрали, а его нет. Мне хочется объяснить Зину, что наш отец, делая вчера свое сообщение о картофеле, пытался его защитить, что им руководило не взыгравшее честолюбие, а отцовская любовь.

Для сохранности я заворачиваю прибор в носки и опускаю в рюкзак, надеясь, что Зин вернется до моего отъезда и что я успею сознаться, что захватила в Тозу кусочек от него. Правда, я знаю, что этого не произойдет. Зин – самый головастый из моих братьев, но притом и самый эмоциональный. Уин, Харт и Хеймин – добрые и любящие, но относятся ко всему несколько пренебрежительно, огорчая этим маму. Зато Зин – пламенная, страстная натура. Он легко вспыхивает, но его любовь не знает преград. Потеря любимого человека для него почти невыносима. Когда умер наш дедушка, он промолчал целый месяц.

Сидя на кровати Зина, я пишу записку с объяснением, зачем мне понадобился его прибор, и с признанием в любви к нему. Надеюсь, это не прощание навечно, но уверена, что проститься с ним лично уже не получится.

Теперь, когда все собрано, меня охватывает паника. Завтра я расстанусь со всем тем, что знаю, и окажусь лицом к лицу с неведомым и потенциально опасным. Больше всего мне сейчас хочется залезть в постель и укрыться с головой. Вместо этого я затягиваю и застегиваю рюкзак, закидываю его на спину и возвращаюсь к родным, надеясь насладиться последними часами в их обществе.

 

Глава 4

Мои братья еще спят у себя в комнате, когда отец будит меня. Я спала урывками и совершенно не выспалась. Я натягиваю коричневые рейтузы, надеваю легкую блузку с короткими рукавами и ботинки, хватаю рюкзак. Мама дает мне выпить стакан молока. Глаза у нее красные, но она больше не плачет, а говорит, что гордится мной. Я заставляю себя не повиснуть на ней при прощании. Мне стыдно за все те моменты, когда я злилась на нее за то, что она не одобряла мое стремление попасть в Университет. Теперь я понимаю, почему она так опасалась моего успеха. Но поздно что-либо менять.

Борясь со слезами, я выпиваю молоко, беру приготовленное мамой яблоко и обещаю написать, как только попаду в город. Отец ждет в дверях. Напоследок я обнимаю маму и выхожу в сырое утро. Еще не рассвело. Мы идем по той же тропе, что накануне. Только через милю отец нарушает молчание.

– Ты хоть немного отдохнула?

– Чуть-чуть. – Не знаю, можно ли назвать отдыхом просмотр тревожных сновидений.

– Скорее всего, Флинт прав: сны – это всего лишь сны.

– Надеюсь, да.

– Я тоже. – Мы поднимаемся на холм рука в руке. – Ты умница. И сильная. Верю, ты успешно сдашь любой экзамен. Главное, не позволяй другим кандидатам оказывать на тебя психологическое давление. Некоторые ребята из нашей колонии были мастера по этой части. Шли на что угодно, лишь бы оказаться первыми.

– Например? – интересуюсь я. В моем классе многие сидели над уроками ночами. Со мной самой такое тоже не раз бывало.

– В моем классе парочка девчонок не брезговали применять яд.

Я споткнулась:

– Яд?

– Не смертельную дозу, а просто чтобы человека мутило на контрольной. В выпускном классе я старался есть только то, что сам приносил из дому.

– Их наказали?

Папа грустно улыбается:

– Они были достаточно умны, чтобы не попадаться. А если бы их и поймали на месте преступления, то, скорее всего, они отделались бы устным порицанием. Трудно наказывать детей за старание спасти семью от бедности.

Следующие несколько миль мы преодолеваем молча: я обдумываю, что вытекает из отцовских слов. Я согласна, что доказательства реальности его снов отсутствуют. Но это… Не могу представить, чтобы хоть кто-то в школе колонии Пять Озер подверг опасности здоровье соученика ради лучшей оценки! Богатых среди нас нет, но голодающих я тоже не знаю. С голодом уже покончено. Если какому-то семейству в Пяти Озерах приходится туго, остальные считают своим долгом оказывать ему помощь. Мир, где можно пойти на отравление соперника ради того, чтобы прокормить семью, для меня немыслим.

Когда мы приближаемся к городской окраине, в небе уже сияют розовые и алые сполохи. Папа обнимает меня за плечи и прижимает к себе.

– Смотри, ешь как следует и не забывай про сон. Это поможет тебе сохранять силы и ясно мыслить.

Я отвечаю на знакомые слова согласным кивком.

Почти на вершине последнего холма он добавляет:

– Осторожнее, Сия, не будь слишком доверчивой. Это – залог успеха.

По-прежнему рука в руке мы выходим на площадь.

Перед домом магистрата стоит огромный черный сухопутный глиссер с гербом Содружества на борту. Томас, Малахия и их семьи сгрудились у хвоста. Малахия нарядился во все самое лучшее: глаженые брючки, надраенные черные туфли, пиджачок поверх рубашечки с воротником. Ослепительно белая рубашка Малахии резко контрастирует с его темной кожей и с понуро опущенными плечами. Видно, что он с трудом сдерживает слезы. Томас выбрал одежду примерно по тому же принципу, что и я: выцветшие серые штаны и белая футболка создают впечатление, будто он собирается поработать на отцовской ферме, а не отправляется в Тозу-Сити. На его красивом лице ничего не прочтешь, мать тщетно пытается привести в порядок его непослушные волосы.

Магистрат Оуэнс и чиновник из Тозу-Сити стоят у носа глиссера. Завидев меня и отца, они приветственно машут. Сегодня на Майкле Галлене облегающий лиловый комбинезон с таким же, как на глиссере, гербом Содружества. Густые волосы собраны на затылке в хвостик, отчего его лицо кажется угловатым.

Магистрат Оуэнс отводит моего отца в сторонку, оставив меня наедине с Галленом. Тот улыбается, и я с удивлением впервые вижу в его глубоких зеленых глазах подобие тепла.

– Нервничаешь перед путешествием, Маленсия?

Меня почему-то удивляет, что он помнит мое имя. Приятная неожиданность!

– Меня больше огорчает то, что я могу подвести колонию, недостаточно успешно выступив на Испытании, мистер Галлен.

– Зови меня Майклом, – говорит он со смехом. – И не волнуйся, все пройдет.

Это он о моих нервах или о заботе о престиже колонии? Возможности уточнить у меня нет, потому что он протягивает руку.

– Можно я уберу твой рюкзак? До Тозу-Сити он тебе не понадобится.

Он держит прозрачный пакетик с двумя серебряными полосками, одна пошире, другая поуже.

– Бери, этой твой идентификационный браслет. Каждому кандидату присваивается для Испытания опознавательный символ, выгравированный на браслете. Будешь носить вот этот, а узкий мы повесим на лямку твоего рюкзака. Так его никто не спутает.

Он закрепляет идентификационный браслет у меня на левом запястье, другой крепит на лямке рюкзака. Потом исчезает в кабине глиссера. Я разглядываю браслет. Он в дюйм шириной, сделан из толстых металлических пластинок. Я знаю, что на нем есть застежка, но на вид ее не отличить от других сегментов. Я выворачиваю запястье и вижу широкий серебряный диск с черной восьмиконечной звездой. В центре звезды стилизованная молния.

– Звезда – символ твоей группы на Испытании. – Голос Майкла заставляет меня вздрогнуть: я не заметила, что он снова стоит рядом со мной. – Ты увидишь других ребят с этим символом на браслете, но молния у тебя одной.

– Эти символы что-то означают? – Я задаю этот вопрос, не подумав. Вдруг ребята из других колоний, исправно поставляющих кандидатов на Испытание, разбираются в значении символов?

Может, Майкл и считает мой вопрос глупым, но не подает виду.

– Восьмиконечная звезда – символ омоложения. Ребята из этой группы демонстрируют способности в самых различных областях. Принадлежать к этой группе просто замечательно. – У него теплая, бодрящая улыбка, и я поневоле улыбаюсь ему в ответ, гадая, в какой группе в свое время состоял он сам.

Тихий прерывистый сигнал заставляет Майкла посмотреть на часы. Потом он обводит взглядом площадь, и улыбка сходит с его лица. Зандри еще нет. Не знаю почему: то ли, как всегда, просто опаздывает, то ли решила пренебречь законом и отказаться от участия в Испытании. Неужели считает, что годами не применявшийся закон не будет применен в отношении нее?

Майкл просит его извинить и тихо совещается с магистратом Оуэнс и с моим отцом. Судя по тому, как настойчиво он тычет в свои часы, Зандри уже давно пора было явиться. Отец и магистрат Оуэнс уговаривают Майкла дать Зандри еще немного времени. Я отворачиваюсь и задерживаю дыхание. Я ведь знаю, какая кара полагается в этом случае. И – о, радость! – вижу ее. Щурюсь на солнце, слегка сомневаясь, а потом кричу:

– Вот она!

– Слава богу! – шепчет кто-то.

Ветер задирает на Зандри тонкую разноцветную юбку. Блузка на ней смахивает расцветкой на фазаний хвост. Она неспешно шествует через площадь, ее длинные светлые волосы сверкают на солнце, на губах улыбка. Подойдя, она даже не думает извиниться. Я догадываюсь, что она спланировала это появление: показывает, что ее можно о чем-то попросить, а пытаться управлять ею бессмысленно. Я восхищена ее бесстрашием, но вижу недовольный взгляд Майкла и начинаю за нее переживать.

Пока Майкл вручает Зандри ее идентификационный браслет и убирает в грузовой отсек ее рюкзак, папа снова меня обнимает. Майкл официальным тоном приказывает нам занять места в глиссере. Пора двигаться.

Буря чувств, которую я сдерживала изо всех сил, вырывается наружу, меня душат слезы, и отцовские объятья бессильны их унять. Я бормочу, что ужасно его люблю, пытаюсь забыть обиду на Зина, не пришедшего со мной проститься, и прошу папу передать Зину мою записку, а всей семье еще раз сказать, как я их всех люблю. Папа отвечает, что тоже меня любит, и напоследок шепчет: «Смотри, Сия, никому не доверяй!»

Я залезаю в овальный глиссер последней, за мной закрывается дверца. Я слышу щелчки замков. Ревет двигатель. Папа кладет ладонь на стекло иллюминатора, я касаюсь стекла со свой стороны. Мы встречаемся глазами, и я все же роняю слезу. Отец делает шаг назад. Глиссер начинает приподниматься, и спустя мгновение мы уже мчимся вперед – прочь с площади, от всего знакомого и привычного, в сторону Тозу-Сити.

Мое сердце возбужденно колотится и при этом рвется надвое. На лицах остальных троих кандидатов на Испытание из Пяти Озер я вижу те же самые противоречивые чувства. Церемония выпуска перевела нас из статуса подростков во взрослое состояние, и это путешествие официально его закрепляет. Теперь мы предоставлены сами себе.

Я смотрю в окно, пока за горизонтом не исчезают последние знакомые детали пейзажа. Я стараюсь сохранить в памяти поля и холмы, которых не увижу много дней, а то и лет. А потом отворачиваюсь от окна и приступаю к изучению новой обстановки.

В бригаде отца было несколько рабочих глиссеров на воздушной подушке, поэтому мне этот способ передвижения не в новинку. Но отцовские глиссеры были менее совершенны и не так быстроходны. Собственно, сходство исчерпывается названием и движением в нескольких футах над землей. Глиссеры из теплиц маленькие, в каждом помещается максимум четыре человека, и то в страшной тесноте, а в этом с комфортом разместилась целая дюжина пассажиров. Мягкие серые сиденья пассажирского отделения очень удобны. Сзади есть кухонька и дверь в другое отделение. Салон такой высокий, что по нему можно расхаживать, не пригибаясь, и до потолка еще остается место.

Наших рюкзаков не видно. Хочется спросить Майкла, куда он их девал, но он сидит в отдельном водительском отсеке впереди и, похоже, сосредоточенно управляет этим аппаратом, который так и хочется назвать летательным. Хорошо, что он сосредоточен. Глиссеры могут скользить на высоте до 15 футов, но их устройство все же требует наличия недалеко от днища земной поверхности. Если внизу разверзнется глубокая яма, аппарат может в нее рухнуть. Скольжение над водой тоже сопряжено с риском, поэтому некоторые на всякий случай придают своим глиссерам плавучесть.

– Никогда ни в чем таком не ездил, – громко признается Малахия с тревожно расширенными глазами. Его отец работает на орошении, мать шьет стеганые одеяла. Понятно, что Малахии еще не представлялось случая прокатиться на чем-то посложнее велосипеда. Я стараюсь рассмотреть символ на его браслете. Это треугольник со стрелой в центре. Мы с ним в разных группах.

– Скорее, так еще не ездил никто из нас, – поправляет Малахию Томас, подходя к нему. – При такой скорости мы домчимся до Тозу-Сити еще дотемна.

– Думаешь? – Малахии уже не так страшно. – Как считаешь, нам позволят осмотреть город?

– Если только уже после Испытания. Расписание наверняка будет напряженным. – Томас с улыбкой хлопает Малахию по спине. – Но уже студентами Университета мы познакомимся и с городом, и с девчонками, верно?

– Конечно. – Малахия улыбается с облегчением.

– Не всех так манит этот Университет! – фыркает Зандри и, тряхнув своей гривой, презрительно на них косится.

Малахия вжимается в подушки, но Томасу хоть бы что, он только хохочет. Ему удается развязать Малахии язык: они болтают о Тозу-Сити, который видели на картинках, о домах-громадинах высотой в десять и даже больше этажей. Даже у Зандри поднимается настроение, и она принимается рассуждать о скульптурах, которые мечтает увидеть.

Я слушаю их болтовню. Неудивительно, что именно Томас находит ко всем подход. Сама я, как всегда, чувствую себя самой младшей и неопытной. На уроках я привыкла поднимать руку только тогда, когда была уверена в правильности ответа, чтобы ни в коем случае не оплошать. Вот и теперь, совсем как в классе, я помалкиваю, навострив уши. Зандри, высокая белокурая красавица, излучает самоуверенность, но, обсуждая с Малахией живопись, заметно добреет. Я поражена, как хорошо он разбирается в художниках далекого прошлого.

Разговорив Малахию и Зандри, Томас редко вставляет в их беседу словечко. Он тоже наблюдает за ними, оценивает их смех и даже молчание. Он замечает, что я слежу за всеми тремя, и я отворачиваюсь с горящими от смущения щеками. Большинство девчонок нашего класса часами на него пялились, забывая о классной доске и вообще обо всем на свете. Я была лишена этого развлечения, потому что он сидел как раз за мной. Но надо было быть совсем слепой, чтобы даже из этой неудобной позиции не замечать, как преображается его угловатое лицо от смеха и от ямочки, возникающей на левой щеке. Мне приходилось упорно бороться с побуждением убрать с его лба прядь волос. Конечно, я ни за что не набралась бы смелости это сделать. Тем лучше: мальчишки и свидания никогда не входили в мой список приоритетов. А теперь – тем более.

Троица через проход от меня над чем-то хохочет. Мне горько, что я не в их компании, но я через силу улыбаюсь и изображаю интерес к теме их болтовни. Вскоре Зандри и Малахия признаются, что плохо спали, укладываются на скамьи с мягкой обивкой в передней части салона и почти сразу засыпают.

– Давай уйдем в хвост, чтобы их не беспокоить, – шепотом предлагает мне Томас. Я с замирающим сердцем следую за ним. Первым делом ему хочется обследовать хвостовую часть салона. Я заглядываю в шкафчик и радостно обнаруживаю там орехи, сухофрукты, сыр, крекеры. За дверью, оказывается, находится туалет.

Мы берем пакетик сухофруктов и воду и устраиваемся сзади. Томас подбрасывает в сильной мозолистой ладони дольку яблока.

– Не верится, что в этом году отобрали сразу четверых! – говорит он.

На его браслете восьмиконечная звезда с тремя волнистыми горизонтальными полосками. Моя группа! Наверное, по мне видно, как я удивлена и встревожена, потому что Томас спрашивает, в чем дело. Я объясняю про идентификационные символы. Малахия и Зандри дрыхнут без задних ног, поэтому я решаю высказаться начистоту.

– Ты заткнешь за пояс всю нашу группу, и меня в том числе.

– Шутишь? – Светло-серые глаза Томаса скользят по моему лицу. Потом он смеется и мотает головой. – Вижу, ты это серьезно.

– Ты же был лучшим в нашем классе!

– Только потому, что наша учительница новенькая и не знает, что ветровой и солнечный генераторы, которыми мы пользуемся в школе, – твоя работа.

– Мне помогли братья. – Достижение было не полностью мое, если бы не они, у меня бы ничего не вышло. – Отец говорил, что система орошения, которую ты разработал, поможет оживить местность за пределами колонии. Вот здорово!

Он пожимает плечами:

– Этой системой много лет занимался мой отец. Я просто внес кое-какие усовершенствования и слегка помог при отладке. Не хочу сказать, что мой вклад ничего не значит, но, конечно, я не гений, каким меня изобразила мисс Йорген. У меня такое впечатление, что она считает учеников из Пяти Озер недоумками. Не зря же столько лет никого из нашей колонии не отбирали для Испытания! Вот ее и впечатлил мой доклад о новой оросительной системе в начале учебного года.

Насчет предубеждения нашей учительницы Томас прав. В первые дни нового учебного года она обращалась к нам нарочито медленно, тщательно произнося каждый звук, как будто перед ней четырехлетки. Но, когда мы выполнили задание «Как я провел каникулы», все изменилось. Мисс Йорген старалась не показывать своего удивления, но задания становились все сложнее, и она уже не говорила с нами односложными словами. Теперь я склонна думать, что отец прав: наша прежняя учительница могла ввести Содружество в заблуждение, чтобы там решили, что из нас не получится лидеров. Зачем она так поступила? Потому что ей было невыносимо наблюдать, как разрываются семьи, или потому что она знала, что у путешествия будет недобрый конец?

– Что-то не так?

Я моргаю:

– В каком смысле?

Он приподнимает брови, намекая, что мое притворство неубедительно.

– Тебе не кажется странным, что в Пяти Озерах целых десять лет не отбирали кандидатов на Испытание?

Он кладет в рот изюмину, обдумывая мой вопрос.

– Мне приходит в голову единственное объяснение: Содружество считало, что у нас слишком маленькое население, чтобы отбирать у нас людей. За последнее десятилетие в Пяти Озерах здорово прибавилось народу.

Действительно, за эти годы к нам переехало примерно 350 человек. Но это, конечно, капля в море по сравнению с другими колониями с населением в несколько десятков тысяч.

– А ты считаешь, что причина в другом?

Мне хочется поведать о подозрениях отца, поделиться этим тяжким бременем. Каким облегчением было бы знать, что за признаками опасности слежу не я одна! Но в голове громко звучат слова отца при прощании. Если бы здесь были только мы с Томасом, я бы рискнула. Но мы не одни. Поэтому я говорю:

– Тебе не кажется, что причина может быть иной?

– Если что-то придумаешь, то обязательно со мной поделись. Я расскажу об этом брату. Он огорчен, что меня выбрали, а он остался на бобах.

– Знакомое чувство. Зин тоже сам не свой.

Он улыбается, дразня меня своей ямочкой. Мы целый час беседуем об общих друзьях, о своих близких, о том, по чему и по кому будем сильнее всего скучать, чего добьемся, если поступим в Университет. Я удивлена, что он хочет заняться возрождением земель, как мой отец. Мне казалось, что он должен стремиться к чему-то поярче. Хотя чему удивляться? Томас очень хорош собой, но при этом обладает завидными человеческими качествами, он всегда был настоящим, пусть неброским лидером. Он с радостью помогал соседу или ученику младшего класса, причем не ради похвалы или тем более вознаграждения. Такого, как он, мой отец охотно пригласил бы к себе в бригаду.

Мы доедаем сухофрукты, но по-прежнему голодны. Томас берет пачку крекеров и готовится ее открыть, но тут раздается голос Майкла:

– Через несколько минут остановка на ленч. Будите ваших друзей.

Но будить никого не нужно: голос Майкла такой громкий, что они вскакивают, как ошпаренные.

Пока Зандри и Малахия зевают и потягиваются, я соображаю, как Майкл узнал, что Томас взял крекеры. Вряд ли это было совпадением. Но Томас не проявляет настороженности. Он просто кладет пачку обратно в шкафчик и подходит к остальным, чтобы поболтать. Но ведь он стоял спиной к кабине водителя. Решил, наверное, что Майкл оглянулся и увидел, как он берет крекеры. Только я знаю, видела, что Майкл не оглядывался. Как же он узнал?

А вот как! В углу салона поблескивает стеклышко. Объектив камеры? Я озираюсь и больше ничего похожего не нахожу, убеждаясь, что права.

За нами следят! Кто получает изображение? Один лишь Майкл? Или эта камера передает его дальше? Вдруг Испытание уже началось? Мысль, что мое лицо красуется где-то на экране, заставляет меня поежиться. У нас в Пяти Озерах телевизоры не в ходу. Телевизор есть у магистрата, у отца на работе, еще в нескольких местах. Но пользуются ими редко. Надо полагать, за пределами колонии они распространены шире.

Я иду по пассажирскому салону, чувствуя, что камера следит за каждым моим движением. Слышит ли она мои слова? Если бы можно было ее рассмотреть, я получила бы ответ. Но я не отваживаюсь. Безопаснее заключить, что установившие камеру позаботились и о микрофоне. Я отворачиваюсь к окну, чтобы сохранить свое открытие в тайне от неведомых наблюдателей.

Бурый растрескавшийся пейзаж, над которым мы несемся, постепенно зеленеет, становится здоровее. С высоты нескольких футов легко определить, что почва делается все плодороднее, чернее, видны признаки освоения. Здесь потрудилась другая колония. Стоя за водительской кабиной, я смотрю вперед. Вдали появились дома, среди них есть высокие – гораздо выше, чем те, к которым я привыкла дома. Я гадаю, что там за колония. Видимо, я задала этот вопрос вслух, потому что Майкл отвечает:

– Это колония Эймс. Мы остановимся на ее окраине и перекусим. Испытательный комитет позаботился, чтобы нас ждала еда.

– Саму колонию мы не увидим?

Он улыбается мне:

– Когда-нибудь увидите. А пока Испытательный комитет стремится оградить вас от постороннего влияния. Лучше сядь – как бы не упасть при торможении.

Я возвращаюсь в пассажирский салон, сажусь и передаю услышанное от Майкла остальным, не стесняясь чужих глаз, наверняка наблюдающих за всем происходящим. Из-за камеры мне приходится контролировать все свои движения. Это вызывает головную боль и напряжение мышц, особенно в плечах. Пейзаж за окнами меняется все медленнее. Через несколько минут глиссер опускается и останавливается. Инерция бросает Малахию на пол.

– Прошу прощения, – говорит Майкл, появляясь перед нами. – С приземлением у меня еще проблемы. Пару дней назад поставили новые тормоза, они слишком быстро схватывают. – Он помогает Малахии встать, потом нажимает кнопку, и дверь глиссера открывается.

Первым выходит Майкл, за ним мы. Снаружи тепло, пахнет свежей растительностью. Футах в пятидесяти от нас стоит приземистая бревенчатая хижина. Она окружена вечнозелеными деревьями, густыми кустами, высокой цветущей травой. Не верится, что неподалеку, за горизонтом, раскинулись иссушенные пространства, растрескавшиеся бесплодные земли. Здесь кто-то отменно потрудился.

Мы шагаем за Майклом по бетонной дорожке к хижине. Внутри кухонька, стол, пять стульев. Тут же маленький туалет. Площадь всего помещения не больше 14 квадратных футов, и здесь так пахнет жареным мясом, чесноком, овощами, что просто слюнки текут. Под большой прозрачной крышкой нас дожидается большая буханка хлеба и шмат сыра. В хижине прохладно, и Майкл предупреждает, чтобы мы не оставляли открытыми двери и окна, иначе нарушится микроклимат.

Мы по очереди посещаем туалет, моем руки и лицо. Я делаю это последней, чтобы успеть обойти комнату, якобы затем, чтобы оценить занавески и прочее убранство. Вот и первая камера – висит над широким деревянным столом. Вторая спрятана в правом верхнем углу кухни. Может, есть и другие, но мне их не найти. Двух вполне достаточно, чтобы испортить удовольствие от еды. Тем не менее, зная, что ни одно мое движение не остается незамеченным, я с довольной улыбкой уплетаю рагу, заставляю себя смеяться вместе со всеми. Замечаю уголком глаза, что Майкл наблюдает за мной, приподняв одну бровь. Он поднимает глаза на камеру, смотрит на меня и улыбается.

Он знает, что я знаю.

Я затыкаю себе рот толстым куском хлеба, чтобы жевать, а не говорить и иметь время на размышление. Улыбка у Майкла довольная, даже гордая, можно подумать, что я получила трудное задание и не подкачала.

Он хочет, чтобы я знала.

Я в этом уверена. Потому и предупредил о скорой остановке на ленч именно в тот момент, когда Томас схватил крекеры. Конечно, он вполне мог ошибиться: Майкл моложе всех остальных чиновников из Тозу, которых мне доводилось встречать. С другой стороны, он бы не прошел Испытание, не окончил бы Университет, не получил бы эту работу, если бы был склонен совершать по безалаберности такие ошибки. То, что я заметила особенности поведения Майкла, – начало проверки или он решил мне помочь?

Майкл открывает дверцу буфета и приносит нам большое блюдо с печеньем. Оно похоже на то, которое испекла моя мать на праздник в честь моего выпуска. От этого напоминания о доме я грустнею. Остальные рады нежданному лакомству. Я отодвигаюсь от стола и прошу разрешения прогуляться.

– Обещаю оставаться на виду. Просто хочу размять ноги перед продолжением пути.

– Почему бы нет? – Майкл смотрит на свои часы. – До отъезда полчаса. Кто-нибудь еще хочет пройтись?

Никому не хочется шевелиться, поэтому я беру одно печенье, иду к двери, выхожу на солнце. Воздух теплый, чудесный. Еще чудеснее – ощущение свободы. Ни камер, ни оценивающих взглядов. Не надо беспокоиться, что скажешь или сделаешь что-то не то и перечеркнешь свое будущее. Зная, что меня ждет, я ценю этот последний глоток свободы. Он позволит сохранить спокойствие и твердость все предстоящие непростые недели.

Заметив справа вечнозеленую рощу, я бреду туда. Трава достает мне до пояса. Я наслаждаюсь ее ароматом и вкусом печенья, которое не спеша жую.

– Сия, подожди!

Я оборачиваюсь, щурюсь на ярком солнце, загораживаю ладонью глаза. Удивительно, как далеко я отошла за считаные минуты. Хижина, где мы обедали, едва виднеется в доброй сотне ярдов. Томас гораздо ближе, он быстро идет в высокой траве. Он помешает последним минутам моей свободы вдали от подглядывания и подслушивания. Мне хочется крикнуть, чтобы он ушел. Но все-таки для него это тоже последние мгновения, которые он проводит, как хочет, даже если сам об этом не догадывается. Мне стыдно лишать его их.

Я жду, чтобы он подошел, потом поворачиваюсь, чтобы брести дальше.

– Ты куда? – спрашивает он запыхавшимся голосом.

– Вон к тем деревьям.

Несколько минут мы идем молча, потом садимся в прохладной тени.

– Смотри, как бы Зандри не заревновала. Она положила на тебя глаз.

Я над ним подтруниваю, но в моих словах есть доля правды. Все, от изгиба ее золотого локона до трепета ресниц, призвано заставить Томаса обратить на нее внимание. Пока что он оставался стойким. Не уверена, как я отреагирую, если он все же дрогнет.

– Она меня не волнует. Меня волнуешь ты. – Он дотрагивается до моей руки, запуская мне на спину рой мурашек.

– Почему?

– Вижу твои поджатые губы, беспокойство во взгляде. Я изучил твое лицо, Сия. Мне видно, когда что-то идет не так.

Я пожимаю плечами и пытаюсь сама выбрать направление разговора:

– Мы только что расстались с родными и друзьями. Возможно, мы больше никогда их не увидим.

– Я видел, как ты переживаешь из-за друзей и родных. Видел, что с тобой происходит, когда ты стараешься правильно ответить на вопрос. Тут не то и не другое. – Он накрывает ладонью мою ладонь и несильно ее сжимает. – Знаю, там, дома, мы с тобой не были закадычными друзьями, но ты можешь мне доверять.

Могу ли?

У меня замирает сердце, я отворачиваюсь, не выдержав его пристального взгляда, и смотрю на глиссер, на хижину со ждущими нас камерами. Я знаю Томаса всю жизнь. Мы вместе работали над школьными проектами, вместе играли, даже протанцевали вместе целый незабываемый час на прошлогоднем выпускном празднике. В последнем учебном году мы мало разговаривали. Это моя вина. Томас много раз предлагал мне погулять, вместе выполнить какое-нибудь школьное задание, но я всегда находила причину ответить отказом. Подтрунивание братьев после той вечеринки, злые взгляды других девчонок, моя неуверенность насчет того, как понимать тот танец, заставляли меня от него шарахаться. Теперь я должна выбрать между привычным шараханьем и шагом ему навстречу. Рассуждая здраво, Томас – мой конкурент, моя цель должна заключаться в том, чтобы его обезвредить.

Скоро из хижины выйдут остальные, камеры снова начнут фиксировать каждое наше движение, а то и каждое слово. Я знаю, что здесь, в тени деревьев, куда почти точно не проникает взгляд камеры, у меня есть последняя возможность поделиться своей тревогой так, чтобы этого не услышали чужие уши. Отец меня предостерегал: никому не доверяй. Но, глядя в серьезные серые глаза Томаса, я решаю – только в этот раз – пренебречь отцовским предостережением. Если это ошибка, то я понесу за нее ответственность. Мне придется собственной судьбой искупать последствия.

– В глиссере спрятана камера. В хижине я заметила еще две.

– Ты уверена?

Я решительно киваю.

Он оглядывается на глиссер, прядь волос падает ему на лоб.

– Не пойму, зачем подглядывать за нами уже сейчас!

– Потому что Испытание уже началось! – выпаливаю я.

 

Глава 5

Стоило начать – и слова хлынули потоком. О стертых воспоминаниях отца. О его отрывочных кошмарах. О его уверенности, что наша прежняя учительница видела такие же кошмары и, используя свой авторитет, препятствовала отбору выпускников из Пяти Озер для Испытания. Потом я, затаив дыхание, жду, что Томас не оставит от опасений моего отца камня на камне, убедит меня, что нам ничего не угрожает. Это просто проверка, одна из многих, нам уже приходилось их проходить, а сколько еще впереди…

Вместо этого он говорит:

– Хорошо, что мы с тобой в одной группе. Будем друг за другом приглядывать.

– Думаешь, кошмары моего отца – это настоящие воспоминания?

– Я думаю, что полезно быть готовыми ко всему. Даже если они ненастоящие, нам неплохо быть начеку. А если настоящие… – Он переплетает свои пальцы с моими, и мы сидим молча, обдумывая непрозвучавшие слова.

Я подпрыгиваю от резкого свиста. Майкл машет нам рукой. Он готов ехать.

Томас встает и помогает встать мне. Пока мы торопимся обратно в высокой траве, он не выпускает мою руку. На полпути он останавливается и достает из кармана что-то, завернутое в белый хлопковый платок. Два печенья. Он берет одно и сует другое мне.

– Раз мы с тобой партнеры…

Это словечко вызывает у меня улыбку. Партнеры! Сколько же мы с ним партнерствовали! Каждый раз, работая вместе, мы получали лучшие оценки во всем классе. Мне хочется надеяться, что и теперь будет так же.

– Что ж, партнер, – говорю я, беря печенье, – не смей брать печенье у наших конкурентов. Мало ли что…

Как я и думала, Зандри раздражена тем, что мы с Томасом залезаем в глиссер вместе. Возможно, Томас к ней безразличен, но, судя по ее кинжальным взглядам, предназначенным мне, она к нему неравнодушна. Партнерство с Томасом создало мне, наверное, нового недруга. Необязательно такого же опасного, как тот, кто готов отравить мою еду, чтобы вырваться вперед, но, учитывая длину ее ногтей, мне следует держаться начеку.

Томас уходит в хвост глиссера и садится с другими. Я собираюсь подсесть к ним, как вдруг ко мне прикасается чья-то рука.

– Все в порядке?

На меня заботливо взирает Майкл. Я в ответ улыбаюсь и, помня про камеру, говорю:

– Все отлично. Здорово было увидеть вблизи результаты стараний по возрождению природы. Они впечатлили бы моего отца.

Он оглядывается на камеру и тоже улыбается. В его взгляде больше нет тревоги, ее сменила радость. Да, по какой-то причине из всей четверки кандидатов из колонии Пять Озер Майкл решил помочь именно мне. Он определенно считает, что я хорошо справляюсь.

Майкл велит мне сесть и устраивается в своей водительской кабине. Зандри увлеченно болтает с Томасом про какую-то вечеринку, на которой они оба были недели три тому назад, а я опускаюсь в одно из глубоких кресел и чувствую, как глиссер начинает движение. Зандри теребит свой браслет, квадрат со стилизованным цветком посередине, наклоняется, чтобы был лучше виден глубокий вырез ее блузки. Не знаю, как относятся к ее заигрываниям те, кто за нами наблюдает, но мне от этого тошно. Хуже того, ее ужимки, без сомнения, плохо отражаются на будущих результатах Испытания. А учитывая то, что она вообще не хотела в нем участвовать…

Я жду паузы, чтобы спросить Зандри про новую ветряную мельницу, которую она помогала проектировать. Главная ее страсть – живопись, но она так же очень хороша по части симметрии и баланса, и этим ее талантам с радостью нашел применение наш городской архитектор. Держу пари, ее браслет как-то отражает эту специфику.

Зандри смотрит на меня с любопытством – наверное, потому, что я тоже участвовала в этом проекте, – но не упускает возможности поговорить о себе любимой. Томас задает ей вопросы про ветряк и втягивает в беседу Малахию, чтобы тот тоже рассказал о своих достижениях. На протяжении следующего часа мы с Томасом расспрашиваем двух других кандидатов, помогая им выигрышно смотреться перед невидимым Испытательным комитетом. Они – мои конкуренты, но при этом мы с ними земляки, и я сделаю все возможное ради нашего общего блага.

Со временем разговор начинает спотыкаться, мне становится трудно держать глаза открытыми после такого длинного дня.

– Почему бы тебе не поспать? – Томас садится рядом со мной и одаривает теплой улыбкой. – Если произойдет что-то интересное, я тебя разбужу.

Я следую его совету и растягиваюсь на кушетке в передней части салона. Не знаю, удастся ли мне заснуть на глазах у Томаса: не хочется, чтобы он видел меня такой беспомощной. Но все же я закрываю глаза, чтобы попытаться. Последнее, что я слышу, прежде чем реальный мир меркнет, – это просьба Томаса к Зандри и Малахии говорить потише.

Во сне со мной беседует отец. Тот, каким я его знала до того, как меня выбрали. Он терпеливо учит меня сращивать гены растений, поддерживает мои руки, когда я старательно копирую его движения. Предупреждает, что худшие неудачи обычно происходят перед величайшим прорывом. Учись на своих ошибках – и все будет хорошо.

– Сия, просыпайся. – Отец теребит меня. Нет, не отец, а Томас. Я больше не дома. Открыв глаза, я вижу улыбку Томаса. – Вставай. Майкл говорит, что ты пожалеешь, если это пропустишь.

Майкл прав. Я вижу в окне мерцание невероятно чистого водоема. От этой чистоты, да еще на закате, захватывает дух. Пять озер, в честь которых наречена наша колония, тоже прошли очистку, но до этой им еще далеко. От волшебного зрелища на глаза у меня наворачиваются слезы.

Сквозь слезы я вижу то, на что остальные смотрят сияющими глазами, широко разинув рты. Далеко впереди, за водной гладью, серебрятся здания. Видимость отличная на много-много миль. Это может означать только одно – Тозу-Сити. Мы почти на месте.

В школе нас учили, что 99 лет назад был заложен город Тозу-Сити, первый осязаемый признак того, что мы, народ, пережили все Семь стадий Войны: Четыре стадии уничтожения, обрушенного людьми друг на друга, и еще Три стадии сопротивления самой Земли. Это место было выбрано потому, что город, стоявший здесь прежде, был признан воюющими сторонами незначительной военной целью. Он не смог избежать разрушения из-за корчей Земли, землетрясений, ураганов и наводнений, тем не менее большая часть города устояла к моменту, когда Земля присмирела, и оставшиеся в живых жители стали его отстраивать.

Чем мы ближе, тем выше становятся дома. Как страшно и одновременно восхитительно, должно быть, смотреть на мир с такой высоты! Некоторые здания не так уж и высоки, но идеально цилиндрические постройки из металла и стекла впечатляют не меньше. Домам нет числа. Я не могу определить, какие из них новые, а какие устояли в войнах. Дома начинают сливаться в одну массу. И повсюду люди – идущие, бегущие, смеющиеся, спешащие. Улицы запружены глиссерами и велосипедами, старомодными автомобилями и скутерами на воздушной подушке. Большая часть улиц, которые мы минуем, аккуратные, чистые, новенькие. Именно этого я ждала от города, где расположен центр надежд нашей страны на лучшее будущее. Но потом я замечаю и другие улицы – грязные, заброшенные. Люди, двигающиеся по ним, плохо одеты и измождены; некоторые, похоже, голодны; некоторые, кажется, не одну неделю не мылись. Как это объяснить? Школа научила меня, что этот город – крупнейшее скопление нашего населения, не менее ста тысяч человек. Раньше я не осознавала истинного смысла этой цифры. Теперь я потрясена. Томас берет меня за руку, он бледен, глаза расширены. Думаю, не я одна ощущаю сейчас свою незначительность и испытываю смятение.

Майкл предупреждает нас, что мы направляемся прямиком в Испытательный комплекс. Никакого посещения достопримечательностей не предполагается. Но я замечаю, что, прежде чем нырнуть в большие ворота в форме арки, он провозит нас мимо колоссального Капитолия и холодного каменного министерства юстиции: Малахия говорил, что ему интересно увидеть оба эти сооружения. На металлической табличке рядом с аркой написано: «Университет Соединенного Содружества».

У меня замирает сердце. Вот и Университет! Вижу, здешние постройки совсем не новы. Красный кирпич, белая отделка. Башня с часами. Некоторые дома из стекла, другие каменные. Все свидетельствует о почтенном возрасте и о накопленной мудрости. Вижу скульптуру в виде двух сцепленных рук – в молитве? в надежде? Зандра может это знать, но мне не хочется ее спрашивать. Я довольствуюсь тем, что пытаюсь запомнить все, что вижу.

Мы минуем большой стадион, и глиссер тут же начинает замедляться. Он останавливается перед массивным гладким сооружением из черной стали и такого же стекла. Вокруг пышный сад, изумрудная зелень, благоухающие цветы, но от этого соседства здание не делается менее суровым. У входа бронзовые буквы: ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР.

Дверь глиссера открывается, и наша четверка спрыгивает на землю. При взгляде на сам Центр и на ведущую внутрь тяжелую железную дверь я чувствую спазм в животе. Теплая рука Томаса вовремя касается моего плеча. Мне достаточно знать, что он рядом, чтобы паника улеглась.

– Держи! – Майкл отдает мне рюкзак с моим символом. – Постарайся не потерять его из виду. – Это сказано совсем тихо, он выразительно смотрит мне в глаза, в его взгляде ни тени веселья, даже улыбки. Он – сама серьезность. Я должна любой ценой не лишиться своих скудных пожитков.

Многозначительный момент позади, Майкл отворачивается и громко говорит:

– Внутри вам покажут ваши спальные места, вы познакомитесь со своими соседями. Большинство кандидатов уже здесь, потому что их глиссеры не подстерегали поломки. Последние несколько человек прибудут сегодня вечером. – Он пытается подбодрить нас широкой улыбкой. – Готовы войти?

Приемлемый ответ один – «да». Так наш квартет и отвечает.

Майкл кивает и нажимает на маленьком пульте у двери шесть кнопок. Щелчок, дверь распахивается, мы входим следом за Майклом. Последним через порог перешагивает Томас. В следующее мгновение дверь захлопывается. Мы начинаем разглядывать Испытательный центр под лязг автоматически запирающихся замков. Если честно, мы сильно разочарованы. Вестибюль освещен тускло, вокруг белые стены, внизу зашарканный серый пол. В углу два серых деревянных кресла – это как будто уголок отдыха, но у кресел такой вид, словно в них никогда никто не сидел. Нам тоже не до кресел: Майкл ведет нас по длинному бело-серому коридору к лифтам. Я никогда не пользовалась лифтами, только читала о них и изучала принцип их действия.

Майкл жмет на кнопку, тут же раздвигаются дверцы, и мы входим в кабину впятером. Ууух! Цифры над дверями в считаные секунды меняются от единицы до пятерки. Звучит звонок, двери открываются, мы видим залитый электрическим светом коридор с ослепительно белым кафельным полом. Стены коридора синие, впереди, за стеклянной перегородкой, просторное помещение со столами, стульями, множеством людей. Люди – наши ровесники. Опять у меня в животе спазм. Десятки кандидатов на Испытание!

Я слышу покашливание и вижу очень полную женщину с длинными седыми волосами в кудряшках, в круглых очках в золотой оправе, восседающую за большим деревянным столом. Она улыбается нам и встает.

Когда женщина обращается к нам, я испытываю облегчение. Сердечным и дружеским голосом она приветствует нас в Тозу-Сити и поздравляет с тем, что нас отобрали для Испытания.

– Большинство кандидатов прибыли вчера и сегодня утром. Ужин накрывают в зале позади меня. Можете освежиться и оставить вещи в своих комнатах, а можете идти ужинать прямо сейчас.

– Я пойду сразу, – решаю я. Если попаду в свою комнату, то мне может не хватить смелости оттуда высунуться. Судя по воинственному виду Зандри, ей хочется поспорить, но Томас со мной соглашается, и Зандри не идет на конфликт. Майкл кивает нам и ведет по коридору, приглашающе распахивает дверь. Мы оказываемся в большом зале, который уже видели через стекло. Вряд ли то, что в зале становится тихо, – моя фантазия. Все впиваются в нас глазами, всматриваются в наши лица, примериваются, оценивают нас как конкурентов. Потом возвращаются к еде и к разговорам.

Слева я вижу уставленный едой стол. Трое официантов как будто готовы объяснить, в какой тарелке что. Здесь несколько сортов хлеба, яблоки, апельсины, виноград. Густое говяжье рагу с овощами. Морковки и луковки в постном соусе, толстые куски невиданной рыбы. Майкл подсказывает, что рыба называется «лосось». На отдельном столе всевозможные пирожные и прочие сладости.

– Берите тарелки и ешьте сколько влезет. – Майкл подает пример.

Наша четверка дружно хватает тарелки и принимается наваливать на них еду. Я беру бублик с изюмом и орехами, кусочек лосося, яблоко, немного моркови. Больше в меня не поместится. Как я вижу, другие кандидаты не следуют этому правилу. Перед многими стоит по несколько тарелок, наполненных с горкой. Некоторые пробуют, отодвигают, ищут чего-нибудь повкуснее. Отец учил меня уважать продукты, которые мы сами выращиваем, и соседей, с которыми мы ими делимся. От одной мысли о вопиющем пренебрежении тем, на выращивание чего ушли долгие годы, у меня пропадает аппетит.

За ближними столами теснятся кандидаты. Пока мы идем к незанятым столам в глубине зала, они провожают нас глазами. Я ставлю свою тарелку на стол и успеваю оглянуться как раз в тот момент, когда толстый нечесаный парень ставит подножку Малахии. Малахия роняет тарелку, и она разбивается. Если бы не быстрая реакция Томаса, Малахия очутился бы на полу, лицом в рагу.

Темная кожа Малахии не мешает ему краснеть. Он бормочет извинения и начинает убирать за собой, но Майкл заставляет его выпрямиться.

– Ты не виноват. – Он переводит взгляд на нечесаного толстяка, запихивающего пирожное в рот, кривящийся от усмешки. – Подержи-ка мою тарелку, я найду того, кто это уберет.

Малахия берет у Майкла тарелку и садится, потупив взор. Ему осязаемо стыдно за неприятную сцену, а у меня сами собой сжимаются кулаки, от ярости вскипает кровь. У меня дружная семья, в которой принято все обсуждать и спускать раздоры на тормозах. Но недаром у меня четверо старших братьев: драться я умею. Сейчас я тоже готова устроить обидчику взбучку.

– Сия, твоя еда остынет, – слышу я голос Томаса сквозь гудение гнева в ушах. Слова нейтральные, но я улавливаю в них предостережение. За нами наблюдают, любое движение может оказаться роковым. Подраться я еще успею.

Я постепенно успокаиваюсь, разжимаю кулаки, сажусь за стол вместе с остальными и беру вилку. Томас хлопает Малахию по плечу и что-то шепчет ему на ухо. Не знаю, что он ему сказал, но Малахия приободряется и приступает к еде. Майкл возвращается с еще одной тарелкой и за едой не перестает болтать. В редкие перерывы до меня долетают обрывки разговоров за другими столами: там обсуждают нас, гадают, из какой мы колонии. Некоторые предполагают, что мы из Пяти Озер, но это предположение встречается взрывами смеха. Колония Пять Озер – это звучит для большинства как шутка. Во мне нарастает тревога.

Я все съела, осталось только яблоко. Лосось был, наверное, вкусный, но мне сейчас не до смакования. За пустой стол в глубине зала усаживается еще одна группа, шестеро кандидатов. Они торопятся есть, видя, как женщины в белых комбинезонах собирают со столов пустые тарелки.

– Добро пожаловать в Тозу-Сити! – раздается голос. – Поздравляем выбранных для Испытания!

Я не сразу нахожу говорящего: голос раздается из громкоговорителей, расставленных по всем углам зала. Наконец я вижу микрофон в руке у полной женщины, приветствовавшей нас у входа в столовую.

– Вас собралось сто восемь человек, – продолжает она. – В Университет поступят не более двадцати. Желаю каждому из вас удачи, пусть ему сопутствует успех!

Больше пяти человек на место! В зале раздаются негромкие голоса, кто-то уверен в победе, кто-то удивлен большим конкурсом, но очень старается скрыть тревогу.

– Раз все уже в сборе, – продолжает женщина, – завтра утром начнется процесс Испытания. Через десять минут всем надлежит явиться в свои спальни. Тем, кому еще не показали их спальное место, нужно обратиться к сопровождающему. Советую хорошенько отдохнуть, это вам поможет – впереди нелегкие дни и недели. Доброй ночи и удачи!

Майкл дает мне бумажку с номером и дольше, чем необходимо, не убирает руку. В его глазах и в пожатии я читаю пожелание успеха.

Мы покидаем столовую и разделяемся: девочки сворачивают направо, мальчики налево.

Мы с Зандри провожаем глазами Малахию и Томаса, потом вместе ищем свои комнаты. Мой номер 34, ее – 28. Прежде чем она заходит к себе, я легонько ее обнимаю. Неизвестно, что будет завтра. Я желаю ей всего доброго. К моему удивлению, она отвечает мне тем же, и мы ненадолго застываем, обнявшись, связанные годами общего опыта и страхом перед неведомым. Потом каждая делает шажок назад. Она улыбается:

– Завтра ты им покажешь, слышишь?

Я киваю:

– Ты тоже.

Она скрывается за дверью своей комнаты, а я иду искать комнату 34 и нахожу ее через несколько дверей. Внутри кто-то копошится. Я делаю глубокий вдох, поворачиваю ручку тяжелой деревянной двери и вхожу.

– Привет!

Комната большая, в ней две широкие кровати, два стола, стулья. Мне требуется минута, чтобы понять, откуда донеслось негромкое приветствие. Я приятно удивлена: голос принадлежит высокой красивой девушке, широкоплечей, с длинными светлыми волосами. Она скромно улыбается:

– Я Райм из колонии Диксон. Похоже, мы соседки.

Я утвердительно киваю и делаю несколько шажков по комнате. За моей спиной защелкивается дверной замок.

– Я Сия из Пяти Озер.

Она радостно улыбается:

– Чудеса! За ужином только и разговоров было, что о Пяти Озерах и о том, что никто оттуда уже много лет не проходил Испытание. Все думали, что ваша колония вообще зачахла.

– Нет, мы существуем. Просто Пять Озер довольно невелика по сравнению с другими.

– Диксон тоже маленькая колония. – Она садится на кровать у дальней стены и подбирает под себя ноги. – Всего пятнадцать тысяч жителей. Мы были поражены, когда в этом году выбрали целых восемь человек.

У нее теплая улыбка, я невольно улыбаюсь ей в ответ. Сажусь на другую кровать и отвечаю:

– Пятнадцать тысяч – это очень много! В Пяти Озерах и одной тысячи не наберется.

– Сколько же вас приехало?

– Четверо, четверть класса.

Она расспрашивает о Пяти Озерах: где это, что мы выращиваем, какое зверье у нас водится. Из рассказа о ее колонии выходит, что Диксон располагается примерно в трехстах милях к юго-востоку от Пяти Озер. Колония гораздо крупнее нашей, но беднее ресурсами. То ли с таким населением на всех не хватает, то ли бо́льшая часть населения занята производством аккумуляторов и электроэнергии, а не возделыванием полей. Семья Райм – фермеры, они не голодают, но многие в ближайшем городе недоедают. Райм объясняет, что деньги, которые ее родители получат как компенсацию, пойдут на приобретение фермерского инвентаря и оборудования для хранения продовольствия, то есть в конечном счете улучшат продуктовое обеспечение самой семьи и окружающих.

Райм, похоже, гордится тем, что помогала кормить соседей. Я собиралась соблюдать дистанцию при общении с кандидатами из других колоний, но она мне нравится.

Наш разговор затягивается на целый час. Райм показывает мне свой браслет: на нем треугольник со стилизованной буквой А посередине. Не моя группа. Она предлагает помочь мне разобрать вещи, но я говорю, что все оставлю в рюкзаке. Кто знает, когда Испытанию придет конец для той или иной из нас? Она с улыбкой соглашается, хотя я вижу в стенном шкафу рядом с ее кроватью два пышных платья. Моя мать эти платья одобрила бы. В нашем распоряжении своя маленькая ванная. Мы переодеваемся в пижамы и ныряем в свои постели. Райм просит разрешения пока что не выключать свет. Она сидит в постели скрестив ноги и листает фотоальбом, привезенный из дому. Видя на ее глазах слезы, я тоже переживаю, вспоминая свою семью. Вижу маму, сидящую у камина и спрашивающую, как прошел мой день, папу, обменивающегося с моими братьями удачными идеями за игрой в карты в кухне. Охваченная тоской по дому, я разрешаю Райм не гасить свет столько, сколько ей захочется, и накрываюсь с головой.

Она мне благодарна. Я уже закрываю глаза, когда она говорит:

– Если ты голодна, у меня есть кукурузные лепешки, я сама их испекла, угощайся.

Я засыпаю, положив рюкзак на свою кровать.

Сны у меня тревожные, хотя я не могу их вспомнить, проснувшись от голоса в репродукторе, сообщающего, что у нас есть час, чтобы одеться и поесть перед началом первого этапа Испытания. Я надеваю темно-бурые брюки, белую блузку с желтоватым оттенком и ботинки. Пижаму и вчерашнюю одежду я складываю и засовываю в рюкзак. Видя это, Райм удивленно приподнимает бровь, но ничего не говорит. На ней желтое платье в цветущих лютиках и сверкающие белые туфли. Она даже воспользовалась губной помадой и тушью для ресниц.

Мне слышно, как у нее урчит в животе, но до своих лепешек она не дотрагивалась. Может, это паранойя, но я считаю лепешки: девять штук. Если к завтрашнему дню их так и останется девять, то я буду точно знать, что Райм нельзя доверять ни моих вещей, ни секретов.

Я поворачиваю браслет на запястье, еще раз проверяю рюкзак и вешаю его на плечо. Райм идет в столовую со мной, не отвечая на приглашения, звучащие из-за других столов. Не знаю, зачем ей моя компания; наверное, у нее вызывают любопытство другие кандидаты из Пяти Озер. Судя по тому, что я слышала от нее вчера вечером, другие колонии как-то сообщаются одна с другой. А о Пяти Озерах никто ничего не знает.

Я беру на завтрак клубнику, цукатную дыню, бублик со сладковатым пряным ароматом и два ломтика хрустящего бекона. Райм шутит, что нервы лишили меня аппетита; сама она накладывает себе блинов, вафель, яичницы, колбасы, жареной картошки. Мы обе берем по стакану молока. Я озираюсь в поисках своих земляков. Они сидят за тем же столом, что вчера, но рядом с ними я вижу несколько незнакомых лиц. Не я одна явилась с сопровождением.

Малахия и Зандри знакомят нас со своими соседями, Бойдом и Николетт. Оба смуглые кареглазые брюнеты. Неудивительно, что они из одной колонии Пайн Блафф, расположенной к юго-востоку от нашей. Бойд состоит в одной группе с Зандри. Браслет Николетт я вижу плохо: его то и дело закрывает длинный рукав ее платья. Кажется, на нем сердечко. Я подсаживаюсь к Томасу, который, как и я, пришел в столовую с рюкзаком. Наши с ним земляки явились налегке, в отличие от примерно трети завтракающих, включая двух новеньких за нашим столом.

Под разговоры вокруг я без большой охоты завтракаю и стараюсь не думать о том, что мне предстоит. Если тех знаний, что я успела получить в школе, недостаточно, то с этим ничего не поделаешь. К концу завтрака я узнаю, что Бойд и Николетт – двоюродные брат и сестра. Их семьи вместе работают на рисовой ферме и бьются над улучшением системы орошения. Рис – неведомая мне культура, никогда его не пробовала и почти ничего о нем не знаю. Томас тоже не в теме, но, прислушавшись к их разговору об орошении, мы не можем к нему не присоединиться. У меня даже возникает несколько занятных идей, в которых Бойд усматривает пользу.

Разговор такой интересный, что я забываю о своих тревогах, пока не звучит объявление:

– Просьба к абитуриентам Испытания собраться на лифтовой площадке, оттуда вас направят на первые экзамены. Удачи!

Спазм в животе, приступ тошноты, завтрак просится наружу. Кто-то сжимает мне руку. Я оборачиваюсь и заглядываю Томасу в глаза. Он тоже волнуется? Не поймешь. Но я рада его теплой поддержке. Я встаю из-за стола. Почти все девушки вырядились в свои лучшие платья и туфли. Я бы почувствовала себя на их фоне замарашкой, если бы не Томас. Он в ношеных черных ботинках, хлопковая рубаха и бурые штаны изрядно выгорели. Каким бы испытаниям нас ни подвергли, я уверена, что только нам с Томасом будет на них удобно.

Сотрудники в темно-красных комбинезонах отправляют всех нас на третий этаж. Спускаясь на два этажа в серебристой кабинке лифта, Томас не выпускает мою руку. У некоторых кандидатов это вызывает понимающую ухмылку, я хочу высвободиться, но Томас не соглашается. Не знаю, почему он так внимателен ко мне, почему решил поддерживать, но с ним мне не так страшно, и я довольна. Он назвал нас «партнерами». Это слово, конечно, никак не объясняет щекотное чувство у меня в животе, не имеющее отношения к экзаменам, а связанное с тем, что я ощущаю, когда его рука касается моей.

