Белая комнатушка. Все в ней белое: и стены, и пол. Окон нет. Вдоль стены длинный черный стол, за ним пятеро Испытателей. Двое в красном, двое в бордовом. И д-р Барнс, он манит меня пальцем.

– Входи, Сия. Садись.

Посередине комнаты, напротив Испытателей, стоит черный столик, на нем стакан с прозрачной жидкостью, рядом черный стул.

– Выпей, пожалуйста.

Все смотрят, как я подхожу к столику и сажусь. Когда я беру стакан, Барнс кивает: мол, его вежливая просьба – на самом деле приказ. У меня нет выбора, надо выпить содержимое стакана.

Вода и еще что-то. Металлический привкус, слабая горечь. Почти сразу я чувствую расслабление мышц. Я так долго была напряжена, что наслаждаюсь этим ощущением, улыбаюсь и при этом думаю, что смесь не просто расслабляющая. Дальше будет эйфория, благостная беспечность.

– Сыворотка правды. – Слова слетают с моего языка, прежде чем я успеваю их подумать. Д-р Барнс кивает:

– За сегодня ты первая, кто понял это без моей подсказки.

– Может, они слишком напуганы, чтобы признаться, что тоже заметили. – Слова опять вылетают сами собой, без всякого контроля.

– И такое возможно, – со смехом соглашается д-р Барнс. – Для того мы и даем вам это снадобье. Оно помогает расслабиться телу и рассудку. Мы знаем, через что вам пришлось пройти, и не хотим, чтобы напряжение помешало нам понять, какие вы на самом деле.

Эйфория понемногу рассеивается, и в этот раз я думаю, прежде чем сказать:

– Сомневаюсь, что сама себя знаю.

– Мы здесь именно для того, чтобы в этом разобраться. Расскажи нам о своей семье, Сия.

Моя семья. Я делаю глубокий вдох и обдумываю ответ. Способность размышлять, а не сразу выпаливать ответ, убеждает меня, что жидкость из пузырька ослабила действие сыворотки правды. Надо дать им тот ответ, которого они ждут. Наверняка они уже все знают о моих родителях и братьях. Что же они хотят услышать?

Я выбираю простой вариант. Перечисляю все семейство. Испытатели задают вопросы про колонию Пять Озер, и я добросовестно отвечаю. Вопросы в основном об отце: чему он меня учил, что рассказывал о том, как сам проходил Испытание. Я отвечаю, что он мало что запомнил.

– Но он предупреждал меня об острой конкуренции среди кандидатов.

Следуют наводящие вопросы, и, хотя мышцы у меня расслаблены, сама я настороже и избегаю ответов, способных навредить моим родным. Когда д-р Барнс заговаривает о том, что, как он слышал, мой старший брат возглавлял несколько проектов вместо моего отца, и спрашивает, не считаю ли я, что ему следовало бы пройти Испытание для поступления в Университет, я без колебаний лгу:

– Мой отец старается поощрять всех участников своих проектов, даже если они этого не заслуживают. Я очень люблю Зина, но он работает неряшливо и на самом деле не заслуживает похвалы.

Меня радует, что я обошла препятствие, но за первой ловушкой следует вторая. Вопрос о самом отце: хотел ли он, чтобы дети пошли по его стопам? Обрадовался ли, когда меня выбрали? Я отвечаю просто и с подъемом. Ни слова об отцовских снах, о том, как его расстроило, что я стала кандидаткой. Главное – не привлекать внимание чиновников Тозу к воспоминаниям отца о его Испытании.

Начинаются вопросы о самом Испытании.

Почему я предупредила Брика про то, что сочла обманом Романа?

– Не сделав этого, я бы показала себя плохим членом команды.

Чем я руководствовалась, решив похоронить незнакомую кандидатку?

– Родители научили меня уважать жизнь.

Входила ли я в контакт с людьми из-за заборов Испытательной зоны?

– Нет.

Как я расцениваю свое решение довериться Уиллу?

– Решение довериться Уиллу было неудачным. В будущем я намерена делать выбор более обдуманно.

Отвечая, я чувствую на себе изучающий взгляд Барнса, взвешивающего каждый издаваемый мной звук.

Вот он снова берет слово:

– Расскажи нам о своих отношениях с Томасом Эндрессом.

Я удивлена вопросом, но отвечаю осторожно:

– Мы с ним близкие друзья. Он говорит, что любит меня, но это, думаю, потому, что я напоминаю ему о доме.

