I

В тетради, куда Альбер записывал свои мысли и краткое содержание прочитанных книг, появилась новая фраза, дававшая, как ему показалось, ответ на мучившие его вопросы. «Стать человеком можно, лишь обуздывая свои наклонности и подчиняя их многообразие логике воли, приверженной единой мысли. Мы просто не существуем, пока наш характер сводится к темпераменту».

Он хотел, чтобы брак дисциплинировал его. Теперь он заранее планировал свое время, чтобы действовать согласно собственной воле и не идти на поводу у импульсов и капризов. Он стал писать личные письма только по утрам в воскресенье; прерывал встречи и беседы, когда отведенное для них время подходило к концу; он шел во Дворец только тогда, когда в этом действительно была необходимость; он прекращал всякую работу в половине седьмого. Он где-то слышал, что семейная жизнь располагает к лени, и, желая уберечься от подобной опасности, заставлял себя трудиться непрестанно. Если же его одолевала усталость, он начинал работать с двойным усердием, вдохновляясь примером Маресте, который утверждал, что, дабы излечиться от приступов мигрени, нужно погрузиться в математические расчеты.

За обедом он еще продолжал думать о работе, был рассеян и никак не мог избавиться от напряжения и спешки, накладывавших отпечаток на все его поведение. Берта уже поняла, что в такие минуты он все равно продолжает думать о делах и бесполезно стараться привлечь его внимание; она только улыбалась, видя, как плохо ему удаются попытки выглядеть галантным.

— До свидания, милый, смотри не очень там переутомляйся, — говорила она, пока он целовал ее, вытаскивая часы из кармана.

Она знала, что вскоре придет ее время — вечерние часы, которые еще недавно были такими пустыми, а теперь стали самыми отрадными. Коротала она их дома, где частенько проводила целые дни, вкушая счастье быть в своем — в их — доме. Иногда в послеобеденное время она слышала еще непривычный для нее звук мужских шагов в прихожей, но сдерживала себя и не звала мужа, потому что он шел на работу, и эта небольшая, но столь мудро принесенная ради него жертва доставляла ей радость.

К ужину она наряжалась загодя: надевала какой-нибудь летний девичий костюм или простое черное платье, придававшее ей несколько неприступный вид, или же один из своих «дамских» туалетов — нарядный, с глубоким вырезом.

Когда Альбер с серьезным бледным лицом входил в гостиную, нажимая на дверную ручку, она инстинктивно сдерживала свой порыв, зная, что нужно еще чуть подождать; что постепенно, посидев с закрытыми глазами в кресле и преодолев головокружение от усталости, он вернется к ней.

— Не надо ничего говорить. Отдохни, — говорила она, присаживаясь на подлокотник кресла.

Легким движением она проводила рукой по его вискам, по волосам; от этого ласкового прикосновения, казалось, разглаживались морщинки у него на лбу, стиралась горькая складка, появлявшаяся после трудового дня в уголках его сжатых губ, и ей нравилось смотреть, как он, поначалу слабый и изнуренный, оживает благодаря ей, ее легким пальцам и расслабленно улыбается мальчишеской улыбкой.

— Ну и чем ты сегодня занималась? — спрашивал он, открывая глаза.

Она весело рассказывала ему свои многочисленные новости. Он слушал, хотя мысли его еще были далеко, и лицо выражало блаженное изумление. Ее забавные гримаски и красочная простота речи освежали его мозг не хуже, чем ласковое прикосновение пальцев. Он без устали слушал ее болтовню, подыскивая поводы для очередных шуток, сажал Берту к себе на колени и отвечал ей короткими словечками, сложив губы трубочкой, а затем вдруг начинал страстно целовать ее.

Смех Альбера еще был внове для нее и немного озадачивал.

— Так чем ты занималась сегодня? — спросил Альбер и в тот вечер, прикладывая ко лбу прохладную слоновую кость разрезного ножа.

— Ну, после обеда я была у Алисы. Правда, недолго, потому что в три меня ждала Одетта. Я не видела Алису целых два месяца. Не бросать же мне ее оттого, что я вышла замуж. Ведь в Париже я у нее единственная подруга детства. Хотя она меня немного расстраивает. Никогда не поймешь, что у нее на уме. Она же такая бесстрашная.

— А что поделывает господин Рамаж? — спросил Альбер, уже готовый улыбнуться.

— Он тоже там был. Знаешь, я открыла тайну его серьезности. Оказывается, он никогда не смеется, потому что у него нет зубов. Но сегодня он один раз засмеялся. Когда он смеется, то прикрывает рот платком, вот так…

Сидя на коленях у Альбера, она порылась в одном из его карманов.

— У тебя опять нет платка. Это мне напоминает… Когда-то, — говорила она, прикасаясь к его жилетке, — все эти кармашки вызывали у меня такое любопытство. Помнишь?

— А в связи с чем господин Рамаж засмеялся?

— Ты не любишь воспоминаний.

— Отчего же, люблю, но они мне известны. А вот почему смеялся господин Рамаж, не известно.

Берта с задумчивым видом отошла от него, села в кресло и продолжала:

— Сегодня приходила Одетта. Она была такая милая, совсем как раньше… После замужества она сильно изменилась; когда я бываю у нее дома, я ее просто не узнаю. Она теперь такая рассеянная… целиком поглощена своим ребенком. Такое ощущение, что присутствие других людей мешает ей. А вот сегодня мы с ней поговорили очень откровенно. Без умолку болтали, болтали. Ты все подсмеиваешься над нашей женской болтовней. Но уж так мы устроены. Нам нужно много-много слов, на целый день. Тогда чувствуешь, что ты выговорилась, что в голове ничего не осталось. Представь, это успокаивает нервы.

— Ну и о чем же вы говорили?

— Она мне рассказывала про Филиппа. Кстати, ты знаешь, что в свадебное путешествие они ездили в Бретань? Говорят, весной в Бретани просто великолепно.

Она соскользнула на ковер, к ногам Альбера и, положив голову ему на колени, продолжала:

— Тебя путешествием не соблазнишь! А мне, понимаешь, мне важно не путешествие, и даже не Бретань. Мне достаточно было бы провести всего несколько дней вдвоем, неважно где. Мне кажется, что я лучше бы тебя разглядела, если бы целый день была с тобой вместе, а у тебя не было бы никаких забот.

— Сейчас уехать из Парижа я не могу, — сказал Альбер, вставая с озабоченным видом, словно его кто-то позвал. — У меня же работа! Ты об этом даже и не подозреваешь! Вот завтра я выступаю в суде; дело, правда, мелкое, но на его обдумывание у меня не было и часа. А завтра утром целых шесть встреч. Придется, поработать сегодня вечером.

Он сел, как будто немного успокоившись, потом сказал:

— Знаешь, я не расстраиваюсь, что нам удалось избежать этого традиционного свадебного путешествия. Мне не хочется, чтобы наш брак был похож на все другие браки.

Она знала, что так проявляется его своеобразная деликатность, которая заставляла его воздерживаться от любых слишком бурных проявлений любви, таких естественных в начале супружества; ему хотелось, чтобы их чувствам с самого начала была придана форма давней, постоянной и ровной близости. Она понимала, что такая утонченность высоко возносит их союз, и поэтому старалась обуздать свои детские и наивные эмоции.

— А в Бретань мы сможем поехать этим летом, — сказал Альбер.

— Ну, о Бретани я заговорила просто потому, что Одетта так расписывала море, что мне захотелось его увидеть.

— Кстати, нужно будет пригласить их как-нибудь на ужин, и Ансена тоже, да? Что-то его совсем не видно.

— Одетта действительно очень милая. Считается, что у замужних женщин уже не бывает подруг. Все зависит от обстоятельств. Существует масса всяких мелочей, которые понятны только женщинам. Они не боятся показаться друг другу слишком болтливыми или слишком легкомысленными. Понимаешь, женщины…

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты получше узнала Ансена. Тогда, во время того короткого визита, ты не могла оценить его по достоинству. Это весьма любопытная личность. Мы пригласим его вместе с Кастанье.

— А я думала, он болеет.

— Нет, он выздоровел. Он писал мне, что уже опять читает лекции.

Берте никак не удавалось перевести разговор на занимавшую ее мысли тему; казалось, Альбер, догадываясь, о чем она думает, старался все время говорить о чем-то другом. «Как все-таки трудно сказать то, что хочешь», — думала Берта.

И вдруг Альбер умолк. Берта уже давно заметила, что он часто вот так внезапно замолкает. Она легко могла понять, когда он не мог говорить от переутомления, она умела вывести его из этого состояния; но когда он молчал без видимой причины, она находила это довольно странным: он замыкался в себе, отдаляясь от нее, неподвижный, погруженный в раздумья, и лишь глаза его выдавали напряженную работу мысли; это внезапное глухое молчание, наполненное неведомой ей загадочной жизнью, всегда было продолжительным и отзывалось тревогой в ее душе, но она не решалась нарушить его.

Он встал и, беря ее за руку, сказал:

— Ну вот, так ты мне и не сказала, почему засмеялся господин Рамаж.

* * *

— «Добыча» еще не сошла со сцены. Ты не хотела бы сходить посмотреть «Добычу»?

— Да, если ты хочешь, — сказала Берта.

— Только мне кажется, это не совсем то, ради чего стоит себя утруждать, — сказал Альбер, продолжая просматривать список спектаклей.

Он отложил газету.

— Но мне не хотелось бы обрекать тебя на тоскливую жизнь. Мы можем в пятницу опять сходить к Даркурам.

— Если ты все же хочешь пойти куда-нибудь ради меня, то я предпочла бы «Добычу».

— Надо тебе сказать, что тогда, на прошлой неделе, я не зря провел вечер у Даркуров. Случайно я встретил там Рошара. Я был абсолютно убежден, что Рошар собирается забрать у меня свое дело: после смерти отца он так ни разу и не появился. И что ты думаешь? Немного поговорили в углу гостиной, два-три сердечных слова, и этот пройдоха оставил дело у меня, потому что мы встретились…

— Да! — продолжал Альбер, расхаживая по гостиной. — Театр… Ладно бы еще какие-нибудь бурлески или жуткие драмы, а то эти пьески, которые авторы пытаются выдать за нечто серьезное. Ну не убожество ли! Ну, можно дать себя провести один раз. Черт возьми! Когда персонажи одеты, как ты или я, и размахивают на сцене руками, создается впечатление, что они существуют на самом деле. А ведь, уверяю тебя, когда мы здесь сидим и просто болтаем с Кастанье или с Ансена, мы и то выглядим гораздо интереснее.

Он подошел к Берте и сказал:

— Однажды Катрфаж попытался создать собственную компанию. Я думаю, это было первое его дело. Он постоянно о ней говорил. Надо сказать, сама идея была прекрасная. По крайней мере казалась превосходной, но закончилось все провалом. Провалом… Вот! Рассчитываешь, обсуждаешь, а жизнь потом возьмет да и скажет свое слово. Причем иногда такое остроумное. Во всяком случае, веское. Это уж точно, веское слово.

Он сел, держа руки в карманах, откинулся на спинку кресла и снова заговорил:

— Речь шла о телефоне, который соединял бы абонента с театром. Сидишь себе спокойно после ужина, где-нибудь возле камина…

Берта, склонившись над вышивкой, которую она старательно придерживала одной рукой, время от времени поднимала глаза на Альбера.

— А я-то думал, что ты не умеешь вышивать.

— Понимаешь, — ответила она, улыбаясь, — я не очень-то большая мастерица. Я принялась за эту работу, чтобы тебе не нужно было развлекать меня. Мне кажется, что так у тебя больше свободы. Ты говоришь со мною, когда хочешь. Я тебя слушаю. Поверь, мне не нужен ни театр, ни телефон Реймона. Ты для меня — самое чудесное развлечение.

Она положила свою работу на стол и, подойдя к Альберу, взяла его за руки:

— Ну, скажи же, что я никогда тебе не в тягость, даже в те часы, что раньше ты проводил в одиночестве. Чем ты занимался после ужина? Мне бы хотелось, чтобы ты даже не знал, что я здесь; единственное, чего бы я желала, так это чтобы дома тебе было не так тоскливо.

Она закрыла ладонями глаза Альбера:

— Вот видишь, ты один.

Он, улыбаясь, убрал ладонь Берты и задержал ее в своей руке. Она сказала: «Ты для меня — самое чудесное развлечение», — и он повторял про себя эти слова, глядя в ее прекрасные глаза, озаренные светом лампы.

Затем он снова погрузился в кресло, развернул газету и прочитал какое-то объявление.

Он перестал читать и подумал: «А зачем я взял эту газету? Словно этим инстинктивным движением я хотел отгородиться от радости. Такое ощущение, что на мне лежит отпечаток грусти: при встрече со счастьем я весь съеживаюсь и отвергаю его».

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Берта.

Он задумчиво улыбнулся и посмотрел на нее.

— Я думал о том, что мы очень счастливы, — сказал он.

— Ты так сосредоточенно размышляешь о своем счастье.

Ничего не ответив, он продолжал внимательно смотреть на нее задумчивым и немного взволнованным взглядом; ему казалось, что она знает, о чем он думает.

— Почему ты на меня так смотришь и ничего не говоришь? — спросила Берта.

Нежно и немного встревоженно она дотронулась до его руки:

— Послушай, милый, иногда ты меня просто пугаешь. Когда ты ничего не говоришь, мне кажется, что я тебя теряю. Но почему? Объясни мне, ты ведь столько мне объяснил. Раньше я так хорошо умела читать по твоим глазам, я всегда понимала тебя. Ты никогда не рассказываешь о себе, словно куда-то прячешься. О нас двоих всегда говорю только я… Ну вот! Я прямо сейчас чувствую, как ты отдаляешься от меня. Ты ничего не отвечаешь. Ты что, разве хочешь, чтобы я волновалась? Почему ты смотришь на меня так холодно?

А Альбер думал: «Нет, мысль, что пришла из самой глубины моей души, она так и не поняла. Пришлось бы объяснять ей, как чужому человеку». Он опустил глаза к газете.

— Ну, как хочешь, — сказала Берта, вставая.

Чтобы отогнать это тягостное впечатление, она направилась в столовую и позвала Юго. Он вышел из кухни, приглаживая на ходу волосы. Маленькая Марселина, которой не разрешалось выходить в коридор, шла за ним, опасливо и одновременно хитровато косясь на хозяйку.

— В это время, Юго, вашей дочке давно пора быть в постели.

— А ну, марш на кухню! — громким шепотом скомандовал Юго, поворачиваясь к девочке. — Уж эти мне дети! — плаксиво добавил он со слащавыми гасконскими интонациями в голосе.

— Обратите внимание на вещи, которые я оставила в ящике, — говорила Берта, не слушая его. — Нужно отнести их госпоже Дегуи. Скажите моей матери, что я приду часов в шесть. Я ей все объясню. Можете заодно захватить и книги.

Когда Берта вернулась в гостиную, Альбера там уже не было. Она снова принялась за рукоделие и подумала: «Что же это между нами произошло? Ничего, в сущности. Это просто молчание, которое, словно облако, заволакивает иногда наше счастье. Может, я какая-нибудь нескладная? Он как будто рассердился. На что? Катрин говорила: „Первое время семейная жизнь не всегда бывает легкой“. Действительно, жизнь не всегда бывает легкой».

Она повторяла слова, сказанные другой женщиной, и ей становилось легче.

«Все мы, женщины, одинаковые!» — говорила она себе.

Альбер считал, что Берта отличается от других девушек, что она уже была подготовлена к семейной жизни, привыкла к нему, что сердечные переживания сделали ее взрослой. Она и в самом деле была такой, но ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы нравиться ему. А ей хотелось, чтобы он по-прежнему просто разговаривал с ней: слушал, расспрашивал обо всем, помог бы разобраться в новых для нее чувствах. Его ночные поцелуи запоминались ей надолго и потом целый день занимали ее воображение, ей не терпелось поделиться с ним своими ощущениями.

«Ему кажется, что все это детство и глупости, — говорила она себе. — Но не странно ли, что мне приходится таить от него свои самые сокровенные мысли? Мне кажется, что он ни о чем не догадывается. А ведь раньше как он умел выпытывать мои сердечные тайны, которые я хотела бы скрыть!»

— Что это ты там поставила на камин? — спросил Альбер, входя в гостиную.

— А! Да так, ничего, безделушки, они когда-то были в моей комнате. Я нашла их в ящике. Ты же видел их сегодня утром. Не помнишь? Ты даже потрогал маленьких лошадок.

— Нет, не помню. Думаю, что, если бы я действительно видел этих лошадок, я бы их запомнил, они просто поразили бы меня своим уродством. Камин, кстати, мне как раз больше всего нравится именно этой обнаженной мраморной плитой в сочетании с массивными часами. К тому же сами часы — настоящее чудо. Мама купила их в магазине Жуо.

Вообще Альбера никогда не интересовало, как обставлен дом. Берта почувствовала, что тут она задела не его личный вкус, а один из тех эстетических принципов, которые он унаследовал от матери или от господина Филипона. Ее неприятно поразило это чужое влияние, и ей захотелось противопоставить ему свое мнение, любое, пусть даже самое абсурдное, лишь бы оно подтверждало, что и у нее тоже есть право настоять на своем. Она решительно заявила:

— Ты ошибаешься, эти безделушки очень милы, и я считаю, что они согревают…

— Нет! — закричал Альбер. — Нет! Уродливая вещь — это уродливая вещь. И согревать она никого не может!

Она ответила властным тоном:

— Эти безделушки не уродливые. Я не говорю, что они обладают огромной ценностью, но они не уродливые. С ними камин только выигрывает. Он не кажется таким голым.

— Не уродливые? — переспросил Альбер.

Он помчался в спальню, схватил с камина фарфоровую собачку, крохотного будду, лошадок с кривыми ногами, хрустальную вазочку и бегом вернулся в гостиную.

— Это они-то не уродливые! — говорил он, лихорадочно выстраивая игрушки в ряд под лампой. — Не будешь же ты утверждать, что эта собака… Да и вообще собака ли это?

— Я не защищаю именно эту собаку.

— Да, — возразил Альбер, и голос его задрожал от едва сдерживаемого возмущения. — Ты не защищаешь эту собаку. Ты защищаешь все вместе. У тебя тот самый страх перед незаставленной поверхностью, из-за которого расплодились все эти поддельные танагрские статуэтки, кашпо, цветы из хрусталя и человечки из бронзы! Или еще это, самая большая мерзость французских домов; знаешь, о чем я говорю? Об обоях, чего стоят одни только обои в наших славных буржуазных гостиных…

Берта убежала в свою комнату и села на стул, словно обессилев от его настойчивого безапелляционного тона. Из-за чего весь этот шум, эта суровость и даже ненависть во взгляде? «В этом доме мне ничего не принадлежит, — думала она, — а тот уголок напоминал мне мою комнату. Что, неужели же нельзя оставить мне эти несчастные безделушки? Боже мой! Лошадки, видите ли, не из серебра! И ноги у них кривые. А этот маленький будда — это ведь первая вещица, которую мне подарили, когда я переболела скарлатиной…» И Берта почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы, словно она опять стала маленькой девочкой, слабенькой, всеми покинутой. Если раньше гордость никогда не позволяла ей плакать, то теперь для слез достаточно было малейшего повода.

Она услышала шаги Альбера. Пройдя в ванную, она открыла аптечный шкафчик, чтобы спрятать от него лицо.

Альбер привстал на постели и посмотрел на часы.

— Я гашу свет.

Ночью часы в гостиной медленно, строго и мягко отбивали короткие, казавшиеся далекими, удары.

Он забрался под одеяло, и его рука скользнула под плечо Берты.

Помолчав, он сказал:

— Кажется, это звук шагов, там, наверху. Они что, вернулись?

— Я видела его сегодня утром.

— Знаешь, — с закрытыми глазами тихо говорил Альбер, лаская ее обнаженную руку, прижавшись головой к теплому телу под тонким батистом, — знаешь… Ты можешь украшать свой камин, как тебе нравится. Я совершенно напрасно тебя обидел. Я тебе объясню. Я был раздражен, потому что ты меня не поняла…

Он стал объяснять свою мысль, которую Берта так и не смогла угадать сквозь его молчание; сейчас она об этом уже не вспоминала. Вся ее тревога растворилась в объединившей их светлой нежности.

Они замолчали.

Вдалеке послышался звук автомобильного гудка. Потом в безмолвии улицы раздалось тоненькое позвякивание бубенчика.

— Ты еще не спишь? — спросил Альбер.

Помолчав, он добавил:

— Я пригласил Морисе к нам на ужин в четверг. Можно пригласить еще Жюльенов.

— Морисе? Ты думаешь?

— Ну конечно, он простой. Раньше он часто приходил сюда ужинать.

Берта чувствовала Альбера рядом, она слышала любимый голос, звучавший возле самого ее уха; ей все еще было непривычно прикосновение этого мужского тела, к которому она прижималась с опаской, словно оно принадлежало не Альберу, лежавшему рядом в ночи, а было лишь олицетворением всего мужского начала, еще до конца не познанного и потому немного пугающего.

* * *

— Что-то ты нас совсем позабыл, — говорил Альбер, усаживая Ансена в большое кресло. — Мы тебя ждали каждый вечер. После ужина мы всегда дома.

Да я в начале зимы заболел; только с прошлого месяца удалось возобновить чтение лекций.

— В прошлый раз вы еще выглядели усталым, — любезно сказала Берта, вспоминая, что она забыла спросить его, как он себя чувствует, когда он приходил к ним ужинать.

— Кстати, ты ведь знаешь Морисе! — сказал Альбер.

Он заметил, что прервал Берту на полуслове, и, улыбаясь, повернулся к ней.

— Моя жена относится к нему с большой симпатией. Судить о нем по первому впечатлению не следует. Это несчастный человек, он не может расстаться с Парижем; ужинает, где придется, лишь бы как-то провести вечер.

— А почему ты так хочешь отправить его в деревню? — спросил Ансена, стараясь распрямить спину, чтобы просторное кресло не поглотило его. — Ведь чтобы вынести одиночество, нужно быть если не садовником или монахом, то хотя бы охотником. Неужели ты думаешь, что мыслитель, в отличие от дурака, может прожить одними мыслями? После работы писатель тоже нуждается в отдыхе. Свет — это прекрасное убежище и отличное развлечение. Достаточно компании из трех человек, и ты перестаешь принадлежать себе.

— Да, ты прав, — сказал Альбер, не думая о том, что он говорит, а только стараясь воскресить утраченное взаимопонимание и непринужденность их разговоров.

Ансена встал — так ему удобнее было говорить. В ответ на какое-то возражение Альбера он непроизвольно шагнул ему навстречу и воскликнул:

— Бедный мой друг!

В этот момент он заметил, как Альбер взглянул на Берту, и понял, что его пылкость вызывает у них улыбку.

Он сел и сказал вполголоса:

— Во всяком случае, его первая книга мне нравится.

Помолчав, он добавил:

— Смотри-ка! У вас есть фортепьяно. Ведь его раньше не было в этом углу, или я ошибаюсь?

— Фортепьяно стояло в маленькой гостиной.

— Это вы, мадам, играете на нем?

— Когда-то играла, а теперь уже, наверное, все позабыла.

— Она играет превосходно. Тебе нужно непременно вернуться к этому занятию.

— Да, мадам, техника теряется быстро. Даже величайшие виртуозы играют гаммы каждый день; совсем, как их ученики. Увы, владение чем-либо обычно недолговечно.

— Такова жизнь, — сказал Альбер. — Все течет, все изменяется.

— Такова жизнь, — повторил Ансена.

Он говорил как-то рассеянно, и его взгляд настойчиво останавливался то на Берте, то на Альбере.

— Нет, ты не совсем справедлив в том, что касается таланта Морисе, — вдруг заговорил Альбер. — Наши отцы потеряли много времени в литературных спорах. Конечно, задача писателя — воспроизводить действительность, действительность в ее высшем выражении. Но только где она, эта действительность, и как к ней подступиться? Вот главная проблема.

Не отрывая глаз от журнала, осторожно, как и подобает девушке, не привыкшей участвовать в беседе мужчин, Берта подвинулась к столу.

— Я думаю, ты согласна со мной? — спросил Альбер, повернувшись к Берте.

Этот вопрос застал ее врасплох, и она стала отвечать, не подумав. Она чувствовала, как мысль, обретая словесное выражение, искажается, как изменился сам ее голос, словно это не она, а какая-то маленькая глупая девочка пытается что-то объяснить, хотя Альбер и подбадривал ее взглядом, полным благоговения.

— Вот видишь, — сказал Альбер, обращаясь к Ансена, — она тоже так думает.

Ансена замолчал. Казалось, он потерял интерес к разговору, хотя по-прежнему не сводил глаз с Берты и Альбера.

— Ты возвращаешься домой по бульвару Сен-Жермен? — спросил Альбер. — Тогда я сейчас закончу одно письмо и попрошу тебя занести его на почту.

— Зачем же, Альбер? Почтовый ящик есть рядом с домом. Юго может спуститься.

— Нет, — сказал он, удаляясь, — я не уверен, всегда ли они вынимают у нас письма после девяти.

— Какой же ты недоверчивый! — засмеялся Ансена. — Вы заметили, мадам, какой он недоверчивый?

— Нет, я не замечала.

Она добавила:

— Вот разве только немного бесцеремонный! Надеюсь, вас не затруднит отнести это письмо?

Этот новый элемент манерности в общении с другом показался Ансена несколько странным. Он взглянул на платье Берты, на ленту у нее в волосах.

— Вы часто ходите в театр? — спросил он, продолжая рассматривать ее.

— Нет, — поспешно ответила она. — Хотя в этот четверг мы должны пойти. Новая пьеса Николье. Правда, для вас она, наверное, не новая. Но Альбер раньше чем на сотый спектакль ходить обычно не решается. Публика там, как правило, бывает убогая… Я уверена, что мы будем сидеть среди консьержек.

Она говорила охотно и любезно, но немного натянуто. Ей хотелось понравиться другу Альбера, но она чувствовала, что у него уже сложилось о ней неправильное представление и что произносимые ею слова, вопреки ее усилиям, лишь усугубляют это впечатление.

— Вы часто бываете в обществе?

— Нет, что вы. Мы ужасные домоседы. Альбер терпеть не может выходы в свет.

— Альбер терпеть не может свет, — повторил Ансена, поправляя ветку мимозы. — Как красиво смотрится мимоза в этой голубой вазе! Прямо грозди пыльцы. Так вы считаете, что Альбер терпеть не может свет?

Ей показалось, что в словах Ансена прозвучала ирония, и она подумала о том, что он был знаком с Альбером, когда тот был молод и жил по-другому.

Ансена заметил, как лицо Берты вдруг стало озабоченным и словно осунулось. Чтобы прервать молчание, он сказал:

— Альбер слишком много работает. Когда работаешь, то не чувствуешь, сколько на это уходит сил. Альбер просто помешан на работе: он такой увлекающийся. Хотя и считается, что мужчины думают только о своих делах, но я, например, только и замечаю вокруг себя других людей, которые буквально убивают себя.

Берта рассеянно слушала. В гостиную вошел Альбер с письмом в руке, и Ансена встал.

* * *

— Что, уже началось? — спросил Альбер, торопливо снимая пальто.

Они вошли в темный зал, заполненный неясными очертаниями бледных лиц в поблекшей позолоте лож.

— Проходи вперед! — вполголоса сказал Альбер, когда Берта застыла, завороженно глядя на близкую, освещенную сцену.

Она села рядом с Альбером, не отрывая глаз от сцены. Яркий свет удачно оттенял грим и костюмы. В зале еще слышалось покашливание, приглушенное движение, дыхание толпы, которая шевелилась, словно зажатая в тисках дурного сна.

— Они говорят слишком быстро, — сказала Берта.

Она взглянула на утонувшего в кресле Альбера.

— Ты не жалеешь, что мы пошли? — спросила она.

— Нет. Ты лучше смотри спектакль.

Она уже не обращала внимания ни на детали декораций, ни на звук голосов, ни на странное оживление этих настоящих и в то же время ненастоящих людей; мало-помалу ее стали интересовать, потом волновать и, наконец, потрясать столь понятные ей страдания, и теперь Берта уже разделяла те чувства, которыми жили герои пьесы. Наблюдая за этим вихрем эмоций, вглядываясь в размытые контуры еще незнакомого ей мира мужчин и женщин, она дала волю слезам, потрясенная тревогой, охватившей ее сердце, слишком уж беззащитное перед любовными страданиями; она положила руку Альберу на колени и сжала его ладонь, чтобы приблизиться к нему и немного успокоиться.

Сосредоточившись на спектакле, он рассеянно держал руку Берты.

Она высвободила пальцы и в этот момент заметила в глубине ложи какого-то мужчину, который склонился над молодой женщиной. Она вспомнила, что однажды, когда ей было восемнадцать лет, Альбер уже приводил ее в этот театр. Они сидели тогда, затаившись в тени ложи, и она все время чувствовала его взгляд на своем лице.

— Ты помнишь? — спросила она вполголоса.

— Не надо разговаривать! С тобой просто невозможно смотреть спектакль!

Она услышала этот раздраженный голос, прозвучавший как раз в тот момент, когда сердце ее было так беззащитно, и ее охватило чувство, похожее на ужас.

Она встала и скользнула мимо колен сидевшей рядом дамы.

— Это просто невыносимо! — проворчал, опуская сиденье и провожая ее взглядом, пожилой господин.

Столкнувшись с билетершей, она спокойно сказала:

— До чего же душно в зале!

Появился Альбер. Увидев гнев в его глазах, она быстро поднялась по лестнице, прошла по коридору и остановилась возле застекленной двери.

— Да что на тебя нашло? — закричал Альбер, подбегая к ней. — Ты что, с ума сошла?

Берта пыталась открыть дверь. Она уже не знала, почему вышла из зала. Она только слышала его гневный голос.

— Да оставь же ты эту дверь в покое! — крикнул он, хватая ее за руки.

В зале аплодировали.

— Ну объясни же мне наконец, в чем дело, — уже тише сказал он.

Увидев людей, спокойно идущих по коридору в их сторону, Берта сделала над собой усилие, словно пытаясь пробудиться от кошмарного сна.

— Ответь все-таки мне, — сказал Альбер. — Ты же видишь, как смешно мы выглядим.

— Пустяки. Мимолетное ощущение. Чуть позже я тебе объясню. Это все пустяки.

Когда они вышли из театра, Альбер взял Берту под руку.

— Давай пройдемся пешком. Приятно подышать свежим воздухом. В театре всегда такой спертый воздух.

И мягко добавил:

— Ну, объясни мне, почему ты вышла. Теперь-то ты можешь мне объяснить.

— Сейчас я уже и не помню. Наверняка это от усталости. Давай больше не будем об этом думать.

— Пойми, мало ли какие у нас бывают странные порывы; поддаваться им нельзя, — медленно проговорил Альбер низким голосом. — Плохие привычки часто становятся причиной нервных заболеваний. Надо уметь владеть собой.

Он замолчал, взглянув на обогнавшую их компанию мужчин и так же энергично продолжил:

— Человек всегда в состоянии держать себя в руках. Мы запасаемся моральными силами так же, как кислородом. Вот я, например, одно время боялся переходить улицу, и этот страх буквально бросал меня под машины. А потом усилием воли я заставил себя ходить спокойно. И теперь преодолеваю расстояние от одного тротуара до другого без малейшего колебания. Я помню, что, одержав эту маленькую победу над своей нервозностью, я сумел преодолеть раздражение и в более серьезной ситуации. Например, сдержался и не ответил резкостью на одно неприятное письмо, что могло бы мне потом здорово навредить. Приблизительно тогда же, в одной критической ситуации, я проявил сдержанность именно потому, что был, как говорят спортсмены, «в хорошей форме»… А ты вот, мне кажется, часто бываешь нервной. Помнишь ту небольшую ссору у Бегуэнов, мы потом ее не обсуждали… И вчера вечером тоже. Это все нехорошие признаки. Раньше у тебя характер был ровный. Я помню, как мне нравились в тебе спокойствие и мягкость.

Они шли в потоке людей, возвращавшихся из театров, мимо закрытых, темных магазинов. По бульвару, освещенному высокими круглыми электрическими фонарями, проносились автомобили, дребезжа, словно охваченные внезапным приступом лихорадки.

Берта слушала ровный красивый голос мужа. Она даже не думала оправдываться. Она хорошо знала за собой ту непонятную обидчивость, которая теперь стала внушать ей опасения, потому что Альбер заговорил об этом. А что, если этот недуг будет усиливаться; что, если она и в самом деле слабая, раздражительная, взбалмошная, и он разлюбит ее?

Альбер чувствовал, что его слова запали в душу Берты. Он был доволен этим; однако она выглядела встревоженной, а ему хотелось видеть ее веселой, потому что у него самого настроение неожиданно улучшилось.

Он остановился возле ресторана со слабо освещенными окнами, сквозь которые виднелись шелковистые шторы и пальмовые ветки.

— Пойдем, выпьем по чашке шоколада, — предложил он.

Официанты, стоявшие возле стола с блюдами, предупредительно засуетились. Альбер быстро прошел между столиками, словно уже точно знал, куда хочет сесть.

Берта присела на диванчик возле стены и повернулась к зеркалу, поправляя рукой волосы.

— Ты думаешь, здесь у них можно заказать шоколад? — тихо спросила она.

За соседним столом ужинали три человека.

— Народу пока еще мало. Зато в полночь этот ресторан часто бывает переполнен.

— Оркестр здесь неплохой, — сказала Берта, слушая, о чем говорят трое соседей.

И добавила вполголоса:

— Мне кажется, это какой-то адвокат. Ты его знаешь?

— Нет, не знаю, — ответил Альбер, тоже невольно прислушиваясь к беседе.

Чтобы отвлечься от раздражавшего ее разговора, каждое слово которого действовало ей на нервы, Берта взглянула на дверь. Две женщины в длинных светлых пальто и шляпках с вуалью входили в ресторан.

— А вот и Морисе, — сказал Альбер.

Вертящаяся дверь выбросила в поток света невысокого человечка в застегнутом на все пуговицы пальто. Морисе заметил Альбера, махавшего ему руками, и подошел к ним.

— Нет, нет! — заявил Морисе, пытаясь вырваться из объятий Альбера. — Я пальто снимать не буду. Я Капю ищу.

— Разумеется, вы его сейчас найдете. Присядьте хоть на минутку.

— Вот так-то, мадам, — сказал Морисе, усаживаясь рядом с Бертой. — Старики вроде меня ложатся спать рано.

— И я уверен, что спите вы плохо, — говорил Альбер, наклонившись к Морисе и дружелюбно глядя на него.

— Очень плохо.

— Париж вам вреден.

— А вон сидит Николье, — сказал Морисе, окидывая взглядом зал. — За колонной.

— Николье? В самом деле? — спросил Альбер.

Он повернулся к Берте:

— Посмотри туда. Мужчина, который сидит за колонной, и есть Николье.

Быстрым движением обернувшись к Морисе, он спросил:

— А двух женщин, что пришли с ним, вы знаете?

— Одна из них — его любовница, Валентина Мишель. С нее он писал свои драмы. Ну а другая… Теперь с ними ужинает малышка Берни. Пересядьте вон туда; оттуда вам будет лучше видно. Эта малютка просто прелесть. Они ее выдают за племянницу Валентины. Так удобнее.

Морисе говорил тихо, однако Берте было отчетливо слышно каждое его слово.

Она слегка отклонилась назад и, словно смутившись, отвела взгляд.

— А она не такая уж малышка! Отнюдь! — громко говорил Морисе, отчаянно всхлипывая от смеха.

Альбер проявлял живой интерес к его словам и разговаривал с ним без тени смущения. Берта подумала: «Конечно, ему такое не в новинку; молодость у нас прошла по-разному»; ее взгляд блуждал по этому залу наслаждений, где мягкий свет абажуров лился на обнаженные блистающие плечи дам. Она то и дело оглядывалась на сидевших за соседним столиком смуглого мужчину и женщину рядом с ним и вспоминала, как учили их, молодых девушек, умению держать себя, оберегая свою женскую честь, и с горечью отмечала, что самые хорошенькие и наиболее изысканно одетые женщины являются не более чем развлечением для мужчин.

— Ну, я вас покидаю, — сказал Морисе, вставая.

Официант унес чашки, накрыл стол чистой скатертью и поставил перед Бертой вазочку с клубникой.

Альбер взглянул на клубнику.

— Подожди-ка, — сказал он. — Я, пожалуй, выкурю еще одну сигарету. А не заказать ли нам шампанского? Розового, оно чуть послаще обычного. И по небольшой отбивной? Отбивные у них тут просто великолепные.

— Гарсон! — крикнул Альбер, поднимая вверх палец.

По проходу между плотно стоящими столиками, позади двух горделиво шествовавших женщин неприметно, словно крадучись, мелкими шажками скользил Николье.

— Отличное шампанское, не правда ли? — спросил Альбер. — Я подумал, что сладкое тебе понравится больше.

Под убаюкивающие звуки вальса он откинулся на спинку стула, отпил глоток шампанского и задумался о своей речи в защиту Шаванна. У него было такое ощущение, словно его мысли в этой пропитанной музыкой атмосфере стали вдруг более отчетливыми и живыми, а все женщины вокруг показались хорошенькими, и он, довольный собой, повторял про себя первые фразы будущей речи.

Он наклонился к Берте:

— Видишь невысокого мужчину возле двери, того, что пишет письмо? Это Артон. Я смотрю, тебе здесь не очень нравится. Попробуй-ка эту клубнику. Она такая же красивая и безвкусная, как здешние женщины.

— Нет, мне здесь очень весело.

Музыкант в красном пиджаке, со скрипкой под мышкой остановился возле их столика, с загадочным видом приветствуя их.

— Может, хочешь персик? Скажи, чего тебе хочется? Ты думаешь о чем-то таком, о чем не желаешь мне рассказывать. Я знаю.

— Да нет же, уверяю тебя… Я всем очень довольна…

— Ну поведай мне.

— Это такой пустяк. Ты будешь смеяться.

— Скажи мне шепотом, — говорил он, по-прежнему наклонившись к ней и глядя на нее с нежностью.

— Обыкновенный пустяк. Одно воспоминание…

Ей хотелось бы говорить об этом легким, безразличным тоном, но неожиданно голос изменил, и она сказала серьезно:

— Я думала о той женщине, твоей знакомой… Ну, о той женщине, о которой ты мне рассказывал однажды у Кастанье.

— Вот те раз!

— Насколько я поняла, она была другом вашей семьи. Ты ведь ее встретил в Сен-Мало.

— Ну и странные же тебе приходят мысли! — сказал Альбер, проводя рукой по векам.

— В общем, ты об этом очень мало мне рассказывал.

— Черт побери! Ну стоит ли сейчас копаться в событиях пятнадцатилетней давности? Причем в событиях, которых на самом деле даже никогда и не было!.. И из-за этого ты уже целый час такая грустная?

— Я вовсе не грустная. Но зачем говорить, что той истории никогда не было, если ты сам мне о ней уже однажды рассказывал?

— Лет пять или шесть тому назад я рассказал тебе об одном пустяковом приключении. Я помню, что оно не произвело на тебя никакого впечатления, и мне пришлось даже приукрасить его, чтобы не выглядеть в твоих глазах простофилей. А сегодня ты вдруг ни с того ни с сего вспомнила о нем. Почему именно сегодня?

— Я, конечно, понимаю, что в той истории не было ничего серьезного, но как-никак она все-таки длилась целую зиму!

— Это я тебе сказал, что она длилась целую зиму? Если честно, то меньше недели. Только зачем все-таки возвращаться, и именно сегодня, к этому совершенно не интересному, давно забытому эпизоду?

— Ты меня не понял, — сказала Берта ровным тоном. — Я же не придаю никакого значения этому воспоминанию. Мне просто интересно, почему ты отказываешься говорить об этом.

Разглядывая складку на лбу Берты, Альбер упрямо, напряженно молчал.

— Да нечего мне рассказывать, потому что ничего не было.

— Ты меня удивляешь, — сказала Берта, стараясь побороть нервозность, понемногу начинавшую выдавать ее раздражение. — Зачем тебе сейчас скрывать историю, о которой ты уже рассказал мне раньше; зачем говорить, что ты преувеличивал, что это выдумка?

— Буквально каждый раз! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Каждый раз, когда мы куда-нибудь идем, тебе сразу же приходит в голову очередная нелепость. Официант! — закричал он.

— Вот ты раздражаешься. Теперь ты сам видишь, что это ты вносишь разлад в наши отношения.

— Нет, я совершенно спокоен, — сказал он, вставая. — Я попрошу принести наши пальто.

* * *

Берта прекрасно помнила, что его давнишнее признание тогда ее нисколько не обеспокоило, но теперь она нуждалась в других объяснениях для того, чтобы смягчить болезненное ощущение от воспоминания, задевшего, казалось, даже ее разбуженную плоть; однако, словно опасаясь новых переживаний, она не стала больше задавать никаких вопросов.

Еще недавно Берте казалось, что окружающее не существует для Альбера, что он целиком сосредоточен на ней; и вот теперь ей вдруг открылся полный очарования мир, где он когда-то жил без нее. Ее воображение рисовало молодого Альбера, сгоравшего от любовного желания. Теперь он стал спокойным и бесстрастным. Может быть, он уже растратил свою молодость? Она избегала расспрашивать его о прошлом, но иногда пыталась говорить с ним о его детстве. И тогда он с некоторым чувством неловкости отвечал ей: «Я только сейчас стал молодым».

В зависимости от дня и настроения, в зависимости от того, молчал он или же был весел, спал или сердился, лицо его каждый раз менялось. И когда ей вдруг начинало казаться, что она становится ближе Альберу и что вот-вот их души сольются, он, наоборот, ускользал от нее, разделяясь на многочисленные, незнакомые ей облики. И тот образ, на котором так долго была сосредоточена ее любовь, на глазах у нее неизбежно тускнел и растворялся.

 

II

— Вот они, наши милые племянники, — сказала госпожа Катрфаж, пересекая гостиную и протягивая руки навстречу Альберу и Берте.

Она села на диван рядом с Альбером и открыла коробку с шоколадными конфетами.

— Угощайтесь, возьмите конфетку. Раньше вы, помнится, были большим сладкоежкой. Мой зять так балует меня в этом году.

— У Филиппа все нормально? — спросил Альбер, обращаясь к Одетте.

Та смотрела на сына, который в этот момент полез под диван за какой-то игрушкой.

— Я думаю, что он сейчас сюда придет, — сказала Одетта, не сводя глаз с ребенка.

— Что это у него в ручке? — спросила Берта, опускаясь на колени возле Мишеля. — Солдатик? Какие у тебя красивые игрушки…

— Ну как, Мишель, ты показал свои игрушки тете Берте? Игрушки, которые тебе принес Дед Мороз.

Малыш снова полез под диван, и оттуда донеслось что-то похожее на рычание.

В гостиную вошел и сел, не произнеся ни слова, господин Катрфаж.

— А мы тут любуемся вашим внуком, — громко сказал Альбер.

— Толстоват только, чересчур толст, — медленно проговорил старик.

— Знаете, меня всегда удивляло, как спокойно дети воспринимают чудеса Деда Мороза, — говорил Альбер, пытаясь привлечь внимание Одетты. — Им объявляют, что какой-то человек принесет им игрушки и опустит их через трубу в камин, и чудо происходит.

Поскольку Одетта по-прежнему, не отрываясь, наблюдала за сыном, Альбер повернулся к госпоже Катрфаж.

— Правда, они привыкли к чудесам. Они живут в своем необычном мире. Например, вот этот вроде бы совершенно обычный, но такой красивый красный цвет приводит их в изумление, — сказал он, подбирая солдатика.

Маленький Мишель, с которого мать не сводила глаз, выполз из своего убежища и ухватил Альбера за ногу.

— Мы должны относиться снисходительно к их выдумкам, — сказал Альбер, осторожно отстраняя ребенка. — Ведь как отражается реальность в их сказочном мире! Чтобы научиться понимать ее, нужны годы и опыт, и все равно взрослые часто ошибаются.

Господин Катрфаж уже давно привык не прислушиваться к разговорам родных, так что его можно было принять за глухого. Он молчаливо соглашался с Альбером, хитро поглядывая на него и улыбаясь долгой, разлитой в морщинках улыбкой, словно ему хотелось сказать какую-то остроту, которая никак не могла слететь с его усталых губ и только отражалась, поблескивая, в глазах за стеклами пенсне.