Двери лифта разъезжаются, и нас встречают другие сотрудники. Цвет их одежды говорит о более высоком статусе: они взрослые, они здесь главные.

Нас приглашают в большое помещение с сиденьями и сценой. Сцена залита ярким светом, на ней седой мужчина с бородкой, в бордовом комбинезоне. В руке у него микрофон, он ждет, пока мы рассядемся.

Мы с Томасом, по-прежнему не расцепляя рук, садимся в заднем ряду. Ищем глазами Зандри и Малахию, но не находим. Когда все садятся, сотрудники, стоявшие у дверей, входят и встают в проходах. Седой говорит в микрофон:

– Добро пожаловать в Тозу-Сити. Я доктор Джедедай Барнс. От своего имени и от имени всех коллег заявляю, что видеть вас здесь для нас большая честь. – У него сердечный тон и теплая улыбка. – Вы оказались здесь потому, что вы – лучшие, самые умные. Все Соединенное Содружество возлагает на вас свои надежды. Среди вас будущие лидеры нашей страны. Все лидеры должны подвергнуться проверке, этот процесс и начнется сегодня.

Все вокруг ерзают на стульях. Нервы? Возбуждение? Я, честно говоря, испытываю то и другое одновременно.

Оратор снова улыбается.

– Процесс Испытания состоит из четырех частей. Следующие два дня будут посвящены письменным экзаменам. Это проверка ваших знаний по истории, наукам, математике и литературе. Мы также получим представление о ваших логических способностях и умении решать задачи. По результатам этих экзаменов будет произведен первый отсев.

Напряжение в зале заметно усиливается. Я крепче стискиваю руку Томаса. Ему, наверное, приходится туго, но он не ропщет.

– Вторая часть – комплекс практических экзаменов, на которых вы сможете проявить свои способности по конкретному применению теоретических знаний. Те, кто их сдаст, станут участниками третьего этапа. Это будет экзамен на способность к коллективной работе и к оценке сильных и слабых сторон товарищей по команде. И, наконец, четвертый этап: проверка вашего умения принимать решения и лидерских качеств. Заслужившие высокие оценки на всех четырех этапах Испытания пройдут индивидуальную проверку в отборочном комитете. Он изучит личность и психологические особенности победителей и определит, кто достоин заниматься в Университете, вместе с другими выдающимися умами участвовать в возрождении Земли и в возвращении нашей стране ее былой славы. Это величественная цель, но то, что я слышал о собравшихся здесь абитуриентах, особенно о представителях колоний, откуда к нам годами не поступало кандидатов, рождает уверенность, что вы способны ее добиться.

Сидящие в передних рядах оглядываются, ищут глазами Малахию и Зандри, меня и Томаса. Моя соседка предупреждала, что мы вызываем всеобщий интерес, потому что ходили слухи, будто колония Пять Озер испустила дух. Если бы в Испытании долгое время не принимали участия и другие колонии, она бы обязательно об этом обмолвилась. Выделив нас, д-р Барнс буквально намалевал у нас на спинах мишени. Он это нарочно? Его речь была слишком гладкой, слишком продуманной, чтобы предположить случайную оплошность. Уж не стремится ли он поощрить других ставить нам подножки? Или он разравнивает поле, чтобы остальные заранее видели в нас командных лидеров?

Д-р Барнс передает микрофон худенькой женщине в красном комбинезоне, с ярко-рыжими волосами. Она представляется: профессор Верна Холт.

– Сейчас вас пригласят в экзаменационные классы, – говорит она. – Все абитуриенты распределены по группам по принципу прежних академических достижений. Группа каждого обозначена большим символом на идентификационном браслете. Увидев символ своей группы на экране у меня за спиной, следуйте вместе с остальными к лифтам. Сотрудник встретит вас и отведет в экзаменационный класс. Желаю вам всяческих успехов и предвкушаю, как буду работать с вами в предстоящие дни и недели.

Раздается шум мотора, и над сценой разворачивается широкий белый экран. На нем появляется черное сердце. Носители этого символа тихо переговариваются: их время пришло. Николетт идет по проходу и исчезает за дверью вместе с двумя десятками ребят своей группы. Проходит несколько минут, в зале шепчутся. Я сижу, затаив дыхание, и жду, когда вызовут следующую группу.

Треугольник. Малахия и Райм.

Вижу в левом углу зала маленькую фигурку Малахии. Он поджал губы, сосредоточившись на происходящем или же от страха, и идет по проходу к двери. Я показываю ему большой палец, но он впился глазами в спину девушки впереди и не замечает моей попытки его подбодрить.

Снова шепот, ерзанье, ожидание. У меня учащенно бьется сердце, часы оглушительно тикают. На экране появляется новый символ – мой.

Сопение Томаса напоминает мне, что символ не просто мой, а наш. Я уверена, что на экзаменах он всех заткнет за пояс, но все равно рада, что он идет со мной. Он – моя связь с домом. Мои результаты будут лучше, если я буду знать, что он рядом.

Мы встаем и присоединяемся к нашей группе. Трудно не заметить, что она меньше других. В холле я считаю своих спутников: нас десять, вдвое меньше, чем в предыдущих группах. Хорошо это или плохо? Двое сотрудников в ярко-красном не дают мне времени для волнения. Блондинка зовет нас за собой и сворачивает влево, мы торопимся за ней. За нами шагает темноволосый мужчина.

Женщина у дверей велит нам войти и сесть за столы. Дверь узкая. Томас входит первым, я следом за ним. Два шажка – и я замираю. Ноги прирастают к полу, к горлу подступает горечь.

Эта комната мне знакома.

Белые стены.

Белый пол.

Черные столы.

Экзаменационный класс из отцовского ночного кошмара!

 

Глава 6

Я глубоко дышу, заставляю ноги двигаться. Из головы не идет вопрос: раз эта комната из отцовского подсознания оказалась реальной, то чего ждать теперь? Если мои сегодняшние ответы окажутся неверными, то…

Нет! Я возвращаю свои мысли к действительности. Тревога из-за дальнейших событий не поможет сдать экзамен. Ровное дыхание, сосредоточенность, расслабленность – три способа, улучшающие работу мозга. Я начинаю с первого. Глубже, медленнее. Вдох – выдох. Я тереблю желтый карандаш на столе и вижу краем глаза, что Томас озабоченно наблюдает за мной. Я качаю головой и улыбаюсь ему: «не беспокойся, я в порядке».

Дожидаясь начала экзамена, я разглядываю свою группу. В комнате всего одна девушка, не считая меня: с длинными рыжими волосами, в черном платье, резко контрастирующем с ее бледной кожей. Сидит с неестественно прямой спиной и смотрит прямо перед собой. Парни тоже сосредоточенны. Двое блондинов, один рыжий, четверо шатенов разной степени выраженности. И Томас. Некоторые довольно-таки тщедушны, зато рыжий выделяется мускулатурой, свидетельствующей об активной жизни. Я гадаю, из какой он колонии. В это время в комнату входит высокий лысый мужчина в темно-красном комбинезоне с пачкой свернутых листков в руках.

Тесты!

Бумага у нас в большой цене, потому что за Семь стадий было уничтожено слишком много деревьев. Потребление бумаги в школе строго контролируется. Использованная и ненужная больше бумага отправляется на переработку в колонию Омаха.

Испытатель медленно и бесшумно кружит по классу, задерживаясь перед каждым столом, но ни с кем из кандидатов не встречаясь глазами. На сверкающую черную поверхность моего стола ложится широкий буклет. На обложке написано «История». В правом углу такая же, как на моем браслете, восьмиконечная звезда с молнией. Я тянусь к буклету с намерением его открыть и посмотреть, что внутри, но другие кандидаты своих буклетов не открывают, поэтому я с отчаянно бьющимся сердцем набираюсь терпения.

Испытатель, останавливаясь перед нами, не считает нужным представиться.

– Заполните страницы, как сумеете. Если кому-то захочется пить, поднимите руку – вам подадут воду. Захочется в туалет – поднимите руку, и сотрудник проводит вас туда и назад. У вас четыре часа. Начали!

Он нажимает кнопку на стене, и с потолка спускается небольшой экран. Это таймер, отсчитывающий обратное время.

Наше время пошло.

Я дрожащими пальцами открываю первую страницу.

Вопрос: Объясните Первую стадию Войны Народов.

Ответ: Убийство премьер-министра Чао, расколовшее Азиатский альянс, стало искрой, от которой вспыхнуло противостояние других государств и началась гражданская война. В ходе гражданской войны на корейские государства были сброшены бомбы, уничтожившие большую часть населения и вызвавшие расплавление двух ядерных реакторов.

Вопрос: Назовите два первых города Северной Америки, уничтоженные Ближневосточной коалицией.

Ответ: Вашингтон, округ Колумбия, и Бостон.

Вопрос: Какая группа первой объявила войну Североамериканскому альянсу?

Ответ: Южноамериканская коалиция.

Я читаю вопрос за вопросом и письменно отвечаю на них. Надеюсь, мои ответы правильные. Надеюсь, подробности, которые я привожу, – то самое, что нужно Испытательному комитету. Вопросы о бомбардировках, уничтоженных городах, погибших людях. За ними следуют вопросы про землетрясения, наводнения, радиоактивные ураганы. Про катастрофы, из-за которых на Земле уцелела лишь малая доля прежнего населения. Я до сих пор поражена, что кто-то вообще пережил все те ужасы, о которых я пишу, не говоря о том, чтобы найти силы и уверенность, чтобы повернуть события вспять. Я отвечаю на вопросы о человеке из Пяти Озер, придумавшем, как очищать реки. О женщине, методом генной инженерии создавшей траву, которой зарастут пустоши. О людях и о мире, отчаянно старающихся выкарабкаться из-под обломков рухнувшей цивилизации.

Я поднимаю глаза на таймер. Позади уже три часа. Я разминаю затекшую шею, сгибаю и разгибаю пальцы, уставшие держать карандаш, думаю о том, не попросить ли воды, и решаю, что обойдусь. Попить было бы неплохо, но не хочется терять бесценные минуты на хождение в туалет. Пока что остаются вопросы, требующие ответа.

Имена. Даты. Добывание еды. Утрата технологий. Неудачи и смерти. Все события, приведшие к тому, что я сижу здесь и сдаю экзамен. Глаза устали и чешутся, но я заставляю себя сосредоточиться и ответить на максимальное число вопросов. Я как раз добираюсь до последней страницы, когда раздается громкий звонок.

– Время вышло. Закройте ваши буклеты и положите карандаши. Сотрудники у дверей отведут вас наверх, на обед.

Я отсидела ноги. Встав, я несколько раз приседаю, прежде чем отважиться двинуться к двери. К началу обеда мышцы успевают немного разогреться, но мысль о том, чтобы опять усесться, вызывает отвращение. Зная, что необходимо как следует заправиться, я накладываю себе на тарелку жареной говядины, свежей весенней зелени, жареных помидоров и все же сажусь за стол, который уже считаю нашим.

Если в экзаменационном классе было напряженно, то не знаю, как назвать обстановку за обедом. Все вокруг взахлеб обсуждают вопросы и ответы. Кто сбросил первую бомбу на Лондон – президент Далтон? Которое землетрясение Пятой стадии утопило штат Калифорния – первое или второе? Тот, кто понимает, что дал неверный ответ, льет слезы. Малейший успех вызывает приступ эйфории. Я стараюсь игнорировать бурю чувств, бушующую в столовой, и направить разговор за своим столом на что угодно, но не на обсуждение экзаменационных вопросов.

Зандри тоже рада сменить тему. Мне нетрудно завести с ней беседу про Тозу-Сити, который мы хоть мельком, но все-таки увидели, и про картины, которые она мечтает написать, вдохновившись увиденным. Вскоре вся наша группа уже обсуждает то интересное, что успело броситься нам в глаза вдали от дома. Вся, кроме Томаса. Он улыбается и делает вид, что слушает, но по его взгляду видно, что его мысли далеко. Неужели он не выдержал давления и провалил первый же экзамен? Я пытаюсь привлечь его внимание и безмолвно задать вопрос, который не может прозвучать вслух, но он не отрывает взгляд от лимонного пирожного на своем блюдце.

Нам разрешают побывать в наших комнатах и там воспользоваться туалетом. Я снова считаю кукурузные лепешки: их по-прежнему девять. Потом приходит время для следующего письменного теста. На всех столах лежат свежезаточенные карандаши. Нам раздают новые вопросники. Теперь буклет называется «Математика». Испытатель слово в слово повторяет то же, что говорил перед первым экзаменом: про воду, туалет и продолжительность экзамена. Снова с потолка опускается таймер, и все открывают свои буклеты. Моя работа протекает под аккомпанемент скрипа грифелей по бумаге и визга ластиков, стирающих неправильные цифры.

Если я быстро справляюсь с примером, то перепроверяю его на тот случай, если он не так прост, как кажется. Если задача требует, наоборот, слишком много времени, то я чувствую, как летят секунды, как на следующие задачи остается его все меньше. Не хочется оглядываться на класс – вдруг кто-нибудь сидит спокойно, сложив перед собой руки в знак готовности? Впереди у меня еще три страницы примеров и задач, когда раздается звонок. У меня падает сердце. Столько всего не решено! Я уверена, что провалилась.

Испытатель передает нас сопровождающим. Я хватаю свой рюкзак, борясь с желанием взмолиться о дополнительном времени. Наша школьная учительница мисс Йорген, наверное, согласилась бы с этим. Ей нравилось, когда мы проявляли прилежание и упорство. Но здесь нужны только результаты.

Нам дают полчаса, чтобы привести себя в порядок в комнатах перед ужином. Я бы предпочла плюхнуться в постель и укрыться с головой вместо того, чтобы есть и общаться. А тут еще Райм, выглядящая так же свежо, как с утра. Мне достаточно одного взгляда в зеркало для подтверждения того, что и так известно: у меня вид хуже некуда!

– Как дела? – спрашивает Райм со сладкой улыбкой. – Историческая часть показалась мне простоватой, а тебе?

Я вспоминаю нетронутую последнюю страницу и небрежно пожимаю плечами.

– По-моему, они ничего не упустили.

– А математическая длинновата. Хотя тому, кто не знает дифференциальных уравнений, здесь вообще не место.

Эти вычисления были в середине. Хорошо, что она говорит о разделе, с которым я успела справиться.

Райм берет тарелку со своими лепешками и предлагает мне. Я отрицательно качаю головой, она ставит тарелку и как ни в чем не бывало продолжает щебетать.

– Я ждала более сложных заданий. Как еще отсеять тех, кто попал сюда по ошибке?

Мне трудно вынести ее сочувственную улыбку. Не вызывает сомнения, кого она считает первой кандидаткой на вылет.

Когда нас зовут ужинать, я облегченно перевожу дух. Почти машинально наполняю тарелку первым, что попадается под руку, и сажусь рядом с Томасом. Наши земляки еще не появились. Томас через силу улыбается мне. У него усталый вид. Такую же уставшую физиономию я видела несколько минут назад в зеркале.

– Как все прошло? – спрашивает он.

Вокруг дребезжит посуда и приборы, кто-то смеется, кто-то повышает голос, чтобы перекричать шум. Одни хвастаются своим интеллектом, другие сетуют на злую судьбу. Нас никто не услышит, и я решаюсь сказать правду.

– Я не успела ответить на все вопросы.

Его улыбка становится шире, он ерошит себе волосы.

– Ух, я-то думал, я один такой. Непонятно, как можно столько нарешать всего за четыре часа! К концу математической части я боялся, что у меня мозги расплавятся!

Я смеюсь, чувствуя облегчение. Раз уж умница Томас не решил всего, то вряд ли его кто-то обошел.

Появляются Малахия и Зандри со своими соседями. У них тоже усталые глаза и встревоженный вид. Наверное, у них, как и у нас с Томасом, остались несделанные страницы. Я представляю, каким облегчением было для Томаса узнать, что не он один не одолел всех тестов, и взвешиваю реакцию тех, кто слушает нас и подсматривает за нами при помощи камер, которые наверняка всюду натыканы. Немного поразмыслив, я принимаю решение.

– Не знаю, как вы, а я не доделала оба теста.

Все таращат на меня глаза, забыв поднести вилки ко ртам.

– Я тоже, – признается Николетт.

– И я, – говорит Малахия и смотрит на своего соседа Бойда. – А ты?

Бойд хмуро смотрит на картофельное пюре в своей тарелке:

– У меня осталось целых пять несделанных страниц по математике.

– А у меня пять с половиной, – горюет Зандри.

Двое стройных белокожих парней, сидящих позади Зандри, поворачиваются к нам, нас внимательно изучают две одинаковые пары зеленых глаз. Отличить близнецов можно только по прическам: один стрижется коротко, другой отпустил волосы. У заросшего волосы собраны в косичку.

– Говорите, вы не доделали свои задания?

Я вижу, как напряжены все за моим столом, и уныло вздыхаю. Наивно было надеяться, что шум в столовой заглушит наш разговор. Задрав подбородок, я отвечаю:

– Вопросов было слишком много, я не успела разобраться со всеми. По истории мне осталось совсем чуть-чуть, а по математике я завозилась с проверкой ответов.

Зеленоглазые близнецы переглядываются, молча встают и, забрав свои тарелки, пересаживаются на свободные места за нашим столом. Длинноволосый говорит:

– Ты не представляешь, как здорово услышать хотя бы от кого-то, что он не доделал проклятые тесты! – Он протягивает руку. – Я Уилл. Мы с братом Джилом из колонии Мэдисон.

От Мэдисон до наших Пяти Озер всего пять часов пути. Мой отец побывал там несколько раз за последние два-три года. Там было что-то не то с почвой, раз за разом губившее урожай. Судя по горам еды на тарелках близнецов и по нездоровому цвету их кожи, у них на родине до сих пор нелады с кормежкой. Я рада, что они наконец-то могут отъесться, потому что парни мне нравятся. Они шутят, что зря им не позволили сдавать экзамены вместе. Все всегда говорят, что у них один мозг на двоих. У Джила хорошо с математикой и науками, а Уилл силен в истории, английском и иностранных языках.

Обменявшись с нами впечатлениями о сегодняшних экзаменах, Уилл и Джил, уплетая сразу с трех тарелок, рассказывают о колонии Мэдисон и о своей семье. Они живут в городе, носящем то же имя, что сама колония. Их отец работает на целлюлозной фабрике, мать – на молочной ферме. Жизнь в Мэдисон определенно не сахар, но близнецы – жизнерадостные оптимисты. Они веселят нас потешными историями про свои попытки подоить корову и про то, как трудно было родным различать близнецов, пока Джил не смилостивился и не постригся. Остальные тоже рассказывают о жизни у них дома. Сидящие за соседними столами начинают с завистью на нас оглядываться. Мы хохочем, и нам хорошо. Напряжение отступило, мы расслабляемся, настроение улучшается с каждой минутой. После ужина большинство расходится по своим комнатам, но мы просим разрешения побыть в столовой еще. Никому из нас не хочется расставаться с друзьями.

Мы поем любимые песни. Мы с Томасом даже рискуем исполнить дуэтом разученную в школе песню. В ней говорится о надежде на скорую весну, на возрождение мира. Наши голоса эхом отдаются в зале. Сотрудники, убирающие со столов, останавливаются, чтобы нас послушать. По комнатам мы расходимся легким шагом. Легкость не покидает меня даже тогда, когда Райм высказывает радость в связи с тем, что после завтрашних экзаменов многие разъедутся по домам. Я опять засыпаю, прижав к груди рюкзак, но мой сон полон сновидений.

На завтрак мы собираемся отдохнувшие, но напряженные. Веселая болтовня не может прогнать тревогу, с которой мы мысленно готовимся к очередному экзамену. НАУКИ!

Периодическая таблица. Химические формулы. Физические уравнения. Но все это мелочи по сравнению с заданием дать научное объяснение мутаций у насекомых и животных, населяющих нынешний мир. Правда, раздел о генетических изменениях растений для меня относительно прост – все-таки у меня имеется кое-какой практический опыт. Хоть я и не садовод, но понимаю принципы гибридизации и факторы, влияющие на ее успех.

Время пролетает слишком быстро. Я не доделала две страницы. После обеда начинается четвертая часть: чтение и языки. У меня ужасно устали глаза, тело ломит от усталости. Но, закончив, я обнаруживаю, что время еще не вышло. В моем распоряжении еще десять минут.

Меня охватывает паника. Не слишком ли я поторопилась? Вдруг я от спешки ответила неправильно или неполно? Меня тянет опять открыть буклет и исправить возможные ошибки. Но в голове звучат голоса родителей, их советы, когда они тренировали меня для экзаменов за кухонным столом. Потерпи, не пытайся перехитрить саму себя. Первая, инстинктивная, реакция почти всегда правильная.

Я кладу карандаш, складываю перед собой руки. Вижу краем глаза, что Томас поступает так же. Он тоже закончил и улыбается мне, демонстрируя свою невозможную ямочку на щеке.

Остается пять минут. Четыре. Три. Две. Карандаши скрипят все яростней. Взгляды на таймер и снова на бумагу, отчаянные попытки дописать последний ответ. Звонок! Все, первый раунд Испытания позади.

Нас отводят к лифтам. Некоторые на радостях хлопают друг друга ладонями поднятых рук, я вижу разные проявления удовольствия, но у меня самой усталость подавляет чувство облегчения. Я сделала все, что смогла. Что бы ни случилось теперь, я бессильна на это повлиять. Когда открываются двери лифта, Томас торопливо жмет мне руку и быстро уходит по коридору вместе с другими парнями. Я тороплюсь в противоположную сторону, но Райм, увы, опять успела попасть в нашу комнату первой. Она сидит за столом, наклонившись над серебряной статуэткой, которую привезла, наверное, из дому. На тарелке все те же девять лепешек. При виде меня она широко, может, даже слишком, улыбается:

– Как все прошло?

Я сдергиваю с плеча рюкзак и решаюсь на честный ответ:

– Не доделала научную часть.

Райм щурится, кусает нижнюю губу, внимательно на меня смотрит – наверное, старается определить, правду я говорю или выдумываю. Решит, должно быть, что я пытаюсь ее обмануть, потому что сама так поступила бы. Куда деваться, человек, привезший из дому кукурузные лепешки и при этом не съевший ни одной, наверняка сам обманщик.

Через пару минут она самодовольно улыбается:

– Наверное, выпускники из Пяти Озер уступают выпускникам из Диксона. Ничего не поделать, одной из нас придется смириться с поражением.

Меня бросает в жар, я впиваюсь ногтями себе в ладони, чтобы не дать волю гневу.

– У нас хорошие учителя. Раздел «чтение» мы с Томасом закончили раньше времени. А ты?

Райм удивлена, значит, она справилась хуже нас. Я злорадно улыбаюсь:

– Ты права, одна из нас отправится домой. Жаль! Не забудь забрать свои лепешки.

Я произношу это противным тоном, как привыкла в конфликтах с братьями, когда приходилось прибегать к запрещенным приемам. Мне опять жарко – теперь от смущения. Я жду от Райм новой гадости. Что ж, я заслужила. Но она меня удивляет: молча опускает глаза.

– Извини, – говорю я.

Она поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Ее рот разъезжается в широкой улыбке.

– За что? – спрашивает она сладким голоском. – Ты просто попыталась взять реванш после признания, что сегодня оказалась не на высоте. У меня в школе многие отстающие ученики поступали так же. Хорошо тебя понимаю.

Да она нарывается! Чтобы не совершить ничего такого, за что мне потом было бы стыдно, я падаю на кровать, закрываю глаза, отворачиваюсь от Райм и лежу так до тех пор, пока нас не зовут на ужин. Сигнал еще не отзвучал, а меня в комнате уже и след простыл.

Ужин больше напоминает пир. Да, мы устали, но вечером все стараются снять напряжение. Угощение дополнительно поднимает нам настроение: пицца, горячая и тягучая, вкуснее всего, что я пробовала раньше! Я съедаю целых шесть кусков и чувствую, что сейчас лопну. Зандри и близнецы сыплют шутками, мы все хохочем, как вдруг с хрипом оживает громкоговоритель.

– Маленсия Вейл, выйдите в холл. Спасибо.

Вся столовая стихает. У меня сердце грозит выпрыгнуть из груди. Неужели Испытатели уже решили, что я провалилась? Соседи по столу смотрят на меня вопросительно. Вид у меня, наверное, очень испуганный, потому что Томас берет меня за руку и говорит:

– Вот увидишь, тебе предложат самой учить, а не учиться. Не торопись соглашаться, требуй побольше денег!

Его бы устами… Я растерянно улыбаюсь ему и встаю. Пока я деревянным шагом иду по проходу, все на меня таращатся. Я шмыгаю в боковую дверь. Теперь все в столовой наверняка пытаются занять удобное место, чтобы разглядеть происходящее в холле через стеклянную дверь. Вцепившись в рюкзак, я стою, ожидая развязки.

– Маленсия Вейл?

Я оборачиваюсь на знакомый голос. Это выступавший перед нами вчера добродушный седой мужчина – д-р Джедедай Барнс. С ним двое сотрудников. Все трое в церемониальных багровых одеяниях.

– Все называют меня Сия, – поправляю я его.

– Годится то и другое, – отвечает он с улыбкой. Я не нахожу что ответить. К счастью, это и не нужно, потому что он продолжает: – Прости, что оторвали тебя от ужина, но друзья Райм Рейнольд обеспокоены ее отсутствием. Когда ты видела ее в последний раз?

Я моргаю. Значит, дело в Райм, а не во мне, не в моих результатах экзаменов. Я чувствую сильное облегчение, а потом замешательство.

– Когда я уходила на ужин, Райм сидела за своим столом.

– Она хорошо себя чувствовала?

Она задирала нос, была раздражена, нарывалась на ссору…

– Думаю, у нее стресс после сегодняшних экзаменов.

– Два дня экзаменов по восемь часов в день – достаточно, чтобы любого измотать. – Улыбка д-ра Барнса становится виноватой. – Мы каждый год спорим, не следует ли продлить экзамены на первой неделе, но побеждает мнение, что лучше завершить первую часть побыстрее. Слишком долгие раздумья на экзаменах – это тоже стресс. – Он вздыхает. – Ты позволишь нам заглянуть в твою комнату? Наверное, мисс Рейнольд решила пропустить ужин, но лучше проверить.

– Конечно. – Я не считаю комнату своей. – Проверяйте.

Снова улыбка.

– Тебе придется пойти с нами. По закону сотрудникам, занятым на Испытании, не разрешено заходить в комнату кандидата в его отсутствие без экстренной необходимости.

Хорошо, что нас не проверяли на знание законов Соединенного Содружества, иначе я точно провалилась бы. Обозленная на Райм, привлекшую к себе лишнее внимание и втянувшую меня в кутерьму вокруг своей персоны, я иду по коридору. Д-р Барнс ступает неслышно, зато шаги обоих его спутников немилосердно громки. Если Райм внутри, то наверняка слышит наше приближение.

Я поворачиваю ручку, распахиваю дверь, вхожу. Первым делом я чую запах – мочи и кукурузных лепешек. Потом я вижу ее: она раскачивается на цветной веревке, привязанной к люстре. Лицо в красных пятнах, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Шея в крови – то ли она инстинктивно боролась за жизнь, то ли в последний момент передумала.

Осознание увиденного будто удар наотмашь. Я издаю истошный крик.

Райм мертва.

 

Глава 7

Меня поддерживают, не давая упасть, выводят в коридор. Кто-то просит меня подождать, отовсюду бегут люди в комбинезонах. Я прижимаю к груди рюкзак, как спасательное одеяло. Вокруг нарастает суматоха. Веревку обрезают, Райм опускают на пол. Появляется каталка. Когда ее провозят мимо меня, я узнаю́ веревку, которой все еще обмотана шея мертвой: платье, в котором она так красиво выглядела вчера, с привязанной к нему простыней.

Меня выворачивает наизнанку, из глаз брызжут горячие слезы. Я оплакиваю ее, себя, мне горько, что под фасадом высокомерия я не разглядела ее отчаяния. Неужели то, что я закончила последний письменный тест раньше срока, стало последней каплей? Вдруг ее спасло бы одно доброе словечко?

– Сия?

Я моргаю. Оказывается, д-р Барнс держит меня за плечи, заглядывает в глаза. Я стараюсь больше не реветь, но тошнота не проходит. Я киваю, давая понять, что слышу его.

– Тебя переселят в другую комнату. – Он приваливается к стене рядом со мной. – Хочешь об этом поговорить?

Не хочу, но придется. Я тихо рассказываю про высокомерие Райм, про ее сегодняшние насмешки, про свою реакцию, про то, как я попросила у нее прощения. Даже про кукурузные лепешки и про свои опасения, что они могут быть отравлены. Он умеет слушать, его умные карие глаза смотрят прямо в мои без малейшей укоризны, он кивает, поощряя меня продолжать, ни разу не оглядываясь на людей, то входящих в мою комнату, то выходящих в коридор, моющих рядом со мной пол, тихо переговаривающихся о том, куда нести вещи Райм.

Выговорившись, я чувствую пустоту, но это все же лучше, чем грызущее чувство вины. Д-р Барнс уверяет меня, что я не виновата в гибели Райм. Мы уже обсуждали опасность стресса. Люди по-разному его переносят. Некоторые не могут есть, другие лишаются сна. Райм лишила себя жизни. Это, конечно, трагедия, но для всего населения Содружества лучше знать, что она не справилась бы со стрессом, с которым могла столкнуться в будущем. Это прискорбное событие, но Испытание уже принесло пользу и продолжит идти своим чередом. Он надеется, что решение Райм выбыть из числа кандидатов не повлияет на мои результаты.

Выбыть из числа кандидатов? В моем животе разливается холод. Сотрудник в пурпуре докладывает, что моя новая комната готова, и д-р Барнс дружески меня обнимает. Я с улыбкой заверяю его, что пришла в себя, что от нашей беседы мне стало гораздо лучше. Надеюсь, он не заметит обмана. Он говорил со мной утешающим тоном, но слова выдавали безразличие. Для него это всего лишь экзамен. Некая Райм провалилась. Если я расслаблюсь, то тоже провалюсь.

Новая комната расположена в конце коридора. Ее стены выкрашены в желтый цвет и напоминают мне о платье, в котором Райм со мной знакомилась. Сотрудник спрашивает, не возражаю ли я, что буду в комнате одна. Если меня не устраивает одиночество, то одна из сотрудниц охотно заночует на свободной кровати.

Нет, я не хочу быть одна. Бодрствуя, я все время буду видеть мертвые глаза Райм. Во сне меня будут преследовать кошмары. От мысли, что весь этот ужас мне предстоит переживать в одиночестве, мне хочется съежиться и исчезнуть.

Но в памяти всплывают слова д-ра Барнса. Испытание – это не только то, что происходит в классе. Просьба о помощи ночью будет расценена как слабость. Лидеры – не слабаки. Испытание – это поиск лидеров.

Поэтому я благодарю сотрудника и говорю, что не возражаю против одиночества. Он советует предупредить дежурную, если я передумаю. Если мне будет трудно уснуть, мне могут дать снотворное. Сказав это, сотрудник выходит и закрывает за собой дверь.

Я оглядываю комнату. Она не отличается от прежней ничем, кроме цвета стен. Из-за стен доносятся приглушенные шаги и голоса: кандидаты расходятся по комнатам после ужина. Я раздумываю, не сходить ли мне к друзьям. Улыбка Зандри, рукопожатие Томаса, даже спокойный взгляд Малахии помогли бы прогнать грусть. Но я не открываю дверь, потому что даже это сочли бы слабостью. Вместо этого я принимаю душ, переодеваюсь в пижаму, стираю нижнее белье и вешаю его сушиться.

Лежа в постели, я таращусь в потолок, пытаясь сосредоточиться на приятных воспоминаниях. Все что угодно, лишь бы не зрелище Райм, висящей на люстре! Мне трудно избавиться от мысли, что мой отец стал на Испытании свидетелем чем-то похожего. Вдруг его мозг создал еще более страшное воспоминание об Испытании взамен ужаса, испытанного наяву? Сейчас мне кажется, что именно так и произошло.

Наступает тишина. Все улеглись и уснули, чтобы быть готовыми к тому, что произойдет завтра. Но я бодрствую. Я не гашу свет, как ни тяжело это для глаз. Битва со сном уже почти проиграна, когда мое внимание привлекает что-то маленькое, круглое, поблескивающее в углу под потолком, похожее на то, что я видела в глиссере.

Камера!

Я очень стараюсь сохранить на лице безразличное выражение. Что удивительного в том, что камера фиксирует наши банальнейшие занятия, вроде сна и одевания? Но я все равно удивлена. Может быть, наблюдение установлено только в этой комнате? Из-за Райм? Эту догадку я тут же отбрасываю. Если под наблюдением одна комната, значит, камеры есть во всех. Это наводит на такие страшные мысли, что мне становится трудно дышать. Раз камеры есть во всех комнатах, значит, кто-то наблюдал, как Райм стягивала с кровати простыню, связывала ее со своим платьем, выбирала, где и как все это привязать. Наблюдал, как она отталкивает стул, как бьется в конвульсиях, как просовывает под петлю пальцы, чтобы сохранить жизнь, как повисает, как жизнь покидает тело…

Ее могли бы спасти, но не спасли, а дали умереть.

Изображая спокойствие, я иду к выключателю и погружаю комнату в темноту. Не хочу, чтобы наблюдающие за мной видели мой ужас. После этого я накрываюсь с головой, по привычке прижимая к себе рюкзак. Вот бы знать, снится ли людям, сидевшим у экрана, смерть Райм. Это негуманно с моей стороны, но я надеюсь, что она является к ним в кошмарах – как мне.

Меня преследует во сне покрытое красными пятнами лицо Райм и ее налитые кровью глаза, ее голос напоминает мне о моих неудачах. Она предлагает мне кукурузные лепешки, и в этот раз я беру одну и съедаю. Просыпаясь от страха, я заставляю себя лежать неподвижно, не метаться, молчать, а не звать на помощь. Я не высовываю голову из-под одеяла на случай, если камере не мешает темнота, и очень стараюсь прогнать из головы все ужасы, прежде чем опять провалиться в сон.

Когда звучит побудка, я с облегчением вылезаю из-под одеяла. В ванной я изучаю себя в зеркале. У меня усталый вид, но не больше, чем прошлым утром. Приняв это за добрый знак, я одеваюсь, причесываюсь и при этом ищу в ванной признаки слежки. Здесь камеры нет – во всяком случае, я ее не вижу. Наверное, Испытателям нет дела до наших гигиенических привычек. Я оставляю волосы распущенными в надежде, что это отвлечет внимание от моего усталого вида, беру рюкзак и иду завтракать.

Томас и близнецы уже за столом. При моем появлении Томас облегченно переводит дух и, не давая мне сесть, заключает меня в крепкие объятия. Когда я сажусь, он удивленно смотрит на мою тарелку. Стараясь выглядеть нормально, я навалила себе бекона, яичницы, картошки, фруктов, сладких бубликов. Чтобы не отвечать на вопросы о вчерашнем, я тороплюсь отправить себе в рот ломтик бекона. Это срабатывает, пока не приходят Зандри и Малахия со своими соседями. Когда все рассаживаются, Томас спрашивает:

– Все в порядке? Вчера вечером мы ждали, что ты вернешься.

Все ждут моего ответа. Я проигрываю в голове слова д-ра Барнса. Может, он хотел, чтобы я молчала? Решив, что вряд ли, я отвечаю:

– Райм умерла. Вчера вечером она покончила с собой.

Кандидаты из Пяти Озер выказывают разную степень удивления. Близнецы вздыхают и понимающе переглядываются:

– Мы догадывались, что произошло что-то в этом роде. Наш учитель предупреждал нас о давлении. Он сам два года работал Испытателем и рассказывал, что в каждом экзаменационном потоке происходит по два-три самоубийства.

Итак, Райм – первая. Не могу не задаться вопросом, кто будет следующим. Судя по молчанию моих друзей, они думают о том же.

Немного поговорив на эту тему, мы сосредоточиваемся на еде. Я делюсь едой с Малахией, набравшим за последние три дня веса, и сую в свой рюкзак бублик. Не знаю, можно ли выносить из столовой съестное. Если нет, то мое поведение наверняка заметили люди за экраном, и меня остановят. Но этого не происходит.

Звучит объявление. Мы собираемся у лифтов. Нас направляют в лекционный зал. Перед нами снова д-р Барнс. Он, улыбаясь, ждет, пока мы рассядемся, потом поздравляет с окончанием первого тура Испытания.

– Сейчас наши сотрудники проверяют ваши результаты. Мы знаем о ваших уникальных способностях, поэтому к каждой группе предъявляются отдельные требования по набору проходного балла. После обеда мы встретимся с абитуриентами и сообщим, прошли ли они в следующий тур или их Испытание завершено. Оставшееся до обеда время вы можете провести по своему усмотрению: в своих комнатах, в столовой, в обозначенных местах снаружи.

Снаружи! Меня вдохновляет мысль о свежем воздухе. Д-р Барнс объясняет, что все, кто выйдут из здания, не должны заходить за ограду Испытательного центра. Нарушители автоматически лишаются права продолжать Испытание.

Кандидаты уже ерзают, готовясь устремиться к двери, когда выражение лица д-ра Барнса меняется на грустное. Я готова к тому, что сейчас прозвучит, но все равно перестаю дышать и слезы, кажется, вот-вот брызнут из глаз.

– С прискорбием сообщаю, что вчера вечером абитуриентка Райм Рейнольд покончила с собой.

Кто-то в зале ахает, кто-то вскрикивает, кто-то даже хитро улыбается: «Одной меньше». Я на всякий случай пытаюсь запомнить эти улыбающиеся лица.

– Знаю, какой это трудный процесс, – продолжает д-р Барнс, – но, надеюсь, те из вас, кто останется, в случае, если напряжение станет невыносимым, обратятся ко мне или к кому-то из сотрудников. Мы здесь для того, чтобы помочь. А теперь отдыхайте. Пусть сегодняшний день принесет вам удачу!

В зависимости от того, где кандидаты желают провести эти несколько часов, они идут к одному или к другому лифту. Левый поднимает на пятый этаж, где наши комнаты. Все мы, кандидаты из Пяти Озер, выбираем правый.

За стенами сияет солнце, благоухает зеленая трава, дует легкий ветерок. У дверей дежурят два «пурпурных» сотрудника, но просторный, обнесенный забором двор Испытательного центра целиком в нашем распоряжении. Мы любуемся освещенными солнцем корпусами Университета, до некоторых из них рукой подать. Эти корпуса, копилки премудрости, служат напоминанием, зачем я здесь.

Прогуляться решили только десятка три кандидатов. Большинство из них плюхается в траву прямо перед входом, поэтому наша четверка из Пяти Озер бредет на задний двор. Там несколько высоких деревьев в цвету, прудик и три скамейки перед ним. Сияние чистой прозрачной воды и отражение солнечных лучей возрождают меня к жизни. Остальные садятся на скамейки, а я разуваюсь, стягиваю носки, закатываю штанины и вхожу в воду. В воде тянутся какие-то трубы.

Фонтан? Я подхожу ближе. Действительно, фонтан. Я бреду на другую сторону пруда и нахожу среди камней блок питания. Судя по положению рубильника на нем, фонтан включен. Почему же он не работает? Или это очередная проверка?

Я кидаю на землю рюкзак и достаю ножик – один из двух личных предметов, которые я захватила с собой. Открываю отвертку, снимаю с блока крышку и заглядываю внутрь. Все провода и соединения в порядке. Никаких почернений, могущих свидетельствовать о перегрузке или замыкании, все соединено правильно. Проблема, наверное, в насосе.

Вернувшись на середину пруда, я нагибаюсь и вглядываюсь через прозрачную воду в насос. Он невелик и с виду не поврежден. Я готова вынуть его из воды, но меня останавливает мысль, что рядом есть кое-кто, кому лучше было бы доверить эту задачу. Недаром он установил на отцовской ферме всю оросительную систему.

Томасу не терпится покинуть скамейку и залезть в воду. Зандри и Малахия со смехом наблюдают, как мы возимся с насосом, но со временем увлекаются беседой и оставляют нас с Томасом в покое.

По мнению Томаса, проблема может заключаться в рабочем колесе насоса, а по-моему, виноват мотор. Мы решаем достать насос и выяснить, кто прав. Томас моей отверткой откручивает насос от станины, и мы выносим его на сушу. Через несколько минут крышка снята. Я издаю победный крик. Колесо в порядке, а на моторе отошла клемма. Повозившись, я устраняю неисправность. Томас ставит на место крышку и возвращает насос в пруд. Проходит несколько минут – и в воздух начинают бить струи, вымочив нас обоих.

Проблема устранена.

Мы сушимся, лежа на траве. Мне хочется сохранить чувство счастья, которое охватывает меня, когда я заставляю работать барахливший прежде механизм. Я верчу на запястье браслет, вожу по нему ногтем и ищу застежку. Мы вчетвером обсуждаем наши семьи и гадаем, что в данный момент происходит в Пяти Озерах. У Зандри в глазах тоска – она скучает по дому. Я тоже соскучилась и не могу не думать о том, что, возможно, завтра нас здесь уже не будет.

Кажется, я нащупала, где расстегивается мой браслет, но тут нас зовут на обед. Подцепив кончиком ножа второе металлическое звено, я слышу щелчок и убеждаюсь, что права. Хочется поделиться своим открытием с остальными, но они уже спешат на зов. Я аккуратно застегиваю браслет, обхожу пруд и выключаю рубильник. Фонтан булькает и перестает бить. Тут явно напрашивается усовершенствование, которое позволило бы экономить электричество, но приобретенное за многие годы мастерство тоже надо расходовать экономно, расточительство вредно везде. Меня поджидает Томас, и я ускоряю шаг. Он смотрит на меня одобрительно – еще один повод для радости.

Ужин накануне и сегодняшний завтрак сопровождались веселой болтовней, но за обедом все присмирели. У ребят напряженные взгляды, все то и дело посматривают на часы над столом с блюдами. Никто точно не знает, когда начнется собеседование по результатам экзаменов, но всем ясно, что ждать остается недолго. Никто не доедает обед. Я сую в рюкзак яблоко, близнецы пытаются поднять настроение за столом шутками. Все делают вид, что им весело.

Наконец, громкоговоритель откашливается.

– Просим всех разойтись по своим комнатам. Когда назовут ваше имя, быстро покиньте комнату со своими вещами. Сотрудник проводит вас в помещение, где вам будут сообщены ваши результаты. Желаем удачи!

Скрип стульев, кандидаты расходятся. Наш стол делает это последним. Я вглядываюсь в лица. Томас. Малахия. Зандри. Николетт. Бойд. Уилл и Джил. У всех нас совсем немного шансов пройти в следующий тур. Мы молчим. Пожелание друг другу удачи ничего не изменит – что сделано, то сделано, результаты уже определены. Поэтому мы просто обмениваемся рукопожатиями и говорим, что увидимся позже, отлично зная, что это неправда.

Я сижу в своей комнате, слушая, как громкоговоритель называет имена, дожидаясь своего и стараясь не вспоминать сказанного отцом. Трудно не задуматься, почему никто не говорит о том, что происходит с кандидатами, потерпевшими неудачу на Испытании. Что с ними стало? И что станет с нами?

Я слышу незнакомые имена. А потом звучит фамилия Малахии, вскоре после него – Томаса. Время замирает, хотя часы доказывают обратное. Наконец, у меня перехватывает дыхание: вызвали меня. Я выхожу из комнаты, и женщина в красном молча ведет меня к лифтам, нажимает кнопку «2», двери закрываются. Когда они открываются, очередной сотрудник приветствует меня кивком и приглашает следовать за ним по длинному белому коридору с темными деревянными дверями. Он открывает дверь с левой стороны и отходит в сторону. Я вхожу в комнату одна.

Она маленькая, с одним блестящим черным столом и двумя черными стульями. Стены в комнатушке белые. Брюнетка за столом предлагает мне сесть. Я подчиняюсь и украдкой вытираю о штаны потные ладони. Мы встречаемся глазами, она молчит. У меня выпрыгивает из груди сердце. Я судорожно сглатываю и приказываю себе не ерзать на стуле.

Наконец она улыбается.

– Поздравляю. Вы прошли первый этап Испытания.

Меня наполняет чувство облегчения. Я выдыхаю – не знала, что сидела, затаив дыхание. Она советует мне хорошенько отдохнуть перед следующим туром. Сотрудник ведет меня обратно к лифтам. Двери открываются на третьем этаже. Я вхожу в лекционный зал и сразу попадаю в крепкие объятия.

– Поздравляю, партнер, – шепчет Томас. – Я знал, что ты не оплошаешь.

Потом я попадаю в робкие объятия Малахии. Из компании за нашим столом в столовой трое пришли сюда первыми. Через пару минут появляется довольный Бойд. Они с Малахией стукаются поднятыми ладонями, и Малахия при этом с трудом удерживается на ногах. Зал начинает понемногу заполняться. Вот красная от гордости Николетт. Мы наблюдаем из глубины зала за дверью, ожидая свою остальную компанию. Вот нахально улыбающийся Уилл. Мы машем ему руками, он широко улыбается и спешит к нам. Обводя глазами наши лица, он перестает улыбаться. Подбежав к нам, улыбается опять, но я догадываюсь, что ему это стоит усилий. Я помню, как из громкоговорителя раздавались имена. Уилл, должно быть, слышал имя того, кто теперь не вернулся в зал. В нашей группе невернувшихся всего двое.

Проходит еще пять минут – и вбегают последние два человека, за ними входит д-р Барнс. Одна из этих двоих – Зандри. Она озирается и, увидев нас, расплывается в улыбке и переходит на бег. Первым к ней в объятия попадает Малахия. Наша группа поздравляет ее, но я подхожу к Уиллу, не отводящему глаз от двери. Он понимает, что его вторая половина уже не вернется.

Д-р Барнс просит нас сесть и поздравляет оставшихся кандидатов. Мне приходится вести Уилла к скамье. Он садится между мной и Томасом и начинает дрожать. По их с Джилом рассказам я знаю, что им еще никогда не приходилось разлучаться больше чем на два часа. Бывало, один начинал фразу, а другой ее заканчивал. Непонятно, как одна половина выживет без другой.

Уилл цепляется за мою руку, как за спасательный трос. Тем временем нам объясняют, что второй тур Испытания начнется завтра утром, сразу после завтрака. Это будет первый этап практических экзаменов, в которых мы должны продемонстрировать ум, уникальные навыки и умение решать проблемы. Потом д-р Барнс предупреждает:

– Если какая-то часть задания вам не понятна или вы не знаете, как быть, ни в коем случае не гадайте. Поднимите руку и дайте знать сотруднику, дежурящему в классе, что у вас не получается. Лучше оставить задачу нерешенной, чем дать неверный ответ. За неверные ответы полагается наказание.

Он выдерживает паузу, чтобы до всех дошел смысл сказанного, еще раз нас поздравляет и распускает.

Мы с Томасом пытаемся растормошить Уилла. В столовой Уилл говорит нам, что его брат, видимо, сознательно провалил Испытание, чтобы вернуться домой, к своей девушке. За ужином он уже способен шутить, но время от времени поглядывает влево, как будто ждет, что брат закончит его мысль, но потом спохватывается, что остался один.

Мы рано расходимся по своим комнатам, чтобы подготовиться к тому, что ждет нас следующим утром. Мне снится Райм с самодельной петлей на шее: она предлагает свои кукурузные лепешки Джилу, улыбается мне, когда он берет одну. Потом Джил падает мертвый.

Утром я упорно мою лицо холодной водой, чтобы прийти в себя, и бреду на завтрак. К компании за нашим столом я прихожу последней. У всех приподнятое настроение, особенно у Уилла, напропалую заигрывающего с Николетт. Она сидит с алыми щеками и кончиками ушей и с деланым безразличием потягивает апельсиновый сок. Судя по ее улыбке, его старания не напрасны. Надеюсь, что он не пользуется ею, чтобы компенсировать отсутствие брата. Стресса и без того хватает.

Звучит объявление, и мы бежим к лифтам, везущим нас на третий этаж, в лекционный зал. Д-р Барнс, прячущий в седой бороде улыбку, наблюдает, как мы рассаживаемся. Потом сообщает, что нас осталось 87, напоминает, что сегодня начинается второй тур Испытания, и просит не забывать, что в этом туре за неверные ответы следует наказание.

Нас вызывают группами по шесть человек. Я удивлена, что в одной группе со мной Малахия и Уилл. Мы бредем через холл за сотрудником. В экзаменационном классе стоят двумя рядами – три спереди и три сзади – шесть рабочих столов высотой нам по пояс, за каждым столом табурет. В левом углу каждого стола маленький вымпел – символ кандидата. Посередине каждого стола – большая деревянная коробка.

Седовласая Испытательница просит нас подойти к своим столам. Мой – центральный задний, Малахия сидит впереди, справа от меня, Уилл в одном со мной ряду, слева. Заметив мой взгляд, он подмигивает.

Испытательница велит поднять руку, когда будет готов первый тест. После этого коробку заберут. Когда все шестеро покончат с первым заданием, принесут новое. В отведенное время надо сделать максимум заданий. Перерыва на обед не будет. Испытательница повторяет инструкции Барнса: поднять руку, если не знаешь, как завершить задание, а не пытаться угадать ответ. Первая задача заключается в том, чтобы открыть коробку и следовать инструкциям внутри.

С виду просто, но я все равно волнуюсь. На Испытании простота должна вызывать подозрение. Я рассматриваю коробку и вижу краем глаза, как остальные вертят свои. У моей мамы была шкатулка-головоломка – изделие ее дедушки, – в которой нужно было отодвигать стороны в определенном порядке, иначе было не открыть.

Я медленно поворачиваю коробку и разглядываю ее со всех сторон. Она сделана из качественной гладкой древесины, украшена красивыми узорами. Уверена, Зандри определила бы технику нанесения узоров, но мне не до красоты, мне бы открыть эту штуковину.

В нижнем углу я замечаю нечто вроде изъяна в узоре: такого кружка больше нигде нет. Кнопка? Я нажимаю на кружок кончиком указательного пальца и чувствую внутри коробки движение. Боковую стенку коробки можно снять. Я откладываю ее в сторону и вынимаю из коробки листок с инструкцией.

«Проверить растения внутри на съедобность. Отделить съедобные от ядовитых». И опять предупреждение: «Если не знаете ответа, не гадайте, отложите незнакомое растение в сторону».

Я улыбаюсь: это задание как раз по мне!

В коробке восемь растений, шесть из них я узнаю сразу. Белые цветочки в виде зонтика – ядовитая цикута. По словам отца, она была ядовитой даже до того, как озера отравили биохимическим оружием. Темно-зеленые листья с красными прожилками, думаю, тоже ядовитые. Во всяком случае, листья ревеня, растущие неподалеку от нас, несъедобны. Ветка темно-зеленых овальных листьев с бурыми соцветиями – наверное, буковый орех. Я уверена, что узнаю также сассафрас, дикий лук и крапиву – любимое лакомство разных букашек в нашей колонии.

Насчет еще двух растений я не уверена.

Нюхаю первое – большой заостренный зеленый лист. Улавливаю легкий цветочный аромат. Вижу место на стебле, где недавно рос цветок. Лист мягкий, сразу вспоминается цветок, который мне показывал отец несколько лет назад, – не выведенный им, потому что цветок был ядовитый, а его работа состояла в том, чтобы выводить культуры, поддерживающие жизнь. Но то растение он счел ценным из-за его красоты. Оно ли это? Если нет, то по крайней мере родственное ему. Я откладываю его к ядовитым и беру последнее – темный волосистый корешок с белыми, похожими на цветки листиками наверху. Я скребу корешок ногтем и нюхаю. Запах сладкий, не как у свеклы или моркови, но что-то знакомое. Вспоминается рассказ отца о различных корнеплодах, уцелевших на землях южных колоний. Один, под названием цикорий, Зин хотел испытать у нас, чтобы использовать при выведении нового сорта картофеля. Итак, передо мной цикорий или что-то близкое. Я вполне уверенно кладу его вместе со съедобными растениями и поднимаю руку.

Остальные кандидаты смотрят на меня, Испытательница проверяет мою работу и спрашивает, уверена ли я в результатах. Я вытираю ладони о штаны и проверяю растения еще раз. Да, уверена. Она с улыбкой чиркает в блокноте, забирает несъедобные растения и предлагает посидеть, пока закончат остальные.

Через десять минут все готовы. Испытательница убрала то, что они забраковали как несъедобное, и сделала пометки в блокноте. Напоследок она спрашивает, не желает ли кто-нибудь изменить свои ответы, и требует, чтобы на этот вопрос ответил каждый. Все шестеро дают отрицательный ответ.

– В таком случае, – радостно произносит она, – вы можете без опаски попробовать каждое растение, которое сочли съедобным.

В классе воцаряется абсолютная тишина. До меня доходит только сейчас.

Ну да, ответивший неверно понесет наказание. Головокружение. Тошнота. Галлюцинации. А то и смерть.

Я оглядываю столы и убеждаюсь, что на всех лежат разные растения. Сравнить ответы не получится. Не ошиблась ли я? Парень передо мной как будто уверен в своей правоте и не медлит откусить от каждого своего растения. Уилл рядом со мной тоже пробует все четыре растения. Я делаю глубокий вдох и ем буковый орех, кусочек сахаристого корешка, принятого за цикорий, и остальные три растения. Все растения, которые я отбраковала, имеют замедленное действие. Придется подождать, не ошибся ли кто-нибудь из нас.

Времени тревожиться за происходящее в моем организме нет, потому что Испытатели приносят следующую коробку. Она устроена сложнее, приходится догадываться, как одновременно сдвинуть крышку и все четыре боковины. Внутри большой импульсный радиопередатчик и набор мелких инструментов. Требуется вернуть радио в рабочее состояние.

Говорят, до Войны связь во всем мире осуществлялась через приборы, подававшие сигналы на космические спутники. Не знаю, что произошло со спутниками: может, они по-прежнему летают в вышине, а может, врезались в землю и разбились. Страшные землетрясения повредили все подземные кабели. После Войны ученые решили использовать для восстановления связи повышенную концентрацию электромагнитного излучения. Так родилось импульсное радио, способное передавать не только голоса. При наличии правильного приемника импульсное радио может передавать, в дополнение к звуку, изображение. Оно записывает большие объемы информации и генерирует импульсный сигнал, передаваемый на приемник. Мой отец при помощи такого радио поддерживает связь с другими колониями и с Тозу-Сити, так что с этим устройством я знакома. Отец даже разрешал мне заглядывать внутрь. Поэтому мне нетрудно найти неправильно соединенные провода, исправить моторчик, работающий от солнца, и передатчик. Перед каждой операцией я делаю паузу и, стараясь унять сердцебиение, определяю, не становится ли мне плохо после съеденного. При любом признаке недомогания я намерена вызвать рвоту и очистить желудок. На яд, уже попавший в кровь, это не повлияет, но лучше сделать хоть что-то, чем вообще ничего.

Работая, я замечаю несколько проводков, гнезд и втулок, которым в таком приборе не место. Дома я бы разобралась что к чему, а здесь делаю только то, в чем твердо уверена.