– Ты наверняка чувствуешь к Эндрессу нечто большее, чем просто дружба. Иначе зачем было рисковать жизнью, тратить время, чтобы его спасти?

Я прикусываю губу, решая, что он хочет услышать. Наконец, отвечаю:

– В семье меня учили помогать другим любой ценой. В колонии Пять Озер так принято.

Д-р Барнс наклоняется вперед:

– Ты считаешь, что решение потратить время на переделку велосипеда для спасения его жизни было разумным?

– Это сработало, – отвечаю я, – мы оба живы.

– Верно, живы. – Он улыбается. – Но меня настораживает, что ты, возможно, слишком привязана к кандидату Эндрессу.

Добродушный тон не в силах скрыть угрозу, содержащуюся в этих словах. Даже Испытатели рядом с Барнсом беспокойно ерзают. Молчание затягивается, мне становится трудно дышать. Сейчас моя очередь говорить, но вопроса не прозвучало, и, не зная вопроса, я могу попасть впросак с ответом. Что-то мне подсказывает, что этот ответ будет самым главным.

Наконец, когда дальше молчать становится невозможно, я говорю:

– Не понимаю.

– Эмоциональная вовлеченность в подобных ситуациях может становиться опасной. Например, что будет, если тебя примут в Университет, а его нет?

Меня оглушает биение собственного сердца.

– Я буду довольна, что прошла, и огорчена тем, что Испытательный комитет не разглядел потенциал Томаса. Он умен и находчив. Соединенное Содружество только выиграет, приобретя такого студента.

– Должны ли мы опасаться, что твое огорчение повлияет на качество твоих занятий в Университете?

Как ответить на этот вопрос? Моим мозгам грозит перегрев. То, что скажу, повлияет не только на мою жизнь, но и на жизнь Томаса. Ответ, что мне будет безразлично, получится легко распознаваемой ложью. В конце концов, д-р Барнс прав, говоря, что я спасла Томасу жизнь, рискуя собой. Сыворотка правды, которой они меня напоили, должна исключать ложь. Если я сейчас откровенно совру, то они сообразят, что что-то пошло не так, и станут разбираться почему. Я борюсь с желанием вытереть потные ладони о штаны и заставляю себя сосредоточиться.

Для меня возможен единственный ответ.

– Любому лидеру в какой-то момент приходится мириться с разочарованием. Если я рано усвою этот урок, это меня не обрадует, но я все равно сделаю все, чтобы вас не подвести.

Испытатели переглядываются, а я жду, что еще преподнесет д-р Барнс. Пытливо глядя на меня, он катает по столу ручку. Я сижу неподвижно и не отвожу взгляд. Кто-то кашляет, ему вторит кто-то еще. Вот и все звуки, раздающиеся в комнате на протяжении томительных, нескончаемых минут.

Наконец, д-р Барнс произносит:

– Думаю, вся необходимая информация получена. У моих коллег есть вопросы?

Все сидящие за длинным столом отрицательно мотают головами. Я пребываю в недоумении. Д-р Барнс говорил, что собеседование займет минут сорок пять, а на меня потратили от силы двадцать. Никто не спросил о моих результатах в первых двух экзаменах, четвертому экзамену была посвящена всего пара вопросов. Как понять их безразличие? Я провалилась? Скорее всего, да, раз они уже отодвигают стулья. Мне хочется взмолиться, чтобы они подождали, объяснить, что люди, втирающиеся в доверие с целью совершить предательство, не годятся в лидеры, сказать, что я уже не та девчонка, которая мечтала о Тозу-Сити, что меня обязательно надо зачислить в Университет. Не потому, что мне хочется стать частью системы – этого мне больше не хочется. А просто потому, что я хочу жить.

Я уже открываю рот, но д-р Барнс меня опережает:

– Прежде чем ты уйдешь, я должен спросить, есть ли у тебя вопросы к нам.

Это мой шанс произвести на них впечатление, задать вопрос, который докажет глубину моей наблюдательности, мою несравненную сообразительность. Но, зная, что это возможность блеснуть, я не могу побороть соблазн заполнить зияющую пустоту. Не знаю, что так на меня повлияло: воспоминания о нашей сплоченной колонии или то, что Уилл потратил время, чтобы узнать имя убитой им девушки? Как ни мало у меня надежды когда-нибудь вернуться домой, она все же теплится. Если таблетки, украденные Томасом из больницы, помогут мне сохранить память, то я смогу рассказать родным Малахии о том, что с ним произошло на Испытании, о его смерти. Зандри заслуживает того же.