Альбер выражал мысли с изрядной долей кокетства; своей манерой держаться в обществе он напоминал Берте того молодого человека, с которым она встречалась когда-то у Дюкроке; и теперь у нее опять возникло ощущение, что другие люди не могут в полной мере оценить слова Альбера, что только она одна понимает его.

Когда они выходили от Катрфажей, она взяла Альбера под руку.

— Одетта просто одержима своим ребенком. Я была у них позавчера. С ней можно говорить только о нем.

— Да, докучливая мать…

Берта заметила, что Альбер выглядит рассеянным и каким-то поникшим.

— Хочешь, пройдемся по Тюильри? — спросила она.

Альбер ускорил шаг.

— Уже шесть часов; меня ждет дома Ансена.

— В воскресенье?

— В будни он не всегда свободен. Мне нужно расспросить его об одной вещи; это избавит меня от долгих поисков.

Альбер нашел Ансена в своем кабинете.

— Садись в мое кресло, — сказал он, придвигая стул к украшенному орнаментом и позолотой столу.

Он сел возле Ансена, раскрыл один из кодексов и нахмурил брови.

Так прошел час.

— Здесь так душно, — сказал Альбер. — Воскресенье — день затворников. Пошли пройдемся перед ужином. Ты ужинаешь с нами. Да, Берта знает. А в девять ты пойдешь к Морену.

Он вошел в гостиную, где его ждала Берта.

— Я пригласил Ансена поужинать с нами, — тихо сказал он.

— Сегодня! — разочарованно протянула Берта.

— Он уйдет в девять, — сказал Альбер, подходя к Берте, чтобы поцеловать ее.

— Только у нас ничего нет на ужин, — сказала она, улыбкой отвечая на выражение удовлетворения в глазах Альбера.

Альбер с Ансена прохаживались возле дома. Под фонарями гуляли семейные пары.

Альбер чувствовал, что между ним и его другом появилась некая нарушавшая их былую задушевность недосказанность: с тех пор как он женился, он еще ни разу не говорил с другом откровенно о Берте.

— Понимаешь, старина, — рассуждал он, беря Ансена под руку, — есть все-таки на свете дивные браки. Влюбленные бывают не правы, когда безрассудно связывают свои жизни. Я вот так слепо никогда не был влюблен. Я полюбил девушку за ее реальные достоинства. Время властно только над иллюзиями. Берта — это настоящее чудо. Ты пока еще не можешь оценить ее по достоинству. Она не отличается яркой красотой. Так ведь? Она не принадлежит к числу тех женщин, про которых говорят: «Прекрасная госпожа Пакари». Тем не менее при определенном освещении, особенно в нашей гостиной… ну можно ли мечтать о более очаровательном лице?.. Чтобы понять ее, или, вернее, понять ее душу, нужен неяркий свет, непринужденный интимный разговор…

Ему хотелось показать Ансена, что он не боится говорить с ним откровенно, и поэтому он еще добавил:

— Конечно, может быть, она немного нервная.

Поднимаясь по лестнице, он негромко продолжал:

— Женщины должны привыкнуть к семейной жизни. Они называют чувствительностью беспокойство, которое способно отравить не один час. У них слишком много свободного времени. Блаженны бедняки! Ты заметил, какая странная участь уготована нашим женщинам? В них развивают воображение, сентиментальность, их подготавливают исключительно к любви, как будто больше им ничего не нужно знать в жизни…

Ансена отодвинул стул и сел за стол, продолжая следить взглядом за движениями Берты.

— Вы виделись на днях с Кастанье? — спросил он.

— Мы как раз сегодня днем были в гостях у родителей его жены, — ответил Альбер.

— Он много общается с семейством Ламорлетт. Вы знакомы с госпожою Ламорлетт? — спросил Ансена, обращаясь к Берте.

— Она — глупая женщина, — резко сказал Альбер. — Я очень любил ее первого мужа. Кажется, Ламорлетт тоже развелся, чтобы жениться на ней. И, похоже, новая супружеская пара очень счастлива. Я могу это понять, — продолжал Альберт, наливая себе вина. — Когда люди женятся во второй раз, то они стремятся оберегать свое счастье. Это вопрос самолюбия.

— Чего я не могу понять, — сказал Ансена, — так это как можно вступать в брак с другом детства. Ведь Ламорлетт и его жена вместе выросли. Они были нашими соседями в Сюржере.

— Я бы не стал утверждать так категорично, — сказал Альбер, подумав об Одетте. — Чтобы превратить друга детства в сказочного героя, нужно совсем немного, и, кроме того, обычно думаешь, что ты его хорошо знаешь.

— Подумайте, какой скептик! — воскликнул Ансена, чувствуя, что Берта одобряет его укоризненный тон.

— Это мне напомнило один любопытный случай, — начал Альбер, когда слуга удалился. — Ты помнишь госпожу Дегальзен? Ее муж взял к себе секретарем одного молодого человека по имени Пардо; кажется, он приходился ему двоюродным братом. Пардо помогал Дегальзену в каком-то пустячном деле, кажется, они обсуждали торговый договор. Все это происходило в присутствии госпожи Дегальзен. Юноша тогда показал себя очень деликатным и высоконравственным. Вдобавок возникли некие загадочные обстоятельства, которые обычно способствуют взаимной симпатии. Причем, обрати внимание, речь идет о женщине безупречного поведения. Одним словом, госпожа Дегальзен воспылала страстью к юному Пардо. А я был у нее доверенным лицом и говорил ей, что до сих пор она была совершенно счастлива и без этого молодого Пардо; говорил ей о чувстве стыда, о том, какой может быть скандал, о детях. Примчалась мать Пардо. Госпожа Дегальзен плакала целый день; она признавала, что ее поведение позорно, и все же хотела уехать с новым любовником. Я понял тогда, что те доводы, которые в теории выглядят такими убедительными, будь то выгода, религия, общество, честь, семья, для влюбленного человека почти ничего не значат. Ее муж, человек уравновешенный, дал жене две недели, чтобы она либо забыла о своей страсти, либо навсегда покинула дом.

— Мне просто кажется, что эта женщина не любила своего мужа: такова суть всей этой странной истории, — сказал Ансена, ища одобрения в глазах Берты.

— Это просто чудовищно! — сказала Берта, нервно перекладывая вилку с места на место. — Разве станешь заглядываться на другого мужчину, когда любишь!

— В том-то и дело, — продолжал Альбер, не обращая внимания на слова Берты, — что она любила своего мужа. Но очень скоро любовь превратилась для нее в обузу… Так вот, муж назначил ей срок в две недели. Госпожа Дегальзен уехала к матери. Я пытался сделать все, что было в моих силах. Госпожа Пардо тоже старалась, как могла, удержать сына. Но попытки наши оказались тщетны: их отъезд уже был предрешен. Но вот однажды утром Пардо где-то задержался и позвонил госпоже Дегальзен. Я пришел к ней как раз в этот момент. У меня до сих пор стоит перед глазами госпожа Дегальзен, беседующая по телефону в прихожей. Я спросил ее: «Так, значит, у меня не остается никакой надежды?» Она мне ничего сначала не ответила, а только знаком попросила следовать за ней в столовую; затем она сказала мне… у нее был такой вид… (все-таки странно, как в самые решающие минуты своей жизни люди остаются верны себе). Она сказала мне просто: «Я сейчас, пока разговаривала по телефону с Пардо, все обдумала. Я остаюсь». Понимаете, ее отрезвил телефонный звонок.

— Это была блажь, и больше ничего, — произнес Ансена.

— Ты считаешь это блажью, потому что в конце концов она осталась. А вот если бы ты узнал, что госпожа Дегальзен сбежала с юным Пардо, ты бы подумал: «Боже, какая страсть!» Что же получается: страсть оказывается порождением скандала? А скандал ведь чаще всего является делом случая, результатом взбалмошности или малодушия. Я потом много думал о том телефонном разговоре, и, как мне кажется, теперь я понимаю, что произошло: в голосе Пардо, измененном телефонной связью, госпожа Дегальзен словно услышала другой голос и поняла, насколько ей чужд Пардо. Она была по-настоящему тонкой женщиной. Ее способность чувствовать помогла ей преодолеть кратковременное помрачение, и она образумилась. Я думаю, что лучше быть более или менее рассудительным и обладать некоторым душевным тактом, чем держать в голове кучу разных принципов.

— О-о-о, это опасное утверждение, — сказал Ансена. — В таком случае верными супружеству всегда оказывались бы только умные женщины.

— Я бы этим удовлетворился. Да и обязательно разве, чтобы все женщины были верными?

— Я убежден, что супруги Ламорлетт считают себя очень умными.

— В конце концов, может быть, они и правы. Так о чем мы говорили до моего рассказа? Ах да! Кастанье… Мы сегодня видели его жену.

Когда Ансена ушел. Альбер вернулся в гостиную и сел в кресло. Берта задержала на нем свой взгляд, а затем сказала:

— Ты снова молчишь.

— Да, я устал. Я слишком много говорил.

— Видишь, какой контраст? Когда ты с другом, за столом, то болтаешь без передышки. А стоит ему закрыть за собой дверь, как ты садишься и становишься немым. Когда ты со мной, тебе нечего сказать.

Откинув голову на спинку кресла, Альбер взял Берту за руку.

— Конечно, — мягко сказал он, — я беседую то с тем, то с другим. Мне нравится болтать. Говоришь и говоришь о чем попало. На ум приходят разные мысли, порою сам им удивляешься. Вполне возможно, что они исходят от собеседника; но не исключено, что завтра придется их опровергнуть; но разве не из этого складывается любое мнение, даже самое серьезное? Мимолетная игра восприятия, новый опыт плюс немножечко тщеславия. С тобой я и в самом деле испытываю желание помолчать. А у тебя нет ощущения, что, погружаясь в молчание, за которое ты меня упрекаешь, я возвращаюсь к самому себе?

— Раньше я именно так и думала. Тогда я клала голову к тебе на колени, словно собираясь прикорнуть, и мне казалось, что мы с тобой вместе о чем-то думаем. А теперь, послушав, как ты разговариваешь с другими людьми, и поразмыслив над некоторыми вещами, я прихожу к выводу, что за твоим молчанием скрывается какой-то другой, незнакомый мне человек. Мне бы хотелось, чтобы ты говорил со мной постоянно. Ты такой сложный…

— Да нет же, моя хорошая, я совсем простой!

— Вот уж не знаю! Человек, которого любишь, никогда не бывает простым.

— Ты все усложняешь, — сказал Альбер. — Ты все копаешься в своих ощущениях, волнуешься. Стань доверчивой, спокойной, как раньше, и ты будешь счастлива. Перемена не во мне, а в твоей полной мыслей головке. А мысли эти совершенно ненужные! Мы же любим друг друга, ведь так? Ну! И забудем об этом думать. Скрягам кажется, что они бедны, потому что они все время думают о своем богатстве. Не нужно омрачать свое счастье всякими сомнениями и вопросами.

— Но все-таки, когда люди разговаривают, они лучше понимают друг друга. Вот ты хочешь, чтобы я была спокойной, но только ты один можешь меня успокоить! В детстве я думала: «Ну что можно сказать друг другу после двух лет семейной жизни?..» Боже мой! Сколько всего нужно бы сказать!

— Ну давай! Давай поговорим! — нетерпеливо вскакивая, сказал Альбер. — Я слушаю тебя.

Берта даже не отдавала себе отчета в том, насколько подействовал на нее разговор во время ужина. Когда в ее присутствии говорили о любви, о жизни, о людях, она чувствовала свою неопытность и начинала испытывать страх перед этой непростой жизнью.

— Давай поговорим, — повторил Альбер.

Однако смутные впечатления, так терзавшие Берту еще несколько минут назад, сразу куда-то исчезли от резкого голоса Альбера.

— Я слушаю.

Не зная, что ему ответить, она сказала:

— А кто такая эта госпожа Дегальзен?

— А! Ну вот, — сказал Альбер, взбешенный этой странной ревностью, сквозившей, как ему казалось, в ее словах. — Так вот в чем причина твоего беспокойства! Твоя голова теперь занята госпожой Дегальзен! А сама история, которую я рассказал, тебя не заинтересовала… В любом рассказе женщины слышат только то, о чем им не говорят. Между тем историю о госпоже Дегальзен я рассказал, для того чтобы ты поняла одну превосходнейшую вещь! Ты припоминаешь? Ты могла бы ее повторить? Разумеется, нет! — продолжал Альбер, расхаживая по комнате. — Ты даже не поняла ее! Я уже заметил, что, когда я беседую при тебе с другими людьми, ты не слушаешь, что я говорю. А вот эту весьма банальную историю ты запомнила! Ты не забудешь госпожу Дегальзен. И не отказалась бы с ней познакомиться. Но вряд ли ты уловила мораль той истории и тот восхитительный, да, именно восхитительный оборот речи, который я употребил.

— Я уверяю тебя, что не хотела тебя обидеть, а… Я просто сказала то, что пришло мне в голову.

— И ведь это было только что! Не прошло еще и часа… И ты еще предлагаешь мне поговорить!

Берте хотелось закричать: «Нет, не надо ничего говорить!» Она сидела на стуле, не шевелясь, словно в прострации, различая в его голосе нотки презрения, внимая всем этим упрекам, которые, наверное, он уже давно, молча сдерживаясь, накапливал в себе и которые вырвались у него в момент гнева, когда он сделался более откровенным; Берта почувствовала, как из глаз ее катятся слезы, но не пыталась ни скрыть их, ни отвернуться, будто теперь — коль скоро он так недоволен — уже не имело значения, увидит он или нет это проявление слабости.

— Ну что ты! — сказал он уже мягче. — Ты плачешь? Не стоит из-за этого плакать!

Он привлек ее к себе на колени.

— Ты расстраиваешься из-за любого пустяка. Слишком уж ты впечатлительный ребенок… Да что с тобой?

— Я не знаю, — сказала она, рыдая еще сильнее и прижимаясь к Альберу. Он должен был утешить ее, понять и все объяснить.

* * *

Спустя два года после того как Берта вышла замуж, госпожа Дегуи, не посоветовавшись с дочерьми, решила переехать в квартиру поскромнее. Ортанс присмотрела ей один дом на улице Сен-Жак. Госпожа Дегуи расположилась в своем новом жилище, не обращая внимания на то, что ее там окружает. Когда Берта проходила через ворота дома госпожи Дегуи, заваленные продукцией небольшой типографии, первое, что она видела, был расположенный в глубине двора высокий дом из красного кирпича, по убогой и крутой лестнице которого ей предстояло взобраться; провожаемая пристальным взглядом консьержки, следившей за элегантной посетительницей, Берта быстро пробегала мимо, смущаясь оттого, что ее облик являл собою странный контраст с обстановкой дома и его жильцами. Это сравнение было явно не в пользу жильцов и порождало в Берте чувство вины.

Сидя возле огня, госпожа Дегуи выглядела по-прежнему элегантно в платьях, которые, как и прежде, ей шила Ортанс. Глядя на убогие стены, на остатки роскоши в виде столика для рукоделия, большого серебряного чайника, голубого ковра, Берта чувствовала себя словно вернувшейся в Нуазик и в свое детство. Догадываясь о чувстве неловкости, которое испытывала дочь, госпожа Дегуи тотчас начинала нахваливать свое жилище.

— Летом, когда появятся листья, у меня под окнами будут прекрасные деревья. А если высунуться в окно, то виден Люксембургский сад.

Она потащила Берту на кухню, чтобы показать, какие еще усовершенствования ей удалось там сделать.

— О как здесь чисто! — каждый раз говорила Берта, зная, как приятен матери этот комплимент.

— А ты посмотри, что у меня в комнате! — говорила госпожа Дегуи, уже выходя в темный коридор.

И там надо было восхищаться новыми занавесками, рамкой для фотографий, маленькой газовой печкой, издававшей прерывистое шипение.

— Ах, мне так хорошо здесь! — приговаривала госпожа Дегуи, усаживаясь возле огня, и приподнимала чайник своей тонкой рукой, обрамленной кружевным обшлагом.

— Сегодня ты ждешь кого-нибудь из друзей на ужин? — спрашивала госпожа Дегуи, чтобы перевести разговор на более приятную для дочери тему.

Берта рассказывала что-нибудь, что могло развлечь мать.

— А как твой муж?

— У него все хорошо. Он эти дни очень занят одним весьма важным процессом. Ты ничего не читала про дело Родрига?

— А! Господин Родриг, — говорила госпожа Дегуи с рассеянно-восхищенным видом.

Она надевала очки и, наклонившись к Берте, застывала, внимательно глядя в лицо дочери.

У Берты нашлось бы чего порассказать матери и об Альбере, и о себе самой; однако эти вещи нужно было скрывать, особенно от госпожи Дегуи, и поэтому она заполняла беседу короткими рассказиками, не имевшими никакого отношения к ее жизни.

Из соседней квартиры, через стенку, доносились звуки голосов.

— Почему же ты не едешь в Нуазик? — спросила Берта. — Этот дом такой унылый!

— Да нет же, доченька, мне здесь очень хорошо. Вот ты приходишь повидать меня…

— В Нуазике ты жила бы в своем собственном доме. Ты была бы там со своими внуками, с Эммой, с госпожой Шоран и госпожой Дюкроке.

Берте хотелось заставить себя поверить в то, что в Нуазике ее мать была бы счастлива; но в который раз поняв, что госпожа Дегуи по собственной воле обрекает себя на одинокое существование, она встала, разом отбросив угрызения совести, и сказала:

— Мне нужно еще зайти к Одетте.

Но потом снова опустилась на стул, промолвив:

— Но я могу задержаться еще немного.

— Ты опоздаешь, — ответила госпожа Дегуи, торопясь отправить дочку, боясь, как бы та не заскучала. — Мне бы хотелось закончить письмо Эмме. Видишь, я его уже начала.

Спустившись по лестнице, Берта отметила, что провела у матери совсем мало времени и очень быстро поддалась на уговоры уйти от нее. Она подумала, что нужно бы вернуться, но продолжала идти дальше. Берта не обманывалась относительно веселого выражения лица, которое появлялось у госпожи Дегуи во время их встреч; у каждой из них были свои печали, которые они скрывали. Когда Берта думала о матери, то находила в себе сходство со столь раздражавшими ее когда-то чертами характера госпожи Дегуи, словно с возрастом она возвращалась к своим истокам. После таких визитов она уносила с собой нежность и легкое чувство жалости к ним обеим, и эти впечатления ощущались ею почти физически.

— Сегодня приходила госпожа Пакари, — сказала госпожа Дегуи Ортанс, когда та вошла в гостиную; и тихонько улыбнулась, снова погрузившись в мечтательное молчание.

* * *

— Так ты считаешь, что я изменилась? — спросила Берта, смотрясь в зеркало. — Скажи мне откровенно. Ты считаешь, что я немного изменилась.

— Я говорила о твоем платье, — ответила Алиса Бонифас, проводя по своим легким волосам белоснежной, усеянной веснушками рукой.

— Хорошо тебе здесь. Какая тишина! И это в самом центре Парижа… Ну, ты довольна? Не чувствуешь себя отрезанной от мира? — спрашивала Берта, пытаясь понять, что может быть привлекательного в такой затворнической, полной трудов жизни. — Я спросила тебя, не кажется ли тебе, что я изменилась, — вдруг сказала она. — Пока ты совсем молода, то все вокруг говорят о том, как ты чудесно выглядишь и какое у тебя свежее лицо. Раньше я так хорошо знала свои черты, что стоило мне утром мельком взглянуть в зеркало, как я тут же знала, какое мне следует надеть платье. А теперь я уже не вижу себя…

— Нет, ты не изменилась… Ты все такая же хорошенькая… Ты стала более… ну, может быть, в тебе сейчас чуть меньше жизни.

— Что ты этим хочешь сказать? — опустив глаза, спросила Берта.

— Мне кажется, что ты стала более безразличной. До замужества ты говорила мне: «Мы будем с тобой часто ходить на концерты, на лекции». А впрочем, — продолжала Алиса, дотрагиваясь до браслета подруги, — я считаю, что это все естественно… Очень мило с твоей стороны, что ты не забываешь навещать меня.

— Понимаешь, в первый год замужества всегда столько дел! Зато теперь я свободнее и как раз собиралась заглянуть в Лувр. Я зайду за тобой во вторник, в два часа. Нет… Во вторник не смогу… Я напишу тебе.

— Твоя мама сказала мне, что ты часто бываешь в свете. Прелестная у тебя жизнь.

— Ну, что ты, — потупилась Берта, старавшаяся говорить как можно более непринужденно и сохранить при этом немного меланхолический вид, — я почти всегда сижу дома. Поверь, домашнее хозяйство доставляет столько хлопот! Мне не хочется увольнять слуг: они хотя и ленивые, но как-никак прослужили в доме уже двадцать лет. Я не осмеливаюсь ими командовать, и потому за их нерадивость приходится отвечать мне.

— Ах! Ты сама увидишь! — с улыбкой сказала Берта, вставая, — с мужем не всегда бывает легко!

Придя домой, Берта велела растопить камин в гостиной.

Сидя на корточках перед камином, Юго подкладывал веточки в соответствии с ритуалом, суть которого он тут же объяснил Берте.

— Это я в Марманде, — он говорил, подчеркнуто слитно произнося все слова, — когда служил у господина маркиза де Кастельжака, научился разводить огонь…

Чтобы избежать беседы, Берта раскрыла книжку. Но вскоре она прервала чтение и подумала: «А может быть, Алиса права. Какими-то вещами я стала интересоваться меньше. Романы наводят на меня скуку… Раньше Альбер приносил мне книги, расспрашивал меня о них, восхищался моим вкусом. А теперь разве ему не все равно, читаю я или нет?»

Подумав об Альбере, она, как всегда в подобных случаях, начинала перебирать воспоминания, от которых потом ей становилось тоскливо:

«Наверное, я его разочаровала. Он говорил мне об этом в минуты гнева. Вот в чем кроется тайна его молчания и его непроницаемого вида. Я и сама перестаю уже себя узнавать. Я стала нерешительной, слабой, раздражительной, часто капризничаю. Возможно, я подурнела. Такое впечатление, будто все, что было во мне плохого и чего я не хотела видеть, овладело мной и полностью подчинило себе. У меня больше нет сил быть такой, какой он хотел бы меня видеть. Я словно упала куда-то на дно».

Она пыталась читать, но очень скоро ее внимание переключилось на ее собственную жизнь, и она опять, погружаясь в раздумья, начинала размышлять о муках своей любви.

— Как вы можете читать в такой темноте, — сказал Альбер, включая свет.

В руках у него были цветы.

— Ты вернулся! — сказала она. — Уже!.. Больше сегодня никуда не пойдешь?.. И цветы! Я так рада тебя видеть!.. Ты даже не представляешь, как я рада.

Мрачные думы рассеялись. Она взяла букет, вдохнула его аромат, прильнула к нему долгим немым поцелуем, словно он был материальным воплощением мыслей Альбера о ней, потом, подвинув кресло ближе к огню, весело сказала:

— Тебе здесь будет хорошо. Вообще тут не холодно, но огонь такой красивый. Прямо как у нас в Марманде. Надеюсь, на сегодня ты закончил все свои дела?

— Нет. В шесть я должен был пойти к Массико. Но я сказал себе: «Хватит, схожу к нему лучше завтра». Неужели я не могу позволить себе час передышки.

— Час! — воскликнула Берта, беря его за руку. — Как замечательно: час для нас двоих!

— Это чудесно, — сказал Альбер, прислоняясь головой к спинке кресла. — Это так чудесно, отдохнуть немного… забыться… Кажется, меня спрашивал сегодня Ансена; что он хотел? Он не оставил записки?

— Ничего не хотел! — воскликнула Берта, стараясь отодвинуть в сторону все, что могло бы их потревожить. — Что у него может там быть?

— Я зайду к нему завтра, — сказал Альбер, вставая. — Как раз в четыре часа я буду на улице Гран-Огюстен.

Он потрогал одну из стоявших на камине безделушек и взглянул на себя в зеркало.

— Садись, — сказала Берта. — Ты прямо не можешь усидеть на месте.

Он снова устроился в кресле.

— Могу. Хорошо вот так сидеть.

Помолчав, он сказал:

— Знаешь, о чем я думал? Я повторял про себя, слово за словом, от первой строчки и до «примите, милостивый государь, уверения в совершенном к вам почтении», письмо, которое я написал сегодня утром, обычное, не заслуживающее никакого внимания письмо. Жалкая это все-таки машина — человеческий мозг.

— Ты переутомился. Зачем же работать до такого истощения, что ум за разум начинает заходить? Мы ведь богаты, мне кажется. А даже если бы были бедны! Ты хочешь стать знаменитым? Неужели тебя прельщает слава?

— О! Отнюдь! Видит Бог! Слава меня вовсе не прельщает. Я же видел, что это такое — на примере отца, на примере наших друзей. Просто часто мы не принадлежим себе… Вот тебе свежий пример: сегодня вечером я не пошел к Массико; он написал мне, что придет завтра ко мне. Он не поленился написать мне… А я не могу его принять. Следовательно, мне ему нужно ответить. Ты ведь согласишься со мной, что не стоит утруждать шестидесятипятилетнего человека, если достаточно написать письмо… И отправить его нужно не позднее чем сегодня вечером…

Он пошел к себе в кабинет и написал там письмо. На столе лежала уже прочитанная им газета; тем не менее он раскрыл ее и просмотрел еще раз.

Потом он прошел через столовую и вынул часы.

— Так-так, Луиза, что вкусненького вы нам сегодня приготовили? — спросил он, входя в кухню, словно ему не терпелось поужинать, хотя голода он не чувствовал.

Он вернулся в гостиную и опять уселся в кресло.

Берта подошла к Альберу и взяла его за руки, словно желая укротить его властным взглядом и спокойным прикосновением.

— Вот так! — сказала она. — Сиди и не шевелись.

Они помолчали, потом Альбер произнес:

— Это так трудно, отдыхать. Вот мой отец по вечерам читал. А у меня устают глаза. Теперь я понимаю, почему люди занимаются фотографией, раскладывают пасьянс, коллекционируют марки. Это позволяет расслабиться…

Берта положила руку на лицо Альбера и нежно сказала:

— Ни о чем не думай.

Она закрыла глаза и прижалась к нему, сохраняя серьезное выражение лица. Берте казалось, что и этот мужчина, с приходом которого оживал дом, и это время, которое им хотелось провести вместе, ускользают от нее, что ей никак не удается насладиться ими в полной мере и что все рассыпается на ненужные слова, на мимолетные и лишенные смысла мгновения.

* * *

Ваньез положил папку с делом на письменный стол Альбера.

— В три часа придет Жантийо, — сказал он, убирая лист бумаги, закрывавший маленькие настольные часы.

Юго доложил о господине Пикте.

— Пикте? — переспросил Альбер. — Но я же не могу его принять. Пусть приходит завтра утром! А чего он хочет? Похоже, что-то срочное?.. Ну ладно, пригласите его.

Господин Пикте проворно, с решительным видом выскочил из-за спины Юго.

— Я больше не стану терпеть эту канитель, сударь! — сказал он, бледнея. — Чиновник, ответственный за хранение секвестрированного имущества, буквально спит. Мое состояние гибнет! А управляющему и дела мало! Он только получает счета и складывает их в ящик своего стола. Вы думаете, он хотя бы их просматривает? А касса по-прежнему находится в ведении этого пройдохи Валери! «Я не располагаю полномочиями». Вот весь его ответ! Он получил полномочия только на то, чтобы спать!

— Как же так! — воскликнул Альбер, глядя на чуть приплюснутый, кривоватый нос Пикте. — Это просто возмутительно! Закон в данном случае категоричен: он назначен управляющим по решению суда и, значит, имеет все полномочия.

Альбер встал, чтобы взять с полки том свода законов, но Пикте остановил его.

— Я не сомневаюсь в этом, сударь! Вам не нужно убеждать меня. Следует поговорить с нашим управляющим!

— Давайте разберемся, — сказал Альбер, усаживаясь и не отрывая глаз от этого кривого носа, торчавшего посреди встревоженной физиономии Пикте. — Если я вас правильно понял…

От отца он унаследовал искусство сводить сообщенные клиентами сведения к четким формулировкам. Таким образом он выгадывал какое-то время на размышление, и иногда собеседник, услышав столь вразумительное изложение своей мысли, успокаивался.

— Да, сударь, вы поняли меня совершенно верно! Здесь все понятно с первого взгляда. Вы ведь получили мое письмо. Товары мои разворовываются. И теперь я требую, чтобы было принято решение. Я требую скорейшего решения! Я вам говорю совершенно однозначно: к Неру я больше не пойду!

Внимательно слушая Пикте, Альбер расхаживал по кабинету. Он думал не о той реальной ситуации, в которой находился этот человек, а о том, как его успокоить. Казалось, его задача сводится к тому, чтобы найти быстродействующее успокоительное средство от душевного смятения.

Альбер сел за стол, энергично потер лицо, внезапно он посмотрел на Пикте.

— Значит, так! Нужно действовать, — сказал он. — У вас есть доказательство виновности Сальмона в растрате. Давайте подадим жалобу: управляющий будет привлечен к ответу. Но сначала вам нужно будет заручиться свидетельскими показаниями Кастеля. Не забывайте, что наша жалоба опирается на его слова. Попросите его написать вам письмо. Пусть он просто-напросто расскажет о том, что видел…

— Письмо? — нерешительно переспросил Пикте.

— Когда у нас в руках будет такой документ, подадим в суд.

— Письмо-то будет получить нелегко.

— Я знаю, как ведут себя такие свидетели во время суда, — продолжал Альбер, словно не слыша возражений Пикте. — В этот день они теряют память. Но письмо позволит нам прижать Кастеля.

— Письмо?.. — задумчиво повторил Пикте. — Кастель парень надежный. То, что он мне рассказал, он повторит и перед следователем, я в этом уверен. Но он из той породы служащих, которые безумно боятся ставить свою подпись.

— Поверьте мне, господин Пикте, это наилучший путь — простой и прямой.

— Непросто это, попросить у него письмо, — медленно произнес Пикте, потирая рукой подбородок.

— Подумайте обо всем этом, господин Пикте, — сказал Альбер, вставая. — Я дал вам хороший совет. Зайдите ко мне как-нибудь еще. По утрам вы всегда застанете меня здесь. А я тем временем напишу Неру, это его поторопит.

— Да-да, именно, напишите Неру, — сказал Пикте, чья воинственная решимость растаяла от столкновения с необходимостью предпринять конкретное действие.

— Неру к нечестным поступкам не склонен, — добродушно говорил Альбер, провожая до двери молчаливого и задумчивого Пикте. — Просто такие люди, как он, любят выжидать… Нужно запастись терпением…

Юго впустил в кабинет Альбера господина Жантийо. Тот вошел мелким шажком, чуть припрыгивая; он суетился и юлил, стараясь выглядеть как можно незаметнее.

— Прошу прощения, — сказал он слабеньким голоском. — Вам пришлось ждать меня. Просто у меня новый шофер. Нет-нет, я не буду садиться! — произнес он, прижимая шляпу к груди. — Я же знаю, что вы очень заняты. Я всего на минуту.

— Господин Жантийо, — сказал Альбер, раскрывая папку с документами Дьедонне, — мэтр Гишар передал мне материалы нашего противника. Я получил их только сегодня утром. Мэтр Гишар извинился за это. Их нужно будет вернуть завтра вечером. Вы ведь знаете, слушание дела назначили на среду.

— С вашего позволения, — сказал Альбер, садясь за свой письменный стол, на котором зазвонил телефон.

Прижав трубку к щеке, он внимательным и одновременно отсутствующим взглядом посмотрел на стул. «Я слушаю…» — отчетливо произнес он красивым, глубоким голосом.

Пока Альбер говорил по телефону, Жантийо ерзал на стуле, думая о том, что опаздывает к Кавароку. Он посмотрел на часы и направился к двери.

— Если вы тоже идете, я могу подвезти вас на машине, — сказал Жантийо.

— Прекрасно. Я собираюсь к своему другу на улицу Гран-Огюстен.

В машине Жантийо воздержался от разговоров о процессе.

— Я просто поражаюсь, как вам удается одновременно вести столько дел, — сказал он, не сводя глаз со своего шофера.

— Это проще, чем вы думаете. Достаточно следовать элементарному методу.

— Пожалуй, — сказал Жантийо, подпрыгивая на сиденье.

Наклонившись вперед, он сквозь стекло следил за ухабинами и неровностями, которые улица устремляла им навстречу.

— Вы думаете, у нас есть какие-нибудь шансы на успех?

— Я считаю, что у нас есть серьезные шансы, — сказал Альбер, отдаваясь на волю укачивающего движения машины и поглядывая на свое отражение в узком зеркальце над букетом гвоздик.

Внезапно автомобиль затормозил.

— Что случилось? — резко выпрямившись, спросил Жантийо шофера.

— Ничего страшного, — ответил Альбер. — Просто остановился трамвай. Похоже, какой-то несчастный случай. С вашего разрешения, я выйду: улица, куда я направляюсь, в двух шагах отсюда.

Он захлопнул дверцу, еще раз через стекло попрощался с Жантийо и подошел к толпе, образовавшейся возле пустого трамвая.

— Это женщина? Она погибла? — спросил Альбер стоявшего рядом с ним зеваку.

Он заметил Ансена и коснулся его рукава кончиком своей трости.

Ансена выбрался из толпы и подошел к Альберу.

— Это просто ужасно, — сказал он вполголоса. — Она переходила улицу…

Несколько минут они шли молча. Альбер думал о Берте. Он вспомнил, что она еще не вернулась домой.

— А я как раз шел к тебе, — сказал Альбер. — Ты хотел поговорить со мной?

— Да, — ответил Ансена, перед которым все еще маячила картина смерти. — Вчера утром я встретил Кастанье. Он сообщил мне совершенно потрясающую новость — у него есть любовница.

— У Кастанье! — воскликнул Альбер, сделав шаг в сторону Ансена. — У Кастанье?

— Он сам тебе расскажет. Его жена уже знает об этом. Прискорбнейшая драма.

— Кастанье! — повторил Альбер.

— Ты, возможно, знаешь эту особу — госпожа де Буатель. Она часто бывает у Камескассов. Они познакомились у госпожи Ламорлетт.

— Ах негодник! — сказал Альбер. — Хор-рошень-кое дело!

Он схватил Ансена за руку, предостерегая от едва не задевшего их автомобиля, и продолжал:

— Ты знаешь, я теперь понимаю: дома ему было просто скучно. Он женился на слишком безупречной женщине.

— А ты замечал, что его жена никогда не хвалила его? — спросил Ансена, любивший наблюдать за молодыми супружескими парами. — Он так простодушно тщеславен. Достаточно было первой попавшейся женщине произнести: «Какие у вас красивые глаза», и у него тут же закружилась голова.

— Он был слишком уверен в Одетте. До свадьбы любовь к ней заставляла его страдать, а рядом с женой, не дававшей ему повода для беспокойства, он почувствовал себя заброшенным.

Альбер замолчал. Ему не терпелось рассказать о случившемся Берте, и он заранее представлял, как она удивится.

— Ты пойдешь со мной? — спросил он, ускоряя шаг.

— Нет. Я тебя покидаю.

Альбер быстро взбежал по лестнице. Оказавшийся в прихожей Юго узнал шаги хозяина и открыл дверь.

— Мадам уже вернулась домой?

— Да! — закричала Берта, подбегая к нему в радостном порыве. — Мадам вернулась!

Альбер взял лежавшее на подносе письмо и сказал, с любопытством глядя на Берту:

— Я сейчас немало тебя удивлю. У Кастанье есть любовница. И Одетта знает об этом.

Берта подумала: «Он так быстро поднялся только для того, чтобы сообщить мне эту новость».

— Я смотрю, тебе это не очень интересно?

— Нет, что ты, интересно, — сказала Берта, стараясь придать своему, по-видимому, рассеянному взгляду выражение горестного изумления. — Это ужасно… Расскажи.

— Это все, — сказал Альбер, опуская взгляд на письмо, которое он держал в руке.

— Ну я прошу тебя! Расскажи! Это же просто невероятная новость!

— Я больше ничего об этом не знаю. Мне нужно ответить на письмо.

— Тебе всегда нужно отвечать на какие-нибудь письма, — нетерпеливо сказала Берта. — Сейчас мы будем ужинать.

Когда Альбер вернулся в гостиную, Юго открыл дверь в столовую.

— When I saw her Monday I had an idea of that, — сказала Берта, когда Юго забирал ее тарелку из-под супа.

— You always have such idea when things happen, — ответил Альбер.

— Достаточно было на них посмотреть, — сказала Берта, провожая слугу взглядом. — She was not а woman for him.

Как только Юго вышел из столовой, Берта продолжала:

— Этому юноше нужна любовь. А у себя дома он не находил ее. Все очень просто.

— Я не понимаю.

— Одетта — безупречная жена, я этого не отрицаю. Она занимается домом, ребенком, мужем, но мужем она занимается так же, как домом. А Филипп человек нежный, чувствительный…

Нервным движением она вытерла губы.

— Что-то я не понимаю. Ты считаешь, что Филипп ставит в вину Одетте ее слишком сдержанный характер, но ведь он как раз больше всего ценил в ней уравновешенность, считая это величайшим достоинством. Я знаю это, потому что сам устраивал их брак. Я думаю, что это неожиданное происшествие, о котором к тому же нам мало что известно, нужно рассматривать просто как мимолетное ослепление. Одетта всегда уважала Филиппа. Она никак не стесняла его.

— А ему было нужно, чтобы его стесняли! — запальчиво сказала Берта, не обращая внимания на ходившего туда-сюда слугу. — Ему, если угодно, нужна была тирания, но в сочетании с абсолютной привязанностью по-настоящему любящей жены.

Альбер замолчал и поторопился закончить ужин. Он догадывался, что, стараясь оправдать Кастанье, Берта жаловалась на собственное одиночество. В том, что она говорила, он видел только выражение протеста и был раздражен этим, отчего каждое сказанное ею слово казалось ему глупым.

Когда они перешли в гостиную, Альбер резко захлопнул дверь и сказал:

— Ведь я довольно ясно выражаюсь! Я, конечно, понимаю, что женщины терпеть не могут логических рассуждений, но тут-то логика совершенно проста. Я говорю, что он женился на Одетте, потому что ему нравился ее уравновешенный характер. Следовательно, он изменяет ей не по этой причине.

— Он был несчастлив с ней. Я же знаю ее. Она очень холодная женщина.

— Ты постоянно говоришь не по существу! — закричал Альбер. — Я говорю, что он женился на Одетте, потому что ему нравился ее уравновешенный характер. Следовательно, он оставляет ее не по этой причине.

Берта мерила шагами гостиную, а он ходил за ней по пятам; затем он прошел за ней в спальню, где Берта открыла зеркальный шкаф.

— Даже ребенок уже понял бы меня! Я говорю, что он женился на Одетте…

Берта вернулась в гостиную, села на диван, опять встала, потом снова вернулась в спальню: Альбер неотступно следовал за ней.

— Ты что, не способна рассуждать? В течение всего ужина ты говорила о вещах, не относящихся к делу. Я говорю, что он женился на Одетте, потому что ему нравился ее уравновешенный характер. Следовательно, он бросает ее не по этой причине.

Берта взяла со стула шкатулку и села.

Торопливо и напряженно жестикулируя, Альбер продолжал:

— Я говорю… Выслушай меня внимательно… Это же простая логическая задача… Я говорю…

Оглушенная, словно ее осыпали ударами, слушая этот нервный и пронзительный голос, Берта уже была не способна думать, а Альбер все говорил и говорил, опутывая ее настойчивым гудением своего голоса, пытаясь ошеломить, ранить ее и без того смятенную и униженную душу, раздавить в ней нечто страшно ему ненавистное.

— Ты, может быть, просто не расслышала меня: я говорю, что он женился на Одетте, потому что ему нравился ее уравновешенный характер. Да ответишь же ты мне наконец?

Склонившись над шкатулкой, Берта, казалось, старательно распутывала шелковые нитки. Она была сломлена, загнана в западню этими его невероятными доводами, и, чтобы освободиться от этой несправедливой силы, она крикнула, глядя на него полными ненависти глазами:

— Оставь меня в покое!

Этого ей показалось мало, и, взглянув на стоявший на туалетном столике хрустальный флакон, она вдруг швырнула шкатулку в Альбера. Она хотела попасть ему в плечо, но шкатулка полетела в сторону камина.

Альбер замолчал, словно их спор больше не интересовал его, и прошел в гостиную.

Он взял со стола книгу Тарда. Он подсчитал, что если каждый вечер будет читать ее по полчаса, то прочтет за три месяца. Он еще раз уточнил число страниц, а затем, погрузившись в стоявшее рядом с торшером кресло, прочел: «Есть ли основания говорить о науке или всего лишь об истории, или же, самое большее, о философии общественных явлений? Вопрос этот все еще остается нерешенным, хотя, по правде говоря, эти явления, если рассматривать их внимательно и под определенным углом зрения, могут быть сгруппированы, подобно любым иным явлениям, в серии мелких, похожих друг на друга фактов, либо в формулы, называемые законами, которые резюмируют эти серии. Итак, почему же общественной науке еще только предстоит родиться?»

Он с трудом следил глазами за текстом, вновь видел безумный порыв, маленькую шкатулку, лицо Берты и думал: «Я так хотел с ней сегодня побеседовать… Чтобы увидеть ее, поторопился распрощаться с Ансена… Ведь я только с ней люблю говорить. Но всякий раз, стоит мне начать, на меня тут же сыплются упреки. Она говорила только для того, чтобы высказать свои обиды. Все в конце концов заканчивается ее глупыми жалобами. Чего ей не хватает, чтобы быть счастливой? К чему мы так придем? И все-таки мне нужно собрать все силы…»

С тяжелой головой, с ноющим сердцем он продолжил чтение, рассеянно уставившись в текст и думая о том, что он выполняет высокую задачу, за которую в ответе перед всеми, и что он не сдастся, несмотря на поздний час, усталость и препятствия, чинимые неразумной женщиной.

«Когда некие схожие предметы являются частью одного целого либо считаются таковыми, подобно молекулам единого объема водорода или клеткам одного и того же дерева…»

Берта сидела в спальне и распускала волосы. Она остановилась, чтобы взглянуть на старинный хрустальный флакон и вспомнила, что хотела бросить его в Альбера. Она сдержала себя, потому что флакон был хрупкий и дорогой. Но она знала, что в следующий раз разобьет именно его.

«Как меня все-таки легко вывести из себя! — подумала она, присаживаясь на низкий стульчик. — И эта ярость, которой раньше я никогда за собой не замечала, находит на меня именно в его присутствии».

Она старалась припомнить слова Альбера: «Я говорю…» Так что же он говорил?.. Когда на меня кричат, у меня тут же все начинает путаться в голове, и я перестаю что-либо понимать. Как раз это и выводит его из себя. Ему нужно было говорить со мной тише. Но какой гнев! Какой злой взгляд!

Она чувствовала себя разбитой и усталой, униженной из-за того, что показала свою слабость. Берта была несчастна, потому что понимала, как сильно отличается от той женщины, какой бы Альберу хотелось видеть ее и какой ей самой хотелось бы быть.

«Но почему же он не идет теперь? Что он там делает? Он оставляет меня одну сейчас, когда мне так плохо…»

Задумавшись, она присела, потом вдруг спросила себя, словно пробуждаясь от сна: «Но что же он там делает?..»

Она вышла через дверь ванной в прихожую, бесшумно прошла в темную столовую, где легкая трель хрусталя эхом ответила на ее шаги. Сквозь застекленную дверь и тюлевые занавески она увидела Альбера, который сидел в гостиной и читал.

«И он может спокойно читать! — подумала Берта, возвращаясь в спальню. — Он может читать после того как весь вечер топтал меня ногами! Сначала преследовал меня, из чистого удовольствия довел до истерики своими воплями. Он ненавидит меня и теперь читает — довольный, спокойный, счастливый».

Она быстро сняла платье. «Я лягу спать прямо сейчас; когда он придет, я уже засну. Просто унизительно страдать из-за такого человека! Я раскаиваюсь в своих слезах, в своих переживаниях, в своей любви. Но скоро я перестану его любить. И тогда ничто не сможет меня ранить! Когда он придет, я уже буду спать».