Я привинчиваю к прибору крышку и собираюсь поднять руку, но вижу, что Малахия качается. Усталость или действие яда? Вспоминая свои растения, я соображаю, могло ли какое-то из них вызвать такую реакцию. По его лицу стекает пот, руки дрожат, он возится с теми контактами внутри передатчика, которые я оставила без внимания. Знаю, помощь соперникам не предполагается, но его болезненный вид подсказывает мне, что съеденное мешает ему мыслить рационально. Я уже открываю рот, чтобы посоветовать ему не трогать ничего лишнего.

Но поздно. Мгновение – и в глаз Малахии вонзается шуруп, и он падает на пол как подкошенный.

 

Глава 8

В детстве я однажды до кости порезала себе палец. Мама рассказывала, что я не плакала, даже не вскрикнула, а просто застыла, как будто неподвижность могла остановить кровотечение. Лужа крови на белом полу рядом с головой Малахии действует на меня так же. Внутри нарастает крик, он пытается прорваться сквозь стиснутое горло наружу, но безуспешно. Кричит кто-то другой, возможно, Уилл, и этот крик выводит меня из оцепенения. Я бросаюсь к дергающемуся на полу Малахии. Две пары рук в алых рукавах хватают меня и оттаскивают. Пытаясь высвободиться, я слышу голос главной Испытательницы в классе, она обращается ко мне, спрашивает, доделала ли я свое задание; если нет, я должна вернуться на место, иначе меня усадят насильно, чтобы я не заглядывала в чужую работу.

Мне хочется крикнуть в ответ, что задание ни при чем, когда у меня на глазах вытекает капля за каплей на кафельный пол чужая жизнь. Но вместо этого я выдавливаю «да», чтобы меня отпустили. Испытатели не подходят к Малахии, одна я крепко держу его за руку. По их позам я вижу, что они не намерены ему помогать, – таково наказание за ошибку. Для них он заслужил свою участь.

Малахия дергается все сильнее. Его здоровый глаз открыт, но я не пойму, видит он что-либо или впал в кому из-за съеденного ядовитого растения. На всякий случай я меняю позу на холодном кафеле. Если он видит, то узнает меня, вспомнит, как мы с ним пели песни в траве, как я просила его о помощи, когда не могла сделать домашнее задание. Узнает друга, человека, не представляющего, что произойдет, если его не станет.

Хотя что толку представлять? Он перестает дергаться, мускулы расслабляются, грудь больше не вздымается. Малахия мертв.

Плачу ли я? Наверное, да, потому что, когда мне велят вернуться на место, я трогаю свое лицо, и оно оказывается мокрым. Не пойму, как долго мне позволили сидеть рядом с неподвижным телом Малахии. Наверное, долго. Достаточно, чтобы еще два кандидата доделали свои задания – или после случившегося с Малахией они решили остановиться и не рисковать?

Еще раз сжав руку Малахии, я убираю с его лба курчавую прядь и целую его в щеку. Когда я встаю, класс отчаянно кружится. Немного погодя я с трудом подхожу к своему месту. Качаясь на табурете, жду, чтобы сотрудники убрали тело Малахии, но они бездействуют, дожидаясь, чтобы остальные закончили эту часть экзамена.

Еще я жду, что другие кандидаты возмутятся, закричат, что так нельзя. Но я знаю, что они промолчат. По той же причине я тоже молчу. Причина – Малахия, его неподвижное тело. Все мы хотим жить.

Через несколько минут Уилл поднимает руку. Он доделал задание и закрывает глаза, чтобы не видеть телесную оболочку парня, с которым ел за одним столом. Девушка справа от меня тоже готова. Испытательница проверяет нашу работу, после чего подает другим сотрудникам знак убрать тело Малахии. Живые кандидаты уперлись взглядами в свои столы или в потолок. Я поступаю иначе. Малахия заслужил хотя бы одного свидетеля своего конца. Я заставляю себя смотреть, не отрываясь, как его поднимают, несут за руки и за ноги через класс, выносят в дверь.

Времени на скорбь не хватает: нам на столы ставят новые коробки. Звучит сигнал приступать.

У меня дрожат руки, я чувствую запах крови, залившей пол. Заставляю себя глубоко дышать. Я принимаюсь за дело, хотя единственное мое желание – с криком выбежать из класса, из этого здания, вернуться домой. Зная, что это невозможно, я вытираю ладони о штаны, глотая слезы, и разглядываю коробку. Далеко не с первой попытки я понимаю, как ее открыть. Внутри образцы почвы и несколько запечатанных пробирок с раствором. Задача – определить, какие образцы содержат радиацию.

Я использую только те растворы, которые могу распознать по запаху и цвету. Из десяти проб четыре определенно облучены, три нет, еще о трех остается гадать. Если бы это было первое задание, еще до растений и до окровавленного, дергающегося тела Малахии, я бы рискнула и проявила больше уверенности. Но Малахия совершил ошибку и поплатился жизнью. Эта цена лишилась бы смысла, если бы я не сделала вывод из страшного урока.

Следуют одна за другой еще четыре коробки. В одной пульт для ввода ответов на сложные математические уравнения. У меня получается ответить только на половину, и я рада, что не стала угадывать ответ на последние, потому что парня, сидящего передо мной, начинает трясти: удар током. Кара не так сурова, как в случае с Малахией, но парень едва удерживается на табурете, возясь со следующими тремя коробками.

Я правильно определяю примерно две трети слайдов, которые нам предложено рассмотреть в микроскоп. На счастье, наказание за ошибку в этом задании остается неизвестным. Следующая задача – собрать преобразователь солнечной энергии, и я легко с ней справляюсь, хотя моя соседка в процессе сборки лишается верхней фаланги пальца. В конце мы должны очистить при помощи химикатов шесть проб воды. Очистка занимает два часа, после чего нам предложено выпить те пробы, которые мы считаем правильно очищенными. Я выпиваю две, парень, которого било током, и моя соседка без фаланги пальца – ни одной.

На этом второй раунд экзаменов завершается, нам разрешают покинуть класс.

Уилл едва волочит ноги. Не знаю, в чем причина: стресс, выпитая вода, медленно действующий яд несъедобного растения? Но он делает маленькие шажки дрожащими ногами. Я обнимаю его за талию, и мы вместе выходим из класса. Я задерживаюсь в двери и оглядываюсь на то место, где упал Малахия: его кровь уже подсохла. У меня текут слезы, я шепчу слова прощания. Потом, набравшись смелости, вывожу Уилла в холл, боясь подумать, кого еще мы недосчитаемся за столом.

Бойд.

Посеревшая Николетт рассказывает, что он упал на третьем тесте, и его вынесли из класса, куда он больше не возвращался. Все смотрят на меня и на Уилла, который кое-как сидит, но встать без посторонней помощи не в силах. Я с трудом сдерживаю слезы, и Томас берет меня за руку. Я благодарна ему за поддержку и за то, что он выжил. Я скороговоркой рассказываю о событиях в нашем классе, решив, что это как снять повязку с раны: чем быстрее справишься, тем меньше боль. Но я ошиблась: как ни рассказывай о гибели Малахии – быстро или медленно, – это все равно что всадить себе в сердце кинжал. Смотреть, как Томас стискивает от моего рассказа зубы, а Зандри роняет слезы, равносильно проворачиванию кинжала в ране. Я умолкаю, совершенно выдохшаяся.

Последние кандидаты вползают в холл, после чего раздается объявление: «Всем абитуриентам, нуждающимся в медицинской помощи, собраться у лифтов».

От каждого стола встает по меньшей мере один человек. Николетт говорит Уиллу, что он тоже должен пойти. Он приподнимается, но я заставляю его сесть и советую остаться. Я изучаю его лицо. Зрачки расширены, но дыхание стало легче, кожа еще липкая, но на лицо вернулся румянец. Чутье подсказывает мне, что его организм уже избавляется от отравы. Правильное лекарство, без сомнения, помогло бы ему быстрее прийти в себя. Но я не могу забыть слова Барнса, произнесенные в холле, когда Райм вынимали из петли, насчет того, что Испытание показывает, стресс какой тяжести кандидат способен пережить. Что это способ выявить тех, кто в силах выдерживать давление, оставаясь лидером. Сомневаюсь, что обратившихся за медицинской помощью сочтут достаточно сильными лидерами и позволят им вернуться.

Сколько Николетт ни уговаривает, я не отпускаю Уилла. Просто не могу. Ужин готов. Я прошу Томаса принести Уиллу поесть и попить. Это ему поможет. Надеюсь, я не ошибаюсь.

Два стакана сока, немного хлеба и фруктов – и он начинает здороветь на глазах. Он уже может сидеть без посторонней помощи, и я иду за едой сама. Беру больше, чем могу съесть, хотя не голодна. Через силу глотаю немного овощей, пару кусочков курицы, пью сок. Два яблока, апельсин, пакетики с изюмом и бублики исчезают в моем рюкзаке. Я жду, пока мои друзья поедят, и забираю то, что они не доели. Зачем? Сама не знаю. Сейчас я вообще ни в чем не уверена. Просто знаю, что при любом развитии событий лучше хоть немного приготовиться, чем встретить их совершенно неподготовленной.

Я замечаю, что большинство кандидатов сидят в столовой, пока не звучит напоминание расходиться. Вчерашнее торжество осталось в далеком прошлом. Сегодня мы рады тому, что остались живы.

Мы разбредаемся по своим комнатам. Я сплю с включенным светом, надеясь, что Малахия и Бойд не присоединятся в моих снах к Райм и к Джилу. Но Малахия посещает меня во сне, остальные тоже. Только теперь ужас в их глазах служит мне предостережением: я должна держаться начеку. Райм напоминает о необходимости никому не доверять, а Малахия поет мне песню нашей с ним родины.

Утренняя побудка усиливает тревогу, ощущавшуюся еще накануне вечером. Но, когда приходит время идти на завтрак, я говорю себе, что готова ко всему, что принесет новый день.

Уилл приветствует меня за столом улыбкой. Он смотрит печально, но взгляд по крайней мере уже не больной. Отрава покинула его организм. Он шепотом благодарит меня и сообщает, что соседу Томаса по комнате понадобилась медицинская помощь и он до сих пор не вернулся.

Я заставляю себя есть и на сей раз замечаю, что не одна я беру с собой еду. Томас перехватывает мой взгляд и кивает. Громкоговоритель дежурно оживает.

– Поздравляем абитуриентов, добравшихся до командного тура Испытания. Для этого тура вас разобьют на группы по пять человек. Учитывая оставшееся количество участников, в одной из групп будет только четыре человека. Услышав свое имя, присоединяйтесь в коридоре к своей экзаменационной группе. Всем удачи!

Нас за столом пятеро. Я даже не успеваю понадеяться, что нас вызовут вместе: уже звучит фамилия Томаса вместе с четырьмя незнакомыми мне фамилиями. Томас дотрагивается до моей руки, закидывает за спину рюкзак и уходит. Через несколько минут вызывают следующую группу. Уилл и Зандри обещают, что мы скоро увидимся, и исчезают за дверью.

Мы с Николетт переглядываемся, видя, как столовую покидает одна группа за другой. Наконец, звучит фамилия Николетт – вместе с четырьмя другими фамилиями. Мы с ней попадаем в разные группы. Завтраку неуютно у меня в желудке. Оглядевшись, я вижу неряху, в первый день поставившего подножку Малахии: он все еще сидит за столом. Не вызвали также высокого мускулистого блондина и рыжеволосую девушку, которую я помню по письменному экзамену. Это и есть моя группа – единственная из всех, состоящая всего из четырех человек.

– Будем ждать вызова или избавим их от лишних забот? – говорит рыжая.

Я с улыбкой встаю:

– Если мы до сих пор не поняли, что у нас за группа, то какой от нас толк?

Парни продолжают сидеть, рыжая встает, выходит со мной из столовой и протягивает руку. Я вижу на ее запястье полукруг внутри восьмиконечной звезды – у меня тоже такая звезда.

– Аннелиза Уокер, колония Гран Форкс.

– Сия Вейл, Пять Озер.

Она широко улыбается:

– Знаю! Ребятам из моей колонии было интересно обсуждать только вас.

Я вздрагиваю:

– Что же про нас наплели?

– Большинство считают вас слабыми конкурентами. Мол, жители мелких колоний туповаты.

Ее самодовольная улыбка заставляет меня спросить:

– Ты того же мнения?

– У одного парня из моей колонии такой же символ – восьмиконечная звезда. Он – единственный в классе, кто меня обгонял. Я неделями занималась, чтобы его обойти, но так и не смогла. – Она пожимает плечами, как бы давая понять, что ее устраивает и второе место, но я вижу по ее глазам, что это наигранно. Она добавляет с улыбкой:

– Раз уж двое из ваших Пяти Озер попали в одну экзаменационную группу вместе с еще двумя из нашей колонии, то, скорее, остальные кандидаты сваляли дурака, сочтя вас слабыми соперниками.

Громкоговоритель объявляет:

– Маленсия Вейл, Брик Баррон, Роман Фрай, Аннелиза Уокер – в холл!

Брик. Роман. К нам направляются двое парней, и я пытаюсь догадаться, кого как зовут. Задать вопрос я не успеваю: сотрудник в красном ведет нас в лифт и везет на четвертый этаж.

Нас ждет белая комната, в ней стол и четыре стула. В глубине комнаты широкая деревянная дверь, над ней мигает зеленая лампочка. На столе четыре карандаша и четыре буклета, помеченные нашими символами. При виде бумаги я испытываю облегчение. Понятия не имею, что в этих буклетах, но уверена, что письменный экзамен не представляет опасности для жизни. По крайней мере, никому из моих друзей сегодня не грозит гибель.

Мы усаживаемся, и женщина-Испытатель начинает объяснять:

– Сегодняшний экзамен покажет вашу способность к командной работе. В буклетах перед вами пять пробных вопросов. Для ответа на каждый из них необходимо обладать определенным навыком. Вы должны вместе решить, чьи навыки лучше подходят для решения той или иной задачи. Те же навыки требуются для решения близкой задачи в какой-то из пяти экзаменационных комнат. Сначала вы называете лучших среди вас для решения той или иной задачи, потом тот, кого вы выбрали для первой задачи, выйдет в эту дверь. – Она показывает на дверь с зеленой лампочкой. – После его выхода лампочка загорается красным светом. В конце коридора вышедший увидит двери с номерами, соответствующими номерам задач в буклете. Есть также дверь с надписью «выход» для того, кто завершил свою часть экзамена. Откройте дверь с номером вопроса, который ваша команда назначила вам для решения. Оказавшись внутри, приступайте к решению. Закончив, покажите, что закончили, пройдя в дверь «выход». Над дверью в этом классе опять загорится зеленый огонек – сигнал следующему кандидату, что можно начинать. Каждый участник группы будет оцениваться за правильные решения не только по своему вопросу.

Мне не нравится, что меня станут оценивать по чужим результатам, но от уверенной улыбки Аннелизы мне становится легче.

Испытатель еще не договорила.

– Поскольку в вашей группе всего четверо кандидатов, один кандидат будет решать как минимум две задачи. Когда ответ получен, дверь данной задачи больше не откроется. Любая попытка решить уже решенную задачу приведет к наказанию того, кто эту попытку предпримет. На обсуждение стратегии вам дается час. – Она нажимает кнопку, и зеленый огонек сменяется красным. – Когда загорится зеленый, можете приступать. Время экзамена не ограничено. Можете как угодно долго изучать сильные и слабые стороны друг друга. Удачи!

Она выходит, щелкают замки. Теперь выйти отсюда можно только через экзаменационные двери.

Мы переглядываемся. Я первой хватаю буклет с моим символом. Высокий силач берет буклет, помеченный якорем внутри сердца. Буклет с иксом в круге предназначен неряхе.

Этот экзамен вызывает у меня смутную тревогу. Меня настораживает простота инструкций и то, что меня будут оценивать по чужим результатам, а других – по моим. Как бы то ни было, интуиция подсказывает, что этот экзамен гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

Долго раздумывать об этом мне не приходится, потому что Аннелиза не медлит.

– Может, будем решать задачи по одной? Сравним свои записи и определим, кому за какую задачу браться.

Предложений лучше этого ни у кого нет, поэтому все приступают к работе. Первая задача математическая: плоскостное уравнение прохождения тепла по стержню с изолированной сердцевиной. Я часто решала такие уравнения, поэтому приступаю к работе с улыбкой.

Удивительно, что неряха – оказывается, это его зовут Роман, – заканчивает раньше меня, причем его ответ не отличается от моего. У Аннелизы тоже. Только у Брика собственный ответ.

Мы решаем одну задачу за другой. Исторический раздел требует знания дат, имен, численности населения на разных этапах истории Соединенного Содружества. Биологический раздел требует составить схему ДНК скальной росомахи, похожей на волка, но на самом деле являющейся мутантом кошки породы нибелунг. Когда я отвечаю на вопрос о солнечной энергии, загорается зеленая лампочка. Экзамен может начаться в любой момент. Возможно, из-за горящего огонька у меня не получается полностью сосредоточиться на последней задаче – о принципах действия ядерного оружия. На последний вопрос я отвечаю последней в группе. Первым заканчивает Брик, его ответ совпадает еще с двумя, мой – ни с одним.

Четыре мои ответа из пяти совпадают с ответами других, то же самое у Аннелизы. У Брика совпало два ответа. У Романа только один правильный ответ – первый.

– Наверное, мне идти первому? – спрашивает он.

Я в группе младшая. Дома моим естественным побуждением было бы выслушать все мнения, прежде чем высказывать свое, но меня настораживает его энтузиазм. Поэтому вместо того, чтобы подождать, я говорю:

– Нам не сказали, что задачи надо решать по порядку. Мы просто должны определить, в каком порядке члены нашей группы отправляются решать задачи.

Роман складывает руки на груди и хмурится:

– Я понял по-другому.

Я смотрю на Аннелизу. Она прикусывает верхнюю губу и закрывает глаза, как будто старается вспомнить слова Испытательницы. Открыв глаза, она смотрит на нас чуть растерянно.

– Скорее, прав Роман. Можно попробовать и по-другому, но тогда возможен провал, а это риск, на который я не пойду.

Роман улыбается, Брик пожимает плечами и кивает. Трое против одного. Спор прекращается, не начавшись.

Обсуждение возглавляет Аннелиза. Роман займется первой задачей. Аннелиза – второй и третьей, я – четвертой, Брик – пятой. Я возражаю, что мне больше подходит третья, потому что благодаря отцу я разбираюсь в генетике, но Роман и Аннелиза против, а Брик не высказывает никакого мнения. Я силюсь понять почему, но Роман уже поднимается и говорит:

– Увидимся после экзамена.

Поворачивает ручку двери, над которой горит зеленая лампочка, и выходит не оглядываясь.

Зеленый огонек меняется на красный, и мы ждем.

Сначала мы пытаемся беседовать. Аннелиза просит Брика рассказать о доме. Оказывается, он из колонии Розуэлл. Оба его родителя – выпускники Университета. Они работают на бывшем военном заводе и вместе конструируют оружие и разрабатывают методы безопасности для колоний, страдающих от набегов диких зверей. Не удивительно, что вопрос о ядерном оружии показался ему легким.

Но с каждой минутой наш разговор замедляется, паузы между вопросами удлиняются, сами вопросы становятся короче. В конце концов мы умолкаем и просто ждем, когда поменяется цвет огонька над дверью.

Часов в комнате нет, окна́, чтобы определить время по солнцу, тоже. Приходится полагаться на собственное чувство времени. У меня затекают плечи, Аннелиза растирает себе шею. Зато Брику долгое ожидание нипочем.

Он закрывает глаза.

Аннелиза грызет ноготь.

Я пытаюсь расслабиться.

Каждая минута растягивается на все десять. Я не отвожу глаз от лампочки над дверью.

Наконец, загорается зеленый свет. Аннелиза встает и с улыбкой говорит:

– Моя очередь. Вот увидите, я решу обе свои задачи быстрее, чем Роман – одну.

– Лучше не торопись, – советую я и краснею, подумав, что мое предостережение можно принять за критику. – Мы готовы подождать. Сколько времени потребуется, столько и сиди.

Аннелиза, встретившись со мной глазами, перестает улыбаться. Я вижу, что она волнуется, даже боится. Куда девалась ее бравада, которой я начала было восхищаться?

– Обещаю справиться со вторым и третьим вопросами. Остальное – за вами.

Дверь закрывается. Снова красный огонек. И снова молчание.

Брик сидит неподвижно. Его невозмутимость меня нервирует, я вскакиваю и принимаюсь расхаживать по комнате, стараясь унять урчание в животе. Уверена, время обеда давно позади. Без сомнения, нас не станут кормить, пока не кончится этот экзамен. Возможно, это тоже часть проверки: сохранят ли кандидаты сосредоточенность, несмотря на голод?

Мать всегда требовала, чтобы утром перед важными контрольными я съедала все, что лежит на тарелке. Она твердила, что мозгам и всему организму в моменты сильного напряжения требуется больше топлива. Теперь я роюсь в своем рюкзаке, нахожу припасенное съестное и колеблюсь, что предпочесть – бублик с изюмом и орехами или яблоко. Бублик проще разделить с Бриком, поэтому я выбираю его. Я вспоминаю, что то и другое я выбрала на ужин, когда приехала на Испытание, и считаю дни. Не прошло еще и недели, но с того вечера, когда наша четверка из Пяти Озер уселась за стол, все успело перевернуться вверх дном. Малахии больше нет, а я попала в одну группу с парнем, поставившим ему подножку. Зачем Роман так поступил тогда? Ради смеха? Или чтобы избавиться от конкурента на экзаменах? Не исключено. Сегодня Роман всего один раз ответил правильно. Так ли он умен? На последний вопрос он дал настолько нелогичный ответ, что мне трудно поверить, что он сдал первые два экзамена.

Ну-ка, ну-ка…

Я тянусь за буклетом с Х и с кругом. Почерк у Романа аккуратнее, чем можно было предположить по его разболтанному виду. Вспомнив мамин совет не судить во внешнему впечатлению, я изучаю страницы цифр и формул, относящиеся к решению первой задачи. Сделанное им производит сильное впечатление. Я тоже получила правильный ответ, но Роман выполнил несколько этапов вычисления устно, потому и закончил первым. Теперь я понимаю, почему он попал на Испытание: он голова, и какая!

И как раз поэтому его ответы на другие вопросы – бессмыслица. Дальше страницы его буклета заполнены абракадаброй. Мы, остальные трое, увлеклись нахождением правильных ответов. Судя по тому, что я вижу в буклете Романа, его они не волновали, он просто бездельничал. Почему?

– Сия!

Я подскакиваю от оклика Брика и, как и он, поднимаю глаза. Зеленый! После ухода Аннелизы не прошло, по моему ощущению, и получаса. Неужели она так быстро справилась? Я трясущимися руками хватаю ее буклет с восьмиконечной звездой и начинаю листать.

У нее разборчивый, четкий, уверенный почерк, логика безупречна. Если кто и мог бы разделаться с двумя задачами быстрее, чем другой решил бы одну, то, конечно, Аннелиза. И все же…

– Ты идешь? – спрашивает Брик.

– Минуту.

Выйти в дверь под зеленой лампочкой – мой единственный вариант. Иначе экзамен не сдать. Нет сомнения, что, выйдя в дверь, я буду его сдавать. Но я снова вспоминаю инструкции Испытательницы. Романа, настаивавшего на том, что он должен идти первым. Один вопрос – один ответ. Оценки за ответы распространяются на всех. Любая попытка ответить на вопрос вторично сурово карается.

Буклет Аннелизы выпадает у меня из рук, ноги подкашиваются. Кусочки мозаики складываются в стройную картину. То, как Роман махнул рукой на остальные задачи. То, как долго горела красная лампочка после его ухода. Предупреждение д-ра Барнса, что третий экзамен – проверка не только нашего умения работать с другими, но и оценивать их, других, сильные и слабые стороны. Если я не ошиблась, Роман правильно оценил нашу группу и приготовил всем нам ловушку.

Ловушку, в которую уже угодила, наверное, Аннелиза.

Я врастаю в свой стул и глубоко дышу, пытаясь преодолеть панику. Если я права, то мне нельзя браться за решение задачи, назначенной мне группой. Если ошибаюсь, то, не решив ее, потерплю неудачу. Необходимо понять, во что мне верится больше.

Я с отчаянно бьющимся сердцем смотрю на Брика. Его спокойствие вместе со слабым решением пробных задач приобретают зловещий смысл. Вдруг он знает о плане Романа? Вдруг они задумали это вместе? Ответы на эти вопросы подсказал бы мне буклет самого Брика, но он прижимает его к столу локтем. Чтобы заполучить буклет, я должна объяснить, что меня тревожит. Если Брик не заодно с Романом, то он узнает от меня о замысле Романа и получит незаслуженную возможность сдать экзамен.

Я мучаюсь от горячего стыда и от замешательства, у меня все переворачивается внутри. Если у меня такие мысли, то чем я лучше Романа, вернее, того Романа, каким я его представляю? Я не опущусь так низко, не стану подставлять других, чтобы обойти конкурентов. Как ни ужасают меня методы, которыми не брезгуют организаторы Испытания, я считаю маловероятным, что при подведении итогов они будут благосклонны к мошенничеству. Какой лидер получится из того, кто готов смухлевать?

Подражая спокойствию Брика, я подробно объясняю ему план Романа. Говорю, что, на мой взгляд, произошло с Аннелизой и что может произойти с нами, если мы попытаемся решить «свои» задачи. Брик слушает, не перебивая, а когда я умолкаю, долго на меня смотрит, прежде чем ответить:

– Мы договорились распределить вопросы.

Неужели не верит? Не то что не верит, а покорился судьбе.

– Роман согласился работать в команде, но я ему не верю. За ответ на вопрос, на который уже дан ответ, положено наказание.

Я вспоминаю шуруп в глазу у Малахии, его тело, содрогающееся в конвульсиях. Я знаю, что со мной может случиться, и мне хочется схватить Брика за мускулистые плечи и тряхнуть. Но он только мотает головой и повторяет, что дал слово. Родители учили его быть верным своему слову. И точка.

Меня охватывает отчаяние, хотя я не исключаю, что прав он, а не я. Вдруг я ошибаюсь, и Роман ответил только на один вопрос? Тогда не ответить на свои – величайшая ошибка, которую мы только можем совершить.

Я перебрасываю через плечо рюкзак и шагаю к двери. Я сделала все, чтобы помочь Брику пережить этот день. Если он не выживет…

– Пожалуйста! – Я оборачиваюсь, возвращаюсь к Брику, беру его за руку. – Ты меня не знаешь, у тебя нет причин доверять моим словам. Я не могу подсказать тебе, как быть. Я только прошу: загляни в буклет Романа и подумай, кто выиграет, предав других. Если он решил все пять задач, то любой, кто попробует решить их снова, поплатится. Не знаю, каким будет наказание, но… – Я снова вижу шуруп у Малахии в глазу и с трудом глотаю подступившую к горлу горечь. – Если я права, то, доверившись члену нашей команды, мы втроем можем быть отстранены от дальнейших экзаменов.

На мгновение собранность на его лице сменяется непониманием:

– Я не из твоей колонии. Какая тебе разница, как я поступлю?

– Не хочу больше смертей.

Брик глядит поверх моего плеча на дверь. Зеленая лампочка напоминает мне, что пора делать выбор.

Я выпускаю его руку, открываю дверь, последний раз оглядываюсь на своего товарища по команде и выхожу, лелея надежду, что сделала достаточно, чтобы спасти Брику жизнь. Надеясь, что своими умозаключениями спасусь и сама.

Коридор плохо освещен, от этого мне становится еще сильнее не по себе. Я дохожу до конца коридора. Как было обещано, дальше тянется следующий коридор с шестью освещенными дверями. Справа от меня дверь с цифрой «4», та, в которую я обещала войти. Слева двери 1, 2 и 3. Я подхожу к двери 2 и чего-то на ней ищу – кровь, волосы? Что-то, что докажет правильность моей догадки. На поблескивающей дверной ручке нет ни пятен, ни иных признаков прикосновения. Я проверяю остальные ручки: все нетронутые, все блестят.

Я возвращаюсь к двери 4 и внимательно смотрю на черную цифру на белоснежной двери. Сдержать слово и повернуть ручку или послушаться внутреннего голоса и уйти?

Не знаю, давно ли стою перед дверью. Когда я наконец принимаю решение, мои колени возражают: подкашиваются, стоит мне шелохнуться. Я трогаю ручку, потом делаю глубокий вдох и отхожу от двери. Сворачиваю вправо. Миную две двери, дохожу до двери с надписью «выход» и поворачиваю блестящую ручку, надеясь на то, что этот мой выбор не окажется последним.

 

Глава 9

Незнакомая женщина-Испытатель ждет в комнатушке с темным деревянным столом, стулом и какой-то контрольной панелью. Вероятно, это она управляет переключением красной лампочки на зеленую. На лице женщины благостное выражение, она, не меняя его, выводит меня через заднюю дверь в полутемный коридор и провожает к лифтам. Она остается в лифте, выпустив меня на пятом этаже, и я остаюсь наедине со своими раздумьями и колебаниями.

Из столовой доносятся голоса, и я понимаю, что ждать необязательно. Тот, кто способен ответить, верен ли мой выбор, находится за этими стеклянными дверями. У меня начинает радостно колотиться сердце, когда я вижу сидящих за нашим столом Томаса, Уилла и Зандри, но я к ним не спешу. Пока. Вместо этого я оглядываю столовую.

Романа я вижу еще до того, как он замечает меня. Он веселится в компании друзей. Что его рассмешило: чья-то шутка или те из нас, кто, возможно, выбыл из соревнования, поверив ему?

Томас зовет меня, но я остаюсь в дверях. Девушка, сидящая рядом с Романом, толкает его локтем в бок. Он поворачивается и встречается со мной глазами. И мне все становится ясно. Изумление и злоба в его взгляде свидетельствуют, что я правильно поступила, не поверив ему. Жаль только, что я не догадалась раньше, иначе за одним из столов сейчас сидела бы Аннелиза. Ее рыжей головы и уверенной улыбки нигде не видно. Я еще надеюсь, что она отдыхает в своей комнате, хотя если это так, то мне почти гарантирован провал на экзамене.

Чувствуя на себе взгляд Романа, я хватаю со стола с закусками пакетик крекеров и иду к своим друзьям. Томас, Уилл и Зандри рассказывают о решенных ими задачах. Из их рассказов следует, что задачи у всех нас были однотипные, но в разном порядке. Томас отвечал в своей команде на третий вопрос, математический, на который у нас полагалось ответить Роману. Зандри отвечала в своей команде первой – на вопрос по истории. Уилл шел вторым, и ему досталась генетика. В группе Томаса после экзамена вернулись все. Зандри и Уилл все еще ждут появления своих товарищей по команде.

Следя за дверью, я слышу, как меня спрашивают, какой вопрос я получила, и тихо рассказываю, что заподозрила своего товарища по команде в предательстве и поэтому решила не открывать дверь, уйти, не ответив на вопрос. Мои друзья потрясены. Мне сильно не по себе. Уилл, первым опомнившийся от неожиданности, говорит, что впечатлен моим доверием к своему инстинкту и рад, что перед ним не стоял вопрос доверия к товарищам по команде, потому что до него из класса вышла только Зандри, которой он, конечно, доверяет. Томас долго молча смотрит на Уилла, а потом говорит, что горд тем, что я, его землячка, поделилась своим подозрением с Бриком. Уилл принимается дурачиться, чтобы я пришла в себя, но мне по-прежнему худо. Расширившиеся глаза и дрожащие губы Зандри, а еще то, как хмурится Томас, когда думает, что я на него не смотрю, – все это доказательства, что результаты последнего экзамена до сих пор под сомнением. Не исключено, что я ошиблась – и провалилась. Когда в дверях появляется Брик, я убеждаюсь, что потерпела неудачу. У меня падает сердце. Брик был полон решимости сдержать свое обещание. Когда он проходит мимо моего стола, не удостоив меня взглядом, я заключаю, что он сделал то, что поклялся сделать: решил свою задачу. Он знает, что у меня был план не решать свою. Я вынуждена гадать, не лишила ли всю нашу группу шанса продолжить Испытание.

Появляется Николетт, которой не терпится рассказать о членах ее команды. Все были очень милы, кроме одного – заносчивого грубияна. Команда заставила его идти последним – именно потому, что заподозрила, что он может попытаться навредить остальным. Я кручу в пальцах крекер и слушаю отзывы соседей по столу о кандидатах из их команд. Зандри поглядывает на дверь, дожидаясь членов своей команды. Томас теперь помалкивает и внимательно разглядывает наших друзей. Вижу, как он косится на меня. Уж не заподозрил ли он меня в паранойе? Что ж, может, меня и вправду накрыл беспричинный страх.

Время тянется медленно, кандидаты приходят торжествующие или изможденные, некоторые радуются, несмотря на усталость. Наконец, наступает время ужина. Я заставляю себя есть, не сводя глаз с Брика в надежде, что он тоже на меня посмотрит, даст понять, какой выбор сделал он сам.

Когда ужин подходит к концу, из громкоговорителя раздается:

– Третий этап Испытания завершен. Не сдавшие получат сообщение об этом у себя в комнатах не позднее чем через час. Сдавшим я желаю спокойной ночи. Подготовка к последнему этапу Испытания начнется завтра.

Мои друзья встают и тянутся к выходу. Я делаю вид, будто подтягиваю лямки рюкзака, и не встаю с места, пока мимо меня не проходит Брик. Он так и не смотрит в мою сторону.

Следующий час я слежу за минутной стрелкой часов в своей комнате. Слышу чей-то плач. Когда шаги звучат у самой моей двери, я вскидываюсь, но ко мне никто не стучится, дверь остается закрытой. По истечении назначенного времени в холле устанавливается тишина. Я понимаю, что прошла. Мне полагается радоваться, но я валюсь в постель с чувством невыносимой усталости и с надеждой, что смогу достойно встретить то, что принесет завтрашний день.

На рассвете звучит утреннее объявление. Нам надлежит явиться на завтрак со всеми своими пожитками. Я быстро одеваюсь и зашнуровываю свои поношенные кожаные башмаки, чувствуя, как сводит от страха живот. За завтраком я вижу всех своих друзей. Значит, все мы перевалили через третий тур, хотя красные, усталые глаза и непривычная замкнутость Зандри говорят о том, что успех дался ей дорогой ценой. Оглядевшись, я замечаю за столом в глубине столовой Брика. В этот раз мы с ним встречаемся взглядами и молча смотрим друг на друга. Он кивает, и я понимаю, что он мне благодарен.

Через час громкоговоритель приглашает нас вниз. Вся столовая насторожена. Некоторые, в том числе Зандри, не выдерживают и тихонько хнычут. Другие, например, Томас, выглядят озабоченными, но покорными судьбе. Даже самые задиристые, вроде Романа, не могут скрыть страх. Да, всем нам приходится дорого расплачиваться за Испытание, и это еще не конец. Впереди еще один экзамен.

Д-р Барнс снова встречает нас в лекционном зале на третьем этаже. Сегодня он серьезен, и вся аудитория послушно умолкает.

– Поздравляю всех дошедших до четвертого тура Испытания. В этом году абитуриентов набралось сто восемь человек. Сейчас вас осталось пятьдесят девять. Завтра начнется самый длительный тур Испытания – практический экзамен. Студенты Университета – это будущие лидеры Соединенного Содружества. Поскольку некоторые из вас, сидящих здесь, скоро окажутся в числе наших руководителей, мы считаем, что вам необходимо иметь полное представление о возможных трудностях, которые подстерегают жителей колоний. Вы отправитесь в невозрожденную часть страны, на определенную местность, где начнется экзамен. Вам придется выбраться оттуда обратно, в Тозу-Сити. Вернувшиеся получат проходной балл и право на окончательную оценку. Эта оценка и выявит тех, кто станет учиться в Университете.

Ужас – вот единственное слово, которым можно определить то, что я чувствую. Одна в незнакомой части страны. Или не одна. Вокруг зверье. Созданные выпавшими в войну осадками мутанты некогда безобидных животных. И бродяги – люди, отказавшиеся жить в Соединенном Содружестве. Приверженцы правительств, допустивших Войну, отвернувшиеся от тех, кто в послевоенное время пожелал организованной жизни. Такие люди тоже могут там оказаться. И мне придется им противостоять.

– Каждый участник начинает экзамен самостоятельно. Это не означает одиночества. Вы можете захотеть объединиться с другими, а можете попробовать им препятствовать, чтобы добиться проходного балла раньше. Выбор, сделанный вами, будет учтен при окончательной оценке.

Томас крепко сжимает мне руку. Эта поддержка успокаивает меня и позволяет сосредоточиться. Если я собираюсь сдать этот экзамен, то сосредоточиться необходимо.

За спиной Барнса опускается экран. На нем появляется карта. В ее нижнем левом углу серебряная звездочка с надписью «Тозу-Сити». Наверху справа большая черная звезда рядом с синим водоемом. Эта звезда помечена как «старт». Кроме этих двух звезд, водоема и города, на карте проведены две линии, красная и синия. Красная тянется по диагонали от места старта до серебряной звездочки, обрываясь в нескольких дюймах над ней. Синяя начинает на насколько дюймов ниже места старта и обрывается чуть южнее Тозу-Сити.

– Все участники будут продвигаться от места старта по территории между синей и красной границами в направлении Тозу-Сити. Обе линии – это заборы, поставленные нашими Испытателями, чтобы вам было понятнее и чтобы вы не выходили за пределы зоны Испытания. Участник, в любой момент вышедший за пределы этой зоны, считается не сдавшим экзамен. Просим не принуждать нас прибегать к этому правилу.

У меня перед глазами появляется окровавленное лицо Малахии, вывалившиеся из орбит, налитые кровью глаза Райм. Пустой стул Аннелизы. Судя по серьезному лицу д-ра Барнса и тону его голоса, мы не должны сомневаться в том, какая кара постигнет нарушителя этого правила.

– Выйдя отсюда, каждый из вас встретится с Испытателем и получит дальнейшие инструкции. – Д-р Барнс вздыхает и медленно оглядывает зал, задерживая взгляд на каждом кандидате. – Позаботьтесь о своей безопасности, проявите всю свою сообразительность. Мне очень хочется надеяться, что все вы возвратитесь в Тозу-Сити.

Он расправляет плечи и велит внимательно смотреть на экран. При появлении на экране своего символа кандидат выходит и встречается в холле с ожидающим его сотрудником. Д-р Барнс желает нам удачи, сходит со сцены, идет по проходу и, не оглядываясь, исчезает за дверью.

На экране мигает первый символ, и в первом ряду встает парень. Томас, не выпуская мою руку, наклоняется и шепчет:

– Исходный пункт – Чикаго.

Я вспоминаю исчезнувшую с экрана карту и водоем, прикидываю расстояние между ним и Тозу-Сити и киваю. Растерявшись, я не вспомнила карты, которые мы изучали в школе. Даже при том, что карты на экране больше нет, я соглашаюсь с Томасом и начинаю соображать, как лучше использовать свои географические познания.

Томас думает быстрее меня. Наклонившись к моему уху, он советует мне найти самое высокое устоявшее здание и идти туда. Там мы с ним встретимся. Если не найдем друг друга за первые сутки, я должна двигаться на запад, пока не упрусь в забор, служащий северной границей экзаменационной территории. Мы встретимся там. Мы партнеры и будем выживать вместе.

Два плана. Две надежды на то, что мне не придется преодолевать сотни миль в одиночку. Я киваю и сжимаю ему руку в знак согласия, в знак готовности постараться его найти. В следующую секунду на экране появляется моя восьмиконечная звезда с молнией. Боль в животе, а во рту становится невыносимо сухо. Не хочу выпускать руку Томаса, приходится по очереди уговаривать разжаться каждый палец. Чувствуя, как меня покидает сила, которой делился со мной Томас, я встаю. Закидываю на спину рюкзак и, проходя мимо друзей – Томаса, Зандри, Уилла, Николетт, – касаюсь кончиками пальцев их лиц.

В холле меня ждет маленькая радость в лице Майкла. Он глядит сурово, но я вижу, что он горд, что я пока здесь. Хотя, возможно, это только мое воображение, потому что он приказывает мне идти за ним совершенно бесстрастным, официальным тоном, как будто мы незнакомы.

Мы спускаемся в лифте на первый этаж и там идем влево по длинному серому коридору к широкой серой двери.

– Это экзаменационный склад, – объясняет Майкл. – Каждому участнику Испытания разрешается провести там десять минут. За это время ты выберешь еще три предмета, которые позволят успешно пройти этот экзамен. Я зафиксирую твой выбор. Теперь моя обязанность – посоветовать тебе быть очень осторожной. От твоего выбора всякий раз может зависеть, что тебя ждет дальше – победа или провал. Конечно, ты вряд ли прошла бы такой длинный путь, если бы не поняла этого раньше.

Теперь я уверена, что вижу в его глазах горделивый блеск. Он говорит, что мое время пошло, и я, набрав в легкие побольше воздуху, открываю дверь.

Верхняя одежда. Крепкая обувь. Провиант. Компасы. Наборы первой помощи. Походные комплекты путешественника. Все для костра. Рыболовные принадлежности. Ножи. Огнестрельное оружие. И много чего еще – все необходимое, чтобы остаться в живых. Но мой выбор ограничен только тремя предметами.

Чувствуя у себя за спиной присутствие Майкла, я медленно иду вдоль столов, стеллажей и полок, заваленных всем этим добром. В который раз я хвалю себя за видавшие виды ботинки. Любой девчонке на моем месте пришлось бы сейчас поменять свою модную обувь на другую, пригодную для бездорожья. То, что я потихоньку выносила из столовой съестное, тоже не прошло даром. Конечно, на полудюжине яблок, бубликах и пакетиках сухофруктов мне до самого Тозу-Сити не дотянуть, но, по крайней мере, у меня есть чем подкрепиться – пока что. Поэтому я оставляю обувь и продукты питания без внимания и разглядываю остальное. Все кажется совершенно необходимым. Чувствую, как проходит выделенное мне время, пока я лихорадочно пытаюсь решить, в чем нуждаюсь больше всего.

В углу лежит скромный темно-зеленый мешок с надписью Н2О. Я, не размышляя, беру его и рассматриваю. Внутри две фляжки с водой и наборчик химикатов, такой мы использовали на втором экзамене.

Я вспоминаю карту. Экзаменационная зона велика. Уверена, там полно озер, рек и ручьев, не отмеченных на карте. Из разговоров с отцом, да и из слов д-ра Барнса я уяснила, что бо́льшая часть экзаменационной зоны, если не вся, еще не подверглась оздоровлению. То есть вода там, скорее всего, отравленная. Не всякая отрава смертельна, но любая вызывает болезнь, особенно когда человек утомлен и голоден. Мне грозит и то и другое, но обезвоживания лучше избегать.

Один предмет из трех разрешенных выбран.

Я вешаю на плечо зеленый мешочек и размышляю, что еще мне необходимо. Меня так и подмывает взять палатку из непромокаемой ткани с прочным полом. Но попытка ее поднять заставляет отбросить эту мысль. Сейчас она не кажется слишком тяжелой, но впереди более семисот миль пути. После первых же десяти миль палатка из весьма полезной вещи превратится в тяжелую обузу. Удобство отходит на задний план, уступая место простому выживанию.

Компасы меня не интересуют: позаимствованное у Зена переговорное устройство оснащено компасом. Ножи и приспособления для разведения костра тоже оставляют меня равнодушной. Мне достаточно карманного ножа, захваченного из дому. Костер я сумею развести без спичек и кремня – повожусь, но справлюсь. Это один из базовых навыков, которым учат первоклашек в школе колонии Пять Озер. Видя приспособления для костра на этом складе среди всего того, что обеспечивает выживание, я начинаю подозревать, что наша маленькая колония воспитывает своих уроженцев редкостными специалистами по сопротивлению враждебной среде.

Зато перед арбалетами, револьверами и взрывчаткой я задерживаюсь. Не хочу, чтобы нападение зверей застало меня безоружной. Стрелять из арбалета мне еще не доводилось, поэтому я вычеркиваю его из своего мысленного списка. Со взрывчаткой я тоже не знакома, она меня до смерти пугает. Зато я стреляла из отцовского дробовика, а стрелять из револьвера нас с Дейлин научил ее отец. Дейлин стреляет лучше меня, но и я в 75 процентах случаев попадала в середину мишени. Я тянусь к дробовику как к привычному оружию, но к нему прилагается всего десять патронов. Тогда, может, маленький черный револьвер с двумя коробками боеприпасов? Легонький, такой нетрудно носить. Патронов хватит, чтобы немного попрактиковаться в стрельбе, не очень заботясь об экономии.

Второй предмет тоже определен.

Когда револьвер и две коробки патронов к нему исчезают в моем рюкзаке, Майкл предупреждает, что в моем распоряжении остается всего две минуты. Две минуты – и ни малейшего представления, что еще взять! Сигнальные факелы, чтобы помочь Томасу меня найти? Спальный мешок? Плащ? Руководство по включению зажигания старинных автомобилей? Будут ли там автомобили? Сомнительно – но кто знает?

Закрыв глаза, я делаю два глубоких вдоха и составляю мысленный перечень всего, чем богата. Еда. Вода. Одежда. Нож с набором инструментов в рукояти. Приемник-передатчик с компасом. Револьвер для самообороны. А если я поранюсь?

Я открываю глаза и бегу к походным аптечкам. В каждой бинты, игла и нить, антибактериальные мази, таблетки от радиации, болеутоляющие и жаропонижающие средства, а также пузырьки, исследовать которые я уже не успеваю. Сую в рюкзак первую попавшуюся аптечку. В тот момент, когда я закидываю рюкзак на спину, Майкл объявляет:

– Время вышло.

Я отворачиваюсь от полок, ломящихся всевозможным заманчивым скарбом, и шагаю следом за Майклом, стараясь отогнать тревожную мысль, что выбрала не то, что нужно. Но ничего уже не изменить. Я трижды сделала выбор. Если мне понадобится что-то еще, придется разжиться этим уже в пути.

Майкл смотрит на часы, подводит меня к двери, помеченной моим символом, и впускает в маленькую спальню с ванной.

– У тебя час, чтобы все сложить или переодеться.

Глядя на меня, он улыбается: знает, что переодеваться я не буду. Его слова и выражение лица дают понять, что он всего лишь произносит положенные по протоколу слова. Это наводит меня и на другую мысль: раз Майкл так осторожничает, значит, нас слушают чьи-то уши.

– Если в течение этого часа тебе что-то понадобится, дай знать. Я буду за дверью.

Дверь закрывается. Я сажусь на маленькую кровать. Комната выдержана в серых тонах. Невеселое местечко, но могло быть хуже. Я уверена, что худшее скоро наступит.

Я раздеваюсь, принимаю душ, тщательно мою голову. Потом разглядываю себя в зеркале, зачесываю волосы назад и сворачиваю их в тугой узел. Неизвестно, с чем мне придется столкнуться на этом экзамене, но в моих силах по крайней мере сделать так, чтобы мне не мешали распущенные волосы. Если ситуация заставит их остричь, я не замедлю это сделать. Забота о красоте сейчас неуместна.

Зашнуровав ботинки, я вытряхиваю на пол содержимое рюкзака и пакую его, исходя из сугубо практических соображений. Одна фляжка с водой должна быть под рукой, другую я закладываю на дно рюкзака вместе с химикатами и одеждой. Дальше – аптечка первой помощи. Потом еда из столовой, завернутая в полотенце из ванной (никто не предупреждал, что их нельзя брать). Вторая фляжка, прибор Зина, револьвер. Нож я прячу в карман. Приподнимаю рюкзак. Раньше он был легче, но я удачно распределила вес. При необходимости с ним можно даже бегать.

О том, что час истек, сообщает стук в дверь. Майкл ждет. Я вижу, что он обращает внимание на мои волосы, на то, что на мне прежняя одежда, на единственный рюкзак у меня на плече. Он кивает.

– Следуй за мной.

Нас ждет лабиринт коридоров, дальше – лифт. В кабине он нажимает новую для меня кнопку «П». Когда дверцы открываются, запах плесени подсказывает, что «П» означает «подвал». Майкл объясняет, что подземный движущийся тротуар доставит нас на окраину города, а оттуда глиссер – к назначенному мне месту старта.

При виде подземного тротуара мне становится как-то спокойнее. Это бегущая по полу широкая лента. Я засыпаю Майкла вопросами: как она работает, насколько разветвлена транспортная система, откуда берется энергия. Он с улыбкой отвечает, что все расскажет по пути. Ступая на движущуюся ленту, я спотыкаюсь, но Майкл подхватывает меня, не давая упасть.

Поездка на движущейся ленте занимает почти час, в основном по полутемным тоннелям. Несколько раз мы переходим с одной ленты на другую. Я благодарна Майклу за то, что он рядом, что охотно поддерживает разговор. Сосредоточившись на его голосе, я старательно гоню тревогу прочь, но она только нарастает.

Добравшись до места назначения, мы сходим с ленты. Лифт поднимает нас на поверхность. Майкл обещает, что нас ждет обед. Мы выходим из кабины лифта в просторное помещение, кишащее сотрудниками Испытания. К нам подбегает человек во всем алом, с блокнотом в руках. Он делает отметку на листке рядом с символом, идентичным моему, пишет еще что-то и говорит Майклу вести меня к номеру 14.

Номер 14 оказывается ярко освещенным, но душным отсеком-стоянкой для глиссера. В углу отсека столик с обильным угощением, словно для пикника. Майкл останется здесь со мной до конца следующего этапа подготовки к Испытанию – не знаю, в чем будет заключаться этот этап… В окошке над столом видно поле с зеленой травой, дальше сверкает вода. Я провела много дней в помещении, не зная, увижу ли когда-нибудь снова живую природу, поэтому предлагаю Майклу пообедать под открытым небом. Он, кажется, намерен отказать, но, видимо, мое отчаяние заставляет его смилостивиться, и он велит мне подождать, пока он сходит посоветоваться с начальством.

Возвращается он с таким видом, что я не могу сдержать радостного крика. Майкл берет корзинку с едой и говорит, что мы можем провести под открытым небом ровно час. Он нажимает кнопку на стене, и дверь нашего отсека ползет вверх. Мгновение – и мы выходим на свежий воздух.

Меня манит полянка рядом с развесистым деревом.

– Удивительно, что нас выпустили, – говорю я.

– Пока я с тобой и ты не можешь связаться с другими участниками Испытания, причин для запрета нет. – Майкл протягивает мне вынутое из корзины яблоко и улыбается. – Честно говоря, большинство кандидатов охотно следуют инструкциям. Испытательному комитету всегда интересно, кто из вас проявит немного инициативы.

Даже сейчас, прежде чем выбросить на руины нашей разоренной страны, нас подвергают испытанию. Удивляться тут нечему, но я все равно удивлена. Я разглядываю ствол дерева, полагая, что увижу миниатюрные камеры и микрофончики.

– Не волнуйся, – говорит с улыбкой Майкл, – здесь наш разговор не запишут. Испытательный комитет занят подготовкой к четвертому экзамену. Я здесь тоже с этой целью, но не намерен докладывать о нашей беседе. Если хочешь поговорить, то здесь можно ничего не опасаться.

Хочу ли я поговорить? Да. Но доверяю ли я Майклу, не окажется ли это очередной проверкой, влияющей на окончательный результат? Отец предупреждал меня не доверять ему. Мне хочется последовать его совету, но, покинув дом, я все больше убеждаюсь, что не очень похожа на отца.

Майкл дает мне сандвич из корзинки.

– Ну как, держишься? – спрашивает он.

Меня подташнивает от тревоги, но я все-таки заставляю себя впиться зубами в сандвич. Говядина, сыр, свежий белый хлеб – наверное, вкусно. Я машинально глотаю и отвечаю:

– Малахия погиб. Я видела его смерть.

– Я слышал. – Он избегает на меня смотреть. – Мне очень жаль.

Я ему верю. От него исходит сочувствие, и от этого я готова разрыдаться.

– Почему? Почему он умер?

Ядовитый листик. Воткнувшийся в глаз шуруп. Непосредственные причины ясны. Но не они – ответ на вопрос «почему»…

Майкл озирается через плечо, потом советует мне есть, изображать смех и хорошее настроение, иначе кто-нибудь, подглядывающий за нами издали, может заинтересоваться нашей беседой. Я ем, а он рассказывает.

Оказывается, весь процесс Испытания разработал много лет назад отец Барнса, считавший причиной Войны то, что у тогдашних мировых руководителей не было правильного сочетания интеллекта, способности действовать в стрессовых ситуациях и лидерской уверенности, чтобы вывести людей из спирали конфронтации. Он решил, что единственный способ добиться, чтобы Соединенное Содружество не повторило прошлых ошибок, – это проверка будущих руководителей нашей страны, позволяющая выявить обладателей таких качеств, которые не только помогут процветанию страны, но и обеспечат ее народу безопасность. За эти годы многие официальные лица Содружества высказывали сомнения в необходимости настолько суровых наказаний за неудачу на Испытании. Некоторые даже утверждают, что Испытатели подстраивают все для того, чтобы слишком сообразительные, слишком сильные, слишком упорные отсеивались. Ведь такие люди не только будут преданы прогрессу Содружества, но и могут поставить под вопрос его законы и политику. Любой, кто высказывает недовольство Испытанием, либо переводится на удаленную заставу, либо исчезает.

Майкл смеется, как будто сказал что-то очень забавное. Я тоже смеюсь, хотя никогда не слышала ничего менее веселого. Что значит слишком сообразительный, слишком сильный? Вдруг одно то, что я попросилась наружу, превращает меня в бунтарку? У меня кружится голова, тем не менее я продолжаю улыбаться, как будто от этого зависит моя жизнь.

И ведь может зависеть!

Я доедаю первый сандвич и беру второй, потому что в рюкзаке он бы испортился, а мне требуются силы к началу следующего экзамена. Майкл, лежа в траве, наблюдает за мной. Когда сандвичи съедены, он смотрит на часы. Остается всего десять минут свободы.

– Тебе страшно? – спрашивает он, протягивая мне бутылку с водой.

Я делаю глоток, чувствую, как мои эмоции бьются о возведенную мною же стену безразличия. Я киваю. Да, я в ужасе. Стараясь сохранять присутствие духа, запихиваю в рюкзак несъеденные яблоки, апельсины и бублики. Пытаюсь справиться с застежками, но слишком дрожат пальцы. Майкл приходит мне на помощь.

– Не бойся вернуться в Тозу-Сити не первой. Год за годом кандидаты думают, что порядок возвращения имеет значение. Это не так. Будь умницей. Заботься о безопасности. Если выпадет возможность, доверяй своим друзьям из Пяти Озер, но больше никому. Каждый год находятся участники, считающие, что устранение конкурента – лучший способ поступить в Университет. Чаще всего они оказываются правы. Не позволяй им оказаться правыми в этот раз.

Рюкзак застегивается. Я сажусь, мир вокруг меня начинает вращаться, потом чернеет. Последнее, что я помню, – поднимающие меня сильные руки и теплый, ласковый голос:

– Ты умница, Сия. Ты сильная. На твоей стороне такие люди, как я, знающие, что ты можешь победить. Прошу, докажи, что я прав.

А после – пустота.