Поэтому я не спрашиваю об учебных программах или о том, что будет представлять моя жизнь в Университете.

– Что произошло на последнем экзамене с Зандри Хикс? Как она умерла?

На губах Барнса играет улыбка, я слышу смешок:

– Я думал, ты сама это выяснила. Недаром у тебя в рюкзаке лежит ее идентификационный браслет. – Он смотрит на часы и вздыхает: – Собеседование окончено. Поздравляю, что ты достигла этого этапа процесса, Сия. Было удовольствием наблюдать за твоей работой.

Меня выводят из комнаты, прежде чем я успеваю спросить, что он имел в виду, говоря о Зандри и ее браслете. У меня подкашиваются ноги, я едва ими перебираю, бредя за сотрудником по коридору. Наверное, это типичная реакция на препарат или на стресс, потому что сотрудник, провожая меня в спальню, с заученной ловкостью поддерживает меня за талию. Я остаюсь одна со своим страхом неудачи и непрерывно звучащими в голове прощальными словами Барнса.

Зандри.

Д-р Барнс считал, что я уже знаю о ее судьбе. Откуда? Я ни разу не видела ее в экзаменационной зоне. Каким образом мог ко мне попасть ее браслет?

Я вываливаю содержимое рюкзака на кровать и ищу ответ на эти вопросы. Передо мной приемник-передатчик, складной нож, обрывок белой простыни. Все остальное, имевшее отношение к четвертому экзамену, пропало. За исключением трех идентификационных браслетов в боковом кармане.

Я щупаю первый. Треугольник и колесико с восемью спицами. Это символ девушки, которую мы похоронили. Ее убил из арбалета Уилл. Теперь я знаю ее имя: Нина. Она приехала на Испытание из колонии Пьер и пала жертвой Соединенного Содружества. Пусть курок спустил Уилл, Испытатели позволили этому случиться. Сколько кандидатов, пытавшихся выжить, погибло за долгие годы? А сколько еще погибнет, чтобы помочь Испытателям оценить достоинства кандидатов?

Эта мысль меня злит, и так сильно, что я не сразу вспоминаю про два других браслета в рюкзаке. Один, как утверждает Барнс, и есть ответ на мой вопрос. Я откладываю браслет Нины и разглядываю другие. На первом символ Романа – Х в круге. На втором, поменьше размером, треугольник со стилизованным цветком. Я вспоминаю, как мы ехали в Тозу-Сити. Зандри заигрывала с Томасом, теребя свой браслет. На нем был этот символ. Я не помню, как подбирала этот браслет. Откуда он взялся?

Я вспоминаю события четвертого экзамена день за днем. Вот я пробираюсь через развалины Чикаго. Вот чудесный оазис, где пролилась кровь. Нина с выклеванными глазами. Бегство от огромных зверей, похожих на волков. Встреча со Стейшей, Виком и Трейслин. Город с домом под куполом и с лабиринтом из улиц. Река, у которой мне пришлось убивать. Уилл. Пули Брика, рвущие людей-мутантов на куски. Нападение Романа. Девушка, стреляющая в нас неподалеку от финиша. Уилл стреляет в Томаса. Моя отчаянная попытка переделать велосипед, чтобы довезти Томаса до Тозу-Сити. Гонка наперегонки со смертью.

Минутку! Браслет застывает в моих пальцах, когда я кое-что вспоминаю. Это так мало значит по сравнению с предательством Уилла или с ранением Томаса и с его кровью, льющейся на землю! Мне понадобились спички, я рылась в темноте в его рюкзаке и нашла металлический предмет. Я решила, что это второй Нинин браслет, который Томас забрал на память, как и я.

Но я ошиблась. Это был браслет Зандри.

Как он оказался у Томаса в рюкзаке?

За три с половиной недели четвертого экзамена мы с Томасом провели врозь всего полтора дня. Мог ли он подобрать браслет где-то в Чикаго? Если да, то почему не сказал мне? Не хотел, чтобы я знала, что Зандри завалила экзамен так быстро после начала? Боялся, что я решу, что провал неизбежен?

Возможно, Томас волновался за меня и мог постараться, чтобы я не отвлекалась на мысли о неудаче. Только я не уверена, что это правильный ответ. Мы с Томасом разлучались еще раз. Я знаю!