Она села на стул и посмотрела на постель. У нее не было сил раздеться до конца, и она долго сидела, так, словно ожидая чего-то, потом повернула голову в сторону двери гостиной. Теперь ей уже хотелось открыть эту дверь…

Она взглянула на себя в зеркало. Что?! Чтобы она появилась в гостиной в полураздетом виде, покорная? Она, которая раньше говорила, что перед мужем всегда нужно выглядеть гордой и кокетливой? Но эта дверь манила ее. Она не знала, что скажет. Не знала, есть ли у нее, что сказать. Она только чувствовала, что нужно открыть эту дверь.

Услышав шаги Берты, вышедшей в гостиную, Альбер какое-то время продолжал смотреть в книгу. Она села, не говоря ни слова. С распущенными волосами, неподвижно сидя на стуле, она казалась робкой.

«Она у меня хорошая!» — вдруг с нежностью подумал Альбер; но он не осмелился взглянуть на нее, смущаясь собственного волнения, и, отложив книгу, тихо сказал:

— Я думаю, что уже поздно. Нам нужно ложиться спать. А завтра мы пойдем в гости к Камескассам.

Засыпая, он держал ее в своих объятиях; прижавшись к нему, погружаясь в окутывавший их сон, она чувствовала, как утихают ее страдания, как она опять превращается в доверчивого, безмятежного ребенка, и поняла, что больше не принадлежит себе, что растворяется в нем, и на нее нисходит блаженный покой.

* * *

Берта одевалась в своей ярко освещенной спальне. Она в очередной раз подошла к зеркалу, приложила жемчужную диадему к волосам, сняла ее, снова надела.

— Уже десять часов, мы опоздаем, — сказал Альбер, который заканчивал бриться в ванной.

— Тебе нравится этот жемчуг? — спросила Берта, вновь прилаживая диадему к волосам и внимательно глядя в зеркало на Альбера, входившего в спальню.

— Нет.

— Но почему? Ты даже не посмотрел на меня.

— Мне не нравится эта диадема.

— Мужчины в этом ничего не понимают. Мне бы хотелось, чтобы ты оставил меня одну; здесь, мой любезный друг, ты мне ужасно мешаешь.

— Я жду тебя в гостиной; к полуночи мы к Камескассам еще успеваем.

Берта опять приложила диадему к волосам. Она чувствовала, что украшение Альберу не нравится только потому, что оно слишком подчеркивало красоту ее лица. «Он просто боится, что кто-нибудь обратит на меня внимание. Он предпочел бы, чтобы я подурнела».

Теперь же ей казалось, что без этого жемчуга ее лицо выглядит более нежно. Но, может быть, на нее просто повлияло мнение Альбера. «Муж приучает жену думать так, как нравится ему. И тогда ты утрачиваешь собственное мнение. Перестаешь даже понимать, как нужно одеваться».

— Это платье совершенно не подходит к такой прическе! — вдруг с озабоченным и беспокойным видом сказала она, обращаясь к горничной. — Принесите мне мое атласное платье.

Альбер сел на диван. Чувствуя себя немного скованно в вечернем костюме, он держал перед глазами газету и разглядывал свою руку с только что отполированными ногтями.

Дверь открылась, и в гостиную спокойно, неторопливо, с чуть сосредоточенным видом вошла Берта: шелестящее шелковое платье осветило ее лицо и придало ее красоте величавость.

— Я хочу вернуться домой пораньше. У меня завтра очень важное дело, — быстро проговорил Альбер, не глядя на Берту, словно смущенный красотой этой незнакомки.

Госпожа Камескасс имела обыкновение разговаривать с каждым из своих гостей конфиденциально. Она увлекла Альбера за собой к маленькой гостиной.

— У меня к вам просьба, — сказала она. — Вы же знакомы с главой кабинета Першо. У меня есть один протеже, симпатичный, умный человек; он недавно защитил диссертацию; вы увидите его сегодня вечером, его фамилия Массип…

Подыскивая предлог, дабы отказаться от этого дела, Альбер усердно стал расспрашивать госпожу Камескасс о разных не относящихся к делу вещах.

— Рад вас видеть, — сказал Пюиберу, пожимая руку Альберу.

— Мы еще вернемся к нашему разговору, — сказала госпожа Камескасс и удалилась, проскользнув сзади госпожи де Пюиберу.

Госпожа де Пюиберу подошла к мужу.

— Господин Пакари, вы позавчера уехали слишком рано. Правда, Мартин? — бойко спросила она, обращаясь к окружившим ее мужчинам. — А для начала, скажите-ка мне, Мартин, вы потом поехали прямо домой?

— Мадам, я вернулся прямо домой, как обычно, — ответил Мартин, синие выпуклые глаза которого блестели из-под белесых ресниц.

— Нет, Мартин, вы не вернулись домой, как обычно. Вы пренебрегли своей судьбой.

— Как-то вы загадочно выражаетесь, — сказал Альбер.

— Сразу после вашего ухода приехала госпожа де Теб. Она внимательно изучила ладонь Мартина и сказала ему: «Немедленно возвращайтесь к себе домой, никуда не заезжая по дороге».

— Я знаю один такой же случай с госпожой де Теб, — сказал Альбер, взглянув на руки Мартина. — Ногез, пианист, был как-то вечером у нее в гостях. Он разговаривал с кем-то, облокотившись на пианино, так, что была видна его ладонь, и в этот момент к нему подошла госпожа де Теб с лорнеткой и сказала: «Немедленно езжайте домой и нигде не останавливайтесь».

— Вы рассказываете очень интересные вещи, — сказала госпожа Камескасс, беря под руку госпожу де Пюиберу, словно желая спрятаться в кружке собравшихся.

— Господин Пакари нам тут рассказывает страшные истории! — сказала госпожа де Пюиберу.

— Ну что же! Идите в кабинет моего мужа, сейчас для нас будет петь мадемуазель Монжандр! А то вы слишком громко разговариваете.

Альбер прошел вслед за супругами Пюиберу и Мартином в соседнюю комнату и сел возле ломберного стола.

Берта направлялась в комнату, где находился Альбер, когда к ней, улыбаясь, приблизилась какая-то дама:

— Вы меня узнаете? — спросила госпожа Рей. — Мы с вами встречались у госпожи де Солане. Давайте здесь присядем, — сказала она, повернувшись к Берте. — Я думаю, сейчас нам предстоит услышать пение… Я наслышана о вашем муже. Мой супруг говорил мне, — сказала она, повысив голос и подняв глаза на мужчину, молча стоявшего возле нее, — мой супруг говорил мне, что господин Пакари блестяще защищал нашего друга Виньяля. Это, должно быть, интересно — видеть своего мужа, выступающим в суде.

— Знаете, я ни разу не видела, как он выступает, — сказала Берта, повернувшись к ней и стараясь как можно любезнее ответить на радушную скороговорку госпожи Рей.

Затем она слегка отвела взгляд в сторону и посмотрела в направлении комнаты, где находился Альбер. Ей казалось, что с ней говорят совсем не о том мужчине, которого она видела через открытую дверь, почти не поворачивая головы, даже не глядя на него, и тем не менее мгновенно узнавала его среди всех остальных.

К госпоже Рей подошел мужчина, чей слишком приталенный фрак еще в начале вечера бросился в глаза Берте. Казалось, что его белое сморщенное, старообразное и одновременно детское, какое-то плаксивое, с прилипшей ко лбу черной прядкой личико только что выплыло из воды. Он поднес к губам руку госпожи Рей и нерешительно взглянул на Берту.

— Господин Ле Куэ, — сказала госпожа Рей.

Пока мадемуазель Монжандр пела, Пюиберу молчал, опустив голову и облокотившись на ломберный столик, а потом сказал Альберу:

— К госпоже Дени не стоит больше ходить. Весьма растлительное общество… Я имел неосторожность как-то привести туда свою жену после нашей свадьбы. Должен вам сказать, что однажды там я стал свидетелем одного весьма странного происшествия. Туда был приглашен Эзапиа…

— Послушайте, — сказала госпожа де Пюиберу, прикоснувшись к руке Альбера; она подошла к камину, а ее муж в это время удалялся вместе с Мартином. — Я хочу вам кое в чем признаться. Я вас совсем не узнаю. Этой зимой я впервые вас увидела через пятнадцать лет после нашей первой встречи… пятнадцать лет! Как же быстро они пролетели! Вы помните, как вы играли Гренгуара? Вы были очень грустным молодым человеком, с какой-то внутренней печалью, от которой веяло холодом… Я сохранила о вас весьма своеобразное воспоминание. В Сайгоне один молодой человек, похожий на вас…

На ее лице появилось мечтательное выражение, и она замолчала.

— Короче, могу вам сказать, что вы казались одним из тех людей, которые не созданы для жизни. И вот я вижу вас снова… Поверите ли, я так разволновалась, когда госпожа де Солане сказала мне: «Сегодня вечером вы увидите Альбера». У вас милая жена.

— И вы нашли… — сказал Альбер, стараясь прочитать ответ госпожи де Пюиберу в ее глазах.

Она посмотрела на волосы Альбера.

— Так вот! Что меня больше всего удивило в вас, так это то, что я нашла вас почти жизнерадостным. Такое впечатление, что вы полюбили жизнь.

— Возможно, я просто постарел.

— Мой муж полностью поглощен бурной дискуссией о спиритизме, — сказала Берта, остановившись возле Ле Куэ. — А вас такие вопросы интересуют?

— Я полагаю, мадам, вы знакомы с Ламорлетт? — медленно сказал Ле Куэ. — Она мне часто говорила о вас.

— Правда? Вы знакомы с госпожой Ламорлетт? — спросила Берта, повысив голос, словно ей хотелось, чтобы Альбер услышал слова, которые ему наверняка не понравились бы. — Я ее очень люблю. К сожалению, мы редко с ней видимся.

— Ее считают эксцентричной, — сказал Ле Куэ, чтобы показать, что сам он принадлежит к более изысканному обществу, — но она очаровательна! У нее очень милая квартирка! В этой современной мебели все-таки есть какая-то гармония. Должен вам признаться, что вообще-то я любитель старины. Знаете, я живу на острове Сен-Луи; когда я в сумерках гуляю по набережным и вижу напротив Лувра здание вокзала на набережной д’Орсэ…

Гладко выбритое лицо Ле Куэ исказилось от отвращения.

— А вы обратили внимание вон на ту инкрустированную мебель? — спросила Берта, направляясь к маленькой гостиной и продолжая беседовать с Ле Куэ, с легким волнением и не без некоторой дерзости глядя ему в глаза. — Я думаю, это итальянская мебель.

Она прошла мимо кабинета Камескасса и бросила взгляд в сторону Альбера. Он с воодушевлением и теплотой во взгляде беседовал с госпожой де Пюиберу, сопровождая разговор теми порывистыми быстрыми жестами, которые всегда так нравились ей. Каждый раз, когда Альбер разговаривал с незнакомкой, он становился похожим на прежнего увлекающегося юношу, и Берта чувствовала, что в такие моменты он находится бесконечно далеко от нее, что у нее нет никакой власти над ним, когда он вот так поглощен беседой, которую она не слышит. Малейшее расстояние, какое-нибудь платье, скользнувшее между ними в этой толпе разрозненных пар, обрывали узы, казалось, так крепко связывающие их. Берта говорила себе: «Вот если бы его любовь ко мне была более примитивной, более плотской, я бы сильнее чувствовала эти незримые нити, привязывающие его ко мне. А когда имеешь дело с холодным мужчиной, у которого на первом месте всегда разум, а не чувства, то ощущаешь себя совершенно покинутой, в то время как он полностью увлечен разговором и абсолютно не замечает тебя».

— Нет, позвольте, — с воодушевлением говорил Альбер, глядя на госпожу де Пюиберу, — Мартин прав. Когда сознание ориентировано на мораль, ждать от него справедливости вовсе не приходится. Злодей, одерживающий победу, испытывает наслаждение и от успеха, и от того, что он находится в полном согласии со своей совестью. И тем не менее, — продолжал Альбер, глядя на одну даму в гостиной, наблюдавшую за ним и напоминавшую ему Одетту, — злодей оказывается в достаточной мере наказанным. Он не считает себя плохим человеком, но он плохо вписывается в общество. Он несчастен… А кто вон та дама, что сидит рядом с мадемуазель Монжандр? У нее красивые глаза.

— Это госпожа де Буатель.

— Вы с ней знакомы?

— Кажется, с ней знаком Эдуар, — сказала госпожа де Пюиберу, оборачиваясь к входившему в комнату мужу.

— Пюиберу, не могли бы вы представить меня госпоже де Буатель?

— Вам действительно этого хочется? Она ведь ничего собой не представляет.

— Она меня интересует, — ответил Альбер, идя вслед за Пюиберу в гостиную.

Он поклонился госпоже де Буатель, и странное ее сходство с Одеттой показалось ему еще более разительным. Но, когда она улыбнулась, лицо ее сразу подурнело от появившегося на нем вульгарного выражения.

— Я много наслышалась об вас, — с грубоватой интонацией сказала она.

Она замолчала и подняла на Альбера свои спокойные красивые глаза, и сразу же снова стала похожа на Одетту.

Альбер отошел от нее и, подойдя к Берте, тихо сказал:

— Пойдем домой.

— Но мы же только что приехали, — ответила она.

— Я знаю, какой шоколад они обычно подают. Я его не хочу. Поехали. В этом квартале никогда не найдешь машину… А у меня завтра работа. Я не хочу поздно ложиться.

Сидя возле Берты в темной покачивающейся машине, Альбер сказал:

— Странно, насколько все-таки эта госпожа де Буатель похожа на Одетту.

И замолчал. Ему вспомнился его разговор с госпожой де Пюиберу.

Берта знала, что обычно, наговорившись, Альбер затем еще долго пребывает в состоянии задумчивости. Однако сейчас, возбужденная от полученных за вечер впечатлений, она не хотела понимать истинную причину молчания Альбера, и его молчание представлялось ей неким не поддающимся объяснению оскорблением.

Взглянув на Берту, Альбер заметил признаки нервозности у нее на лице. «Она всегда становится какой-то странной после наших выходов в свет!», — с острым раздражением подумал он. Затем он вспомнил, что завтра ему предстоит защищать в суде Жантийо. Хотя Альбер и старался внушить себе: «Сегодня вечером мне необходим покой», он не мог освободиться от раздражавших его мыслей о Берте, и оба чувствовали, что между ними возникает взаимная неприязнь. Он отодвинулся к дверце, словно Берта занимала слишком много места; глядя на проплывающие мимо них огни фонарей, он говорил себе: «Главное сегодня — никаких сцен. Мне нужно выспаться».

Выведенная из терпения молчанием Альбера, инстинктивно подыскивая слово, которое могло бы побольнее уколоть его, Берта сказала:

— Ты что, думаешь о госпоже де Буатель? Кажется, ты на нее достаточно нагляделся.

— Ага, так вот что не дает тебе покоя уже целых десять минут! Твоя дурацкая ревность! — закричал Альбер, судорожно сжимая кулаки. — Ты дуешься, потому что я поприветствовал женщину, которая заинтересовала меня из-за случая с Кастанье. Женщину, с которой еще вчера я не был знаком и встретить которую вновь у меня, естественно, нет никакого желания!

Он понимал, что Берта упомянула имя Буатель наобум, поддавшись смутной тревоге, но сознательно уцепился за эту деталь.

— Госпожа де Буатель! — кричал он, приподнимаясь на сиденье. — Это же просто восхитительно! Я не имею права поздороваться с госпожой де Буатель! Я видел ее всего одну минуту! Да и можно ли говорить, что видел? Давай уж тогда вообще сидеть все время дома! Посади меня под замок, спрячь от чужих глаз; мне теперь запрещают уже просто поздороваться с женщиной!

— Меня совершенно не волнует, с кем ты здороваешься, — сказала Берта.

— Ну и ну! Что за прелесть эта семейная жизнь! — резко и язвительно продолжал Альбер. — Если дома ты раскрываешь книгу, тебя тут же упрекают в том, что ты молчишь; в обществе стоит только поговорить с какой-нибудь дамой, как тебя обвиняют в измене. И это на всю жизнь! На всю-всю жизнь!

«Теперь я прекрасно понимаю, что он признается мне в том, о чем действительно думает. Ведь и раньше я замечала это, только гнала от себя такие мысли, — обезумев от горя, размышляла Берта, прижимаясь к дверце машины, чтобы быть как можно дальше от Альбера. — Разве я хоть в какой-то мере существую для него, когда мы оказываемся на людях? Разве он хоть раз за весь вечер посмотрел на меня? Дома он думает о работе, о чем угодно, только не обо мне. Мне достается только его усталость. Интересно, ведь он бежит от меня буквально с первого дня нашего брака! Взять хотя бы вчерашний вечер — какая черствость! Какая ненависть в глазах! Я для него ничего не значу. Он принадлежит кому и чему угодно, но только не мне. От него никогда не дождешься ни нежности, ни душевного порыва, ни любви. Мне холодно рядом с ним. От его серьезности и положительности все кругом кажется каким-то бесцветным, а по существу, он просто эгоист, грубиян и сухарь. Он, видите ли, хочет, чтобы мы были буржуазной семьей!»

Она вспомнила о том, каким представляла их союз, рожденный многолетним страстным влечением.

«Он разрушил его! Ему доставляло наслаждение разрушать его, потому что такие союзы — редкость. Ведь, в сущности, он любит только страдания. Он просто не умеет наслаждаться радостью. Рядом с ним начинаешь буквально задыхаться — это потому, что он несет в себе дух несчастья. Он завлек меня в эту западню иллюзий; мне из нее уже не выбраться; этот крест я должна буду нести всегда».

Прижимаясь к дверце и держась за ее ручку, словно желая выброситься на улицу, Берта прошептала:

— Негодяй!

— Вот уж совершенно неподходящее слово, — спокойно сказал Альбер. — Ты меня спросила: «Ты думаешь о госпоже де Буатель?» На что я тебе ответил буквально следующее: «Что за нелепая ревность!» Возможно, я выразился недостаточно учтиво, но это не означает, что я негодяй.

«Мне нужно бы это запомнить! — говорила себе Берта. — Сейчас я вижу все и без прикрас. А когда я ослеплена любовью к нему и чувствую себя счастливой, я заблуждаюсь».

Машина остановилась. Берта выскочила из нее, как будто собиралась куда-то убежать. Она долго звонила, прислонившись к воротам, а затем исчезла в доме.

Альбер, не торопясь, отыскал упавшую на тротуар монету. Потом медленно поднялся по лестнице и пошел сразу к себе в кабинет, чтобы оставить на несколько минут Берту в спальне одну.

Папка с делом Жантийо лежала на столе. Он открыл ее, снова закрыл и взглянул на книгу, которую ему недавно переплели. Он вспомнил, что отец его по вечерам читал. Это воспоминание отвлекло на какое-то время его мысли, потом он пошел в спальню. Он увидал Берту, лежавшую на краю постели, зарывшись под одеяло, словно она уже спала. Альбер подошел к ней, чувствуя в себе огромное желание прекратить эту ссору, чтобы она не тревожила их ночной покой.

— Ну послушай, — тихо сказал он. — Что с тобой? Ответь мне… Нельзя же засыпать с нехорошими мыслями.

Она лежала неподвижно, с широко открытыми глазами и глядела в одну точку.

«Разве он способен понять меня!» — мысленно повторяла она, безуспешно пытаясь спастись под одеялом от лихорадочной дрожи и чувства одиночества.

— Ответь же мне, — повторил Альбер.

Он отошел от нее. «Лучше оставить ее одну, — сказал он себе, — это пройдет». Он начал раздеваться. «Представим себе, что я сейчас дома один. Я лег бы в постель и уснул».

Но когда он погасил свет и лег, то никак не мог отделаться от мысли, что сейчас она неподвижно лежит рядом с ним без сна. Он говорил себе: «Она не шевелится, она молчит: я вполне могу считать, что она спит и что в этой большой кровати я сейчас один».

Пытаясь забыться, прервать усилием воли навязчивую работу мысли, он несколько раз рассказал про себя басню про ворону и лисицу. Не помогло: по нему пробежала дрожь, словно нервы его были растревожены какими-то назойливыми токами, исходившими от лежащего рядом неподвижного существа.

— Нет, ну сколько можно! Это же просто безумие! — закричал он, спрыгивая с кровати.

Он включил свет и начала расхаживать по комнате.

— Объясни мне наконец, в чем дело! Перестань злиться! Давай лучше поговорим! Ты спросила меня: «Ты думаешь о госпоже де Буатель?» Я тебе ответил: «Ну вот, опять твоя безрассудная ревность». И из-за такой ерунды у тебя перехватывает дыхание и ты впадаешь в истерику… Или, может быть, это уже я начинаю сходить с ума?

Берте его рассуждения показались бредом, бесконечно далеким от ее страданий.

Альбер сел в кресло. Близость этой растерянной, неспособной воспринимать его слова женщины как будто набрасывала на все окружающее пелену неуверенности и уныния. «Моя жизнь просто невыносима», — думал Альбер. Он чувствовал, что страдание проступает в исказившихся чертах его лица: это должно тронуть Берту. Однако в зеркале напротив он увидел всего лишь утонувший в кресле бледный силуэт человека с взъерошенными волосами.

Альбер встал и посмотрел на кровать. Мысль о том, что ему придется вновь ощутить рядом с собой эту женщину, упивавшуюся собственными горестями, привела его в ужас, и он стал медленно одеваться.

Он вышел из спальни, зажег свет в прихожей, потом в гостиной. Сел на диван; увидев валявшуюся на полу газету, вспомнил Берту, появившуюся здесь сегодня вечером в своем атласном платье. «Как давно это было!» — подумалось ему. В столь поздний час в нарушаемой лишь боем часов тишине сдвинутые с места стулья и другие расставленные в легком беспорядке предметы сохраняли свой привычный вид, но обрели вдруг какую-то строгость и отстраненность. Он думал: «Завтра Жантийо!.. Какое ей дело до моей работы! Она только и думает о своих сумасбродных выходках. Вот ведь несчастье! Рядом с этой одержимой мне уже начинает казаться, что и сам я погружаюсь в какую-то бездну, что все вокруг заколебалось, что у меня больше нет опоры и желания что-либо делать… Эта старая и до мелочей знакомая гостиная тоже словно превратилась в галлюцинацию. Из чего же такого она соткана, эта близость двух людей, коль скоро от нарушения ее сердце готово выскочить из груди?»

«А почему, собственно, я должен из-за этого так переживать? — подумал Альбер, вставая. — Я слишком долго прожил в одиночестве, чтобы теперь терзаться из-за глупых выходок нервной женщины».

Он вошел в кабинет и сел за стол. «Будем работать, — сказал он себе, взяв в руки папку с делом Жантийо. — Морен ведь работает по ночам».

Он посмотрел часть своих записей. Усталость исчезла. «Я придумаю что-нибудь получше», — подумал он, словно в его возбужденном мозгу появились какие-то новые, более тонкие механизмы восприятия. Он припомнил один аргумент, который приводил ему Жантийо. «А это мысль; как я раньше об этом не подумал?» — и Альбер еще раз перечитал контракт. Листая справочник по праву, он вдруг совершенно по-иному взглянул на свои доводы и тут же записал их.

Он услышал, как чья-то рука повернула ручку двери, и обернулся. Дверь открылась. Появилась Берта в накинутом на плечи зеленом пеньюаре, посмотрела на него невидящим, холодным взглядом и исчезла.

«С ней все то же», — подумал он и снова заглянул в справочник. Он был доволен тем, что, когда она вошла, ему удалось сохранить спокойный и презрительный вид. «Шенонсо», — сказал он себе, вспомнив о недавнем постановлении суда, подтверждавшем его тезис; он просмотрел папку с подборкой юридических журналов. «Ладно, Ваньез мне его найдет. Он сам мне говорил о нем».

Он принялся читать главу из своего старого учебника по праву. Вернее, он пытался читать, но ему то и дело мешали то легкий гул в ушах, то ночная прохлада, то тень на столе вокруг светового круга, то царившая в доме тишина, и он без конца поворачивался в сторону двери. То ему вдруг начинало казаться, что кто-то ходит по коридору, то он ощущал рядом с собой неясный шорох, ожидая, что вот-вот появится призрак в зеленой тунике.

Он встал, прошел в спальню, лег в постель, не зажигая света, и уснул.

* * *

— Опоздал я немного, — сказал Альбер, торопливо вбегая в свой кабинет, где его уже ждал Ваньез. — Плохо спал сегодня ночью.

Он бросил взгляд на конверт, который протягивал ему Ваньез.

— Утром никого, за исключением Виоле, не принимаю, — сказал Альбер, сосредоточенно глядя на письмо. — Наверное, он уже пришел. Я слышал звонок в дверь… Скажите-ка, Ваньез, — произнес Альбер, проводя кончиками пальцев по векам. — Вы припоминаете продажу замка Шенонсо? Вы мне как-то рассказывали о ней. Постарайтесь для меня найти постановление суда об этом. Потом мы о нем с вами поговорим.

Господин Виоле сел в кожаное кресло.

— Слушаю вас.

— Знаете, со мной происходит что-то странное, — сказал господин Виоле, вставая и пересаживаясь в другое кресло поближе к Альберу.

Он говорил, улыбаясь, любезно и очень быстро, стараясь непринужденностью тона расположить к себе Альбера.

Глядя на Виоле, Альбер размышлял о новых доводах, пришедших ему в голову этой ночью. Теперь они казались ему слишком уж хитроумными. Во всяком случае, стоило бы еще над ними подумать. Он слушал Виоле с трудом, глядя перед собой затуманенными глазами; ощущение прилива сил и свежести, которое он испытал, приняв ванну, уже почти совсем исчезло, сметенное дурманящей усталостью. «Я мог бы связать эту мысль с моим прежним выводом. Не развивая ее. Подать ее, просто как замечание… Десять часов», — думал он, то и дело поглядывая на маленькие часы, стоявшие на столе рядом с фотографией Берты.

— Прежде всего давайте составим досье, — сказал Альбер, прерывая господина Виоле. — Принесите мне письма, копии счетов, и тогда я скажу вам свое мнение. Не могли бы вы зайти ко мне во вторник… в шесть часов? — сказал он, пробегая кончиком пера по страничке своего блокнота.

Он проводил Виоле до двери и тут услышал донесшийся из кабинета Ваньеза голос Пернотта.

— Только на одно слово, дорогой друг, — сказал Пернотт, увидев Альбера. — Сегодня вечером я уезжаю в Вену.

Пернотт просидел у него час. Как только он ушел, Альбер торопливо схватил старый портфель, которым его отец пользовался так часто, что потертая кожа казалась присыпанной рыжеватой пылью. И прошел в столовую.

— Дайте мне поесть и, пожалуйста, побыстрей, — сказал он Юго, не глядя на Берту.

Он отказался от мысли что-либо менять в своей речи, хотя в своем первоначальном виде она его совершенно не устраивала. «А ведь всего-то и нужен был один единственный час спокойной работы», — говорил он про себя. Он быстро ел, не сводя глаз с часов и машинально повторяя одну и ту же фразу из своей речи.

Однако когда он ехал в автомобиле во Дворец правосудия и смотрел в окно, мысли его погрузились в дремоту и он не думал ни о чем.

Тяжело ступая, поднялся он по ступеням большой каменной лестницы. Он чувствовал себя стариком и каждый шаг наверх давался ему с таким отвращением, словно его там поджидала целая толпа перекочевавших из детства привидений. «Я видел ее сегодня всего несколько минут, — говорил он себе, думая о Берте. — Почему же воспоминание о считанных мгновениях может изменить не только этот день, но даже всю картину мира?»

Жантийо ждал Альбера около входной двери, сидя на скамье рядом с широкоплечим мужчиной. Адвокат в мантии, наклонившись к невысокому, сосредоточенно слушавшему его человеку, что-то говорил ему доверительным тоном, энергично жестикулируя, однако не забыв при этом поприветствовать улыбкой знакомого коллегу. Жантийо смотрел то на проходивших мимо людей, не видя их, то на желтые туфли своего соседа; он теребил рукоятку своей трости, и его сердце сжималось от неопределенного гнетущего страха, который еще больше усиливали хлопанье двери, сновавшие взад-вперед люди и неясный шум, заполнявший здание суда.

Он заметил Альбера и резко вскочил.

— У вас все в порядке? — спросил он, останавливая на Альбере тревожный взгляд.

— Начало в два часа, — сказал Альбер, направляясь к гардеробу; Жантийо, у которого одна щека кривилась от волнения, шел за ним.

Они столкнулись с мэтром Лаказом; на груди у того красовалась ленточка Почетного легиона, а лицо, с готовностью обращенное навстречу любому, украшала пресная улыбочка, так что казалось, он вот-вот схватит и радушно пожмет чью-нибудь руку.

— Пойду схожу в библиотеку, — сказал Альбер, — я скоро вернусь.

Тучный, облаченный в мантию, с каплями пота на лице, мэтр Гишар говорил зычным голосом, который, разносясь, усиливался, а затем вдруг стихал в протяжном бормотании, пока мэтр искал в своих бумагах какой-нибудь документ. Держа лист бумаги в руке, увлекаемый собственной речью, он постепенно выходил вперед, оставляя позади ряды скамей и, казалось, подчинял себе судей и завладевал вниманием всей аудитории.

Сидя позади Альбера, Жантийо слушал мэтра Гишара, покачивая головой, и тянулся к Альберу, чтобы передать ему листок с написанной второпях фразой.

Альбер же давно обратил внимание на Гишара, еще на лекциях Арнозана; тогда ему хотелось поближе узнать этого большеголового, немного деревенского, трудолюбивого парня, избегавшего его, казалось, от робости. Теперь-то он уже знал, что за этим сдержанным видом скрывалась неприязнь к нему, сыну знаменитого адвоката, которому улыбались будущее и карьера. За последние годы Гишар сильно растолстел. Во Дворце его ценили. Он стал депутатом.

Не переставая записывать размашистым почерком аргументы своего противника, Альбер отмечал про себя и его жирный затылок и жест, которым он вытирал лоб, — все раздражало его в этом крепком человеке, по-видимому, довольном своей силой и своими успехами. Он понимал, какой властью обладают энергично повторяемые доводы здравого смысла, и почувствовал, что убедительно опровергать аргументы противной стороны можно было бы как раз с помощью того рассуждения, что наметилось у него в голове прошедшей ночью. Когда он поднялся с места, у него возникло чувство, что слова сейчас придут сами, выкристаллизовавшись из кипения мыслей, и он решил отказаться от заранее подготовленной речи и сымпровизировать свое ответное выступление на новой основе.

Сохранив прежнюю вводную часть выступления, он начал очень просто, словно для того, чтобы Гишар в полной мере ощутил изысканность его ораторской манеры.

Он видел сидевшего на возвышении председателя суда Фродена, слегка наклонившегося в его сторону и внимательно, с карандашом в руке слушавшего его; не сводя с него глаз и все время обращаясь к нему, Альбер на самом деле говорил для Гишара, который знал все детали тяжбы и мог по достоинству оценить силу его доводов.

Однако, продолжая свою речь, по-прежнему пристально глядя на Фродена и пытаясь одновременно нащупать в папке легко узнаваемый по толщине доклад Шуанара, он вдруг почувствовал, что председатель, не меняя своей сосредоточенной позы, уже больше не слушал его, как раньше; по мере того как он упорно продолжал приводить аргументы, он все больше осознавал, что его слишком хитроумные, хотя и правильные слова аудиторию не трогают.

Гишар возобновил свои утверждения. Альбер хотел было ответить, используя более грубые и убедительные доводы, которые он набросал в самом начале, но тут его охватила внезапная усталость, как в тот момент, когда он поднимался по лестнице, думая о Берте, и он отказался от повторного выступления.

Он вышел вместе с Жантийо.

— Я положил записку в дело; в ней они найдут детали, необходимые для оформления постановления, — тихо сказал Альбер Жантийо, сталкиваясь со своими коллегами в узком дверном проходе.

Заметив, что Жантийо выглядит расстроенным, он тотчас начал приводить логические доводы, которые он так часто повторял своему клиенту, всякий раз черпавшему в них поддержку.

— Ну да о чем тут вообще говорить?

Однако на этот раз встревоженный Жантийо слушал его рассеянно и равнодушно. Он думал о судьях, чей образ запечатлелся у него в голове.

— Что, месье у себя? — вполголоса спросил Кастанье.

Ничего не ответив, Юго открыл дверь в гостиную и впустил его.

— Альбер скоро придет, — поспешно сказала Берта. — Он сегодня выступает в суде. Он уехал после обеда. Подождите-ка… Кажется, я слышу, как звякают его ключи. Нет, это не он.

— Выпейте со мной чашечку чая, — говорила Берта, удерживая Кастанье помимо своей воли.

Стоя неподвижно посреди комнаты, он ответил с серьезным выражением лица:

— Нет, спасибо.

Берта не знала, следует ли спросить его об Одетте. Она боялась, как бы он не увидел в этом вопросе намек на их семейную драму. Догадывается ли он, что Альбер уже в курсе дела? Чтобы скрыть свое замешательство, она говорила очень быстро:

— Ну ладно! Тогда просто посидите со мной, пока я буду пить чай. Хотите, я спрошу у господина Ваньеза, когда Альбер должен вернуться?.. Если вы разминетесь, я скажу ему, что вы приходили. И он вам напишет.

— Ему не нужно будет мне писать. Завтра я зайду снова.

— В пять часов вы наверняка его застанете. Впрочем, он будет ждать вас, потому что я предупрежу его… Так странно… Я вот сейчас говорю с вами, и мне все время кажется, что я слышу его. Я заметила: часто мне кажется, что он уже поворачивает ключ в замке, и я говорю себе: «Ну, вот и он». И что вы думаете! Оказывается, что нет, это еще не он, но он уже где-то на подходе, и вскоре я действительно слышу, как он отпирает дверь.

«Боже, сколько счастливой беспечности в ее болтовне, — думал Кастанье. — Она может говорить обо всем, что ни придет ей в голову. Какое все-таки счастье быть спокойным!»

— Хорошо у вас здесь, — сказал он, оглядывая гостиную.

Впервые за последние три дня он вздохнул свободнее в этой атмосфере тишины и покоя.

— Такая тишина! — сказал он, прикасаясь к ковру на стене. — У вас толстые стены. Настоящие стены. Нужно жить только в старых домах.

— Может быть, все-таки соблазнитесь? — спросила Берта, приподнимая чайник.

— Нет, мне уже пора идти. В шесть меня ждет Ансена.

Его тонкое лицо нахмурилось от внезапной щемящей мысли, что сейчас ему предстоит говорить с вечно всего опасающимся Ансена, и тот снова будет изводить его своими сомнениями и предупреждениями.

— Итак, завтра я зайду в пять часов, — сказал Кастанье.

— А то заходите сегодня вечером, после ужина?

— Нет, — сказал Кастанье, направляясь к выходу и нервно поеживаясь. — Зайду завтра в пять.

Берта вошла в спальню и села в маленькое кресло возле камина. «Бедная Одетта, не очень-то часто я о ней вспоминаю. Завтра схожу к ней», — думала она, а перед ее глазами стояло застывшее лицо Кастанье, его тревога и неприкаянность — образ мужчины, потерпевшего крах. Сострадая Одетте, она вдруг обрела вновь ощущение собственного счастья. «Портишь вот так себе настроение, злишься по пустякам, но какими мелкими кажутся все эти страдания по сравнению с настоящим несчастьем! Вчера я вывела его из себя своей дурацкой ревностью, причем нарочно, сама не веря в свои подозрения, как будто сознательно хотела его обидеть. Не умею я его ценить, как он того заслуживает… Я даже разучилась понимать его. И это моя вина. Я становлюсь злой».

Берте хотелось обрести прежнее свое равновесие и силы, и она подумала, что ей следует начать жить более активной жизнью, заранее зная, чем будет заполнен каждый последующий час, и испытывая от этого удовлетворение, как в былые времена, когда она пришпиливала в детской исписанный красивым почерком лист бумаги, где был зафиксирован на будущее распорядок ее по-новому организованного существования.

И как в те времена, когда Мари-Луиза сидела возле ее ног у камина в темноте и они шепотом всерьез поверяли друг другу секреты, она наклонилась к язычкам пламени, согревавшим ее руки. Последние отблески дневного света окрасили оконные стекла в цвет зеленого тумана, а пузатый лакированный буфет блестел от отражавшегося в нем огня.

Открылась дверь, и лампы ярко вспыхнули. Альбер окинул Берту взглядом.

— Иди сюда, посиди со мной, — мягко сказала Берта.

Раскаяние, написанное у нее на лице, тронуло Альбера.

— В этой комнате так жарко, — сказал он. — А тебе разве не жарко?

— Давай, миленький мой, — серьезным тоном начала Берта, когда Альбер сел, — сделаем так, чтобы эти гадости больше никогда не повторялись. У меня расшатались нервы после того вечера. Я сказала явную глупость, и она тебя задела за живое. Естественно, что ты обиделся.

— Это я вспылил. Ответил тебе, совершенно не подумав, — сказал Альбер, в свою очередь решивший взять вину на себя.

— Так странно, — продолжала Берта, которой теперь все больше доставляло удовольствие разбираться со всей строгостью в своих чувствах, чтобы таким образом сократить расстояние между собой и Альбером, — говоришь ужасные слова, причиняешь человеку боль и считаешь себя при этом искренней, хотя в этих словах нет никакого смысла, потому что из легких уколов самолюбия вырастает чуть ли не ненависть друг к другу. Да, ты прав: я живу замкнутой жизнью. Я хочу жить по-другому. Буду теперь рано вставать. Буду больше бывать на людях. Снова займусь кое-какими вещами, которыми занималась, когда не была замужем. Но только прошу тебя, чтобы ты уделял мне немного больше своего внимания.

— Да, — ответил Альбер, подумав о том, что не оставлял в своей жизни достаточно места для Берты. — Да… конечно.

Они взялись за руки, потом обнялись, крепко поцеловали друг друга в щеку, и в этом поцелуе, сладостном, сильном и нескончаемом, сливалась воедино сама их сущность, потревоженная борьбой, успокоенная нежностью.

Они прошли в столовую; садясь за стол, Берта сказала:

— К тебе приходил Кастанье. Завтра он снова зайдет, в пять часов.

— Он ничего не сказал?

— Нет. Но на его лице и так все было написано. Меня удивляет, что Одетта не пришла сразу ко мне поделиться. Завтра я схожу к ней. Она, наверное, предполагает, что мы уже все знаем.

— Я так понял, что с тех пор как это произошло, Кастанье не возвращался домой, — сказал Альбер.

Он думал об охвативших его малодушии и усталости, которые помешали ему ответить Гишару, и добавил:

— Я бы не сказал, что сегодняшний день прошел у меня удачно. Как-то слишком быстро привыкаешь к своей профессии. И забываешь об ответственности, о том, какое значение имеет твоя работа для людей.

Он посмотрел на Берту.

— Я тут встретил Пажо, он спрашивал о тебе. Они едут на Пасху в Биарриц.

Альбер решил в тот вечер отказаться от своего обычного чтения: сидя в кресле, он продолжал говорить с Бертой. Чувствуя, что это стоит ему некоторых усилий, она прошла в спальню и, оставив дверь открытой, начала писать письмо Эмме.

Однако она не могла писать и вернулась в гостиную. Села на колени к Альберу, молчаливая, усталая от пережитого, и прижалась губами к его рту. Открыв глаза, она увидела спокойное мерцание его взгляда. Казалось, он о чем-то размышлял.

Она встала, отошла от него и села возле камина.

— Ты правильно считаешь, что у замужних женщин должны оставаться какие-то связи с остальной частью человечества, — сказал Альбер. — Нужно где-то бывать, интересоваться тем, что происходит вне дома. Нехорошо жить, сосредоточившись только на собственной душевной жизни: мысли теряют ясность, а чувства ожесточаются. Вообще человек не может обойтись без общения с миром. Я сделал это наблюдение, читая Женеврие. У него были интересные мысли, но он извратил их, потому что пытался развить их, пребывая в одиночестве. Ему нужно было прервать работу и выслушать здравое суждение человека со стороны.

«Он боится, что я люблю его слишком сильно», — думала Берта, снова принимаясь за работу, и не без легкого чувства стыда подавила в себе внезапно охватившее ее волнение плоти.

* * *

— Я могу подождать, если помешал тебе, — сказал Кастанье, входя в кабинет Альбера.

Альбер приветливо тронул его за плечо:

— Ты пришел как раз вовремя. До шести у меня нет никаких встреч.

— Много работы, да?

— В этом году буквально нет никакого просвета, — сказал Альбер, садясь в кресло. — А Ваньез настоящий лентяй. Но уволить его у меня не хватает духу.

Он замолчал, провел рукой по векам, словно хотел избавиться от навязчивых образов, затем, приняв сосредоточенную позу, остановил взгляд на Кастанье.

— Мне кажется, что я уже более или менее в курсе твоих неприятностей, — мягко сказал он.

— Да… — прошептал Кастанье, поморщившись.

— Только ты скажи мне сначала поопределеннее, какие у тебя сейчас отношения с Одеттой.

— И сам даже не знаю. Когда я увидел ее в этом жутком состоянии, я просто взял и ушел. Так нелепо. Меня охватил такой ужас, что я просто не смог вернуться назад.

— Ты ей сам обо всем рассказал?

— Она сама уже догадывалась. Все мои мысли написаны у меня на лице. Я взял и все ей рассказал. Мне было необходимо выговориться.

Альбер вытянулся в кресле, провел рукой по лицу, легонько нажал пальцами на веки. Мысли его работали четко, на сердце не было никакой тревоги — а здравое суждение и энергия способны одолеть любую неприятность.

— Значит, так! — воскликнул он, схватив разрезной нож. — Нужно все это исправить!

От такого бодрого и добродушного тона на душе у Кастанье сразу стало легче.

— Тебе надо было немедленно предупредить меня.

— Да, ты прав. Я просто потерял голову.

— Если бы ты предупредил меня, я бы встретился с Одеттой, и все было бы улажено. А то воображение распаляется, начинаешь принимать себя за героя трагедии, полагаешь, что оказался в безвыходном положении, и, хотя где-то в глубине души понимаешь, что выход все-таки есть, упорствуешь, играя чужую, нелепую роль, рискуя совершить преступление. Ты, разумеется, уже больше не думаешь о госпоже де Буатель?

— О! Конечно же, нет! — воскликнул Кастанье, испуганно отмахиваясь, готовый отказаться от всего, чтобы только избавиться от своих неприятностей.

Альбер продолжал:

— Прежде всего мне нужно будет поговорить с Одеттой. У меня на шесть назначена встреча. Я буду у тебя между семью и половиной восьмого. Я знаю Одетту. Она женщина разумная. У меня созрел план.

Он расхаживал по комнате и говорил, говорил, не останавливаясь. По мере того как лицо Кастанье светлело, он находил все более убедительные доводы и чувствовал, как от его силы убеждения в восприимчивой душе его друга воцаряется мир и покой.

— Войдите, — резко сказал он.

Он нахмурил брови, сурово глядя на приближавшегося к нему Юго.

— Я сейчас никого не принимаю, — сказал он, беря у него визитную карточку, — кроме господина Шавуа, в шесть часов.

— Так что вот, старина, — сказал Альбер, видя, что Кастанье снова начинают охватывать сомнения, — все должно устроиться. Рано ты запаниковал. Ты, конечно, виноват… но когда и та, и другая стороны готовы примириться, такие обиды забываются гораздо быстрее, чем принято считать. Легкий удар — и кажется, что жизнь разбита. К счастью, разбить ее все же не так просто. Нужно только, чтобы кто-нибудь посторонний вмешался и вытащил потерпевших из пропасти, чтобы прозвучал голос со стороны. Я встречусь с Одеттой. Мне будет несложно выполнить мою задачу. У нее всегда было достаточно здравого смысла. Она любит тебя. Обожает сына. Ну так что, решено? — произнес Альбер, наблюдая за Кастанье, который от его слов вновь приободрился. — Надеюсь увидеться с тобой в половине восьмого. Если хочешь, подожди меня в гостиной, и мы поедем вместе. Берта сейчас там.

— Нет, спасибо, — ответил Кастанье, подходя к двери. — Я лучше пройдусь. Встретимся у меня дома.