Потом я слышу журчание воды и открываю глаза. Я лежу на койке в каком-то железном ящике размером шесть футов на шесть футов. Пытаюсь подавить панику, вызванную тесным замкнутым пространством, и понять, что меня окружает. В капсуле горит электрический свет. На полу корзинка с едой. В углу унитаз и маленькая раковина. На стене передо мной табло, отсчитывающее время, с надписью: «Испытание начнется через тридцать минут». Нет, уже через 29.

Я справляю нужду, промываю заплывшие глаза, пытаюсь избавиться от металлического привкуса во рту. Не сомневаюсь, что меня усыпили. И ведь это Майкл дал мне воду. Подлое предательство! Но, справившись с обидой, я вспоминаю слова, которые он шептал мне, прежде чем я отключилась. Снотворное было частью протокола Испытания, а его слова, их смысл – нет. Майкл почему-то уверен, что я справлюсь с экзаменом, более того, он утверждает, что другие, неизвестные мне люди, окажут мне поддержку. Не хочется их подводить!

Пока табло отсчитывает минуты, я сдергиваю с кровати простыню и запихиваю ее на дно рюкзака. Вдруг я буду мерзнуть? Потом разбираю корзину. Еще сандвичи, сухофрукты, бутылка воды, маленькая упаковка крекеров, три зрелые клубничины. Я съедаю сандвичи, нюхаю воду – вдруг в нее что-то подмешали? – и, отхлебывая, прячу в свой раздувшийся рюкзак крекеры и сухофрукты. На собранной еде я смогу продержаться неделю. Глядя на табло, я медленно лакомлюсь сочной клубникой. Когда остается пять минут, мою руки, достаю прибор Зина и включаю компас. Стрелка бешено крутится, ища стороны света, и не находит. Наверное, все дело в железной капсуле. Остается надеяться, что, когда я отсюда выйду, положение исправится.

Две минуты.

Глоток воды напоследок – и я убираю бутылку в рюкзак.

Одна минута.

За дверью меня может поджидать что угодно. Сунув прибор в боковой карман рюкзака, я еще разок запускаю руку внутрь. Когда табло показывает ноль минут, я уже стою наготове с рюкзаком на плече и с маленьким черным револьвером в руке.

Железная дверца начинает приоткрываться, механический голос сообщает:

– Четвертый тур Испытания начался.

 

Глава 10

Нам не пожелали удачи. Наверное, странно думать об этом в такой момент, но я не могу больше ни на чем сосредоточиться, выходя из своей крохотной каморки на растрескавшийся бетон. Сквозь трещины торчат пучки бурой травы. Почти не дыша, я озираю сцену плачевного опустошения. Сталь и камень. Стекло и древесина. Полуразрушенные и полностью рухнувшие здания. Насквозь проржавевшие и перевернутые машины. Все вокруг покрыто жирной копотью. Но тут и там тянется к солнцу пробившаяся сквозь хлам живая растительность. Остатки разбитых машин и развалины домов затянуты вьющимися побегами. Деревья, обреченные испоганенной землей на гибель, но решившие выжить, проросли сквозь мертвый город и уже подпирают небо. Неподалеку от моего железного ящика виднеется полуразваленная кирпичная арка, все в темных колючих вьюнах. В лучах поднимающегося солнца я вижу на арке какую-то надпись и осторожно подхожу ближе. Прищуриваюсь и читаю: ЧИКА КАЯ Ф НДО АЯ БИ А.

Теперь я точно знаю, где нахожусь. Чикаго, третий город, разрушенный на Четвертой стадии Войны. Первые два хотя бы слышали предупреждения, там успели объявить эвакуацию. Сотни тысяч горожан погибли, но могло быть еще хуже. Как здесь. Судя по книгам, нападение было стремительным и оставалось незамеченным, пока на город не упали первые бомбы. Что за враг прорвал систему обороны страны и уничтожил не готовый сопротивляться город, так и осталось невыясненным, хотя президент и его советники утверждали, что они знают врага. Был нанесен ответный удар, и мир погиб.

На безлюдных улицах хозяйничает ветер. Хотя сейчас они не так уж безлюдны. Здесь еще 58 кандидатов. Некоторые из них – мои друзья, но, если верить Майклу, остальные с радостью повернут против меня оружие, предназначенное для самообороны, чтобы обеспечить себе место в университетской аудитории. Как мне найти своих, не рискуя натолкнуться на чужих? Как избежать выстрела из выбранного ими на складе оружия? Неужели мне придется воспользоваться своим револьвером?

Томас предложил встретиться у самого высокого здания, но с того места, где я нахожусь, трудно определить, где оно. Я возвращаюсь к железному ящику и забираюсь на его крышу, чтобы оглядеться. Вижу все то же – колотый бетон, перекрученную сталь, только в гораздо большем количестве. Горы обломков, ставшие могилами людей, которым этот город служил домом. От масштабов разрушений у меня сжимается сердце, но времени оплакивать умерших нет. Нужно искать Томаса.

Перед тем как слезть с крыши железного ящика, я замечаю нечто, сияющее на солнце сильнее всех окружающих обломков. Назвать это зданием трудно, но это по крайней мере самый высокий объект, который я пока что высмотрела. Расстояние до него на глаз не определишь, но мне кажется, что это недалеко. Не знаю, отправится ли туда Томас, но не попытать счастья было бы глупо.

Мой компас заработал, определитель географических координат тоже. Я хотя бы знаю свою широту и долготу и при необходимости смогу вернуться назад.

Спрыгнув вниз, начинаю ориентироваться по компасу. Приходится перелезать через россыпи битого камня и обходить дыры в земле, через каждые несколько футов замирая и прислушиваясь. Не слышно ли чужих шагов? Нет ли кого-то рядом? Но все, что ловит мой слух, – это шуршание сухих свернувшихся листьев на ближайшем дереве.

Идти до намеченной цели как будто недалеко, но, когда я до нее добираюсь, солнце успевает подняться довольно высоко. Передо мной серый шпиль, торчащий из кучи обломков, бывших раньше зданием. Загадка – как устоял этот шпиль? Мне хочется надеяться, что Томас тоже его разглядел из своей стартовой точки.

Сев на обломок бетона, я делаю несколько глотков воды из бутылки. Солнце палит вовсю, у меня по спине течет пот. Если я намерена пережить этот экзамен, нельзя допускать обезвоживания. В животе урчит, поэтому я отламываю кусочек хлеба, заедаю его изюмом и при этом решаю, как долго стану ждать здесь Томаса. Вдруг он не увидит этот шпиль? Вдруг махнет рукой на наш план с самым высоким зданием как на неосуществимый и начнет пробираться на запад, к забору, к нашему второму условленному месту встречи?

Глядя на солнце, я прикидываю, что уже миновал полдень. С тех пор как я попала на улицы города, прошло уже несколько часов. Мне хочется дождаться Томаса, но ведь нельзя пренебрегать необходимостью найти укрытие на ночь. От одной мысли о ночевке под открытым небом, когда вокруг рыщут другие кандидаты и подстерегают неведомые опасности, у меня душа уходит в пятки. Еще час – вот сколько я отпускаю Томасу, прежде чем должна буду уйти.

Я завершаю свой скудный обед и приступаю к обследованию окрестностей, чтобы чем-то занять время ожидания. Повесив на плечо рюкзак, ползаю по руинам, спотыкаясь о корни деревьев. Наконец, я оказываюсь по другую сторону от шпиля и вижу на засыпанной обломками улице большую железную конуру.

Ящик участника Испытания!

С отчаянно колотящимся сердцем я медленно приближаюсь к нему, стараясь не шуметь. Было бы глупо надеяться, что первым же ящиком, попавшимся мне на глаза после выхода из моего собственного, окажется капсула Томаса, и тем более думать, что он продолжает в ней сидеть, хотя после начала экзамена прошло уже несколько часов. Однако же проверить не мешает.

Табло внутри не горит, в корзинке валяется только огрызок яблока и обертка от крекеров. Нет, это не капсула Томаса: он не стал бы опрометчиво проглатывать то, что правильнее сберечь на потом. И захватил бы простыню с кровати, как сделала я. Я соображаю, не пригодится ли мне вторая простыня, как вдруг слышу стук катящегося камешка.

Снаружи кто-то есть.

Я замираю, перестав дышать, и обдумываю, как поступить, а тем временем снаружи под чьей-то подошвой хрустит цементная крошка. Это не зверь, а человек. Сердцебиение отсчитывает секунды, я ловлю звуки, определяя, приближается незнакомец или уходит. Идут минуты, я больше ничего не слышу. Я то сжимаю в правой руке рукоятку револьвера, то немного ослабляю пальцы, считая до ста. По-прежнему ничего.

Сидение в этой конуре без окон – в ловушке – ставит меня в проигрышное положение. Я не только ничего не могу увидеть, но и не смогу выбраться, если кто-то войдет. Пора отсюда сматываться. Немедленно!

Я выглядываю из двери. Передо мной бывший дом, от которого остались частично устоявшие стены. Некоторые всего в три-четыре фута высотой, другие выше меня. Самая высокая стена достигает в высоту пятидесяти-шестидесяти футов. Стены позволяют спрятаться от того, кто может бродить неподалеку. Так у меня появится время разобраться, опасен ли незнакомец. Между капсулой и стеной растрескавшееся, но по крайней мере плоское пространство. Если кто-то сторожит меня снаружи, то мой наилучший шанс – застать его или их врасплох. Я закидываю рюкзак за спину для большей надежности, собираюсь с силами, набираю в легкие воздуха – и бегу изо всех сил.

Мои башмаки грохочут по камню. Кто-то справа от меня бранится. Что-то – то ли мое бегство, то ли сама моя личность – оказалось неожиданностью. Если это друг, меня окликнут. Но оклика не слышно, и я припускаю еще быстрее. Когда до спасительной стены остается футов десять, я слышу тонкий, почти музыкальный вибрирующий звук, потом то ли стук, то ли шлепок. В корявый древесный ствол слева от меня вонзается стрела арбалета.

Снова певучий вибрирующий звук. Теперь я плюхаюсь на бетон. Через несколько секунд стрела ударяется о стену в пяти футах передо мной и падает на землю. Снова брань, теперь справа от меня. Тот, кто выпускает стрелы, либо очень везучий стрелок, либо тренировался в прошлом. Мне срочно нужно добраться до безопасного места. Я вскакиваю и с бьющим по спине рюкзаком ныряю за стену – под стук ударившейся о камень третьей стрелы.

Кто-то, без сомнения, пытается меня убить.

Кто-то из участников Испытания? Я вынуждена думать именно так. Арбалет – оружие со склада. Я чувствую себя в этом огромном городе одинокой и перепуганной, но тот, кто на меня напал, действует, понятно, не от испуга. Подобно саботажу Романа в нашей группе на третьем экзамене, это нападение подчиняется расчету, нападающий холоден и обстоятелен. Это явно попытка избавиться от кандидата-конкурента.

Теперь к моему испугу прибавляются злость и возмущение. Кем бы ни был стрелок, он не склонен полагаться на свою смекалку при сдаче экзамена. Майкл сказал, что убийство не является нарушением правил, но я вижу в этом недопустимое жульничество. Не позволю жулику победить!

Вспомнив, что в руке у меня револьвер, я ползу на коленях вправо, стараясь не высовываться из-за обломков стены. Добравшись до ее края, я пытаюсь угадать, откуда летели стрелы, потом высовываюсь и стреляю.

Отдача сотрясает меня с головы до ног, звук выстрела раскатывается по безмолвному городу. Кто-то громко бранится – мужской голос. Я не могу поверить, что попала, выстрелив наугад. Такую цель я не преследовала. Я не намерена выжить на экзамене, перебив других. Но это не значит, что я готова сдаться без боя. Я выпускаю в том же направлении еще три пули и, сидя за стеной, прислушиваюсь. Звуки шагов по камням заставляют меня затаить дыхание.

Стук катящихся по мостовой камешков.

Металлический лязг.

Тишина.

Потом тяжелый бег – не в мою сторону, а в противоположную. Я спасена – до поры до времени.

Я вся трясусь, пока меня не покидает весь гнев, после которого остаются пустота и страх. Я стреляла в человека! Убийство в мои планы не входило, но могло произойти. Я стала бы убийцей. То, что этот человек покушался на мою жизнь, служит оправданием моего поведения, и все же меня переполняют стыд и ужас.

Я понимаю, что вжалась в стену, перестав прислушиваться к звукам города, и приказываю себе встряхнуться. У меня еще будет время переживать из-за того, что я о себе узнала. Первым делом надо убраться отсюда подальше. Мало ли, кого привлечет пальба? Если поблизости есть другие кандидаты, склонные устранять конкурентов, то у них может возникнуть желание проверить, кто стрелял. Не хочется, чтобы они застали здесь меня.

Напрягая слух в попытках уловить признаки жизни, я разглядываю поверх стены развалины города. Не вижу ни души: ни около железного ящика, ни среди обломков домов, ни в ветвях мертвых деревьев. Насколько я могу судить, в данный момент я одна. Конечно, ничего так меня не обрадовало бы, как возможность покинуть город вместе с Томасом, но, по-видимому, мне придется выбираться отсюда в одиночку.

Нагнувшись, я проверяю компас и медленно двигаюсь на запад, останавливаясь через каждые 10–15 футов, чтобы тщательно оглядеться. Пока что я никого не вижу, но знаю, что арбалетчик где-то неподалеку. Когда твой путь усеян камнями и арматурой, двигаться быстро невозможно. В конце концов я выбираюсь на более-менее очищенную от обломков улицу и ускоряю шаг.

Улица приводит меня к темной бурлящей реке. Анализы излишни: вода в реке непригодна для питья, никакие химикаты ее не очистят. Улицу, по которой я иду, продолжает мост через реку. Мост усеян трещинами и дырами. Перейти через реку здесь или искать другую переправу?

Я убираю револьвер в боковой карман рюкзака и забираюсь на дерево на берегу для лучшего обзора. На северо-востоке река делает изгиб, и в той стороне сложно что-либо разглядеть. Южнее есть еще один мост, но и он, похоже, в плачевном состоянии. К тому же неизвестно, сколько времени пришлось бы до него добираться и что ждет меня там. Спустившись на землю, я решаю попробовать переправиться здесь. Нужно уйти как можно дальше от недружелюбных кандидатов. Если окажется, что мост слишком опасен, придется попытать счастья южнее.

На мосту я обнаруживаю признаки жалких попыток ремонта. Не исключено, что широкие доски и камни в местах провалов уложили в прошлом другие участники Испытания, тоже столкнувшиеся с необходимостью перебраться на другой берег. От моих шагов камни падают вниз. Добравшись до высокого места – середины моста, – я убеждаюсь, что противоположная его сторона пострадала еще больше. Исчезли целые участки асфальта, остались только узкие полоски, по которым можно попытаться пройти. Те, кто поначалу пытался латать покрытие, не пожелали, видимо, возвращаться на берег за досками и камнями для дальней части моста.

Я обдумываю свои варианты: вернуться на берег и постараться дойти до моста на юге или понадеяться на лучшее и попробовать завершить переправу здесь. Сейчас, на самом горбу моста, я красуюсь на виду, так что меня заметит любой оказавшийся неподалеку кандидат. Вернуться – значило бы опять подвергнуться риску нападения. Безопасного варианта не существует.

Страх перед арбалетчиком толкает меня дальше. Когда полоса покрытия, по которой я иду, сужается до фута, я меняю положение рюкзака на спине. Внизу несется темный поток, одно неверное движение – и он меня проглотит. До берега остается каких-то двадцать футов, когда я слышу уже знакомый вибрирующий звук, сигнализирующий об опасности. Выбора нет, остается только перейти на бег. Мимо меня проносится стрела, снизу доносится плеск – стрела ушла под воду.

В пяти футах от спасительного берега кусок дороги, по которой я бегу, пропадает. Снова вибрирующий звук. Времени на размышление уже нет, и я прыгаю в надежде преодолеть зияющую дыру по воздуху. Но нет, тверди достигла только верхняя часть туловища, а все остальное повисло над рекой. Собственная тяжесть и рюкзак тянут меня вниз, в бездну. Я цепляюсь за бетон, вонзаю пальцы в трещину в камне и каким-то чудом перестаю сползать вниз.

При попытке подтянуться у меня начинают дрожать мускулы рук. После нескольких отчаянных попыток я сдвигаюсь на какую-то долю дюйма, пальцы при этом начинают разжиматься. Еще минута – и я ухну в воду. Этого не предотвратить. Я готовлюсь к падению в надежде, что смогу выкарабкаться из отравленного потока на берег, как вдруг кто-то хватает меня за руку и начинает разжимать мне пальцы – единственную мою надежду избежать ядовитой купели. Какие бы опасности мне ни грозили, я знаю, что должна сохранять спокойствие, тем не менее ничего не могу с собой поделать. Я истошно ору.

 

Глава 11

– Все хорошо, Сия. Все хорошо.

Проходит целая минута, прежде чем голос проникает сквозь оболочку страха. Я не сразу соображаю, что меня тянут вверх, а не сталкивают вниз. Сообразив, перестаю отбиваться и покоряюсь. Меня тянут вверх, вверх, и вот опасность отступает, я оказываюсь на твердой почве.

Сердце ухает, я с трудом дышу, тем не менее выдавливаю каркающее «спасибо», едва различая перед собой лицо Томаса. Он смотрит на меня со смесью сочувствия и настороженности, но старается говорить беззаботным тоном.

– Когда мы вернемся в Тозу-Сити, тебе придется потренироваться в прыжках в длину.

Шутка так себе, но я невольно улыбаюсь и даже забываю ненадолго, где нахожусь. И зачем. Короткое мгновение я чувствую себя в безопасности. Выпрямляясь, оглядываюсь на мост, пытаюсь высмотреть арбалетчика.

– Надо отсюда убираться. Неподалеку засел тип с арбалетом, задумавший уменьшить конкуренцию. Он на меня напал, когда я искала тебя. А потом нагнал на мосту.

Томас, щуря глаза, тоже оборачивается. Ищет подтверждения, что стрелок существует? Не доверяет моим словам? Если бы не сны отца, не предательство Романа и не предостережение Майкла, я бы сама не поверила, что кто-то из кандидатов способен на такое. Разве можно упрекать Томаса за недоверие?

– Кто бы это ни был, он тоже должен искать способ переправиться через реку. Поразительно, что ты спаслась. Увидев такой прыжок, я испугался за твою жизнь.

Он поправляет рюкзак на плече и протягивает мне руку. Я готова ее схватить, но замечаю, что моя рука в крови. Увидев порезы, Томас говорит:

– Давай-ка промоем. Только заражения не хватало! Но сначала уйдем с солнцепека.

Мы преодолеваем целую милю в западном направлении, прежде чем я останавливаюсь у груды камней и перекрученного железа, достающей мне до пояса. Она послужит хоть каким-то укрытием, пока я приведу в порядок пораненные руки и перекушу. Теперь, перестав бояться, я умираю с голоду.

Томас садится рядом.

– Если надо, я могу порвать на бинты свою простыню.

– Это лишнее. – Впрочем, мне приятно убедиться в своей правоте: Томас действительно захватил с собой простыню с койки. – У меня при себе аптечка первой помощи.

Чтобы не перепачкать кровью все содержимое своего рюкзака, я прошу Томаса достать оттуда аптечку и наполовину полную фляжку с водой. Намочив дезинфицирующим раствором клок ваты, я промываю раны и с облегчением убеждаюсь, что это всего лишь царапины. Антибактериальная мазь, бинтовая повязка – и я готова утолить голод. Прячу аптечку в рюкзак, вынимаю яблоко и предлагаю Томасу. Надо же хоть чем-то отблагодарить своего спасителя!

Он ухмыляется:

– Аптечка – один из твоих трех предметов со склада? – Я киваю, и он расплывается в улыбке. – Я сам чуть не прихватил аптечку, но вовремя подумал, что ты тоже так поступишь. Зачем нам брать одно и то же? Мы же договорились о встрече.

Он сильно рисковал, ведь мы вполне могли разминуться. На счастье, этого не случилось. Оттого что он, бродя по складу, помнил, что мы – команда, я чувствую прилив счастья, труднообъяснимый при данных обстоятельствах.

За яблоками и бубликами с корицей – вкладом Томаса в перекус – мы сличаем содержимое наших рюкзаков. Я демонстрирую воду и химикаты для ее очистки: об этом моем выборе он тоже догадался, а вот о третьем – нет. Решил, что я выберу компас – предмет, без которого ни один кандидат не сможет обойтись в пути. Поэтому его брови взлетают на лоб от удивления, когда я достаю из бокового кармана рюкзака револьвер и признаюсь, что уже пускала его в ход.

– Так это была ты?

Мне опять становится стыдно за свои действия, и я опускаю глаза, чтобы не видеть осуждения в его глазах. Но он приподнимает мне подбородок и заставляет смотреть на него. Оказывается, он все хорошо понимает, переживает за меня, гордится мной.

– Ты все сделала правильно. Чтобы защищаться, нужна отвага, и я рад, что она у тебя нашлась. Не представляю, что бы я делал, если бы с тобой что-то случилось. – От его ласковой улыбки у меня в животе оживает стая мотыльков. – Хочешь взглянуть, что отобрал я?

Набор инструментов, в который входят спички. Атлас конца XXI века с подробными картами всех пятидесяти штатов США, в том числе тех мест, по которым нам предстоит путешествовать. Наконец, большой, устрашающего вида нож в кожаном чехле. Не припомню, чтобы я видела такой нож, если это можно так назвать, в оружейной секции – наверное, проглядела. Его длинную рукоятку можно сжимать двумя руками, клинок имеет целых два фута в длину и зазубрины у основания, он такой острый, что к нему страшно прикоснуться.

– Я подумал, что эта штуковина пригодится нам, если придется прорубаться сквозь заросли.

Он вкладывает свой меч в ножны и крепит их у себя на поясе. Он очень хорошо, даже опасно вооружен.

Я собираю свой рюкзак и показываю Томасу вещи из дому: приемник-передатчик своего брата и складной карманный нож. Понимая, что мы оснащены для выживания лучше большинства кандидатов, я готова снова углубиться в разрушенный город, через который лежит наш путь на запад. Томас считает, что мы должны немного продвинуться в ту сторону, а потом повернуть на юг. Меня это удивляет.

– Разве мы не пойдем к забору?

– Зачем?

– Чтобы встретиться с остальными. Ты же сказал Зандри и другим про встречу у забора?

Томас останавливается:

– Я сказал одной тебе.

– Но… – Мне хочется спросить почему, но вспоминаю про арбалетчика, кукурузные лепешки Райм, подножку Романа Малахии, когда мы впервые пришли в столовую. И, конечно, следующую выходку Романа. Все дело в доверии. Мне Томас доверяет, и его доброта ко мне, которую я наблюдаю с самого детства, убеждает меня, что я тоже не напрасно ему доверилась. Тем не менее я не удерживаюсь от вопроса:

– Что, если по пути мы набредем на Зандри или на остальных?

Предоставим им выкручиваться самостоятельно или позволим присоединиться к нам? Как можно уйти от людей, которых мы называем своими друзьями?

Я вижу, что Томасу нелегко ответить на мой вопрос. Он долго молчит, уверенно шагая на запад.

– Нам сказали, что нас будут оценивать по тому, какой выбор мы предпочтем, – говорит он наконец. – Наверное, это как раз такой случай.

Мы преодолеваем еще несколько миль почти молча. Пейзаж на горизонте делается все менее загроможденным. История учит, что за городом тянулись мелкие городки, что сотни тысяч людей жили и работали поблизости от Чикаго, пользуясь выгодным соседством. Признаков этого почти не осталось. Те, кто разрушил город, погубили и населенные пункты вокруг него. Во всяком случае, от тех, которые мы минуем, мало что осталось, только груды железа, развалины стен, кучи битого стекла, потрескавшаяся земля – свидетельства взаимной беспощадности людей.

Солнце прячется. В сгущающихся сумерках мы видим заросший дикой растительностью домишко. Неужели он устоял в войне, или его построил кто-то из тех, кому удалось спастись? Домишко как будто цел. Мы переглядываемся и молча решаем идти к нему. Можно было бы двигаться дальше, но найдем ли мы другое убежище? От мысли о ночевке под открытым небом, когда вокруг рыщут кандидаты Испытания и дикие звери, вынюхивающие добычу, мне становится жутко.

До домика мы добираемся потные и обессилевшие. В небе гаснут последние лучи отошедшего ко сну светила. Домик маленький, это квадрат со стороной в восемь футов, с цементным полом. Все четыре стены устояли, но крыша частично провалилась, и в дыры можно любоваться туманным небом. Я рада, что погода жаркая, а не дождливая. Обугленный угол внутри дома – признак того, что кто-то – возможно, кандидат прошлогоднего Испытания – разводил здесь костер.

Томас считает, что стены послужат нам достаточным укрытием, если мы тоже захотим развести костер. С костром, конечно, было бы неплохо, но мы оба не желаем рисковать. В беспросветной ночи огонь будет виден за много миль. Мы ужинаем сухофруктами и хлебом. Тем временем опускается ночь, и даже свет луны не позволяет увидеть что-нибудь, кроме контура двери. Дома, в Пяти Озерах, я привыкла к темным ночам, но это какая-то другая чернота. В ней ощущается угроза – так и представляются чудища, которые прятались под моей кроватью, когда я была маленькой. По меньшей мере один из кандидатов не прочь совершить убийство. Рука Томаса находит в темноте мою руку, и я с трудом сдерживаю слезы благодарности: если бы не он, мне бы пришлось трястись в темноте от страха одной.

– Спи, Сия. Я на всякий случай покараулю.

Я держусь из последних сил, чтобы не провалиться в сон. Все тело дрожит от изнеможения, но я знаю, что стоит закрыть глаза – и меня одолеют кошмары. Поэтому лучше поговорить.

– Как ты думаешь, сколько времени у нас уйдет на возвращение в Тозу-Сити?

Я уже установила при помощи своего прибора координаты нашей хижины и сравнила их с координатами капсулы, в которой меня сбросили на развалины Чикаго. За день пути мы преодолели около 18 миль. Страшно подумать о том огромном расстоянии, что лежит между нами и целью похода.

– Недели три-четыре. Чем дальше будем уходить от города, тем легче будет идти. Найдем на чем ехать – значительно ускоримся. Помни одно, Сия: твой отец тоже проходил Испытание и вернулся. Мы тоже сможем.

Его слова помогают мне выбросить из головы тревожные мысли по поводу воды и пропитания, коварства других кандидатов. Представляя себе улыбку отца и чувствуя, как крепко пальцы Томаса сжимают мою руку, я засыпаю.

Внезапно проснувшись, я недоуменно моргаю, видя над собой небо, затянутое розовато-красной дымкой. Где я? Потом все вспоминаю. Медленно поворачиваю голову и вижу лежащего рядом Томаса. Подложив под голову свой рюкзак, тихонько дышит. Видимо, уснул, не успев разбудить меня, чтобы я сменила его в карауле. То, что разбудило меня, не потревожило его сон.

От хруста сучка где-то неподалеку у меня сердце уходит в пятки. Ветер? Животное? Или что-то гораздо страшнее? Я впиваюсь в руку Томаса и прижимаю палец к его губам, когда он медленно поднимает веки. Его глаза расширяются, когда я, указывая на дверь, произношу одними губами:

– Я что-то слышала.

Снова хруст, шуршание листьев. Я тянусь к карману на рюкзаке, где лежит револьвер. Томас нашаривает рядом с собой огромный нож. Мы молча ждем. Если рядом собратья-кандидаты, они увидят нашу хижину. Захочется ли им сюда заглянуть, чтобы поискать чего-нибудь полезного? Я бы так и сделала. Сжимая в руке револьвер, я жду появления врага.

Но никто не появляется.

Мы с Томасом упорно ждем. Проходит минута за минутой. Я вспоминаю, как накануне застряла в железной конуре, вокруг которой кто-то бродил. Теперь я по крайней мере не одна.

Сколько ждать? Мне кажется, что минула вечность, хотя в действительности – от силы четверть часа. Больше никаких звуков не слышно. Томас медленно встает и идет к двери с намерением выглянуть. Я киваю и тоже тихо встаю. Если за дверью кто-то есть, то появление сразу нас обоих станет для него неожиданностью.

Томас на цыпочках подбирается к двери, берется обеими руками за рукоятку ножа, делает глубокий вдох и выходит. Я шмыгаю за ним.

Ничего.

Мы обходим свою хижину в поисках признаков чьего-либо присутствия, но ничего не находим, кроме собственных следов, не считая следов мелкой живности. Мой страх прошел, и, разглядывая эти крохотные отпечатки, я не могу удержаться от улыбки. Лиса, кролик… Нам понадобится какая-нибудь пища, кроме припасенных в рюкзаках фруктов и хлеба. Я думаю о проволоке и других материалах для силков и с этой мыслью возвращаюсь следом за Томасом в хижину, собирать вещи. Если мы хотим добраться до Тозу-Сити, то нельзя засиживаться.

Наш завтрак состоит из бубликов с корицей и изюмом. Я откупориваю первую фляжку с водой, чтобы запить еду. Нас двое на мой скудный запас воды, так что он быстро иссякнет, особенно в такую жару. Вчера я думала только о том, чтобы убраться подальше от разрушенного города, а сегодня сосредоточена на поиске всего необходимого для выживания в предстоящие недели. Надо найти относительно малоядовитую воду, которую можно превратить в питьевую при помощи моих химикатов, причем побыстрее.

За едой мы изучаем карту Иллинойса в атласе Томаса. Бо́льшая часть городов разных размеров и почти все дороги не устояли перед войной и временем, но мы надеемся, что хотя бы некоторые из отмеченных на карте озер и рек еще сохранились. Найдя реку, которая кажется нам подходящей, мы вводим координаты в прибор. Согласно его показаниям, река протекает в пятнадцати милях к юго-западу. Надев рюкзаки, мы выступаем в заданном направлении, ориентируясь по компасу.

Мы шагаем по плоской равнине, по хрустящей, ломкой почве. Все это – последствия применения биологического оружия против города и его окрестностей. Совершенно не похоже на тот холмистый край, где я выросла. По пути мы прикладываемся к воде, возмещая влагу, потерянную на солнцепеке, и болтаем о мелочах: о наших любимых детских играх, о колыбельных, которые нам пели наши мамы, о всяких вкусностях. Томас – любитель моркови в меду, я обожаю свежую малину. Принимается решение отпраздновать наш успех на Испытании тем и другим.

После нескольких часов пути мы набредаем на рощицу невысоких деревьев, где можно передохнуть. Когда Томас сбрасывает на землю свой рюкзак, я радостно вскрикиваю. Под деревьями россыпи беленьких цветочков с острыми лепестками. Клевер! Отец говорил, что это одно из немногих растений, совершенно неприхотливых к качеству почвы. В детстве, когда случалась нехватка еды, мать, бывало, кормила меня клеверным салатом. Забавно, что некоторые вещи никогда не меняются!

Мы с Томасом срываем много клевера, делим его на две кучки и, усевшись в тени, хрустим свежими цветочками и зелеными стеблями, как кролики, разве что с хлебом и с фруктами. Мы срывали растения, оставляя корни в земле, чтобы выросли новые цветы. Вдруг пригодятся кандидатам на Испытании в следующем году?

Дневное солнце безжалостно, земля у меня под ногами раскалена. Мы обливаемся потом, облеплены висящей в воздухе пылью. Мы уже осушили первую фляжку и принялись за вторую. Надо срочно искать источник воды. Прибор подсказывает, что до реки всего две мили ходу.

Под конец дня мы добираемся до места. От реки осталось лишь сухое русло. Мы дважды сверяемся с картой, чтобы убедиться, что не заблудились. Какой-то катаклизм – возможно, землетрясение – изменил ландшафт и осушил реку со времени создания карты. Удивляться тут нечему, но я не могу справиться с разочарованием и с пришедшим ему на смену страхом. Чтобы не поддаться ему, я сосредоточиваюсь на решении проблемы. Для этого нас и испытывают: чтобы выявить тех, кто способен справляться с проблемами даже в условиях сильного стресса. Испытателям нужны кандидаты, добивающиеся успеха. Где-то должна быть вода, требуется только сообразительность и терпение – и мы ее отыщем.

Указывая на холмик на юго-западе, я говорю:

– Вода из этой реки должна была куда-то уйти. Может, посмотрим на местность сверху?

Томас убирает атлас в рюкзак:

– Звучит обнадеживающе.

Идти до холма дальше, чем казалось сначала, зато он выше, чем можно было подумать. Пока мы на него взбираемся, солнце перестает палить с прежней силой. От вида пейзажа внизу мне хочется рыдать. Во все стороны тянется растрескавшаяся серо-бурая земля, кое-где виднеются корявые, больные на вид деревья с сухими скрученными листьями. Но что это там, вдалеке? Я щурюсь на заходящем солнце. Да, там зеленое пятно. Такая зелень означает живую растительность. А она невозможна без воды.

Томас с широкой улыбкой берет меня за руку, и мы торопимся в ту сторону. Но по пути меня посещает тревожная мысль: мы побывали на вершине холма не зря, но сильно рисковали. Если неподалеку есть кто-то, ищущий нас, то он наверняка нас увидел. Я делюсь своими опасениями с Томасом, но поделать уже ничего нельзя. На этом пустом пространстве негде спрятаться. Остается лишь идти к намеченной цели и надеяться на лучшее.

Чем ближе мы с Томасом подходим к зеленому островку, тем острее я чувствую опасность. Короткое расстояние между холмом и зеленью, рядом с которой может находиться источник воды, начинает казаться мне не только совпадением. То, что эта часть страны официально не подвергалась возрождению, еще не значит, что здесь не ступала нога правительства Соединенного Содружества. Д-р Барнс и другие Испытатели хотят проверить, как мы мыслим, как обозначаем проблемы и как их решаем. Экзамен состоит из небольших проверок. Преграды у нас на пути вряд ли случайны.

Приближаясь к островку зелени, я прихожу к выводу, что этот оазис – еще один тест. Идеальный овал травы, сверкание чистого, незараженного пруда посередине. Два дерева с пышной листвой по краям. Весь оазис имеет всего 20 футов в длину и вдвое меньше в ширину. Я больше не сомневаюсь, что этот маленький рай создан людьми.

При виде воды Томас ускоряет шаг, но, заметив, что я отстала, останавливается:

– Что-то не так, Сия?

Я делюсь своими подозрениями, и он озабоченно морщит лоб, с тоской смотрит на пруд и говорит:

– Они знают, что нам нужна вода, вот и устроили кое-где источники, чтобы мы не умерли от жажды. Иначе никто не сдал бы проклятый экзамен! Разве в этом их цель?

Томас говорит дело. С другой стороны, он не слышал бесстрастного рассуждения д-ра Барнса о гибели Райм. Не видел, как погиб Малахия. Если бы я этого не слышала и не видела, то тоже поверила бы, что этот уголок – подарок Испытателей. Но для меня это ловушка.

– Давай обойдем его по периметру и хорошенько разглядим.

Томас готов спорить, я вижу это по его стиснутым челюстям. Так же он реагировал на уроках на ошибку учителя или ученика. Не вступая в спор, я подхожу к колеблемой ветром изумрудной траве, не ступая на нее. На краю пруда растут благоухающие цветы, высокие прямые деревья манят живительной тенью. Так и тянет растянуться под ними, чтобы отдохнуть после утомительного пути. В краю, где взор оскорблен нескончаемым уродством, стоит ли удивляться, что я отказываюсь поверить в клочок рая посреди ада?

– По-моему, все в порядке, – доносится с другого края оазиса голос Томаса.

– Подожди еще немного. Пожалуйста! – кричу я и отворачиваюсь, надеясь, что это прекратит наш спор. Чутье подсказывает мне, что надо уносить отсюда ноги, но я должна убедить Томаса. Он всегда был так добр с другими людьми, особенно с теми, у кого на душе скребут кошки. Неудивительно, что он ждет помощи от правительства, которое нас сюда забросило. Перед нами единственный источник воды после вчерашней отравленной реки, поэтому я не виню его за готовность поддаться соблазну. Если бы только поблизости нашелся другой источник! Неподалеку есть еще один холм. Вдруг, забравшись на него, я обнаружу искомое?

– Я сейчас вернусь. Оставайся здесь.

Я бегу на холм. Ноги устали, но я спешу. Меньше чем за пять минут я взбираюсь на холм. Я запыхалась, но то, что я вижу, заставляет меня весело смеяться. Неподалеку, ярдах в ста, наверное, течет речушка. Вода в ней не блестит, окружающая ее растительность совсем не пышная, но то, как она вьется, свидетельствует о том, что ее создала сама природа. Вода! Зараженная? Не исключено, но на этот случай у меня есть набор обеззараживающих химикатов. Впервые за сегодняшний день я испытываю облегчение.

И тут мир взрывается.

 

Глава 12

Неожиданность и взрывная волна валят меня с ног. Я падаю и качусь вниз, потом вскакиваю и пытаюсь понять, что произошло. В ушах звон, на месте оазиса – дыра. Томас лежит неподвижно на растрескавшейся земле.

Давясь рыданиями, я несусь вниз, к Томасу, лежащему на спине с закрытыми глазами. Я боюсь худшего. Боюсь, что мне опять придется держать за руку земляка, покидающего этот мир, оставляющего меня в одиночестве. Потом я вижу, как вздымается и опадает его грудь, и облегченно перевожу дух. Он жив! Ловушка сработала, но он не дошел до центра капкана, когда тот захлопнулся. Иначе его не стало бы, как не стало деревьев, цветов, воды. Представив себе мир без его теплого присутствия, я в ужасе валюсь на колени.

Он без сознания, это нехорошо. Сидя на земле рядом с ним, я щупаю его затылок. Если там шишка, то возможно сотрясение мозга, а то и что похуже. Но я ничего не нахожу. Потом вижу лужицу крови под его правым бедром и сук в дюйм толщиной, торчащий из тела.

Я стараюсь унять слезы. Они Томасу не помогут. Что же делать? Доктор Флинт учил, что человека с травмой головы нельзя трогать, но у меня нет выбора, необходимо остановить кровотечение. Я осторожно переворачиваю Томаса на бок. Рана рваная и глубокая. От взрыва и падения на землю сук пробил насквозь верхнюю часть ягодицы.

Я набираю в легкие воздуха, хватаюсь за сук и тяну. Его острые края раздирают рану, Томас начинает стонать и морщиться, но я, стиснув зубы, шевелю деревяшку в ране, чтобы вырвать из тела. Кровь хлещет рекой, зато я вытащила пробивший ягодицу сучок. Оторвав кусок от своей простыни, я зажимаю им рану и, удерживая одной рукой, другой нашариваю аптечку. Сейчас нужна дезинфицирующая мазь, потом игла и нить, только надо набраться мужества, чтобы пустить их в ход. Я начинаю переворачивать Томаса на живот, и он опять издает стон.

Его серые глаза распахиваются:

– Что случилось?

Слыша его голос, видя, что он жив, я улыбаюсь сквозь слезы.

– Оазис взорвался, – объясняю я, вытирая грязной рукой слезы. – Тебя проткнуло веткой. Я ее вытащила, но кровь еще идет. Ты не волнуйся, – я изображаю уверенность, которой вовсе не испытываю, – я тебя быстро заштопаю. Вот только…

Он щурит глаза:

– Только что?

Я краснею и через силу говорю:

– Для этого тебе придется снять штаны.

Он задорно и даже игриво улыбается, но улыбка сменяется гримасой боли, когда он расстегивает и спускает брюки. Рана все еще кровоточит, но с тем, что было раньше, не сравнить. Диаметр дыры в ягодице больше дюйма и, судя по крови на сучке, он проник внутрь дюйма на три. Ткань вокруг раны сильно повреждена, представляю, какую боль все это должно причинять! Главное, я понятия не имею, как мне действовать. Доктор Флинт годами лечил моим братьям ссадины и порезы, но в сравнении с раной Томаса это сущая ерунда. Там достаточно было наложить швы, но что делать с такой зияющей дырой?

Главное – не медлить!

Я достаю из рюкзака несколько болеутоляющих таблеток и заставляю Томаса их проглотить. Потом, как могу, промываю рану водой. Без крови и грязи она выглядит еще хуже. Мое опасение оправдывается: зашить эту рану мне не под силу. Остается единственный выход, хотя сама мысль об этом вызывает у меня панический ужас. Кровотечение продолжается. Если его быстро не остановить, Томас не сможет продолжить путь. Он не сдаст экзамен, я тоже – не смогу его бросить, зная, что, оставшись один, он, скорее всего, умрет.

Я собираю кучку из сухой травы и кусочков древесины и поджигаю их спичками Томаса. Разведя огонь, достаю из кармана складной нож. Кроме режущего лезвия и отвертки в нем открывается пилочка для ногтей, пилка для дерева, какой-то крючок и еще несколько приспособлений, которых я не применяла. Раньше не применяла.

Я выбираю инструмент длиной в полтора дюйма и шириной менее полудюйма, с плоским концом. Посередине углубление, при помощи которого отец, по его словам, открывал с друзьями детства бутылки, но у нас в Пяти Озерах таких бутылок нет, и я не знаю, как это работает. Меня интересует не открывалка, а гладкая плоская поверхность на ее конце. Остается набраться смелости и осуществить свой план.

Морщась от искр костра, я делаю то, что делал у меня на глазах доктор Флинт, когда его пациент находился в сознании, а предстоявшая операция отличалась болезненностью: сую Томасу под нос его простыню, чтобы он вцепился в нее зубами, потом кладу открывалку в огонь и жду, пока она раскалится докрасна. Потом велю Томасу отвернуться. Пока еще держу себя в руках, вынимаю железку из огня и прижимаю к ране.

Томас кричит, кусая простыню, и дергается от боли. От вида его мучений и от его глухих стонов у меня на глаза наворачиваются слезы. Но отступать некуда. Я снова сую свое пыточное орудие в огонь, другой рукой вытирая кровь с раны Томаса и заставляя его опустить ноги. Когда металл раскаляется, опять прижимаю его к ране. От медно-сернистого запаха меня едва не тошнит: так пахнет горящая кожа.

По моим щекам бегут слезы, грудь сжимает так, что почти невозможно дышать. От криков Томаса у меня разрывается сердце, но я раз за разом накаляю металл и прикладываю его к ране – до тех пор пока не спаивается горелая ткань и не останавливается кровь.

Я трясущимися руками промываю драгоценной водой рану, накладываю на нее мазь, перевязываю, помогаю Томасу натянуть брюки. Отчаянно надеюсь, что кровотечение остановлено, потому что вряд ли смогу повторить эту пытку.

У Томаса стеклянные глаза, лоб в крупных каплях пота, но он выдавливает слабую улыбку.

– Я почти ничего не чувствовал, – врет он.

Я наклоняюсь, чтобы чмокнуть его в щеку, но он поворачивает голову, и поцелуй приходится в угол рта. Время останавливается, мы смотрим друг на друга. Потом Томас медленно, очень медленно тянется ко мне и целует снова. Поцелуй легок, как перышко, но от него у меня в животе начинают отчаянно порхать бесчисленные мотыльки. Меня уже целовали – я в своем классе младшая, но это ничего не значит. Только от прежних поцелуев со мной ничего подобного не бывало. Наверное, дело в страхе и в адреналине. Или в том, что мне не понятно, почему Томас меня поцеловал? Это благодарность или еще что-то? То, что нарастало после нашего с ним танца в прошлом году, то, в реальность чего мне было страшно поверить?

Смущенная чувствами, которые не желаю анализировать, я отворачиваюсь и начинаю снова набивать свой рюкзак.

– Скоро стемнеет. С вершины второго холма я видела речку. Она совсем недалеко. Ты сможешь идти, или разобьем лагерь прямо здесь? Наверное, я успею до темноты дойти до речки, наполнить фляжки и вернуться…

Я стыжусь собственной сбивчивой речи, но меня несет, я над собой не властна.

Он качает головой и медленно поднимается на колени:

– Если твой приятель с арбалетом слышал взрыв, то вполне может сюда явиться. Пока светло, надо уйти подальше.

Неудивительно, что я совсем забыла о других кандидатах Испытания. Взрыв наверняка привлек внимание. Если его слышал арбалетчик, то он, скорее всего, заключит, что вызвавший взрыв человек мертв. Если только он не слышал крики Томаса, пока я занималась его раной. В любом случае Томас прав: надо срочно сматываться.

Я помогаю Томасу подняться с колен на ноги и подставляю спину, чтобы он об меня оперся. Он выше меня почти на голову, но все же нам удается идти. Мы медленно поднимаемся на холм и оба, достигнув вершины, едва не падаем от усталости.

Наконец-то болеутоляющее начинает действовать, и при спуске с холма Томас ускоряет шаг. В сумерках я замечаю серый кустарник высотой мне до плеча и веду туда Томаса. Заросли густы, но, отломив несколько нижних веток, я ныряю под куст у самой воды и оказываюсь на площадке, где при некотором усилии можно расположиться на ночь. Я прошу у Томаса его жутковатый нож и расчищаю им место. Потом стелю на землю простыню Томаса и отгибаю ветки, чтобы он мог под них пролезть. Я еще не успела сообщить, что иду за водой, а Томас уже спит. Меня ждет нелегкое дело, так как солнце быстро заходит. Я хватаю все три емкости для воды и свой набор химикатов и тороплюсь к реке.

Проверить воду на пригодность для питья нетрудно, но это требует времени и освещения. Мне недостает и того и другого, но я должна попытаться. Если у Томаса среди ночи начнется воспаление, мне будет необходима вода, как можно больше воды.

Анализы на большинство загрязняющих веществ не отличаются сложностью. Набираешь в стаканчик воды и по очереди капаешь туда жидкие химикаты, реагирующие на разные загрязнения. Маленькая проба воды окрашивается в красный, желтый, зеленый цвет, в зависимости от прореагировавшего вещества. Иногда цвет бывает слабый, и его трудно разглядеть. Необходимо фиксировать малейшие оттенки цветов, чтобы добавить правильный нейтрализующий химикат, делающий воду пригодной для питья. Вся штука в том, чтобы применить только те химикаты, которые устраняют заражение. Если влить что-то лишнее, то можно самой отравить воду. Не смертельный случай, но неудачника здорово стошнит. Мне очень хочется этого избежать.

Разложив химикаты, беру прозрачный стаканчик из корзинки и наливаю в него на полдюйма воды, капаю туда первый раствор и взбалтываю. Если вода содержит полученную путем биоинженерии разновидность цианистого калия, часто применявшегося при бомбардировках на Четвертой стадии, то жидкость покраснеет. Проходит несколько минут, я убеждаюсь, что этой отравы в воде нет, и перехожу к следующему анализу. При первых трех образец воды не меняет цвет. Но при четвертом – на яд, изготовленный Азиатским альянсом, приводящий к отказу сердечно-сосудистой системы, – вода приобретает зловещий фиолетовый цвет, который нельзя не опознать даже в сумерках. Я наполняю водой все три емкости и добавляю в них соответствующий обеззараживающий химикат. Утром я проведу анализ получившейся воды, прежде чем начать ее пить. А пока проползаю под кустами со своими фляжками, глотаю несколько кусочков высохшего яблока и сворачиваюсь клубком на простыне у Томаса под боком. Я приказываю себе бодрствовать, но накопившееся за день изнеможение одерживает победу, и я засыпаю.

Утром меня приветствует птичья трель. Некоторое время, замотавшись в простыню и нежась в тепле, я представляю, что сплю дома, перед камином, изгнанная из нашей «детской» храпом братьев. Но потом чувствую у себя за спиной какое-то движение и вспоминаю, где нахожусь. Открыв глаза, вижу направленный на меня сверху вниз взгляд серых глаз Томаса.

– Доброе утро, – произносит он с ласковой улыбкой. – Не хотел тебя будить.

– Я не должна была засыпать. – Я злюсь на себя за то, что сплоховала. А ведь собиралась нести караул на случай появления арбалетчика! Если бы он набрел на нас ночью, нам бы уже не жить. Счастье, что этого не произошло.

Томаса это как будто не заботит, но он старается говорить тихо.

– Здесь удобно прятаться. Некоторое время назад я проснулся и проверил окрестности. Если наш кандидат-изменник здесь и появлялся, то не оставил никаких следов.

– Это-то и странно, – говорю я. – Почему мы не встречаем других кандидатов?

– Ничего странного. Судя по карте, которую нам показали в Испытательном центре, расстояние между двумя заборами составляет здесь не меньше двадцати миль. Есть где разбрестись. Во всяком случае поначалу. – Он достает из своего рюкзака атлас и находит Канзас. – Если я правильно запомнил, под конец полоса между заборами сужается. Это примерно вот здесь. – Он показывает место на приличном удалении от города, когда-то носившего название Уичито. – Надо думать, Испытатели намерены собрать нас здесь и проверить, на что мы оказались способны.

– Опять экзамен внутри экзамена. Как вчера.

– Похоже на то. Надо ведь выяснить, что из всего этого получилось. – Глаза Томаса гневно сверкают. Таким я его еще не видела. Обычно он – само спокойствие и логика. Но сейчас он даже забывает о необходимости соблюдать тишину. – Меня чуть не разорвало на куски, и только потому, что я не мог поверить в твою правоту: что единственное подающее надежду зрелище с начала этого экзамена – в действительности смертельная ловушка. Твердил себе, что ты заблуждаешься, а я прав. Ну скажи, разве могли Испытатели забросить нас сюда для того, чтобы поубивать? Бессмыслица какая-то!

Он сжимает кулаки, я вижу в его глазах смятение и ярость. Ему необходим ответ, но у меня его нет. Мне только и остается, что стиснуть его грязную руку. Я растеряна не меньше, чем он.

Мы сидим так, держась за руки, несколько минут, пока на лице Томаса не появляется улыбка с этой его невозможной ямочкой на щеке.

– Ты ошиблась в одном. Вовсе не я – главный умник в нашем классе, Сия. Хотя я верно сообразил, что с тобой не пропадешь. Кто еще из девчонок согласился бы возиться с моей задницей после того, как я подорвался?

– Ты шутишь? – Я отворачиваюсь и ковыряюсь с рюкзаком, чтобы он не видел, как я краснею: тяну наружу пакетик сухофруктов. – Любая незамужняя девушка в колонии Пять Озер вызвалась бы с тобой повозиться. Особенно зная, что получит в благодарность поцелуй.

– Знаешь, Сия… – Я оборачиваюсь, его глаза ищут мои. Он перестал дурачиться, и теперь от него взгляд не оторвать. – Если бы мной занималась другая девушка, я бы ее не поцеловал.

Эти слова произнесены не просто так. У меня внутри что-то сдвигается и со щелчком встает на нужное место. Но его взгляд опять становится озорным.

– Все, пора двигаться. До Тозу-Сити еще очень далеко.

Перед уходом я проверяю воду, обработанную вечером, радуясь, что могу чем-то отвлечься от обдумывания слов Томаса. Это намек, что я ему небезразлична, или просто лесть? Дома любая девчонка готова была прыгнуть ему на шею, поэтому мне не верится, что он выделил из всех именно меня. Но мне вспоминается тот танец и другие случаи в прошлом году, когда я ловила его взгляд, предназначенный мне. Неужели у нас с ним возникает взаимное притяжение?

Анализ воды радует: она пригодна для питья. Мы с Томасом пьем столько, сколько в нас влезает за один раз, и даже позволяем себе вымыть руки и лицо, а потом опять наполняем фляги из ручья и проводим обеззараживание. На завтрак у нас крекеры, яблоки и красный клевер, сорванный неподалеку от наших кустов. После еды я проверяю рану Томаса и наношу на нее мазь.

Мы выступаем, направление – юго-запад.

Новый день прохладнее предыдущего. Я жду ветров и гроз, но, конечно, отсутствие жары позволяет двигаться быстрее. О том, что мы взяли хороший темп, свидетельствует не только смена координат на компасе, но и меняющийся пейзаж. Вместо плоской растрескавшейся земли с клочками растительности и редкими поникшими деревцами мы теперь можем любоваться холмами и деревьями – еще не вполне здоровыми, но хотя бы не такими черными и сгорбленными, – и прочей более густой растительностью. Я то и дело заставляю Томаса останавливаться, потому что нам стала попадаться дикая морковь, алтей, молочай. Молочай можно сварить, но у нас вряд ли есть на это время, и я просто собираю пучок. Оставшейся у нас еды хватит всего на два-три дня, поэтому ничем съедобным по пути нельзя пренебрегать.

Мы чаще видим птиц, вроде той, что разбудила меня утром, и другую живность. Томас замечает следы оленей, лисиц и кроликов, а также более крупных, неизвестных нам зверей. Придется заняться охотой, иначе у нас выйдут все силы и мы не продержимся до конца экзамена. Но пока что мы просто идем, мысленно отсчитывая мили и вслух обсуждая попадающиеся по пути строения. Их немного, но все-таки они встречаются. От одних устояли только обломки стен, другие сохранились лучше. С наступлением сумерек мы решаем свернуть к группе одноэтажных построек, оставшихся в более-менее приемлемом состоянии. Вдруг те, кто когда-то в них жил, оставил после себя что-то, что ускорит наше путешествие? Если нет, то можно поискать другие полезные вещи, вроде проволоки для силков.

В первом доме раньше обитало звериное семейство. Следы, отметины от когтей и помет выглядят свежими, и мы опасаемся входить. Второй дом вот-вот обрушится, но маленький сарай позади него выглядит надежнее, и мы осмеливаемся в него заглянуть. Последние солнечные лучи светят в давно выбитое окно и позволяют оглядеться. От пыли и запаха плесени я чихаю. К стене квадратной комнатушки притулилась гнилая скамейка. Напротив нее громоздится нечто, в чем с трудом можно опознать трактор, хотя ржавчина и отсутствие колес и мотора вызывают одно уныние. Я убираю от задней стены лист гнилой фанеры и улыбаюсь. Тележка! Древесина прогнила, один борт отсутствует, зато в наличии два колеса, и оба не безнадежны. Томас достает свои инструменты и помогает мне снять колеса. Они тяжелые, в паутине и в копоти, но у меня все равно есть надежда. Если продолжить поиски, то можно смастерить что-то, что позволит нам двигаться быстрее.

Обыскав еще несколько домов, мы разживаемся котелком, сковородой с длинной ручкой, болтами и гайками от гнилых ящиков. Негусто, но хотя бы что-то. Мы разбиваем лагерь на ночь, съедаем два яблока и последний хлеб и засыпаем с надеждой, что завтрашний день порадует нас новыми ценными находками.

На следующий день, преодолев несколько миль, мы натыкаемся на целый поселок в несколько десятков домов, по большей части из кирпича, уложенного на раствор, выдержавших испытание временем и стихией. То, как они расположены, наводит на мысль, что мы оказались в центре городка, напоминающем площадь в Пяти Озерах. Мы обходим дом за домом и кладем в рюкзаки обрезки проволоки и гаечный ключ – вот, собственно, и все.

Перед последним домом Томас показывает пальцем на землю. Отпечаток подметки башмака. У меня замирает сердце. Кто-то из кандидатов? Приходится остановиться на этом предположении. Мое первое побуждение – броситься наутек, причем изо всех сил и как можно дальше.

Но Томас хочет побывать в доме.

– Если поблизости другой кандидат, нам лучше выяснить, кто именно и каковы его намерения. Это лучше, чем позволить ему застать нас врасплох.