Браслет.

Запекшаяся кровь на ноже Томаса.

Его затравленный взгляд.

Слова Уилла о том, что я обманываюсь в Томасе.

Кандидат, с которым Уилл и Томас встретились в мое отсутствие…

Не какой-то безымянный парень из колонии Колорадо-Спрингс, а Зандри.

Все сходится, у меня в голове раздается щелчок, из легких разом выходит весь воздух. Я не могу двигаться, не могу дышать. Мне остается только вцепиться в браслет красавицы, чьим талантом восхищалась вся колония Пять Озер. Девушки, заигрывавшей с Томасом. Девушки, которую он, наверное, убил.

Нет. Мое сердце отказывается в это верить. Томас не убийца. Вдруг у него не было выбора? Я оставила его вдвоем с Уиллом. Не проще ли поверить, что именно Уилл, закоренелый убийца, прикончил Зандри? Что вспыхнула ссора, и…

Варианты теснят друг друга в моей голове. От принятых лекарств ум заходит за разум. Я вскакиваю и принимаюсь расхаживать взад-вперед, глядя на браслет в моей руке и силясь разгадать его тайну. Сердце не желает связывать Томаса с убийством Зандри, но его нежелание поделиться со мной событиями того дня не позволяет считать его невиновным.

Предательство и страх, злость и разочарование. Чувства дырявят меня, как пули, колени подгибаются, я оседаю на пол. Но рыдать не стану. За мной следит камера на потолке, и я не доставлю Барнсу и его сотрудникам удовольствия любоваться моим горем. Разве не они – истинные виновники гибели Зандри? Это они навязали нам эту игру на выживание. Что бы Томас ни натворил, я уверена, что он сделал это не для того, чтобы оказаться в списке принятых в Университет. Скорее всего, он защищал свою жизнь.

Я вскакиваю и барабаню в дверь. Она открывается, и я получаю большой поднос с едой. Мне сообщают, что комитет все еще заседает. Сотрудник уходит, я слышу щелчок замка. Остается ждать.

Угощение роскошное: большой бифштекс, зажаренный снаружи, но сочащийся кровью внутри, золотистые ломти картофеля – это сорт, выведенный Зином, – запеченного в кожуре. Холодные креветки с кусочками лайма и блюдечко растаявшего масла. Салат из свежих овощей с грецкими орехами под восхитительным соусом. Запотевший бокал с чем-то прозрачным, пузырящимся. Бутылочка чистой воды и кусок торта.

Так мне предлагают отпраздновать успех: я оставила позади все экзамены. Но никогда еще я не была меньше расположена пировать, чем сейчас.

Камера над головой принуждает меня отрезать кусок бифштекса. Уверена, это очень вкусно, но я способна только на то, чтобы жевать, глотать и не давиться. Отхлебнув пузырящийся напиток, я тут же ставлю бокал: спиртное. С этим напитком Зин явился поздравить меня в вечер выпуска. Тогда у него был привкус горечи, разочарования. Сегодня это вкус дома.

Я пью воду и чуть-чуть спиртное, чтобы быть поближе к Зину. Клюю салат, но не притрагиваюсь к торту. От мысли о празднике с браслетом Зандри в руке меня тошнит. Тем временем заходит солнце. Я провожаю взглядом последние лучи и гадаю, узнаю ли о решении до рассвета.

Сотрудник забирает поднос, я опять слышу громкий щелчок замка. Теперь мое одиночество разделяет луна. Минуты превращаются в часы, я думаю о Зандри и о Малахии. Анализирую каждую минуту своего собеседования, вдумываюсь в каждое слово, ища подсказку, прошла я или провалилась. Наконец засыпаю, подсунув под бок рюкзак.

На рассвете мне дают новый поднос. Решения все нет. Перед уходом сотрудник советует запастись терпением. Мне остается мерить шагами комнату.

Поднос с едой. Пустой поднос. Новостей все нет.

Я вспоминаю каждый день Испытания, пытаясь понять, что могло заставить Томаса лишить жизни Зандри, но захожу в тупик. При всем своем нахальстве и упрямстве Зандри ни за что не напала бы на Уилла или на Томаса. С Томасом они дружили – возможно, она даже была в него немного влюблена. А теперь она мертва. Измученная своими мыслями, я ищу спасения во сне, но там меня подстерегают Барнс и другие Испытатели. Они оценивают результаты одного мертвого кандидата за другим.