Когда дверь за Кастанье закрылась, лицо Альбера снова стало серьезным. Из своего кабинета появился Ваньез и с загадочным видом потащил Альбера в прихожую.

— Дароль здесь, — сказал он вполголоса.

— Что ему нужно? — спросил Альбер, глядя на встревоженное лицо Ваньеза.

— Хочет поговорить с вами…

— Задержите его немного. Я скоро приму его. Мне нужно с ним поговорить.

— Похоже, и госпожа Пакари вас разыскивает, — сказал Ваньез, застегивая пиджак при виде появившейся в кабинете Альбера Берты.

— Одетта пришла, — тихо сказала Берта, подходя к Альберу. — Тебе бы надо ее принять. На нее просто жалко смотреть.

— Пусть зайдет! У меня очень мало времени.

— Садитесь вот сюда, — мягко произнес Альбер, подводя Одетту к креслу, придвинутому к его столу. — Поверьте мне, все это не настолько трагично.

Он замолчал, обратив внимание на то, какой у Одетты подавленный вид.

— Вы даже не представляете себе, что это такое, — глухо сказала она. — Это хуже, чем смерть.

Она комкала в кулаке носовой платочек, точно хотела размять в нем свои слезы.

— Я уже не в состоянии плакать. Даже прошлое кажется ужасным. Нет ни одного дня, о котором я могла бы сказать: «Да, в те минуты мы были счастливы». Всюду я обнаруживаю человека, способного лгать мне. Чувствуешь себя так, словно тебя всю выпачкали в грязи, и становится так стыдно за все, что я ему отдала. Даже умереть и то не хочется.

Альбер слушал ее и удивлялся полным страдания интонациям ее голоса. Чуть склонившись к ней, он смотрел ей в лицо, шепча: «Да, я вас понимаю» и покачивая головой с едва заметным выражением ласкового сострадания; он вдруг отметил про себя, что ее глаза, обычно бледно-голубые, от переживаний потемнели и приобрели какой-то удивительный блеск.

Юго доложил, что пришел господин Шавуа.

— Попросите его подождать, — сказал Альбер, не оборачиваясь.

— Простите, ради Бога, я вас отвлекаю, — покорно и горестно сказала Одетта. — Вы так добры.

— Так что вы собираетесь делать?

— Разводиться, — с нажимом произнесла она.

— Разводиться? Быстро же вы принимаете решения. А ваши родители знают?

— Вообще мне хотелось бы скрыть от них это несчастье. Но с таким мужем, который по три дня не возвращается домой…

— Сегодня вечером он вернется.

— Это ничего не изменит!

— Это я попросил его об этом. А теперь, чтобы чуть-чуть облегчить мою задачу, я попрошу вас об одной вещи. Пожалуйста, когда он вернется, не упрекайте его ни в чем, говорите с ним невозмутимо, как обычно. Разумеется, потом вы будете поступать, как захотите; я прошу вас вести себя так сегодня вечером, только сегодня вечером, и это поведение никак не повлияет на решение, которое вы примете потом и которое мы с вами еще обсудим. Я пообещал ему, что приду к вам домой в семь часов. Я смотрю, уже много времени. Когда он появится, приблизительно в полвосьмого, вы просто скажите ему, что видели меня, и что я приду сегодня вечером, и поговорите о чем-нибудь другом или вообще ни о чем не говорите. Вам кажется, это будет трудно? Нет… Вы увидите… Он был здесь, на этом самом месте, совсем недавно и говорил со мной о вас. Он любит вас гораздо сильнее, чем вы думаете. А эта история, мы ведь о ней почти ничего не знаем. Я обратил внимание, что он о ней старается не говорить. Мысли его сейчас не об этом. Он думает только о вас. Вы скажете мне, что он сам признался? Ну и что? Нам об этом ничего не известно. Да, Одетта, вы ничего об этом не знаете. Он ушел из-за того, что увидел вас в слезах. Это, конечно, не является признаком смелости. Видите ли, он все-таки еще ребенок.

— Нет, не ребенок! Человек, который может причинять страдания, который может лгать и при этом улыбаться, даже выглядеть… я бы сказала… влюбленным в тебя.

— Вот именно, легкомысленный мужчина лжет не так, как вы думаете. Ему и в голову не приходит, что он лжет. Ну да не важно. Я прошу вас немного подождать, хорошенько во всем разобраться, а для этого нужно, чтобы в течение ближайших нескольких дней вы делали вид перед прислугой, перед родными, что у вас все нормально…

— Но для чего? Вы просто не понимаете, насколько все это серьезно. Я теперь всегда буду видеть на его лице то ужасное выражение…

— Послушайте, — сказал Альбер; он взял Одетту за руки, глядя в ее жгуче-синие, с глубокими переливами глаза. — Послушайте… Потом вы поступите так, как сочтете нужным; я прошу у вас всего лишь несколько дней, сделайте это ради меня, чтобы доставить мне удовольствие.

— Но зачем? Уже слишком поздно.

— Одетта, — сказал Альбер, вставая, — вы никак не хотите понять меня. Может быть, все уже действительно кончено. Но нужно в этом окончательно удостовериться. Я прошу вас…

Он расхаживал по комнате, убеждая ее горячо и настойчиво, не желая расставаться со своей идеей, хотя и не мог никак ее обосновать, потому что она только что совершенно внезапно пришла ему в голову.

В конце концов Одетта сдалась:

— Ладно, пусть будет по-вашему. У меня больше нет сил. И никаких мыслей тоже. От этих страданий начинаешь себя чувствовать такой слабой, выбитой из колеи, такой одинокой. Испытываешь потребность, чтобы кто-нибудь провел или перенес тебя через все это, а ни с кем не можешь поделиться.

Альбер снова взял руку Одетты. Словно помогая ей подняться, он легонько обнял ее.

— Сегодня вечером, — сказал он с нежностью, провожая ее до гостиной. — Ждите меня. И будьте благоразумны.

 

III

Чтобы не замыкаться еще больше на самой себе, Берта решила почаще гулять, читать и даже вернуться к своим прежним занятиям. Теперь она снова упражнялась в игре на фортепьяно — Алиса Бонифас давала ей уроки. А однажды она заглянула в ту аудиторию Сорбонны, где не так давно слушала курс Оффе. Потом она побывала там еще несколько раз.

Она приходила с опозданием, торопливо усаживалась на край скамьи, не сводя глаз с преподавателя, а затем окидывала взглядом огромную, наполовину пустую аудиторию. Сначала она наблюдала за какой-то серьезной девушкой в шляпке с пером, потом пыталась слушать, но ей не удавалось уловить смысл слов.

Когда-то ее мысль работала активно, и она исписывала своим размашистым почерком целые страницы. Она чувствовала себя способной все понять, выполняла задания, считала себя образованной, потому что Альбер восхищался ею. Теперь они видели друг друга слишком близко при ярком свете, лишавшем их всех покровов. И выглядеть иной, не такой, какой ее создала природа, ей было уже не дано. Он ведь знает ее.

Зал, старик с нудным голосом, забившийся в ящик кафедры, чрезмерно усердная девушка — все это казалось ей каким-то никому не нужным спектаклем, на который она забрела случайно и который уже не соответствовал ее возрасту.

В тот день после обеда ей показалось, что погода слишком хороша, чтобы идти на лекции. И еще ей хотелось надеть новое платье. «Вот что, схожу-ка я к Одетте», — решила она.

Стоя перед распахнутым окном, заполненным теплым воздухом и льнувшей к шиферным крышам прозрачной голубизной, она с наслаждением впитывала возвращение весны, всегда застающее человека врасплох и по-новому пленительное.

Бросив зонтик и перчатки на кровать, она расстегнула платье и, размышляя над тем, как красиво она сейчас оденется, с немного мечтательным видом расхаживала по комнате, брала на ходу то пилку для ногтей, то расческу, шла от зеркала к открытому окну, где теплый ветерок касался своим легким дыханием ее обнаженных плеч. Она говорила себе, что сегодня вечером увидит госпожу Ламорлетт, что в пять часов она будет с Альбером пить чай, а завтра пойдет в гости к Сенегали; и все, о чем бы она ни подумала, было окрашено в лучезарные тона, все доставляло ей удовольствие; ощущение молодости, радость оттого, что она надевает новое платье, весенний воздух, чувство, что в жизни ей еще предстоит увидеть немало пока еще неведомых прекрасных вещей, переполняли ее сердце ликованием, неожиданным, как желание петь.

— Как? Мадам нет дома? Жаль! — сказала Берта, входя в гостиную Одетты в тот момент, когда слуга уносил кофейный поднос.

— Я оставлю ей записку, — сказала Берта, садясь за письменный стол Одетты. — Хорошо? — сказала она, глядя на слугу. — Вы скажете, что я положила ее на бювар.

В квартире был такой беспорядок, что казалось, по ней пронесся вихрь; через распахнутые двери видны были другие комнаты, до самого кабинета Кастанье. «Так странно, ее никогда не бывает дома», — размышляла Берта; она торопливо писала, не глядя по сторонам, точно боялась нечаянно узнать секрет этих пустынных комнат.

Откуда-то, словно из шкафа, внезапно появился маленький Мишель.

— А, вот и ты! — сказала Берта, проводя рукой по голове ребенка, которому недавно состригли кудряшки. — Значит, ты у нас теперь стриженый? А что ты здесь делаешь? Ты один в гостиной? Твоей гувернантки здесь нет? В такую хорошую погоду тебе надо бы погулять.

Ничего не ответив, Мишель вырвался и скользнул за портьеру. Берта позвонила слуге, чтобы узнать, который час.

«Сейчас половина четвертого, — думала она, спускаясь по лестнице. — Альбер ждет меня в пять. Пройдусь-ка я до авеню Опера пешком». Размышляя о чете Кастанье, помирившихся благодаря Альберу, она вспомнила свой последний визит к Одетте и подумала: «Какой-то неестественный у нее был вид. Она говорит о своем вновь обретенном счастье так напыщенно, и взгляд у нее совсем другой — застывший и вместе с тем лихорадочный».

«Неужели будет дождь?» — подумала Берта, обратив внимание на ребенка в белом платьице, которого быстро вела за руку няня. Она подняла глаза и посмотрела на темноватую тучу, похожую на каплю грязной воды, готовую сорваться с голубого неба; затем ее взгляд пробежал по светлому ряду платанов. Первые почки прикрыли ветви легкой зернистой вуалью, тянувшейся между домами словно голубовато-рыжая струйка дыма. Проехал автомобиль. Берта посмотрела на особняк Солане.

Она пересекла площадь, прошла по набережной и обогнула павильон, где проходила выставка цветов. Остановившись у входа, взглянула на афишу. «Надо бы сходить на эту выставку».

Возле тротуара остановилась машина. Из нее вышел молодой человек и посмотрел на Берту. Она подошла к афише, притворяясь, что внимательно ее изучает, и почувствовала, что молодой человек продолжает за ней наблюдать. Прежде чем войти в зал, он обернулся и еще раз взглянул на нее.

Берта пошла дальше, размышляя: «Странно бы я выглядела, если бы пошла одна смотреть эти цветы».

В витрине булочной, на переливающемся фоне зелени и голубого неба, она увидела свое синее платье с яркой белой отделкой. Она вспомнила, как раньше, выходя из дома на свидание к Альберу, она точно так же останавливалась перед витриной какого-нибудь магазина и в последний раз оценивала свой наряд. Тогда она словно чувствовала на себе взгляд Альбера, с которым вот-вот должна была встретиться, она видела его своеобразную манеру осторожно брать ее за руки и слегка отстранять от себя, чтобы увидеть всю целиком, от шляпки до мельчайших деталей нового туалета; тогда он просто дышал ею, глядя на нее очарованным взором.

«Половина пятого», — отметила Берта, увидев настенные часы в ювелирном магазине. Она снова обратила внимание на свое весеннее платье. «Красивое платье; а он даже и не заметит; все это уже ушло в прошлое. А жаль. Теперь он смотрит не на меня, а на что-то во мне».

Она пересекла площадь Согласия и пошла по улице Руайяль. «Наверное, он полагал, что доставит мне удовольствие, когда сказал: „Мы с тобой выпьем по чашке чая, совсем как юные влюбленные!“ Он просто заставляет себя играть эту роль; он считает меня маленькой девочкой. Он, что же, думает, я не понимаю этого? Когда живешь вместе с другим человеком, начинаешь читать все его мысли».

День был еще достаточно светел, но уже понемногу начинал темнеть от сумеречных теней и грозовых облаков, витрины магазинов уже сверкали своими желтыми огнями. Улицы были забиты плотной, вибрирующей массой машин. Берта продолжала идти быстрым шагом, как бы желая оторваться от обступивших ее со всех сторон взглядов, прикосновений и торопливого шарканья ног. Ей хотелось остановиться перед одной витриной, но она подумала, что на нее сразу же обратят внимание, начнут разглядывать, и она ровным шагом быстро пошла дальше, ничего не видя, с отрешенным и непроницаемым видом, убегая от немых мимолетных вопросов, отовсюду обращенных к ней.

Она поднялась по небольшой лестнице, ведущей в тихий, пустой зал. В углу за столиком сидели мужчина и женщина и разговаривали. У мужчины было красное лицо, он сидел, наклонившись к женщине, и оба они чуть слышно, почти шепотом вели беседу, серьезную, нежную и нескончаемую. Один раз мужчина обернулся к Берте, но не обратил на нее внимания, — было ясно, что он вообще не видит ничего вокруг, — и снова принялся шептаться со своей спутницей.

Сводчатые окна выходили на улицу над самой землей. Зонты раскрывались и колыхались вдоль мостовой, словно бредущее черное стадо; струи дождя, невидимые на фоне уже темного неба, сверкали в огнях витрин.

Альбер поднялся по лестнице.

— Уютное местечко, правда? — сказал он, сжимая пальцы Берты.

Он сел рядом с ней, оживленный и еще возбужденный после только что закончившейся встречи. Он положил на стул свою мокрую от дождя шляпу и убрал со лба прядь волос, открыв лицо, бледное, изборожденное морщинами; работа словно оставила на нем свои грязные следы.

— Что за ужасная погода! Надеюсь, ты ждешь меня недолго!

— Не держи зонт, поставь его у входа, — тихо сказала Берта. — Я еще ничего не заказывала. Хочешь чаю? — спросила она, когда Альбер вернулся и сел на свое место.

— Как раз то, что нужно! Чаю, пожалуйста, — сказал Альбер, обращаясь к девушке, стоявшей возле него. — Принесите нам чаю и тостов.

— Я бы предпочла пирожные, — шепнула Берта.

— Ну если так! Мадемуазель, принесите нам чаю, тостов и пирожных. Но только побыстрее.

— Не говори так громко!

— Мне очень нравится это место, — вполголоса сказал Альбер, улыбаясь и окидывая зал все еще озабоченным взглядом. — Я раньше про него не знал. Здесь так пусто. Просто чудесно. У меня была назначена как раз на пять часов встреча с Перноттом; я попросил передать ему, чтобы он подождал меня. Он вполне может немного подождать… Это не имеет никакого значения. О! Это твое платье я никогда раньше не видел. Очень красивое.

Он повернулся к двери и повторил:

— Это не имеет значения. Так, значит, сегодня ты прогуляла лекцию? — бодро спросил Альбер, переводя внимание на Берту. — Поэты восемнадцатого века.

— Второстепенные поэты восемнадцатого века.

— Ах да! Парни… Парни. Ты скоро станешь педанткой. В общем, отличный предлог, чтобы куда-нибудь выйти. Главное — это придумать для прогулки достойную цель. Зря я все-таки заказал чай, — сказал он, со страдальческим выражением лица поворачиваясь на стуле.

— В ресторане для тебя всегда такая мука что-нибудь выбрать.

— Я бы лучше выпил портвейну. Как ты думаешь, в таком приличном месте может быть портвейн? Эти вот люди, что они пьют? — тихо спросил он, наклонившись к Берте и разглядывая шушукающуюся парочку.

— Mind, they can hear, — сказала Берта.

Альбер повернулся к двери:

— Здесь девушки подбегают, чтобы осведомиться о твоих желаниях, и больше уже не возвращаются.

— Да. Это всегда так, ждешь и не дождешься.

— Что за погода! — сказал Альбер, глядя сквозь сводчатое и низкое окно на улицу, заполненную потоком торопливых теней с пробивающимся сквозь них мерцанием огней.

— Я думаю, та девушка совсем забыла про нас, — помолчав, сказал он.

— Раз ты не будешь пить чай, то тебе незачем и торопиться.

— Здесь скорее дело принципа — пустой стол раздражает. Ты потом домой? Могу тебя подвезти.

— Я собиралась в гости. Если бы ты был хорошим, ты бы оставил машину мне.

— Я буду хорошим, — сказал Альбер.

Помолчав, он продолжал:

— Мне нужно заказать костюм. Наверное, я выберу серую ткань. Этот пиджак Каррье сшил мне в прошлом году. Он смотрится еще хорошо, но немного полинял. При этом свете, правда, не видно, какого он цвета, — сказал он, взглянув на часы. — Я теперь понял, чего здесь не хватает, — продолжал Альбер, пока Берта наливала себе чаю. — Музыки. Тишина делает все слишком торжественным. Не решаешься даже разговаривать.

Когда Берта вошла в гостиную госпожи Ламорлетт, ее встретили веселые приветственные возгласы.

— Дорогая моя! А я ведь заходила к вам позавчера! — говорила госпожа Ламорлетт. — Ну как я могу запомнить про эту третью среду? А меня, как видите, можно застать в любой день, так гораздо проще… Что за прелесть это платье! — воскликнула она и, рассматривая Берту со всех сторон, увлекла ее за руку в середину гостиной. — А, вот и Боби! Он будет рад вас увидеть.

— Ах! Ле Куэ! Дорогой друг. А я приняла вас за Боби. Кажется, вы знакомы с госпожой Пакари. Ле Куэ! — сказала госпожа Ламорлетт, усаживаясь. — Мне опять хочется смеяться, когда я вас вижу. Вы всегда так забавны!

— Мадам, с этими глупостями уже покончено, — серьезно сказал Ле Куэ. — Вы не устали?

— Я? Усталость меня вообще не берет. И потом, я долго сегодня спала; это вот бедняжка Боби встал в семь утра.

Она повернулась к Берте.

— Мы вчера ездили на бал в Баранси. Господин Ле Куэ был в костюме квакера, представляете, с прилизанными волосами, в очках, с Библией под мышкой и с черным зубом! И он нес безумно смешной вздор! Покажите-ка, Ле Куэ, нам ваши зубы, — говорила она, глядя на него с улыбкой, приоткрывавшей ее большой рот. — Мне почему-то кажется, что у вас всегда будет эта черная дырка.

Берта взглянула на губы Ле Куэ; он продолжал держаться серьезно, точно хотел снять с лица ту смешную маску.

— Я была в костюме госпожи де Помпадур, а Боби оделся клоуном, — сказала госпожа Ламорлетт. — Было так весело! Знаете, у Баранси балы всегда какие-то необычные. Этот бедняга Кастанье! Помните, что было с Кастанье? — спросила она, наклонившись к Ле Куэ, и расхохоталась. — Представьте, Берта, он был совершенно пьян. Но это была милая картинка. Он залез на подоконник, уселся посреди цветов и сидел там все время, совершенно не шевелясь, с такими невинными, восторженными, почти совершенно прозрачными глазами, а когда к нему кто-нибудь подходил, он как заведенный начинал повторять патетическим тоном: «Вы думаете, что сперва вино, а потом осадок…» Ну и так далее, я уж не знаю что. По правде, лично я просто обожаю Кастанье! Если бы вы видели, как по-детски он сказал мне: «Мне бы хотелось пригласить госпожу де Буатель на ужин домой». А я ему ответила: «Дорогой мой, если жена вам это разрешит, о том, что скажут другие, не волнуйтесь». Правда же, Ле Куэ, я права? Я так и говорю: «Нужно делать то, что ты считаешь правильным, и прямо идти своей дорогой, не заботясь о мнении людей».

— И жена его тоже там была? — спросила Берта.

— Как меня забавляет ваш испуганный вид! — воскликнула госпожа Ламорлетт.

Она коснулась руки Берты и, глядя на нее, сказала, обращаясь к Ле Куэ:

— Правда же, она прелесть?.. Да, милая, его жена тоже была там. Она не расстается с ним ни на миг, но, к ее несчастью, страсть овладела ею слишком поздно. Боже! Что за скучная женщина, да еще этот отсутствующий взгляд!..

Госпожа Ламорлетт повернулась к Ле Куэ, который исподтишка рассматривал Берту.

— Ле Куэ, я уверена, что госпожа Кастанье вам нравится. За ужином вы сидели рядом с ней. Вам нравится смущать покой добродетельных женщин.

— Прошу вас, мадам, — сказал Ле Куэ, обращаясь к Берте, — не обращайте внимания на саркастические речи госпожи Ламорлетт; мы с ней старые враги.

И неторопливо продолжил почтительным тоном:

— Мадам, мне кажется, я видел вас в воскресенье.

— А вы заметили, что я переставила диван? — спросила госпожа Ламорлетт.

— Да, — ответил Ле Куэ, с неестественным напряжением повернув шею, чтобы посмотреть в глубь зала, — так гораздо лучше.

Затем, обращаясь к Берте, он продолжал:

— Вы были на концерте Колонна.

— Вон туда я хотела повесить эстамп, который Тирар обещал мне целый год, — продолжала госпожа Ламорлетт. — И вот, наконец, он мне его подарил. Вы его еще не видели? Я сейчас вам его покажу. Он настолько непристойный, что мне пришлось спрятать его в шкаф.

— Я действительно была на концерте, — сказала Берта, когда госпожа Ламорлетт вышла из гостиной.

— Я там смотрел на вас. У вас было такое одухотворенное и вдумчивое выражение лица… У вас часто бывает сосредоточенный вид. Помню, когда я впервые увидел вас, я сказал себе: «Вот женщина, которая слишком много думает». И вот сейчас, когда госпожа Ламорлетт здесь болтала с нами, я наблюдал за вами… Вдруг у вас на лице появилось выражение глубокой задумчивости. Это встречается весьма редко, лицо, отмеченное печатью раздумий.

— Просто я порой бываю рассеянной, — сказала Берта.

В этот момент для мужчины, стоявшего перед ней, она была существом, полным неопределенности, неизвестности, тайны: он пытался понять ее, и под его пристальным, обволакивающим взглядом в ней пробуждалось полузабытое неясное чувство.

— Правда же, — сказала госпожа Ламорлетт, возвращаясь в гостиную, — я не могу оставить этот эстамп у себя? Кастанье знает одного господина из Перигора, который купит его у меня. Это работа Ропса. По-моему, он восхитителен.

Ле Куэ бросил взгляд на рисунок и положил его на круглый столик.

— А вот теперь это действительно Боби! — сказала госпожа Ламорлетт, бросаясь навстречу мужу.

Она налила чаю в чашку, и все ее мысли сосредоточились только на супруге, важно восседавшем возле круглого столика. Господин Ламорлетт имел бледное и неподвижное лицо, зато его иссиня-черная борода казалась по контрасту особенно живой и выразительной.

Когда Берта вышла от госпожи Ламорлетт, дождь еще не кончился. Она остановилась на крыльце и увидела Ле Куэ, который, судя по всему, должен был уже уехать.

— Я подумал, что вы не найдете здесь машину, — сказал он. — И поэтому позволил себе раздобыть автомобиль для вас.

Он раскрыл свой зонт и проводил Берту до машины.

— Спасибо, — сказала Берта, быстро захлопывая дверцу. «Наверное, я его обидела, — подумала она. — Так отрывисто поблагодарила. Ведь это же совершенно естественно с его стороны, что он стал искать для меня машину. До чего же трудно уметь вести себя с мужчинами! Нужно быть непроницаемой, скрытной, ходить без всякого удовольствия по улицам и по гостиным, инстинктивно принимая холодный и скромный вид, потому что нас так хорошо воспитали наши родители и наши мужья».

* * *

— Так быстро наступает вечер, что ничего не успеваешь сделать, — сказал Альбер, беря со стола книгу.

Работа, заполнявшая его дни, теперь представлялась ему довольно бесполезной, потому что стала для него привычной и легкой. И теперь казалось, что его главная задача — основа его нравственного спокойствия — состояла в том, чтобы продолжать это мучительное чтение по вечерам, от которого его постоянно отвлекали.

— Ты была у госпожи Вигье? — спросил он.

— Да, я видела госпожу Вигье и госпожу де Солане.

— У меня такое впечатление, что с тех пор как ты стала чаще выходить из дома, ты лучше выглядишь.

— Неужели? Значит, в данном случае внешний вид обманывает. Я устаю. Сегодня утром я почувствовала какое-то странное недомогание. Когда я причесалась, то не могла оторвать руку от расчески, как будто ее притянуло магнитом. Никак не могла разжать пальцы. И веки просто горели.

— Да, пожалуй, ты права. Теперь я вижу, что ты немного изменилась. Щеки по-прежнему розовые, но ты похудела. Хочешь, Натт тебя посмотрит? Тебе нужно бы гулять каждый день; надо просто выбрать какую-нибудь улицу, где побольше свежего воздуха, и ходить по ней без всякой цели.

Берта устроилась возле камина, положила ноги на маленькую, обитую узорчатой материей скамеечку, взяла рукоделие и сказала:

— Госпожа Вигье приглашает нас на следующей неделе к себе на ужин. Там будут Эриары.

— Мы слишком часто ходим по гостям. От этого ты и устала. Да и я, если бы Ансена не должен был прийти к нам сегодня вечером, тоже лег бы спать пораньше, — сказал Альбер.

Он раскрыл книгу, словно желая выстоять и не дать увлечь себя надвигающейся волне суеты, затем сказал:

— Ты что, встречалась на днях с госпожой Ламорлетт?

— Мы сегодня пили с ней чай в «Ритце».

— Я так и думал. Когда ты пообщаешься с госпожой Ламорлетт, то в твоей манере рассуждать, в твоей внешности появляется какой-то налет ее влияния.

Он положил книгу на стол:

— И тебе очень нравится Шарлотта Ламорлетт?

— Понимаешь, с ней весело, — сказала Берта, опустив голову и аккуратно отрезая шелковую нитку.

— Не понимаю, какое веселье может быть от глупости.

— Шарлотта нисколько не глупее госпожи де Солане.

— В самом деле? — медленно произнес Альбер, глядя на Берту. — Ты в самом деле не чувствуешь, что она глупа?

Альбер смотрел на Берту таким пронизывающим взглядом, что она положила ножницы на камин, приподнялась в кресле и взглянула на себя в зеркало.

— Не понимаю: ты в состоянии оценить ум Ансена и не видишь такой совершенно очевидной и чудовищной вещи, как глупость Шарлотты Ламорлетт.

— Ты судишь о людях только с одной стороны. Она немножко легкомысленная, но мне приятно смотреть на ее беспечность, и к тому же она добрая.

Берта сидела, вытянув ноги, склонившись над своей работой, и Альбер заметил, как под тонкой кожей туфли судорожно сжалась ее ступня.

— Она очень мило смеется, — сказал он.

Не сводя глаз с туфли Берты, он продолжал:

— Вообще это очень любопытно: женщины могут оценить ум, а перед глупостью они безоружны. Они просто не умеют ее различать. Они прекрасно к ней приспосабливаются.

— У Шарлотты всегда хорошее настроение. Вот этого-то ты ей и не прощаешь. Сам ты все время рассуждаешь, анализируешь. Ты видишь только серьезную сторону жизни — по крайней мере, когда речь идет обо мне. Здесь просто нечем дышать; воздух этого дома слишком сухой и тяжелый. Если мудрость способна так душить, то я предпочитаю сумасшедших и дураков, которые смеются.

Альбер расхаживал по комнате большими шагами и размышлял.

— Прежде всего я должен заметить, что если ты здесь задыхаешься, то это не моя вина. Я предлагал тебе всевозможные развлечения. Плохо, когда человек живет, целиком сосредоточившись на самом себе. Я часто тебе об этом говорил. А что касается госпожи Ламорлетт, то она может смеяться сколько угодно. Дело здесь не в веселье и даже не в счастье. Неужели ты думаешь, что человек, имеющий хоть немного мозгов, способен быть беспечным, как птичка? Отвечаю тебе: нет, не способен.

— А что он дает тебе, этот твой великий критический склад ума? Ты против того, чтобы женщина думала о своем счастье? А о чем еще ей тогда думать?

— Ну конечно! Все требуют от жизни прежде всего счастья! Она просто обязана нам его дать. Могу предположить, что она обязана предоставлять его всем в соответствии с мечтами каждого, какими бы глупыми они у него ни были. Но только не надо потом удивляться, что жизнь, когда к ней подходят с такими нелепостями в голове, неизбежно разочаровывает!

— Ну вот! Ты опять выходишь из себя! Опыта рассуждений тебе не занимать. Голос у тебя громкий. Ты можешь доказать мне все, что только захочешь. Мне никогда и ни в чем не удается тебя убедить, потому что я — твоя жена! Ты даже не даешь мне слова сказать… О! Вот если бы кто-то из твоих друзей возражал тебе вместо меня, с каким бы тактом ты его слушал! Когда ты разговариваешь с другими, то нет более терпеливого, более мягкого и более обходительного собеседника, чем ты. А я, я всегда неправа; стоит мне возразить тебе, как ты тут же стремишься уничтожить меня. Ты не отвечаешь мне искренне; ты рубишь сплеча, причем властно и с ожесточением.

— Нет, — сказал Альбер, понизив голос, — выслушай меня.

Он сел рядом с Бертой.

— Поверь, я искренне говорю тебе то, что думаю. Я знаю, что очень часто мы принимаем за сложившееся мнение наши мимолетные мысли, которые мы высказываем, желая восторжествовать над собеседником, очаровать его или ранить… На наши суждения влияют и обида, и тщеславие, и уязвленное самолюбие. За столкновением взглядов стоит столкновение темпераментов. Нередко я не могу разобраться, какая же мысль среди других, так сильно влияющих на тебя, принадлежит именно мне. И что же! Когда я говорю с тобой или, скорее, когда я говорю сам с собой в твоем присутствии, я чувствую, как мой дух освобождается от всего неясного, расплывчатого; он успокаивается и просветляется до самых глубин, до самых прочных основ. Благодаря тебе я нахожу самого себя.

Он посмотрел на Берту и сказал с нежностью в голосе:

— Ты можешь мне верить.

Помолчав, он продолжал:

— Мы говорили о Шарлотте. Тебе кажется, что я хочу сделать твоим уделом скуку. Что я запрещаю тебе… Вовсе нет, ничего я не запрещаю. Просто я говорю, что потребность в истинном бытии, идущая от ума и сердца, и определенная внутренняя деликатность заставляют нас отталкивать от себя всякую пошлость, всякую посредственность, любую ложь, даже ложь, проистекающую от иллюзий. Это естественное движение здоровой и тонкой натуры, которой хорошо дышится на свежем воздухе. Помню, когда-то Мориссе рассказывал нам о своих методах работы. Свой стиль он держал в строгих рамках, что ужасно удивляло моих родителей, и употреблял только слова, имевшиеся в его старом словаре. Моя мать, помнится, говорила ему: «Вы же душите свой талант». И что же? Он был прав, этот человек со старым словарем. Оказалось, мы считали бессмысленными оковами то, что являлось потребностью творческого инстинкта, и он с радостью шел ей навстречу. Привнося дополнительные трудности, удваивая усилия, он добавлял своему творению жизненной силы. Он не чувствовал гнета правил, зато видел подлинное совершенство результата своего труда. Мне кажется, что то, что называют благом…

Склонившись над своим вышиванием, Берта думала: «Он рассказывает мне все это потому, что его раздражают мои встречи с Шарлоттой».

Альбер раскрыл свою книгу на отмеченной закладкой странице. Пробежал глазами несколько строчек и заметил, что читает невнимательно. Перечел отрывок еще раз, изо всех сил стараясь сосредоточиться, но, поскольку за два дня он забыл содержание предыдущей страницы, ему пришлось вернуться еще дальше назад.

— Когда ты размышляешь вот так над своей книгой, почему бы тебе не думать вслух? Получилось бы, что мы читаем вместе.

— Мои размышления очень трудно сформулировать, — сказал Альбер, положив том на колени и с удовольствием прерывая нудное чтение. — Вне книги они бы не имели почти никакого смысла. Это довольно трудное чтение; тебе не хватало бы в нем знания некоторых философских категорий.

— Слышишь, звонят, — сказала Берта, спуская ноги со скамеечки.

Альбер взглянул на часы.

— Это Ансена, — сказал он.

Ансена сел в кресло, стоявшее рядом с Бертой, словно по рассеянности, но почти тут же вскочил и пересел на стул, стоявший возле стола.

— У вас есть какие-нибудь новости о Кастанье? — спросил он.

— Новости плохие, — ответил Альбер. — Не очень это легкое дело — мирить людей. Она не отступается от мужа, а он, как мне кажется, хотел бы сохранить и ту, и другую. Сначала временный разрыв, затем восторженное воссоединение и множество сцен. Никогда бы не предположил столько страсти в такой спокойной девушке.

— У меня тоже было такое чувство, — сказал Ансена, прикоснувшись к лежавшей на столе книге.

Он раскрыл книгу и сказал с горечью и даже с какой-то злостью:

— И он, и она были неплохими людьми. А семейная жизнь превратила их в двух чудовищ.

У него был отсутствующий вид, и казалось, что он размышляет обо всем подряд, что попадалось ему на глаза. Помолчав, Ансена сказал:

— Эта твоя книжка очень утомительна и бесполезна.

— Я знаю, ты предпочитаешь более утешительные идеи, — сказал Альбер, вставая. — Но я считаю, что они уж слишком утешительны, слишком приспособлены к нашим нуждам, слишком полезны для того, чтобы я мог их принять в той сфере, что находится неизмеримо выше нас.

— Люди ошибаются, когда говорят об утешении в религии, — сказал Ансена.

Он медленно добавил, понизив голос:

— Скорее нужно говорить: в ужасных христианских истинах.

Затем, обращаясь к самому себе, все так же неторопливо уставившись в одну точку, неожиданно осунувшись и помрачнев, он повторил:

— Если, конечно, это вообще истины.

Когда Альбер беседовал с Ансена на такие темы, он чувствовал, как его убеждения, доселе весьма неопределенные, столкнувшись с аргументами Ансена, крепли и обретали вдруг непоколебимую уверенность. Но сегодня вечером он торопился поскорее закончить разговор и поэтому сказал небрежно, глядя на часы за креслом Ансена:

— Вот ты говоришь — истина. А разве на самом деле речь идет об истине, даже для тебя? Это скорее просто волеизъявление.

— Ладно, допустим, ты веришь в жизнь, — сказал Ансена, не поворачивая головы в сторону Альбера. — Вернемся к этой теме лет через пять-шесть. В один прекрасный день то, что нравится тебе сейчас, больше не будет тебя интересовать, а люди тебе прискучат. Затем наступит другой день, когда тебе покажется, что твое прошлое и твоя жалкая любовь к жизни вообще никогда и не существовали. Со всех сторон тебя окружит небытие, и на смертном одре тебе, возможно, придется осознать, каким обманом было твое существование. Так вот! Если и есть такая идея, которая не утрачивает своей сути и не исчезает на этом переходе от жизни к смерти, то только она одна-единственная и важна в человеке, причем уже с этой вот минуты.

Он заметил Берту, тихо взявшую стакан с подноса, и улыбнулся, глядя на нее, как бы извиняясь за столь серьезный разговор; однако, когда она ставила стакан возле него, она выглядела очень сосредоточенной и, казалось, полностью была поглощена их беседой.

— Ансена — симпатичный человек, — сказала Берта, задумчиво остановившись посреди спальни.

Альбер закрыл окно, упал в шезлонг и вытянулся в нем, закрыв глаза.

Берта перед зеркалом распускала волосы; машинально, как она делала каждый вечер перед сном, Берта протянула руку к металлической вазочке, и в нее одна за другой со звоном полетели шпильки. Вдруг она пристально посмотрела в глаза своему отражению и словно сквозь какой-то туманный вихрь увидела себя одновременно ребенком и старухой.

— Знаешь, бывает, вдруг задумаешься о жизни, и так закружится голова, — сказала она, обратив к Альберу лицо, обрамленное распущенными волосами, которые придавали странное детское выражение ее уже вполне определившимся чертам.

Альбер выпрямился в шезлонге и, нагнувшись, принялся расшнуровывать туфли.

— Вот ты, ты никогда не думаешь о жизни, — сказала Берта. — Я хочу сказать, о ее глубинах, о смерти. Мужчины называют жизнью все то, что заполняет их день: дела, слова. Если бы ты знал, какими пустяками занят день женщины!

Она замолчала и села на край кровати:

— Иногда я чувствую, что мне нужна книга. Такая, в которую можно было бы всегда заглядывать и которую можно было бы читать вечно.

— Ну, книгу-то можно найти. Я приносил, и не одну.

— Да нет. Мне нужна такая книга, которая рассказывала бы обо мне.

— Ну, тогда нужно поискать кого-нибудь из моралистов.

Бесшумно ступая в одних носках, Альбер прошел в гостиную, зажег свет. Стоя возле книжного шкафа, пробежал глазами по длинному ряду заглавий и отверг их одно за другим. Наконец вытащил наобум какой-то том. Потушил свет и ощупью нашел дверную ручку.

— Смотри: я думаю, это как раз то, что нужно.

— Я ее читала, — сказала Берта, взглянув на книгу.

— Ну тогда я дам тебе «Подражание» Фомы Кемпийского.

* * *

Берта сидела у открытого окна за маленьким письменным столом и занималась подсчетами; в это время раздался звонок.

В гостиную вошла Одетта и посмотрела на Берту своими большими, немного встревоженными глазами.

— Оказалась рядом и решила заглянуть. Не хочешь со мной прогуляться? Мне нужно зайти в магазин на Елисейских полях. Погода просто прекрасная. Мы могли бы пройтись до Булонского леса. Сейчас всего десять часов.

— Конечно, пройдемся, — сказала Берта. — Только шляпу сейчас надену, и идем.

— Ты по утрам никогда не выходишь из дома? — спросила Одетта, глядя на свое отражение в дверце зеркального шкафа, которую Берта открыла, чтобы достать перчатки. — Скоро уж и выйти-то нельзя будет никуда одной. Мужчины так и норовят пойти следом. Ты заметила?

Берта села и вытянула ногу вперед, чтобы Элизабет было удобнее надеть на нее высокие ботинки.

— У тебя такие красивые лодыжки, я ими всегда восхищаюсь, — сказала Одетта.

Взглянув на свои ноги, она добавила:

— Посмотри, эти туфли мне сшил Фуркад. Красивые, правда? Обувь, чулки и нижние юбки — моя слабость. А жакет мой тебе нравится? Он выглядит немного странновато. Такая уж мода. Мне очень нравится, когда приталено, причем именно там, где полагается, и еще нравятся широкие юбки. Что, мужа твоего сейчас дома нет?

— Альбер ушел сегодня очень рано. Обедать он не приходит. Ты хотела бы с ним поговорить?

— Да, нужно спросить у него об одной вещи.

— Ты заходила вчера вечером?

— Нет.

Берта открыла окно и вслед за Одеттой вышла из комнаты.

— А консьержка мне сказала…

— Ах! Ведь и в самом деле! — немного неестественно воскликнула Одетта. — Я и позабыла. Вас обоих не было дома.

— Нет, я к тому времени уже вернулась. Теперь я всегда возвращаюсь домой в шесть часов. Считаю, что перед ужином лучше немного отдохнуть.

Женщины в светлых платьях шли по улице, попадая то в тень каштанов, то в полосы яркого солнечного света. В витринах магазинов под матерчатыми тентами отсвечивали медные ручки и блестело стекло. Легко и радостно, сверкая на солнце, неслись автомобили, и по оживившимся взглядам, по ярким зонтикам чувствовалось, что в город и в сердца людей пришла, наконец, долгожданная весна.

— А твои родители ничего не знают? — спросила Берта.

— Только брат все понял. Я не думала, что так легко удастся скрыть от родителей эту драму. Я жду. Лучше пока подождать. Филипп никогда не был так мил со мной, как сейчас. Внешне кажется, будто мы обо всем забыли. Мы живем во лжи, которая, однако, не может обмануть ни меня, ни его.

— Он больше… не встречается с ней? — вполголоса спросила Берта, отстраняя рукой девочку, предлагающую им цветы.

— Понимаешь, — с каким-то неистовством ответила Одетта, — мужчины — отвратительные существа. Все! Слышишь? Все! Мы-то думаем, что знаем их!

— А раньше, до того, как раскрылось… Ты ничего не подозревала?.. Он не казался тебе чем-то озабоченным, молчаливым?

— Ты же видела нас вместе! Мы были такой дружной семьей! За пять лет ни единой ссоры, ни малейшего облачка. На два дня не мог со мной расстаться! Если бы ты только видела его письма, которые он писал мне из Баланса! Я ведь знаю, что он меня любит! Он никого не любит, кроме меня. Да и почему бы ему меня не любить? — вдруг сказала она, быстро и немного растерянно взглянув на одного из прохожих. — Разве я не красива? Эх, если бы я слушала, что мне говорят другие!

— А как он сам все объясняет?

— Ну, он говорит, что я мало думала о нем, о его искусстве, что я им не занималась…

— А… — с задумчивым видом протянула Берта, вспомнив Альбера. — Он говорит…

— Это же просто смешно! — раздраженно сказала Одетта. — Он все выдумывает. Мужчины всегда очень ловко находят красивые оправдания своим гнусностям. Подключают всю свою изобретательность, чтобы скрыть истину. Можно сказать, что и ум-то им дан только для того, чтобы лгать.

Берте хотелось бы чувствовать большую жалость к своей кузине или хотя бы найти какие-то слова утешения, но это состояние величайшего возбуждения, овладевшее Одеттой, с ее приступами отчаяния и ненависти, неожиданно сменявшимися высокомерием, агрессивностью и самодовольством растерянной и обиженной на весь мир женщины, ее невеселые и сбивчивые речи почему-то внушали Берте чувство неуверенности, приводившее ее в оцепенение.

Эта прогулка тяготила Берту, но она все продолжала расспрашивать:

— А утром Филипп куда-нибудь уходит?

— Сегодня утром ушел к Нодену.

Она повторила, словно обращаясь к самой себе:

— Мне он сказал, что идет к Нодену.

Неожиданно она произнесла тревожно и рассеянно:

— Я, пожалуй, в лес не пойду. У меня нет времени. Господи, какая же я дура! — вдруг просто и весело сказала она. — Меня ведь сейчас ждет Маргарита. Ты меня извини. Только подумать, какое затмение на меня нашло! — Подняв зонтик, Одетта попыталась остановить машину. — Как раз вчера она мне сказала, что будут оперировать ее мать.

Одетта долго объясняла Берте, почему ей так необходимо ехать к Маргарите. Чувствовалось, что она сочиняет на ходу. Берта отметила про себя эту странную предрасположенность ко лжи, с некоторых пор овладевшую ее двоюродной сестрой.

А Берта пошла дальше к Булонскому лесу.

Она шла по мягкой грунтовой дороге и вдруг обернулась: мимо нее проехал всадник в плотно облегавшем сером костюме. Она перешла через аллею, по которой ездили экипажи, и пошла дальше по тропинке между деревьями. Впереди нее прогуливалась парочка. Пунцовый зонтик женщины надменно вздымался, почти касаясь листвы, а мужчина, внимательно глядя на свою спутницу, слегка склонив голову, семенил по краю дорожки. Берта присела на скамейку. Над редкой порослью молодых деревьев дрожали солнечные блики; в просветах между ветвями виднелась цепочка упряжек. Берта встала и пошла дальше. Сквозь голые стволы заблестел маленький пруд. На одном из поворотов дороги она вновь заметила уже знакомый ей высоко и повелительно поднятый пунцовый зонтик и по неторопливой походке узнала недавно встреченную ею влюбленную пару.

Когда-то она уже видела у одного мужчины это кроткое и одновременно шаловливое выражение, эту послушную походку, узнавала блеск в глазах женщины и легкую самоуверенность, которая появляется, когда она ощущает свое обаяние. «Но теперь, — размышляла Берта, — я чувствую себя обездоленной, встречая его безжалостный взгляд. Глаза, некогда смотревшие на меня зачарованно и одним своим взглядом словно делавшие меня красивее, теперь смотрят так, точно хотят разрушить ими же самими созданный образ и уязвить побольнее».