С логикой Томаса трудно спорить. Но от мысли, что где-то рядом прячется неизвестный человек, дожидающийся, пока мы ослабим бдительность, мне становится зябко. Судорожно сглотнув, я достаю из рюкзака револьвер и вхожу следом за Томасом в дом. Нас встречает хаос. Стайка мелких шерстистых зверьков спрыгивает с шаткого стола и шмыгает в дыру в стене. Я напряжена, как струна, в жилах пульсирует страх, поэтому я реагирую инстинктивно. Бах, бах, бах! Два белых зверька остаются на полу, остальные успевают спастись.

Придя в себя, понимаю, что если рядом притаился недруг, то своей пальбой я сообщила ему о нашем появлении. Я бормочу извинения, но Томас со смехом отмахивается:

– Не извиняйся. Если кто-то и был здесь, то теперь убегает что есть сил от обладателя огнестрельного оружия. Знал бы он, какая ты меткая, не бежал бы, а летел!

Он велит мне посторожить входную дверь, пока он обойдет дом. Через несколько минут до меня доносится его громкий возглас. Первая моя мысль – что он наткнулся на того, кто оставил след во дворе. Но он уже зовет меня, причем счастливым голосом.

Сюрприз – и какой! В бывшем гараже нас ждут два велосипеда. По словам Томаса, они лежали в углу, накрытые целлофаном. В гараже темно, но я вижу, что на заднем колесе одного велосипеда нет обода, цепь и педали другого видали лучшие дни, оба заросли ржавчиной и грязью, но я все равно улыбаюсь до ушей. Пусть велосипеды древние и сломанные, все равно лучше их я ничего в жизни не видала.

Мы с Томасом тащим велосипеды во двор. Вспоминая застреленных зверьков, я усмехаюсь. Опоссумы! Мех у них темнее и реже, чем у тех, что водятся вокруг нашей колонии, но острые мордочки, острые зубки и голый чешуйчатый хвост ни с чем не спутаешь. Я знаю по опыту, что мясо опоссумов съедобно. Велосипеды и жареное мясо! Я задыхаюсь от счастья. Мы разбиваем стоянку на «площади», в тени деревьев.

Томас вызывается заняться ужином и уходит на поиски воды, я тем временем осматриваю велосипеды. Используя как тряпку оторванный от простыни лоскут, счищаю с них грязь, ржавчину, остатки смазки. На одной цепи сломалось звено, но мне удается его удалить и привести цепь в рабочее состояние. Все три камеры спущены, но это не беда. Я снимаю с одного резину и три часа вожусь с его редуктором, цепью и тормозами. Седло погрызли мыши или еще какие-то грызуны, но я набиваю в дыры сухой травы и сшиваю из простыни новый чехол. Солнце начинает клониться к горизонту, я вся в масле и в грязи, зато один велосипед возвращен к жизни. Возможно, ненадолго, но я уверена, что даже без резиновых шин колеса продержатся хотя бы несколько миль.

Занимаясь первым велосипедом, я ломаю голову, как быть со вторым, практически лишенным заднего колеса. Ехать вдвоем на одном велосипеде, как иногда делали мы с Дейлин, невозможно – слишком далек путь. Нам нужны оба – значит, необходимо починить второй. Решение, как это сделать, уже почти созрело, когда Томас кричит, что ужин готов. Я привожу в относительный порядок руки и спешу на зов. И снова сюрприз! Пока я ковырялась с велосипедами, Томас тоже не терял времени зря. Он не только разжег костер, но и освежевал и зажарил обоих опоссумов, сварил зелень и дикую морковь, добавив сосновой коры. Но самое чудесное – это свежая сладкая земляника, которую он собрал рядом с одним из домов. Горячая сытная еда укрепляет надежду, которая не покидала меня весь день.

За едой я рассказываю Томасу про велосипеды и про свое намерение отремонтировать второй, поставив его на найденные накануне колеса от тачки. Мы обсуждаем, как это лучше сделать, и решаем посвятить следующий день этой задаче, считая, что потом с лихвой наверстаем потраченное время.

Наутро мы едим холодное мясо опоссума и землянику и принимаемся за ходовую часть второго велосипеда: прилаживаем к нему два найденных мной среднего размера колеса. На это и на поиск недостающих деталей по всему городку уходит почти весь день, зато к вечеру я уже могу совершить пробную поездку по «площади» на втором велосипеде. Мы снова едим мясо и землянику, запивая еду водой из ручья, обнаруженного Томасом в миле отсюда, и мастерим из железок корзины позади велосипедных седел, способные выдержать вес наших рюкзаков, пока мы крутим педали. Когда становится совсем темно, мы садимся на землю и начинаем любоваться звездами. Томас обнимает меня за плечи, и я воображаю, что мы сидим на площади наших Пяти Озер и глядим в небеса; где-то неподалеку находятся наши родные… Я хочу поделиться своими мечтами с Томасом и поворачиваюсь к нему, но его губы уже находят мои. От нежного поцелуя мое сердце бьется часто-часто. В темноте я не могу разглядеть его лицо, но знаю, что он предоставляет мне возможность отстраниться. Только я этого не делаю. Наоборот, я прижимаюсь к нему и чувствую его улыбку, прежде чем наш поцелуй обретает глубину. Я закидываю руку ему на шею и наслаждаюсь сотрясающей меня дрожью. Наше положение незавидно, будущее неясно, но никогда еще мне не бывало так хорошо.

Издали доносится крик. Кричал человек, женщина. Нам уже не до объятий, надо действовать. Я слышу шорох – это Томас достает из чехла свой нож; сама я нащупываю револьвер. Сидя бок о бок в темноте, мы ждем, что крик повторится.

Этого не происходит. Но нам обоим уже не до сна.

 

Глава 13

Мы вскакиваем при первых проблесках зари, собираем рюкзаки, пристраиваем их на наших новых велосипедах и медленно выезжаем на юго-запад. Накануне вечером, крепко обнявшись и держа наготове оружие, мы уговаривали друг друга, что кричали далеко от нас, что нам не угрожает опасность, исторгнувшая из незнакомки этот крик.

Рана Томаса выглядит лучше, тем не менее я вижу, как неудобно ему на велосипеде. Резиновые шины частично амортизировали бы прыжки на камнях, корнях и всевозможном мусоре, а без них езда превращается в непрекращающееся испытание, особенно для Томаса. Чем дальше от Чикаго мы забираемся, тем больше встречаем деревьев, кустарника, уцелевших домов. Мы решаем ехать строго на юг, туда, где, если верить карте Томаса, когда-то пролегало широкое шоссе. Ехать даже по разбитой дороге нам было бы гораздо легче, чем по бездорожью, как сейчас. О другой причине такого решения мы молчим. Именно с той стороны прозвучал вчера крик, и мы хотим найти девушку, из-за которой всю ночь провели настороже. Если она ранена, то наша обязанность оказать ей помощь. Меня замучают угрызения совести, если я хотя бы не попытаюсь это сделать.

При виде стаи ворон, кружащих над чем-то внизу, у меня возникает нехорошее предчувствие. Мы молча сворачиваем в бурую траву и усиленно крутим педали, чтобы быстрее увидеть то, что привлекает птиц. Найдя искомое, мы понимаем, что помощь запоздала, и нового спутника у нас не будет. Тело простерто на земле, рот уже не может ни о чем просить. Кажется, я узнаю девушку, шедшую впереди Малахии к выходу из лекционного зала перед первым экзаменационным туром. Длинные светлые волосы в грязи и крови. Глаза, прежде, наверное, голубые, уже выклеваны птицами. Из живота торчит предмет, при виде которого горячка возбуждения сменяется ледяным страхом.

Это стрела арбалета.

Экзаменационный рюкзак убитой пуст. Либо она потеряла его содержимое, что сомнительно, либо все забрал арбалетчик, расправившись со своей жертвой. А это значит, что он охотится где-то неподалеку.

– Сматываемся отсюда! – Томас стискивает мне руку, нарушив оцепенение, в котором я разглядывала мертвую. – Дорога должна быть совсем рядом.

– Ты прав, уезжаем. Арбалетчик близко.

И все же я не могу шелохнуться, не могу бросить девушку, допустить, чтобы ее тело склевали птицы. Ей самой уже все равно, а мне – нет. У нее есть родные, друзья, где-то остались любящие ее люди, считающие, что она спокойно сдает экзамены в Тозу-Сити, демонстрируя свои познания в математике и всевозможных науках… Пусть этим людям не суждено узнать о ее судьбе, но их любовь к ней и ее любовь к ним требуют уважения. Меня учили этому мать и отец. На этом построена вся жизнь в Пяти Озерах.

Томас находит трещину в земле, где поместится тщедушное тело. Вдвоем мы отгоняем наглое воронье и несем убитую к месту упокоения. Я долго вращаю ее идентификационный браслет, пока не нахожу, где нажать. Застежка раскрывается, и браслет с символом – треугольником с колесиком на восемь спиц – падает мне в ладонь. Мы опускаем тело в трещину. Драгоценный светлый час уходит на заваливание его камнями, чтобы птицы и другие хищники не осквернили останки.

Я кладу поверх груды камней отличительный знак – красный булыжник. Жаль, что я не знаю имя девушки и не могу как следует с ней проститься. Вместо прощания я прижимаю к груди ее браслет и безмолвно обещаю, что никакие страхи и опасности, никакие экзамены не помешают мне сохранить принципы, с которыми я росла. Что я никогда не забуду постигшую эту девушку судьбу.

Томас смотрит на могилу, крепко сжав челюсти. Потом мы садимся на велосипеды и молча едем туда, где надеемся найти дорогу, – к горизонту. Мы не слезаем с седла целый день, останавливаясь только чтобы проверить и очистить воду, собрать одуванчики и дикую морковь, доесть мясо опоссумов и последние яблоки. У меня дрожат от усталости ноги, но, вспоминая мертвую, ее незрячие глаза, я усиленно кручу педали, подскакивая на камнях и кочках, пока не опускается ночь.

К следующему полудню мы наконец находим дорогу. Это широкая мощеная лента, тянущаяся за горизонт. Казалось бы, можно облегченно перевести дух. Но состояние дороги приводит меня в ужас. На ней нет ям, асфальт цел, кое-где чернеют свежие заплаты. Тем не менее в этот раз Томас молчит, видя, как я слезаю с велосипеда.

– Ты не подозреваешь очередную ловушку? – спрашиваю я.

– После пруда все возможно. – Он склоняет голову набок. – Хотя вряд ли… Смотри!

Я щурюсь, глядя в предложенном направлении, и вижу вдали голубую черту. Это южная граница Испытания, которую нам запрещено пересекать.

– Держу пари, они проложили эту дорогу как раз для того, чтобы поставить свой забор. – Томас достает из рюкзака атлас. – Согласно карте, она тянется до юго-восточного угла старого штата и выходит на другую, ведущую прямиком в Тозу-Сити. Сотрудникам нужен легкий доступ из Тозу-Сити к стартовому пункту экзамена. Думаю, это и есть объяснение.

Да, не поспоришь. Но кое-что меня все же поражает, и это не логика Томаса, а сама карта, согласно которой дорога пролегает через несколько крупных городов и доходит до Тозу-Сити. Самый памятный кошмар моего отца разворачивался в городе с уцелевшими домами. Если Испытатели намерены устроить нам ловушки, то лучше всего для этого годятся именно такие города.

– Давай покидаем на дорогу камешки, – предлагаю я. – Не взорвется – можем попробовать.

Томас с улыбкой озирается – уже ищет подходящие камни. Он кидает лучше меня. Вместе мы бомбардируем дорогу дюжиной камней, и ничего не происходит, поэтому мы решаем рискнуть. После тряски на кочках, корнях и камнях езда по гладкой поверхности – райское наслаждение. Ужасное испытание – похороны безымянной девушки – осталось далеко позади, и я радуюсь ветру и солнцу, бьющим мне в лицо, свободе, быстрой езде. Сколько бы миль ни ждало нас впереди, я счастлива уже тем, что жива.

Но, порадовавшись новому ощущению, я понимаю, что дорога не только позволяет нам ехать быстрее. На ней мы как на ладони для любого, кто засядет в придорожных зарослях или в заброшенном доме. Остается надеяться, что арбалетчик и все остальные, кому взбредет в голову устранять конкурентов, еще не решили свою транспортную проблему.

Мы переезжаем по длинному мосту через широкую мутную реку, и я предлагаю переночевать поближе к воде. Обычно мы останавливаемся на ночевку поздним вечером, но я вся в грязи, волосы спутались, мне противно, что они такие сальные и потные, да и ноги все чаще сводит судорога. Изобилие воды сулит счастливую возможность впервые за много дней вымыться. Еще здесь можно попытаться пополнить свой запас провианта, даже попробовать поставить силки на дичь.

Томас тоже рад остановиться, особенно после того, как прибор Зина подсказывает, что всего за один день мы оставили позади больше сорока пяти миль. Преодолена седьмая часть расстояния до Тозу-Сити. Столица еще далеко, но наши велосипеды и сама дорога внушают оптимизм.

Река, как и любая другая водная артерия в наше время, заражена, но достаточно взглянуть на бурлящую воду, чтобы убедиться, что некоторые виды рыб приспособились к отравленной среде обитания. Есть такую рыбу сырой опасно, но после жарки на хорошем огне она станет вполне съедобной. Я брожу по берегу, собирая растения для ужина, а Томас тем временем привязывает крючок из своего набора инструментов к оторванной от простыни узкой ленте. На наживку идут последние кусочки мяса опоссума. Вернувшись с котелком, полным дикого лука, лютиков и корней тимофеевки, я вижу, что Томасу удалось поймать три рыбины средних размеров: двух сомов и еще одну, похожую на широкоротого окуня, который водится недалеко от нашего дома в Пяти Озерах. Мы варим корни тимофеевки и лютики, жарим рыбу с диким луком и пируем.

Когда до заката остается час-другой, я решаю вымыться. Согласно нашим анализам, вода в реке средней степени ядовитости и для кожи безвредна, поэтому я раздеваюсь до нижнего белья и уверенно вхожу в прохладную воду. Меня удивляет неожиданно сильное течение. Не отходя от берега дальше чем на метр, я соскребаю с тела грязь, пыль и пот, стираю одежду, которую не снимала несколько дней. Вылезаю из воды, несколько минут обсыхаю на воздухе, натягиваю сменную одежду и вешаю выстиранное сушиться на ветке.

Я собираюсь крикнуть Томасу, что купание завершено, но вижу, что он засел за кустом на бугре над дорогой. Его мышцы напряжены, рука вцепилась в рукоятку огромного ножа. Он что-то заметил.

Я хватаю револьвер и крадусь к нему, стараясь не шуметь: огибаю камни и ветки, ступаю по траве, заглушающей шаги. Когда я трогаю Томаса за плечо, он от неожиданности подскакивает, потом указывает на дорогу, туда, откуда мы приехали.

Люди, целых трое. На таком расстоянии их пол не определить. Но по тому, как они волочат ноги, ясно, что они устали, голодны и, наверное, измучены жаждой. Как ни медленно они тащатся, здесь они будут еще до заката.

– Может, хочешь собрать вещи и отойти подальше от дороги? Или лучше остаться здесь, уповая на то, что они нас не заметят? – спрашивает Томас.

– А ты как считаешь?

Он хмурится:

– Вижу, они устали. Если бы не проделки нашего друга-арбалетчика, я не стал бы прятаться и попробовал им помочь. Надеяться продолжить путешествие с нами они не могут: они пешие, а мы на велосипедах. Хотя…

Я легко могу закончить его фразу. Среди кандидатов есть такие, что готовы открыть огонь на поражение, чтобы набрать проходной балл любой ценой. Но мы из другого теста. Спеша это доказать, я предлагаю:

– Может, поймаешь еще рыбы на случай, если они добредут к нам до темноты? Представляю, как они будут голодны!

Томас, сузив глаза, приглядывается к троице и соглашается.

На углях поспевают пять рыбин, когда трое кандидатов сходят с моста на нашей стороне реки. Все трое выглядят смутно знакомыми. Долговязый парень, рыжий и веснушчатый, и две девушки: одна высокая, с оливковой кожей и короткими черными волосами, вторая – длинноволосая пепельная блондинка, на несколько дюймов ниже первой. У всех троих такой вид, словно они сейчас рухнут от изнеможения.

– Вы голодны? – спрашиваю я, выходя из засады.

Томас остался в кустах и держит наготове нож. Мы решили, что троица проявит больше агрессивности, если увидит сразу нас обоих. По-моему, вид миниатюрной девушки не вызовет у них жесткой реакции. Никого из них мое появление не удивляет. Наверное, их навел на людей запах готовящейся еды. Но при виде револьвера у меня в руке в их глазах появляется страх. Мне неприятно, но опустить револьвер я не осмеливаюсь – не настолько наивна.

– Похоже, вы устали и голодны. У меня жарится рыба, а ниже у реки есть питьевая вода. Можете здесь ночевать.

Высокий рыжий парень первым обретает дар речи:

– Зачем тебе нам помогать?

На это у меня есть только один ответ:

– Я так воспитана.

То ли они верят в мою искренность, то ли настолько изголодались, что дело решает запах жареной рыбы, но они послушно сходят с дороги, следуя за мной. Я предупреждаю их, что путешествую не одна, и маленькая девушка испуганно косится на Томаса и на его оружие, но остальным все равно. Особенно когда они видят еду и воду. Они садятся на землю, не выпуская из рук рюкзаки.

– Угощайтесь, – предлагаю я, и высокая девушка не может сдержать слез.

Не переставая жевать, высокая представляется: Трейслин. Ее спутников зовут Стейша и Вик. Все трое из колонии Талса. Они вместе сидели в лекционном зале, когда д-р Барнс показывал карту, и, как мы, назначили место встречи. В их случае это был забор строго на юг от исходной точки. На то, чтобы друг друга найти, у них ушло два дня, и с тех пор они не отходили от дороги, отклоняясь в сторону только для поиска пропитания и воды. С пропитанием было худо, но привязка к дороге не позволяла искать знакомые съедобные растения. Дорога была для них залогом безопасности: находясь на ней, они могли заметить других людей и, если надо, успеть спрятаться.

– Когда вы проезжали мимо, мы прятались в заброшенном доме, – признается Вик, беря еще одну рыбину. – Я думал, вы укатили на много миль вперед. Мне не пришло в голову поискать следы велосипедных колес на обочине. Надо бы быть осторожнее, но меня привлек запах пищи. Вы, ребята, как будто играете по-честному, но не все такие.

– Мы знаем. – Томас встречается глазами с Виком. Кажется, они друг друга оценивают.

Вик смотрит на нож в ножнах у Томаса на поясе, на револьвер у меня на коленях и продолжает:

– Когда я выбирался из города, в меня дважды стреляли.

– Из огнестрельного оружия или из арбалета? – спрашиваю я.

Трейслин широко открывает глаза:

– Кто-то стреляет в людей из арбалета? У меня такое не укладывается в голове! Испытательный комитет подчеркивал, что нас будут оценивать по тому, какие действия мы выберем. Неужели они пропустят того, кто отстреливает конкурентов? Хорошенький из него получится лидер!

– Во всяком случае сильный, – возражает Стейша, сидящая на земле со скрещенными ногами и не сводящая глаз с еды перед собой. – Четвертой стадии Войны не случилось бы, если бы президент Соединенных Штатов первым нанес удар по Азиатскому альянсу. А он вместо этого попытался сколотить всемирную коалицию, хотя его собственные советники убеждали, что это бесполезно. Он был пацифистом, когда его стране требовалась агрессивность.

Томас качает головой:

– Даже ударив первым, он не предотвратил бы ответный удар Азиатского альянса. Ведь он знал, какие разрушения причинили первые три стадии. Поэтому и попытался не допустить эскалации, зная, что она приведет к гибели всего мира.

– И что толку? – только смеется Стейша. – Не на это ли намекал Испытательный комитет, выбросив нас в одном из разрушенных городов? Они ищут кандидатов с инстинктом убийцы!

– Не верю! – говорю я. – Мой отец прошел Испытание, а он пацифист. Он верит в созидание, а не в истребление.

Стейша пожимает плечами:

– Может, он соврал на итоговом разборе своих действий, сказав Комитету, что укокошил парочку кандидатов, пока возвращался в цивилизованный мир? Как они могли узнать, что это ложь? Не похоже, что они за нами наблюдают.

А вдруг все-таки наблюдают? Я вспоминаю камеру в глиссере, камеры в хижине, где у нас был первый ленч, камеры в спальнях в само́м Испытательном центре. Напрямую от Чикаго до Тозу-Сити семьсот миль пути. По прикидке Томаса, полоса земли между двумя заборами имеет ширину в 20–30 миль. Наставить столько камер, чтобы наблюдать за каждым квадратным дюймом этой полосы, Испытатели, конечно, не могли. А что, если это необязательно? Что, если есть другой способ слежки за нами?

Мы перестаем обсуждать Испытание и начинаем вспоминать дом. Томас, Вик и Трейслин делятся сведениями о наших колониях. В Талсе больше семидесяти тысяч жителей, их колония – это южная половина бывшего города Талса в штате Оклахома и его окрестности. В Талсе по прежнему действует нефтеперерабатывающий завод, там работает отец Вика. Родители Трейслин трудятся на электростанции – это самое крупное действующее предприятие во всем нашем Содружестве. Стейша как будто не стремится делиться сведениями о своей семье. Она просто лежит на спине и смотрит на звезды, которые уже можно различить сквозь дымку. Парни сравнивают свое оружие, а она о чем-то размышляет – интересно, о чем? У обеих девушек ножи, у Вика револьвер, как у меня. Я рада, что они не стали утаивать свои средства самозащиты, однако опасаюсь, усну ли, зная, что спутники, которым я не совсем доверяю, вооружены.

Мы не тушим костер и назначаем две пары караула, чтобы сторожить сон остальных: Вик и Томас, я и Трейслин. Стейша не удивлена, что ее не назначили в караул: она молча поджимает колени к животу и засыпает. Я отдаю Томасу свой револьвер, потому что его смена заступает первой, и закрываю глаза в сомнении, заслуживает ли эта троица даже того ограниченного доверия, которое мы ей оказали. Если нет, то я вряд ли доживу до утра.

Но утро уже брезжит, а я еще жива.

Трейслин и меня будят после нескольких часов блаженного забытья, и мы вместе любуемся рождением нового дня. Она охотно рассказывает, что, в случае поступления в Университет, хочет стать учителем. Она влюблена в парня у себя в колонии и собиралась за него замуж. Его не выбрали для Испытания, а это значит, что они вряд ли увидятся вновь.

– Вам обоим повезло: выбрали и тебя, и твоего парня, – говорит она в приливе откровенности.

– Томас не мой парень, – отнекиваюсь я, чувствуя, что краснею.

– Меня не обманешь. – Она широко улыбается. – Вижу, он в тебя влюблен.

– Он меня просто охраняет. Мы ведь земляки. – Возражая ей, я ловлю себя на радостном возбуждении. В глубине души я надеюсь, что она права, потому что с каждым днем все больше убеждаюсь, что сама в него влюбляюсь.

Она меняет тему, и мы беседуем о своих родных, о сданных экзаменах, о расстоянии, которое должны преодолеть, чтобы сдать нынешний. Она кажется по-настоящему милой и даже слишком доверчивой – эх, кто бы говорил о доверчивости… Я рассказываю о ловушке – чистом пруде и зеленой лужайке, под которыми нас ждала взрывчатка. Не знаю, верит ли она мне, но я исполнила свой долг – предостерегла от поджидающих нас повсюду опасностей.

Встает солнце, наши спутники пробуждаются. Пока мы завтракаем, Стейша сидит в сторонке. Потом мы с Томасом, почти не глядя на троицу из Талсы, прощаемся с ней и уходим так быстро, чтобы они не пошли за нами. Мы находим спрятанные в густых зарослях велосипеды, вытаскиваем их на дорогу и принимаемся накручивать педали. Позади остается миля за милей, а у меня не выходят из головы ребята, которых мы оставили у костра: пересекут ли они финишную линию? Спокойная решительность Стейши позволяет мне не переживать за нее – скорее, я переживаю за ее спутников: ее свирепые гримасы и та логика, которую она приписывает Испытательному комитету, заставляют опасаться за их жизнь.

Пока наши велосипеды накручивают мили, я размышляю о том, как будет оценивать нас Испытательный комитет после нашего возвращения в Тозу-Сити. Все, что я видела до сих пор, наводит на мысль, что Барнс и его Испытатели не довольствуются докладами самих кандидатов о происходившем во время экзамена. Из этого следует, что за нами наблюдают – если не постоянно, то по крайней мере время от времени, достаточно, чтобы принять оправданные решения.

К тому времени, когда мы опять съезжаем с дороги и находим место для ночевки – на сей раз это заброшенная ферма, – я уже уверена, что знаю, как следят за нами Испытатели. Но с проверкой моей версии придется обождать, пока мы не расположимся на ночь. Если я права, то Испытатели будут знать, что я отклонилась от системы, которой мы с Томасом следуем с начала пути.

На западе собираются тучи, назревает гроза, и нам с Томасом совершенно не хочется промокнуть. Мое внимание привлекает клонящийся на левый бок линялый серый сарай. Несмотря на покосившиеся стены, с виду он прочный.

Внутри сарая мы застаем стайку диких кур. Четыре выстрела – и можно ощипать и зажарить три курочки. В гнездах нас ждут четыре легоньких коричневых яичка, которые мы прибережем на завтрак. А за ужином я очень стараюсь сохранять спокойствие, хотя, пока мы готовили еду, Томас несколько раз бросал на меня вопросительные взгляды. Но вот ужин окончен, я убираю оставшуюся снедь в свой рюкзак и при этом кое-что в нем нащупываю. Мои пальцы сжимают этот предмет, сердце замирает в ожидании.

Я достаю его – идентификационный браслет, который я сняла с руки девушки, преданной нами земле.

Браслет есть у каждого кандидата на Испытании, вернее, целых два, потому что к рюкзаку каждого прикреплена полоска с таким же символом. Всем нам строго наказали постоянно носить и то и другое. Поскольку обнаружить застежки очень трудно, я уверена, что большинство кандидатов следуют правилу. Браслеты – наши удостоверения личности. А вдруг они служат для оповещения Испытателей о том, где мы находимся и что делаем?

Толщина браслета – четверть дюйма, он сделан из серебристого металла. Снаружи на браслете диск с символом кандидата, а внутри…

Вот оно! Прямо под диском с символом я замечаю три крохотных отверстия. Я бы ни за что их не увидела, если бы специально не искала. Теперь я знаю то, что должна была знать.

Нас подслушивают.

 

Глава 14

Я испытываю радость, точь-в-точь такую же, как при успешной сдаче экзамена. Только сейчас радость очень скоротечна и тут же сменяется горечью страха во рту.

Неужели Испытатели записывают каждое наше слово? Неужели они слушали все мои разговоры еще до приезда в Тозу-Сити, или это лишнее, если почти каждое мое движение фиксировалось их миниатюрными камерами? Мне остается уповать на то, что верно второе. Потому что иначе они знают все: про моего отца, про его кошмары, про его напутствие мне. Он учил меня никому не доверять, а я не послушалась. Решила, что мне лучше знать. Я поверила Томасу и все ему рассказала. Возможно, теперь жизнь отца в опасности. Правительство, готовое равнодушно наблюдать, как кандидаты кончают жизнь самоубийством или едят отравленные растения, ошибившись с ответом, – такое правительство не моргнув глазом уничтожит человека, если заподозрит в нем угрозу. Опасность грозит магистрату Оуэнс, доктору Флинту, нашей старой учительнице. Любому, кто оберегал выпускников Пяти Озер от опасностей Испытания. И все из-за меня.

– Ты в порядке, Сия?

Я оборачиваюсь и встречаюсь глазами с Томасом. Судя по его озабоченному взгляду, у меня ужасный вид. Я изображаю широкую улыбку и отвечаю:

– Я тревожусь за Трейслин и остальных. Надеюсь, они найдут где сегодня переночевать. Похоже, надвигается сильная гроза.

Потом я прикладываю палец к губам, указывая на браслет и показываю ему чуть заметные отверстия на внутренней стороне. Расстегиваю дрожащими пальцами собственный браслет и кладу его на свой рюкзак. Беру руку Томаса, снимаю с нее браслет и только после этого тяну его за собой, на бушующий снаружи ветер.

– Они за нами шпионят, – говорит Томас. – После взорвавшегося пруда я ничему не удивляюсь. Подслушивание наших разговоров – мелочь по сравнению с этим.

– Как давно они, по-твоему, этим занимаются? Только на этом экзамене или с самого начала?

Он обдумывает мой вопрос и, как я вижу, вспоминает наш с ним разговор под деревом, вдали от камер.

– Тогда, наверное, к подслушиванию еще не приступили. Тогда нас было целых сто восемь человек. Они, должно быть, еще полагались на камеры и наблюдали за всеми сразу. Чтобы слушать сразу сотню микрофонов, нужно слишком много времени и людей.

Мне хочется надеяться, что он прав. Если нет, то пропадает желание жить.

– Сия, это жестоко звучит, но сейчас ты должна перестать тревожиться за оставшихся дома. – Он дотрагивается до моей щеки, и я ловлю его руку и цепляюсь за нее, как утопающий за соломинку. – Помочь родным и землякам мы можем единственным способом – выжив в этом экзамене.

У меня сводит от отчаяния горло:

– Если мы его сдадим, то все наши воспоминания об Испытании будут стерты. Мы уже не вспомним, что кому-то нужна наша помощь.

– Беспамятства можно избежать, надо только понять, как они это делают. – Он сжимает мне руку и смахивает с моей щеки слезинки. – Я все время об этом думаю и, кажется, кое-что надумал. Теперь мы знаем про «жучки» и можем постараться не держать их в курсе наших замыслов. Благодаря тебе у нас появилось преимущество. Надо просто сообразить, как его использовать.

Меня мучают сомнения. Хватит ли у нас сообразительности? Сумеем ли мы обмануть систему, действующую уже не одно десятилетие? Систему, контролирующую сотни самых блестящих умов с тех пор, как началось возрождение мира? Систему, в данный момент контролирующую нас самих?

Я расправляю плечи:

– Значит, все зависит от наших мозгов?

– Верно. – Томас улыбается. – Мы вместе – значит, ошибиться невозможно. И вот еще что: я рад, что ты догадалась, что нас подслушивают, еще по одной причине.

– По какой?

– Когда я впервые говорю, что люблю тебя, мне не хочется делиться этим мгновением с доктором Барнсом и его приятелями.

От этих слов и от прикосновения его губ к моим у меня трепещет сердце. Знаю, сейчас не время думать о любви. Напряжение экзамена, опасность, грозящая нашей жизни, не позволяют доверять чувствам. Но разлившееся по моему телу тепло и сила, которую я чувствую просто оттого, что Томас рядом, слишком реальны. И когда наши губы соприкасаются, я отвечаю:

– Думаю, я тоже тебя люблю.

– Думаешь? – Он хохочет и крепко прижимает меня к груди. – Раз так, я рад, что впереди еще двести миль пути: я успею тебя убедить. – Он целует меня в макушку и вздыхает. – А теперь вернемся и порадуем наших слушателей, а то они решат, что мы померли, объевшись курятиной. – Он берет меня за руку и ведет обратно в сарай. – Ты же понимаешь, что мне придется признаться в любви вторично, на публику. А то ей покажется странным, что я вот так тобой восторгаюсь.

Я не могу удержаться от улыбки. Мы возвращаемся и надеваем свои браслеты. Только теперь, зная, что нас подслушивают, у меня не находится слов. На счастье, Томас не считает это проблемой.

– Мне показалось, что снаружи раздался какой-то шум. Наверное, почудилось. Там никого не было. Просто ветер перед грозой расшвырял обломки.

Я в недоумении. Потом до меня доходит, что он объясняет слушателям наше молчание.

– Тем лучше, – откликаюсь я. – После вчерашней бессонной ночи нам нужен отдых. Мы правильно сделали, что предложили другой группе разделить с нами ночлег, но спать в их компании не очень-то спокойно.

– Знаю. – Томас опускается на землю и приглашает меня улечься рядом, что я и делаю. – Я тоже не выспался.

– Кто тогда храпел? – Это шутка, на самом деле Томас не храпит. Пускай наши слушатели позабавятся! Мы обсуждаем троицу из Талсы и своих друзей: соединились ли они с другими или движутся каждый сам по себе. Тем временем ветер крепчает, по крыше сарая начинает барабанить дождь.

Становится совсем темно, и мы готовимся уснуть. Для этого мы забиваемся в угол, крыша над которым вряд ли протечет. Ливень разыгрался не на шутку. Кое-где из дыр в крыше капает вода, но в нашем углу пока что сухо.

Обняв меня, Томас говорит:

– Знаешь, прошлую ночь я почти глаз не сомкнул. Не знаю, надо ли сейчас об этом говорить, но Трейслин права: я тебя люблю.

Оттого что я слышу его признание во второй раз, пускай сейчас он говорит это для д-ра Барнса, у меня перехватывает дыхание. Томас опять меня целует, только теперь поцелуй долгий, глубокий, от него у меня бурлит кровь. Когда он отстраняется, я не сразу прихожу в себя. Улыбаясь в темноте, я прижимаюсь к нему и шепчу:

– Думаю, я тоже тебя люблю.

Он смеется, и я засыпаю под его смех.

Тревога!

Рука Томаса продолжает меня обнимать. Он ровно дышит во сне. В сарай проникает бледно-серый свет. Дождь прекратился.

Я опускаю голову и закрываю глаза в надежде поспать хоть еще немного. Но снова слышу потревоживший меня звук.

Пыхтение. Здесь кто-то есть.

Я открываю глаза, приподнимаю голову, обвожу взглядом сарай. Никого. По крайней мере, я никого не вижу. Тем не менее пыхтение раздается где-то рядом. Я закрываю глаза, так легче определить направление, откуда доносится звук. Пыхтят позади меня.

Я с сильно бьющимся сердцем выбираюсь из-под руки Томаса, медленно сажусь, поворачиваю голову и смотрю на заднюю стену сарая. Снова ничего. Но кто-то быстро вдыхает и выдыхает воздух. В углу щель, в нее проникает солнечный свет. Стараясь не разбудить Томаса, я бесшумно встаю, приникаю к щели – и зажимаю себе рот, чтобы не вскрикнуть.

Я вижу крупного зверя. Стоя на задних лапах, он одного со мной роста, почти все его тело покрыто черной и серой шерстью, но кое-где виднеется голая розовая кожа. Мое внимание привлекают его загнутые когти и клыки в несколько рядов. Острые желтые клыки в широко разинутой пасти.

Кто это: медведь, волк? В любом случае такого зверя я еще не видела. Отец показывал мне снимки, которые он сделал на окраине одной из колоний, где работал. На снимках были звери – результат мутаций, вызванных отравившими землю химикатами и радиацией. Кто-то с лишними конечностями, кто-то без хвоста, кто-то совсем без шерсти, чья-то кожа стала пуленепробиваемой. Все мутанты чрезвычайно опасны. Даже самые мелкие грызуны, голые и ушастые, нападают на человека. А зверя, подошедшего к нашему сараю, мелким не назовешь. Зверь огромный. Если он нападет, нам несдобровать.

К тому же он не один. За его большой черной головой я вижу второе животное – серее мастью, но такое же страшное, тоже стоящее на задних лапах и хищно нюхающее воздух. Учуяло нас? Похоже. Значит, надо поскорее отсюда убираться.

Хорошо, что наши вещи сложены, потому что времени на сборы нет. Я падаю на колени и осторожно, стараясь не шуметь, бужу Томаса. При виде меня он улыбается, но на моем лице написан ужас, и он сразу настораживается и, щурясь, слушает мой шепот:

– За стеной звери-мутанты. Надо сматываться!

Он кивает и вскакивает. Через считаные секунды он уже навьючил себе на спину рюкзак. Мы крадемся в противоположный угол сарая. От любого шуршания травинок под ногами у меня падает сердце. У самой двери Томас шепчет мне:

– Хватаем велосипеды и бежим на дорогу!

Сарай стоит в 150 ярдах от дороги, этот путь усеян камнями, деревьями, перегорожен густым кустарником. Не говоря о том, что нам придется преодолевать подъем. Я понятия не имею, каким способом передвигаются эти волки с длинными когтями и как быстро они бегают. Вдруг они нас не заметят? А если заметят, то будет уже поздно нас преследовать? Мне хочется надеяться, что они неуклюжи, как медведи, это было бы нам на руку. Если же они быстро бегают, то…

Сжимая в руке револьвер, я делаю глубокий вдох:

– Побежали!

Мои башмаки грохочут по твердой земле, я крепко держу велосипедный руль и не свожу взгляда с дороги впереди. Колеса велосипеда подпрыгивают, я не смею оглядываться и не знаю, заметили ли нас звери. Это бы только замедлило мой бег. Если страшные зубастые звери бросились за нами вдогонку, то я тем более не должна медлить.

Но Томасу не хватает силы воли, и он оглядывается. Я определяю это по его сопению, по тому, как он подгоняет меня криком:

– Беги, Сия, быстрее!

Я подчиняюсь и вкладываю в бегство все силы, надрываю мышцы бедер и лодыжек, втаскивая велосипед на холм. До спасительной дороги остается еще полсотни ярдов.

У Томаса ноги длиннее, чем у меня, и сил больше, поэтому он меня опережает. Он кричит на бегу, чтобы я поднажала, но я достигла своей предельной скорости. Я уже слышу за спиной пыхтение, треск веток, хрип. Звери все ближе, они слишком близко, расстояние сокращается с каждой секундой.

Мне так страшно, что я начинаю еще быстрее перебирать ногами. Впереди насыпь, и я штурмую ее, как безумная. Дважды я едва не теряю велосипед, запутавшись в колючих стеблях, но продолжаю подниматься. Хрип у меня за спиной превращается в рык. Он все ближе. Меня настигают, а до дороги еще десять ярдов. Велосипедная педаль цепляется за сучок, и я падаю на землю. Томас уже добрался до вершины насыпи, оседлал велосипед и готов умчаться.

– Давай, Сия! Быстрее!

Он не говорит мне, что звери уже почти меня настигли, но я и так это знаю. Если я не доберусь до дороги сама, он ничем не сможет мне помочь. Поэтому я вскакиваю, хватаю велосипед, выдираю его из цепких пут колючек и через силу ползу вверх. Я уже на плоской поверхности, мне хочется издать крик торжества, но краем глаза я вижу целую стаю, шесть или больше особей, – огромные клубки черно-серой шерсти, стремительно настигающие меня. До страшных разинутых пастей остается каких-то десять – пятнадцать футов.

Один зверь вырывается вперед, он не сводит с меня своих свирепых желтых глазищ, с каждой секундой расстояние между нами сокращается. Я целюсь и стреляю. Пуля бьет зверя прямо в грудь, он ревет от боли, но упрямо движется вперед, даже не замедляет бег.

– Нам их не остановить! Поехали!

Голос Томаса заставляет меня перекинуть ногу через раму, я ловлю ногой педаль, другой ногой отталкиваюсь. Стук когтей об асфальт и рычание заставляют меня отчаянно работать ногами. Разболтанная конструкция подо мной издает возмущенный скрип. Я уповаю на то, что это изделие, плод моих стараний, меня не подведет. Томас прав: эти твари, кем бы они ни были, слишком сильны, чтобы их остановила револьверная пуля или нож. Если у нас не получится от них умчаться…

Несущийся впереди меня Томас, оглядываясь, подбадривает меня криком. Дорога идет под уклон, велосипед набирает скорость. Вой у меня за спиной все еще слышен, но мне кажется, что он становится тише. Я знай себе кручу педали, чтобы зверям надоела погоня, чтобы они решили поискать себе на завтрак менее шуструю добычу.

Так они и поступают.

Рычание становится глуше. Перестав слышать звуки погони, я отваживаюсь оглянуться и вижу, как отставшая стая покидает дорогу и уходит на север, прочь от нас.

Мы все-таки мчимся дальше, не исключая, что звери задумали срезать путь и напасть на нас с фланга. Для подобных действий требуется более развитое мышление. Именно такими рассказами пугают у костра ребятишек. Не менее страшны истории о людях, подвергшихся действию радиации или химического оружия, выживших, но сильно изменившихся. Я никогда ни во что подобное не верила – точно так же, как не поверила бы, что Соединенное Содружество готово убивать участников испытательного процесса! Поэтому, невзирая на то, что звери, от которых мы как будто спаслись, не проявили признаков разума, мы на всякий случай проезжаем еще пятнадцать миль и только после этого останавливаемся, чтобы передохнуть.

Я кладу велосипед на дорогу и падаю в объятия Томаса. Прижимаясь ухом к его груди, я слышу, как у него колотится сердце. Мое вытворяет то же самое. Мы живы! После обстрела из арбалета, под который я попала в первые часы этого экзамена, все мое внимание было приковано к опасностям, проистекающим от конкурентов или от самих Испытателей. О том, как опасны звери, бродящие по отравленным равнинам, я и думать забыла. А теперь, когда они сами о себе напомнили, я не могу не гадать, случайно ли они на нас напали или это кто-то подстроил. Испытатели нагородили заборов. Если они достаточно высоки, чтобы служить препятствиями для нас, то почему бы Испытателям не избавить нас тем же способом от нежелательного зверья? Если же они не сделали этого, то…

Вывернувшись из успокоительных объятий Томаса, я нахожу в рюкзаке бутылку с водой и начинаю хлебать, чтобы смыть горечь страха и усталости. Потом, отдав бутылку Томасу, разворачиваю еду, которой мы намеревались позавтракать. На счастье, тщательно завернутые яйца не разбились. Томас предлагает развести огонь и сварить их, ведь нам все равно требуется отдых. Бегство от страшной опасности лишило нас обоих сил.

С такими мыслями я собираю хворост для костра. Когда Томас нагибается, чтобы разжечь костер, я вижу у него на штанах расплывшееся кровавое пятно. Мне становится страшно, я смотрю на него и вижу, какой он бледный теперь, когда с лица сошла краска, вызванная напряжением бегства. Горящая спичка дрожит у него в пальцах.

Я достаю свою аптечку и велю Томасу лечь на землю.

Он в ответ болезненно улыбается:

– Стоит признаться девушке в любви – и она начинает тобой командовать. Хотя мне грех жаловаться, ты ведь просишь меня снять штаны…

Мне смешно, но состояние его раны не способствует шутливому настроению. Хотя рана кое-как зарубцевалась, я, смыв кровь, вижу покраснение – признак воспаления. Пока что оно небольшое, но может развиться, если срочно не вмешаться. Я решаю изменить лечение. Новое будет не легче.

Я заставляю Томаса принять несколько таблеток болеутоляющего и выпить много воды, стерилизую иглу и берусь за дело. Когда игла вонзается в тело, Томас вздрагивает. А может, это я сама дрожу. Сердце у меня колотится, в животе спазмы, я скрежещу зубами, когда снова и снова протыкаю иглой кожу, тяну нить… Длина раны меньше полудюйма, но каждый стежок так мал, что их нужно не меньше дюжины. Томас не издает ни звука, но то, как он морщится, говорит мне о его состоянии. Доктор Флинт рассказывал, как трудно врачам лечить любимых людей, и выражал надежду, что ему никогда не придется оперировать моего отца или нас, детей: опасался, что любовь не позволит правильно исполнить профессиональный долг. Протыкая плоть Томаса иглой, я все больше проникаюсь смыслом этих слов. Красными от крови пальцами я делаю последний стежок и обрезаю узелок.

Вся дрожа, из последних сил сдерживая тошноту, я накладываю на рану противовоспалительную мазь и делаю перевязку. Томасу хуже – о том, чтобы ехать дальше, не может быть и речи. Я смываю с рук кровь и прошу его поспать, пока я буду готовить еду. Не успеваю я взяться за котелок, а он уже закрыл глаза.

Я решаю не спешить с готовкой: после всей этой крови мне не хочется ни возиться с едой, ни есть. С револьвером в руках я ищу, чего бы добавить к яйцам, и натыкаюсь на дикий лук. Есть и еще более приятный сюрприз – несколько кустов зрелой малины.

Я позволяю Томасу проспать два часа – на дольше у меня не хватает духу. Когда он просыпается, я вижу, что глаза у него ясные, и беспокоится он лишь об одном – не проспал ли целый день. Но после еды я прихожу к выводу, что, при всем его желании продолжить путь, езда на велосипеде ему противопоказана. Он ослаб от потери крови, рана еще только начала заживать. Поэтому мы часами идем пешком, катя свои велосипеды и иногда устраивая короткие перерывы, необходимые Томасу для отдыха. Мы набредаем на реку, но вода в ней ядовитая и очистке не подлежит – по крайней мере теми химикатами, которыми я располагаю. Мы движемся не слишком быстро, но по крайней мере не сидим на месте. К концу дня мы видим вдали дома.

Брошенный город. Дорога, по которой мы идем, пролегает через него.

 

Глава 15

При виде домов я ежусь. На улицах можно встретить и диких зверей, и других кандидатов, и кого-то похуже. Издали город кажется огромным, раскинувшимся на много квадратных миль. Мне было страшно в него углубляться, даже если бы опасность не подстерегала нас там за каждым углом. В пути мы с Томасом собирали съедобные растения и обеззараживали воду из прудов и источников. Вряд ли мы сможем делать то же самое в мире, состоящем из обломков камня и железа.

Не торопясь входить в громоздящийся в отдалении город, я предлагаю поужинать.

– Город – именно то место, где нам могут приготовить много новых испытаний, – говорю я. – Большинство кандидатов пойдут сквозь него, а не вокруг, потому что этот путь покажется им короче. – Я вспоминаю отца и его кошмар. То, что случилось с его друзьями, произошло в городе, вроде того, что раскинулся впереди.

Томас встречается со мной глазами и кивает. Он понимает мои сомнения и угадывает, чего я не осмеливаюсь говорить из опасения, что нас подслушивают.

– Они также могут устроить ловушки на дорогах вокруг города, чтобы направить кандидатов в сам город. Наверное, они хотят взглянуть, как мы себя ведем, сталкиваясь с другими людьми. Посмотри! – Он указывает на юг, и я щурюсь, глядя в ту сторону. – Южный забор упирается в город. Северного отсюда не видно, но я уверен, что он ближе, чем мы думаем.

Сжимая в руках оружие, мы засыпаем, чтобы на заре встать и продолжить путь. Состояние наших запасов диктует немедленный поиск воды. В сотне ярдов от дороги мы находим маленький грязный пруд, покрытый черной маслянистой пленкой. Для очистки этой воды нужны три химиката, и я все равно не вполне уверена, что после такой обработки вода безопасна. Мы запасаем ее с мыслью найти другой источник воды, прежде чем будем вынуждены пить эту. Мне вовсе не хочется отравиться, но обезвоживание устраивает меня еще меньше.

Томас настаивает, что он способен ехать дальше и, скрежеща зубами, садится на велосипед. Ему очень больно, и мне приходится пересмотреть план объезда города. Если Томасу не станет лучше, мы будем вынуждены передвигаться по-другому. Город со всеми его брошенными магазинами и зданиями – лучшее место для поиска транспорта.

Наша дорога разветвляется. Та часть, что уходит вправо, на окраины, в отвратительном состоянии, вряд ли наши велосипеды проживут на ней больше нескольких минут. Зато по направлению к центру – отличный, ровный асфальт. Это – явная подсказка наших Испытателей, и при виде нее у меня сводит живот. Но выбирать нам не приходится. Мы поедем по этой дороге, чтобы как можно быстрее оставить город позади.

Дорога сужается, начинают попадаться дома в два-три этажа, все в катастрофическом состоянии. В крышах и в стенах столько дыр, что удивительно, как они вообще устояли. Мы стараемся ехать по середине дороги на случай, если Испытатели предусмотрели обвал домов, если к ним приблизиться.

Чем выше становятся дома и чем теснее они стоят, тем больше мы видим рухнувших зданий. И всякий раз обломки перекрывают путь, по которому можно было бы покинуть дорогу, по которой мы едем. Сначала мне кажется, что это игра воображения, но пятый по счету дом, упавший на перекрестке строго параллельно нашей дороге, убеждает меня в моей правоте. Испытатели направляют нас по прямой, туда, куда задумали.

Я окликаю Томаса и останавливаюсь посреди дороги. Он упирается ногами в асфальт и оглядывается:

– В чем дело?

Я объясняю про упавшие здания и про свои опасения из-за того, что нас ждет впереди.

– Хочешь вернуться и объехать город?

Я вижу по выражению его лица, что он против этого маневра. Честно говоря, я не уверена, что хочу с ним поспорить. Объезд может оказаться не менее опасным. На то, чтобы заехать сюда, у нас ушло все утро. Если возвращаться, то весь день насмарку.

– Вообще-то, нет. Просто давай будем осторожнее.

Он награждает меня коротким поцелуем и усмехается:

– Обещаю не кидать камешки в пруды без твоего позволения. Договорились?

От его улыбки у меня переворачивается сердце. Несмотря на все беспокойство, я отвечаю ему улыбкой:

– Ловлю тебя на слове.

Мы едем дальше не спеша, присматриваясь к зданиям и к мостовой впереди, чтобы не пропустить опасность. Это могут быть и камеры, и ловушки. Еще через четыре мили мы добираемся до перекрестка без всяких завалов. Перед нами три направления на выбор: либо ехать дальше, либо свернуть влево или вправо.

– Что скажешь? – спрашивает Томас, останавливаясь.

– Думаю, настало время швыряться камнями.

Он со смехом слезает с велосипеда, подбирает большой камень и бросает его на главную дорогу. Камень катится футов десять. Точно так же Томас проверяет две другие дороги. Ничего не происходит.

– Что теперь?

Я в растерянности. Мы вглядываемся в каждую из трех дорог, пытаясь угадать, что она нам сулит. Дорога, тянущаяся дальше, и та, что уходит влево, окружены домами, похожими на те, которые мы встречали по пути сюда. На дороге, уходящей вправо, стоит здание, привлекающее наше внимание, – серое, длинное, с центральной частью, возвышающейся над боковыми крыльями на несколько этажей и увенчанной большим куполом. Любопытство увлекает нас вправо.

Но там нас ждет тупик.

Здание под куполом, некогда великолепное, вот-вот обрушится. Оно и развалины двух других домов по бокам преграждают нам путь. Быть может, в экзамен входит решение задачи преодоления этих препятствий? Пока я ломаю голову, Томас бросает камешек на разбитые ступеньки.

Снова ничего.

Мы улыбаемся друг другу. Но прежде, чем Томас двинется дальше, я предлагаю:

– Брось еще один, так, на всякий случай.

Томас подбирает камень и запускает его в кучу строительного мусора слева от нас. Тишина, потом негромкий тикающий звук – и то место, куда угодил камень, взрывается. Здесь пути нет. Уход с дороги был неверным решением, за которое положено наказание.

Мы молча возвращаемся на перекресток и оттуда движемся вперед. Уткнувшись в тупик, мы не проверяем, ждут ли нас и здесь ловушки, потому что уже знаем – ждут.

Дорога влево ведет мимо бывших магазинов. Полинявшая, но еще различимая вывеска: «Инструменты». Меня подмывает задержаться здесь и поискать что-нибудь полезное, но я заставляю себя ехать мимо. Дорога, раньше пугавшая меня, теперь кажется единственным залогом безопасности. Она виляет среди развалин и приводит нас к новой развилке. Снова перед нами выбор из трех вариантов. Мы выбираем путь прямо, минуем новые развалины и заезжаем в тупик с признаками недавнего взрыва. Приходится тащиться назад. По пути я вспоминаю, на что все это похоже.

Лабиринт! Мы угодили в лабиринт.

В детстве отец часто рисовал братьям и мне всевозможные лабиринты и предлагал искать выход. Это напоминало гонку. Мы все получали одну и ту же картинку, отец ждал, чтобы мы приготовились, и давал сигнал начинать. Прикоснувшись кончиком карандаша к бумаге, мы уже не имели права его оторвать. Попавший в тупик считался выбывшим из соревнования. Отец учил нас думать и планировать заранее, не торопиться с решением, соображать, к чему оно может привести.

Возможно, в его памяти остался обрывок этого экзамена, а может, он просто коротал с детьми холодные снежные вечера. Так или иначе, мне трудно использовать этот урок и все представить заранее. День уже клонится к вечеру. Если мы не проявим бдительность, то можем застрять в этом лабиринте и исчерпать все свои запасы.

Я предлагаю Томасу устроить ранний привал на ужин. Он разочарован и так перегрелся, что с готовностью соглашается. Мы усаживаемся посреди дороги и начинаем с курятины, которая первой испортится на жаре. За едой я прошу у Томаса атлас. Согласно карте, дорога, что выведет нас из города, пролегает на юго-западе. Это означает, что мы должны выбирать направления, которые в конце концов выведут нас туда. Наша цель – улицы, ведущие дальше и на юг.

Новой информации немного, но это лучше, чем ничего. Мы снова седлаем велосипеды и крутим педали. На новой развилке сворачиваем налево. Опять ничем не примечательные дома, дальше – тупик. Возвращаемся на развилку, оттуда катим прямо. Оба в поту, но настойчивый поиск верного пути не прекращается. Не помогает даже компас: все эти повороты сбивают мое чувство направления. Темнеет, и нам ничего не остается, кроме как заночевать. Без света мы можем сбиться с пути и угодить в смертельную ловушку. Стоянку мы устраиваем посередине дороги, вблизи очередного тупика, в окружении трех ловушек, берегущих нас от опасностей.

Мы доедаем курятину, а зелень и последний пакет сухофруктов оставляем на утро. До того как нас скрутит голод, мы обязаны найти выход из лабиринта. В дневную жару мы старались беречь воду, и теперь у обоих от перегрева и обезвоживания потрескались губы. Остается одно: открыть бутылки, вода в которых может быть ядовитой. Вкус у нее неприятный, но ни я, ни Томас не чувствуем металлического привкуса или горечи, сулящих верную смерть. Есть и вдохновляющая новость: перебинтовывая рану Томаса и меняя мазь, я вижу, что рана выглядит лучше, чем раньше.

– Это потому, что у меня лучший на свете уход! – говорит он и целует меня. Мысль о заживающей ране и тепло его губ действуют на меня лучше всякой колыбельной.

Но утро возвращает чувство разочарования. Раз за разом мы радуемся, что выехали на верный путь, только чтобы через несколько поворотов убедиться, что надо возвращаться назад. Еще больше нас тревожат доносящиеся откуда-то голоса. Некоторые звучат как будто из-за барьера или с другой стороны дома. Пока что в этом невозможно разобраться, но ясно одно: мы в лабиринте не одни. Кроме нас есть другие крысы, отчаянно рыскающие по нему в поисках ускользающего выхода.

Здание неподалеку от нас сотрясает взрыв, мы слышим вопль, еще один, потом – тишина. Мы с удвоенной силой вращаем педали. Прочь, подальше от места взрыва! Тупик. Назад. На другую дорогу.