Райм. Нина. Малахия. Бойд. Джил. Аннелиза. Николетт. Роман. Зандри.

В углу вырастает гора трупов. Наконец Испытатели принимаются за меня. Д-р Барнс, качая головой, говорит, что я подавала большие надежды. Напрасно я доверилась не тем людям. Для лидера это непростительно. Он объявляет, что я не прошла, один из Испытателей вскидывает арбалет, целится и стреляет. Стрела втыкается мне в живот, и я бужу себя криком, прежде чем скатываюсь с кровати на пол.

Запертая в каморке и лишенная человеческого общения, не считая сотрудника, приносящего мне поесть, я чувствую, что все хуже выношу растущее во мне напряжение. Я часами расхаживаю по комнате, потом часами сижу и пялюсь на стену, мысленно торопя решение о своей судьбе. Его все нет, и я уже подозреваю, что само это ожидание – очередная проверка. Может, д-р Барнс и его друзья сидят перед экранами и наблюдают, как мы переносим неизвестность? Как ведут себя другие кандидаты – тоже расхаживают взад-вперед, как я? А мои кошмары – минус для меня? Или беззаботный сон воспринимался бы как неприемлемое безразличие?

Я смотрю на камеру под потолком. Мне уже все равно, что сотрудники увидят, что я ее заметила. Может, мне даже хочется, чтобы они это знали. Чтобы видели, что мне хватило ума понять, что они за нами следят. Лежа без сна, я вспоминаю погибших кандидатов и думаю про стирание памяти, которое произойдет, если мы не перехитрим Испытателей. Впервые я задумываюсь о том, что стало с кандидатами, завалившими первые два тура экзаменов: их уничтожили или Содружество попросту стерло у них память об этом опыте? За прошедшие сто лет население Соединенного Содружества выросло, но достаточно ли этого роста, чтобы оправдать ежегодное уничтожение десятков самых ярких граждан? А если их не уничтожают, то куда они деваются?

Расправившись с очередным утренним подносом, я устаю от следящих за мной глаз и подслушивающих меня ушей. Улыбнувшись в камеру, я кручу свой браслет, нажимаю на застежку и роняю браслет на кровать, туда, где лежат браслеты Зандри и Нины. Снимаю с рюкзака второй браслет, кладу его с остальными, забираю рюкзак и запираюсь в ванной.

Чувство, что я одна – по-настоящему одна, – позволяет мне облегченно расправить плечи. Я принимаю душ, потом устраиваюсь на полу. От нечего делать я роюсь в рюкзаке. Эти вещи я взяла из дому, их шила моя мать, к ним прикасался мой отец, ими пользовались мои братья. Раньше эти вещи определяли, кто я такая. Больше не боясь камер, я позволяю себе выплакаться, перебирая дорогие мне вещицы и по очереди прижимая их к щеке, и вспоминаю девушку, когда-то собиравшую этот рюкзак. Как мне не хватает ее тогдашней надежды, ее оптимизма! Открывавшегося перед ней сверкающего будущего! Если таблетки Томаса не сработают, то, может, стирание памяти об Испытании вернет прежнюю Сию? Может, утрата воспоминаний сумеет исцелить мое сердце?

Может быть. На мгновение я позволяю себе поверить в блаженное неведение. В безмятежные сны. В будущее, свободное от лишнего знания.

Мужской голос заставляет меня вскочить и крутиться, не понимая, откуда он доносится. Только спустя минуту я соображаю, что голос раздается из прибора, который я сжимаю в руках.

«Почва в четвертом секторе имеет признаки жизнеспособности, радиация практически отсутствует. Новая формула, судя по всему, работает».

Это Зин. У него сильный, здоровый голос. Как чудесно его слышать! Видимо, на приборе есть кнопка, и я случайно включила воспроизведение. Прибор заодно обладает функцией диктофона.

«Передайте отцу, что в седьмом секторе есть больные животные. Наверное, это от новых ягод, которые мы там выращиваем. Надо будет их проверить».

Я помню разговор об этой проблеме за ужином, за пару недель до моего выпуска. Все спорили, смеялись, засиделись допоздна, даже позволили мне кое-что предложить. То, что меня терпят, наполнило меня гордостью: вот я и взрослая! Я была готова завоевать весь мир. Какой глупостью это кажется теперь!