Она села на скамейку и задумалась.

«Раньше он говорил мне: „Сколько же в вас силы!“ На самом деле это не я сильная, а он, только его сила сродни жестокости. Ему хватает его собственной жизни. Я ему не нужна, может быть, даже в тягость. Я слабая, я прошу о помощи. Да и как он может по-прежнему любить меня, когда видит, что я совсем не то, что он себе представлял?»

Берта встала и пошла назад. Не по главной аллее: ей было невыносимо смотреть на прохожих; она пошла по тропинке через лес, дошла до лужайки, где играли дети, и на минуту задержалась там, засмотревшись на самых маленьких, которые жили совсем в другом мире. Потом она вернулась домой.

Обедала она в одиночестве.

Поев, Берта осталась в гостиной и огляделась вокруг. Стерла пальцем пыль с края вазы, поправила подушку на диване. Комната ей не нравилась.

Она позвонила Юго.

— А, вы обедаете? — сказала она, взглянув на него. — Ну, раз уж вы здесь, задержитесь на минуту; не могли бы вы передвинуть диван вон в тот угол… Да, сюда, — говорила она, идя вслед за слугой, тащившим мебель, и прикасаясь к дивану кончиками пальцев, как будто этим могла помочь поднять его. — Ну вот, теперь идите обедать, спасибо.

Затем она велела еще подвинуть стол к стене, перетащить ковер, придвинуть два кресла к камину.

— Ну вот, очень хорошо. Спасибо. Идите обедать.

Она села на стоящий возле пианино круглый табурет и оглядела гостиную.

Берта заметила, что под портретом господина Пакари теперь образовалась пустота, и поставила туда столик с синей вазой. «Пожалуй, этого маловато», — подумала она.

На новом месте мебель как бы обрела большее значение, и Берта увидела, до чего она некрасива. «Еще эта дурацкая огромная дверь! С такой дверью ничего нельзя сделать! До перестановки было лучше», — размышляла она, уходя из оставленной в беспорядке гостиной и направляясь в свою комнату.

Берта открыла шкаф и уронила коробочку со шпильками. Она села на кровать и вытряхнула содержимое коробки на покрывало. Она брала шпильки в руки, одну за другой, и раскладывала их по ячейкам в зависимости от размера, размышляя: «Все-таки мне нужна подруга. Я, конечно, очень люблю Алису, но она не замужем. Она не поймет меня; ей просто было бы интересно послушать. Одетта? Она бы мгновенно обнаружила, причем с радостью, что мое несчастье сродни ее собственному. А с другими женщинами нужно быть осторожной и, самое главное, не выносить сор из избы. Все они с самыми что ни на есть сердечными улыбками следят за тобой, нередко сами того не замечая. Жадно, чуть ли не со злорадством, ловят любое искреннее слово, любой, хоть мало-мальски грустный взгляд, находя в этом признание твоего поражения или даже позора».

Берта села за письменный стол, чтобы записать, каких шпилек ей не хватает. Листая свой блокнот, она обнаружила, что в этот день госпожа Руанар принимает гостей. Она выдвинула ящик до конца и стала собирать разбросанные марки.

Ей казалось, что она могла бы по-настоящему отдохнуть, лишь наводя весь день порядок в своей комнате, но нужно было нанести визит госпоже Руанар. Она встала, чтобы позвать Элизабет. Однако, немного постояв, почувствовала усталость и решила остаться дома. Она сняла платье и набросила на плечи кружевную накидку; потом открыла зеркальный шкаф, взяла из него шкатулку, вынула из нее все свои перчатки и рассортировала их, отобрав лучшие пары.

На столе оставалась одна чашка. Она машинально взяла и отнесла поднос в кухню, как это делала госпожа Дегуи, обычно расставлявшая все вещи по своим местам. Берта узнала эту бессознательно усвоенную ею материнскую привычку и подумала: «Бедная мама! Я часто мучила ее, а вот теперь сама становлюсь похожей на нее».

Берта не виделась с матерью уже несколько дней. «Вот возьму и схожу сегодня к ней», — подумала она, обещая себе, что пробудет у нее долго и будет с ней доброй, чтобы искупить свою прежнюю детскую черствость.

Она решила, что сначала пойдет к госпоже Руанар, а затем к Прому. «И еще я зайду к Вьелю за духами», — подумала она, просматривая свою записную книжку.

Встав перед зеркалом, она удивилась своей бледности. «Не изменилась ли я, не подурнела ли?» — сказала она себе, приближая лицо к зеркалу. Берта постаралась избавиться от привычного впечатления, попытавшись посмотреть на себя со стороны, как на случайно увиденную женщину. Одной рукой она опустила волосы на лоб, имитируя прическу, которая была у нее в прошлом году, и, слегка прикрыв веки, отступила назад, словно хотела вернуться в прошлое; она старалась поймать тот образ и то выражение, которые когда-то видела в этом зеркале.

Потом, уже сидя с серьезным лицом за туалетным столиком, провела по лицу кусочком влажной ваты.

— Принесите мне бежевые ботинки, — сказала она Элизабет, не оборачиваясь и продолжая стирать пудру со щек.

По-прежнему не сводя глаз с зеркала, обнаженными руками надела шляпу, поправила прядь волос, и так постепенно надевая на себя одну за другой детали своего туалета, вновь обретала уверенность в собственной красоте.

«Как же это так возможно, чтобы у госпожи Руанар был любовник? — думала она. — И муж при этом ничего не знал… Такая почтенная пожилая дама, такая гостиная у нее красивая!» Она вспоминала, с каким уважением у Катрфажей произносили: «Госпожа Руанар».

* * *

— Я вижу, ты думаешь совсем не о том, что сейчас читаешь, — сказала Берта.

— Действительно, я думаю о смерти этого бедного Савио.

— Ты его знал раньше?

— Я познакомился с ним еще в лицее. Ты видела его у Бланшменов. В тот день я еще сказал ему: «Будьте осторожны, эти машины очень опасны». Он считал себя осторожным человеком… Все дело в том, что он не думал о смерти.

Альбер встал и подошел к книжному шкафу.

— Я хотел бы найти одну фразу у Шопенгауэра… Она мне очень нравится… А, вот она, — сказал он, усаживаясь в кресло, и, раскрыв книгу на нужной странице, прочел: «Посмотрите на свою собаку, когда она сидит перед вами, спокойная и веселая! Тысячи собак должны были умереть, чтобы эта могла жить. Но смерть этих тысяч никак не повредила идее самого вида. Вот почему в этой собаке столько жизни, столько силы, что кажется, будто она живет на свете свой первый день и что ее последний день никогда не наступит, и кажется, что в ее глазах блестит то вечное начало, которое заключено в ней самой. То, что умерло, не является собакой; это ее тень, ее образ, такой, каким постигает его наш подвластный условиям времени способ познания».

Помолчав, Альбер положил том себе на колени и сказал:

— Итак, мы должны довольствоваться этим. И что тогда значит — умереть?

Он откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и сказал:

— Забыть.

— Замолчи! — сказала Берта и закрыла ладонями глаза Альбера, чтобы прогнать это ужасное видение. — Господи! Если бы это случилось! Я бы просто умерла! Ты же моя жизнь!

Почти опустившись на колени, она наклонилась к Альберу и прижалась к его рукам, плечу, как бы желая удостовериться в том, что он здесь.

— Мы же так тесно связаны друг с другом! Если бы ты вдруг умер, я просто-напросто не смогла бы больше дышать. Я умерла бы не от тоски. Я просто перестала бы думать, перестала бы существовать.

Она сжимала ладони Альбера в своих руках, глядя на него горячим и взволнованным взглядом.

— Все-таки странно… Мы так тесно переплелись с тобой, что я не смогла бы жить без тебя, и тем не менее иногда мне кажется, что я никогда по-настоящему не обнимала тебя. Никогда по-настоящему не смотрела в твои глаза. День проходит. Думаешь о том, что надо оплатить какой-то счет, что не успеваешь написать письмо, потом куда-нибудь идешь. А ведь иногда стоило бы остановиться… Почувствовать, что любишь, сказать это. Сказать слова, предназначенные только для нас двоих и больше ни для кого, слова, в которых заключена вся любовь, в которых сердце изливает себя целиком и связывает людей друг с другом больше, чем сама жизнь. А без этого начинаешь сомневаться. Мы живем так, будто мы люди, не любящие друг друга. Я вот даже не уверена, счастлив ты или нет. Нет! Ты не счастлив! Ты бы не мог говорить мне так о своей смерти! Понимаешь, если бы ты умер, эта мысль осталась бы со мной, мучила бы меня. Я бы говорила себе: «Я так и не сделала его счастливым».

— Я говорю тебе о моей смерти, — сказал Альбер, опустив глаза, — а ты думаешь только о себе, о моей любви к тебе.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да ничего.

— Куда ты пошел? Подожди. Мы же с тобой сейчас будем пить чай. Неужели ты не можешь побыть со мной хотя бы в воскресенье?

Альбер сел; Берта придвинула кресло и продолжала:

— Я думала… сегодня утром мне вспомнилась одна мысль Одетты; мне кажется, что мы живем с тобой как-то обособленно, что мы отделены друг от друга, потому что у нас слишком разные интересы. У тебя есть твоя работа, работа очень увлекательная; я тебе это не в упрек говорю, но все-таки почему женщину постоянно держат на расстоянии от всех тех обычных мужских дел, от всего того, что заполняет время мужчины, его мысли, его зрение? Да, когда ты смотришь на меня, я вижу в твоих глазах тень неизвестных мне забот. Расскажи мне о своей работе…

— Работа у меня весьма своеобразная, — поморщившись, сказал Альбер. — Чтобы заинтересоваться ею, нужно быть мужчиной, несчастным, отупевшим от работы мужчиной.

— То, что интересно тебе, никогда не будет скучным для меня. Нет никакой необходимости рассказывать мне обо всех своих процессах, но многое я вполне могла бы понять. Я уверена, что иногда смогла бы даже помочь тебе. Женщины часто мыслят более здраво, чем мужчины, отличаются большей интуицией. Это заблуждение, что они легкомысленны.

Берта замолчала, когда в гостиную вошел Юго, держа в руках поднос, который он мягко и торжественно поставил на стол.

Потом продолжила:

— Женщине оставляют только домашнее хозяйство, визиты и наряды. И получается, что каждый живет в своем замкнутом, недоступном для другого мире.

— Так ты думаешь, что мне безумно интересна моя работа! — воскликнул Альбер. — Позволь мне забыть о ней. Право же, — произнес он и выпрямился в своем кресле, чтобы взять чашку, поданную ему Бертой. — Давай лучше не будем портить наше чаепитие напоминаниями о юриспруденции.

Он поднес чашку к губам:

— Это другой, не тот чай. Я уверен, что его покупали не в «Руайяле».

— Да нет, это тот же.

— У Катрфажей всегда чудесный чай, — сказал Альбер, намазывая апельсиновый джем на уже сдобренное маслом печенье и приоткрыв рот от предвкушаемого удовольствия.

Почувствовав после этой легкой закуски прилив бодрости, он инстинктивно встал и направился к двери своего кабинета.

— Ты что, будешь работать?

— Да, немножко, до ужина…

— Дело Пантеза? — спросила Берта.

— Откуда ты знаешь про дело Пантеза?

— Ты же о нем целый час говорил при мне с Марионом.

Она закрыла дверь и продолжала:

— Ну вот, прекрасно! Расскажи-ка мне про дело Пантеза.

— Ты такая смешная, — улыбаясь, сказал Альбер. — Это очень запутанная история. Чтобы нам с тобой разобраться во всем этом ералаше, мне понадобилось бы не меньше двух часов.

— А ты возьми и просто расскажи мне все, как если бы я была мужчиной.

— Что ж, ладно! Слушай! — быстрым бесстрастным тоном сказал Альбер. — Когда госпожа Пантез выходила замуж, она была сиротой. Родители оставили ей состояние в двести тысяч франков, каковое она и принесла в приданое мужу. Пантез вложил эти деньги в небольшое предприятие по производству гравюр, им владеет его брат Поль Пантез, оно находится в России. Да, я забыл сказать, что госпожа Пантез вышла замуж, не заключив брачного контракта.

— Ты говорил Мариону, что он возил жену в Вену.

— Это деталь, — нетерпеливо сказал Альбер, — давай оставим это; мне надо поработать.

— Уверяю тебя, пока что эта история мне совершенно понятна.

— Разумеется, ты без труда поймешь эпизод с мехами и несчастья госпожи Пантез.

— Не думай о том, что я пойму, а что нет… Рассказывай, — сказала Берта, опять усаживая Альбера в кресло.

Он продолжил свой рассказ. Берта внимательно слушала его, время от времени утвердительно кивая головой. Однако, рассказывая, он вспомнил о возражении Мариона по поводу преимущественного права. Он знал, что если даже Берте и понятно значение его слов, то глубинный их смысл она уловить не в состоянии. Ведь для этого нужно было иметь представление о положении Катуа, о постановлении шестой палаты, о дискуссии между Верниолем и Кенелем и рассматривать вопрос так, как это делал он: через призму целого ряда текстов и контраверз, меняющих содержание дела.

— Мы выглядим смешно!

— Но я все прекрасно понимаю.

— Нет. Ты не можешь меня понимать. Впрочем, это совершенно естественно.

— Я могу повторить тебе слово в слово то, что ты мне сказал: «Господин Пантез вложил двести тысяч франков своей жены в компанию „Поль Пантез“. Компания была ликвидирована по взаимному согласию учредителей до того, как госпожа Пантез подала на развод. Господин Поль Пантез признал, что должен двести тысяч франков и в качестве гарантии представил свое торговое заведение».

— Ты просто повторяешь слова, которые для тебя не имеют никакого смысла.

— А тебе досадно оттого, что ты видишь, что я поняла…

— Нет, — раздраженно сказал Альбер, — ты ничего не поняла, потому что тебе не хватает элементарных понятий о том, что такое преимущественное право, что такое сделка, в чем состоят формальности обеспечения залогом. И это все совершенно естественно. Мне только не нравится твой самоуверенный вид. Сейчас я укажу тебе на самый интересный момент всего этого дела, в котором ты видишь только семейные неурядицы: «Можно ли утверждать, что преимущественное право имеет полную юридическую силу?»

— Да, преимущественное право имеет полную юридическую силу.

— Ты что, думаешь, что прямо поразила меня своим невозмутимым видом? — закричал Альбер, расхаживая по комнате. — Бывают такие минуты, когда ты мне кажешься глупой!

Он остановился, сжав кулаки и горестно взглянув на нее:

— А мне невыносима сама мысль о том, что ты можешь быть глупой!

Он снова принялся ходить взад-вперед, потом сел в кресло в глубине гостиной. Словно обращаясь к воображаемому свидетелю этой сцены, он повернулся к одному из стульев:

— Можно простить какую-нибудь глупость своему другу. Но собственной жене не прощаешь ничего. Потому что хочешь, чтобы она была для тебя целым миром, твоим миром! Хочется, чтобы она разделяла все твои идеи. А если нет, то пусть лучше ее голова расколется на две части!.. Я знал одного преподавателя конституционного права, который буквально свел жену с ума, пичкая ее историей конституции. Вот если бы мы брали в жены крестьянок, то и не требовали бы с них ничего. Мы бы с ними не разговаривали… И чувствовали бы себя не так одиноко.

Он встал и продолжал:

— Если бы мы только могли себе представить, насколько женщины невежественны, нас бы охватила дрожь. Мы не решаемся приподнимать эту завесу. Взять любой, хотя бы самый простой вопрос. Я даже и примера-то подходящего найти не могу: все кажется слишком трудным. Так-так. Какой-нибудь вопрос для ребенка. Что говорил господин Журден? «Объясните мне, почему иногда луна бывает, а иногда ее вовсе нет».

Альбер подошел к Берте, попятившейся от него к окну.

— Ну вот, объясни мне, почему луна не всегда бывает круглой.

Берта пожала плечами и обошла диван с другой стороны.

— Я говорю серьезно. Я уверен, что ты ничего об этом не знаешь.

Он опять приблизился к Берте, которая отвернулась от него и опустила глаза.

— Проведем эксперимент. Мне просто любопытно знать, какие у тебя могут быть предположения на этот счет.

Берта остановилась возле камина. Она делала над собой усилие, стараясь слушать только тиканье часов. «Я буду сохранять спокойствие, — говорила она себе, стараясь сосредоточиться на своих мыслях, чтобы только не слышать голос Альбера. — К Катрфажам каждые две недели приходит часовщик и регулирует часы. А Бонифасы не стали продавать часы из гостиной. Хотя могли бы продать их очень дорого».

— Ты ведь замечала, что бывают ночи вообще безлунные?

— А я и не знала, что у тебя такая страсть к астрономии, — мягко сказала Берта, прикасаясь к холодной поверхности мрамора.

Она сказала себе: «Я буду вести себя совершенно спокойно; в прошлом году у меня бы не хватило терпения, я бы уже швырнула в него эту вазу». Но это воспоминание только спровоцировало ее срыв, и она закричала:

— Ты мне надоел! Идиот!

И, бросившись в кресло, она закрыла лицо руками.

— Мне нет никакого дела до твоего процесса! — сказала она сквозь рыдания. — Я говорила с тобой о нем, чтобы доставить тебе удовольствие!

— Извини, — быстро проговорил Альбер, обнимая ее. — Я был резок с тобой, нес вздор, и вообще я пошутил. Просто мне не понравилась твоя самонадеянность. Это все ерунда. Я просто говорил первое, что придет в голову… Нет, правда, я уже даже и не помню, что я говорил.

Слезы душили ее; она перевела дыхание и закричала:

— Да, я не ученая! И я это прекрасно знаю!

— Разве это так важно, — говорил Альбер, сажая ее к себе на колени, — то, что ты знаешь, что ты говоришь, что мы говорим…

Охваченная новым приступом отчаяния и рыдая, как испугавшийся собственной раны ребенок, она жалобно воскликнула:

— У меня… у меня было только мое сердце! Моя любовь!

Он гладил ее по голове, баюкал, не в состоянии унять ее безутешное горе.

— То, что я люблю в тебе, — говорил он, — это нечто совершенно другое… нечто гораздо большее…

Ему хотелось высказать ей всю свою любовь, но ничего не приходило в голову, и он только повторял:

— Ты просто женщина, вот и все.

* * *

В ожидании Эме Шерикса, с которым он должен был встретиться в два часа, Альбер вошел в библиотеку Дворца и вытащил из своего портфеля записи, специально сделанные крупным и четким почерком, чтобы можно было разобрать их издалека; выступая в суде, он всегда держал их перед собой, хотя никогда в них не заглядывал. Он снова сложил бумаги и тут заметил подходившего к нему Гийемо.

— А вас спрашивает одна очаровательная дама, — тихо сказал Гийемо, вытирая надушенным платком шею под пристежным воротничком.

— Очаровательная дама?

— Госпожа Кастанье. Она ждет вас в вестибюле.

Одетта стояла возле окна, прямая, сдержанная, трагичная.

— Я могу с вами поговорить? — без намека на улыбку быстро сказала она, осматриваясь вокруг озабоченным взглядом.

— Мы найдем скамейку в коридоре, — сказал Альбер, остановившись, чтобы пропустить Одетту вперед.

— Это здание — просто целый мир, — неожиданно мило и легко проговорила Одетта. — Я проходила по бульвару Сен-Мишель и подумала, что вы, может быть, сейчас во Дворце. Я встретила господина Гийемо, он очень любезно предложил проводить меня, и мы долго искали вас по всем закоулкам. Так странно видеть мужчин в мантиях! Здесь после улицы кажется прохладно.

Одетта села на скамейку рядом с Альбером.

— Я вас никогда не видела в этом костюме, — сказала она, опустив глаза. — Он вам идет. Дома вас совсем невозможно застать.

— Почти каждый день я возвращаюсь домой в пять часов. Вчера, правда, вернулся поздно… Кажется, вы приходили к нам?

— Я хотела спросить у вас совета по поводу моего развода, — быстро выпалила Одетта.

— Вы решили развестись?

— Сначала я хочу знать, как это происходит. У меня нет ни малейшего представления о формальностях.

— Думаю, что вы все-таки приняли правильное решение, — сказал Альбер, улыбаясь Эме Шериксу, наблюдавшему за ними издалека.

— А вы считаете, что это справедливо! — воскликнула Одетта, лихорадочно теребя свой зонтик. — Я буду обречена на одиночество! На нищету! В чем я виновата, чтобы нести такое наказание?

— Вы все еще любите своего мужа? — спросил Альбер.

Одетта как-то странно посмотрела на Альбера, пристально и словно чуть насмешливо.

— Почему вы спрашиваете меня об этом? — медленно произнесла она.

Затем она с задумчивым видом опустила глаза и посмотрела на брюки Альбера, видневшиеся между полами его мантии.

Он пробормотал немного смущенно:

— Я спрашиваю вас об этом, потому что этот момент следует принимать во внимание.

Затем он непринужденно продолжил:

— Прежде всего нужно получить согласие председателя гражданского суда. Вы должны подать председателю прошение.

— Нужно будет встречаться с председателем? — рассеянно спросила Одетта, наблюдая за двумя адвокатами, беседовавшими с молодой женщиной.

Она добавила:

— А здесь много женщин.

— Здесь даже есть женщины, выступающие в качестве защитников.

— И они правы. Нужно научиться обходиться без мужчин. Господин Гийемо сказал мне, что вы замечательный адвокат. Мне было бы так интересно послушать вас. Где вы выступаете?

— Когда как. Например, сейчас я буду выступать в третьем зале. Вон та дверь, там, где стоит мужчина, который только что прошел мимо нас.

— Он смотрит сюда. Он как будто ждет вас.

— Да. Это мой клиент.

— Я вас задерживаю, простите, — сказала Одетта, вставая. — Ну так что? Мне можно будет войти в этот зал? Мне можно вас послушать?

— Уверяю вас, это совсем не интересно…

— Напротив, это доставит мне удовольствие. Я не уверена, что увижу вас после окончания, потому что в четыре мне нужно будет уйти. Да, кстати, — сказала она, задержав руку Альбера в своей руке, — знаете, мы идем на генеральную репетицию Николье. Кажется, у него получилась хорошая пьеса. У нас есть два места для вас в нашей ложе. Приходите. Я буду рада видеть вас. В понедельник, в два часа.

— Но днем, мой дорогой друг, я не принадлежу себе.

— Ни дня передышки!

— Какой номер вашей ложи?

— Я сейчас не помню. Послушайте… я зайду к вам завтра вечером. Берте об этом даже не стоит и говорить. Я предпочитаю пригласить ее сама. Не говорите ей, что видели меня. Не стоит…

Она добавила с улыбкой:

— Я вам потом объясню, так, пустяки…

И, взглянув на Эме Шерикса, она торопливо удалилась.

Когда заседание суда закончилось, Альбер стоял возле своей скамьи. Он посмотрел в глубь зала и заметил, что Одетта уже ушла. Он сложил бумаги в папку с делом, отобрав из них лишь несколько документов, которые, по его мнению, председателю были не нужны. Эме Шерикс подошел к Альберу и пожал ему руку; не говоря ни слова, оба покинули зал.

— Решение суда мы узнаем в пятницу, — сказал Альбер, когда за ним закрылась дверь. — Я настоял на этом, когда увидел, как язвительно он заговорил…

Перед гардеробом Эме Шерикс сказал ему:

— Могу я вам предложить воспользоваться моей машиной?

— Нет, спасибо, я лучше немного прогуляюсь.

По дороге он думал об Одетте. «Чувствуется, что она встревожена; какой странный взгляд — ожесточенный и лихорадочный!.. В общем-то, у нее не было ко мне никакого дела… Ни за что не узнал бы в ней ни ту робкую, немного холодноватую девушку, какой она была когда-то, ни ту страстно увлеченную своим материнством женщину, какой я видел ее в прошлом году».

Он зашагал быстрее и снова начал думать об Одетте: «Отчаяние встряхнуло ее. Слезы, ревность, потрясение самых основ характера и чувств вызвали запоздалую страсть к мужу. Страсть темную, переменчивую, хищную и озлобленную. Она обожает и ненавидит его одновременно. Может быть, она его убьет. Эта перемена, которая произошла в ней, ее просто оглушила. В ее взгляде есть что-то завораживающее. Мужчина легко может принять это за любовь. Бессознательно она готова перенести на первого встречного это свое не слишком устойчивое чувство, жаркое и порывистое. Возникни такой союз двух существ, он будет обязан своим появлением диковинному недоразумению».

Когда Альбер вошел в гостиную, Берта писала письмо. Она повернулась к нему и сказала с улыбкой:

— А я вот тут пишу Дютрие, что мы к ним не пойдем. Я просто пишу, что устала.

— Напиши то же самое и госпоже де Солане, — сказал Альбер, взглянув на бювар Берты. — Я видел сегодня Одетту.

— Ты видел Одетту? — немного изменившись в лице, переспросила Берта.

Слегка наклонив голову, она стала неторопливо приводить в порядок бумаги на своем письменном столе.

— Да, я видел Одетту, — сказал Альбер, ища взглядом глаза Берты.

— Где ты ее встретил?

Опустив глаза, она прикоснулась к крышке чернильницы.

— Она приходила во Дворец.

— Она могла бы встретиться с тобой здесь. Она ведь приходит сюда довольно часто.

Альбер приблизился к Берте, которая отвернулась от него, чтобы вытереть перо, сосредоточенно глядя в неопределенном направлении, словно чего-то стыдясь.

— Ей нужно было поговорить со мной о своем разводе. Это же совершенно естественно.

Пристально глядя на Берту и как бы желая бросить вызов тому чувству, которое он инстинктивно угадывал в ней и которое раздражало его, он сухо сказал:

— Она предложила мне два места в их ложе на пьесу Николье. Генеральная репетиция будет в понедельник, в два часа. Кстати, завтра она придет и пригласит тебя сама.

— Мне это не очень нужно. Я без тебя не хочу идти в театр.

— Я, может быть, пойду, — сказал Альбер.

— Ты что, свободен днем? Если не ошибаюсь, это первый случай с тех пор, как мы поженились.

— Похоже, тебя это не радует. Просто Николье написал прекрасную пьесу. А работы в понедельник у меня мало.

С мрачным видом он сел в кресло.

Неожиданно ему вдруг приоткрылся двусмысленный характер его отношений с Одеттой, и он отчетливо ощутил знакомый по прежним временам укол в сердце — восхитительное предчувствие беспокойной любви. Однако сейчас он думал только о раздражении, вызванном у него подозрениями Берты, и о новой вспышке обидчивости, которую он ставил ей в вину и из-за которой в этот момент она была ему неприятна. «Эта ее подозрительность просто невыносима! — говорил он себе. — Я хотел поговорить с ней об Одетте. Мне нравится говорить обо всем только с ней, а я должен молчать. Любой пустяк сразу же пробуждает ее смехотворные опасения. Под подозрение попадают даже самые что ни на есть невинные и доверительные слова. Разговор тут же становится натянутым, мучительным».

«Я должен молчать!» — повторял про себя Альбер; он нетерпеливо вскочил, но тут же сдержал себя.

Он посмотрел на Берту и сказал раздраженно:

— Ты плохо выглядишь.

Она взглянула на себя в зеркало.

— Речь идет не о твоей красоте, меня беспокоит твое здоровье. Я скажу Натту, чтобы он пришел тебя посмотреть. Может быть, тебе надо посидеть на диете. Июль в Париже наверняка утомит тебя. Ты могла бы поехать в Нуазик? Родной воздух — всегда лучшее лекарство.

— А ты?

— А я приеду к тебе в августе.

— Нет, я лучше останусь в Париже.

Альбер вошел к себе в кабинет. По улице проехала какая-то тяжелая машина. Он закрыл окно.

* * *

Берта повернулась к мужчинам, сидевшим в глубине ложи.

— Вы выходить не будете? — спросила она.

— Уже не стоит, — ответил Кастанье, — антракт закончился.

Он приблизил к Одетте свою небольшую головку с прилизанными светлыми волосами и торопливо добавил:

— Вы можете отодвинуться, если вам слишком тесно.

— Я на минутку встану, — сказал Альбер, задевший своей затекшей ногой кресло Кастанье.

Он остался стоять за спиной Берты и посмотрел в освещенный зал, заполнявшийся зрителями.

— А вон Эрвье, там, возле дамы в голубом, — сказал он, подняв глаза к балкону.

Кастанье придвинулся к Одетте и голосом, каким обычно развлекают детей, проговорил:

— Видите, вон там наверху Эрвье? Вот сейчас он медленно поднял руку в перчатке и взял лорнет. Такое впечатление, что он смотрит на нас.

Он приподнялся, чтобы бросить взгляд на какую-то ложу, но тут свет погас, и в зале сразу воцарилась тишина.

Альбер осторожно сел и вытянул ногу под кресло Кастанье. Потом он привстал, чтобы рассмотреть актера, чей голос ему был незнаком. Снова усаживаясь, он прислонился головой к перегородке, заслоняющей от него происходящее на сцене, и стал внимательно рассматривать лицо Одетты, слабо освещенное отраженным светом сцены.

Одетта сосредоточенно слушала, потом вдруг заглянула в программу и задвигалась, словно ей стало жарко.

Неподвижно обратив лицо к сцене, Берта размышляла: «Он не слушает. Он смотрит на нее. Он думает о ней, а в ней все тянется к нему. Я делаю вид, что не замечаю. Они условились встретиться здесь. Мне это известно. Я чувствую себя выше этих детей. Мне кажется, я старая, терпимая и утратившая способность страдать. У этой актрисы такой вид, словно она верит своим слезам. Ведь можно и в самом деле подумать, что она плачет».

Как только занавес опустился, Берта поднялась; проходя позади Одетты, она взглянула на подол ее платья, и он показался ей разорванным.

Склонившись к Одетте, Альбер сказал очень серьезным тоном:

— Прекрасная пьеса.

— Вам же ничего не видно из своего угла.

— Мне слышно. Можно все хорошо себе представлять, внимательно слушая.

Кастанье, стараясь не привлекать внимания, взял свою соломенную шляпу и пробормотал:

— Схожу поприветствовать чету Николье.

Берта быстро взглянула на Альбера и Одетту. Внезапно ей пришла мысль выйти, оставить их одних, как бы желая убедить себя в своем безразличии и бросить жестокий вызов судьбе.

Она легонько толкнула дверь ложи.

В коридоре, где ей в глаза ударил яркий дневной свет, она натолкнулась на Кастанье. Он смотрел на молодую женщину с изумительно белым лицом под большой розовой шляпой, приближавшуюся к нему маленькими грациозными шагами.

Рядом открылась дверь одной из лож. Из нее медленно выплыл пузатый мужчина с бородой и прислонился к стене, держа руки в карманах и покачивая головой.

Берта посмотрела на розовую шляпку дамы и узнала в ней ту, которую она сама недавно хотела купить. Она пожалела о том, что не купила ее, хотя выглядела шляпа странновато.

Берта быстро удалилась, опасаясь, как бы Альбер не последовал за ней. Затерявшись в толпе, она поднялась по небольшой лестнице и оказалась в другом коридоре, запруженном самыми разными людьми, которые, однако, казалось, все знали друг друга и непрерывно двигались, но трудно было понять, убегали они друг от друга или, наоборот, искали встречи.

Возвращаясь обратно, Берта остановилась на верхней ступеньке лестницы; взглянув в нижний коридор, она заметила там облокотившегося о перила Кастанье. Он разговаривал с женщиной в розовой шляпе.

«Какое у него глупое выражение лица!» — подумала Берта.

Она посторонилась, пропуская мужчину в дрянном костюме каштанового цвета, который с брюзгливым и надменным видом медленно спускался по ступенькам.

«Сколько тщеславия у всех этих мужчин! — подумалось Берте. — Причем тщеславия злобного, у одних скрытого, у других — явного. Их лица меняются только тогда, когда они разговаривают с женщинами. Кастанье стало бы стыдно, если бы он узнал, что я его вижу». Вспомнив выражение лица Альбера, когда он наклонялся к Одетте, Берта подумала: «Ну а его я разве знаю лучше, чем этих вот прохожих?..»

Ей вспомнилось время, когда она, совсем еще юная девочка, вырывалась из его объятий, страшась его поцелуев.

«Да, конечно, знаю, — подумала она, стремительно спускаясь по лестнице, словно все еще убегая от отвратительного зрелища. — Суть его я поняла уже давно. Эта его сегодняшняя холодность, которую он пытается представить мне, как новый этап любви, является не чем иным, как пресыщенностью и извращенностью… Почему он хочет отправить меня в Нуазик? Если бы я сейчас неожиданно вошла в ложу, то увидела бы его таким, каким он бывает для других.

Дверь заперта! — пронеслось у нее в голове, когда она остановилась перед ложей. — Они закрыли дверь. Это все. Я уезжаю. Я поеду в Нуазик. И больше никогда не вернусь…»

По коридору в ее сторону шла билетерша; Берта постучала в дверь, а в голове у нее вертелось: «Теперь я знаю».

— Это ты? — спросила Одетта. — А ты не встретила Альбера? Он ищет тебя. Мы не видели, как ты вышла. Он ушел сразу же вслед за тобой.

Берта заметила, что у Одетты подчеркнуто предупредительное, обеспокоенное и какое-то намеренно смиренное выражение лица. С чувством жалости к этой женщине, да и вообще ко всем женщинам, и словно желая вернуться к менее печальной теме, она улыбнулась и быстро проговорила:

— Я его не видела. Но в этом нет ничего удивительного: там столько народу! Какие они длинные, эти антракты! Столько странных людей в коридорах. Скорее всего, среди них много актеров… Жалко, что я не увидела Альбера. Он назвал бы мне имена знаменитостей.

Альбер спускался по лестнице, когда заметил вдруг Кастанье.

— Тебе Берта не попадалась?

— Она вышла одновременно со мной. Я ее только что мельком видел; она возвращалась в ложу.

Альбер увлек за собой Кастанье в пустынную галерею.

— Мне хотелось поговорить с тобой, — сказал он, подходя к окну, за которым по широкой улице беззвучно мельтешили черные тени. — У Одетты такой вид, как будто она недовольна тобой.

— Ах дорогой, какая женщина! То она очаровательна, как сегодня, а то вдруг совсем теряет голову. У нас с ней дьявольские ночи. Эту ночь я совсем не спал. Мне бы и в голову не пришло, что в такой мягкой девушке может скрываться такая фурия!

— Ты ведь сам разбудил в ней эту фурию. Ты все еще встречаешься с госпожой де Буатель. Ты как будто и не думаешь о том, что ты женатый человек.

— Да, я женат. Пока разговаривал с этой восхитительной малюткой Россель — та, что в розовой шляпке, словно сошедшая с полотен Греза, — я читал у нее в глазах неприкрытый ужас. Она видела во мне только женатого мужчину. А я об этом мужчине думал не больше, чем о цвете своих собственных глаз. Мне снова было восемнадцать.

— Все-таки тебе надо думать о жене. Она тебя любит. Хотя любви не всегда удается выстоять после таких ударов.

— Я очень люблю Одетту. Скажу тебе даже, что я и не подозревал, насколько я к ней привязан. Если мое чувство к ней и не из самых горячих, то за его чистоту и постоянство я ручаюсь. До недавнего времени ей этого хватало. Без моего глупого признания, которое нас погубило, мы были бы очень счастливы.

— Ты уверен, что твои удовольствия стоят стольких огорчений? — спросил Альбер, упрекавший Кастанье главным образом в том, что он пренебрегает Одеттой ради такой заурядной женщины, как госпожа де Буатель.

— Ты меня смешишь, — ответил Кастанье, услышав звонок, зовущий зрителей в зал. — Ты мне проповедуешь добродетель, как будто я еще ребенок.

Он поискал глазами, не мелькает ли в толпе зрителей, идущих на свои места, розовая шляпа, и, вспомнив голубой, изумленный и ласковый взгляд, продолжил:

— Видишь ли, единственное о чем жалеешь, когда думаешь о проходящей жизни, так это только о прекрасном ощущении в самом начале любви… Еще раз почувствовать себя молодым! Этой малышке я так и сказал: «Вы, быть может, моя последняя весна!»

К ним подошла женщина, чтобы открыть дверь в ложу.

— Ты утомляешь свое сердце, — проговорил тихо Альбер.

Берта повернулась к ним, когда они вошли в слабо освещенную ложу.

— Я искал тебя, — сказал Альбер, склоняясь к Берте.

— Да… я знаю, — ответила Берта и удержала в своей руке, на коленях, руку Альбера.

* * *

— Красивая ткань, — сказал закройщик.

— Мне она кажется слишком светлой, — возразил Альбер, разглядывая себя в нескольких зеркалах.

Он вытянул руку, и закройщик стал осматривать рукав.

— Вы будете носить его у моря, — заметил мастер, приблизив голову к лицу Альбера, чтобы заколоть булавку.

— Слишком светлый, — настаивал Альбер.

Освещенный ярким светом, стоя в новом костюме перед зеркалами, Альбер придирчиво осмотрел себя и пришел к выводу, что изменился. Он заметил на своем слегка бледном лице гримасу усталости, какая бывала у него иногда по утрам после сна, а теперь осталась и закрепилась в его чертах. «А ведь никакой усталости я не чувствую», — подумал он.

Он пересек магазин, на ходу потрогал какую-то ткань, вышел из здания и пошел вниз по бульвару, снова окунувшись в жаркий и пыльный день. Он шагал, поглядывая на сидевших за столиками летнего кафе людей, и узнал в одном из них Реймона Катрфажа, вставшего навстречу ему из-за ряда столов.

— Ну, конечно! Дорогой мой! Давненько… Вы что будете пить? — спросил Катрфаж, жестом подзывая гарсона. — Правда, я часто бываю в отъезде. Завтра вот еду в Лондон.

Катрфаж располнел. Заплывший жирком затылок и пухлые щеки как бы образовали новую, чужую оболочку вокруг его прежнего лица, от которого остались лишь насмешливые глаза и небольшие закрученные усики.

— Как поживает Берта?

Альбер пил, разглядывая пару, сидевшую напротив него; ему показался знакомым мужчина с седеющей бородой, подстриженной в форме квадрата.

— Берта не очень хорошо себя чувствует, — ответил он, ставя стакан на столик. — Сегодня я просил приехать Натта. Ничего серьезного. Я ждал его в четыре часа. Позвонил между делом своему портному. А Натт не приехал. Наверняка опоздал на поезд; есть еще один, в шесть часов. Очень неудобно иметь врача, который живет не в Париже. Но я доверяю Натту. Он ведь был другом моего отца.

— Я знаю его. Видел у зятя… У этой молодой четы сейчас кризис, — заметил Катрфаж с улыбкой. — Знаю, что вы в курсе. Должен вам сказать, я не сужу строго Филиппа, хотя сестра моя имеет основание жаловаться.

Катрфаж, пригласивший Кастанье принять участие в делах его маслобойни в Медине, заявил сестре, когда та рассказала ему о своих бедах, что она, как жена, чувствующая ответственность перед родителями, перед ребенком и вообще перед человечеством, должна остаться с мужем и простить его.

— На мой взгляд, единственная цель брака состоит в создании семьи, — продолжал Катрфаж, желавший убедить себя в искренности совета, данного им сестре. — Это — нерасторжимый союз, в котором заинтересовано, главным образом, общество. Именно поэтому по взаимному согласию родителей будущие супруги должны принести в семью некие ценности: почтенность, обеспеченность, положение в обществе. Так у нас заключаются браки. И вот, когда супруги подобраны в соответствии с этими принципами, оказывается, что им еще требуется любовь. Будем же последовательны!

Эта мысль напомнила ему о беседе с матерью, которой хотелось его женить. Девушка ему нравилась, но у него не хватало мужества порвать с Бетиной.

— Какое все-таки странное это дело — брак, и какое печальное! — воскликнул он. — Бесконечные ссоры, разводы, или же, что еще хуже, — угасание любви: она уступает место смирению, привычке, а супругам кажется, что они все еще любят друг друга.

— Привычка в супружеских отношениях не играет той роли, какую ей обычно приписывают, — заметил Альбер. — Человек никогда не привыкает к тому, что вызывает у него отвращение, а если уж он любит, то для этого есть веские причины. Эти причины трудно распознать. Я знаю, вы цените в любви только страсть… Мне довелось наблюдать такого рода влюбленных. Я был поражен мелкой ложью, уловками, беспокойством, которые поддерживали их чувство, весьма пылкое, но какое-то неполное. Мне не показалось, что столь бурное пламя вырывается из глубин сердца.

Поглядите на эту старую чету, — продолжал Альбер, понизив голос и указывая на пару, замеченную им еще в начале их разговора. За десять минут они не проронили ни слова. Город утомил их. Их усыпляет шум. Могу себе представить, что в своей деревне, когда они идут гулять, они большей частью молчат. Им больше нечего сказать друг другу, и это молчание вызывает у вас жалость.

Подумав о Берте и их с ней любви, он с внезапным волнением добавил:

— Замечу вам, что эта тихая вода, которая вам кажется серой, скрывает в своих глубинах больше жизни, нежели непостоянство морских волн. Именно тут вы отыщете секрет любви.

— Да… жизнь — странная штука!.. Знаете, я купил себе дом недалеко от Парижа, он называется Шардей. Каждый вечер я уезжаю за город. Начиная с шести часов, под окнами моего рабочего кабинета меня поджидает машина; час спустя я уже нахожусь среди полей и покоя; приезжайте к нам как-нибудь. Бетина покажет вам свой розарий. У нее страсть к розам.

Слегка захмелевшим взором он смотрел на улицу, словно находил там отклик своему собственному внутреннему оживлению: движение на мостовой с его суматохой, с быстро проходящими мимо людьми, такими неповторимыми, то сливающимися с огромной толпой, то вдруг проступающими из нее отдельными лицами — все это было отголоском его внутреннего чувства.

— Есть что-то фантастическое в моей жизни, — проговорил Катрфаж, и в его голосе зазвучали нотки мечтательной доверительности; растроганный, он полез было за портсигаром, но вспомнив, что запретил себе курить, стал лихорадочно теребить пальцами ткань кармана.

— Я прошу вас извинить меня, — сказал Альбер, пристально глядевший на Катрфажа и уже давно поджидавший удобного момента, чтобы встать из-за столика. — Я боюсь, как бы мне не разминуться с Наттом.

Он удалился, торопясь увидеть Берту, остановил машину и уехал.

«Как я спешу оказаться опять рядом с ней! Как она влечет меня к себе, совсем как прежде!» — подумал он, все еще растроганный мыслью о любви, полной тихого блаженства, о которой только что рассказывал Катрфажу. Потом ему подумалось: «Конечно же, я думал о нас с Бертой, когда говорил с Катрфажем, но вдохновляла меня не только наша любовь. Скорее всего, это была моя мечта о счастье, и именно такого счастья я желал бы для нас с ней».

Достав из кармана пригоршню монет, он поднял глаза к окну в комнату Берты и подумал: «Отчего же у нас нет счастья?»

— Доктор приехал? — спросил Альбер, заметив на стуле в передней соломенную шляпу.

Он направился в комнату Берты и заметил, что волосы ее схвачены лентой и сегодня она еще не вставала с постели; вид у нее немного взволнованный; она улыбнулась ему, глядя поверх плеча Натта.

Натт повернулся на своем стуле.

— Не беспокойтесь, — предупредил Альбер. — Я сейчас приду.

— Значит, так, — произнес Натт, придвигая стул к кровати, — в 1902 году у вас был брюшной тиф…

Альбер прошел в свой рабочий кабинет. Он сел за стол, словно собирался работать, но тут же встал. Он остановился в передней, ловя слова Натта, доносившиеся из спальни, но вместо этого услышал только шум воды из ванной комнаты.

— Вам ничего не нужно?

— Нет, спасибо, — ответил Натт, тщательно вытирая руки.

Вместе с Альбером Натт молча пересек комнату, вошел в гостиную, закрыл дверь и остановился посередине.

— Ну как? — спросил Альбер с беспокойством, пытаясь разгадать мысли врача.

— Ничего особенного. Немного увеличена печень. Немного низко расположен желудок… Ну, так ведь сейчас у всех желудок опущен. У нее легкая анемия.