Утыкаясь в неизбежные преграды, заставляющие поворачивать обратно, мы пытаемся шутить. Но поиски длятся долгие часы, и шутки постепенно иссякают, смех становится все натужнее. В конце концов смеяться уже не над чем. У меня безумно чешется от грязи и пота голова, тело ломит от постоянного напряжения, все больше утрачивающего смысл, – все равно мы не можем выбраться из тупика. Мы доедаем сухофрукты. Томас находит в своем рюкзаке засохший бублик, и мы делим его на двоих, чтобы хоть как-то заглушить голод. Единственная хорошая новость – то, что на нас не подействовала вода, которая могла оказаться ядовитой. Но даже это не очень-то радует, потому что мы понимаем, что воды осталось совсем чуть-чуть. А на горизонте ни облачка, так что на дождь можно не надеяться.

Мы выбираем направление, заставляющее преодолевать склон. Мышцы моих уставших ног вот-вот откажут. Я вращаю педали из последних сил. Чем выше мы взбираемся, тем лучше обзор города. Мы еще совсем невысоко, но местами, в просветах, оставленных рухнувшими домами, можем хоть что-то разглядеть. Щурясь, я различаю вдали длинное здание с куполом, в которое мы уткнулись, попав в лабиринт. Как же оно теперь далеко!

Я указываю на него Томасу, и он впервые за весь день радостно улыбается:

– Наверное, выход уже близок. Осталось его найти.

Надежда на освобождение придает нам сил. В очередном тупике Томас говорит:

– Ну вот, еще одним тупиком меньше. – И мы катим назад.

А потом мы слышим пугающий звук – стук башмаков по мостовой. Кто-то бежит совсем рядом. Мы налегаем на педали, сворачиваем, снова налегаем.

Тупик.

Звук приближается. Я смотрю на Томаса и вижу у него в глазах страх и решимость. Он кивает. Мы оба слезаем с велосипедов, кладем их на землю и вынимаем наше оружие. Звук кожаных подошв, шаркающих по камням, все ближе. Это тут, за поворотом. Я поднимаю револьвер, задерживаю дыхание, приказываю руке не дрожать.

Сначала я вижу тень: человек с револьвером в руке. Мышцы моей руки напряжены до предела. Тень приближается, мой палец ложится на курок. Бегун может выстрелить, как только нас увидит, а это значит, что я должна стрелять первой, не ведая его намерений, не зная, собирается ли он (она?) причинить нам вред.

Я принимаю решение нажать на курок, как только тень увеличится и фигура появится из-за угла. Но у меня ничего не выходит. Я не могу отнять жизнь. Успеваю заметить, что незнакомец мужского пола. Что ж, если мы с Томасом погибнем, то по моей вине.

Но вместо выстрела я слышу крик:

– Сия! Томас! Неужели это вы?

Я еще не поняла, что угроза смерти миновала, а меня уже крепко обнимают грязные руки. Уилл! Он смеется с облегчением. Этот смех так заразителен, что я прижимаюсь к нему. Мой нос невольно морщится от запаха грязи, пота, крови и еще чего-то – мало ли, что с ним произошло за время этого экзамена! Но мне все равно, да и сама я вряд ли сейчас благоухаю, как роза. Эта встреча дарит нам надежду, что Зандри и Николетт тоже живы.

– Как здорово, что ты и Томас вместе! Вот не думал на вас наткнуться!

Его взлетевшие на лоб брови требуют ответа, как мы с Томасом нашли друг друга. Я делаю шаг назад и говорю:

– Мне было трудно выбраться из города, где нас выбросили. Томас появился вовремя, иначе бы я искупалась в ядовитой реке, если не хуже. – Признаваться Уиллу, что мы с Томасом заранее условились встретиться, нет необходимости: зачем ему знать, что мы не включили в свой план остальных друзей? В этой обстановке доверие – хрупкая вещь. Первый шок прошел, и я вижу на руке Уилла повязку в запекшейся крови.

– Что с тобой? Ты в порядке?

На лице Уилла появляется озорная улыбка.

– В порядке. Немного не поладили с веткой дерева. Ничего страшного.

– Всегда есть опасность инфекции, – говорю я и лезу в рюкзак. – Дай взгляну.

Уилл мотает головой:

– Не нужно. Честно. Лучше давайте искать выход из этого дурацкого лабиринта. По-моему, он уже близок. Не знаю, как вы, а у меня еда и вода на исходе.

Я намерена настоять на немедленном осмотре плеча Уилла, но тут вмешивается Томас.

– Уилл прав, пора отсюда выбираться. Сначала выйдем отсюда, а потом уже займемся всем остальным. Поторопимся!

Мы не садимся на велосипеды, а катим их, шагая вместе с Уиллом. Ему любопытно, откуда они у нас. Томас с удовольствием передает мне роль рассказчицы, и я вспоминаю, как мы нашли колеса и велосипеды и как занимались ремонтом. У Уилла тоже была удачная находка – скутер без мотора в заброшенном гараже. Одно колесо не крутилось, но он сумел его освободить и ехал по той же дороге, что и мы, пока не угодил в этот лабиринт.

– Мне надоели тупики, и от огорчения я позабыл об осторожности – спускаясь по склону, слишком разогнался, выпустил руль и свалился со скутера, который врезался в завал на дороге и развалился. Когда мы отсюда выберемся, мне придется искать новые колеса, иначе я от вас отстану.

Пока мы ищем выход, Уилл рассказывает о своем путешествии, по сравнению с нашим более-менее спокойном. Вода из первого источника у него на пути вызвала у него легкую тошноту, но, не считая этой неудачи, ему удавалось находить в пути все необходимое. Он демонстрирует одну из своих находок – моток проволоки, и я готова его расцеловать. Она тонкая и гибкая, в самый раз для силков. Если мы отсюда выберемся, то ловить дичь не составит труда. Я так радуюсь, что он предлагает мне спрятать проволоку у меня в рюкзаке.

Мне очень хочется ее забрать, но я качаю головой:

– Ты нашел проволоку, пусть она остается у тебя.

– Считай это подарком в знак благодарности. Если бы не твой совет не обращаться за медицинской помощью после второго тура экзаменов, то меня бы здесь не было. Никто из обратившихся не вернулся. – Наклонившись ко мне, Уилл заканчивает шепотом: – И потом, не знаю, останемся ли мы вместе, когда выберемся из этого города. Томас, похоже, намерен держать тебя при себе.

Мне не хочется с этим соглашаться, и Томас действительно с момента появления Уилла предпочитает помалкивать. А когда говорит, то как-то настороженно, так что мне остается лишь гадать, что у него на уме. Сейчас он ушел вперед, не настолько далеко, чтобы не слышать наш с Уиллом разговор, но достаточно, чтобы в нем не участвовать. Неужели Уилл прав? Не в том, что Томас хочет держать меня при себе – сейчас не время и не место для романтической драмы. Главное – выжить, то есть сдать этот экзамен. Но, возможно, Томаса беспокоит то, что Уилл вынужден передвигаться на своих двоих. Объединившись с Уиллом, мы сильно сбавим скорость. Хотя я сомневаюсь, что рана позволит Томасу долго ехать на велосипеде. Как я погляжу, он все сильнее прихрамывает. Надеюсь, что, оставив позади лабиринт, мы найдем холодный водный поток, погружение в который уменьшит воспаление.

Но пока что беспокоиться из-за Уилла и Томаса нет причин. Тем более что мы в очередной раз забрели в тупик и вынуждены пятиться назад. На следующей развилке у нас всего два варианта: левый и правый. Судя по компасу, дорога, выводящая из города, пролегает справа от нас – туда мы и направляемся.

Мы идем, доверяя стрелке компаса. Томас обращает наше внимание на то, что дома, которые мы минуем, становятся все ниже, все больше походят на те, что встречали нас при вступлении в город. Конец лабиринта должен быть где-то неподалеку. Я сгораю от желания прыгнуть на велосипед и скорее проверить, прав ли он. Вместо этого мы идем пешком. Через две мили наша уверенность крепнет: домов становится все меньше. Наконец их вообще не остается, вокруг нас теперь простирается твердая запекшаяся земля, растительность, каким-то чудом выживающая в этой пустыне, и теряющаяся вдали дорога.

Когда город остается в нескольких милях позади нас, Уилл спрашивает:

– Вы не возражаете, если я переночую с вами? Завтра я уже не стану вас тормозить, но хочется провести хотя бы еще немного времени в вашей компании.

– Конечно, в этот раз ты можешь переночевать с нами. – Томас опережает меня с ответом, но я замечаю, что он выделяет голосом «в этот раз».

Зная, что это может не понравиться Томасу, я все-таки добавляю:

– У нас почти нет еды. Завтра придется искать еду и воду. Вдруг отыщем заодно и средство передвижения? Тогда сможем ехать вместе до самого конца.

– Меня это устраивает, – отвечает Уилл с улыбкой. – Но если завтра мы не найдем ничего для меня, то вы с Томасом не должны медлить. Чем быстрее доберетесь до финиша, тем лучше.

Томаса эти слова как будто успокаивают. Мы идем, пока солнце не приближается к горизонту. С дороги виден южный забор, ограничивающий экзаменационную зону. За забором поблескивает чистая вода. У меня возникает мысль, что зрелище воды – очередное испытание, проверка того, как мы помним и выполняем инструкции, в том числе запрет на выход за пределы экзаменационной зоны.

Мы выбираем для привала место за грудой больших камней. Пока Томас и Уилл разводят костер, я отправляюсь на поиски пропитания. Земля здесь суше и тверже, чем по другую сторону от города. Но ближе к забору попадается здоровая растительность. За забором я вижу озеро. Без сомнения, растения у меня под ногами питаются влагой оттуда. Как ни огорчает меня невозможность добраться до воды, я возвращаюсь к костру с охапками одуванчиков и дикого лука и с котелком белого клевера. К тому же я нашла применение проволоке Уилла: поставила в двухстах ярдах от нашей стоянки несколько силков, припомнив науку, усвоенную у своих братьев. Если повезет, в силки может попасться зверек-другой. На это вся надежда, потому что от голода у меня подвело живот.

У Уилла не осталось питьевой воды, и мы с Томасом делимся с ним своей. К наступлению темноты на дне одной из фляжек остается воды всего на несколько глотков. Завтра самой насущной нашей задачей будет поиск воды, иначе спор о том, в каком составе продолжать путь, лишится смысла.

Томас настаивает, чтобы ночью мы по очереди охраняли стоянку.

– Нас трое, значит, всем удастся выспаться по очереди. У нас с Сией недавно состоялось знакомство с дикими зверями. Не хотелось бы повторять этот опыт.

Мы оставляем костер гореть. Томас награждает меня долгим поцелуем и забирается на камни, чтобы стеречь наш сон. Моя очередь заступить в караул наступит последней.

Мне кажется, что я только что уснула, а Уилл уже тормошит меня и, стоит мне занять позицию на камнях, проваливается в сон. Костер почти потух, но света от него еще хватает для того, чтобы я увидела, как Томас, услышав храп Уилла, облегченно переводит дух. Неужели он не смыкал глаз, пока дежурил Уилл? Похоже на то. Я разрываюсь между огорчением из-за недоверчивости Томаса и чувством вины за собственную доверчивость. Видя настороженность Томаса, я вынуждена пересмотреть свои планы насчет путешествия втроем.

Птичье пение оповещает о близости рассвета. Я обещала Томасу разбудить его и Уилла на заре, но сейчас решаю сперва найти что-нибудь к завтраку и заодно подарить Томасу еще несколько драгоценных минут сна. Тощий, но вполне съедобный кролик, попавшийся в силки, вызывает у меня кровожадную ухмылку.

Я бреду назад к стоянке вдоль забора, глядя себе под ноги в поисках чего-нибудь съедобного. Горсть клевера и несколько диких морковок – лучше, чем ничего. Я бы поискала еще, но вынуждена довольствоваться этим. Отвернувшись от забора, я намерена вернуться к Томасу и Уиллу, но хруст сучка заставляет меня замереть. Я оглядываюсь, выхватываю револьвер и поднимаю его, думая, что меня настиг какой-то зверь. Но по другую сторону забора я вижу седого мужчину. Он улыбается мне.

 

Глава 16

Не успеваю я обрести дар речи, а мужчина перебрасывает через забор какой-то мешочек и скрывается в зарослях. Я смотрю на мешочек, боясь, что нас опять проверяют. Как быть: заглянуть в мешочек, рискуя, что произойдет взрыв, или уйти, оставив его нетронутым?

Мешочек сделан из грубого бурого материала, не похожего на ткань, из которой пошиты наши экзаменационные рюкзаки, и на все то, что было на складе Испытательного центра. Я пытаюсь проанализировать то, что только что видела. Незнакомец был в линялой, но целой одежде, кожа обожжена солнцем и обветрена, но сам он силен и ловок. Похож, скорее, на моего отца, чем на Испытателей, с которыми мне пришлось иметь дело.

Так кто же он? Один из бунтарей, о которых упоминал Майкл в доме магистрата Оуэнс? История учит, что после Войны существовали разные варианты возрождения страны. Оставшиеся в живых ломали головы, как лучше поступить: подчиниться центральной власти или допустить, чтобы каждая группа выживших свободно выбирала, как ей жить дальше. Те, кто не принял выбора большинства, действовали на свой страх и риск. Вдруг человек за забором принадлежит к тем выжившим, кто не подчиняется власти Соединенного Содружества? Если это так, то зачем ему перебрасывать мешок через забор, на территорию Соединенного Содружества?

Через несколько минут любопытство берет верх. Я подбираю мешочек, надеясь найти в нем ключ, который поможет понять, кто его хозяин. Внутри буханка хлеба, небольшой кусок белого сыра, пакетик изюма и бутылка с водой. Я открываю бутылку и нюхаю. Запах свежести и чистоты. Несколько капель химикатов подтверждают: вода пригодна для питья.

Я разглядываю дары из мешочка. Почти сказочное появление воды, которая нам так необходима, – настоящее благословение. То же самое можно сказать и о съестном. Но как поделиться всем этим с моими спутниками? Они обязательно станут выспрашивать, откуда все это взялось. Если бы мы были вдвоем с Томасом, я рассказала бы, сперва сняв с него браслет. Но Уилл не знает о подслушивающем устройстве в браслете, и мы недостаточно знакомы, чтобы я могла предсказать его реакцию на сообщение о прослушке. Вдруг он даст знать подслушивающим и лишит нас единственного преимущества? Вдруг донесет Испытателям, что мы получили помощь из-за забора? Я не могу не ужаснуться при мысли о том, какая кара может полагаться за такую помощь. Подвергнутся ли другие кандидаты наказанию в случае встречи с седым доброхотом?

Не зная, как поступить, я переливаю немного свежей воды во фляжку, а бутылку и мешочек с продуктами прячу в рюкзак. Пусть лежат, пока не придумаю, как лучше поделиться ими с друзьями. На стоянке я раздуваю огонь в костре и снимаю шкуру с кролика, занятая мыслями о седовласом и о его подношении. Кто он? Я слышала от других кандидатов, что колония Пять Озер находится в лучшем продовольственном положении, чем большинство колоний. Зачем седовласому делиться своей провизией и водой с незнакомой девушкой? Знает ли он, что я делаю за забором? Знает ли, что по гиблым равнинам ползу не я одна? Понимает ли, что это – проверка, выжить в которой суждено не всем? Кролик изжарен, я бужу своих спутников, но ответов у меня как не было, так и нет.

При виде жареного мяса Уилл приходит в бурный восторг и пускается в пляс. Он напоминает мне моего брата Хеймина в Рождество. Не это ли сходство побуждает меня доверять ему?

За завтраком никто не удивляется, откуда во фляжке вода. Мы собираемся и выступаем. Когда все сыты, я не чувствую сильной вины за то, что прячу в рюкзаке еду. Но слегка отстаю от своих спутников и не спускаю взгляда с забора – вдруг снова появится человек, поделившийся со мной снедью?

Позади уже с десяток миль, а на воду мы еще не набрели, зато нам встретилось дерево с мелкими жесткими яблоками. Мы набиваем рюкзаки яблоками и дикой морковью, найденной мной неподалеку, и продолжаем путь. Еще через пять миль я начинаю подозревать, что источники воды вряд ли окажутся у самой дороги. Испытатели не намерены облегчать нам жизнь.

Земля вокруг такая плоская и твердая, что я предлагаю:

– Лучше кому-нибудь сесть на велосипед и разведать местность в стороне от дороги – вдруг обнаружится вода? Остальные прошли бы дальше, а к ночи вернулись бы.

– Я поеду! – вызывается Уилл.

Томас немедленно отвергает это предложение:

– Не обижайся, Уилл, но если ты сядешь на велосипед, то что помешает тебе наплевать на нас и устремиться к финишу?

– Ты прав, я бы мог так поступить. – Уилл улыбается, говорит приветливым тоном, но его глаза полны негодования. – Я бы этого не сделал, но понимаю твою недоверчивость при нынешних обстоятельствах. Хотя твоя подруга мне доверяет. Догадываюсь, что ты не захотел бы оставить меня с ней вдвоем, если бы сам поехал на разведку.

– Правильно. – Томас через силу изображает улыбку. Я вижу, как он напряжен. – Я ни с кем не оставлю Сию, даже с тобой.

Уилл останавливается. У него ледяной взгляд, пальцы сжимаются в кулаки:

– Что же нам остается, Томас?

Вмешиваюсь я, не давая Томасу ответить:

– То и остается: два болвана и последние капли воды. Мне придется поискать еще.

Возможно, я высказалась резче, чем собиралась, но мне ничуть не стыдно. Уилл и Томас готовы сцепиться. Я, конечно, признательна Томасу за заботу о моей безопасности, но весь этот мачизм сейчас совершенно неуместен и смешон. Даже с учетом припрятанной бутылки с водой наши шансы выжить уменьшаются с каждой пройденной милей. Самое главное сейчас – найти воду.

Я достаю почти пустую фляжку и кидаю ее Томасу.

– Я проеду на велосипеде миль десять вперед, поставлю пару силков и поищу воду в стороне от дороги. Рядом с силками я оставлю знак – вдруг вы придете туда раньше, чем я вернусь? Постарайтесь вести себя как взрослые люди, а я тем временем позабочусь о вашем выживании. Если у вас не получится, значит, вы оба заслуживаете неудачи в этом экзамене. Все мы знаем, как она наказывается.

Я сажусь на велосипед и кручу педали. Томас кричит, чтобы я остановилась, но я не оборачиваюсь. Пускай сами решают свои разногласия. То, что оба вооружены, немного меня тревожит, но я отбрасываю волнение и еще сильнее налегаю на педали. По мере того как расстояние между мной и ими увеличивается, моя злость проходит. Этот экзамен призван познакомить нас с землей, которую нам предстоит возродить, но одновременно позволяет Испытателям и нам самим разобраться с нашими характерами. Да, парни сорвались, но и я приняла их ссору слишком близко к сердцу. Гордиться нечем, зато я узнала, что способна горячиться и рисковать очертя голову, лишь бы что-то доказать. Похоже, мне самой тоже еще предстоит подрасти.

Когда мой прибор показывает, что я отъехала на десять миль, я привязываю к кусту на обочине обрывок простыни, отхожу на пятьдесят футов от дороги и расставляю силки. Потом сажусь на велосипед и еду по песку, траве и камням на северо-запад в поисках воды.

Солнце палит, очень душно. Если повезет, пойдет дождь. Виляя между всевозможными препятствиями, я радуюсь, что у меня есть в запасе бутылка воды. Тревога за парней не прошла, но я без всяких угрызений совести подкрепляюсь хлебом и сыром.

Положив велосипед на землю, я ищу следы животных. Мы, участники Испытания, здесь совсем ненадолго, а животные круглый год обитают в этом бесплодном краю. Без источника воды им не выжить. Найдя нечто, напоминающее енотовую тропу, я еду вдоль нее на запад. Через три мили я уже готова сдаться, но вдруг вижу небольшое понижение почвы ярдах в двухстах к северу. Трава вокруг выглядит свежее, чем та сухая бурая поросль, по которой я путешествовала раньше. Я тороплюсь туда, полная надежды. И не зря: я оказываюсь на берегу мелкой речки. Пара анализов, соответствующие химикаты – и я уже могу наполнять мои емкости. Усталая, но торжествующая, я возвращаюсь к велосипеду, сверяюсь с компасом и еду обратно к дороге.

Я так довольна собой, что не сразу слышу шорох у себя за спиной. Когда приходит осознание опасности, я едва успеваю вырвать из бокового кармана рюкзака револьвер. Удар опрокидывает велосипед, и я лечу на землю.

Вылезая из-под велосипеда, я вижу, как зверь совершает прыжок, и отскакиваю вправо. Зверь с рычанием шлепается на землю, тут же поднимается и опять нападает. В этот раз мне не хватает прыти, я кричу, мне в руку впиваются когти. Что бы ни представлял собой зверь, я знаю, что мне от него не удрать, даже если получится снова оседлать велосипед. Оглушенная его рычанием, я вырываюсь, вскакиваю на ноги и стараюсь увеличить расстояние между нами. Потом оборачиваюсь и целюсь, видя, как он несется на меня. Прежде чем выстрелить, я успеваю его разглядеть. Длинные ноги, покрытые бурой шерстью, вытянутые длинные руки с трехдюймовыми когтями, острыми, как бритва, – это я уже испытала на себе. Горбатая спина, черные зубы, бурые волосы на туловище и на спине. И глаза…

Мой палец жмет на курок, и отдача едва не валит меня с ног. Глаза напавшего на меня существа расширяются, в них злоба и страх, из раны у него на груди хлещет кровь. Он падает на землю и из последних сил испускает крик, напоминающий зов о помощи. Очень вероятно, что это он и есть. Потому что теперь, посмотрев в его темно-синие глаза, я знаю, что это не животное. Слишком умные глаза, слишком похожие на те, что смотрят на меня из зеркала. Как ни скрючено было его тело при нападении, я знаю, что убила человека.

Мне некогда анализировать поднявшуюся во мне бурю чувств, потому что откуда-то справа доносится ответный крик. Примерно оттуда, где я черпала воду. Что ж, разумно. Если бы я выбирала, где поселиться в этой пустыне, то сделала бы тот же логический выбор. Ободранная когтями рука горит огнем, но мне некогда ее осматривать. Гортанные вопли людей-мутантов звучат все ближе.

Я подбегаю к своему упавшему велосипеду, ставлю его прямо и сажусь на седло. В этот момент на бугре появляются еще трое когтистых людей. Отталкиваясь для ускорения, я понимаю, что они заметили своего застреленного сородича. В их криках столько боли и горя потери, что я готова залиться слезами. Потом крики сменяются рычанием, и я знаю, что теперь они заметили меня и начали погоню.

Они движутся гораздо быстрее, чем я. Неведомая химическая реакция, скрутившая их тела и превратившая в когти их ногти, наделила их невероятной скоростью. Они бегут, наклонившись вперед, с низко болтающимися руками, не сводя с меня умных глаз. Расстояние между мной и атакующей троицей неуклонно сокращается, и это вселяет в меня ужас. Я обливаюсь потом, рана на руке болит так, что впору лишиться чувств, а тут еще подъем, на котором я еще больше замедляюсь. Правда, годы игры со старшими, более быстроногими братьями научили меня, что вершина холма – самая выгодная для обороны позиция.

Чем они ближе, чем громче рычание. Но кроме рычания я различаю нечто более человеческое – слова. Я их не понимаю, но звуки слишком четкие и упорядоченные, чтобы быть чем-то другим. Троица пользуется человеческим языком, готовя с его помощью атаку, как я – оборону.

От жары, потери крови, напряжения при преодолении склона я близка к обмороку. У меня все плывет перед глазами, сердце так колотится о ребра, что, кажется, вот-вот выпрыгнет наружу. Я знаю, что даже секундное промедление грозит смертью, поэтому продолжаю вращать педали, хоть и полностью выбилась из сил. Я привстаю, чтобы одолеть последние метры подъема, напирая всем телом, направляя велосипед вверх. На вершине холма я спрыгиваю с него и разворачиваюсь, чтобы прицелиться.

Палец застывает на курке, я жду, чтобы троица приблизилась. С комом в горле я слышу, как они обмениваются гортанными фразами. Распрямив плечи, я целюсь в того, кто слева. Троица все ближе, остается каких-то двадцать ярдов, но я все еще не открываю огонь, потому что не хочу их убивать. Это же люди! Может, не такие, как я, но у нас общие предки. Все, чему меня учили, требует, чтобы я нашла с ними общий язык, попыталась им помочь.

Но вместо этого я нажимаю на курок.

Тот, что слева, хватается за ногу и с воплем падает. Средний оборачивается к подстреленному собрату, и я опять стреляю. В этот раз пуля попадает в туловище, и второй катится вниз по склону. Третий издает испуганный крик, но, оскалив зубы, продолжает подъем. Чувствуя, как накатывают слезы, всаживаю пулю ему в лоб.

Третий нападавший мертв, двое других ранены и не встают, но я не знаю, долго ли они пролежат без движения. Мне хочется похоронить убитого, как мы с Томасом похоронили найденное тело кандидатки, но на это нет времени. Мне надо убраться отсюда, прежде чем двое раненых очухаются или к ним на помощь прибегут соплеменники. Я, вся дрожа, сажусь на велосипед и еду прочь, не замечая слепящих слез.

Ехать вниз по склону легче, но рана на руке сильно кровоточит. Я стараюсь на нее не смотреть, боясь того, что могу увидеть, и вращаю педали, пока впереди не появляется дорога. Добравшись до нее, я уже почти не в состоянии держаться на ногах, не говоря о том, чтобы ехать. Плюхнувшись на раскаленный асфальт, я, наконец, достаю из рюкзака аптечку и снимаю рубашку, чтобы разглядеть рану. Пять кривых параллельных царапин на плече, не очень глубоких, зато не меньше семи дюймов в длину. Дело плохо, но не настолько, как я опасалась. Мне больно, но двигать рукой я могу. Я испытываю облегчение оттого, что не пострадали мышцы и сухожилия.

Царапины от когтей животного могут загноиться, если не провести дезинфекцию. Меня поцарапал человек, но я все равно тщательно промываю рану и щедро наношу антибактериальную мазь. От прикосновения мази вся рука болит так, что из глаз брызжут слезы, из носу течет. Я не могу вытереться, потому что здоровой рукой бинтую поврежденную. Когда дело сделано, я натягиваю рубашку. Ткань цепляется за браслет, и я гадаю, как подслушивающие отнеслись к пальбе. Решили, что я убила другого кандидата? Это поднимет меня в их глазах как лидера? Понимают ли они, что я ранена? Или им все равно?

Ноющее тело прямо-таки умоляет не шевелиться, но я медленно встаю на ноги, закрепляю на велосипеде рюкзак и проверяю свой прибор. За сегодняшний день я преодолела больше сорока пяти миль. Уилл и Томас идут по дороге где-то восточнее. Им нужна найденная мной вода. Осознание, что от меня зависит их жизнь, заставляет меня вращать педали. Если быть совершенно честной с собой, то причины, побуждающие меня ехать назад, не так благородны: мне страшно одной, я боюсь неожиданностей, которые принесет с собой наступающая ночь. Страшно суда моей собственной совести, потому что я отняла жизнь у двоих людей.

Но у меня нет выбора. Пока я вяло вращаю педали, солнечный свет меркнет. Я доедаю хлеб, жую изюм, сверяюсь с прибором, чтобы определить, долго ли еще мне добираться до Уилла и Томаса. Если они прекратили поиски воды и пропитания, то расстояние между нами может составлять мили и мили. Столько мне до наступления ночи не одолеть.

С мучительно ноющими мышцами я осматриваю обочины, выбирая место для ночлега. Мне нужно такое, которое можно оборонять, но с хорошим обзором – на тот случай, если Томас и Уилл продолжат брести и в темноте. Еще через две мили я вижу рощицу из дубов и вязов вблизи забора, ярдах в семидесяти от дороги. Отрываю от своей белой простыни полосу, привязываю ее к ветке, ветку втыкаю в землю – это дорожный знак. Увидев его, Томас и Уилл поймут, что я где-то неподалеку.

Листья на деревьях желтовато-бурые, но стволы и ветви выглядят здоровыми и крепкими. Спать на земле удобнее, но я решаю залезть на самое прочное из деревьев и разместиться среди его ветвей. Успех зависит от того, достаточно ли сильна моя левая рука. Я прячу велосипед в высокой бурой траве и лезу на дерево: подпрыгиваю, хватаюсь за свисающую ветку, чуть не плача от боли в руке. Прикусив губу, чтобы не кричать, я подтягиваюсь и карабкаюсь вверх так, как учили братья.

Облюбованное мной дерево толстое, с тяжелыми ветвями. Я нахожу место, где сходятся несколько ветвей, и прижимаюсь спиной к стволу. Не самое удобное ложе из тех, что у меня бывали, зато я уверена, что не свалюсь вниз, если удастся уснуть. Появляется луна. Мне очень не хватает маминой ладони, гладившей меня по голове, когда я болела. Мечтая о доме, я не свожу глаз с дороги в надежде на то, что Томас и Уилл еще в пути, но вахта оказывается недолгой: меня одолевает сон.

Ко мне тянутся руки, когти вспарывают мне плечо. Тот, в кого я стреляю, вместо непонятных слов произносит мое имя, из умных глаз льются слезы, он молит меня о снисхождении. Но я безжалостна, я стреляю и убиваю, снова и снова.

При пробуждении я чувствую, что все лицо у меня в слезах. Сердце замирает, когда я понимаю, что нахожусь не на холме, что мне приснились полные боли глаза, бросающие мне обвинение на пороге смерти. Я одна.

По-прежнему сияет луна, но серый оттенок неба подсказывает, что рассвет уже близок. У дороги все еще белеет мой флажок, Томаса и Уилла нигде не видать.

Раненая рука протестует, когда я вожусь среди ветвей, готовясь спуститься. В тот момент, когда мои подошвы касаются земли, руку пронзает страшная боль. Я глотаю болеутоляющие таблетки и промываю порезы от когтей. Они выглядят не хуже, чем накануне, и я облегченно перевожу дух, опять накладывая мазь и колдуя над повязкой.

От громкого шлепка у меня за спиной сердце уходит в пятки. Я вскакиваю, сжимая в руке револьвер, кручу головой в поисках источника звука – и нахожу его. На земле у самого забора лежит коричневый мешочек, в точности такой же, как вчерашний. В этот раз я открываю его не колеблясь. Вода. Два яблока. Снова хлеб, сыр. И нечто, смахивающее на жареного цыпленка. Записки нет, самого благодетеля – тоже. Только еда, вода – и порождаемая всем этим надежда.

Завтрак состоит из цыпленка и яблока. После еды мне становится лучше, и, спрятав все остальное на дне рюкзака, я выхожу из рощи. Благодаря болеутоляющему рана не причиняет сильных страданий, боль можно терпеть. Я вырываю из земли ветку с тряпкой, сажусь на велосипед и качу на восток, на поиски моих друзей.

Я нахожу их через две мили, усталых, но живых. Стоит Томасу заметить меня, как его лицо преображается радостью – это видно издалека. Мое сердце едва не лопается от любви, я мчусь к нему, бросаю велосипед, прыгаю к нему в объятия. Его рот находит мой, и я на целую минуту забываю, что рядом стоит Уилл, растворяюсь в осознании того, что жива и влюблена. Опомнившись, подхожу к Уиллу, чмокаю его в щеку и вручаю ему фляжку с водой.

– Видишь, Томас? Я говорил, что с ней все в порядке и что она нашла воду. – Он делает несколько глотков и расплывается в улыбке: – Твои силки сработали отлично: две белки и лиса-мутант. Жаль, что в силки не попалось что-нибудь колесное, но лиха беда начало!

– Всему свое время, – отзываюсь я. В этот момент Томас замечает, что у меня перевязана рука.

– Что случилось? – Он берет меня за руку, закатывает рукав и видит повязку. – Ты ранена?

– Все хорошо, – заверяю я его. – Просто водой, которую я нашла, заинтересовалась не только я. – Не вдаваясь в подробности, я рассказываю о том, как пострадала и как убегала от ручья. Томас задает пару вопросов, я отвечаю максимально кратко. О нападении человека-мутанта я умалчиваю, тем более о троих, погнавшихся за мной после того, как я убила их собрата. Мне не хочется провоцировать вопросы, на которые у меня нет ответов, особенно когда нас слышат Испытатели.

Договорив, я спрашиваю об их путешествии. Судя по тому, как они переглядываются, я понимаю, что что-то пошло не так.

– Вы тоже попали в беду? Меня тревожило, что вам не хватит воды на день.

Томас отворачивается, отвечает Уилл:

– Когда ты укатила, мы сильно поругались. Чуть до кулаков не дошло. Но потом мы решили отложить разногласия и продолжить путь. Днем у нас кончилась вода. И мы встретили еще одного кандидата.

– Кого? – спрашиваю я, тревожно озираясь на дорогу и стараясь унять участившееся сердцебиение. – Мы его знаем?

Уилл отрицательно мотает головой:

– Он из колонии Колорадо-Спрингс. Встреча с нами его не слишком обрадовала, но вообще-то он ничего, правда, Томас? Даже поделился с нами водой.

Томас только пожимает плечами.

– Куда он пошел? – Я не удивлена, что Томас не захотел, чтобы к нам присоединился еще один кандидат, и теперь где-то неподалеку есть человек, знающий, что мы здесь. Не встретившись с ним и не представляя его намерений, я не могу не беспокоиться.

Уилл отпивает еще воды и хмурится:

– Я уговаривал Томаса согласиться, чтобы парень остался с нами, но он такой недоверчивый! Мы простились с парнем миль пятнадцать назад. Он выглядел здорово уставшим. Думаю, он собирался отдохнуть. Вряд ли он скоро нас нагонит.

У Уилла натянутая улыбка, Томас избегает моего взгляда. То и другое свидетельствует о том, что уже подсказало мне чутье. Произошло что-то очень нехорошее. На мои вопросы они отвечают коротко и неопределенно, и мне остается гадать, что за тайны скрывает их молчание.

Я даю Томасу бутылку с водой и убираю в рюкзак отданную Уиллом пустую фляжку. Мы пускаемся в путь. Уилл говорит, что поймет, если мы захотим уехать, но я предлагаю не спешить расставаться. После вчерашнего бега наперегонки с местными обитателями я ценю защиту, которую мне предоставляют они оба. Под вечер мы видим в отдалении, справа, скопление домов. Вероятно, это остатки небольшого городка.

– Я понял намек судьбы, – говорит Уилл с усмешкой. – Если найду что-нибудь колесное, то нагоню вас завтра к вечеру. Если нет, то увидимся на финише. Идет?

Томас советует Уиллу быть осторожнее и садится на свой велосипед. Его улыбка не позволяет усомниться в его настроении: он рад спровадить Уилла. Тот отдает мне половину жареного мяса, оставшегося с вечера, и тепло обнимает. Я слышу его шепот:

– Будь начеку, Сия. Твой дружок не такой миляга, каким притворяется. Я постараюсь поскорее к вам вернуться. А пока гляди в оба.

Мне хочется спросить, о чем это он, что заметил в мое отсутствие, что они с Томасом натворили, почему обоих не покидает смущение, а то и стыд. Но я не успеваю: Уилл уже торопится прочь от дороги, в направлении виднеющихся в отдалении домов. Мне придется разгадывать тайну самой.

Мы катим на юго-запад. У Томаса нет настроения болтать. Он так ретиво накручивает педали, как будто старается уехать от Уилла как можно дальше. Или это попытка удрать от того, что у них стряслось без меня? Мне приходится поднажать, чтобы не отстать от Томаса, но это нелегко. Руку дергает, все тело ноет, требуя отдыха, но я не останавливаюсь, пока ярко-голубое небо не сереет.

Я достаю жареное мясо.

– Последние две ночи луна светит ярче, чем раньше, – говорит Томас. – Если тебе хватит сил, мы могли бы проехать еще.

– Зачем? Мне, конечно, хочется как можно быстрее сдать этот экзамен, но ты несешься так, словно нас преследуют. – Мне не вовремя вспоминаются страшные когти, и я трясу головой, чтобы прогнать мерзкую картину. – Что случилось без меня?

– Ничего. – Томас пожимает плечами. – Просто мы слишком задержались в городе-лабиринте. Кто знает, что еще задумали Испытатели, чтоб нас задержать? По-моему, лучше поднажать, когда есть возможность.

С этим не поспоришь. С другой стороны, его безразличный тон не соответствует стиснутым челюстям и тому, как он сжимает и разжимает пальцы. А потом я вижу бурую полоску на лезвии его страшного ножа.

Запекшаяся кровь!

У меня все переворачивается внутри, когда я думаю о другом кандидате, попавшемся им на пути. Я вспоминаю, как Томас отмалчивался, не отвечая на мои вопросы, вспоминаю предостережение Уилла, что Томас не такой, каким пытается казаться. Я мысленно отмахиваюсь от волны страха, твердя себе, что знаю Томаса уже много лет. Он добрый и заботливый, а кровь принадлежит зверьку из силков. Да мало ли других простительных причин! Уж я-то знаю – после того, что была вынуждена совершить… Надо все выяснить, и тревога пройдет.

Но я не тороплюсь с выяснением. Вместо этого я ем мясо и клевер, пью воду и опять сажусь на велосипед, чтобы проехать еще пять миль перед остановкой на ночь.

Томас настаивает, чтобы мы по очереди стерегли стоянку. Я не возражаю, зная, кто может рыскать по равнине. Первым на вахту заступает он, выбрав местечко под деревом. Я вижу в свете луны, как он вытирает слезы. Первое мое побуждение – броситься к нему, чтобы утешить, но я не двигаюсь, потому что он думает, что я сплю и что он может горевать в одиночку. Мне горько, что он не хочет разделить со мной свою боль, поделиться ее причиной. Но что поделаешь? У меня тоже есть свои секреты, мешающие уснуть. Когда усталость все же берет свое и я проваливаюсь в забытье, эти секреты становятся сюжетами страшных снов.

Томас будит меня в разгар сновидения, полного грохочущих выстрелов и окровавленных клинков, целует, спрашивает, как я себя чувствую. Меня мутит, но я отважно улыбаюсь и машу рукой: подумаешь, сон. Опять тайны! Раз я проснулась, то могу подежурить, а он должен поспать. Я сажусь под тем же деревом, под которым сидел Томас, но не наблюдаю за дорогой, а не свожу глаз с забора: вдруг опять кто-нибудь появится? Но в этот раз мне не везет. Проклевывается заря. Мы седлаем велосипеды и едем дальше.

Томас проспал несколько часов, но глаза у него красные, уставшие. Он отметает все мои попытки завязать разговор, а сам нарушает молчание только для того, чтобы побеспокоиться о запасе воды и съестного. Я стараюсь не терять оптимизма. Впереди показывается мост, за ним раскинулся город. У меня пересыхает во рту от страха. Очередное испытание?

Мост тянется на много миль, пока не повисает над широкой рекой. С высоты вода кажется чище, чем все то, что мы до сих пор видели в экзаменационной зоне. Видимо, реку очистили жители колонии, расположенной к северу отсюда. Увы, мост такой высокий, что вода абсолютно недосягаема. Чтобы до нее добраться, пришлось бы вернуться на несколько миль и покинуть мост. Возможно, в этом и заключается испытание: поймем ли мы, что набрать воды гораздо труднее, чем найти другой источник? С другой стороны, мучимый жаждой кандидат непременно соблазнился бы речной водой. Я рада, что мы не в таком отчаянном положении.

За мостом мы находим пруд – не такой прозрачный, как река, но вода в нем, как показывают анализы, пригодна для питья. До города остается еще две-три мили. Еды у нас в обрез, даже на моих припрятанных припасах мы протянем не дольше двух-трех дней.

Как ни хочется Томасу удрать подальше от того, что осталось у него за спиной, он предлагает заночевать у пруда.

– По крайней мере помоемся, а то и поймаем какую-нибудь дичь, прежде чем углубиться в город.

Я сразу соглашаюсь. Оставляю Томаса наполнять бутылки и обрабатывать воду, а сама иду на юго-запад – ставить силки и искать съедобные растения. В нескольких сотнях ярдов от стоянки я замечаю рощицу, где ставлю силки и приступаю к поиску съедобных кореньев и зелени. Выкапывая дикую морковь, замечаю движение в лесу за забором. Из-за высокого куста выходит все тот же седой мужчина, подходит к забору, манит меня рукой. Я без лишних раздумий оставляю рюкзак на пне, снимаю браслет, кладу его на рюкзак и преодолеваю полсотни ярдов до забора, готовая встретить свою судьбу.

 

Глава 17

Оружие я с собой не взяла. Если бы этот человек хотел меня убить, то давно бы это сделал. Его седые волосы как будто свидетельствуют о почтенном возрасте, но глаза и кожа лица подсказывают, что он гораздо моложе, чем мне сначала показалось. На нем серая майка без рукавов и бесформенные коричневые штаны. В мускулистой руке мешочек, похожий на те два, которые он перебрасывал мне через забор раньше.

Я убираю с лица волосы:

– Спасибо за еду.

– Не стоит благодарности, – отвечает он с улыбкой. Я жду продолжения, но напрасно. Засунув руки в карманы, спрашиваю:

– Кто вы?

– Друг, который хочет, чтобы вы выжили в этом путешествии. Мое имя не имеет значения.

Для него – нет, но не для меня. Я обозлена его нежеланием назвать себя.

– Что ж, еще раз спасибо.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но слышу:

– Если ты подождешь, я объясню, почему не могу назвать себя и зачем помогаю.

Я замираю на месте и выжидающе смотрю на него.

– Мое имя ничего не скажет тебе, в отличие от тех, кто станет оценивать твои результаты после этого экзамена. Верю, добровольно ты не назвала бы мое имя Испытателям, но, возможно, у тебя не будет выбора.

– Почему?

– Вам говорили про собеседование после четвертого экзамена? – Он дожидается моего утвердительного кивка и продолжает: – Перед собеседованием вам дадут снадобье, которое заставляет отвечать на любые вопросы честно, ничего не утаивая.

Я бы предпочла утаить многое из того, что сделала на этом экзамене, но при принуждении все выложила бы. Умение избавляться от браслета могло бы озадачить Испытателей, но они, скорее, усмотрят в этом проявление находчивости. Даже этот чужак с его подарками мне не опасен. Д-р Барнс говорил о запрете покидать экзаменационную зону, но ни разу не упомянул о том, что нельзя принимать переброшенную через забор еду.

Я расправляю плечи:

– Мне нечего скрывать.

– Уверена, Сия?

Мне чуть не делается дурно оттого, что незнакомый человек произнес мое имя. Я считала свои встречи с ним случайными. То, что он меня знает, меняет все.

– Откуда вы знаете, кто я? Вы из Испытателей?

– Ничего подобного! – смеется он. – Я из тех, кто считает процесс Испытания порочным и хочет помочь вам выжить, причем не только в этом экзамене, но и потом, когда вы столкнетесь с новыми вызовами в Университете.

До сих пор моей целью было пережить Испытание, чтобы потом спокойно учиться в Университете. Мысль о том, что учеба там сулит новые опасности, вызывает у меня дрожь. Но, как ни просятся с моего языка вопросы об опасностях Университета, я знаю, что сейчас не время их задавать. Время озаботиться этим еще придет.

Вместо этого я задаю не менее, а то и более важный вопрос:

– Если вы против Испытаний, то зачем даете нам еду и воду? Почему не помочь нам сбежать?

– Полагаю, уважаемый доктор Барнс объяснял вам, что кандидаты не могут покидать экзаменационную зону. Заборы не представляют опасности, пока кандидат не попробует через них перелезть.

Мой собеседник достает из кармана штанов серебристый идентификационный браслет. Я вижу символ – треугольник с подобием человеческого глаза посередине. В моей памяти всплывает эпизод: после третьего экзамена Томас показывает на членов своей группы. Среди них парень с копной каштановых волос и с милой улыбкой.

– Бедняга попробовал перемахнуть через забор милях в ста отсюда, но упал на землю мертвый. Нам оставалось только похоронить его, как вы с другом похоронили девушку.

Я не могу пошевелиться.

– Только Испытатель мог знать, что мы с Томасом сделали это.

– Не все Испытатели согласны с действующими правилами. Один даже выводил из строя глиссеры, чтобы сотрудники не попадали в колонии вовремя и не могли отобрать кандидатов для Испытаний. К сожалению, те поломки, которые он устраивал по договоренности с нами, оказались, как доносит наша разведка, легко устранимыми. Иначе вы бы остались у себя в Пяти Озерах, и я разговаривал бы сейчас с другим кандидатом.

Может, он намекает на Майкла? Не Майкл ли рассказал обо мне Седому? Но что-то подсказывает мне, что тот не ответит на вопрос. Седой находится здесь не случайно. Но я слишком долго остаюсь без подслушивающего устройства Испытателей. Как бы их не встревожило затянувшееся молчание. Пора выяснить цель этого человека.

– Зачем этот разговор?

Он впервые улыбается:

– Дело в том, Сия, что мы знаем, что в твоей семье есть тайны, которые не нужно знать Содружеству. – Мешочек, который он все это время держал, перелетает через забор. – В мешке ты найдешь флакончик с жидкостью, которая, как мы надеемся, воспрепятствует действию снадобья правды. Выпей ее утром перед собеседованием, если желаешь добра себе и своей семье.

Угроза семье бросает меня в дрожь. Но страх ничему не поможет, и я стараюсь ему не поддаваться. Я перевожу взгляд с мешочка у меня в руках на Седого:

– Откуда я знаю, вдруг это очередная проверка? Если да, то жидкость во флаконе меня убьет: наказание за неверный ответ!

– Ты не можешь этого знать, – звучит грустный ответ. – Все, что у тебя есть, – это мои слова: я не принадлежу к Соединенному Сообществу. – Он отходит от забора. – Спрячь флакон среди сменной одежды, прежде чем пересечь финишную линию. Один из моих друзей позаботится, чтобы Испытатели его не нашли и чтобы он оставался среди твоих вещей перед собеседованием. Удачи, Маленсия! Надеюсь, мы еще встретимся.

Ничего больше не говоря, он отворачивается и уходит. Я провожаю его взглядом, пока он не исчезает в высокой траве, потом надеваю свой браслет и забираю рюкзак. Солнце уже садится, надо торопиться к Томасу, но я хочу сначала обдумать все услышанное, да и разобрать коричневый мешочек. Действительно, моя рука нашаривает пузырек без этикетки, заткнутый черной пробкой. Я аккуратно вынимаю пробку и нюхаю жидкость в пузырьке. Она издает слабый аромат роз.

Я прячу пузырек глубоко в кармане штанов и перебираю содержимое мешочка. Опять вода, хлеба и сыра нет, вместо них коробочка с малиной, связка дикой моркови и несколько желтоватых плодов – груши, наверное. Морковь и малину я могла бы нарвать сама, может, груши тоже здесь растут? Отойдя от забора и посвятив четверть часа поискам, я нахожу не только грушевое дерево, но и густой малинник, усыпанный спелыми ягодами, и много дикой моркови. Выходит, в мешочке еда не для меня одной, я должна ей поделиться. Человек за забором знает, что я не рассказывала Томасу про хлеб и сыр. Он хорошо осведомлен.

Он дал понять, что посвящен в секреты моей семьи. Что он имел в виду? Отцовские кошмары? То, что Зин умнее нас всех и что это утаили от д-ра Барнса и от других Испытателей? Что вожаки Пяти Озер договорились не отпускать своих выпускников? Понимая, что вопросы об этом могут быть заданы на собеседовании, я обливаюсь холодным потом. Но не исключено, что все это – еще одна проверка. Вдруг Седой пытается, взяв на испуг, заставить меня выпить жидкость из своего флакона – и провалиться на собеседовании?

К этой проблеме я вернусь позже. Сейчас мне не до нее.

С полными руками снеди я возвращаюсь на стоянку и жду, как Томас отреагирует на все эти дары природы. Он меня не разочаровывает: помогает положить все принесенное на землю, потом поднимает меня и радостно вращает. Тени, сгустившиеся за последние два дня, рассеиваются, я опять чувствую себя, как дома, в Пяти Озерах, – спокойной и счастливой.

Мы доедаем остатки жареного мяса и набиваем животы сочными грушами и малиной. Завтра, прежде чем идти в город, мы хотим собрать еще. Я проверяю рану Томаса и радуюсь заметному улучшению. О моей пораненной руке этого не скажешь: она выглядит неважно и очень болит. Я промываю рану в пруду, принимаю две болеутоляющие таблетки и прибегаю к мази, хотя знаю, что толку не будет. Нужно попытаться, а дальше видно будет. Томас бинтует мне руку, смеется надо мной – у меня вымазан ягодами рот – и своими поцелуями приводит мое лицо в порядок. Он опять стал прежним, и меня подмывает поделиться с ним своими тайнами. Но нет, нельзя. Еще рано. Сначала нужно кое-что выяснить.

– Что случилось у вас с Уиллом, когда я уехала?

– Уилл все рассказал.

– Далеко не все.

Я чувствую, как резко меняется настроение Томаса.

– Хочешь сказать, что я вру?

– Не хочу. Но знаю, что, когда я уезжала, вы с Уиллом были на ножах.

Томас убирает руку с моего плеча, встает и смотрит вдаль. Это безмолвная мольба замолчать. Его боль передается мне, я тоже встаю и трогаю его за плечо.

– Послушай, я знаю, как трудно в этой ситуации кому-то доверять. Но Уиллу я доверяю.

– Напрасно. – Томас обжигает меня взглядом. – Разве отец тебя не предупреждал: никому не доверяй?

От этих его слов у меня останавливается сердце. Он знает, что нас подслушивают, и если на наш разговор еще до приезда в Тозу-Сити почему-либо не обратили внимания, то сейчас его опрометчивые речи могут навредить моему отцу и всем родным.

С трудом сглатывая, я говорю ему:

– Я доверяю тебе. А отец предупреждал меня, что некоторых конкуренция ослепляет, но это не значит, что Уилл один из них.

– Откуда столько уверенности? Потому что он шутник, а еще переживал, когда его брат завалил первый экзамен? Ну и что? Ты не знаешь, на что он способен. Когда мы нашли твои силки, он открыл свой рюкзак, чтобы достать нож. Там еще был набор для очистки воды, медицинская аптечка, бинокль и такой же атлас, как у меня.

– Ну и что?

– Сосчитай. Нам разрешили выбрать три предмета в дополнение к двум своим. Нож, револьвер, все остальное. Сколько всего получается?

Я мысленно считаю.

– Он мог найти нож или бинокль по дороге.

– Мог. Только на том и на другом ярлыки Испытания, как на твоем револьвере и на моем ноже. Выходит, до нас ему повстречался как минимум один кандидат.

У меня перед глазами возникает похороненная нами девушка, но я морщусь, отгоняя страшные мысли.

– Кто-то из кандидатов мог потерять свой рюкзак. Или же так: Уилл набрел на спящего кандидата и решил поживиться его добром. – Тоже не самое похвальное решение, но с таким я еще готова смириться. – Знаешь, в тяжелых ситуациях люди совершают странные поступки. То, что у него в рюкзаке лишние вещи, еще не значит, что он применил к встречному насилие. Вы с Уиллом тоже повстречали в мое отсутствие кандидата, и с ним ничего не случилось, верно?

– Да. – Томас отводит глаза. – Верно.

Как же мне хочется ему верить! Но верится не очень. Томас, которого я с раннего детства помню таким спокойным, собранным, сейчас напряжен, обозлен, близок к отчаянию.

Изображая оптимизм, я продолжаю:

– Знаю, ты не доверяешь Уиллу, но представь себе другое объяснение. Соединенное Содружество ищет лидеров нового поколения. Даже будущие лидеры должны иногда испытывать доверие к другим.

Если не мои слова, то мой тон как будто успокаивает Томаса, и мы опять опускаемся на землю, готовясь ко сну. Он обнимает меня, я кладу голову ему на грудь. Но, прежде чем закрыть глаза, я должна задать ему еще один вопрос, подвергнуть его еще одной проверке.

– Как звали того кандидата?

Я чувствую щекой, как ускоренно бьется его сердце. Он напрягается всем телом и отвечает не сразу, шепотом:

– Кажется, он не сказал. А если и сказал, то я не запомнил.

Неправда! Он спросил бы, как зовут встречного, и сам в ответ назвал бы себя. Привычка, требование приличия. В Пяти Озерах иначе никак. Мой живот сжимается от спазма разочарования, и мне стоит усилий, чтобы не сбросить его руку.

Не удивительно, что мы оба больше притворяемся, чем спим.

Силки радуют: два кролика и опоссум! Пока Томас снимает с добычи шкуру, потрошит тушку и вешает над огнем жариться, я рву фрукты и зелень для путешествия по городу. Это утро обходится без поцелуев и нежных взглядов. Томас погружен в себя. Мы собираем рюкзаки и выезжаем. У меня есть время поразмыслить.

Небо затянуто облаками. Я то и дело поглядываю на забор: не появится ли наш таинственный благодетель снова? Но его нет, что не удивительно. При этом я не сомневаюсь, что он или кто-то из его друзей наблюдает за нами. Бунтовщики? Он упомянул, что не принадлежит к Соединенному Содружеству, что не согласен с методами Испытания. Тем не менее его помощь ограничилась съестным и флаконом неведомого снадобья. Он обещал, что его друг поможет спрятать снадобье – только и всего. Предложение бегства не прозвучало. Если он и такие, как он, могут приводить в негодность транспорт Соединенного Сообщества, то почему бы им не придумать способ избежать кары за бегство с экзамена? По его словам, само мое присутствие здесь – доказательство их неспособности одолеть Испытателей. Но, даже зная, как маловероятен успех, я догадываюсь, что среди кандидатов есть настолько напуганные, голодные и больные, что они ухватились бы даже за слабый шанс бегства.

Или не ухватились бы? У всех нас остались в колониях родные, подчиняющиеся законам Соединенного Сообщества. Семьям уехавших на Испытание правительство платит компенсацию. Я гадаю, что грозит по закону семье, выходец из которой вздумает сбежать с экзамена.

Над нами громоздится широкая железная арка. Мы едем по главной дороге, огибающей город. Здешние дома выше домов в городе, по которому мы блуждали несколько дней назад, но находятся в худшем, прямо-таки ужасном состоянии. Вид некоторых развалин подсказывает, какой была судьба города: он подвергся бомбардировке.

Согласно атласу Томаса, город назывался Сент-Луис. Ни он, ни я не помним, сказано ли в наших учебниках истории, какую бомбу здесь применили. Одни бомбы разрушали все вокруг, другие отравляли воду и почву. Самые страшные были начинены ядом, действие которого не ограничено временем. Боясь последнего, мы устремляемся на запад, не отрывая взгляда от дороги, опоясывающей город. Запас воды и пропитания позволяет нам не соваться в город, где нас могут ждать новые испытания.

Следующие несколько дней мы посвящаем добыванию пропитания, дороге и отдыху. В попадающихся на нашем пути речках мы смываем с себя дорожную грязь и усталость. Голода мы не испытываем, но порядком исхудали и поистрепались. Я обвязываюсь куском простыни, чтобы не позволить штанам сползти с талии на бедра, Томас поступает так же. Темы разговоров у нас с ним самые поверхностные. Иногда я ловлю на себе его взгляд, его как будто тянет что-то сказать, но он удерживается. Как и я.