Некоторое время я довольствуюсь голосом Зина, записавшего свои соображения о зонах за Пятью Озерами, над возрождением которых трудится отец со своими помощниками. Какое-то раздраженное словечко вызывает у меня смех, упоминания отца и братьев – слезы. Потом я начинаю ломать голову над тем, как работает диктофон. Знаю, что с его помощью можно связываться с прибором в кабинете отца, но никогда не слышала, что у него есть функция записи.

Я долго ищу кнопку. Наконец, мое внимание привлекает участок на задней крышке, отличающийся от остального прибора. Заметно, что здесь приложил руку Зин.

С помощью отвертки на складном ноже я нахожу и другие внесенные им усовершенствования. Не могу без улыбки смотреть на эти доказательства его изобретательности. Среди проводков и микросхем виднеется маленький черный блок. Проследив сплетение проводков, я нахожу микрофончик и маленький репродуктор. Все сделано отлично, комар носу не подточит. Если бы я по случайности не нажала на кнопку воспроизведения сзади, то так и не узнала бы о записывающем устройстве.

Вздрогнув от внезапного стука, я осторожно убираю все обратно в рюкзак, выхожу в темную спальню и открываю дверь. Женщина с подносом в руках выглядит настороженной.

– Все в порядке? – интересуется она. Мой переход в ванную, видимо, не остался незамеченным.

– Не жалуюсь, – заверяю я ее, но шум дальше по коридору свидетельствует о том, что непорядок отмечен не только у меня. Неужели кто-то из кандидатов отреагировал на невыносимое напряжение так же, как Райм? Мне должно быть все равно, но я тревожусь за Томаса. Ничего не могу с собой поделать. Как бы ни изменило его Испытание, для меня он навсегда останется земляком, добрым и отзывчивым. Хочу, чтобы он выжил.

Сотрудница отдает мне обеденный поднос, сообщает, что решение все еще не принято, и запирает дверь. Впервые я не возражаю против одиночества. Ем цыпленка во вкусном томатном соусе и свежие овощи, а потом опять запираюсь в ванной.

Какое-то время мне хватает голоса брата, перечисляющего свою программу на день. Но вскоре мысль, что, может быть, очередной кандидат расстался с жизнью, заставляет меня метаться по крохотной ванной. Мне бы рассудить, что стало на одного конкурента меньше, но я не могу. Для меня это еще один многообещающий ум, чья судьба скоро будет предана забвению. Вместе с другими судьбами. Или кто-то их запомнит? Если все будет происходить так, как хочет Соединенное Содружество и Испытатели, то нет, никто их не вспомнит. Никому нет до них дела.

Я смотрю на прибор, и меня посещает идея. Несколько минут уходит на то, чтобы понять, как включается запись, а потом я начинаю говорить. Тихим, часто нетвердым голосом вспоминаю Малахию. Его улыбку. Его скромность. Как он пел. И как умер. Райм с ее кукурузными лепешками. Ее заносчивость. И как она качалась в петле, свисавшей с потолка. Первые погибшие на Испытании. Я рассказываю о своем пробуждении в железной конуре. Об улицах разрушенного Чикаго. О летящей в меня стреле арбалета. О своем ужасе. Об отдаче револьвера у меня в руке.

Оказывается, диктофон имеет ограниченный объем записи. Приходится выбирать, о чем рассказывать. Это очень трудно. У меня сердце разрывается, когда приходится перематывать запись и стирать наговоренное, чтобы записать другой сюжет. Памяти заслуживают все, но требуется отбор. Слезы то и дело заставляют меня останавливаться. Сердце колет, легкие горят, горло дерет, зато я записала, сколько смог уместить диктофон. Мои воспоминания не погибнут, пока будет в порядке этот прибор. Кто-то их послушает и запомнит.

Отправят ли приемник-передатчик обратно моей семье, если моя кандидатура будет отвергнута? Сомневаюсь. Разве что попросить Майкла передать его им, когда меня не станет.

Прежде чем убрать прибор в рюкзак, я наношу острием ножа маленький рисунок на его крышку. Потом кладу поверх него одежду и остальное, смываю с лица следы долгих усилий. Сотрудница, принесшая ужин, опять интересуется моим самочувствием. Я заверяю ее, что лучше не придумаешь, и беру поднос. Прежде чем закрыть дверь, она говорит:

– Решение принято. Состав нового курса будет объявлен после завтрака.

Прошла я или провалилась, завтра все так или иначе закончится.