— Да, — поспешно сказал Альбер, — она переутомилась. Мне она кажется впечатлительной, нервной. Думаю, ей было бы полезно пожить в сельской местности. Я собирался отправить ее на лето и осень к ее сестре в Сентонж. Там в двух лье от моря она провела свое детство. Воздух там здоровый, благотворно влияющий на нервную систему. Мягкий морской воздух. Вы бывали в Сентонже? Или, точнее, в Онисе, в окрестностях Маренна?

— Да, — ответил Натт, посмотрев на часы. — Но только не нужно, чтобы она скучала в деревне.

— Париж — это сущая отрава для молодой женщины.

— Ах! Я-то знаю деревню! Целых десять лет я разъезжал по дорогам Шера… Едешь час, другой и потом видишь одиноко стоящую ферму…

Он сел, подобрав ноги под своей маленькой фигуркой, и продолжал скороговоркой:

— Вот в таких-то затерянных уголках, где одиночество и скука изводят женщин, как раз и встречаются тяжелые случаи женских неврозов… Я знал одну пожилую даму, которая бросилась в колодец своего соседа просто для того, чтобы сыграть с ним дурную шутку. Она решила: «Вот, будет знать!»

— Вы ведь уже десять лет живете в Суэне?

— Да… десять лет. Я переехал туда, чтобы дети могли учиться. Они ездят на лекции в Париж, а вечером возвращаются.

— Я был один раз в Суэне. Красивое место. Там можно снять виллу?

— Можно, конечно, и вполне приличную. Суэн выстроили за несколько лет. Множество одинаковых маленьких домов, словно грибы после дождя, появились одновременно. Там со своими семьями живут служащие. Утром они едут в Париж, а вечером возвращаются обратно.

— Так что же вы посоветуете моей жене?

— Сменить обстановку, немного отдохнуть, — ответил Натт и вдруг резко встал, вспомнив о расписании поездов. — Да, начинается время отпусков…

Альбер вернулся в комнату Берты.

— Он считает, что, в общем, со здоровьем у тебя все в порядке. И выглядишь ты сегодня просто великолепно. Вставай, поужинаем.

— Да, — проговорила Берта с улыбкой, — я чувствую себя хорошо.

— Пока я слушал этого славного Натта, мне пришла в голову одна идея. Мы могли бы провести лето в Суэне.

— В Суэне?

— Утром я буду уезжать в Париж, а вечером возвращаться поездом, на котором обычно ездит Натт. Иногда я буду оставаться там до обеда. В другие же дни мы будем вместе завтракать здесь. Элизабет останется в Париже: она ведь когда-то занималась стряпней.

— Идея неплохая.

Альбер сел на кровать и, взяв руку Берты, стал поглаживать ее. Он был доволен своим проектом.

— Я сегодня видел Реймона. Он пополнел. Мы с ним говорили о любви. Или, вернее, я говорил о любви…

— Ты можешь о ней говорить? — спросила тихо Берта, убирая руку.

— Да… конечно… И, подумав о нас с тобой, я почувствовал, как сильно тебя люблю. Я говорю не о той любви, которая только кажется глубокой до того, как по-настоящему узнаешь друг друга… У тебя испуганный вид… Я люблю тебя сильнее, чем ты можешь себе представить.

Альбер смотрел на нее и от вида этой женщины, уже настолько знакомой ему, вдруг почувствовал волнение, которое его поразило: от прилива нежности у него на глазах навернулись слезы. Ему захотелось выразить нахлынувшее на него чувство словами самоотречения и искренности.

— Да, — сказал он, лаская руку Берты и ощущая пальцами ее боязливое подрагивание. — Я хочу, чтобы ты знала… я испытываю к тебе абсолютно чистую любовь, без малейшего оттенка лжи. Я хочу очистить мою любовь даже от всех прежних чувств к тебе, которые лишь слабо напоминали ее. Не признак ли это глубокой привязанности, то, что теперь я могу сознаться… что я испытываю потребность признаться тебе: «Прежде я не любил тебя!»?

Берта с ужасом отдернула руку. Она отодвинулась на середину постели и смолкла, пораженная горем. Потом вдруг закричала, закрыв лицо обнаженными руками:

— Ты не можешь отнять ее у меня! Твоя прежняя любовь принадлежит мне!

— Ты меня не поняла, — сказал Альбер, путаными, нежными словами пытаясь утешить ее.

— Господи! — обрела наконец дар речи Берта. — Человек, тот человек, которого я когда-то знала! Твои письма! Твой взгляд, когда я приходила и когда уходила! Любовь, такая жгучая, что иногда я просто пугалась!

Она выпрямилась на постели и выдохнула с вызовом и скорбью в голосе:

— Неужели все это было неправдой?

— Ты не поняла меня, — сказал Альбер вполголоса.

Он стоял возле кровати, опустив голову, и ждал, когда она успокоится, а потом долго объяснял ей, что всего лишь одно неточное слово исказило его мысль.

 

IV

Утром Берта стояла в пеньюаре, облокотившись на балюстраду окружавшего дом деревянного балкона, и с ощущением счастья взирала на разлитый повсюду свет, на полную солнца и птичьих криков листву. Потом она спустилась в сад в сандалиях на босу ногу, желая, насколько возможно, быть ближе к природе; солнце и воздух, слегка касаясь ее тела под свободно ниспадающей одеждой, понемногу снимали вялость после пробуждения.

Она села под тентом перед домом; закрыв глаза и слушая хлопающие звуки раздуваемого легким ветерком холста, старалась впитать в себя все ощущения этого яркого и тихого погожего дня. Париж был где-то далеко. Приехав сюда, она ощутила внезапное умиротворение, желание все время спать, словно ей удалось изгнать из своего тела некоего злого духа. От нахлынувшей лености ей не хотелось теперь беспокоить себя мыслями об Одетте, не хотелось думать, мучиться. Ей пришлись по душе и этот небольшой городок, и эти простые люди, что окружали ее, и вообще все то, что отличалось от ее прежней жизни.

В кухне, стараясь перекричать шипение масла на сковородах, громко говорила Луиза. Юго приносил завтрак под тент. Берта требовала, чтобы яйца были непременно от госпожи Мерикан, зелень от госпожи Демьер, чтобы рыба была выловлена в канале, а клубника собрана в своем саду.

Она вытягивалась в шезлонге, прочитывала несколько страниц «Анны Карениной» и засыпала. Иногда ее будила машина Натта. Проезжая через городок, он непрестанно гудел. Берта снова брала в руки книгу, но вскоре опять откладывала ее в сторону, слушая голос госпожи Демьер в саду госпожи Мерикан.

Затем она поднималась к себе в комнату и одевалась, чтобы идти встречать Альбера на вокзал.

Когда она открывала ворота, на решетку бросалась верная собака, и, пока она шла по улице, из каждого палисадника ей вслед несся бешеный лай. Внезапно улица наполнялась людьми в темных костюмах и соломенных шляпах. «Это шестичасовой поезд», — мысленно говорила она себе, замедляя шаги. На минуту она останавливалась у вокзала, наблюдая за тем, как проворно лотошница складывает газеты. Заслышав приближение поезда, она подходила к ограде и ждала Альбера там. Она смотрела на пустой переходный мост над путями, надеясь разглядеть Альбера среди первых появлявшихся пассажиров, но очень скоро он заполнялся плотной толпой.

* * *

Однажды, одеваясь, Берта подумала, что у нее нет подходящей одежды для сельской местности. Ей хотелось купить короткое, легкое платье без рукавов, с большим воротником, похожее на то, что носила милая фермерша в пьесе Николье. Возле вокзала она обратила внимание на вывеску портнихи и после обеда направилась за советом к госпоже Мерикан.

От госпожи Мерикан она пошла на улицу Карно и, пробежав глазами по фасадам домов, узнала ставни дома госпожи Паскье.

Дверь ей открыла молодая, несколько полноватая женщина с красивыми черными глазами.

— Вы портниха, мадам? — начала Берта, входя в небольшую столовую. — Мне бы хотелось посмотреть какие-нибудь модели летнего платья. Вы работали в Париже…

— Да, мадам, я была портнихой в Париже. В Суэн я приехала, чтобы поправить здоровье детей, — сказала молодая женщина с улыбкой, открывшей два ряда очень белых зубов и украсившей ее пухлые щеки милыми ямочками.

Она убрала со стула наваленные на нем куски ткани и положила их на швейную машинку.

— Я работала у Давида, хозяина нескольких ателье в предместье Пуассоньер. Ах! Какие мы шили прекрасные платья! Я одевала мадемуазель Мартини. Вы ее, может быть, знаете? Очень красивая женщина! Она была стройная и высокая, как вы… Мы шили ей даже платья для сцены. Когда я ушла от своей хозяйки и открыла собственную мастерскую, она стала одеваться у меня. Разумеется, я сама делала примерку ее платьев, я ведь знала все ее привычки. Ах! Такое это было удовольствие — одевать ее.

— Я хотела бы сшить себе легкое летнее платье. Платье без рукавов, чтобы носить его за городом и чтобы его было легко надевать. Такая жара стоит! Мне хочется сесть и сидеть на траве.

— Ах! Мадам! Вам нравится деревня! Вы сюда только что приехали? Только слишком долго наслаждаться ею не стоит.

— Мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда.

— Через два года от этих мыслей у вас не останется и следа! Тут же совершенно нечего делать. Каждый день одни и те же лица. И люди такие недалекие. Ах! Париж, мадам! Париж всегда хорош, даже летом… Я переехала сюда ради вот этих дрянных сорванцов… Я же запретила тебе входить сюда, — закричала она на девочку, толкавшую дверь. — Ты опять вся перепачкалась! Давай-ка живо отсюда! Ну просто какой-то ужас! Вы только посмотрите на этот передник! — говорила она, тряся ребенка за руку.

Девочка расплакалась; женщина тут же с пылкой нежностью схватила ее и поцеловала своими полными чувственными губами.

— Ну давай, давай, радость моя, иди отсюда, — ласково сказала она, когда ребенок успокоился.

Затем она заговорила голосом, в котором слышался протест и сквозило страстное желание пожить, как того требует ее молодое, крепкое тело:

— Я не намерена оставаться здесь до конца жизни!

— Но ведь вы же живете в Суэне ради детей. Кроме того, и мужу вашему здесь лучше.

— Ха! Вот уж что меня меньше всего заботит, так это его удобства! Здоровья, чтобы бегать за юбками, ему хватит еще надолго! Ведь и не ведаешь даже, что тебя ждет, когда выходишь замуж! Ах! Мои распрекрасные годы в ателье! Работать-то приходилось будь здоров, а всегда была счастливая, веселая, всегда в компании. Не все оказались такими дурами, как я! Некоторые поняли, что вешать на себя обузу, обзаводиться семьей, вовсе не обязательно. А теперь вот мне приходится шить платья по двадцать франков за штуку, постоянно глядя на эту мерзкую улицу.

Берта листала журнал мод.

— Вы могли бы сшить мне еще и пеньюар, — сказала она, задержав взгляд на одном рисунке. — Только, чтобы ткань была красивая. Вот хороший фасон. Я зайду к вам в понедельник. Вы покажете мне образцы. Значит, договорились, вы поищете образцы для платья и пеньюара.

«Пеньюар получится симпатичный, — размышляла она, идя по улице и вспоминая рисунок из журнала. Она представила себя сидящей в шезлонге. — Нужно, чтобы это был розовый цвет… отдающий оранжевым… точно… цвет роз в этом саду. Розовато-желтый цвет».

Потом она подумала о мадам Паскье, и в ней вновь проснулась склонность к анализу, к постоянной, изнурительной работе мысли, которая выработалась у нее благодаря привычке все время размышлять о самой себе. «Она вышла замуж за этого мужчину и переехала сюда из чувства долга. И своей добродетелью связала себя по рукам и ногам. Она обожает дочь и ненавидит ее, так как она удерживает ее здесь. На вид ей лет тридцать. Она еще красива. Буквально физически ощущаешь, что рано или поздно она все это бросит».

Вдруг Берта заметила, что попала не на ту улицу. Она ушла в сторону от своего дома и теперь оказалась на дороге, ведущей в Приютский лес. Она решила продолжить свою прогулку до виллы «Славки», жалкой лачуги, где ютилась одна очень бедная женщина. Когда Берта узнала про это, ей захотелось познакомиться с этой женщиной. Про нее рассказывали, будто она оставила свою семью и уехала с каким-то итальянцем. Два года назад тот умер, и теперь она кормилась тем, что делала заказы для крупных магазинов.

Берта свернула на поросшую травой дорожку, извивающуюся в тени красивых деревьев; она заметила ее еще тогда, когда гуляла здесь с Альбером. Она услышала стрекотанье швейной машинки и тут же увидела выглянувший из-за листвы домик.

Сидевшая у окна женщина, не останавливая машинку, на мгновение подняла глаза и посмотрела на Берту полным скрытой враждебности взглядом. Берта толкнула небольшую деревянную дверь, которая тут же сорвалась с петель и которую ей пришлось поправить под аккомпанемент затявкавшей в доме собаки.

— Я не ошиблась, это вилла «Славки»? — с улыбкой спросила Берта, слегка напуганная нищенской обстановкой комнаты. — Мне говорили о вас.

— Вилла! Скорее лачуга, — ответила женщина охрипшим голосом.

— Мне сказали, что вы могли бы сшить мне передники. У меня кухарка толстая, как башня; нет никакой возможности купить фартук ее размера, — сказала Берта, продолжая любезно улыбаться, словно извиняясь и стараясь вызвать у женщины ответную улыбку.

— А образец у вас есть? — спросила та, вставая, чтобы предложить гостье единственный имеющийся в комнате стул.

— Что вы, спасибо, — отвечала Берта, — не беспокойтесь. Я мешаю вам работать. Образец я принесу.

— Только быстро я не смогу. Мне нужно еще закончить предыдущую работу.

— Я могу подождать, — проговорила Берта, украдкой разглядывая усеянный нитками пол и неубранную постель. — Вы весь день шьете на машинке? Это блузки, да? Сколько вы их шьете за неделю?

— За день мне удается сшить одну блузку, иногда еще лишний рукав. Я готова держать пари, что больше сделать невозможно, даже если работать целый день не покладая рук. А к тому же, вы знаете, сделай я воротник всего на четверть сантиметра уже или шире или, к примеру, не такой ширины бант, заказчики не примут работу. Из-за любого пустяка они швыряют тебе блузку в лицо, а станешь протестовать, так сразу скажут: «Идите в другое место, у нас двести человек таких, как вы, и все только и ждут, чтобы им дали работу».

С метром на шее, она снова села за швейную машинку: произнесенные слова заставили ее еще яростнее приняться за работу. Проворно схватив ткань, она с невероятной ловкостью стала вертеть ее вокруг иглы своими длинными грязными пальцами.

— И сколько вам платят?

Женщина кашлянула, затем с недоверчивым видом пробормотала:

— Все зависит от вещи.

— Это ваши сестры? — спросила Берта, разглядывая фотографии, приколотые к дощатой перегородке.

Она заметила портрет мужчины с болезненным лицом и красивыми глазами. Под фотографией была прикреплена маленькая веточка букса.

— Да, это мои сестры; они богатые. Я тоже была бы богатой, если б захотела.

— Ну что ж, ладно! — проговорила Берта, направляясь к двери, под звуки возобновившегося стрекота швейной машинки. — Образец передника я вам принесу.

* * *

Пробило ровно два часа, когда в саду зазвенел колокольчик. Берта, распростертая в шезлонге, повернула голову к калитке и по блеснувшим очкам узнала юную ученицу госпожи Паскье.

— Входите, — крикнула она девочке, державшей в руке большую картонную коробку. — Это, верно, мой пеньюар? Я ждала, что вы принесете его еще утром.

Войдя в комнату, Берта открыла коробку.

— Очень красивый, — сказала она, вынимая легкую, мягкую ткань абрикосового цвета. — Скажите госпоже Паскье, что пеньюар очень красивый. Погодите. Я его сейчас примерю.

Задрапированная в тонкий шелк, отбрасывающий на ее грудь теплый золотистый блик, Берта повернулась к зеркалу и заметила, обращаясь к застывшей от восхищения девочке:

— Он мне очень идет. Я останусь в нем. Передайте госпоже Паскье, что я очень довольна, — сказала Берта, кладя в руку ребенка монету и провожая ее до двери. — Очень хорошо, очень красиво, — добавила она, глядя по-прежнему на свой пеньюар.

Она вернулась в комнату, еще раз поглядела на себя в зеркало и опять вышла в сад.

«Как мало мне нужно, чтобы почувствовать себя усталой!» — подумала Берта, подвигая шезлонг в тень. Устроившись на нем, она взяла из корзинки рукоделие. «Вот так, вышивание успокаивает». Потом она перечитала последние страницы «Анны Карениной» и заснула.

Ей снилось, будто она лежит на пляже, и солнце жжет ей обнаженные ноги и руки…

Она проснулась. Солнце, добравшееся до шезлонга, жгло ей ноги сквозь тонкую тунику, и она, не шевелясь, и как бы желая досмотреть сон, вновь закрыла глаза.

Она услышала голоса и порывисто встала, поправляя в волосах шпильку.

— Я привел к вам вашего соседа, — сказал Натт. — Мой друг, господин Гийом. Пристал ко мне: «Кто эта красивая молодая женщина, которую я часто вижу на вокзале?» На что я ему ответил: «Скоро вы с ней познакомитесь».

— Извините, сударь, — проговорила Берта, повернувшись к высокому мужчине с редкими, коротко подстриженными волосами — Доктор предписывает мне отдых. Я одеваюсь поздно.

— Не извиняйтесь, вы прекрасны, как день, — возразил Натт. — Дамам вообще не следовало бы носить никакой иной одежды. Какой красивый цвет!

— Вам нравится?

— Тоже мне дела! — произнес Натт, садясь. — Женщина остается одна аж до шести часов. Эти молодые люди ничего не боятся! Но мы с тобой, милейший Гийом, уже не опасны. Нам позволительно говорить дерзкие комплименты. В этом наша привилегия.

— Ваш муж возвращается в шесть часов? — негромко спросил Гийом.

— Поглядите-ка, он наводит справки! Разбойник! — воскликнул Натт, в глазах которого сверкнуло лукавство.

— Он возвращается очень поздно, — ответила Берта, стараясь помочь господину Гийому справиться со смущением. — Дни к тому же становятся короче… Но об этом как-то даже и не думаешь: погода такая жаркая! Вчера я пришла на вокзал намного раньше положенного.

— Ну и избалованы же эти молодые люди! Они просто не знают своего счастья, — сказал Натт. — Ездить в Париж, когда у тебя дома такая прелестная женщина.

— Он очень занят.

— Занят? Это хорошо в нашем возрасте! Так ведь, Гийом?

— Уверяю вас, он предпочел бы отдохнуть.

Берта знаком попросила Юго принести второй столик и, поддерживая одной рукой рукав своего пеньюара, взяла с чайного подноса тарелку с пирожными.

— Вам я не предлагаю; я знаю, что вы не полдничаете.

— Сегодня я у вас ни от чего не буду отказываться. На вас слишком красивый пеньюар.

Гийом озадаченно глядел на свою упавшую в песок ложку.

— Это просто-напросто дело рук госпожи Паскье, — ответила Берта, передавая господину Гийому другую ложку.

Затем, обращаясь к нему, она спросила:

— Вы живете в Суэне круглый год?

— Да, мадам. Вон там, между деревьями, видна крыша моего дома.

— Ах! Значит, этот лесок принадлежит вам? Мой муж интересовался, что это за деревья растут вон там.

— Это грабы, сударыня. Если у вас появится желание погулять по этим аллеям, ворота всегда открыты, и вы там никого не встретите.

— Принимаю ваше приглашение. Не раз на меня вдруг находило искушение побродить в прохладе этих прелестных деревьев.

— Пошли, Гийом! Я вас увожу. Уже и свидания назначают!

— Ну зачем вы задираетесь! — проговорила Берта, смеясь.

— В моем возрасте нужно быть веселым. Меня сегодня с самого утра ждут в Бонди. До свидания, сударыня.

— До свидания, мадам, — сказал господин Гийом.

— Знаете что? Я, пожалуй, поброжу по вашему лесу! — крикнула Берта вслед удалявшимся мужчинам, которые с приветливыми улыбками обернулись к ней.

Берта решила, что идти на вокзал уже поздно, к тому же ей захотелось встретить Альбера в обнове, которая была ей так к лицу.

В этот вечер она была довольна всем, и ей вдруг пришло в голову накрыть стол в саду, благо погода стояла превосходная.

Несмотря на возражения Юго, Берта велела принести стол в сад: с котом на руках она весело прошлась по кухне, проверив, положили ли дыню на лед, как всегда просил Альбер. Затем она нарвала роз и поставила их в вазы на стол, послала за льдом к Монера; напевая, поднялась к себе в комнату, надушила носовой платок и шею, внезапно превратившись в прежнюю пылкую молодую женщину.

Она увидала Альбера уже в саду и, не дав ему подойти ближе, побежала к нему сама.

— Не смотри туда, — воскликнула она, нежно прикрыв ему пальцами лицо. — Это сюрприз.

Альбер повернул голову в запретную сторону.

— Мы обедаем в саду? Зачем? Нет, нет! Ведь сейчас придется зажечь лампу. И нас заживо съедят комары.

— Нет! Юго! — позвал он, входя в дом. — Перенесите приборы в столовую. Мы будем ужинать там, где всегда.

Он повесил шляпу, торопливо, с озабоченным видом пересек прихожую, словно чего-то искал в доме, затем уселся на диван в гостиной.

— Ты мне не сказал, нравится ли тебе мой новый наряд, — сказала Берта.

— Красивый, очень красивый. Ты не боишься озябнуть? Ткань такая тонкая… да еще такое декольте…

Альбер был недоволен тем, что жена до самого вечера проходила в неглиже, но решил не делать ей никаких замечаний, опасаясь расстроить ее. Но потом вдруг неожиданно с раздражением, почти грубо сказал, сам удивляясь слетевшим с языка словам:

— За городом у тебя появляются дурные привычки: на тебе ведь утренний костюм.

В саду он сел перед лужайкой, Берта придвинула плетеное кресло.

— Хорошая сегодня погода, — произнес Альбер после некоторого молчания. — Ночь наступает быстро. Ты же видишь, что мы не успели бы поужинать.

Он замолчал. Берта размышляла: «Сейчас у него нет никаких дел, никто не тревожит его, как в Париже: откуда же тогда эта озабоченная молчаливость, этот удрученный, задумчивый вид, который возводит между нами какую-то преграду? Почему же порыв, всколыхнувший меня и кинувший ему навстречу, радость, возвратившееся на какой-то момент благоухание счастья внезапно потонули в атмосфере сухости и тревоги?»

Как бы через силу, с потухшими глазами, он произнес еще одну фразу и снова замолчал.

«Интересно, о чем он сейчас думает? — мысленно спросила себя Берта. — Да просто ни о чем. Он смотрит на деревья. Смотрит на меня. Точно: он смотрит на меня! Но мысли его далеко. Далеко от меня».

Садясь за стол, Альбер проговорил:

— Я не буду есть суп. Дай мне сразу дыню… Бесподобно! — выговорил он, прижимая к нёбу холодную сахаристую мякоть. — Эта дыня даже лучше, чем в прошлый раз. Мерикан заставляет изрядно потрудиться своих сорванцов. Ну ничего, они — люди выносливые, — прибавил он, беря третий ломтик.

Берта ему не отвечала. Она ела быстро, не поднимая глаз на Альбера, и думала: «Если бы у меня был ребенок! Вот что поубавило бы его спокойствия. К тому же я, может быть, умерла бы. Тогда бы он понял. Стал бы страдать».

Альбер обратил внимание на сосредоточенный вид Берты.

— Что-то ты сегодня не очень разговорчивая.

После ужина он снова спустился в сад и сел в кресло у газона. Бросив на Берту недоверчивый взгляд, он закурил сигару.

— Может быть, ты устала?

— Нет, я не устала; напротив, сегодня я чувствовала себя превосходно.

Затем, немного поколебавшись, она спросила:

— Ты не собираешься брать в ближайшее время отпуск? Тебе обязательно ездить каждый день в Париж?

— Я езжу туда не ради удовольствия.

Он сделал несколько шагов к дому, потом прошел перед Бертой и заметил, что на лице ее еще сохранилось выражение отрешенности и враждебности. Он сел, и только легкое нервное движение обнаружило его раздражение, хотя голос оставался очень спокойным.

— Я встретил ту бедную женщину, что живет на вилле «Славки», — сказал он. — Она везла в Париж свою работу — за какую же мизерную плату она ее делает!

Поднимаясь с кресла, он добавил:

— А рядом с этими несчастными живут дамы, у которых есть буквально все и которые еще сетуют на судьбу!

— Этих несчастных действительно жалко. Но разве им не хватает только денег? — возразила Берта, вспомнив фотографию итальянца, приколотую к стене над веточкой букса.

Альбер прошел перед Бертой и бросил на нее мимолетный пристальный взгляд.

— Тебе не холодно?

Он направился к воротам, повернул ключ в замке и вернулся обратно.

— Что-то собака уже давно не лает.

Он поглядел на Берту; ее сосредоточенность была заметна, несмотря на сумерки.

— Тебе бы лучше подняться в комнату. Натт говорит, что тебе следует ложиться пораньше.

— Да, — ответила Берта, и в ее голосе чуть слышно прозвучали нотки отчаяния. — Мне лучше подняться в комнату.

Она поднялась по лестнице, еще различимой в слабом свете, проникавшем сквозь большие окна, и зажгла в своей комнате лампу.

На стуле она заметила одежду Альбера и, приблизившись к зеркальному шкафу, чтобы распустить волосы, была поражена выражением ненависти, появившимся у нее во взгляде. Чтобы не налетели комары, она погасила лампу, переоделась в белый пеньюар и села перед открытым окном.

Над черными деревьями в маленьком квадрате желтого света, далеком и четко очерченном, видны были сидящие за вечерней трапезой люди. Откуда-то доносился дрожащий голос флейты, потом послышался какой-то крик — обычные неясные отклики теплых ночей в предместьях.

Внезапно в саду блеснул маленький огонек и осветил лицо Альбера, который раскуривал потухшую сигару.

Берте вспомнилась та летняя ночь в Нуазике, когда она, молодая девушка, охваченная любовной страстью, сидела вот так же у окна, созерцая темный сад. В саду не было того, кого она тогда так ждала, и все же он был повсюду в той опьяняющей ночи. А теперь он здесь, рядом с ней. Но это уже совсем другой человек. Неужели любовь всегда кончается таким вот холодом в сердце?

— Это ты, Берта? — спросил Альбер, подняв голову к дому. — А то я подумал, что это такое виднеется в окне?

* * *

«Что он делает в Париже?» — подумалось ей вдруг. Она представила себе, как сядет в двухчасовой поезд. Потом неожиданно войдет к ним в дом. И увидит Альбера, Одетту…

«Нет, — подумала она, прогоняя это видение, — я вовсе не боюсь, что он любит другую женщину. Он просто не любит больше меня, вот и все».

Вопреки ее воле, в памяти у нее постоянно всплывали слова Альбера: «Прежде я не любил тебя». Неужели он верит, что любит ее сейчас! Ведь он даже не может побыть с ней, все время убегает куда-нибудь по делам или погружается в молчание, а когда оказывается рядом, то становится еще более далеким.

«Вот что он сделал с тем, что я принесла ему в дар! — мысленно говорила себе Берта с отчаянием и обидой. — И я не имею права даже жаловаться! Мне бы ответили: „Ты же сама выбрала его“. Развестись я не могу: нужны основания другого рода. Со стороны я кажусь счастливой женщиной. Как мне объяснить, что когда исчезает любовь, то все вокруг, вроде бы оставшееся прежним, сразу тускнеет и теряет всякий смысл! Я терплю лишения из-за мужчины, обольстившего меня своими лживыми глазами. И теперь мне нужно как неотъемлемую часть моей жизни, как благородный долг полюбить эту клетку, в которой я не могу больше находиться».

Она часто думала об Анне Карениной, муки которой были ей так понятны. Сцена в эпилоге романа преследовала ее особенно неотступно: она представляла себе Анну, как та стоит и зачарованно глядит на поезд, как, втянув голову в плечи, она падает меж колес на колени, руками вперед, а Вронский в широкополой шляпе нервной походкой шагает по перрону, охваченный горем и угрызениями совести.

* * *

В тот день, посмотрев из окна на облачное небо, Берта решила остаться дома. Ей подумалось: «Так странно. У меня даже нет желания его видеть. Если бы я перестала любить его! Насколько все стало бы проще!»

— Я искал тебя на вокзале, — сказал Альбер, входя в комнату. — Тебе показалось, что идет дождь?

Он положил вещи на камин.

— Вот, собираюсь заняться фотографией. Я купил этот маленький фотоаппарат у Ваньеза. Во время отпуска я буду снимать различные живописные уголки сада. А тебя сфотографирую под тентом. Ты прекрасно выглядишь, — сказал Альбер, обнимая Берту. — Хочешь, навестим Натта?

— Сейчас пойдет дождь.

— Я очень люблю этого славного Натта, — сказал, садясь, Альбер. — Врачи, имеющие такую богатую практику, — сущий кладезь наблюдений, сделанных в гуще жизни, и — что особенно здорово — у них даже нет времени, чтобы эти наблюдения искажать. Но больше всего в Натте мне нравится его умение слушать. Самое незначительное слово, сказанное ему, не пропадает даром, находит в нем отклик. Когда с ним разговариваешь, чувствуешь себя умнее. Я вот заметил — это вовсе не упрек, — произнес он с улыбкой, — я заметил, что то ли из-за привычки, то ли от безразличия жены обычно не слишком чувствительны к уму своего мужа. Как бы ни была мудра мысль, высказанная мужем, жена не может оценить ее глубину, и она тонет в пустоте, не находя поддержки. Несчастному мужчине пришлось бы признать себя глупцом, не будь он достаточно тщеславным. Жена могла бы возразить на это, что ведь и ее красоту тоже ценят недостаточно долго. Это тоже правда. Ум, красота, незаурядные достоинства личности инстинктивно отодвигаются в сторону. Хочется каких-то более глубоких достоинств… Н-да! Я разговариваю с тобой уже пять минут и вижу, что ты думаешь совсем не о том, о чем я тебе говорю.

— Я думаю о тебе, — медленно произнесла Берта, глядя в одну точку.

— И что же ты думаешь обо мне?

— Не имеет значения.

— Ты скрываешь от меня свои мысли? — спросил он, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Она отвернулась в сторону.

— Приходится скрывать.

— Что с тобой? — воскликнул Альбер, бережно усаживая ее на стул. — Сядь. Ты хочешь мне что-то сказать. Я вижу.

Ему показалось, что она обеспокоена тем, что Кастанье остались этим летом в Париже, и он хотел сообщить ей, что вот уже два месяца, как не видел Одетту.

— Скажи мне, что тебя тревожит?

— Нет! Ты рассердишься.

— Ну раз я сам прошу тебя сказать мне…

— Нет! — решительно заявила Берта. — Эта твоя ярость! Твои крики! Мне не хочется слышать их опять! У нас с тобой в этом доме есть видимость счастья, по крайней мере покой, и именно оттого, что я молчу.

— Я уверен, ты изводишь себя из-за какого-нибудь пустяка.

— Ты не станешь меня даже слушать! Тут же вспылишь! Я заранее знаю, что ты мне ответишь. И боюсь этого! Мне просто страшно сейчас. Ты же видишь, я перестала с тобой разговаривать. Это тебе так хотелось.

— Да нет же, дорогая, нам лучше объясниться.

— Не стоит утруждать себя! — проговорила испуганно Берта, вцепившись пальцами в край стула. — Не в этой комнате! Мне нечего тебе сказать. Мне кажется, я сейчас опять увижу страшную гримасу ненависти. И все начнется сначала!

— Как ты возбуждена! Я буду тебя слушать. И не стану прерывать.

Берта встала, снова села, словно она была не в себе, и произнесла быстро тихим голосом:

— Милый, я знаю, ты меня больше не любишь.

— Опять! — воскликнул Альбер и резко встал.

— Ну вот видишь, я не могу тебе даже слова сказать.

— Извини, — сказал он, садясь. — Я слушаю тебя. Можешь продолжать. Я не буду тебя прерывать.

Он остановил взгляд на бахроме кресла, размышляя: «Я должен выслушать ее».

— Ты меня больше не любишь. Я знаю, — продолжила Берта слабым и спокойным голосом. — Я старалась не замечать, но это выше моих сил, потому что ты любил меня когда-то, и я помню об этом. Мне бы надо было делать, как другие… Как Мари-Луиза. Я уверена, она будет счастлива. Это не так уж трудно. Почти все женщины счастливы. Они воображают, что их любят, им можно говорить все что угодно, что такова любовь, блеклая и пустая, что у мужчины много забот; они верят этому, потому что не знают ничего другого. Их взяли в жены, когда их любовь еще не проснулась.

Одновременно протягивая руки к Альберу и отдергивая их, Берта воскликнула:

— Но ты-то! Ты меня обмануть не сможешь! Я видела, каким ты был, когда любил!

Потеплевшим голосом она добавила:

— Я знаю, ты пытаешься быть нежным. Ты скажешь мне, что не изменился. Доказать тебе, что ты теперь другой, я не могу. И объяснить тоже не могу. Ты приезжаешь, уезжаешь, а мне кажется, будто тебя вообще не было дома. Наверное, я тебя разочаровала. Я вижу, что не принесла тебе счастья. Хотя мне так хотелось сделать это! Если бы ты знал, о каком счастье для нас с тобой я мечтала! Я оказалась недостаточно сильной… Мне чего-то не хватило… Тебе нужна была спокойная, очень рассудительная и немного безразличная жена, которая жила бы рядом с тобой, не тревожа тебя… Я могла бы стать такой женой! Я была девочкой немного замкнутой, гордой, энергичной. Я ни в ком не нуждалась!

Она провела руками по глазам и с жаром в голосе продолжала:

— Но ты сломал меня! Ты воспитал меня для любви. Ты привил мне эту неутолимую жажду… А теперь мне нужно забыть об этом, я должна интересоваться бог весть чем, вести себя спокойно, быть за пределами твоей жизни, жить рядом с тенью! Это я-то, которая жила тобой, погружалась в тебя целые годы!.. Но я не могу!.. Ты ведь понимаешь, что это невозможно.

Альбер встал. Он подошел к окну, отдернул гардину и посмотрел в сад.

Потом он внезапно повернулся.

— Безумие! — произнес он. — Лучше признайся, что ты не способна любить меня как личность, как реального человека, любить мою жизнь, как ты говоришь, то есть меня самого. Ты любила призрак и, гоняясь за химерой, теперь критикуешь и разрушаешь наш союз.

Подстегнутый поначалу упреками Берты и уверенностью в своей правоте, Альбер, отвечая ей, постепенно успокаивался. Не обращая внимания на Берту, кричавшую ему: «Какой союз? Споры… молчание…», он продолжал:

— Да, это глупые химеры скрывают от тебя реальность, к которой ты стремишься и которая у тебя есть. Из-за какого-то призрака ты считаешь себя несчастной, каковой, может быть, и в самом деле являешься, потому что мешаешь мне любить тебя так, как мне бы того хотелось. Возле тебя я никогда не чувствую себя по-настоящему непринужденно, у меня никогда не возникает ощущения подлинной безопасности. Мне приходится постоянно следить за тем, как я смотрю, как я говорю, даже за тем, как я думаю, приходится все время учитывать твою болезненную обидчивость… Да! Иногда я устаю от всего этого!

Не слушая Альбера, вжавшаяся в стул и сосредоточенная на своих мыслях, Берта прошептала, почти простонала:

— Я страдаю!

— Очень жаль! — произнес Альбер. — Ты изводишь себя придуманным горем посреди реального счастья. А сколько женщин борются против истинных страданий. Страданий на земле и без нас хватает! А у тебя потребность изобретать их, оттого, что ты счастлива! Когда я думаю об Одетте, покинутой, одинокой!.. Тебе все-таки надо бы пострадать денек, но только по делу!

— Больших мук, чем сейчас, просто не бывает! Что может быть еще? Боже мой… Нет ничего хуже!

Он бросил на нее холодный взгляд, повторяя про себя очевидные и осуждающие ее доводы.

Берта встала, подошла к Альберу и, собрав все свои силы, чтобы тронуть его сердце — уже не слезами, а серьезным призывом, — схватила его руки и с потемневшими глазами настойчивым голосом проговорила:

— Ты же видишь, как я страдаю. Неужели ты ничего не можешь сделать ради меня?

Руки ее соскользнули с этого бесчувственного человека. Она снова опустилась на стул. Альбер глядел в окно на потухшую с наступлением ночи листву; на светло-сером и как бы влажном фоне деревья раскачивали своими черными верхушками.

Он не чувствовал сострадания к Берте, потому что его выводила из себя сама первопричина ее боли, и он не видел в ее слезах ничего, кроме столь ненавистной ему экзальтированности.

— Какой же ты черствый! Значит, мои страдания тебе совершенно безразличны?

— Ты плачешь из-за глупостей, — ответил Альбер, стараясь сдерживать нетерпение.

Она ответила с мольбой в голосе:

— Но ведь я же страдаю!

Альбер сел и стал пристально рассматривать ковер, чтобы освободить свое сознание от этих сетований и сохранить спокойствие, потом повернулся к Берте и взглянул на нее с неприязнью.

— Вот этого ты и добивался! — с ненавистью воскликнула Берта. — Ты все разрушил!

Альбер поднялся и направился к двери.

— Не оставляй меня! — простонала Берта, пытаясь удержать его.

Он закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и вошел в кухню. Что-то напевавший сквозь зевоту Юго заслонил рот полотенцем, которое держал под мышкой.

— Мадам немного устала. Мы будем ужинать позже, — сказал Альбер и вышел.

В тепловатом воздухе чувствовался запах дождя. Идущая с вокзала толпа двигалась по тротуарам, и где-то, то чуть ближе, то дальше, по мере его стремительных перемещений, непрестанно гудел автомобиль Натта.

Альбер быстро шагал по первой попавшейся дороге; сердце его ныло, зубы были стиснуты и мышцы болели, как после борьбы. По мере того как он удалялся от городка, грудь его распрямлялась и дышать становилось легче. «Что за жизнь! — говорил он себе. — Что за мерзость! Жить где угодно, но только вдали от этой женщины, одному, и я буду счастлив». Он повторил слово, принесшее облегчение: «Одному». Ему захотелось дойти пешком до Парижа. Вернуться можно было бы через неделю. Это был бы урок. Его сознание, все во власти собственных обид и непроницаемое для голоса Берты, продолжало накапливать свои доводы: он разговаривал сам с собой, как бы стремясь убедить невидимого собеседника, приводя для этого все новые и новые доказательства неправоты Берты.

Над темной равниной навис мглисто-матовый свод опустившегося неба; линия мерцающих точек примешивала к ночной пустынности полей свечение города.

Альбер остановился. В ночи, на этой плохо различимой дороге, посреди черных массивов деревьев он вдруг почувствовал себя потерянным и заторопился домой.

Он вошел в комнату опустив глаза; Берта лежала в постели.

— А я и не заметил тебя, — проговорил он, подходя к кровати.

Она, казалось, не слышала его; он посмотрел ей в лицо.

— Что с тобой?

Он взял ее за руку, казавшуюся безжизненной.

— Ответь же мне, — проговорил он тихо.

Она оставалась недвижной, лежа с закрытыми глазами, словно лишилась вдруг способности чувствовать, оцепенела, заледенела.

— Ну, послушай! Ответь же мне! — он взял руку Берты в свои ладони, гладил ее, покрыл поцелуями застывшее лицо, словно пытаясь согреть ее и вдохнуть в нее жизнь нежностью и тревогой своей души.

— Ты хочешь напугать меня!

Внезапно из-под закрытых век выкатилась слеза, как единственная капля жизни в окаменевшем теле.

— Посмотри на меня.

По-прежнему не шевелясь, Берта прошептала:

— Я знаю… ты хороший… это не твоя вина.

— Ну что ты! Забудем об этом, — весело сказал он, пытаясь заставить ее улыбнуться. — Пора идти к столу. А то что они там внизу подумают?

— Это не твоя вина… но больше не оставляй меня одну.

* * *

На другой день утром, завершая туалет, Альбер взял свои часы, которые показывали десять минут восьмого, и подошел к постели Берты.

— Погода сегодня прекрасная.

Вспомнив оброненное Бертой слово, он добавил:

— Отдыхай… вчера вечером ты понервничала. Видишь, все дело в нервах. Не надо вставать. Тебе нужно оставаться в постели, хотя бы один день.

Он посмотрел в окно, заметил направлявшегося к вокзалу Бонижоля, обнял Берту и вышел из дома.

Приехав в Париж, он велел отвезти себя в бюро на улице Тесседра. Когда он вошел в небольшой зал, отданный в распоряжение Комитета лиги адвокатов, то заметил Делора, редко посещавшего утренние собрания.

— Остальных ждать не будем, — сказал Альбер, усаживаясь за длинный стол перед чистым бюваром. — Прежде чем писать манифест, нам необходимо прийти к согласию относительно некоторых принципов.

Он открыл свой портфель. Продолжая говорить, Альбер посмотрел на Гибера, который опустил глаза и что-то чертил пером на листе бумаги; потом он повернул голову в сторону Делора, сидевшего поодаль на диване. Делор говорил редко, но его передовые взгляды были известны; Альбер бессознательно стремился добиться одобрения лишь этого немного скрытного молодого человека.

Час спустя Альбер уже входил в Национальную библиотеку, где ему нужно было заглянуть в подшивку газет, и принялся составлять свой доклад. Когда он писал, ему казалось, что Делор будет удивлен смелостью его программы. Поначалу он делал беспорядочные заметки: «Наследство как источник несправедливости. Упрочивает временно приемлемую привилегию как движущую силу деловой активности. Упразднение во втором поколении. Доходы, используемые на социальную благотворительность». Рядом с Альбером сидел мужчина и что-то писал, устремив глаза в книгу на английском языке. Альбер знал его. Когда-то он был издателем, но разорился и теперь жил плохо оплачиваемыми переводами; заболевание нервов грозило ему параличом пальцев. Такое соседство причиняло Альберу дискомфорт. Присутствие бедности мешало ему развивать свои праздные концепции, и он прервал свое занятие, бросил взгляд на роман, оставленный некой юной читательницей на столе, и вышел из зала.

Он вернулся в свою квартиру, прошел через прохладные комнаты, пахнущие затхлостью, и попал в свой кабинет.

Альбер вскрыл письмо от Морестена, который писал ему из Виши почти каждый день, излагая свой вариант защиты. «В октябре посмотрим», — мысленно сказал себе Альбер и, не читая, положил письмо в папку. Потом он взял книгу по философии.

Он читал, когда Элизабет доложила ему, что обед готов. Он вдруг подумал о том, что в прошлом месяце собирался было выдвинуть свою кандидатуру на выборах, но теперь эта идея показалась ему странной. «Значит, всего несколько дней назад я был другим человеком?» — подумал он, разворачивая газету, которую он обычно просматривал за обедом. В списке новых префектов он заметил фамилию Вигуру. Когда-то он знал этого Вигуру, ленивого, уже в юности облысевшего студента. «Вот и он уже префект; возможно ли такое? Разве это можно принимать всерьез! Катрфаж уже стал финансовым тузом. А у Луизы де Пюиберу уже взрослая дочь».

Он возвратился в свой рабочий кабинет и опять раскрыл книгу.

«Ну что ж, прекрасная модель мироздания… Во всяком случае более изящная, чем любая другая, — подумал он, вставая со стула и усаживаясь в кресло. — Но вот только какой мне прок от этой диалектики? Сохраню ли я в своей памяти хотя бы одну фразу для каких-нибудь моих нужд, хотя бы одно слово, которое останется жить во мне? Эта книга была хороша для автора; она была его работой, его навязчивой идеей, его радостью, его истиной, его жизнью. А моя жизнь… Она тоже требует своей книги, и эта книга будет иметь значение только для меня одного».

Он закрыл окно, потом сел за стол.