Я вздрагиваю от малейшего звука, хотя звери на нас больше не нападают, люди тоже не появляются, не считая фигурок вдали, на севере, принятых нами за других кандидатов. Мы только быстрее крутим педали, чтобы избежать встречи. Человека из-за забора больше не видно. День проходит за днем, мы едем и едем. Томас все сильнее мрачнеет. Он старается чаще смеяться, не перестает улыбаться, но я вижу, как он напряжен.

Мои ночные кошмары ухудшились. Мне снятся друзья, родные и недруги, но я научилась, просыпаясь, давить крик. Чтобы успокоиться, я трогаю пузырек с жидкостью в кармане. Порезы на руке причиняют больше беспокойства. Первые несколько дней я уговариваю себя, что ухудшение кажущееся, но спустя неделю вынуждена посмотреть правде в глаза. Состояние ухудшается, порезы позеленели и выделают желтую жидкость. Отрава, изуродовавшая людей в этом краю, досталась и мне. Я принимаю обезболивающее и пью больше воды в надежде, что экзамен завершится раньше, чем зараза распространится по всему телу.

Через неделю мы видим на горизонте новое скопление домов. Теперь мы можем наблюдать сразу оба забора – северный и южный. На последних двухстах милях Испытатели сузили экзаменационную зону. Если поблизости есть другие кандидаты, нам не избежать встречи.

Судя по отпечаткам обуви и по следам шин на обочине, здесь уже побывало до нас двое-трое кандидатов. Мы движемся быстро, они еще быстрее. Теперь они, возможно, пробираются по городским улицам.

Дождавшись зари, мы едем по следам. Город мертв, однако дома в относительно приличном состоянии. Но только до того, как мы сворачиваем за угол. Домов больше нет, вместо них – огромный кратер, простершийся насколько хватает глаз. Дома ушли туда целыми улицами. Это все, что осталось от места, где некогда жили, работали, были счастливы люди.

Вцепившись в рули велосипедов, мы не может оторвать взгляда от разверзшейся перед нами пустоты, многих миль бедствия, осознать которое отказывается мозг. Как ни изуродована земля, оставшаяся позади нас, на ней прижилась хоть какая-то растительность, теплится хоть какая-то жизнь. Здесь жизнь угасла. Я пытаюсь представить, что тут было раньше. Как мог руководитель государства отдать приказ о такой бомбардировке, против результатов которой бессильно любое химическое уравнение, любой вид растительной жизни? Как ни жизнеспособна земля, трудно вообразить, что когда-нибудь здесь появится что-то, кроме этого напоминания о том, что могут натворить люди.

Кратер имеет периметр во много миль, поэтому нам остается только ехать по одной из опоясывающих его дорог. Это грозит новым лабиринтом улиц с домами. Без какой-либо разумной причины мы сворачиваем вправо, слезаем с велосипедов и везем их. Я рада возможности пройтись. Рука болит все сильнее, как и все тело. Болеутоляющее действует несколько часов, но потом боль возвращается. Может быть, хождение станет желанным отдыхом и поборется с инфекцией.

После нескольких кварталов, преодоленных зигзагами, я говорю Томасу:

– Как ты думаешь, те, кто сбросил сюда бомбу, отдавали себе отчет в масштабах разрушений? Понимали, что победить – значит убить все и вся, в том числе самих себя?

Томас пожимает плечами:

– Разве ответ имеет значение?

– Возможно, имеет.

Я целую неделю ломаю над этим голову. Наверное, чем ближе мы подходим к финишу, тем больше превращаемся в следующих лидеров своего поколения. Многие кандидаты доказали, что для них цель оправдывает средства. Этот вывод дался мне нелегко, но ясно одно: прошлого не изменить, свидетельство этому – мои ночные кошмары. Мучаясь бессонницей, я поняла, что протяженность экзамена выбрана неслучайно. Третий экзамен все им рассказал про нашу способность доверять, разрабатывать стратегию, сотрудничать с другими. Наше поведение на том экзамене, без сомнения, подсказало Испытателям, кто из кандидатов воспользуется предложенным оружием для выживания, а кто повернет его против ближнего. Четвертый экзамен определяет приблизительно то же самое, что предыдущий, но на нем мы не только делаем выбор, но и живем с ним. Учимся ли мы на своих ошибках, используем ли то, что из них почерпнули, чтобы благополучно добраться до финиша, или ошибки погребут нас под собой, поглотят без остатка? Тени у Томаса под глазами, его опущенные плечи свидетельствуют, что он поглощен целиком.

Я вспоминаю безжизненное тело Райм и чуть не падаю с ног от страха. Райм погубили мучавшие ее сомнения. Не знаю в точности, что за воспоминания преследуют Томаса, но, судя по отчаянию в его глазах, он не способен им сопротивляться. Что бы он ни натворил, это не значит, что он заслужил стать новой жертвой Испытания.

Я набираю в легкие побольше воздуха и принимаюсь объяснять:

– Вся цель этого экзамена состоит в том, чтобы мы полюбовались на все эти ужасы и что-то извлекли для себя из ошибок прошлого. Согласен? – Томас нехотя кивает, и я продолжаю: – Даже лучшие из лидеров совершают ошибки, но способны на них учиться. Лучшие из лидеров никогда не повторяют одних и тех же ошибок. Самая лучшая учеба – понять допущенные ошибки.

Томас рассматривает улицу, упирающуюся в кратер, и долго обдумывает мои слова. Когда он поворачивается ко мне, я вижу, что он уже не так напряжен.

– Думаю, руководители знали, что разрушат дома и убьют людей. А остальное… – Он вздыхает. – Мне не верится, что они собирались полностью уничтожить мир, в котором хотели жить сами. Наверняка они понимали, что ошибаются, просто не сумели вовремя остановиться.

Я тоже смотрю на развалины и киваю.

– Видимо, это и отличает подлинного лидера: способность признать совершенную ошибку и найти способ, чтобы любой ценой остановиться.

Мы оставили позади уже половину своей стороны кратера, когда я ощущаю вдруг сильный озноб. Я тянусь за аптечкой, где лежит болеутоляющее, но озноб не проходит. Это не лихорадка, а что-то совершенно иное. Когда я была ребенком, братья часто в шутку уговаривали меня сделать что-нибудь такое, что мама ни за что не одобрит: например, стащить из кладовки хлеб или превратить ее лучшую простыню в пиратский костюм. Я всегда чувствовала, что мама застигла меня на месте преступления: когда мне в спину смотрели ее глаза, меня пробивала дрожь. То же самое происходит сейчас. Значит, за нами наблюдают.

Вокруг нас пустые оконные дыры, дверные проемы без дверей, трещины в стенах. В стенах, мимо которых мы едем, я не замечаю никакой опасности, но на всякий случай достаю из рюкзака револьвер. Ветер крепчает, небо посерело, приближается буря. Может, из-за этого волосы у меня на затылке встают дыбом?

Ветер вырывает прядь из узла, в который свернуты мои волосы. Я убираю волосы от лица и в этот самый момент вижу лицо в двери. Большие умные глаза на морщинистой, обожженной солнцем физиономии. Клочки темно-каштановых волос на голове, шея, рука. При виде знакомых, острых, как бритва, когтей вместо ногтей я холодею. Ядовитые когти в несколько дюймов длиной!

Я слышу вой ветра. Нет, это не только ветер. Он заглушал то, что я отказывалась слышать, – негромкие голоса. Утробные звуки, доносимые ветром, свидетельствуют о том, что наблюдатель не один. Я медленно оборачиваюсь и разглядываю тени, считаю лица. Пять, десять. Еще два в окне второго этажа. Многовато, чтобы мы отбили нападение и выжили. Но они не нападают, чего-то ждут.

Томас еще не заметил лиц, потому что его взгляд прикован к дороге, он ждет опасности впереди, не зная, что она притаилась в окнах трех нижних этажей. Начинается слабый дождик, и я задерживаю дыхание. Томас бранится и предлагает сесть на велосипеды, чтобы двигаться быстрее. Я не осмеливаюсь это сделать. Пока что обитатели домов всего лишь наблюдают за нами. Возможно, двое идущих кажутся им не опасными. А если поехать? Я ехала на велосипеде, когда подверглась нападению. Если быстрое вращение колес вызывает у них приступ агрессивности, то я предпочитаю их не будоражить.

– Ты слышишь, Сия? Давай поедем.

Я несильно качаю головой, трогаю его за руку и шепотом предлагаю посмотреть на окна. Он останавливается. Его учащенное дыхание подсказывает, что он что-то заметил. Я наклоняюсь к нему:

– Их десятки!

– Прямо как люди. – Его рука ложится на рукоять ножа, и наблюдатель в окне настораживается.

– Это и есть люди.

– Откуда ты знаешь?

Дождь усиливается, нас облепляет мокрая одежда, глаза, следящие за каждым нашим движением, теперь почти не видны. Один из наблюдателей покидает свою позицию в дверном проеме, двигаясь ловко и проворно. Томас повторно тянется за ножом, но я опять трогаю его за руку, и наблюдатель останавливается в десяти футах позади нас. Он не мигает, предоставляя нам право первого хода. От напряжения мне трудно дышать. Мы бредем дальше мелкими медленными шажками. Гремит гром. Порезы у меня на руке горят огнем. К наблюдателю на улице присоединяются еще двое. Они не спеша следуют за нами.

Дождь продолжает усиливаться, превращается в ливень. Сверкающие в небе молнии отражаются в больших немигающих глазах наших спутников. К ним присоединяется четвертый, пятый. Скоро наша свита насчитывает больше дюжины персон, бредущих так же медленно, как мы. Они сгорблены, но движутся легко, держась в десяти ярдах от нас. От зрелища их грозных когтей и от самого их числа мы с Томасом испытываем липкий страх.

Он первым замечает, что расстояние между нами и нашим сопровождением начинает увеличиваться. Они не уходят с улицы, но идут все медленнее, пока совсем не останавливаются. Десятки остаются на улице, позволив нам ускорить шаг. Возможно, и это проверка. Возможно, Испытателям было любопытно взглянуть, нападем ли мы на этих людей без нужды, просто от страха неизвестности, а не потому, что нам угрожают.

В двери дома футах в двадцати перед нами я замечаю еще одного наблюдателя. Оконные рамы трясутся от грома, наблюдатель таращит на нас немигающие глаза. Я принимаю за гром стрельбу и опоминаюсь только тогда, когда лицо наблюдателя превращается в кровавую кашу.

 

Глава 18

Сильные руки тянут меня к земле, Томас накрывает меня своим телом. Пальба не унимается. Лежа на асфальте, я вижу распластанное окровавленное тело наблюдателя. Потом позади нас раздаются крики. Слов я не понимаю, но не распознать гнев невозможно. Они жаждут мести. Группа, оставшаяся в десятке ярдах от нас, теперь приближается, и быстро.

Томас вскакивает на ноги и протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее, когда град пуль, рикошетящих от мостовой, швыряет раненых наблюдателей на колени. Пули рвут на куски туловища, крушат конечности, взрывают головы. Такой бойни я не могла даже вообразить. Люди-мутанты визжат, глядя, как их собратьев косят пули. Я замечаю светлый чуб, высокую мускулистую фигуру, блестящий черный пулемет на крыше трехэтажного дома. Томас подталкивает ко мне велосипед и кричит, чтобы я ехала.

Но я не могу. Я узнала пулеметчика. Это Брик.

– Не стреляй! – ору я, размахивая руками, чтобы привлечь его внимание.

Из дверей и окон вдоль улицы доносятся вопли, смешивающиеся с моим криком. Наблюдателей все больше, их уже, наверное, сотня. Я как будто должна страшиться их кровавой мести, но я могу только кричать Брику, чтобы он прекратил стрельбу, и в ужасе смотреть на учиненную им бойню. Трудно поверить, что куски тел на земле – это все, что осталось от людей. От запаха крови меня выворачивает. Звуки, раздающиеся рядом, свидетельствуют, что Томасу не лучше, чем мне. Согнувшись пополам, я вижу несущийся на нас поток дождевой воды, покрасневший от крови. Кровь красная, как у нас. Человеческая. Все люди. И все мертвы.

Из-за грома и воплей я не сразу понимаю, что кричит в ответ Брик.

– Сия! Я вас прикрываю. Бегите! Быстрее, пока они на вас не напали. Ну же!

– Хватит! – кричу я ему, захлебываясь слезами. От отвращения к горлу опять подступает тошнота. Сколько убитых! И убийца – парень, которому я помогла выжить. – Ты убиваешь людей! Они не опасны. Это просто люди.

Но Брик не слушает. Он опять открыл огонь, теперь поливая очередями людей дальше по улице, которые, несмотря на гибель соплеменников, не нападают на нас. Живые заботятся только о мертвых. А теперь и они падают один за другим.

Томас хватает меня за руку. Я роняю велосипед.

– Поднимай! Мы не можем им помочь, Сия. Надо спасаться!

С трудом держась на ногах, я оглядываюсь в тщетной надежде, что Брик возьмется за ум. Но где там, оглушительным очередям нет конца. Сколько можно сеять смерть? Все это из-за меня. Все потому, что я спасла Брику жизнь, а он теперь вздумал спасать мою.

Я то и дело соскальзываю с педалей, не в силах вынести страшного зрелища смертоубийства. Единственное, что побуждает меня ехать, – терпеливый голос Томаса. Мне хочется одного: сжаться в комок и рыдать.

Я выполняю свое желание на окраине, в найденном Томасом прочном на вид домишке, где мы по его настоянию остаемся на ночь. Ливень кончился, но мы промокли насквозь: одежду и волосы хоть выжимай, обувь испорчена. Он собирает деревяшки, которых хватает, чтобы разложить костер прямо на каменном полу, у окна, и настойчиво советует мне переодеться в сухое. Я так и делаю, хотя моя сменная рубашка испачкана кровью после первой встречи с этими людьми, когда я тоже убивала.

От одной мысли о еде подкатывает тошнота. Я прижимаю колени к груди и смотрю на огонь, представляя, как нежатся у камина мои родные. Томас настаивает, что надо заняться моей рукой. Он достает болеутоляющие таблетки и заставляет меня их проглотить. Возможно, хоть они уймут дрожь. Под грохот на улицах города Томас рассказывает мне о своей любви и сжимает меня в объятиях, пока я, дорыдавшись до икоты, не засыпаю.

Во сне я слышу пальбу и вижу реки крови. Проснувшись, я понимаю, что мне снилась быль, и борюсь с тошнотой. Знаю, что надо поесть, но от одной мысли о мясе желудок устраивает бунт. Я заставляю себя съесть грушу и выпить воды. Наша обувь еще не просохла, но мы все равно обуваемся, собираем свои пожитки и выходим. Небо радует прозрачной голубизной, прохладный ветерок освежает. Под ярким солнцем даже распускаются цветы. Великолепный день, насмешка над ужасом ночи.

Сверившись по привычке с картой, мы выкатываем велосипеды на дорогу и налегаем на педали. Прибор показывает, что от финиша нас отделяет уже меньше двухсот миль. Мы мчимся что есть силы, чтобы быстрее оставить позади смерть и покончить с экзаменом. Заезжая на холмы, мы видим, что северный забор подступает все ближе. Зона между двумя границами сузилась до мили. Мы уже не сомневаемся, что Испытатели хотят всех нас столкнуть вместе. Не уверена, что под конец им предстоит сложный выбор. Я нагляделась на такое, что должно случиться чудо, если живыми до финишной линии доберутся человек двадцать.

Мы едем весь день, почти не тратя времени на остановки. Моя рука все хуже, я все сильнее потею, пальцы левой руки все слабее цепляются за руль. Но ноги ходят вверх-вниз, как поршни, сами по себе, и я заставляю колеса вращаться все быстрее, приближая конец. За день мы не встретили ни одного кандидата. Когда мы наконец делаем привал, нам остается проехать 150 миль. Ночью Томас опять прижимает меня к себе, нежно целует, шепчет, что в таком темпе мы преодолеем оставшееся расстояние в три дня. Всего три! Я убеждаю себя, что справлюсь. Очень надеюсь, что это не самообман.

Утро встречает нас серым небом. У меня ослабли ноги и еще сильнее воспалилась рука. Я то и дело глотаю обезболивающие, щедро расходую мазь, зная, что и то и другое бессильно против бушующей у меня внутри отравы. Умеют ли лечить такие раны в Тозу-Сити? Томас уверяет, что умеют, но он готов говорить что угодно, лишь бы я не отказалась бороться за жизнь. Смешно, ведь я все равно не перестану бороться. Глупо было бы сдаться после всего того, что мы видели, после всего, что были вынуждены сделать. Это равносильно признанию, что все было бессмысленно. А смысл должен, обязан существовать. Все происшедшее должно сохраниться в памяти. Но теперь, когда конец все ближе, я все больше тревожусь из-за стирания памяти, о котором предупреждал мой отец. В пути я вспоминаю все, что узнала про то, как действует мозг, от наших учителей и от доктора Флинта. На обеденном привале я говорю Томасу, что устала и хочу поспать. Но не ложусь, а снимаю браслет и отхожу на полсотни ярдов. Через несколько минут ко мне присоединяется Томас:

– Что происходит? Хуже руке? Если хочешь, мы можем ехать медленнее.

Я терплю боль, уже захватившую плечо и начавшую распространяться по телу.

– Мы почти приехали.

Он широко улыбается. От ямочки у него на щеке, такой знакомой, мне хочется плакать.

– Знаю. Еще день, ну, два – и мы на месте. – Он щупает мне лоб и хмурится. Это подтверждение того, что я и без него знаю: у меня жар.

– Как только мы приедем, твою руку вылечат, Сия. Глазом моргнуть не успеешь – и станешь как новенькая.

Не исключено. Но сейчас у меня на уме совсем другое.

– Отец предупреждал, что они подействуют на нашу память, чтобы мы все это забыли.

– А что, может, это и не такое предательство, как мы раньше думали. Может, так они помогут нам выжить. Ты действительно хочешь всю жизнь вспоминать, как умирал Малахия? Или Брика с пулеметом?

– Не хочу, – честно отвечаю я. – Никто не хочет жить жизнью, полной кошмаров. Но мне все равно не нравится, что меня перепрограммируют на забвение того, что пережито. Зачем погиб Малахия, что для меня сделал Брик… Но помнить нужно. Забвение ничего не меняет. Прошлого не изменить. Кошмары, снящиеся отцу, доказывают, что стереть память полностью нельзя. Его больше не преследуют воспоминания о сделанном и не сделанном, но он все равно ломает голову над украденным прошлым и страдает. Разве это не хуже?

Томас задумчиво ковыряет землю носком ботинка. Вижу, он мучительно обдумывает мои слова, и понимаю почему. Мысль о забвении соблазнительна.

Он поднимает глаза:

– Кошмары твоего отца и слова доктора Флинта наводят на мысль, что память стирают не хирургическим путем.

Я готова с ним согласиться. Доктор Флинт объяснял, что центры кратковременной и долговременной памяти в мозгу легко досягаемы, но каждый мозг индивидуален. Пытаться повлиять на участок мозга, ответственный за память о трех-четырех неделях, слишком сложно и опасно, даже если говорить об одном пациенте, тем более о сотнях выпускников Университета.

– Медикаменты? Ультразвук? Гипноз? – Невозможно придумать, как всему этому сопротивляться, тем более здесь.

– Скорее, медикаменты.

Я тоже так считаю, особенно после разговора с человеком из-за забора. Мне хочется рассказать Томасу о нем, о его флаконе, о сыворотке правды, которую нам дадут Испытатели. Утаивать все это равносильно предательству. Но я не знаю, как объяснить, почему я не поделилась всем этим с Томасом раньше. Причины были уважительные, но Томас все равно не поймет. Обида и упреки – последнее, что нам сейчас нужно. Придется отложить признание.

Вместо того чтобы поделиться своими тайнами, я спрашиваю:

– Как бороться с неизвестным, непонятным медикаментом?

– Не знаю, возможна ли борьба. Сначала надо вернуться в Испытательный центр, а там попытаемся понять, как они станут его вводить. Может, узнаем у кого-нибудь из персонала, если правильно зададим вопрос. Если подмешают в воду, сделаем вид, что выпили, и притворимся, что забыли все начиная с отъезда на Испытание. – Он подходит ко мне и проводит рукой по моей щеке. – Здесь я делал и видел такое, чего не захочу больше пережить до конца жизни, но будет невыносимо не помнить наш первый поцелуй.

Его губы находят мои с такой страстью, что у меня перехватывает дыхание. Может, этот жар – причина того, что я вся дрожу, пока он осыпает поцелуями мои щеки, шею, губы. Но, скорее, жар ни при чем. Я крепко обнимаю его за шею и самозабвенно, горячо возвращаю его поцелуи. Сгорая от желания, я прижимаюсь к нему все крепче, хотя мы и так уже почти слились в одно целое. Но мне все мало. Когда Томас, наконец, делает шаг назад, мы оба тяжело дышим и жаждем большего.

Но с этим придется подождать. Мы слишком давно находимся вне досягаемости микрофонов. Еще немного – и Испытателей встревожит наше молчание. Напоследок Томас целует меня в губы – этот поцелуй невыносимо сладок, – берет меня за руку и ведет обратно на стоянку.

Там я разыгрываю пробуждение, спрашиваю, что происходило, пока я спала, и с улыбкой слушаю сказку Томаса про то, как он ловил белку. Не знаю, смешно ли нашим слушателям, но я захлебываюсь от смеха.

Мы обедаем и садимся на велосипеды, надеясь преодолеть до наступления темноты еще миль тридцать. Но я не уверена, что столько протяну. Болеутоляющие уже не могут унять жгучую боль в руке. Если они действуют, то положение еще хуже, чем я представляла. Через десяток миль я начинаю замедлять ход. Томас подбадривает меня, заставляя крутить педали, я пытаюсь, но скорость падает и падает. Все мои силы уходят на то, чтобы сохранять равновесие и продвигаться хотя бы немного.

Еще через десять миль Томас сам останавливается и указывает на фигуру, движущуюся вдоль северного забора. Я щурюсь на солнце, пытаясь определить, кто это. Несомненно, один из кандидатов, мужского пола, судя по походке. Потом Томас указывает назад. Вдалеке по дороге бредет кто-то еще. Друг или враг? Мы тащимся дальше, чтобы как можно дольше не отвечать на этот вопрос.

Еще две мили – и меня покидают последние силы. Кружится голова, в горле пересохло, раны на руке так болят, что я не могу больше ни на чем сосредоточиться. Приходится сказать Томасу, что я должна остановиться.

Разматывая бинты, я готовлюсь к худшему, и не зря. Раны распухли и горят. Однажды в детстве я упала и сильно поранила ногу. Доктор Флинт куда-то уехал, поэтому мама просто обработала рану и уложила меня в постель. Через несколько дней нога у меня выглядела примерно так же, как сейчас рука. На мое счастье, потом доктор вернулся и сделал все необходимое: дал мне немного болеутоляющего, снял с раны корку и выдавил гной. Вместе с гноем наружу вышел маленький кусочек металла, в котором и была причина воспаления.

Я уверена, что внутри нарывов на руке размножаются, отравляя весь организм, ядовитые бактерии. Надеяться на доктора Флинта не приходится. Есть только Томас, я сама и моя воля к жизни.

Томас разводит костер и кипятит воду, положив в нее обрывки полотенца, которые я захватила из Испытательного центра на повязки, на тот случай, когда кончатся бинты из аптечки. Я сажусь, глотаю несколько таблеток болеутоляющего и прошу у Томаса ножны. Он удивленно на меня смотрит, вынимает нож, снимает ножны и отдает мне. Не дожидаясь расспросов, я зажимаю толстые кожаные ножны зубами, хватаю себя за левое плечо и сдавливаю его что есть сил.

Если бы я не сидела, то от боли рухнула бы на колени. К горлу подкатывает тошнота, на глазах слезы, в легких не хватает воздуха, но я жму и жму собственную плоть. Корка медленно лопается, из нарыва хлещет гной – желто-зеленый, бурлящий. Меня мутит от вони: пахнет, как мясо, долго пролежавшее на солнце. Поняв, что так пахнет моя рука, я реву, но давить нарыв не перестаю. Гной течет по руке. Томас забирает снятую повязку, окунает ее в воду и начинает убирать вытекающую из меня заразу. Как он ни торопится, гною, кажется, не будет конца.

Перед глазами у меня все плывет, я корчусь от боли, сгибаюсь пополам. И давлю, давлю. Пальцы скользят вдоль ран и сдавливают руку в разных местах. Спускаются ниже – и продолжают.

Томас пытается отвлечь меня разговором, но его голос доносится с расстояния во много миль, я не разбираю слов. Время утрачивает смысл, а я все выдавливаю и выдавливаю из себя заразу, зловонная желтая капля за зловонной желтой каплей. Прекращаю только тогда, когда гной сменяется кровью. Не желтой, зеленой или белой жидкостью, а нормальной алой кровью. Зараза изгнана – пока.

Я разжимаю пальцы и позволяю Томасу промыть мне раны горячей водой. Он наносит на них остатки мази и бинтует руку стерилизованной мокрой тканью. Потом обнимает и качает меня, как младенца, шепча, что все будет хорошо, что теперь я усну, а он позаботится о безопасности.

Мне снится что-то ужасное вперемежку со счастливыми мгновениями. Райм и Малахия помогают мне хоронить девушку с выклеванными глазами. Зин прощает мне кражу и напоминает, чтобы при первой же возможности звонила при помощи украденного прибора домой. Роман с ухмылкой выходит из двери, бросив меня на растерзание стае наблюдателей, которые царапают меня своими когтями, а потом взрываются у меня на глазах. Отец часами качает меня, как делал в моем младенчестве. Раскачивание прерывается. Отец, склонив голову набок, говорит, что я должна проснуться. Здесь кто-то есть.

Я резко открываю глаза.

В темноте рядом со мной медленно, мерно дышит Томас. Глубокий целительный сон. Вспомнив про руку, я кое-как принимаю сидячее положение. Сгибаю и разгибаю пальцы раненой руки – получается легче, чем накануне. Вся рука и плечо не такие распухшие, боль ослабла: то ли действует болеутоляющее, то ли дело и вправду пошло на лад. Я смахиваю слезы облегчения и замечаю краем глаза какое-то шевеление в темноте. Затаив дыхание, я жду, чтобы шевеление возобновилось. Свет заходящей луны позволяет оценить размеры чужака. Это человек. Кто-то из населяющих эти места мутантов или другой кандидат? По тому, как движется тень, я склоняюсь ко второму.

Наш костер прогорел. Мы устроили стоянку в кювете, за кустами, где нас непросто обнаружить. Но скоро рассветет, а кандидат как будто не торопится. Он движется медленно, до него еще ярдов пятьдесят, но он перемещается в нашу сторону.

Я медленно протягиваю руку, чтобы нащупать свой рюкзак. Поняв, что рюкзака рядом нет, я чувствую приступ паники. Видимо, Томас убрал его, когда я уснула, и с ним револьвер.

Я вглядываюсь в темноту, но рюкзак темный, его не разглядишь. Не зная намерений нашего нового соседа, я не осмеливаюсь шелохнуться. Лежа на спине, я легко тереблю Томаса и шепчу ему на ухо, что пожаловал новый кандидат. Он открывает глаза. Ему тоже страшно. Он кивает, давая понять, что понял меня. Мы ждем вместе, затаив дыхание.

Судя по треску веток и шуршанию листьев, кандидат уже близко. Серый свет проклевывающейся зари позволяет оглядеть кусты. Никого.

Томас приподнимает бровь и качает головой. Он тоже никого не видит. Наверное, кандидат прошел мимо нас и двинулся дальше в направлении Тозу-Сити.

– Кажется, опасность миновала, – шепчет Томас и садится, хрустнув сучком под собой.

Я слышу свист летящего ножа за секунду до того, как вижу его полет. Лишняя секунда спасает мне жизнь: я успеваю уклониться, и нож падает в кусты. Нападающий испускает злобный крик. Я вскакиваю и ищу взглядом свой рюкзак. Томас выхватывает свой нож и бросается вперед. Мой рюкзак лежит рядом с велосипедом, ярдах в пятнадцати от меня. Скрежет металла по металлу свидетельствует о том, что у напавшего на нас есть второй нож и что между ним и Томасом завязалась схватка.

Длинный широкий нож противника цепляет бок Томаса, и он кричит от боли. Наконец-то я могу разглядеть кандидата: несмотря на похудевшее лицо и запавшие щеки, я не могу не узнать эту злобную ухмылку. Роман! Он заносит нож для нового удара.

Пока я вожусь с застежками рюкзака, лезвия опять сталкиваются. Роясь в своем барахле, я слышу крик. На этот раз в крови Роман. Но он не хватается за рану и не пытается убежать. Вместо этого он со свирепым ревом бодает Томаса головой и опрокидывает его на землю. Я визжу, видя, как он наносит удар ножом Томасу в горло и промахивается на какой-то миллиметр. Меня словно разбивает параличом, я бессильно наблюдаю за их борьбой. Роман одолевает Томаса, прижимает его к земле и заносит нож. Только тогда я достаю из рюкзака револьвер и прицеливаюсь.

Выстрел. Пуля попадает Роману в правый висок. Ухмылка сменяется изумлением, потом отсутствующим выражением. Нож звякает об землю, он замертво валится лицом вниз.

Томас, держась за бок, выбирается из-под трупа и облегченно переводит дух. Спасен! Но нам все равно грозит опасность. Томас не знает того, что знаю я. Я прицелилась слишком поздно. Стреляла не я.

 

Глава 19

– Ложись! – ору я, безумно озираясь. От напряжения и от страха меня колотит. – Я не успела выстрелить. Здесь есть кто-то еще с оружием.

– Тогда это я.

Я разворачиваюсь с пальцем на курке. Только после этого до меня доходит, что голос мне знаком. Этот задиристый тон может принадлежать только одному человеку.

Уилл!

Я опускаю револьвер. Он приближается не спеша, вертя на пальце свой револьвер. Знаю, Томасу не нравится моя симпатия и доверие к Уиллу, но ничего не могу с собой поделать – я бросаюсь ему на шею.

– Ты не представляешь, как я рада тебя видеть! Не уверена, что сумела бы спасти Томаса. Спасибо тебе!

Сама не знаю, за что именно его благодарю: за спасение Томаса или за то, что избавил меня от необходимости совершить новое убийство. Наверное, за то и за другое сразу.

Уилл прячет револьвер в карман.

– Не сомневаюсь, ты бы справилась и без меня. Как ни странно, даже хорошо, что этот болван сглупил и напал на вас. Я бы на вас не набрел, если бы не шум. Я искал вас много дней. Думал, вы уже добрались до финиша.

– Где уж нам, – бурчит Томас, держась за бок.

Уилл улыбается Томасу с некоторым злорадством:

– Знаю, ты надеялся больше со мной не встретиться. Наконец-то я доказал, что заслуживаю твоего доверия.

Уилл и Томас долго смотрят друг на друга. Томас первым отводит взгляд:

– Согласен.

– Отлично! – Уилл облегченно смеется. – А теперь подпусти Сию к своей ране, не то истечешь кровью. Если ты умрешь, мое геройство потеряет смысл. Что в этом веселого?

При упоминании о ранении Томаса я бросаюсь к нему, стараясь не смотреть на мертвого Романа, растянувшегося на земле. На боку у Томаса длинный, но неглубокий порез, который не нужно зашивать. Это к лучшему: не знаю, смогли бы теперь мои пальцы выполнить эту тонкую работу. Уилл протягивает мне свою аптечку, и я быстро промываю, смазываю и бинтую рану Томаса.

– Ты нас нагнал, – говорю я Уиллу. – Значит, нашел средство передвижения.

– Вы ахнете, когда его увидите, – отвечает Уилл с улыбкой. – Хотите взглянуть?

Недалеко от дороги мы видим маленький одноместный глиссер с открытой кабиной, что-то вроде скутера на воздушной подушке. У отца таких целых три. Они хороши для коротких поездок, а в дальних перегреваются, к тому же у них маленькая грузоподъемность, не больше 160 фунтов. Мой отец и двое из братьев для этого малыша тяжеловаты, с таким седоком он не может оторваться от земли. Но для худого Уилла он в самый раз.

– Где ты его нашел?

Я слышу в голосе Томаса подозрение, но Уилл, ничего не замечая, пускается в объяснения:

– Через два дня после расставания с вами я набрел на большой каменный дом со здоровенной железной дверью. Чтобы ее открыть, пришлось повозиться, но оно того стоило: внутри оказалось целых четыре таких малыша. Все в нерабочем состоянии, но я сумел собрать из четырех один работающий. Похоже, Содружество напихало во второй этап этого экзамена много транспорта и всякого-разного. Я видел двоих на таких машинках, а еще один парень, попавшийся мне на пути, нашел в хижине перед входом в последний город целый склад автоматического оружия. Думаю, на первом этапе нам полагалось выжить, а на втором они смотрят, как быстро мы доберемся до финиша и сколько конкурентов устраним по пути.

– Сколько конкурентов собираешься устранить по пути ты, Уилл? – спрашивает Томас еле слышно. Но у Уилла острый слух, и его ответ звучит серьезно:

– Только тех, от кого исходит прямая угроза, вроде вот этого. – Он указывает большим пальцем на мертвеца. – Или ты думаешь, что он заслуживал жить?

Уилл смотрит на Томаса дерзко, почти что с вызовом. Напрасно я надеялась, что своим геройством он завоевал дружелюбие Томаса. Мне приходится встать между ними.

– Судя по показаниям моего прибора, нам остается преодолеть восемьдесят восемь миль. Чем грызться, лучше перекусить, собрать вещички и убраться отсюда.

– Верно, Сия. – Уилл с готовностью улыбается. – Я готов забыть про наши с Томасом разногласия.

Томас молча кивает, и я облегченно перевожу дух. Я не так наивна, чтобы воображать, что эти двое не найдут нового повода сцепиться, остается надеяться, что до поножовщины не дойдет.

Пока я занимаюсь завтраком, Уилл роется в рюкзаке Романа и находит одежду, две бутылки воды, компас, рыболовный набор, несколько инструментов, лук с колчаном стрел. Все помечено бирками Испытания. Выходит, Роман напал как минимум еще на одного кандидата и по меньшей мере ранил его. Мы едим крольчатину и груши, потом разбираем вещи Романа. Я оставляю себе его нож и лук со стрелами, хотя бы для того, чтобы мои задиристые спутники, снова поссорившись, не имели под рукой дополнительного оружия. Дождавшись, чтобы Томас и Уилл не глядели в мою сторону, я снимаю с запястья Романа идентификационный браслет и прячу его вместе с браслетом девушки, которую мы с Томасом похоронили. Роман не заслуживал доверия. Он прибыл на Испытание с намерением выиграть любой ценой. Я ненавижу то, как он добивался своей цели, но куда бо́льшую ненависть у меня вызывают Испытатели. Роман не годился в лидеры, но я считаю смерть чрезмерным наказанием. В любом случае его гибель заслуживает траура.

Мы с Томасом крепим рюкзаки на велосипеды, Уилл возвращается к глиссеру, и мы встречаемся на дороге. Позади нас, на самом горизонте, маячат еще две тени. Другие кандидаты? Если Уилл прав, то они могут передвигаться не на своих двоих, а значит, скоро нас догонят. Нам нельзя медлить.

Глиссер Уилла, работающий на солнечной энергии, быстроходнее наших велосипедов, но едет вровень с нами. Как это понять? Я знаю, какую скорость способны развивать сухопутные глиссеры моего отца, и уверена, что Уилл мог бы добраться до финиша за считаные часы. Возможно, он считает себя обязанным мне за то, что я помогла ему не выбыть из Испытания, но сегодня утром он спас Томаса и этим с лихвой вернул долг. Хотя сам Уилл может смотреть на это иначе, потому что, строго говоря, спас жизнь не мне. Но, как бы он ни рассуждал, я рада, что теперь мы в три пары глаз высматриваем опасность на горизонте. Уилл первым различает блеск на дороге впереди. Это натянутая проволока, которая нас повалила бы.

Мы слезаем с велосипедов и обходим эту преграду. Глиссер Уилла легко ее перелетает, и мы движемся дальше. Мы не очень торопимся, важнее не пропустить новые опасности. Томасу эта медлительность поперек горла, мне тоже, но несколько лишних часов в пути – ничто по сравнению с тем, чтобы вообще не добраться до цели.

Растения и листва вокруг все зеленее, деревья все менее скрюченные, травы – а значит, и воды – все больше. По мере приближения к финишу мы видим новые и новые признаки возрождения природы. Рука болит, но близость цели помогает превозмогать боль и усталость.

Далеко позади нас гремит взрыв, деревья качаются от взрывной волны. С северо-запада доносится стрельба, слышны крики. Все это – напоминания о том, что мы рвемся к финишу не одни и что не все опасности уже преодолены. Ночью мы по очереди заступаем на вахту, но встаем ни свет ни заря в надежде, что начинается последний день экзамена. Я часто проверяю показания своего прибора, отсчитывающего, сколько нам еще надо проехать.

Сорок пять миль.

Тридцать пять.

Двадцать пять. Мы утоляем жажду на ходу, смирившись с голодом. Насытимся после экзамена.

Когда остается всего пятнадцать миль, солнце начинает клониться к закату, по небу тянутся розовые и алые полосы. Мы не останавливаемся, щурясь на заходящее солнце и по-прежнему высматривая ловушки.

Десять миль.

Лишь по случайности я успеваю заметить металлический блеск под толстым дубом и предупреждаю Томаса и Уилла криком. В следующее мгновение раздаются автоматные очереди, пули высекают искры из асфальта перед нами, я сворачиваю влево, чтобы не попасть под очередь. Мой горе-велосипед не выдерживает этой резкой смены направления, передний колесный обод выгибается и лопается. Я шлепаюсь на дорогу и ловлю ртом воздух: падение опустошило легкие. От острой боли в руке лезут на лоб глаза. Томас выкрикивает мое имя. Стрельба возобновляется, теперь ближе, громче, страшнее. Я не осмеливаюсь дышать, не то что шевелиться.

Но надо двигаться, потому что смерть в мои планы не входит. Голоса Томаса и Уилла раздаются совсем близко, но я в ту сторону не смотрю, потому что не могу. Я налегаю на раненую руку, не обращая внимания на кошмарную боль, и тянусь к своему рюкзаку. Нащупываю револьвер. Поднимаюсь на колени и ищу глазами стрелка на другой стороне дороги.

Нашла! Ствол автомата торчит из-за дерева, стрелок готовится опять открыть огонь. Я целюсь в руку, держащую автомат, и нажимаю на курок. Крик боли – женский голос, и я довольна, что не промахнулась. Автомат и рука исчезают. Я не опускаю револьвер и готова опять спустить курок, глядя на дерево и дожидаясь, когда кандидатка снова высунется.

– Она убегает! – кричит Уилл.

Я недоуменно моргаю, до меня не сразу доходит, что произошло. Пока я ждала новой очереди, кандидатка нырнула в заросли и добралась до своего глиссера, похожего на глиссер Уилла. Видимо, она его спрятала, прежде чем засесть за деревом. Я выпускаю пулю за пулей вдогонку удаляющемуся глиссеру, но напрасно: кандидатка умчалась. Если ее не устранит кто-то другой на остающихся милях, то она сдаст экзамен и перейдет в следующий тур. Эта девушка, остановившаяся и спрятавшаяся специально для того, чтобы убить конкурентов, может поступить в Университет и попасть в число новых руководителей Соединенного Содружества. Сначала мне хочется плакать от бессилия, потом я понимаю, что единственное, что преградит ей дорогу в Университет, – приход к финишу больше двух десятков кандидатов. В этом случае есть надежда, что Испытательный комитет отберет тех, кто не пытался убивать. Чтобы попасть в это число, мы должны спешить.

Встав на ноги, я вспоминаю, что мой велосипед сломан. При взгляде на него у меня падает сердце. Даже в сумерках авария налицо: все переднее колесо развалилось, о ремонте можно не мечтать.

– Дальше мне придется идти пешком, – говорю я, стараясь не показывать разочарования. Согласно прибору, остается преодолеть каких-то восемь с половиной миль, пустяк по сравнению с расстоянием, оставшимся позади.

– Не переживай, Сия. – Подбежавший Томас берет меня за руку. – Тебе не грозит одиночество. Я пойду с тобой.

– Не надо, – говорю я, хотя очень рада его решению. Меня страшит мысль о том, чтобы идти одной в темноте, не зная, какие опасности могут грозить мне на каждом шагу.

Он целует меня в щеку и отвечает:

– Нет, надо. – Потом поворачивается к Уиллу. – Похоже, здесь нам придется расстаться. Мы с Сией не хотим тебя задерживать.

Уилл улыбается:

– Забавно, я как раз хотел сказать то же самое.

Об опасности меня предупреждает его улыбка. Холодная. Расчетливая. Раньше он так не улыбался. Я отталкиваю Томаса в тот самый момент, когда Уилл вскидывает револьвер и стреляет. Но мне не хватает проворства. Томас вздрагивает, пуля угодила ему в живот. С расширившимися от удивления и боли глазами он сгибается пополам и падает на колени.

Переведя взгляд на меня, Уилл смотрит в дуло наведенного на него револьвера.

– Ты что, Уилл?

Он, тоже держа меня на мушке, ухмыляется.

– Разве не понятно? Избавляюсь от конкурента. Не для того я потерял брата и преодолел весь этот путь, чтобы узнать, что не гожусь для поступления в Университет. Я давно сделал этот выбор. Не погибнешь только ты. Двоих было легко убить, а потом у меня кончились стрелы. Мы с Джилом – чемпионы в стрельбе из арбалета. Он всегда выигрывал, но я тоже был неплох.

Чикаго. Арбалетчик. Раненое плечо Уилла – моя работа. Наконец-то кусочки головоломки сложились без зазора.

– Неужели ты думаешь, что теперь я позволю тебе меня застрелить?

Учитывая душащую меня ярость, я удивительно спокойна. Мой палец неподвижно лежит на курке. Я стараюсь собрать весь свой гнев в кулак, сжимающий револьвер.

– Я уже доказала, что не сдамся без борьбы.

Улыбка Уилла становится еще шире, в сгущающейся тьме сверкают его белые зубы.

– Ты умница, Сия, но инстинкта убийцы у тебя нет. Я могу отвернуться и уйти, и ты не посмеешь выстрелить.

– Хочешь пари? – кричу я. – Давай попробуем!

Как я ни храбрюсь, рука ходит ходуном. Скорее всего, Уилл прав. Я не убийца. Поэтому сама сейчас расстанусь с жизнью в самом конце экзаменационной зоны.

Мой любимый шепчет мое имя, и я перестаю дрожать. Томас жив.

Уилл расправляет плечи. Сейчас он выстрелит. Мой палец напрягается. Револьвер в моей руке выпускает пулю на секунду раньше револьвера Уилла. Моя пуля попадает ему в правый бок, отбросив его назад, его пуля свистит мимо моего уха. Уилл с криком бежит к своему глиссеру, и я посылаю ему вслед новую пулю. Он спотыкается – значит, я опять не промахнулась. Его револьвер падает на землю. Я произвожу два новых выстрела, пока глиссер взмывает в воздух и начинает удаляться. Еще два выстрела – и он уносится в сторону финиша.

В сгущающейся тьме я опускаюсь на колени рядом с Томасом. Адреналин, бодривший меня до этого мгновения, иссяк, теперь я слабая, усталая, напуганная.

– Он удрал? – спрашивает Томас.

Изображая уверенность, я отвечаю:

– Думаю, он истечет кровью и разобьет глиссер еще до финиша. Куда попала его пуля?

Нелепый вопрос, я и так вижу, что Томас держится окровавленной рукой за правый бок. Я переворачиваю его и нахожу кровавую рану на спине: пуля прошла навылет. Одной заботой меньше, говорю я себе, вытягивая из своего рюкзака обрывок полотенца, захваченного из Испытательного центра, рву его на куски, прижимаю один кусок к ране. Сдерживая кровотечение, я лихорадочно вспоминаю все, что узнала от доктора Флинта о человеческой анатомии. Припав ухом к груди Томаса, я слышу учащенное, но ровное сердцебиение. Его дыхание затруднено, но булькающих звуков, говорящих о том, что легкие залиты кровью, нет. То и другое – благоприятные признаки. Но они ничего не будут значить, если я не смогу доставить его в Тозу-Сити.

Тем же путем к финишу добираются другие кандидаты. Заборы сходятся так близко, что нам почти негде спрятаться. Выход один – как можно быстрее пересечь финишную черту.

Сложив ткань в несколько слоев, я делаю тампоны, которые будут впитывать кровь, и прижимаю их к ранам Томаса. Он сам старается удержать их на месте, а я достаю его сменную рубашку, оборачиваю его и крепко завязываю рукава. Даю ему бутылку с водой и говорю:

– Мы должны добраться до Тозу-Сити. Ты сможешь идти?

– Попробую.

Но достаточно нескольких шатких шагов, чтобы понять, что далеко Томас не уйдет. Он опускается на землю и качает головой.

– Все без толку. Мне не дойти.

– Тебе просто надо отдохнуть, – говорю я, зная, что это неправда. Время – наш враг. С каждой секундой он теряет все больше крови. Растет опасность заражения. Приближаются другие вооруженные кандидаты. Шансов погибнуть все больше.

Он берет мою руку и тянет меня к себе:

– Знаю, ты не хочешь этого слышать, но тебе придется оставить меня здесь. Я передохну и, может быть, смогу пройти остаток пути…

– Я тебя не брошу. – Я хочу вырвать руку, но Томас крепко ее держит.

– Придется. Ты сдашь этот экзамен за нас обоих. Я хочу, чтобы ты ушла. Пожалуйста! Не жди, пока подойдут другие.

Я готова разрыдаться, но сдерживаюсь, потому что не собираюсь сдаваться.

– Не могу. Это я во всем виновата. Это я просила тебя довериться Уиллу. Теперь я должна все исправить.

Я решительно целую его в губы, не позволяя продолжать спор, и даю три последних болеутоляющих таблетки, чтобы он мог хорошо отдохнуть, пока я буду ломать голову. Он закрывает глаза, а я принимаюсь расхаживать взад-вперед.

Идти Томас не может.

Если он не доберется до финиша как можно быстрее, то вообще туда не попадет.

Один велосипед сломан, другой цел. Это надо как-то использовать. Томас не в том состоянии, чтобы ехать на велосипеде. Но, может быть, он удержится у меня за спиной, пока я буду крутить педали?

Зная, что рядом могут быть другие кандидаты, я бы предпочла обойтись без костра, но ночь грозит холодом. Томасу требуется тепло, а мне свет, если я хочу поколдовать над нашими велосипедами. Томас спит на земле, а я ищу у него в рюкзаке спички. Нахожу на дне коробок и какой-то металлический предмет. Насколько можно судить на ощупь, это идентификационный браслет. Наверное, Томас снял его с рюкзака девушки, которую мы с ним хоронили, потому что, как и я, хотел сохранить в память о ней что-то осязаемое. Чтобы браслет не потерялся, я засовываю его глубоко в карман. Теперь я сосредоточиваюсь на костре. Братья учили меня разводить костер так, чтобы от него было как можно меньше света. Я стараюсь вспомнить, как это делается, но не уверена, получится ли. Не спуская глаз с револьвера, я подтаскиваю оба велосипеда к костру и принимаюсь за работу.

Я вздрагиваю от малейшего шороха, при каждом порыве ветра машинально тянусь за револьвером. Но это напрасные страхи, здесь некому помешать мне обдумать решение. Лучше всего было бы смастерить тележку, в которой Томас мог бы сидеть, но для этого у меня маловато материалов и инструментов, а главное – времени. Правильнее всего переделать оставшийся на ходу велосипед во что-то такое, чем мы сможем воспользоваться вдвоем. Меня посещает идея.

Когда все готово, у меня слезятся от усталости глаза, руки черны от смазки. Судя по положению луны, близится рассвет. Я обмотала седло велосипеда Томаса его сменными штанами, чтобы ему было удобнее устроиться у меня за спиной. Чтобы велосипед выдержал лишний груз, я сняла со своего, сломанного, два задних колеса и превратила оставшийся велосипед в четырехколесный. Для того чтобы приладить сзади два лишних колеса, понадобилось много проволоки, болтов и гаек, а также шесть пробных заездов. Но главным тестом для моей конструкции станет езда к финишу. Я надеюсь, что мой рыдван не развалится по пути.

Лоб у Томаса горячий и мокрый, но могло бы быть хуже, поэтому мне не страшно его будить. Я нарезаю кусочками несколько груш и остатки мяса и заставляю его подкрепиться, заодно объясняя, что смастерила.

– Тебе надо только обхватить меня руками и держаться. Остальное зависит от меня.

Не позволяя ему возражать, я выбрасываю из рюкзаков все, что уже не пригодится: котелок, сковородку, лук и стрелы, несколько пустых бутылок из-под воды, географический атлас, пустые мешочки из-под еды, полученные от Седого, опустевшую аптечку. Как ни жаль, приходится избавиться и от набора инструментов Томаса: у меня остается складной нож, к тому же, если велосипед развалится, собрать его все равно уже не удастся. Все, что теперь остается, – это надежда. Я нащупываю в кармане пузырек с неизвестным снадобьем и заматываю его в сменную пару носков. Не знаю, что нас ждет в конце пути, но лучше быть во всеоружии.

Когда все готово, я помогаю Томасу взгромоздиться на велосипед. Тушить костер нет ни времени, ни желания. Если кто-то набредет на нашу стоянку и скарб – ничего страшного. Два лишних колеса помогают велосипеду устоять, когда я затаскиваю Томаса на седло. Потом я сажусь впереди него, и он обхватывает меня руками. На всякий случай я разорвала свою сменную рубашку на полосы и сплела из них веревку, которой связываю меня и его. Если мы упадем, то вместе.

Я давлю на педали под истошный скрежет шестеренок. Тяжелая конструкция с трудом трогается с места. Томас прижимается головой к моей спине, я продавливаю вниз правую педаль, потом левую. Мы с грехом пополам преодолеваем дюйм за дюймом. Я не разочарована. Хоть какое-то движение – уже победа. Правая нога, левая… Я прикладываю все силы, и мы понемногу ускоряемся. Еще немного – и мои усилия вознаграждены: дорога уходит под уклон, мы набираем скорость. Не ту, что раньше, но все равно это быстрее, чем я смела надеяться, пока возилась ночью.

Прибор Зина прикручен проволокой к рулю.

Остается семь миль.

Шесть.

Пять.

Солнце в зените, мой лоб в поту, я кручу и кручу педали. Руки Томаса сползают с моей талии, и я останавливаюсь, чтобы проверить, как он. Он дрожит и весь горит. Я вливаю в него половину воды из нашей последней бутылки и еду дальше. Откуда-то сзади доносятся выстрелы. Мне страшно, от этого я еще больше спешу.

Остается четыре мили.

Два забора сошлись так, что между ними остается дорога и по десять ярдов обочины с каждой стороны. Ни Уилла, ни его глиссера не видно. Я знаю, что ранила его, но этого, похоже, оказалось недостаточно, чтобы его остановить. А вдруг?.. Что, если у него хватило сил, чтобы засесть вблизи финишной линии с целью завершить начатое?

Три мили.

Я прошу Томаса попробовать сохранять равновесие, не налегая на меня. Он соглашается, я развязываю нашу связку и кручу педали с удвоенной силой.

Две мили.

Томас опасно кренится набок, я снова привязываю его к себе – и еду.

Одна миля.

Впереди красные пятна. Нас поджидают Испытатели. Это конец. Где им стоять, если не в самом конце? За их спинами поблескивают тянущиеся в небо дома Тозу-Сити. Голова Томаса долбит меня в спину, я чувствую, как натягивается от его тяжести горе-веревка, но уже не могу остановиться, иначе больше не смогу его усадить, а если тащить его к финишу, то он вряд ли выживет.

Одной рукой я поддерживаю потерявшего сознание Томаса, другой держу руль. От напряжения нестерпимо жжет руку, мышцы, все тело. Но ни боль, ни усталость не заставят меня сдаться. Ноги продолжают вращать педали. Я уже могу разглядеть людей, вижу их улыбки. У некоторых встревоженный вид. Все стоят за белой чертой. Это и есть финиш.

Я забываю о людях и сосредоточиваюсь на черте. Давя на педали, я приближаю ее усилием мысли. Мы уже совсем близко, когда я чувствую, как Томас сползает влево. Моей раненой руке не хватает силы, чтобы удержать его и выпрямить. Мы связаны вместе, и он увлекает меня за собой. Мы падаем с седла на землю. Я слышу возгласы, в том числе испуганные, вижу д-ра Барнса: он стоит впереди остальных с выражением некоторого интереса на лице. Никто не бросается нам на помощь. До белой полосы меньше пятидесяти футов. Испытатели, сгрудившиеся за ней, стоят неподвижно и смотрят, что будет дальше.

Как я ни устала, как ни напугана, как ни измучена болью, сейчас я чувствую только злость. Безудержную, не знающую преград злость. Глядя на эти лица, я даю себе слово, что отомщу им за Райм, за Малахию, за всех остальных. За безымянную девушку, которую похоронила. За наблюдателей, расстрелянных без всякой вины. За Томаса и за эти несчастные полсотни футов, столь важные для Испытателей, что они готовы безучастно наблюдать, как он, столько пережив, умирает у них на глазах.

Я отвязываю веревку и с трудом встаю. Осторожно снимаю с велосипеда рюкзаки, закидываю оба за спину и на подгибающихся ногах подхожу к Томасу. Игнорируя зрителей, переворачиваю его на спину. Когда я подсовываю под него руку, он стонет, чем оповещает меня, что жив. Я беру его за руку и тяну, отклоняясь назад для лучшего упора. Так, дюйм за дюймом, я двигаю его, уперев взгляд в черный асфальт. Подняв голову, я вижу на горизонте другого кандидата, и это заставляет меня торопиться.

Вот и она, белоснежная полоса поперек черной асфальтовой ленты. Финишная черта. Последнее усилие. Увидев, как ноги Томаса переползают через черту, я оседаю на дорогу рядом с ним и слышу негромкий голос Барнса:

– Поздравляю, Маленсия Вейл и Томас Эндресс. Вы сдали четвертый экзамен.

 

Глава 20

В надежде поступить в Университет порог Испытательного центра пересекли 108 кандидатов. Сегодня в столовой сидят оставшиеся 29, хотя, судя по доносящимся из холла голосам, это число еще может вырасти.

По словам Испытателей, с тех пор как я пересекла белую линию, то есть сдала экзамен, минуло девять дней. Почти все это время я провела без сознания. Инфекция, проникшая в организм через рану на руке, оказалась опаснее, чем я предполагала. Если бы я не выдавила большую часть яда, то не выжила бы. Врачам понадобилось несколько часов, чтобы понять, изгонят ли его из организма медикаменты, которыми они меня накачали. Благодаря особому снадобью сама рана затянулась, но шрамы остались. Испытание оставило на мне пожизненные отметины – что ж, я и не сомневалась, что так произойдет.

Томас выздоравливал стремительнее, чем я. Его лечили успешнее, чем меня, и избавили от шрамов. Но те взгляды, которые бросают друг на друга они с Уиллом, заставляют меня опасаться, что шрамы еще появятся. Хорошо, что, по правилам Испытания, сразу после сдачи четвертого экзамена у кандидатов отбирают все оружие. Если бы не это, я бы не смыкала ночью глаз.