«Моя жизнь?.. — повторил он еще раз про себя. — Моя жизнь! В чем она заключается? В том раздражении, которое охватило меня вчера вечером и которое сейчас уже улетучилось? В ощущении хорошей погоды утром, о котором забываешь, когда садишься в поезд? В том смутном суждении о Вселенной и о судьбе, которое подсказывает мне эта книга и которое рассеется, едва я спущусь вниз по лестнице? Или, скажем, в моей работе, в моей профессии, которую я нахожу столь полезной, потому что она является, по сути, для меня интереснейшим развлечением?.. Моя жизнь… Что же она собой представляет вот в этот самый момент, когда она вся у меня перед глазами и я о ней размышляю? Пустой мыльный пузырь, слегка окрашенный отблесками прошлого?»

Заметив, что теперь он рассуждает в духе Ансена, чьи идеи всегда старался опровергнуть, Альбер подумал: «Во что мы на самом деле верим, когда оказываемся наедине с собой?» Ему было немного не по себе в этой пустой квартире, потому что никто не заходил к нему поминутно, чтобы побеспокоить его, проконсультироваться, куда-то его позвать.

Он вышел предупредить Элизабет о том, что на следующей неделе в квартиру заезжать не будет; возвратившись в свой кабинет, он громко произнес:

— Не тебе судить об истинной ценности твоей жизни. Кто же это написал?..

Ему вспомнилось, что эту фразу однажды произнесла его мать, закрывая какую-то книгу. Он вошел в полумрак библиотеки и, не открывая ставен, стал искать ту книгу, которую, как ему казалось, он помнил. «Нет, то был переплетенный том». Он вспомнил, как мать сидела возле камина, накинув на плечи фиолетовый платок; она представилась ему настолько отчетливо, что он вспомнил ощущение ее руки на своих коротко подстриженных волосах, когда она как-то раз спросила его: «Почему ты грустишь, мой мальчик?» Он замер на миг, думая о небытии, мягко глядящем на нас глазами ушедших в вечность, затем прошел в свою комнату.

Эта комната, где в последние два месяца никто не жил, и эти предметы, которых не касалась с тех пор ничья рука, казалось, стали теперь более значительными, словно наряду с внешними переменами обрели еще и новую, развившуюся в темноте и молчании тайную жизнь. Он закрыл шкаф и вернулся в кабинет.

До женитьбы он жил в этой же пустынной квартире, он вспомнил день, когда в первый раз ему пришла мысль жениться на Берте. «Жена — это не то, что обычно себе представляют», — подумалось ему. Теперь он ощущал ее как часть своего собственного тела, сжившуюся с его нервами, с его плотью, которая со вчерашнего дня сохраняла ощущение ломоты, чем-то похожее на ощущение приятной боли, возникающей после физической борьбы. Сейчас он не чувствовал раздражения, а, напротив, был растроган смятением этой легко вскипающей натуры, которую он так хорошо изучил и которая, как он знал, была слишком проницательной, слишком чувствительной, слишком привязанной к нему и оттого еще более дорогой, уникальной и необходимой.

Неожиданно ему вспомнилась одна сказанная Наттом фраза: «Когда я куда-нибудь уезжаю хотя бы на два дня, то при возвращении меня охватывает дурацкий испуг. Я буквально бегу домой. Мне чудится, будто я не найду своего дома на прежнем месте».

Эти всплывшие в памяти слова вызвали у него детскую панику. «Что там сейчас происходит?» — подумал он. Ему захотелось увидеть Берту немедленно. Он взглянул на каминные часы и поспешно вышел из дома, чтобы успеть на четырехчасовой поезд.

На улице он понял, что все равно опоздает, и медленно направился к Елисейским полям, чтобы оказаться на вокзале в двадцать минут пятого. Не слишком густой поток машин, проезжающих меж порыжевших деревьев, казался из-за августовского солнца еще более скудным.

Альбер разглядывал очень зеленый газон вокруг ослепительно яркой цветочной клумбы, когда к нему подошел ребенок. Он узнал в нем младшего Кастанье.

— Ты вырос; как поживает твоя мама? Она дома?

— Да, месье, — ответил мальчик, рука которого потянулась к непокрытой голове, словно он собирался снять берет.

Альбер подумал, что ему следует зайти к Одетте. Этим летом он ее еще не видел, и у него было достаточно времени, чтобы забежать к ней.

— Добрый день, — сказала Одетта, быстрой походкой входя в гостиную. — Как поживает Берта? Я только что написала ей, что приеду в субботу в Суэн.

Она села в кресло рядом с Альбером, но тут же встала, с беспокойством глядя на Альбера, опустила штору и села на диван, немного подальше от него.

— Какая жара стоит в этом году! Я пойду попрошу принести холодной воды, — проговорила она, снова вставая. — Я уверена, что вам хочется пить.

— Нет, спасибо. Я вижу, вы читаете книгу Штюрмера.

— Мне дала ее госпожа Видар.

— Да, — проговорил Альбер. — Я знаю, что госпожа Видар считается апостолом. Филиппа нет дома?..

— Он ушел в три часа, — ответила Одетта, поправляя золотую булавку в вырезе блузки из тонкой белой ткани. — Он сейчас очень занят: в октябре ожидается премьера его пьесы.

Альбер, не мигая, смотрел на Одетту, пытаясь придать своему беспокойному, бегающему взгляду определенное направление.

— Во всяком случае такой предлог он выдвигает, чтобы оставаться в Париже.

— Вы не скучаете?

— Я часто вижусь с госпожой Видар. Она ко мне очень хорошо относится.

— Но почему вы не едете в Сен-Мало?

— Мне не хочется жить у родителей; они бы обо всем догадались. У меня нет больше сил скрывать.

— Не надо так переживать за родителей.

— А что же мне делать? — с растерянным видом спросила Одетта.

— Сейчас я вам скажу, — произнес Альбер, придвигая стул к Одетте. — Я должен загладить свою вину перед вами. На мне лежит ответственность за ваш брак. Мы не сразу отдаем себе отчет в последствиях произнесенных нами слов. Я подтолкнул вас к этому браку, не подумав хорошенько. Жизнь, способная подшутить и над самой сильной волей, порой делает чрезмерно значимым нечто весьма легкомысленное. Сейчас я хорошо взвесил свои слова. Послушайте меня. Вы любите свою мать. Вы были слишком послушной и слишком хорошей дочерью. Теперь подумайте о себе. Не бойтесь встревожить родителей и не слишком доверяйте их советам. У них, естественно, есть свои интересы, они могут их перепутать с вашими. Дайте мне развить мою мысль до конца. Это очень серьезный момент… Знаете, когда я вспоминаю прежнюю Одетту, такую благовоспитанную, такую спокойную, с такими изысканными манерами… немного замкнутую… но в которой я уже тогда угадывал духовное благородство… потому что я разгадал вас уже давно… Вспоминая ту чудную девушку, я вот о чем подумал. Сейчас, столкнувшись с распущенной средой, с нравственной слепотой, с ложью, вы оказались выбиты из колеи — нет, вы не изменились, эти окружающие нас недостойные вещи вас не затронули, но все же я чувствую, что ваш долг перед той чистой девушкой, какой вы были и какой вы продолжаете оставаться, обязывает вас уйти.

Одетта вдруг застыла, вся обратившись в слух, и Альбер увидел в ее устремленных на него глазах немного удивленное, мечтательное и зачарованное выражение.

Он прервал свой монолог, вспомнив, что скоро отходит его поезд, нерешительным шагом подошел к камину, вернулся к Одетте и сел на стул, с которого только что встал.

— Со стороны всегда виднее и другим советовать легко, — произнес он неожиданно, — а вот когда речь идет о тебе самом и когда приходится отвергать счастье… совсем близкое искушение… то бываешь менее решительным… Тут уж стараешься не дать словам себя обмануть.

Отвлеченный взглядом Одетты и словно поглощенный своими думами, он произносил бессмысленные в этой ситуации слова.

Альбер спохватился и продолжал:

— У нас есть проводник или скорее сокровище, которое нужно спасать в первую очередь. Мораль держится не на заповедях, сколько бы их там ни было, восемь или десять. Вы не заметили, что некоторые очень добрые люди не могут оставаться на одном месте? Я не хочу злословить по поводу доброты. Чтобы быть праведным, нужно быть добрым. Но опасайтесь своей доброты. Подумайте о более трудном долге — необходимости сохранить себя. Есть ведь не только добродетели самоотверженности, самоотречения и жертвенности. Спасите то сияние вашей души, которое является благом для всех тех, кто к вам приближается. И вот тут-то я и опасаюсь проникновения чего-нибудь пагубного. В уединении, с малолетним мальчиком, жизнь ваша не будет слишком веселой. Она и прежде, когда вы жили у родителей, не была веселой. Однако эта жизнь была достойной и потому могла дать вам своего рода счастье, открытый и чистый взгляд… этот милый взгляд… Мне помнится, у вас были темно-голубые глаза. Белокурые волосы чуть потемнели. А глаза посветлели… Они теперь не совсем голубые. В них как бы поубавилось цвета, но прибавилось глубины. Теперь их взгляд прекрасен, просто прекрасен.

Голос его слегка изменился, и он почувствовал, будто их обоих окутывает туман, в котором он различал только застывшие, подернутые дымкой глаза Одетты.

Он встал, осторожно разминая затекшие ноги. Одетта, казалось, размышляла, чуть нахмурив брови, словно произнесенные Альбером слова имели глубокий и сложный смысл, который она силилась понять.

— Мне пора уходить.

— Погодите, — проговорила ласково Одетта. — Останьтесь еще на минуту. Вы никогда не бываете здесь.

Они замолчали, и Альбер посмотрел на руку Одетты на подлокотнике кресла.

— Вы больше не играете? — спросил он, машинально открывая крышку рояля.

Одетта подошла к нему, оперлась локтем на фортепьяно и поглядела на клавиатуру.

— Ну, — произнес он с усилием, задумчиво глядя на нее и не отходя от фортепьяно. — До свидания.

Он взял руку Одетты, показавшуюся ему немного широковатой, и через пальцы ему передалось ощущение всего ее крупного тела; он поднял взгляд на ее широкие плечи, потом поглядел на обнаженную руку под прозрачным газом.

— Крепитесь.

Они продолжали стоять неподвижно возле рояля.

— До свидания, — медленно произнес Альбер, снова беря руку Одетты; но он все не уходил, как будто она удерживала его.

Она закрыла глаза и словно под воздействием какой-то ошеломляющей, неодолимой силы, которая способна сбить с ног, всем телом рухнула на Альбера. Он удержал ее, раскрыв объятия; склонив голову к лицу Одетты, он в поцелуе ощутил ее маленькие, прохладные губы.

— Мне кажется, мы сошли с ума, — произнес Альбер. — Нужно сейчас же забыть все это.

В забытьи, не замечая, что делает, он спустился по лестнице. «Северный вокзал», — сказал он, садясь в машину, и снял шляпу. Наклонившись вперед, словно стараясь ускорить движение автомобиля, он смотрел время на всех попадающихся по пути часах.

На вокзале, проталкиваясь сквозь плотную, спешащую толпу, направлявшуюся к тем же переходам, что и он, Альбер добрался до платформы и зашагал вдоль уже переполненных вагонов, подгоняемый все новыми и новыми пассажирами; потом пошел медленнее и стал заглядывать в обитые серым сукном купе. В одном из них он заметил господина Гийома. Пройдя дальше, он вошел в вагон и достал из кармана газету.

Он вновь видел перед собой Одетту, с видом побежденной жертвы закрывающую глаза, в которых он только теперь почувствовал неуловимое, слегка неестественное выражение. Отчетливо в памяти всплывало только преднамеренное, неловкое движение, бросившее ее к нему в объятия и придавшее всему происходящему оттенок сознательного сообщничества. И как это он поддался этим обманчивым чувствам? Альбер старался не анализировать свое поведение, чтобы воспоминания как можно скорее улетучились; а вот образ качающегося автомата вновь и вновь возникал у него перед глазами, и это видение унижало его. Он заметил огни Суэна. Он первым стремительно добежал до лестницы пешеходного мостика.

Войдя в сад, он увидел, что света в доме нет. В темноте возле лужайки он разглядел на шезлонге светлое пятно пеньюара Берты.

— Ты все-таки встала? — воскликнул он.

— Было очень жарко, но я все время лежала в шезлонге.

— Я сегодня вернулся поздно, — произнес он, обнимая ее. — Опоздал на шестичасовой поезд. Меня задержали. Я потом расскажу тебе.

Он сел на край шезлонга, положил руку на колено Берты, потом, отведя в сторону волосы, стал гладить ее лоб.

— Ты не очень устала? — спросил он, вглядываясь в темноте в ее бледное лицо с блестящими глазами.

— Нет.

Она наполовину привстала, чтобы избежать его испытующего взгляда, и пальцем отбросила прядь опять на лоб.

— Хочешь, поужинаем в саду? — спросил Альбер. — Я скажу Юго, чтобы накрыл на маленьком столике. Знаешь, в Париж я больше не поеду…

— А Элизабет ты предупредил?

— Да. Она останется дома. Деньги у нее еще есть. Я входил в нашу спальню; у нежилой спальни вид не очень-то веселый. Ты как будто не рада, что мы будем ужинать в саду?

— Напротив, — ответила Берта, поправляя за спиной подушку, — я как раз подумала, что было бы очень приятно остаться этим вечером здесь.

— Ну вот и хорошо! — воскликнул Альбер с неестественным задором. — Поставьте стол под молодым вязом, — сказал он, обращаясь к слуге. — В шкафу в кладовой есть садовая лампа.

Они уселись за стол. Альбер смотрел на Берту с улыбкой.

— Наша маленькая трапеза просто прелесть, — сказал он. — Чуть попозже взойдет луна. Интересно, видят ли нас сейчас Мериканы?

Он осмотрелся вокруг, но глаза его повсюду наталкивались на непроницаемую ночь. Лампа освещала лица и стол; возникало ощущение тесноты, замкнутости пространства, огороженного темными, толстыми, гнетущими сознание стенами, воздвигнутыми по краю небольшого кружка света. Под столом неожиданно появилась и прыгнула на колени Берты прибежавшая от Мериканов кошка.

— Ах эта кошка! — воскликнул Альбер, поднимая глаза на Юго, показавшегося в свете лампы.

Он обратил внимание на прямо-таки волчий аппетит Берты и на изменившееся выражение ее чуть постаревшего и неподвижного лица. Эти наблюдения подсказывали ему, что он не должен ничего говорить ей сегодня, не должен пытаться сбросить с себя накопившийся за день тяжелый груз.

— Не надо есть эти оладьи, — сказал Альбер, — они недожарены.

— Она не дала выстояться тесту, — ответила Берта, вставая со стула, чтобы перебраться в шезлонг.

— Я заходил сегодня к Кастанье. Филиппа не застал. Меня принимала Одетта. Она приедет сюда в субботу.

— Наверное, она считает меня невнимательной, — произнесла Берта безразличным тоном. — Мне как-то не хватило решимости сесть в поезд и добраться до нее.

— Ее действительно жалко.

Он замолчал, подбирая слова для следующей фразы, но тут Берта встала, занятая другой, вдруг появившейся у нее мыслью. На мгновение она задумалась, потом сказала:

— Мужчины никогда не думают о жизни.

Она снова расположилась в шезлонге, облокотившись на подушку, и, подперев щеку рукой, стала смотреть в темноту с каким-то пылким и мечтательным выражением лица.

— Именно в такие вот моменты, когда чувствуешь себя усталой, когда, как вы говорите, у нас «нервы не в порядке», жизнь воспринимается острее.

Она замолчала, почувствовав стеснение в груди, и вздохнула.

— Сегодня у меня ныло сердце, и жизнь вдруг показалась тяжелой. Она предъявляет слишком много требований, ожидая от нас самоотречения и готовности прощать.

— Ну-ну! — сказал Альбер, с легким нетерпением наблюдая за лицом Берты и отметив про себя признаки усталости, повлиявшей на ее настроение. — Сейчас лучше не надо предаваться размышлениям.

— Тебе кажется, что я жалуюсь?

Она села на стул возле Альбера.

— Я не жалуюсь. Напротив, я сейчас очень спокойна. Порой мне кажется, что сердце мое бьется уже слишком долго, что я жила слишком напряженной жизнью. Я чувствую себя старой, многоопытной, полной материнского всепрощения и готовности извинить все известные мне, все понятные мне слабости. Ты даже не представляешь себе, сколько всего я могла бы простить!

Она взяла руки Альбера и посмотрела в его освещенное лампой лицо.

— Вот только твое молчание меня пугает! Я иногда спрашиваю себя: «А что, если он обманывал? Что, если в этом человеке скрывается совсем другое существо, незнакомое мне?»

Смягчившимся и слегка обессилевшим голосом она продолжала:

— Я не боюсь того, что ты мог бы мне сказать. Я чувствую сострадание ко всему, что свойственно человеку. Но мысль о том, что в эту минуту…

Она снова сжала руки Альбера и посмотрела на него внимательным, пылким и острым взглядом, словно пытаясь проникнуть в его душу.

— Мысль о том, что в эту минуту в твоем взгляде я увижу ложь!

Альбер подумал об Одетте. Ему захотелось признанием прогнать тяготившее его видение, но он знал, что Берта не сможет принять правду, и поэтому не стал ничего говорить, а только сидел с мрачным и суровым видом и думал о том, что Берта приговаривает его к молчанию.

— Ты не отвечаешь мне. Ну как я могу знать, о чем ты думаешь?

Она вдруг с криком, словно раненая, отпустила руки Альбера.

— Ну почему тебе нужно мучить меня?

Она поднялась со стула и снова легла в шезлонг.

— Все это глупые мысли. Не обращай внимания, просто я устала.

Она опять встала и, положив свою руку на руку Альбера, произнесла серьезным тоном:

— Ты меня любишь?

— Ты же хорошо это знаешь.

— Ты никогда не говоришь мне об этом.

— Время слов у нас уже позади.

— Почему? Мне нужно, чтобы ты говорил об этом. Я в этом не уверена. Ты лишил меня даже остатков той веры в себя, какая у меня была прежде. Нет! Это не ты! Это любовь, это брак принижает нас и обкрадывает. Когда я жила одна, я была о себе лучшего мнения. Я понимаю, почему ты отдаляешься от меня. Да, я знаю это. Ты несчастен. Я тебе не нужна… Боже! — воскликнула она, в ужасе сжимая руки Альбера, словно его конечностями уже овладевал настоящий могильный холод. — Ты же просто ледяной. У тебя такой жесткий взгляд.

Альбер чувствовал, что к ней снова возвращается знакомое уже ему лихорадочное подобие горячки, чрезмерная говорливость, неотвязная тревога, и, думая теперь только о том, как бы совладать со своим нетерпением, мысленно повторял: «Это пройдет, нужно сохранять спокойствие. Все, что я мог ей сказать и что я ей так часто говорил, будет воспринято не так, как надо. Мне нужно просто слушать ее, не волноваться и не выходить из себя. Потом, как-нибудь в другой раз, много позже, я объясню ей».

Увидев непроницаемое выражение его лица, Берта снова впала в прежнюю тоску, которую она всякий раз чувствовала внутри себя с неизменным удивлением и отчаянием. Она попыталась расшевелить этого невозмутимого человека идущими из глубины души простыми и привычными словами, наполнив их новой болью.

«Это пройдет, я буду спокойным», — говорил себе Альбер, вперив взгляд в освещенный луной песок и стараясь не слышать того, что она говорила.

— Тебе лучше лечь в постель, — наконец сказал он ласково. — Я сейчас вернусь.

— Вот-вот! Ты меня оставляешь! Вот и весь твой ответ! Какая низость! Подлый и жестокий!

— Так будет лучше, уверяю тебя, так будет лучше! Я скоро вернусь.

Он быстро вышел из сада на залитую лунным светом широкую улицу, миновав несколько домов, сопровождаемый завыванием собак, и вошел к Натту, который в тот момент складывал свои разбросанные на кухонном столе бумаги.

— Я переписываю свои счета, — бодро сказал Натт, заметив входящего Альбера. — Мне следовало бы посылать их почаще. А то я опаздываю на два года. Когда состав жителей постоянно меняется, то это — чистый убыток. Садитесь. Рад вас видеть. У вас все в порядке?

Посреди всего этого шума девочка учила уроки. Госпожа Натт, казалось, дремала.

— Она ждет, когда сын придет домой, — пояснил Натт. — Что же ты хочешь, моя бедная подруга? Такой у него возраст.

И, снова обращаясь к Альберу, продолжил:

— К сожалению, есть поезд в час ночи. Она не ложится спать, пока он не появится.

Альбер с рассеянным видом встал и дотронулся до стоявшей на камине фигурки.

— Вы уже уходите? Я провожу вас, — сказал Натт, выходя за Альбером на улицу.

— Какая прекрасная лунная ночь!

Споткнувшись в полутьме, он натолкнулся на Альбера и продолжал:

— Ах! Такую бы ночь да в тридцать лет! Вот я, собственно, и не жил. Молодость моя прошла в работе, а потом двадцать лет я провел в пустыне. Там я не чувствовал, как уходят годы. Когда же вернулся в Париж, в этот город женщин, то вдруг понял, что я старик. Жизнь ускользнула от меня. Понимаете, жизнь — это любовь. Знаете, — произнес он и остановился, в то время как Альбер продолжал идти дальше, — эта садовая изгородь напоминает мне…

Он нагнал Альбера и продолжал:

— Мне было двадцать пять лет. Я приехал на месяц в один небольшой городок вроде этого. Однажды я заметил девушку, почти девочку, которая выходила из здания вокзала. Я пошел за ней. В тот же вечер я пришел и стал бродить вокруг ее сада. Она вышла из дома. Ветки куста, через который я перегнулся, чтобы держать ее за руки, больно кололи мне грудь; а потом она убежала. Ах! От таких воспоминаний щемит сердце!

Альбер зашагал быстрее.

— Я надоедаю вам своими рассказами, — сказал Натт. — Вы спешите домой. Н-ну! Торопитесь. До свидания. Ах! молодой человек…

* * *

Мысленно представляя себе его, этого не желающего внимать никаким, даже самым трогательным словам сухаря, Берта повторяла: «Теперь я знаю: он меня не любит. Мое страдание проистекало из сомнений».

Эта мысль принесла ей неожиданное успокоение. С ясным, словно после болезни, сознанием, она почти сразу почувствовала, как вместе с внутренним умиротворением восстанавливаются и ее силы. Берта была удивлена легкостью, с какой восприняла происшедшую перемену. «Я уже давно не люблю его», — подумала она, гуляя однажды днем в грабовой рощице и останавливая взгляд на прореженной надвигающейся осенью мелкой листве, еще зеленой на ветвях, но уже посыпающей аллеи своим светло-желтым пеплом.

— Ты не пойдешь к Натту? — спросила она, возвратившись в сад.

— Нет.

— Он теперь тебя не так интересует? Ты быстро устаешь от людей.

— Он начинает повторяться.

У ворот позвонили, и они одновременно обернулись на звонок.

В саду появилась сопровождаемая госпожой Видар Одетта.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнула Берта, обнимая гостью. — А я как раз собиралась завтра ехать в Париж повидать тебя.

Одетта восхищалась садом, цветами, домом, грабовым лесом.

— Он принадлежит нашему соседу, господину Гийому, но я часто в нем гуляю, — сообщила Берта.

Она отодвинула небольшое заграждение и вошла во владения господина Гийома, пропустив вперед госпожу Видар.

Одетта приблизилась к Альберу, как будто ей хотелось с ним поговорить.

Он ускорил шаги, нагоняя Берту, и сказал, как бы между прочим, указывая Одетте на лежавшее возле дороги дерево:

— Этот дуб упал вчера вечером. Он явно очень старый: посмотрите на его размеры. Когда он свалился, ветра не было вообще. Он упал так внезапно, с сильным треском! Причем, уверяю вас, всегда казалось, что у него очень прочный ствол. Мы вполне могли оказаться на этом месте: как раз по этой аллее мы часто ходим.

Глядя на нее, он говорил любезным тоном, но случившееся с ними приключение, воспоминание о котором ему хотелось прогнать с помощью этого непринужденного разговора, придавало каждому его слову оскорбительный оттенок.

— Да, дерево действительно прекрасное, — произнесла Одетта неожиданно холодно и, отойдя от Альбера, которого она потом избегала вплоть до самого отъезда, стала очень оживленно и весело беседовать с Бертой.

— Перед чаем я оставлю тебя; мы сходим навестить госпожу де Шейк, — сказала она. — Я обещала заехать к ней. Это подруга госпожи Видар. Она живет совсем близко отсюда. Ты не хочешь пойти с нами? Она покажет тебе свою коллекцию кружев. Госпожа Видар, правда же, Берта может составить нам компанию?

— Ну конечно, госпожа де Шейк будет очень довольна, — произнесла госпожа Видар своим ясным голосом.

Берта надела шляпу и вышла вместе с Одеттой.

— Эта дама — немка?

— Нет, — ответила Одетта, — она полька. Замужем за австрийцем. У нее в жизни было немало несчастий. Ее муж работает управляющим у одного русского князя. Они разошлись. Живет в бедности, потеряла двоих детей. И тем не менее она всегда выглядит счастливой, всегда любезна и очень добра!

— У нее есть вера, — сказала госпожа Видар.

— Какая вера? — немного робко спросила Берта.

— Вера, — повторила госпожа Видар.

Они остановились перед решеткой небольшой виллы. Служанка, еще совсем ребенок, открыла им дверь, и навстречу, приветствуя их улыбкой, вышла, держа в руке золотой лорнет, госпожа де Шейк, грациозная, одетая во все белое дама, белокурая и такая бледная, что поначалу она казалась чересчур напудренной.

— Дорогая госпожа Кастанье, — проговорила она, взяв Одетту за руки, и, не выпуская их долго, с нежностью и восторгом рассматривала ее.

— Я привела к вам свою кузину, госпожу Пакари, которая живет почти рядом с вами.

— Я вас хорошо знаю, — сказала госпожа де Шейк, поправляя подушки у Берты за спиной. — Я часто вижу, как вы проходите мимо.

Принесли чай.

— Сливочное масло я делаю сама, в бутылке, которую встряхиваю, — поведала хозяйка, расставляя на столе маленькие тарелочки. — Есть одна славная женщина, которая приносит мне дивное молоко. Сейчас вы отведаете моего сладкого пирога.

— Я говорила кузине о вашей коллекции кружев, — с улыбкой произнесла Одетта.

— Мадам, вас действительно интересуют старинные кружева? Да, у меня есть довольно редкие кружева, особенно из Португалии.

Она откинула крышку обтянутой тканью шкатулки.

— Посмотрим сначала вот это, — сказала она и, перевернув одну из подушек, расправила кружево на желтом шелке, чтобы более отчетливо проступил рисунок. — Взгляните на этот платок. Все углы разные. Чудо, не правда ли? Он достался мне от бабушки, которая и начала собирать эту коллекцию. Бабушка моя была придворной дамой.

— Очаровательно, — проговорила Берта. — Какое терпение!.. Эти маленькие листочки… Это же настоящее состояние…

— Однажды я показывала эти кружева незнакомой даме, а некоторое время спустя заметила, что одного кружева не хватает. Но в день этого печального открытия Бог подарил мне одну из самых больших в моей жизни радостей. (Возвращение Юлии, — пояснила она, обернувшись к госпоже Видар.) Господь всегда воздает добром пострадавшему от зла.

Госпожа Видар надела очки и взяла в руки журнал.

— Я читаю статью госпожи Арнитон, — проговорила она, когда госпожа де Шейк села возле нее, и они негромко продолжили беседу, в которой часто упоминалась фамилия Арнитон.

Одетта взяла Берту за руку и подвела ее к окну.

— Какой красивый вид открывается отсюда на деревья.

— Не правда ли? — с воодушевлением воскликнула госпожа де Шейк. — Я так люблю свой сад! Посмотрите, какой оттенок у этих гортензий! — продолжала она, наклоняя голову к Берте с сосредоточенным и одновременно трепетным восторгом; во всех вещах ей виделась необычайная красота.

— Пусси уже полегчало? — спросила госпожа Видар, не отрывая глаз от журнала.

— Ваш сын болен? — спросила Одетта.

— О! Это пустяки: один день была температура, небольшой недосмотр; сегодня он уже гуляет, — бодро ответила госпожа де Шейк.

Берта обратила внимание на ее манеру говорить: «Это пустяки. Это очень хорошо. Это уладится», на ее мечтательные улыбки, на загадочные слова, напоминающие короткие, законченные формулировки, понятные, похоже, одной только госпоже Видар.

— Это религия, весьма красивая религия, — важно заметила Одетта, отвечая на вопросы Берты, когда они шли, позади госпожи де Шейк и госпожи Видар, к вокзалу.

Она попыталась было сформулировать принципы этой религии по воспоминаниям о своих беседах с госпожой Видар, но потом сказала:

— Будет лучше, если ты почитаешь произведения Чедвика. Они переведены на французский язык госпожой Арнитон.

— Ты в это веришь? — проговорила Берта. — Ты полагаешь, что предмет…

— Это очень интересно, — ответила Одетта. — В сущности, это идея Канта.

Она сделала паузу, чтобы улыбнуться госпоже де Шейк, которая повернулась к ней, показывая зонтиком на закат солнца.

 

V

Всю зиму Берта думала только о своем доме, об удовольствиях и подругах. Она теперь часто уходила из дома и возвращалась с новым ощущением свободы и облегчения, совершенно не заботясь о том, ждет ее Альбер или нет. Всегда спокойная, она говорила с ним обо всем подряд, как с любым другим человеком, которого встречала в доме в эти часы.

Гостиная ей показалась слишком темной, и она приказала привести в порядок одну из выходивших на улицу комнат. Она заказала мебель, занявшую все ее мысли. Делали ее по рисункам и чертежам господина Рансона, а когда уложили ковры, она в третий раз велела изменить обивку. Комната, обставленная мебелью, показалась ей слишком тесной, и она решила увеличить ее за счет бельевой, которая теперь расположилась в бывшем рабочем кабинете Альбера: хотя муж работал там редко, раньше она на это помещение не покушалась.

На какое-то время Берта увлеклась лаками, затем старым фаянсом, за который после долгих колебаний все же выкладывала немалые суммы. Альбер, довольный ее безмятежным видом, препятствовать покупкам не собирался; он говорил себе, что богатство лучше тратить в молодые годы.

В тот день он, войдя в гостиную, поприветствовал Одетту, прошелся туда-сюда по комнате и с оттенком иронии в голосе справился о госпоже Видар.

— Я прочитал ее статьи в «Ви нувель», — сказал он. — Не исключено, что союз мужчины и женщины эволюционирует в сторону более свободной ассоциации, которая не будет ограничиваться любовью. Женщина получит независимость, будет иметь свою профессию. На мой взгляд, это достойно сожаления.

— Вы имеете в виду счастливых женщин, — проговорила Одетта, не глядя на Альбера. — Таких не слишком много.

Он понимал, что дружба с госпожой Видар и ее доктрины необходимы Одетте как своего рода опора в жизни; из милосердия он готов был приветствовать эту дружбу, но неприязнь к госпоже Видар, о чьем влиянии на Одетту он знал, заставляла его говорить совсем иное.

— Я знаю женщин — врачей, проповедников, художников, — сказал он. — Они решительны, умны, хладнокровны, красноречивы, обладают многими прекрасными достоинствами. Но при этом они потеряли не только женское очарование, но еще и некую более глубокую ценность, какой обладает женщина. У женщины, которая любила, жила с мужем, воспитала ребенка, больше истинного знания, чем во всех наших библиотеках. Женщины искупают глупость некоторых мыслителей, так как находятся ближе к истокам жизни, где берет начало любая истина. Уверяю вас, человечество потеряет огромные запасы мудрости, когда женщины станут мужчинами и не смогут больше любить.

Берта с нетерпением слушала певучий голос Альбера. «Что он говорит? Это речь для посторонних. Уж меня-то он научил распознавать лживость всех произнесенных мужчиной слов!» — размышляла она, пока Альбер, заложив руки за спину, вышагивал по ковру и всякий раз при приближении к камину бросал взгляд на свое отражение в зеркале.

— Ты ведь ему ничего не говорила, да? — негромко произнесла Одетта, когда Альбер вышел из гостиной. — Я же видела, что он ошибается. Он принимает меня за феминистку. Никогда не следует говорить о таких вещах тем, кто не в состоянии их понять.

— Ты счастлива? — растягивая слова и с выражением острого любопытства спросила Берта.

— Да, дорогая моя Берта, — ответила Одетта преувеличенно сердечно, как она говорила теперь абсолютно со всеми. — Я счастлива. Прежде я не жила. Я пребывала в потемках, в состоянии своеобразной апатии. И ощупью пробиралась к этому свету. О! Моя дорогая, какое это счастье — по-настоящему возродиться к жизни, когда твои действия обретают смысл.

Она поспешила добавить:

— Тебе нужно познакомиться с госпожой Арнитон; Изабель говорила ей о тебе.

— Филипп одобряет твои верования? — спросила Берта.

— Он пока еще в потемках. Но его поразило одно высказывание Изабель, и он попросил у нее книгу о Египте, которая была издана в Лондоне и которой теперь уже нигде не найти.

Потом она рассказала про мужа и про свою супружескую жизнь. Благородное и одухотворенное выражение на ее лице, ее стремление связать все с трансцендентальным блаженством и ее улыбка напомнили Берте, вызвав у нее некоторую неловкость, манеры Изабель и госпожи де Шейк.

* * *

Берту провели в комнату, походившую на гостиную. Фортепьяно и мебель были поставлены вплотную к стенам, а центр залы занимали два больших стола с наваленными на них книгами и бумагами. Молодая девушка перестала печатать на машинке и, не повернув головы, стала что-то проверять по атласу. Госпожа Арнитон встала, усадила Берту в небольшое, обитое гобеленовой тканью кресло, взяла сигарету, подбросила полено в камин, затем устремила на посетительницу пристальный, немного жесткий взгляд, какой Берта уже замечала у некоторых врачей, имевших репутацию психологов, и вдруг неожиданно заговорила очень просто и добродушно. Она была небольшого роста, полная, и ее седые, но пышные волосы оставляли открытым восхитительный лоб. Она постаралась не задавать Берте вопросов, а просто говорила не без остроумия и здравого смысла на разные бытовые темы.

Берта принимала участие в собраниях на улице Кассетт; она изучала там немецкий язык, читала «Ревю» Эллиота и подружилась со старшей дочерью госпожи Арнитон, Жюли, вскоре уехавшей с миссией в Канаду. Просвещали ее пока с осторожностью, но она уже имела представление об этих людях, которых было много, которые объединились в тайные организации, застыли в едином ожидании, вдохновляемые общим порывом. Она завидовала этим мужчинам и женщинам, чья вера поистине пронизывала их мысли, действия и душу, вбиравшую в себя все людское и соединявшуюся с вечностью. Ей хотелось бы разделить с ними этот энтузиазм, чтобы забыть о своем сердце, объятом тяжким унынием, о сердце, слишком привязанном к жизни, плоти и собственным переживаниям. Когда Берта уходила от Жюли Арнитон, ей казалось, что она начинает верить и наконец постигает эти лучезарные истины, но, придя домой и взглянув на Альбера, она вдруг испытывала чувство разочарования, уносившее прочь эту надежду, и говорила себе: «Все это пришло извне. Это не я. Что знают эти женщины? Они лишь упиваются словами и видениями в компании друг друга».

Как раз в ту пору умер, проболев всего несколько дней, маленький Мишель.

Берта часто приходила справиться о ребенке и беседовала с Кастанье, который казался чужим у себя в доме и, испытывая робость перед женой, не решался принимать решений, которые Берта считала неотложными.

Поначалу он даже способствовал развитию у Одетты ее новых взглядов, которые находил прекрасными и благотворными. Но когда он увидел, что в жене все изменилось, вплоть до темперамента, и она стала одержима какой-то не имеющей названия идеей, его стало обуревать смешанное чувство беспокойства и восхищения.

— Она удивительно смелая, — сказал он Берте.

В окаменевшем лице Одетты, в ее исполненном мрачного экстаза взгляде (особенно когда в комнату Мишеля входила госпожа Арнитон или госпожа Полак) Берта увидала лишь демонстративное спокойствие и заботу об укреплении веры в момент испытания.

«Бедный мальчик! Она даже не решается оплакать тебя», — подумала Берта как-то раз утром, когда у нее перед глазами возник образ Мишеля, его помутневшие глаза и закрытое шерстяным одеялом трясущееся тельце.

Она была опечалена этим воспоминанием, но вдруг вопреки грусти у нее появилось чувство радости, когда она заводила небольшие каминные часы, остановившиеся несколько дней назад, а теперь, когда она переводила стрелки, отбивавшие время каждый час. Причиной радости было письмо из Нуазика: Мари-Луиза собиралась приехать в Париж, чтобы заказать себе кое-что для приданого. Берта радовалась возможности встретиться с подругой детства и увидеть простых и нормальных людей.

 

VI

После года военной службы Андре Шоран продолжил свою учебу в Париже, поселившись в небольшой гостинице на улице Сен-Жак. Сдержанный и необщительный, он избегал новых знакомств, а бывая на улице, тайком поглядывал на кафе, быстро минуя их из опасения заметить Рауля де Бригея, которому хотелось приобщить Шорана к разгульному парижскому обществу. Андре каждый день навещал Фетиша, сына нуазикского шорника, единственного своего товарища, собиравшегося получить ученую степень по философии и потому неистово работавшего в своей мансарде.

Поначалу Шоран аккуратно посещал лекции, но очень скоро ему стало лень записывать их. На занятия он приходил с опозданием и уходил, не дождавшись конца. Вскоре ему было уже невмоготу усидеть на скамье. Не успев сесть, он вставал, шел в библиотеку, заказывал роман или листал подшивку газет.

Он хорошо себя чувствовал на улицах — не на бульваре, где его смущали бесстыдные женщины, а на тех улочках, которые вели к предместьям и где ему легко было вспоминать о хорошеньких рошфорских девушках; ему нравилось смешиваться с толпой больших магазинов, насыщенных волнующим женским присутствием. У Шорана был молодой, ищущий и словно чего-то ожидающий взгляд, но стоило ему устремиться навстречу к вроде бы той, найденной и наконец-то узнанной женщине и едва только женщина начинала казаться ему слишком приветливой, как он тут же опускал глаза и удалялся. Он мог вдруг внезапно пойти следом за какой-нибудь прохожей, держась поблизости, но никогда не разговаривая с ней. Изнуренный долгой ходьбой, но неутомимый, он все-таки продолжал идти за женщиной, словно хотел израсходовать весь свой пыл и заглушить его усталостью. Иногда он все же присаживался передохнуть на террасе кафе; но едва ему приносили заказ, как он тут же, опорожнив бокал, опять устремлялся в погоню за каким-нибудь призраком. Вечером он снова выходил из дома, потом возвращался, один, словно в этом новом для него городе не существовало ничего, способного доставить ему радость. Спал он тяжело и вставал поздно, думая о Нуазике, о Рошфоре, об Ивонне, о Нелли Пуссен.

Затем он вообще перестал выходить из дома. Он просил консьержа никого к нему не пускать и проводил весь день в номере, в полудреме, куря и читая стихи.

Однажды он сказал себе, что время любви и мечтаний прошло, и стал готовиться к экзамену. В течение шести месяцев он работал не меньше, чем Фетиш. Пренебрегая институтскими лекциями, он учился по самым толстым книгам.

В тот день перед экзаменом он бродил под сенью Люксембургского сада. Грудь ему сжимала тоска, на пальцах выступила холодная испарина, и он непрерывно задавал себе экзаменационные вопросы, тут же находя на них точный и сжатый ответ.

Он занял место за столом, покрытым темным сукном. Профессор сел напротив и, не глядя на него, задал простой вопрос. Озадаченный столь пустяковой проблемой, которую он даже не счел нужным проштудировать, Андре не смог проронить ни слова. Профессор спокойно задал ему второй, еще более легкий вопрос. Шоран даже не попытался как-то справиться с вдруг охватившим его безразличием, сумбурно осмысливая, словно он отвечал самому себе, нагромождение собранных им знаний, явно несоразмерных простоте заданных вопросов.

Вышагивая по сделанным в виде аркад галереям маленького дворика, в ожидании заранее известной оценки, Шоран смотрел на струю воды над чашей унылого фонтана, на уголок тускло-голубого неба и размышлял о том, что хорошо бы побывать в Италии.

На следующий год в марте, возвращаясь из Германии, он заехал в Верону. Он искал там встречи не с картинами, а с весной: с первой зеленью, с солнцем, с маленькими улочками — и опьянялся восточным ароматом, который ему чудился в прорастающих хлебах, в красных лохмотьях крестьян и в апельсинах.

В Рапалло он получил письмо от Берты, пересланное ему из гостиницы. Она упрекала Андре за молчание. Он сказал себе: «Я не буду ей писать. Я к ней зайду сразу, как только вернусь в Париж». Однако смущенный тем, что оставил это письмо без ответа, он потом так и не осмелился нанести ей визит.

Он представлял себе Берту постаревшей и по-светски манерной, полагая, что, доведись ему увидеть ее теперь, десять лет спустя, она внесла бы дисгармонию в его воспоминания о детстве.

* * *

Свадьба Мари-Луизы была назначена на двенадцатое декабря. Андре приехал в Нуазик накануне. Поскольку все комнаты в доме уже были заняты гостями, он ночевал у Шаппюи. Ему отвели комнату, приготовленную для Берты. Утром она отправила телеграмму, что приехать не сможет.

Эмма неотлучно находилась при своей младшей, заболевшей дочери.

— Вы уж извините меня, — сказала она тихим голосом, когда Андре вошел в теплую комнату малышки. — Я принимаю вас очень плохо. Если вам что-нибудь будет нужно, спрашивайте у Розы.

— Ей лучше? — спросил Андре, подходя к колыбели, где слышалось слабенькое дыхание, тяжелое и прерывистое.

— Пока неизвестно. Она болеет уже неделю. Мы все обеспокоены.

Эмма положила в огонь полено. День и ночь сидя меж пылающим камином и кроваткой, она слушала доносившееся из-за занавески слабое, частое дыхание и постоянно подбрасывала дрова в камин, в котором быстро таяли изрядные запасы дровяного сарайчика, до сих пор остававшиеся неприкосновенными несмотря на наступившую зиму.

Андре подал руку Шарлотте Дюкроке, миловидной, крепко сложенной девушке, у которой, как и у всех Дюкроке, были голубые глаза. Экипажи, взятые по случаю у друзей, ожидали на улице. Кучер Грассенов держал кнут наготове и смотрел во все глаза; лицо у него на холоде раскраснелось. Господин Шоран следил за всем. Младшие Шолье поглощали пирожные и сиропы, подходя к буфету то с одной стороны, то с другой, чтобы не так заметно было их обжорство. Господин Дюкроке, выглядевший чужим среди этих людей, беседовал с мэром Монтандра, поглядывая на прибывающих гостей. Мадемуазель Пика теряла свою последнюю воспитанницу, но, одетая в шелковое фиолетовое платье, которое она надевала последние тридцать лет по случаю всех больших церемоний, не переставала улыбаться. Мари-Луиза в подвенечном платье, туго завитая и потому не похожая на себя, стояла рядом с Лораном возле камина. У Лорана было смутное ощущение счастья, которому он не пытался найти определение и которое исходило прежде всего от этой толпы, центром которой он считал себя.

Когда в своих роскошных мехах вошла мадемуазель де Бригей, господин Шоран бросился к двери и заметил Шаппюи, снимавшего пальто в прихожей. Он знал, что Шаппюи в этом году может обанкротиться, но всякий раз, встречая его, старался, чтобы Шаппюи ни в коем случае не заподозрил, что Шоран знает о его трудностях, из опасения, как бы тот не обратился к нему за помощью. Он приветственно протянул руку и направился навстречу Шаппюи.

— Очень мило, что вы приехали! — произнес он, ласково пожимая руку. — Как ваша малышка? Андре сообщил нам сегодня утром о ее самочувствии. Надеюсь, мой мальчик вас не слишком беспокоит. А как сейчас? У нее жар? Возьмите бокал шампанского.

— Нет, спасибо, — ответил Шаппюи, высвобождаясь из рук господина Шорана, чтобы пойти поприветствовать госпожу Шоран; потом он подошел по очереди к Шаламелю, Дюкроке и д’Итье, крепко пожимая им руки.