Я вижу, что Уилл наблюдает за мной через зал. Встретившись со мной глазами, он ухмыляется и подмигивает. Он сидит вместе с группой кандидатов, большинство из которых мне не знакомы. В этой группе Брик. Он еще не обращался ко мне, и я рада этому, потому что не уверена, смогла ли бы с ним общаться, не вспоминая ту бойню, которую он учинил ради меня. Не знаю, понимает ли он, что его жертвы были людьми, и преследуют ли его по ночам, как меня, их окровавленные лица.

У противоположной стены столовой сидит Стейша. Лицо у нее такое же непроницаемое, как во время экзамена. Она избегает Вика, вместе с которым путешествовала, и предпочитает одиночество. Рыжий Вик сидит далеко от нее. Трейслин, девушку, скучавшую по своему возлюбленному и мечтавшую стать учительницей, нигде не видно. Я догадываюсь, что ее участь – причина обеспокоенного вида Вика и понимающей улыбки Стейши.

Мы с Томасом ни с кем не разговариваем, просто ждем начала собеседования. Едим мы вместе и, когда разрешено, гуляем на свежем воздухе. Когда мы не вспоминаем дом, Томас шепчет мне на ухо, что он, возможно, нашел способ сохранить память. В больнице он подслушал разговор врача с кем-то из Испытателей про лекарство, которое давали ему и другим раненым кандидатам. Испытателя беспокоило то, что это лекарство может снизить эффект предстоящих процедур Испытания. Он настаивал, чтобы врачи очистили организм Томаса и других от этих лекарств к началу решающего отбора поступающих в Университет.

– Они думали, что я сплю. Когда медсестры принесли лекарство в следующий раз, я притворился, что принял его. Так я спрятал одну таблетку. На новых медицинских обследованиях я постараюсь припрятать еще. Одних медсестер легче отвлечь, других труднее. Все зависит от того, кто из них дежурит.

Я не удивлена, что неотразимая улыбка Томаса с ямочкой и его ясные серые глаза способны отвлекать медсестер от обязанностей: я сама от его поцелуев млею. За следующие дни его запас таблеток пополняется еще одной. Тем временем белую финишную линию пересекают еще пятеро кандидатов. Когда появляется кто-то из них, у меня возникает надежда, что это Зандри, последняя из наших земляков. Но ее все нет. Наконец, мы слышим за ужином объявление, что завтра начнутся собеседования, и я понимаю, что Зандри уже не вернется.

Ночью она присоединяется к привычным персонажам моих кошмаров. Ее светлые волосы рассыпаны по потрескавшейся бурой земле, рот удивленно разинут, птицы выклевывают ей глаза.

Я испуганно открываю глаза и давлюсь криком. Проходит несколько минут, прежде чем я понимаю, где нахожусь. Это уже не равнины, а Испытательный центр, мне больше ничего не угрожает.

Потом я вспоминаю, что сегодня начнутся собеседования и что опасность далеко не миновала.

Я таращусь в потолок, вцепившись в свой рюкзак, пока не проклевывается заря. Я в комнате одна, и спать с рюкзаком под боком не обязательно, но старые привычки прилипчивы. Когда за окном становится светло, я спускаю ноги с кровати и бреду в ванную. Там я принимаю душ, потом роюсь в кармане брюк, которые носила накануне, и нащупываю пузырек, жидкость из которого должна выпить перед собеседованием. Как мне и обещали, он был среди моих вещей, когда меня отпустили из больницы.

Сидя на полу, я верчу пузырек и вспоминаю слова Седого: «Перед собеседованием вам дадут снадобье, которое заставит ответить на вопросы честно, ничего не утаивая».

Я тогда ответила ему, что мне нечего скрывать, но это не так. Мне самой мои ответы ничем не грозят, а вот другим… Если меня спросят про отца, Зина, нашу бывшую учительницу, мои ответы могут им навредить, а то и стать им приговором. Если содержимое пузырька позволит их спасти, то я должна использовать этот шанс. Или д-р Барнс и его сотрудники-Испытатели специально подсунули его мне, чтобы лишний раз проверить? Если его выпить, чем это грозит – болезнью или смертью? Я обязана сделать выбор: выпить жидкость или оставить пузырек полным.

Громкоговоритель уже зовет завтракать, а я еще не приняла решение. Надо торопиться. Скоро станут выяснять, почему я сижу в своей комнате, и задавать вопросы, на которые лучше не отвечать правдиво. Скорее!

Я откупориваю пузырек и выпиваю его содержимое. На первом месте для меня безопасность семьи. Если я приняла неверное решение, то скоро узнаю об этом. А пока что я хватаю рюкзак, вскакиваю и несусь навстречу тому, что готовит наступивший день. Хорошо это или плохо, но сегодня Испытание завершится.

В столовой шумно. Большинство кандидатов сгрудились вместе посередине зала, словно показывая, что им нечего бояться. В центре группы Уилл, не устающий шутить. Когда я прохожу мимо, он умолкает. Я сажусь в глубине зала и жду Томаса.

Я жую кусочек хлеба и жду, когда подействует. Не замечаю, как подходит Уилл, и поднимаю глаза, только когда напротив меня скрипит стул, на который он плюхается.

Кусая яблоко, он разглядывает меня через стол.

– Я подумал, что тебе будет интересно узнать, что я едва не издох. Твоя последняя пуля угодила мне в аппендикс. Хорошо, что это лишний отросток, иначе меня бы здесь не было. – Я не отвечаю, и он перестает улыбаться. – Ладно, знаю, это звучит глупо, но я рад, что не убил тебя, хотя собирался.

– Ты прав, это звучит глупо. – Ничего не могу с собой поделать и добавляю: – Я тебе доверяла.

– Это и есть твоя ахиллесова пята. Лидеры должны внушать доверие. Это не то же самое, что доверчивость.

– Ты доверял Джилу.

В его глазах боль. Ее сменяет недобрая улыбка.

– А это моя ахиллесова пята. Когда он вылетел, я не мог сосредоточиться на втором туре. На собеседовании мне поставят это в упрек, но, думаю, в третьем и в четвертом турах я доказал, что способен сосредоточиться на цели.

– Зандри не говорила, что ты что-то натворил в третьем раунде.

– Потому что она пошла первой, – смеется Уилл. – Когда ты вышла и рассказала, как провел вашу группу Роман, до нее стало доходить. Только после конца третьего экзамена, когда никто из других членов нашей группы не вернулся, Зандри поняла, что я сделал.

Я проникаюсь смыслом признания Уилла, глядя на него в упор. Он сделал тот же выбор, что Роман: предать свою команду и уменьшить число конкурентов. Я должна была сама это понять, но так ждала возвращения Брика, что не обращала внимания на своих друзей. Иначе Томасу не досталась бы пуля. С другой стороны, если бы не Уилл, мы с Томасом не выжили бы, когда на нас напал Роман.

– Я думала, ты хороший парень, Уилл.

– Я и есть хороший парень, – говорит он и смеется.

– Хорошие парни не убивают.

– Подумаешь – убийство! Это как охота на волков у нас в колонии. Прицелился, выстрелил – и проблема решена.

– Ты думаешь, это так просто? – От негодования я чувствую горечь во рту. – Разве блондинка, которую ты убил из арбалета, – животное? У нее была семья, друзья, люди, которые ее любили. Она пыталась выжить в этом экзамене, как и ты.

Я жду, что он будет оправдывать свои действия, объяснять их необходимость, рассказывать о своем горячем желании поступить в Университет. Вместо этого Уилл тихо произносит:

– Ее звали Нина. Она была из колонии Пьер. Одна из девушек, дошедших до финиша, училась с ней в одной школе.

– Нина… – Я вспоминаю про ее браслет в своем рюкзаке и радуюсь, что хоть что-то про нее узнала. То, что я знаю ее имя, не оживит ее, но для меня это важно.

Уилл кивает:

– А вообще-то ты права. Это непросто. Убивать-то легко, а вот жить с этим… – Он смотрит мимо меня и вздыхает. – Наверное, в этом и был весь смысл экзамена. Лидерам все время приходится убивать. Потом они учатся жить с принятыми ими решениями. Вот и я буду учиться жить с моими.

– Думаешь, мы сдавали четвертый экзамен для этого? Чтобы узнать, можем ли мы убивать и потом с этим жить?

Он пожимает плечами:

– Мы вот-вот это узнаем, правильно?

Я вспоминаю слова Стейши, такие близкие по смыслу к речам Уилла и даже д-ра Барнса, бесстрастно наблюдавшего, как тело Райм вынимают из петли. Он считал, что ее смерть – это к лучшему. Мне страшно, что Уилл может оказаться прав. Что все дело было в том, чтобы убивать и учиться с этим жить. Я тоже убивала и не должна беспокоиться, что не подойду по этим критериям. Но я больше не уверена, что стремлюсь стать лидером. Если для моей страны убийство ценится дороже сострадания, это не для меня.

Я замечаю у входа в столовую движение, поднимаю глаза и впервые за этот день улыбаюсь. Томас. Увидев Уилла, он сжимает челюсти, но к нам не торопится. Сначала он берет тарелку и накладывает на нее еду. Если Уилл не дурак, то не станет ждать Томаса и уйдет.

Уилл смотрит туда же, куда я, и стонет:

– Я должен был догадаться, что ты найдешь способ спасти его, как спасла меня. Учти, я вовсе не рад видеть его живым. Не обижайся. – Он наклоняется вперед: – Мне неприятно это говорить, но он все равно не заслуживает твоего доверия, Сия. И твоей любви. Черт… – Он оглядывает столовую, потом опять смотрит на меня: – Никому из нас нельзя доверять.

Не дожидаясь, пока Томас подойдет, Уилл встает, подмигивает мне напоследок и возвращается к своим друзьям.

Томас ставит свою тарелку рядом с моей, но не сводит глаз с Уилла:

– Чего ему надо?

Хороший вопрос. Не уверена, что у меня есть ответ. Но я пытаюсь ответить:

– Он хотел сказать, что рад, что я жива. А вот видеть тебя он не рад.

Томас улыбается:

– Ему можно посочувствовать, я ведь собираюсь жить долго.

– Лично я счастлива это слышать.

– Я надеялся, что ты это скажешь. – Он оглядывается на веселую компанию и спрашивает: – Ты готова к собеседованию?

Я слышу, как Уилл хохочет на весь зал, и думаю, не был ли он прав насчет того, чего ищут Испытатели. Отбрасывая сомнения, я отвечаю:

– Подумаешь, ответить на несколько вопросов! После всего, что было, это ерунда.

– Доброе утро. – Д-р Барнс улыбается нам со сцены лекционного зала. – Поздравляю сдавших все четыре экзамена. Не могу передать, как сильно мы впечатлены вашим умом, находчивостью и упорством. На четвертом экзамене вы смогли побывать за пределами своих возрожденных колоний и понять, какие вызовы ждут наших руководителей. Задачи, которые мы перед вами ставили, были тяжелыми, шансы на неудачу были велики, но так же тяжелы задачи и велики шансы на неудачу наших руководителей. Мы понимаем, какие высокие требования к вам предъявили, и очень рады, что большее число из вас, чем мы ожидали, покорило эту высоту.

Я думаю, как мало нас осталось по сравнению с тем, сколько было вначале. Просто дрожь пробирает при мысли о том, как мал был процент выживаемости в прежние годы, если д-р Барнс считает высоким этот.

– Конечно, всех вас волнует сегодняшнее собеседование. Рад вас успокоить: беседы будут короткими и относительно нетрудными. Вы уже доказали свой интеллект и умение мыслить стратегически, способность выживать в сложных условиях и решать проблемы, когда все складывается против вас. Мы знаем о вашей сообразительности. А теперь вы будете интересовать нас как личности. Мы станем спрашивать про вас самих, про семью, колонию, решения, которые вы принимали на Испытании. Просим быть честными и открытыми. Собственно, главное – будьте собой. Вы не сможете сказать ничего неправильного, кроме, разумеется, лжи. От наших лидеров мы, как члены Соединенного Содружества, ждем честности и прямоты. Сегодня мы просим о том же самом вас.

Я не могу не задуматься, как они будут добиваться выполнения этого правила и как накажут тех, кто покажется не вполне правдивым.

Но д-р Барнс уже перешел к дальнейшим инструкциям.

– С каждым из вас будет беседовать комиссия из пяти Испытателей. Собеседование не может тянуться дольше сорока пяти минут. Не стоит придавать специального значения этой цифре. Потом каждого из вас проводят в спальню, где вы будете ждать результатов. Предупреждаю, что на решение нам требуется много времени. Просим проявить терпение, потому что мы будем выбирать наилучших кандидатов для Университета. Некоторые из нас известны своим упрямством.

Последняя теплая улыбка напоследок.

– Всем удачи! С нетерпением жду работы со многими из вас в Университете в следующем году. Знаю, вместе мы свернем горы.

После ухода Барнса на сцену выходит седая женщина в кроваво-красном комбинезоне.

– Услышавший свое имя встает и выходит в коридор. Оттуда сотрудник проводит вас на собеседование. Виктор Джосслим!

Рыжий Вик вскакивает и выходит, повесив голову. Я замечаю, какой он исхудавший и бледный по сравнению с тем, каким был спустя неделю после начала четвертого экзамена. Он здорово изменился, как и все мы. Звучат имена, а я не выпускаю руку Томаса и думаю, что угадала причину, по которой Испытатели стирают нам память. Они запускают часы в обратную сторону, превращают нас в тех ребятишек-оптимистов, какими мы сюда заявились, воображающих, будто способны переделать мир.

Когда вызывают Томаса, он напрягается всем телом. На прощание я целую его в щеку, остаюсь одна и жду, пока прозвучит мое имя. И внезапно вспоминаю, что Томас унес обе таблетки, наш единственный шанс сохранить воспоминания об Испытании после собеседования. Остается одна надежда: что Испытатели позволят нам увидеться хотя бы разок до того, как наша память будет стерта. Если нет, то пусть Томас сам примет таблетки и помнит все за нас обоих.

Аудитория постепенно пустеет. Я заставляю себя не ерзать, но куда там: не могу не думать о вопросах, которые будут задавать Испытатели, о том, каких ответов они будут ждать. Д-р Барнс утверждал, что неправильных ответов не может быть, но я знаю, что это неправда. На этом этапе будут отсеяны еще 14 кандидатов. Испытательный комитет наверняка ищет чего-то определенного. Вот бы знать, чего именно!

– Маленсия Вейл.

Ноги подкашиваются, когда я выхожу в коридор, а сердце колотится как сумасшедшее. В голове беспрерывно звучат слова Барнса: «Будьте самими собой», пока я иду за сотрудником к двери в конце коридора. Он просит меня подождать и проскальзывает в дверь. Изнутри доносятся голоса. Я грызу ноготь, изнемогая от волнения.

Через несколько минут дверь распахивается.

– Входи!

«Будь собой!» – призываю я себя, переступая через порог. Но от этого заклинания сердце бьется только еще отчаяннее. Дело в том, что я не знаю, как это – быть собой. Я уже не та, какой уезжала из Пяти Озер. Тогда я верила, что в день выпуска из школы ребенок становится взрослым. Я еще не была взрослой, а теперь…

После всего того, что я видела и делала, приходится сознаться себе, что уже не знаешь, кто ты. Одно понятно: надо поскорее в этом разобраться, чтобы не оплошать на последнем собеседовании. Последний экзамен уже начался.

 

Глава 21

Белая комнатушка. Все в ней белое: и стены, и пол. Окон нет. Вдоль стены длинный черный стол, за ним пятеро Испытателей. Двое в красном, двое в бордовом. И д-р Барнс, он манит меня пальцем.

– Входи, Сия. Садись.

Посередине комнаты, напротив Испытателей, стоит черный столик, на нем стакан с прозрачной жидкостью, рядом черный стул.

– Выпей, пожалуйста.

Все смотрят, как я подхожу к столику и сажусь. Когда я беру стакан, Барнс кивает: мол, его вежливая просьба – на самом деле приказ. У меня нет выбора, надо выпить содержимое стакана.

Вода и еще что-то. Металлический привкус, слабая горечь. Почти сразу я чувствую расслабление мышц. Я так долго была напряжена, что наслаждаюсь этим ощущением, улыбаюсь и при этом думаю, что смесь не просто расслабляющая. Дальше будет эйфория, благостная беспечность.

– Сыворотка правды. – Слова слетают с моего языка, прежде чем я успеваю их подумать. Д-р Барнс кивает:

– За сегодня ты первая, кто понял это без моей подсказки.

– Может, они слишком напуганы, чтобы признаться, что тоже заметили. – Слова опять вылетают сами собой, без всякого контроля.

– И такое возможно, – со смехом соглашается д-р Барнс. – Для того мы и даем вам это снадобье. Оно помогает расслабиться телу и рассудку. Мы знаем, через что вам пришлось пройти, и не хотим, чтобы напряжение помешало нам понять, какие вы на самом деле.

Эйфория понемногу рассеивается, и в этот раз я думаю, прежде чем сказать:

– Сомневаюсь, что сама себя знаю.

– Мы здесь именно для того, чтобы в этом разобраться. Расскажи нам о своей семье, Сия.

Моя семья. Я делаю глубокий вдох и обдумываю ответ. Способность размышлять, а не сразу выпаливать ответ, убеждает меня, что жидкость из пузырька ослабила действие сыворотки правды. Надо дать им тот ответ, которого они ждут. Наверняка они уже все знают о моих родителях и братьях. Что же они хотят услышать?

Я выбираю простой вариант. Перечисляю все семейство. Испытатели задают вопросы про колонию Пять Озер, и я добросовестно отвечаю. Вопросы в основном об отце: чему он меня учил, что рассказывал о том, как сам проходил Испытание. Я отвечаю, что он мало что запомнил.

– Но он предупреждал меня об острой конкуренции среди кандидатов.

Следуют наводящие вопросы, и, хотя мышцы у меня расслаблены, сама я настороже и избегаю ответов, способных навредить моим родным. Когда д-р Барнс заговаривает о том, что, как он слышал, мой старший брат возглавлял несколько проектов вместо моего отца, и спрашивает, не считаю ли я, что ему следовало бы пройти Испытание для поступления в Университет, я без колебаний лгу:

– Мой отец старается поощрять всех участников своих проектов, даже если они этого не заслуживают. Я очень люблю Зина, но он работает неряшливо и на самом деле не заслуживает похвалы.

Меня радует, что я обошла препятствие, но за первой ловушкой следует вторая. Вопрос о самом отце: хотел ли он, чтобы дети пошли по его стопам? Обрадовался ли, когда меня выбрали? Я отвечаю просто и с подъемом. Ни слова об отцовских снах, о том, как его расстроило, что я стала кандидаткой. Главное – не привлекать внимание чиновников Тозу к воспоминаниям отца о его Испытании.

Начинаются вопросы о самом Испытании.

Почему я предупредила Брика про то, что сочла обманом Романа?

– Не сделав этого, я бы показала себя плохим членом команды.

Чем я руководствовалась, решив похоронить незнакомую кандидатку?

– Родители научили меня уважать жизнь.

Входила ли я в контакт с людьми из-за заборов Испытательной зоны?

– Нет.

Как я расцениваю свое решение довериться Уиллу?

– Решение довериться Уиллу было неудачным. В будущем я намерена делать выбор более обдуманно.

Отвечая, я чувствую на себе изучающий взгляд Барнса, взвешивающего каждый издаваемый мной звук.

Вот он снова берет слово:

– Расскажи нам о своих отношениях с Томасом Эндрессом.

Я удивлена вопросом, но отвечаю осторожно:

– Мы с ним близкие друзья. Он говорит, что любит меня, но это, думаю, потому, что я напоминаю ему о доме.

– Ты наверняка чувствуешь к Эндрессу нечто большее, чем просто дружба. Иначе зачем было рисковать жизнью, тратить время, чтобы его спасти?

Я прикусываю губу, решая, что он хочет услышать. Наконец, отвечаю:

– В семье меня учили помогать другим любой ценой. В колонии Пять Озер так принято.

Д-р Барнс наклоняется вперед:

– Ты считаешь, что решение потратить время на переделку велосипеда для спасения его жизни было разумным?

– Это сработало, – отвечаю я, – мы оба живы.

– Верно, живы. – Он улыбается. – Но меня настораживает, что ты, возможно, слишком привязана к кандидату Эндрессу.

Добродушный тон не в силах скрыть угрозу, содержащуюся в этих словах. Даже Испытатели рядом с Барнсом беспокойно ерзают. Молчание затягивается, мне становится трудно дышать. Сейчас моя очередь говорить, но вопроса не прозвучало, и, не зная вопроса, я могу попасть впросак с ответом. Что-то мне подсказывает, что этот ответ будет самым главным.

Наконец, когда дальше молчать становится невозможно, я говорю:

– Не понимаю.

– Эмоциональная вовлеченность в подобных ситуациях может становиться опасной. Например, что будет, если тебя примут в Университет, а его нет?

Меня оглушает биение собственного сердца.

– Я буду довольна, что прошла, и огорчена тем, что Испытательный комитет не разглядел потенциал Томаса. Он умен и находчив. Соединенное Содружество только выиграет, приобретя такого студента.

– Должны ли мы опасаться, что твое огорчение повлияет на качество твоих занятий в Университете?

Как ответить на этот вопрос? Моим мозгам грозит перегрев. То, что скажу, повлияет не только на мою жизнь, но и на жизнь Томаса. Ответ, что мне будет безразлично, получится легко распознаваемой ложью. В конце концов, д-р Барнс прав, говоря, что я спасла Томасу жизнь, рискуя собой. Сыворотка правды, которой они меня напоили, должна исключать ложь. Если я сейчас откровенно совру, то они сообразят, что что-то пошло не так, и станут разбираться почему. Я борюсь с желанием вытереть потные ладони о штаны и заставляю себя сосредоточиться.

Для меня возможен единственный ответ.

– Любому лидеру в какой-то момент приходится мириться с разочарованием. Если я рано усвою этот урок, это меня не обрадует, но я все равно сделаю все, чтобы вас не подвести.

Испытатели переглядываются, а я жду, что еще преподнесет д-р Барнс. Пытливо глядя на меня, он катает по столу ручку. Я сижу неподвижно и не отвожу взгляд. Кто-то кашляет, ему вторит кто-то еще. Вот и все звуки, раздающиеся в комнате на протяжении томительных, нескончаемых минут.

Наконец, д-р Барнс произносит:

– Думаю, вся необходимая информация получена. У моих коллег есть вопросы?

Все сидящие за длинным столом отрицательно мотают головами. Я пребываю в недоумении. Д-р Барнс говорил, что собеседование займет минут сорок пять, а на меня потратили от силы двадцать. Никто не спросил о моих результатах в первых двух экзаменах, четвертому экзамену была посвящена всего пара вопросов. Как понять их безразличие? Я провалилась? Скорее всего, да, раз они уже отодвигают стулья. Мне хочется взмолиться, чтобы они подождали, объяснить, что люди, втирающиеся в доверие с целью совершить предательство, не годятся в лидеры, сказать, что я уже не та девчонка, которая мечтала о Тозу-Сити, что меня обязательно надо зачислить в Университет. Не потому, что мне хочется стать частью системы – этого мне больше не хочется. А просто потому, что я хочу жить.

Я уже открываю рот, но д-р Барнс меня опережает:

– Прежде чем ты уйдешь, я должен спросить, есть ли у тебя вопросы к нам.

Это мой шанс произвести на них впечатление, задать вопрос, который докажет глубину моей наблюдательности, мою несравненную сообразительность. Но, зная, что это возможность блеснуть, я не могу побороть соблазн заполнить зияющую пустоту. Не знаю, что так на меня повлияло: воспоминания о нашей сплоченной колонии или то, что Уилл потратил время, чтобы узнать имя убитой им девушки? Как ни мало у меня надежды когда-нибудь вернуться домой, она все же теплится. Если таблетки, украденные Томасом из больницы, помогут мне сохранить память, то я смогу рассказать родным Малахии о том, что с ним произошло на Испытании, о его смерти. Зандри заслуживает того же.

Поэтому я не спрашиваю об учебных программах или о том, что будет представлять моя жизнь в Университете.

– Что произошло на последнем экзамене с Зандри Хикс? Как она умерла?

На губах Барнса играет улыбка, я слышу смешок:

– Я думал, ты сама это выяснила. Недаром у тебя в рюкзаке лежит ее идентификационный браслет. – Он смотрит на часы и вздыхает: – Собеседование окончено. Поздравляю, что ты достигла этого этапа процесса, Сия. Было удовольствием наблюдать за твоей работой.

Меня выводят из комнаты, прежде чем я успеваю спросить, что он имел в виду, говоря о Зандри и ее браслете. У меня подкашиваются ноги, я едва ими перебираю, бредя за сотрудником по коридору. Наверное, это типичная реакция на препарат или на стресс, потому что сотрудник, провожая меня в спальню, с заученной ловкостью поддерживает меня за талию. Я остаюсь одна со своим страхом неудачи и непрерывно звучащими в голове прощальными словами Барнса.

Зандри.

Д-р Барнс считал, что я уже знаю о ее судьбе. Откуда? Я ни разу не видела ее в экзаменационной зоне. Каким образом мог ко мне попасть ее браслет?

Я вываливаю содержимое рюкзака на кровать и ищу ответ на эти вопросы. Передо мной приемник-передатчик, складной нож, обрывок белой простыни. Все остальное, имевшее отношение к четвертому экзамену, пропало. За исключением трех идентификационных браслетов в боковом кармане.

Я щупаю первый. Треугольник и колесико с восемью спицами. Это символ девушки, которую мы похоронили. Ее убил из арбалета Уилл. Теперь я знаю ее имя: Нина. Она приехала на Испытание из колонии Пьер и пала жертвой Соединенного Содружества. Пусть курок спустил Уилл, Испытатели позволили этому случиться. Сколько кандидатов, пытавшихся выжить, погибло за долгие годы? А сколько еще погибнет, чтобы помочь Испытателям оценить достоинства кандидатов?

Эта мысль меня злит, и так сильно, что я не сразу вспоминаю про два других браслета в рюкзаке. Один, как утверждает Барнс, и есть ответ на мой вопрос. Я откладываю браслет Нины и разглядываю другие. На первом символ Романа – Х в круге. На втором, поменьше размером, треугольник со стилизованным цветком. Я вспоминаю, как мы ехали в Тозу-Сити. Зандри заигрывала с Томасом, теребя свой браслет. На нем был этот символ. Я не помню, как подбирала этот браслет. Откуда он взялся?

Я вспоминаю события четвертого экзамена день за днем. Вот я пробираюсь через развалины Чикаго. Вот чудесный оазис, где пролилась кровь. Нина с выклеванными глазами. Бегство от огромных зверей, похожих на волков. Встреча со Стейшей, Виком и Трейслин. Город с домом под куполом и с лабиринтом из улиц. Река, у которой мне пришлось убивать. Уилл. Пули Брика, рвущие людей-мутантов на куски. Нападение Романа. Девушка, стреляющая в нас неподалеку от финиша. Уилл стреляет в Томаса. Моя отчаянная попытка переделать велосипед, чтобы довезти Томаса до Тозу-Сити. Гонка наперегонки со смертью.

Минутку! Браслет застывает в моих пальцах, когда я кое-что вспоминаю. Это так мало значит по сравнению с предательством Уилла или с ранением Томаса и с его кровью, льющейся на землю! Мне понадобились спички, я рылась в темноте в его рюкзаке и нашла металлический предмет. Я решила, что это второй Нинин браслет, который Томас забрал на память, как и я.

Но я ошиблась. Это был браслет Зандри.

Как он оказался у Томаса в рюкзаке?

За три с половиной недели четвертого экзамена мы с Томасом провели врозь всего полтора дня. Мог ли он подобрать браслет где-то в Чикаго? Если да, то почему не сказал мне? Не хотел, чтобы я знала, что Зандри завалила экзамен так быстро после начала? Боялся, что я решу, что провал неизбежен?

Возможно, Томас волновался за меня и мог постараться, чтобы я не отвлекалась на мысли о неудаче. Только я не уверена, что это правильный ответ. Мы с Томасом разлучались еще раз. Я знаю!

Браслет.

Запекшаяся кровь на ноже Томаса.

Его затравленный взгляд.

Слова Уилла о том, что я обманываюсь в Томасе.

Кандидат, с которым Уилл и Томас встретились в мое отсутствие…

Не какой-то безымянный парень из колонии Колорадо-Спрингс, а Зандри.

Все сходится, у меня в голове раздается щелчок, из легких разом выходит весь воздух. Я не могу двигаться, не могу дышать. Мне остается только вцепиться в браслет красавицы, чьим талантом восхищалась вся колония Пять Озер. Девушки, заигрывавшей с Томасом. Девушки, которую он, наверное, убил.

Нет. Мое сердце отказывается в это верить. Томас не убийца. Вдруг у него не было выбора? Я оставила его вдвоем с Уиллом. Не проще ли поверить, что именно Уилл, закоренелый убийца, прикончил Зандри? Что вспыхнула ссора, и…

Варианты теснят друг друга в моей голове. От принятых лекарств ум заходит за разум. Я вскакиваю и принимаюсь расхаживать взад-вперед, глядя на браслет в моей руке и силясь разгадать его тайну. Сердце не желает связывать Томаса с убийством Зандри, но его нежелание поделиться со мной событиями того дня не позволяет считать его невиновным.

Предательство и страх, злость и разочарование. Чувства дырявят меня, как пули, колени подгибаются, я оседаю на пол. Но рыдать не стану. За мной следит камера на потолке, и я не доставлю Барнсу и его сотрудникам удовольствия любоваться моим горем. Разве не они – истинные виновники гибели Зандри? Это они навязали нам эту игру на выживание. Что бы Томас ни натворил, я уверена, что он сделал это не для того, чтобы оказаться в списке принятых в Университет. Скорее всего, он защищал свою жизнь.

Я вскакиваю и барабаню в дверь. Она открывается, и я получаю большой поднос с едой. Мне сообщают, что комитет все еще заседает. Сотрудник уходит, я слышу щелчок замка. Остается ждать.

Угощение роскошное: большой бифштекс, зажаренный снаружи, но сочащийся кровью внутри, золотистые ломти картофеля – это сорт, выведенный Зином, – запеченного в кожуре. Холодные креветки с кусочками лайма и блюдечко растаявшего масла. Салат из свежих овощей с грецкими орехами под восхитительным соусом. Запотевший бокал с чем-то прозрачным, пузырящимся. Бутылочка чистой воды и кусок торта.

Так мне предлагают отпраздновать успех: я оставила позади все экзамены. Но никогда еще я не была меньше расположена пировать, чем сейчас.

Камера над головой принуждает меня отрезать кусок бифштекса. Уверена, это очень вкусно, но я способна только на то, чтобы жевать, глотать и не давиться. Отхлебнув пузырящийся напиток, я тут же ставлю бокал: спиртное. С этим напитком Зин явился поздравить меня в вечер выпуска. Тогда у него был привкус горечи, разочарования. Сегодня это вкус дома.

Я пью воду и чуть-чуть спиртное, чтобы быть поближе к Зину. Клюю салат, но не притрагиваюсь к торту. От мысли о празднике с браслетом Зандри в руке меня тошнит. Тем временем заходит солнце. Я провожаю взглядом последние лучи и гадаю, узнаю ли о решении до рассвета.

Сотрудник забирает поднос, я опять слышу громкий щелчок замка. Теперь мое одиночество разделяет луна. Минуты превращаются в часы, я думаю о Зандри и о Малахии. Анализирую каждую минуту своего собеседования, вдумываюсь в каждое слово, ища подсказку, прошла я или провалилась. Наконец засыпаю, подсунув под бок рюкзак.

На рассвете мне дают новый поднос. Решения все нет. Перед уходом сотрудник советует запастись терпением. Мне остается мерить шагами комнату.

Поднос с едой. Пустой поднос. Новостей все нет.

Я вспоминаю каждый день Испытания, пытаясь понять, что могло заставить Томаса лишить жизни Зандри, но захожу в тупик. При всем своем нахальстве и упрямстве Зандри ни за что не напала бы на Уилла или на Томаса. С Томасом они дружили – возможно, она даже была в него немного влюблена. А теперь она мертва. Измученная своими мыслями, я ищу спасения во сне, но там меня подстерегают Барнс и другие Испытатели. Они оценивают результаты одного мертвого кандидата за другим.

Райм. Нина. Малахия. Бойд. Джил. Аннелиза. Николетт. Роман. Зандри.

В углу вырастает гора трупов. Наконец Испытатели принимаются за меня. Д-р Барнс, качая головой, говорит, что я подавала большие надежды. Напрасно я доверилась не тем людям. Для лидера это непростительно. Он объявляет, что я не прошла, один из Испытателей вскидывает арбалет, целится и стреляет. Стрела втыкается мне в живот, и я бужу себя криком, прежде чем скатываюсь с кровати на пол.

Запертая в каморке и лишенная человеческого общения, не считая сотрудника, приносящего мне поесть, я чувствую, что все хуже выношу растущее во мне напряжение. Я часами расхаживаю по комнате, потом часами сижу и пялюсь на стену, мысленно торопя решение о своей судьбе. Его все нет, и я уже подозреваю, что само это ожидание – очередная проверка. Может, д-р Барнс и его друзья сидят перед экранами и наблюдают, как мы переносим неизвестность? Как ведут себя другие кандидаты – тоже расхаживают взад-вперед, как я? А мои кошмары – минус для меня? Или беззаботный сон воспринимался бы как неприемлемое безразличие?

Я смотрю на камеру под потолком. Мне уже все равно, что сотрудники увидят, что я ее заметила. Может, мне даже хочется, чтобы они это знали. Чтобы видели, что мне хватило ума понять, что они за нами следят. Лежа без сна, я вспоминаю погибших кандидатов и думаю про стирание памяти, которое произойдет, если мы не перехитрим Испытателей. Впервые я задумываюсь о том, что стало с кандидатами, завалившими первые два тура экзаменов: их уничтожили или Содружество попросту стерло у них память об этом опыте? За прошедшие сто лет население Соединенного Содружества выросло, но достаточно ли этого роста, чтобы оправдать ежегодное уничтожение десятков самых ярких граждан? А если их не уничтожают, то куда они деваются?

Расправившись с очередным утренним подносом, я устаю от следящих за мной глаз и подслушивающих меня ушей. Улыбнувшись в камеру, я кручу свой браслет, нажимаю на застежку и роняю браслет на кровать, туда, где лежат браслеты Зандри и Нины. Снимаю с рюкзака второй браслет, кладу его с остальными, забираю рюкзак и запираюсь в ванной.

Чувство, что я одна – по-настоящему одна, – позволяет мне облегченно расправить плечи. Я принимаю душ, потом устраиваюсь на полу. От нечего делать я роюсь в рюкзаке. Эти вещи я взяла из дому, их шила моя мать, к ним прикасался мой отец, ими пользовались мои братья. Раньше эти вещи определяли, кто я такая. Больше не боясь камер, я позволяю себе выплакаться, перебирая дорогие мне вещицы и по очереди прижимая их к щеке, и вспоминаю девушку, когда-то собиравшую этот рюкзак. Как мне не хватает ее тогдашней надежды, ее оптимизма! Открывавшегося перед ней сверкающего будущего! Если таблетки Томаса не сработают, то, может, стирание памяти об Испытании вернет прежнюю Сию? Может, утрата воспоминаний сумеет исцелить мое сердце?

Может быть. На мгновение я позволяю себе поверить в блаженное неведение. В безмятежные сны. В будущее, свободное от лишнего знания.

Мужской голос заставляет меня вскочить и крутиться, не понимая, откуда он доносится. Только спустя минуту я соображаю, что голос раздается из прибора, который я сжимаю в руках.

«Почва в четвертом секторе имеет признаки жизнеспособности, радиация практически отсутствует. Новая формула, судя по всему, работает».

Это Зин. У него сильный, здоровый голос. Как чудесно его слышать! Видимо, на приборе есть кнопка, и я случайно включила воспроизведение. Прибор заодно обладает функцией диктофона.

«Передайте отцу, что в седьмом секторе есть больные животные. Наверное, это от новых ягод, которые мы там выращиваем. Надо будет их проверить».

Я помню разговор об этой проблеме за ужином, за пару недель до моего выпуска. Все спорили, смеялись, засиделись допоздна, даже позволили мне кое-что предложить. То, что меня терпят, наполнило меня гордостью: вот я и взрослая! Я была готова завоевать весь мир. Какой глупостью это кажется теперь!

Некоторое время я довольствуюсь голосом Зина, записавшего свои соображения о зонах за Пятью Озерами, над возрождением которых трудится отец со своими помощниками. Какое-то раздраженное словечко вызывает у меня смех, упоминания отца и братьев – слезы. Потом я начинаю ломать голову над тем, как работает диктофон. Знаю, что с его помощью можно связываться с прибором в кабинете отца, но никогда не слышала, что у него есть функция записи.

Я долго ищу кнопку. Наконец, мое внимание привлекает участок на задней крышке, отличающийся от остального прибора. Заметно, что здесь приложил руку Зин.

С помощью отвертки на складном ноже я нахожу и другие внесенные им усовершенствования. Не могу без улыбки смотреть на эти доказательства его изобретательности. Среди проводков и микросхем виднеется маленький черный блок. Проследив сплетение проводков, я нахожу микрофончик и маленький репродуктор. Все сделано отлично, комар носу не подточит. Если бы я по случайности не нажала на кнопку воспроизведения сзади, то так и не узнала бы о записывающем устройстве.

Вздрогнув от внезапного стука, я осторожно убираю все обратно в рюкзак, выхожу в темную спальню и открываю дверь. Женщина с подносом в руках выглядит настороженной.

– Все в порядке? – интересуется она. Мой переход в ванную, видимо, не остался незамеченным.

– Не жалуюсь, – заверяю я ее, но шум дальше по коридору свидетельствует о том, что непорядок отмечен не только у меня. Неужели кто-то из кандидатов отреагировал на невыносимое напряжение так же, как Райм? Мне должно быть все равно, но я тревожусь за Томаса. Ничего не могу с собой поделать. Как бы ни изменило его Испытание, для меня он навсегда останется земляком, добрым и отзывчивым. Хочу, чтобы он выжил.

Сотрудница отдает мне обеденный поднос, сообщает, что решение все еще не принято, и запирает дверь. Впервые я не возражаю против одиночества. Ем цыпленка во вкусном томатном соусе и свежие овощи, а потом опять запираюсь в ванной.

Какое-то время мне хватает голоса брата, перечисляющего свою программу на день. Но вскоре мысль, что, может быть, очередной кандидат расстался с жизнью, заставляет меня метаться по крохотной ванной. Мне бы рассудить, что стало на одного конкурента меньше, но я не могу. Для меня это еще один многообещающий ум, чья судьба скоро будет предана забвению. Вместе с другими судьбами. Или кто-то их запомнит? Если все будет происходить так, как хочет Соединенное Содружество и Испытатели, то нет, никто их не вспомнит. Никому нет до них дела.

Я смотрю на прибор, и меня посещает идея. Несколько минут уходит на то, чтобы понять, как включается запись, а потом я начинаю говорить. Тихим, часто нетвердым голосом вспоминаю Малахию. Его улыбку. Его скромность. Как он пел. И как умер. Райм с ее кукурузными лепешками. Ее заносчивость. И как она качалась в петле, свисавшей с потолка. Первые погибшие на Испытании. Я рассказываю о своем пробуждении в железной конуре. Об улицах разрушенного Чикаго. О летящей в меня стреле арбалета. О своем ужасе. Об отдаче револьвера у меня в руке.

Оказывается, диктофон имеет ограниченный объем записи. Приходится выбирать, о чем рассказывать. Это очень трудно. У меня сердце разрывается, когда приходится перематывать запись и стирать наговоренное, чтобы записать другой сюжет. Памяти заслуживают все, но требуется отбор. Слезы то и дело заставляют меня останавливаться. Сердце колет, легкие горят, горло дерет, зато я записала, сколько смог уместить диктофон. Мои воспоминания не погибнут, пока будет в порядке этот прибор. Кто-то их послушает и запомнит.

Отправят ли приемник-передатчик обратно моей семье, если моя кандидатура будет отвергнута? Сомневаюсь. Разве что попросить Майкла передать его им, когда меня не станет.

Прежде чем убрать прибор в рюкзак, я наношу острием ножа маленький рисунок на его крышку. Потом кладу поверх него одежду и остальное, смываю с лица следы долгих усилий. Сотрудница, принесшая ужин, опять интересуется моим самочувствием. Я заверяю ее, что лучше не придумаешь, и беру поднос. Прежде чем закрыть дверь, она говорит:

– Решение принято. Состав нового курса будет объявлен после завтрака.

Прошла я или провалилась, завтра все так или иначе закончится.

 

Глава 22

Впервые за долгие недели мне не снятся кошмары. Только родной дом, умиротворение, облегчение, что все это скоро кончится. Меня будит стук в дверь. Снова поднос – и требование за час одеться и собраться. За мной зайдут.

Я ем без аппетита, хотя на завтрак свежая клубника, толстый горячий сандвич с изюмом и грецкими орехами, свежевыжатый апельсиновый сок, бублики с корицей. Как я ни стараюсь получить удовольствие от еды, напряжение берет верх над едва обретенным спокойствием, и мне становится не до нее.

Я застегиваю на запястье свой идентификационный браслет. Второй браслет возвращаю на лямку рюкзака. Вспоминаю отца и думаю о том, каково было ему, когда он готовился выслушать свой приговор. И жду, гадая, увижусь ли с Томасом до того, как Испытатели сотрут нам память. Сумеет ли он передать мне таблетку? Увидит ли в моих глазах недавно возникшие подозрения?

Я готова к стуку в дверь. Шагаю с рюкзаком на плече по коридору за темноволосой женщиной. То немногое, что я съела, неприятно болтается в желудке. Мы молча едем в лифте на второй этаж. Лицо моей сопровождающей ничего не выражает: ни улыбки, ни какого-либо предупреждения. Нипочем не понять, какая участь мне уготована.

Дверь в конце длинного коридора распахнута, моя Испытательница велит мне войти в нее. Там меня уже ждут.

Я засовываю руки в карманы, чтобы не дрожали, и вхожу в большую комнату. Сопровождающая входит следом за мной. Вижу широкий стол, за ним расселись не меньше дюжины Испытателей во главе с Барнсом. Перед ним лежит белый конвертик. На его лице ничего нельзя прочесть. Я иду к одинокому стулу по другую сторону стола.

Когда я сажусь, д-р Барнс тепло улыбается.

– Извини, что мы заставили тебя так долго ждать решения. Не хотелось ошибиться. – Он медленно берет конверт, обходит стол, останавливается передо мной. У меня отчаянно колотится сердце. – Уверен, тебе не терпится узнать результаты своего Испытания. Не буду больше тянуть.

Он открывает конверт, достает белый лист, смотрит на него, как будто взвешивает приговор, прежде чем передать его мне. Лист дрожит в моих пальцах. Мне требуется несколько попыток, чтобы прочесть единственное слово, крупно и жирно напечатанное посередине:

ПРИНЯТА

Победа!

Я улыбаюсь до ушей, сердце трепещет. Слышу, как Испытатели в комнате произносят слова поздравления. Д-р Барнс говорит, что горд мной, и трясет мне руку. Потом укол в шею – и в глазах чернеет.

Это провал.

Я вожу пальцами по пяти отметинам на левой руке, рассматривая их в зеркале. Я в университетском общежитии. Мне выделено целых три комнаты – спальня, гостиная, ванная, – где я буду обитать на первом этапе обучения. Я выдержала Испытание. Это важнейшее достижение моей жизни. Но я его совершенно не помню.

Наверное, я пыталась избежать потери памяти. Но не вышло. Помню только путешествие в Тозу-Сити в черном глиссере. Злобного неряху, поставившего ножку Малахии. Свою соседку по комнате и ее кукурузные лепешки. Дальше – ничего, до того момента, когда оказалась в каком-то зале вместе с другими кандидатами, – так я предполагаю. Я озираюсь в надежде найти знакомые лица. Седой мужчина с бородкой, в бордовом комбинезоне поднимается на освещенную сцену, радостно улыбается нам и говорит:

– Поздравляю! Счастлив приветствовать вас, двадцать кандидатов, отобранных для учебы в Университете в будущем году.

Удивление. Восторг. Замешательство. И понимание: Испытание позади. Я его выдержала. Д-р Барнс сообщает, что сразу после собрания нас перевезут из Испытательного центра в жилые помещения. Потом будет устроено торжество, на котором мы сможем познакомиться друг с другом. Но одного из кандидатов я уже знаю. Сердце подпрыгивает от радости, когда я встречаюсь глазами с парой серых глаз. Он раскрывает объятия, и я падаю в них, счастливая оттого, что нашла знакомое лицо. В будущем мне не грозит одиночество. Со мной Томас.

С тех пор минуло почти три недели. Мы с Томасом проводим почти все время вместе, изучая город и узнавая друг о друге то, чего не знали раньше. От одной мысли, что сегодня я снова его увижу, у меня в животе начинают порхать мотыльки.

Я подпрыгиваю от стука в дверь, опускаю рукав, пряча пять извилистых шрамов, и кричу: «Открыто!»

– Ты не готова! – Стейша щурится на мою белую блузку и коричневые брюки. – Нельзя идти в таком виде на вечеринку! Что все подумают?

– До вечеринки еще целый час, – смеюсь я. – Не бойся, я оденусь как полагается.

– Гляди мне! – Она хмурится, прежде чем уйти, но я замечаю улыбку, как она ни старается ее спрятать. Своей серьезностью Стейша отпугивает большинство парней, в том числе Томаса. Но я почему-то решила с ней сблизиться, и мы как будто поладили. Не могу избавиться от мысли, что за шесть недель Испытания мы с ней должны были где-то пересечься. Возможно, тогда и подружились, а сейчас продолжаем.

Закрыв дверь, я прихожу к выводу, что Стейша права. Пора готовиться к вечеринке. В конце концов, ее героиня – я сама.

Встречи с университетскими преподавателями, знакомство с территорией и оборудованием, переезд в новое жилище – все это не оставляет времени на обновление гардероба. С нами делятся своей ненужной одеждой другие студенты, а д-р Барнс обещает, что в наступающие недели у нас будет возможность заняться покупками. Поэтому пока что я, как обычно, довольствуюсь брюками, но блузку меняю на одолженную голубую, закрывающую мои шрамы. Волосы распускаю, потому что Томас говорил, что так ему нравится больше. Мы – единственные двое из колонии Пять Озер, успешно прошедшие Испытание, и нас, естественно, тянет друг к другу. Но дело не только в разговорах о доме. Тут есть что-то более теплое, насыщенное, будоражащее, чем просто дружба. Наверное, глупо принимать наши чувства за любовь. Но вдруг? Теперь, когда Испытание позади, ничего не должно помешать нам с Томасом в этом разобраться.

Когда Стейша стучится опять, я уже застегнула на запястье серебряный идентификационный браслет с одной звездочкой – символ первокурсницы – и готова идти. В холле нас встречает гомон. Свернув за угол, я расплываюсь в улыбке. Передо мной плакат, поздравляющий меня с днем рождения, меня ждет большой торт со свечками, улыбки. Томас. Д-р Барнс. Праздновать мой день рождения собрался весь наш курс и многие Испытатели.

Нас замечают, все оборачиваются и начинают петь. Не знаю, во всех ли колониях принято поздравлять с днем рождения этой песней, или это Томас научил ей остальных, но песня навевает воспоминания о доме, и я не могу удержаться от слез.

Песня пропета, нежное прикосновение убирает с моей щеки слезу.

– Брось, радоваться надо, а не плакать! Может, песня была неудачной затеей?

– Что ты! – Я улыбаюсь Томасу. – Наоборот, чудесно, честное слово!

– Правда?

Его губы касаются моих.

– Еще как!

– Эй! – раздается насмешливый голос. – А другим можно целовать виновницу торжества?

Томас хмурится, когда Уилл чмокает меня в щеку и обнимает за плечи. Длинные волосы Уилла зачесаны назад, глаза весело сверкают – приятно посмотреть. После того как д-р Барнс поздравил нас с поступлением, Уилл поднял руку и спросил про своего брата Джила, приехавшего вместе с ним на Испытание. Барнс объяснил, что поступил один Уилл, а его брата, как и других срезавшихся участников, отправили в новую колонию. Уилл распсиховался, из аудитории его выводили целых четыре сотрудника, понадобилось несколько дней, чтобы он успокоился и переселился в отведенное ему жилище в Университете. Некоторые студенты шептались, что Испытатели собираются заменить его кем-то из не прошедших Испытание. Но Уилл вернулся, и я рада.

Уилл целует меня в другую щеку и встречает недовольство Томаса смехом:

– Твой дружок ревнует, ведь нам с тобой предстоит вдвоем учиться ориентироваться в городе. Вообще-то, я думаю, что тебе, Сия, не годимся мы оба. Но начальству виднее.

Звучит знакомо. Я не впервые, склонив набок голову, пытаюсь вспомнить что-то, ускользающее из памяти.

Томас возражает Уиллу, что у него нет причин ревновать. Нас окружают другие кандидаты. Крупный спокойный парень по имени Брик дарит мне цветы. Разговор переходит на будущую программу ориентации. До начала учебы студенты посвящают месяц встречам с чиновниками Тозу-Сити и с представителями всех колоний. Кроме того, нам нужно изучить город, где мы проведем несколько лет. Для этих встреч и прогулок по городу нас разбивают на пары. Томасу неприятно, что мой партнер – Уилл. И не из-за подозрения, что у нас роман. Томас ладит почти со всем курсом, один Уилл ему не по душе. Надеюсь, за предстоящие недели и месяцы они как-то притрутся друг к другу.

Кто-то включает радио на солнечной батарее, и начинаются танцы. Даже Барнс не может удержаться и танцует с сотрудницей Испытательного центра – как потом оказывается, это его жена.

К наступлению сумерек я так натанцевалась, что ноги отваливаются, да еще объелась подарочным тортом. Меня уже тянет улизнуть к себе, как вдруг я вижу под деревом знакомое лицо. Пообещав Томасу скоро вернуться, я иду через двор к Майклу Галлену, чиновнику из Тозу-Сити.

– С днем рождения!

– Вы стоите здесь с самого начала? – спрашиваю я. Он качает головой:

– Нет, вышел, когда гости начали расходиться. Иначе у тебя не нашлось бы времени поболтать. Поздравляю с прохождением Испытания! Хотя не удивлен. Ты умная и сильная. Я знал, что ты не оплошаешь.

Опять накатывает дежавю. Но всякий раз, когда я пытаюсь что-то вспомнить, все воспоминания разлетаются, как от порыва ветра.

– Что-то не так?

Я мотаю головой:

– Все в порядке. Просто я готова поклясться, что уже слышала от вас эти слова. Забавно, правда?

Он улыбается и не спорит. Вместо этого он говорит:

– Я кое-что тебе принес. – Достав из-за спины пакетик, он отдает его мне. Я начинаю его открывать, но он качает головой. – Лучше подожди, пока останешься одна, иначе нам обоим не поздоровится. По университетским правилам студентам не положено поддерживать какие-либо связи со своими семьями, но я решил, что будет совсем невредно передать тебе вот это.

Моя семья! Я кручу в руках подарок, не зная, что подумать.

– Как это?.. Это от моих родных?

– На прошлой неделе дела забросили меня в колонию Мэдисон. Услышав, что у твоего отца там какая-то встреча, я решил ему позвонить. Он попросил передать тебе этот подарок от близких.

Ох, как тепло в сердце! Хороший человек совершает хороший поступок в отношении девушки, оказавшейся далеко от родного дома. Но всего несколько минут назад он не отрицал, что говорил мне раньше слова, которых я теперь не могу вспомнить. Теребя подарок, я чувствую, что у нашей беседы есть потаенный смысл.

Наши взгляды встречаются, и какое-то время мы внимательно смотрим друг на друга. Я ищу на его лице ответы, но тут меня зовут. Оглядываясь, я вижу Томаса и еще нескольких ребят, машущих мне.

– Я сейчас! – кричу я им. Но когда оборачиваюсь, Майкла уже след простыл.

Несколько человек шутят на тему подарка от важной шишки. Я объясняю, что он сотрудник, сопровождавший нас на Испытание, но от этого девчонки хихикают еще громче. Даже Томас приподнимает бровь, но я намекаю ему взглядом, что все объясню потом, и не раскрываю происхождение подарка. Ради меня Майкл нарушил правила. Не хочу, чтобы из-за меня он попал в беду.

Небо темнеет, праздник близится к концу. Томас провожает меня до двери, дарит на прощанье нежный поцелуй и более того – слова любви. Когда я отвечаю, что, наверное, тоже его люблю, время словно замирает, Томас заглядывает мне в глаза, как будто пытается понять, не обманываю ли я его. Последний поцелуй, обещание увидеться завтра – и Томас уходит.

Наконец-то я остаюсь наедине с подарком. Подарок из дома! Что ж, пусть я и не помню о днях, предшествовавших моему дню рождения, но родители все помнят. Я открываю пакетик. В нем две открытки и букетик высушенных роз в маленьком чугунном горшочке. Мама написала, что цветы выведены моим отцом и братьями, а горшочек достался ей от матери. Лучшего подарка я и ожидать не могла!

Я ставлю цветы на столик у своей кровати и читаю открытки. Одна от Дейлин: она пишет, как соскучилась по мне, но обещает встретиться со мной в городе на будущий год. Другая от семьи. Трое братьев написали, каждый по строчке: они по мне скучают и поздравляют с днем рождения. Зин приписал, что горд моими достижениями и жалеет о своем поведении накануне моего отъезда. А еще он хочет назад свой приемник-передатчик.

Я со смехом вынимаю прибор из своего кандидатского рюкзака и верчу его в руках. Отец, без сомнения, уже снабдил Зина новым. Но я, конечно, отошлю ему и этот. Но сначала немного его подразню. Младшая сестра не может поступить иначе.

Я бросаю прибор в рюкзак, засовываю рюкзак под кровать. Иду к стенному шкафу за пижамой – и тут слышу щелчок.

Вот это да! Наверное, случайно включился приемник-передатчик.

Сколько раз я пыталась включить двухстороннюю радиосвязь! Но, конечно, расстояние до такого же прибора в кабинете моего отца слишком велико. Кто знает, может, за год-другой в Университете я придумаю, как усилить сигнал и получить возможность переговариваться с родственниками.

Я уже готова забыть про прибор, как вдруг мне бросается в глаза кое-что неожиданное. Нечто на его задней крышке, царапина, которой я не видела, когда брала прибор из дому. Всего в сантиметр длиной, но формой напоминает молнию на моем кандидатском идентификационном браслете. Я вожу по ней пальцем и чувствую, как часть крышки уходит вниз. Кнопка. Именно она, отлично замаскированная. Не удивительно, думаю я, что Зин требует назад именно эту карманную радиостанцию! Он переделал ее во что-то другое. Не иначе, я догадалась об этом на Испытании и оставила отметину как подсказку.

Я с радостной улыбкой плюхаюсь на кровать, нажимаю на кнопку и жду чего-то невероятного. Потому что от Зина ничего другого ждать не приходится.

И действительно, я не верю собственным ушам.

Я ошарашенно моргаю, слушая голос, похожий на мой собственный. Словам, которые произносит этот голос, не хочется верить.