Прежде чем возвратиться домой, Шаппюи направился в свою контору. Он ждал, когда придет почта. В своем кабинете, рядом со служащими, он снова обретал некое подобие чувства безопасности.

«Не беспокойся, — сказала Эмма, когда узнала об истинном положении дел. — Я буду стараться. Буду экономить». Несмотря на случившиеся неприятности, она была почти счастлива, получив возможность еще больше включиться в их общую жизнь и спасать их счастье. Она полагала, что все понимает, но Эдуар знал, что финансовый крах унесет все, и чувствовал бесполезность ее стойкости. Он подумывал было о том, чтобы получить место у Пере или, может быть, просто уехать из Нуазика, но вскоре выяснилось, что все эти планы на весьма туманное будущее оказались несостоятельными.

Вернувшись домой, Шаппюи поднялся в комнату ребенка и поглядел на висевший на стене термометр. Он снял редингот и спустился в дровяной сарай. Поставив корзину, доверху наполненную дровами, на свои могучие плечи, он медленно поднялся по лестнице на второй этаж и резким движением, с перекатистым шумом, вывалил содержимое корзины в ящик. Потом он позвал Рене и проверил, как тот выполнил домашнее задание.

— Не видно, чтобы ты очень старался! Так ты ничего не добьешься! — заметил он строгим тоном.

Однако, увидев испуг в глазах сына, похлопал его по спине и мягко добавил:

— Старайся, мой мальчик. Перед ужином я проверю тебя еще раз.

Он снова поднялся в комнату малышки, потом вышел в сад. Подбадриваемый холодом, он принялся колоть возле конюшни дрова; орудуя топором, он согрелся. Словно пытаясь достигнуть бессмысленного реванша, он яростно растрачивал ненужную теперь силу своего огромного тела. На его усах мелкими ледышками оседали капельки выдыхаемой влаги.

Позже Эмма часто вспоминала этот шум пилы и стук топора на морозе.

 

VII

Берта быстро встала, прошла в свою комнату и тут услышала звонок.

— Это господин Андре Шоран, — сказал тихим голосом Юго. — Я провел его в гостиную.

— Андре? — промолвила Берта.

Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по черному корсажу и по волосам.

— Здравствуй, Андре! — быстро проговорила она, открывая дверь в гостиную.

Однако тут же остановилась, удивленно глядя на стоящего перед ней молодого человека со странными усами, плохо сочетавшимися с его совсем юным лицом; его глаза лукаво улыбались, как будто смотрели из прорезей карнавальной маски.

— Ну и удивили вы меня! — воскликнула Берта, немного грустная и вместе с тем как будто очарованная; не спуская с него глаз, она словно искала в нем что-то и размышляла. — Сколько же воды утекло!

Какое-то время они смотрели друг на друга, задумчиво улыбаясь и не произнося ни слова.

— Я ведь сильно изменилась, да? — неожиданно спросила она.

— Вы немного похудели, — произнес Андре, продолжая глядеть на нее.

Он уже не находил в ней яркой красоты юной девушки, зато обнаружил в ее усталом лице иное очарование.

Объясняя свой визит, он добавил солидным тоном:

— Вы возвратились из Нуазика?

— Бедная Эмма! — проговорила Берта, отводя в сторону удрученный взгляд.

— Он умер от воспаления легких?

— Он простудился в саду. В пять часов он рубил дрова, потом прилег вздремнуть. Это невообразимо, — вымолвила Берта, проведя пальцем по лбу. — Я только что была в их доме, видела Эмму, эту печальную церемонию. И просто не могу поверить, что все это я говорю вам об Эдуаре! Он, как живой, стоит у меня перед глазами! Наш мозг совершенно не приспособлен к мысли о смерти. Эмма еще не осознает всей глубины своего несчастья. Они обожали друг друга! Что с ней станется? Жизнь — странная штука! Ей нет дела до нашего счастья и наших добродетелей. Не исключено, что наши жалкие особы вообще не имеют никакого значения!

— Я видел его на свадьбе Мари-Луизы! Он беспокоился о своей дочке. Ах! Никогда бы не подумал! Это был очень хороший человек.

— Да, — произнесла Берта, часто моргая и этим пытаясь сдержать слезы, — это был очень хороший человек.

С задумчивым видом повернувшись к столу, она убрала с него книгу, чтобы освободить место для чая.

— А вы, Андре? — вдруг спросила она. — Расскажите мне о себе. Все жалуются на вашу леность. Вы заставляете вашу семью волноваться. Я знаю, вы ищете квартиру…

— Лучше расскажите мне о Нуазике, — сказал Андре. — Я надеялся увидеть вас на свадьбе моей сестры. Мне было бы приятно пройтись вместе с вами по улицам нашего городка. Представьте себе, я встретил Самбюка. Вы помните Самбюка?

— Самбюка… да… припоминаю… Самбюк… театр Самбюка.

— Теперь он работает учителем гимнастики. Уверяю вас, я был взволнован встречей с этим добрым призраком прошлого! Самбюк не сомневался в том, что он великолепен; ему и невдомек, что видел в нем я. Он разговаривал со мной, как самый настоящий болван!

— Самбюк! Какое древнее прошлое вы мне напомнили! Вы тогда были прямо помешаны на этом театре. Даже одно время собирались уехать с ними. Нет, я ошибаюсь, вам просто хотелось уехать; уехать куда глаза глядят. Помните? Я была в восторге от этого бегства. Впрочем, вы всегда меня удивляли. Я восхищалась вашей экспансивностью, вашими выдумками. Ваш голос приводил меня в трепет, когда мы играли драмы. Я знала, что вы станете удивительным человеком. Только не знала кем: может быть, великим актером. Вот-вот, великим актером.

— Да, — важно сказал Андре. — Я припоминаю.

— Теперь-то вы можете мне сказать. Куда вы тогда собирались уехать?

— Не знаю.

Неожиданно воодушевившись, так, что лицо его от прилива эмоций раскраснелось, он продолжал:

— То есть знаю. Но вы не сможете меня понять. Это уже тогда было что-то вроде нетерпения и усталости. Вам это неведомо. Желание все начать сначала, быть другим и на другом месте. Да! Оставить едва обжитое место, бросить наполовину прочитанную книгу, бежать.

— По-видимому, вас еще и сейчас следует иногда бранить, — проговорила Берта серьезным тоном, каким она в былые времена разговаривала с Андре, когда тот восхищался ее житейской мудростью. — Вы верите в прекрасные сюрпризы судьбы. Но жизнь ведь течет по более спокойному руслу, и в один прекрасный день вы вдруг обнаружите, что потеряли попусту несколько лет.

Берта поставила чашку на круглый столик возле стула, с которого Андре только что вскочил. Он сел, но тут же снова встал, не находя себе места от жары в квартире, и, раскрасневшийся, продолжал скороговоркой:

— Вот вы все благоразумная. Вы всегда отличались благоразумием. Но нужно беречь мудрость на черный день. Жизнь ведь довольно нелепа. Она разочаровывает тех, кто хочет все предусмотреть и все заранее вычислить. И порой вознаграждает как придется того, кто подвергал себя ненужному риску, или того, кто плыл по течению, ни о чем не заботясь. Никогда не знаешь, кто на самом деле бежит впереди, а кто отстает.

Андре подошел к Берте и поглядел на нее с серьезным выражением на разрумянившемся лице.

— Вот вы полагаете, что я ленив. Но что-то во мне делает свое дело. Я чувствую, как мое будущее подспудно организуется в сферах, мне пока еще недоступных. Я определяю свою судьбу по тайным ее движениям. Вы считаете меня достойным жалости? Вы ожидали от меня большего? Вы думаете: «Вот передо мной бедный юноша, который губит себя». Так вот! Я вам отвечу: «Запомните этот день и эту минуту. Сейчас пять часов. Посмотрите на эту голубую подушку: она закрепит наши воспоминания. Запомните, что я говорю вам перед этой голубой подушкой: „Однажды я вас удивлю!“».

— Нет, Андре! Вы меня не разочаровали. Я восхищена вами! — воскликнула Берта, глядя на него с легкой, немного иронической улыбкой и мечтательным выражением, от которого в уголках ее глаз появились маленькие морщинки. — Вы молоды! Уверяю вас, быть молодым — это великолепно!.. Оставайтесь с нами ужинать: Альбер будет рад видеть вас, — добавила Берта, когда Андре встал.

— Я лучше зайду в следующий раз.

— Ну так приходите поскорее, и в следующий раз отужинаете с нами. Мы поговорим о вашей квартире; нужно, чтобы она была хорошей. Я посоветую вам что-нибудь. У меня есть весьма ценные идеи.

* * *

Стоя рядом с Андре в маленьком лифте, Берта сказала:

— Я нашла вам обои для гостиной. Их должны были принести сегодня утром.

— Мне кажется, я трачу слишком много.

— Ваш отец дает вам четыре тысячи франков. Вы израсходуете вдвое больше. Он будет очень доволен. Он хочет, чтобы вы хорошо устроились. Он вас балует. Вас всегда баловали! — сказала она, стуча в дверь квартиры кончиком зонта.

Маляр, насвистывавший за дверью, открыл им, и Берта подошла к окну, на котором еще не было никаких штор.

— Слишком открытый вид, — заметил Андре. — Слишком много света. Чувствуешь себя так, словно тебя вытащили наружу и отдали на растерзание пространству; такое ощущение, что ты не дома.

— Погодите. Здесь не хватает обоев, мебели, — возразила Берта, проходя по гулким комнатам и рассматривая квартиру словно в первый раз, хотя она приходила сюда ежедневно.

— Вот мои обои, — сказала она, приподнимая подол юбки, чтобы войти в кухню, заваленную штукатурным мусором.

Андре приколол конец рулона к стене в гостиной.

— Мило, не правда ли? — спросила Берта.

Она отступила на несколько шагов назад, не отрывая взгляда от обоев, затем поискала глазами стул в пустой комнате. Андре нашел за приставной лестницей табуретку, смахнул перчатками с нее пыль и поставил ее перед Бертой.

— Скажите мне, Андре, — проговорила она, повернув голову в сторону прикрепленных к стене обоев, — вы серьезный мальчик? Я вот привожу в порядок вашу квартиру; надеюсь, вы не станете приводить сюда разных милых дам?

— О! Я? Женщины…

— Я помню, вы всегда бегали за какой-нибудь юбкой.

— Уверяю вас, о женщинах я и не думаю. За те два года, что я живу в Париже, я не перемолвился словечком ни с одной парижанкой.

— Возможно, женщины, которые вам встречались, не в вашем вкусе. Вам нравятся более скромные и более пикантные девушки. Вам нужна такая женщина, чтобы ее можно было разгадывать.

Берта перестала рассматривать обои и с улыбкой обратила на Андре испытующий взгляд:

— В сущности, вы немного…

— Что немного?

— Не скажу.

Андре с загоревшимися глазами схватил Берту за запястье.

— Я хочу знать. Что немного? Говорите!

— Нет, — ответила Берта, отталкивая его своей муфтой. — Вы этого от меня не узнаете.

— Ладно! Только вы ошибаетесь, — сказал Андре, отпуская ее руку. — Клянусь вам, любовь в моей жизни ничего не значит.

* * *

Торговец, не переставая говорить, наклонил кресло, чтобы показать Берте одну его деталь.

— Посмотрим, — сказала Берта с задумчивым видом, и взгляд ее, сопровождаемый взглядом продавца, скользнул в сторону одного из шкафов.

— Я подумаю.

Она в последний раз осмотрела кресло. И в этот момент какая-то дама с громадными серьгами в ушах, державшаяся исключительно прямо в этом подобии гостиной, заставленной мебелью, сдержанным кивком ответила на приветствие Андре.

До поворота на улицу Бак Берта молчала, затем сказала Андре:

— Кресло это стоит не очень дорого. Но пока подождем. Мы вернемся туда на этой неделе.

— Мы можем его упустить.

— Ничего, не бойтесь. Кресло никуда не денется, оно стоит там уже два года.

— Жаль, что вы не прислушивались к речам продавца. Какой великолепный обманщик! Какие роскошные слова! Кресло хорошее, стоит недорого, и мы желаем купить его; но такому артисту этого мало. Ему хочется еще распалить нас.

Подталкиваемый толпой, Андре сошел с тротуара; он нагнал Берту возле переливающейся огнями витрины кондитерской и продолжал:

— Он хочет, чтобы вещь привлекала нас своей формой, стариной да еще всеми теми достоинствами, которые он ей приписывает и которые не более сомнительны, чем все остальное. У этого человека язык без костей, — великолепный инструмент для обмана и завоеваний. Что ему истина? Для него смысл бытия, его долг, его честь сводятся к тому, чтобы соблазнять. Природа ведь тоже добивается победы благодаря выдумке.

Они свернули на неосвещенную улицу; толпа, заполнявшая тротуар, вновь разъединила Андре и Берту, и он прервал свои рассуждения, чтобы продолжить их перед домом Пакари.

Он продолжал говорить и в гостиной, и немного громче тогда, когда Берта ушла в свою комнату снимать шляпу. Когда он подходил к открытой двери, чтобы отвечать ей, то, несмотря на попытки отвернуться, все же видел в зеркале отражение ее кровати и ее фигуры.

В гостиную вошел Альбер.

— Я узнал ваш голос, — сказал он с улыбкой, — вы ведь поужинаете с нами?.. Правда же, — обратился он к Берте, — он поужинает с нами.

Альбер прошел в свой кабинет, и Ваньез пригласил туда господина Жома.

Альбер, не глядя на господина Жома, со скучающим видом слушал его. Его дела Альбера больше не интересовали. Он занимался ими лишь в меру необходимости. Когда господин Жом закончил говорить, Альбер ответил ему в нескольких словах, небрежно и холодно, скрестив руки на коленях. Эта сдержанная поза придавала вес его словам.

— Пойдемте поужинаем к Борда, — сказал Альбер, возвратившись в гостиную.

— Тебе каждый вечер непременно хочется в ресторан! — воскликнула Берта.

Она улыбнулась, заметив восторг в глазах Андре, и добавила:

— Юго будет возмущен.

— Идемте, Андре, наденьте ваш фрак, — сказал Альбер, — вы найдете нас в восемь часов в ресторане Борда.

Официант накрыл стол второй скатертью и принес чашки.

— Я не буду кофе, — сказала Берта.

Альбер открыл свой портсигар.

— Сигарету, Андре?

— Только одну. Спасибо. А знаете, я раньше курил очень много, — произнес Андре, обращаясь к Берте, сидевшей рядом с ним в большой черной велюровой шляпе и в открытом платье, обнажавшем шею и руки, на которые бросали розовый отсвет небольшие абажуры. — Это — скверная привычка. Так вот! Я заставил себя отказаться от нее. Да, однажды утром, стоя перед зеркалом, я пристально посмотрел себе в глаза.

Он повернулся к стене, увидел в зеркале свое красное лицо и дотронулся пальцами до своего белого галстука.

— Я посмотрел на себя, придав лицу властное выражение, и сказал громким твердым голосом: «Ты будешь выкуривать одну-единственную сигарету после еды». И все. Я излечился.

— У вас есть воля; это очень хорошо, — с улыбкой заметила Берта.

— Нет, я просто загипнотизировал себя. В силу воли я не верю. Посмотрите вон на того человека, похожего на американца, что сидит возле возвышения для оркестра. Мужественное лицо, правда же? Ему наверняка хватило воли, чтобы сколотить состояние; а вот достанет ли у него воли, чтобы дать себе хоть часовую передышку? Видели ли вы когда-нибудь, как раненый майский жук, барахтаясь, отбивается от муравьев в муравейнике? Сколько у него появляется энергии!

— Однако, — вмешалась Берта, глядя на Андре с интересом и серьезным выражением лица, — воля…

Альбер повернул голову к другому столику, где сидели какие-то люди. Молчаливый и немного отрешенный, он слушал беседу Андре и Берты, словно далекий шум среди звуков вальса, и размышлял: «Андре утверждает, что воля… ему можно возразить. Немного ума — и любую идею можно повернуть в какую угодно сторону. Когда-то я любил эту игру. Он так молод, этот юноша».

— Это верно, — ответил Андре, внимательно слушая Берту, и медленно протянул руку к пепельнице. — О смысле слов бывает много споров. Но вот вам другой пример. Прошлой зимой я провел один месяц в Тексе, в Швейцарии. Там отличные места для катания на горных лыжах; около самой деревни лужайки окружены оградами, которые очень мешают…

— Вы зимой были в Швейцарии? — спросил Альбер, неожиданно вступив в беседу.

Однако по тому, как он спрашивал, Андре стало ясно, что он не собирается спорить. Его интересовали лишь некоторые сведения о гостиницах.

— Мне пришла в голову идея съездить с тобой на несколько дней в Швейцарию, — сказал он, глядя на Берту. — Шариоль прислал мне открытку с довольно соблазнительным видом.

* * *

Они добрались до Самадена ночью. Стеклянные колпаки электрических ламп вокруг станции фуникулера освещали снег. Альбер тронул ногой тускло мерцающий белый наст; затем, сделав шаг в ночную темень, он различил неясный контур горных вершин и почувствовал великий покой и чистоту этих гор. Они уселись в сани и, укрыв ноги ворсистым покрывалом, стали глубоко вдыхать холодный воздух. Повозка скользила по дороге. Скорость и звон бубенчиков пробуждали в душе ощущение радости.

— Какой вид! Какая тишина! — воскликнул Альбер на следующий день утром, подойдя к окну.

Под дымчатым небом горы вокруг озера вздымали ввысь свои крутые массы; как бы припудренные серым порошком, они перемежались чистыми белыми бороздами и казались отлитыми из темного металла. Снег на вершинах гор, в долинах и на кровлях домов был одного и того же цвета. Посреди этих одинаково белых или одинаково черноватых, словно мертвых, масс озеро простирало свои живые, но блеклые, с серо-желтым болезненным оттенком воды.

— Погляди, — сказал Альбер. — Мне довелось побывать в этой местности летом. Пейзаж был совершенно иной. Маленькие белые крыши внизу — это Веве; рядом — Кларан… родной край Юлии. Напротив нас находится долина Роны, видишь — вот эта ровная лента между крутыми склонами. Я прошелся однажды по кантону Вале, где Сен-Пре мечтал о своей Юлии: там есть деревни, где жители отупели от многовекового пьянства, грязи и кровосмешения; на них невозможно даже смотреть без омерзения. Руссо увидел в этих несчастных животных идеал человека. Это не делает чести его зрению; однако его иллюзии внушили ему кое-какие идеи, перевернувшие впоследствии мир. А вон справа виднеется Рона.

— От этого вида у меня начинает болеть голова, — проговорила Берта, отступая от окна к середине комнаты. — У меня по-настоящему голова закружилась. Такая необъятная пустота, такая высота. Все прямо плывет перед глазами. Ощущение как при морской болезни.

— Есть отчего: мы сейчас находимся на высоте шестисот метров над озером; шестьсот метров отвесного склона. Ну ладно! — прибавил он весело. — Пойдем посмотрим, как здесь занимаются спортом.

Перед отелем им встретился молодой человек, тянувший на короткой бечевке спортивные санки.

— Давай пройдемся, — сказала Берта. — От ходьбы мне становится лучше. Деревня выглядит красиво, а спортом ты займешься потом.

Они пересекли деревню: стены домов были желтоватого цвета, а над ними возвышались белые крыши. В одном дворе лежали бревна, заваленные ярко блестевшим на солнце снегом. Выложенный камнями родник навевал уныние.

По возвращении Берта сразу же поднялась к себе в комнату. На следующий день она осталась в постели.

— Какое все же изумительное место! — воскликнул Альбер, распахнув на минуту окно и с наслаждением вдыхая свежий воздух. — Ты много теряешь, сидя в четырех стенах.

— Сегодня я лучше отдохну. Меня, кажется, утомила дорога. Я чувствую себя не в своей тарелке.

Внезапно потеплело. Альбер прогуливался под лазурным небом вдоль раскисших дорог. Между островками снега, сохранившимися на тенистых склонах, стала появляться первая трава. Сосновые леса и дубовые рощи опять окрасились в темные тона.

Альбер ел, сидя в одиночестве за своим столом, и наблюдал за старой англичанкой, осторожно капавшей вино в рюмку.

У метрдотеля он спросил:

— А что, зимой снег у вас сходит быстро?

— Раз на раз не приходится, месье. Три года назад снега было очень много.

Альбер прочитал газету в курительной комнате, постучал пальцем по барометру, сходил проверить, не пришла ли почта.

— Я знаю! — воскликнул он, стремительно входя в комнату. — У тебя горная болезнь! Кажется, это очень частое явление. Ты скоро встанешь. Мы спустимся в Веве. Там ты сразу почувствуешь себя лучше.

Он был убежден, что недомогание Берты мгновенно пройдет, как только она приблизится к озеру, и, поджидая ее, он нетерпеливо вышагивал перед гостиницей.

— Правда же? Уже проходит? — спросил он Берту, едва фуникулер начал спускать их в долину.

— Возможно… немного…

— Посмотри… Какой красивый вид с этой стороны… Сейчас в Веве мы пойдем пить чай.

— Ну, теперь ты себя хорошо чувствуешь? — бодро справился Альбер, когда они направились в сторону озера. — Я был прав, это типичное горное недомогание.

Берта остановилась перед витриной булочной.

— Я хочу есть.

— Подожди, сначала сходим к озеру. И сразу после этого попьем чаю.

— Этот хлебец очень аппетитный!

— Погоди немного.

— Ну, прошу тебя! Дай мне попробовать этого хлеба.

Она вошла в булочную.

— Ты напрасно так часто ешь. К тому же ты делаешь это слишком быстро. Я не удивлюсь, если окажется, что твои недомогания связаны с желудком.

Каждый раз, когда Берта подносила ко рту очередной кусочек хлеба, он хмурил брови, недовольный ее упрямством, как будто хлеб и был очевидной первопричиной всех ее недомоганий.

Возвратившись в гостиницу, Берта тут же легла в постель.

— На всякий случай я приглашу врача, — сказал Альбер.

Доктор оказался крепким мужчиной, чуть ли не страдающим от избытка здоровья. Прежде чем начать говорить, он, казалось, выжидал, чтобы ему сообщили, на каком языке изъясняться.

— По приезде сюда моя жена заболела горной болезнью. У нее появилось головокружение, шум в ушах. Я не знаю, стоит ли нам здесь оставаться — мы могли бы спуститься в Веве.

Врач сел возле постели Берты и тихим голосом стал расспрашивать ее, а Альбер отошел к окну.

— У вас не было ребенка? — спросил он громким голосом, поворачиваясь к Альберу.

— Нет.

Удивленный этим вопросом, он в свою очередь спросил:

— Как? Вы полагаете…

— Это вполне вероятно.

— Что он хочет сказать? — спросила Берта, садясь в постели, когда врач ушел. — Что я беременна?

— Он сказал, что это вполне вероятно.

Берта, как могла, отгоняла от себя эту мысль о беременности, она привыкла считать ее невозможной, и теперь беременность вдруг показалась ей какой-то несправедливостью, невыносимой помехой, которая привязывала ее к мужчине слишком крепкими узами.

Альбер, потирая руки, с озабоченным видом быстро ходил по комнате.

* * *

Берта стремительно закрыла дверь.

— Снимите с нее маску! — крикнула она.

— Мадам ошибается, — сказал Юго, открывая дверь. — У малышки нет маски. Я убрал ее в ящик с игрушками.

— Я же видела ее у нее в руках, — проговорила Берта, не решаясь выйти из столовой.

— Мадам ошибается. Малышка сейчас со мной в кладовой.

Берта, опустив глаза, быстро прошла по коридору на кухню.

— Луиза, манную крупу принесли?

— Да, мадам, — ответила кухарка. — Сварить ее к трем часам?

— Я лучше поем сейчас, сварите мне кашу на маленьком огне. Только проследите, чтобы она не получилась слишком густой.

Берта вышла из кухни, не переставая думать о каше, которой ей не терпелось отведать, но потом вернулась туда опять. Она уменьшила пламя на плите, взяла ложку и стала помешивать ею в кастрюле, добавляя в нее молока. Затем она положила дымящуюся кашу в тарелку, села тут же на табуретку и принялась по-детски жадно есть.

Она вернулась в гостиную с намерением написать письмо Эмме, но прилегла на диван и тотчас забылась тяжелым сном.

Берта открыла глаза. Все еще пребывая где-то в давно прошедшем времени, чувствуя себя маленькой и ощущая на щеках свои детские локоны, она поднесла руку к голове, к тому месту, где во время сна ей в кожу вдавились черепаховые шпильки. «Я буду матерью, — подумала она, — я, которая была такой маленькой только сейчас во сне. А мои дети и не поверят даже, что я когда-то была ребенком!»

Она сделала глубокий вдох, словно ей не хватало воздуха, и почувствовала отвратительный запах старого гобелена. Преодолевая усталость, она встала, открыла окно и провела пальцами по виску, которым она ощутила холод.

Принесли полдник. Когда Берта поела, неприятное чувство исчезло, и она села в кресло; теперь она проводила в этом кресле целые дни, спокойная, почти неподвижная, занятая лишь одними простыми мыслями, которые никак не беспокоили ее.

«А вот и мама пришла!» — подумала Берта, услышав шум в прихожей, и взглянула в зеркало, отразившее ее порозовевшее и безмятежное лицо.

— У тебя на пальто конфетти, — сказала Берта, дотронувшись до плеча госпожи Дегуи.

— Это я прошлась по площади Согласия. Совсем забыла, что у нас карнавал. Такая толпа! А пыли! Ты хорошо, доченька, выглядишь.

— Я уже пополдничала; сейчас тебе принесут чаю.

Едва опустившись в кресло, госпожа Дегуи тут же достала очки и принялась вязать шерстяное покрывало.

— Нам нужно три одеяльца, — сказала она, радостно улыбнувшись при мысли о ребенке и ловко набирая петли большим деревянным крючком. — Одно для коляски и два для колыбели. Видишь, оно будет и легким, и теплым, — проговорила она, поглаживая толстую и пушистую белую шерсть. — Вот, моя дорогушечка! Ортанс сделает ему пеленки. Их лучше выкроить из простыней, которыми уже немного попользовались: тогда они будут помягче. Ты еще не видела распашонку, которую я закончила?

Берта посмотрела на маленькое, прямо на куклу, одеяние, извлеченное госпожой Дегуи из сумки, и с удивлением потрогала крохотные рукавчики. В отличие от матери, она никак не могла представить себе ожидаемого ребенка в такой маленькой одежде; ей он почему-то виделся высоким молодым человеком, шагающим рядом с ней.

— Ты получила ответ от хозяина дома? — спросила Берта.

— Я не писала ему. Я хочу остаться в Париже до появления на свет этого маленького сокровища. А перееду в августе. Кое-что из мебели я оставлю вам. Эмме я сказала, что буду у нее жить при условии, что она ничего не изменит в доме. У меня будет своя комната. Буду помогать ей по хозяйству. Признаться, именно поэтому я и задумала возвратиться в Нуазик. Она, похоже, еще больше похудела. Она мне никогда не говорит о своем здоровье, но госпожа Шоран написала, что выглядит Эмма неважно.

— Ты получила письмо от госпожи Шоран?

— Да, она пишет, что умер господин Гавине. Сколько ему было? Лет, наверное, девяносто семь, не меньше. Сообщает о свадьбе Фернана. Он женится на малышке Миго. Ты помнишь Лиди Миго?

Госпожа Дегуи разговаривала с дочерью более непринужденно, чем раньше, но при этом в ее тоне звучала некоторая почтительность или, может быть, немного церемонная любезность, словно Берта, готовясь обрести ребенка, стала немного другим человеком. Мать и дочь беседовали друг с другом с удовольствием. Часто они говорили одно и то же об одних и тех же людях, каким-нибудь одним словом, улыбаясь, воскрешали то или иное воспоминание о Нуазике.

Зайдя в комнату за подносом, Юго зажег лампу; Берта решила сменить место и пересела в стоявшее возле матери низкое кресло. Госпожа Дегуи отложила вязание и, наклонившись к Берте, внимательно сквозь очки посмотрела на лицо дочери. Вдруг она сказала:

— Я вот заметила, что смотрю на тебя точь-в-точь, как когда-то моя дорогая мама, сидя в очках рядом со мной, рассматривала меня. Сейчас, состарившись, я стала походить на нее. Часто, когда я разговариваю, то ловлю себя на мысли, что повторяю ее слова, и даже голос становится таким же.

В это мгновение Берте подумалось, что придет время, и она больше никогда не увидит мать и этих добрых глаз, которые ласково разглядывали ее сейчас. Она перевела свой взволнованный взгляд на ковер и, ничего не говоря, положила руки на колени госпожи Дегуи.

* * *

— Ну как? Как прошел обед? — промолвила Берта, улыбаясь, но не вставая с кресла, когда в гостиную вошел Альбер. — Вас было много?

— Фрибургос, Малангро…

Альбер прервал свое перечисление и прислушался к звонку в прихожей.

— Это, может быть, твоя мать?

— Нет, — ответила Берта встревоженно. — Она уже приходила. Скорее всего, это Андре.

— А, наш славный Андре! А то он что-то забыл нас.

— Не ходи туда, — тихо, сопровождая свои слова нетерпеливым жестом, попросила Берта. — Я никого не хочу видеть. Я предупредила Юго.

Она замолчала; Альбер открыл дверь гостиной.

— Это был Андре, — сказал он, возвратившись к Берте. — Какой ты становишься нелюдимкой! Уверяю тебя, ты выглядишь в этом костюме весьма прилично. Он тебе идет. Он напоминает мне тот пеньюар, который был у тебя в Суэне.

Берта, которая теперь нигде не находила покоя, села к Альберу на колени, однако тут же вернулась в свое кресло.

— Ты курил.

Альбер пододвинул к Берте стул и сказал:

— Мне хотелось поговорить с тобой.

Ласково глядя на Берту, он неуверенным голосом продолжал:

— Я вот подумал… Да, мне пришла в голову одна мысль. Так, один общий вывод. Ощущение, которое я связываю не только с возрастом. Оно пришло ко мне благодаря поистине глубокому жизненному опыту. Сформировалось во мне безотчетно, здесь, в этом доме подле тебя. Да, я доволен, что у нас будет ребенок. Чувство, которое кажется вполне естественным. Это просто удивительно — вспоминать, каким я был одиноким молодым человеком. Ты прежде упрекала меня в том, что я слишком поглощен работой, что я далек от тебя. Ты была права. Мне хочется теперь жить лучше. Ты научила меня видеть, что в действительности есть жизнь. Я откажусь от части своих дел… Кстати! Завтра я откажусь от Фламбара. А то создаешь себе потребности, а потом они тебя гробят.

— Ну, сейчас не совсем подходящее время пренебрегать делами.

— Ты не понимаешь меня…

Помолчав, он, не глядя на Берту, продолжал серьезным голосом:

— Я был несчастным ребенком… Не люблю вспоминать то время. Впрочем, я полагаю, что истинная печаль — это хорошая школа. После такой болезни становишься немного ожесточившимся, но закаленным, и уже не распускаешь нюни. На жизнь начинаешь смотреть более снисходительно. Нет! Жизнь меня не разочаровала! В мои годы, когда многие вещи уже утрачивают свой вкус, я чувствую, что моих огорчений и моих радостей, да и всех прожитых мною лет не хватает, чтобы исчерпать ее. Но я не умел любить жизнь. А ей мало такого вот немного пренебрежительного согласия.

Он встал и, глядя на Берту живым взглядом, быстро, взволнованно, словно поймал мысль, в которой содержался смысл жизни и которая только что возникла в его разгоряченном сознании, проговорил:

— Эта человеческая суета, это слепое рвение в работе, эти усилия, эта потребность оставить на земле, где нет ничего вечного, какой-нибудь след — все, вплоть до нашего несчастного непостоянства желаний, как раз и является творческим движением жизни, ее божественной сущностью…

Однако мысль, которая показалась ему поначалу завершенной, стала ускользать от него по мере того как он говорил, и теперь он видел в ней лишь одни противоречия и отголоски прочитанного.

— Ничего, — проговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Какое имеет значение, что я думаю и как я жил!

Остановившись возле Берты, он добавил:

— Моя жизнь больше не в счет. Скоро родится мой ребенок. Я начинаю исчезать… Но я могу научить его тому, чему сам научился слишком поздно. Я смогу рассказать ему об этом. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответила Берта.

Она повернулась в сторону Альбера и взглянула в его такое знакомое ей лицо, не узнавая в этот момент его черт, но угадывая его мысль.

«Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь себе представить! — подумала она. — Ты опять покидаешь меня? Тебе хочется сбежать в иллюзию нового начала».

Улыбаясь, она проговорила:

— Не исключено, что это будет девочка.

Она замолчала и вдруг открыла рот, с трудом удерживая крик боли и удивления. Затем, тяжело дыша, она поднялась с кресла и пересела на стул. Берта просунула руку под пеньюар и потрогала пальцами живот, где она чувствовала что-то похожее на суетливые движения птицы.

«Маленький мой, — мысленно произносила она, как бы лаская своего ребенка, — ты делаешь мне больно. Твой отец будет разговаривать с тобой потом. А я уже сейчас чувствую, как ты живешь в моем теле. Отец твой будет разговаривать с тобой, когда у него будет время. Скажи мне, и ты тоже девочка? Что же ты будешь делать в этом мире, где для нас так мало места? Ты будешь похожа на меня? Тоже будешь такой пылкой и такой легковерной? Ты хочешь явиться сюда, чтобы попросить у жизни то, чего она не дает? Ты не будешь слушать меня. Головка твоя уже полна мечтами, и ты пойдешь за ними. Бедняжка, придет время, и в один прекрасный день ты полюбишь! И я увижу, как ты плачешь, сердцем своим, плотью своей я почувствую твои страдания, и еще не раз ты будешь делать мне больно, как сейчас; потому что я ведь тоже так любила».

* * *

Альбер спал. Несмотря на то что была ночь и окно было открыто, в комнате сохранялась духота жаркого дня и дышалось тяжело. Берта, лежа на спине, обмахивалась веером. Она не могла повернуться в постели; и оттого, что тело ее вздымалось от близкого материнства, ей казалось, что голова у нее свешивается вниз. Она так страдала от своей неподвижности, от усталости, от жары, что не придала сразу значения легкой, временами повторяющейся боли. Она коснулась плеча Альбера.

— Мне больно.

Тот протянул руку и включил свет. Сев в постели, он внимательно посмотрел на нее.

— А! Опять, — проговорила она. — Как думаешь, может быть, уже началось? Погоди. Проходит. Вроде бы прошло.

Она снова взяла веер, от легких взмахов которого подсыхала постоянно выступающая на лице испарина.

— Вот, опять! — сказала она, с легкой гримасой боли кладя веер на одеяло. — Опять то же самое.

— Я сейчас позвоню Россье, — сказал Альбер, поспешно одеваясь. — Хорошо, что сегодня днем я предупредил сиделку. Схожу сначала за ней, так будет надежней. Она живет совсем близко отсюда. Мы будем здесь через двадцать минут.

Слушая его слова, Берта внезапно осознала близость того, что она так часто и смутно представляла себе как нечто далекое и что теперь приблизилось вплотную и обрело вполне реальные ощущения. «Нет ничего хуже телесной боли», — говорила она себе, подумав о тех страданиях, которые ей предстояло пережить от начала до конца в полном сознании. Ей хотелось бы подготовиться к боли, прийти к испытанию, собрав все свои духовные и физические силы, и мысль о том, что она оказалась захваченной врасплох и уже не сможет взять себя в руки, усиливала ее страхи.

Когда Альбер вышел из комнаты, Берта перестала чувствовать боль и подумала: «Может быть, не стоит пока звать Россье?» Сильно напрягая спину и опираясь на локти, чтобы посмотреть на часы, она привстала и слезла с кровати.

Берта надела пеньюар, открыла дверь умывальной комнаты, вернулась в спальню и потом прошла в гостиную. Она ходила из комнаты в комнату, осматриваясь вокруг, словно хотела убедиться, что каждая вещь находится на своем месте, и мысленно как бы прощалась с ними. Она разорвала какое-то письмо, выдвинула ящик письменного стола и задержала взгляд на аккуратно сложенных пачках бумаги. Подумав о том, что завтра Одетта и Андре придут узнать новости, она повернула голову в сторону букета цветов. Берта взяла вазу, чтобы унести ее с собой, но тут же поставила ее обратно и оперлась на спинку кресла, сжав пальцами его край, чтобы не закричать: она знала, что скоро ей придется терпеть еще более сильную боль.

Она вернулась в детскую, еще раз открыла шкаф, заполненный мягкой обувью и разными миниатюрными одеяниями, затем села рядом с колыбелью на очень низкий стул с высокой прямой спинкой; она пристально посмотрела на подушку меж занавесками, на которой совсем скоро предстояло лежать ее ребенку, и на глаза у нее навернулись слезы; с ужасом Берта почти физически ощущала то неведомое, что на нее неотвратимо надвигалось.

Она услышала шум шагов и приглушенные голоса. Войдя к себе в комнату, она заметила Элизабет, убирающую предметы с туалетного столика, и повернулась к сиделке, чтобы не видеть этих приготовлений.

— Я могу оставаться на ногах?

— Конечно, мадам, — ответила сиделка, узкое лицо которой Берте не понравилось. — Лучше, если вы будете ходить. У вас еще не было болей?

— Совсем мало.

Внезапно она села на край кровати, сохраняя серьезное выражение лица и медленно поглаживая одной рукой другую.

— Бедняжка! — промолвила сиделка, остановившись и ласково глядя на Берту.

Закрепляя несколькими булавками наброшенную на стол простыню, она добавила:

— Я вас причешу.

Берта села, следуя указаниям сиделки; уверенности у нее немного прибавилось, когда ее коснулись опытные руки, умело заплетавшие ее волосы.

Как только с прической было покончено, Берта прошла в гостиную. Она зажгла все лампы и села в кресло возле камина.

Когда она была маленькой, ей вырвали зуб, а она даже и не вскрикнула: при воспоминании об этом детском геройстве ей показалось, что ее прежняя душевная сила возвращается к ней и что она сможет выдержать и большие страдания без единой жалобы. «Я, может быть, привыкну к этой муке?» — не слишком уверенно подумала она, сопротивляясь приступу боли.

Альбер подошел к Берте, глядя на нее внимательно и с некоторой робостью.

— Тебе больно?

Глаза Берты блестели, они стали глубже и выразительнее; волосы, заплетенные в детские косички, свисали по бокам, обрамляя ее помолодевшее, немного располневшее розовое лицо.

— Я пойду попрошу принести воды и лимонов, — сказал Альбер. — Уверен, что тебе хочется пить. Ты прямо пышешь жаром.

— Ты звонил Россье? — спросила Берта.

Она вдруг замолчала с выражением решимости и сосредоточенности, и веер, которым она обмахивала лицо, стремительно замелькал у нее в руке.

— Он едет. Он сказал мне идти за сиделкой. Этим женщинам долго собираться не нужно. Мы потратили на все не более получаса.

Альбер вышел из гостиной, снова вернулся к Берте, потом направился в спальню.

«Он может ходить, — подумалось Берте. — Сразу видно, что у него ничего не болит».

— Сиделка сказала, что нам можно оставаться здесь до прибытия врача, — сказал Альбер.

Он подошел к Берте и остался стоять, глядя на нее.

Прижавшись затылком к спинке кресла, она ничего не говорила; временами на ее лицо, становившееся все более сосредоточенным, набегала тень, и тогда веер в ее нетерпеливой руке начинал трепетать сильнее, словно крыло обезумевшей, попавшей в силки птицы.

— Ты, наверное, хотела бы, чтобы пригласили сиделку Одетты, но Россье полагает, что и этой сиделкой ты останешься довольна.

Альбер заметил, что Берта его не слушает, он замолчал и продолжал глядеть на нее, переполненный жалостью, стараясь угадать ее малейшее желание, пытаясь проникнуться ее страданием, таким далеким от него, но которое он хотел бы разделить вместе с нею.

— Ты у меня смелая, — сказал он, гладя ее руку.

Он встал перед ней на колени и подался вперед, чтобы поцеловать ее.

Но она немного отстранилась, словно не хотела, чтобы к ней прикасались, словно в этом величественном и ужасном одиночестве, на которое она была обречена сейчас, обычные узы нежности больше не связывали ее с мужем.

Она наклонилась немного вперед, без малейшего стона пригнутая болью к коленям, словно входила в некий коридор мучений, где нужно было продвигаться в одиночку, без надежды повернуть назад, идти и идти, подчиняясь некой беспощадной силе, к внушающему ужас выходу.

— Прошу тебя, — проговорила Берта твердым, но сдавленным голосом и выпрямилась, когда боль отпустила ее, — ты не мог бы сесть?

Он тотчас сел и замер, прикованный к стулу, глядя на жену.

В гостиную вошел Юго, тихо поставил на стол поднос и, не поднимая глаз на Берту, быстро и серьезно посмотрел на дверь спальни.

— Почему же он не идет сюда? — спросила Берта, когда Юго удалился. — Ему совсем необязательно ждать. Который час?

У нее было странное ощущение, будто она только что проснулась. В этой светлой гостиной, где она сидела с распущенными волосами, уходящие часы не принадлежали ни дню, ни ночи.

— Ровно час.

Берта встала и, следуя рекомендациям сиделки, стала ходить по комнате. Боли исчезли.

— Завтра утром надо предупредить маму, — сказала она, продолжая свою прогулку по гостиной. — Надо заплатить Сюнезу. Но он должен мне сделать еще одни ботинки, мой последний заказ.

— Видишь, — проговорил Альбер, внезапно успокоившись, — все это не так ужасно, если преодолеть страх. Через какой-то час все закончится.

Говоря это непринужденным тоном, он пытался отвлечь внимание Берты.

— Помнишь, Сюзанна играла в карты с мужем и врачом до самого последнего момента…

— Да, в самом деле… Сюзанна… — проговорила Берта, и ее мысль ненадолго остановилась на этом беззаботном образе.

И тут же она испустила крик. Согнувшись от боли, Берта со стоном соскользнула с кресла на пол и легла на ковер.

Словно пытаясь убежать от этого зрелища, Альбер бросился за сиделкой.

— Нужно положить мадам в постель, — сказала сиделка, поддерживая Берту. — Теперь необходимо присутствие врача.

Альбер снова снял телефонную трубку.

— Как! Доктор еще не выходил! — воскликнул он. Затем, снова придавая голосу спокойствие и степенность, тщательно выговаривая слова, чтобы подавить волнение, которое могло показаться ребячеством, произнес: «Ах! Это вы? Доктор…»

Войдя в обитую сукном спальню, Альбер сказал: «Врач вот-вот будет». И быстро, словно его присутствие было необходимо в другом месте, опять вышел в коридор, унося с собой образ Берты, которая лежала посреди разбросанных одеял, сжавшись в комок и забыв обо всем, кроме болей и криков.

«Отчего он все не идет?» — спрашивал себя Альбер. Он находил успокоение, цепляясь за свое ожидание. Он выглянул из гостиной на улицу, затем открыл входную дверь и вернулся к телефону. На кухне Луиза следила за стоящим на плите тазом с водой. Мимо Альбера быстрым шагом прошла сиделка. «Она привычна к таким хлопотам, — подумал он. — Не впервые занимается этим. Так что зачем понапрасну мучить себя? Несчастных случаев почти не бывает: один на тысячу». Он успокаивал себя, повторяя: «Один случай на тысячу… С какой стати жертвами станем мы, такие счастливые, в то время как тысяча…»

Он приблизился к комнате. Стараясь не слышать и не видеть, он поискал глазами сиделку. Она успокаивала его, но, как ему показалось, делала это весьма неестественно; происходящее выглядело все более угрожающим.

«А вдруг она умрет!» — с тоской размышлял Альбер, переходя из одной пустой комнаты в другую и заранее ощущая ее отсутствие. Вся атмосфера была до такой степени заряжена ею, что ему повсюду виделось ее страдание, а воображение рисовало ему картину смерти, и он явственно осознавал, до какой степени она стала его собственной жизнью, наполнила ее красками, очарованием, душой.

Он продолжал повторять «из тысячи один случай», но теперь получалось, что имеет значение лишь этот единственный случай, что только он и является единственно реальным, бесспорным, и что именно их счастье и отдает Берту на заклание.

Доктор толкнул приоткрытую дверь, положил шляпу на стул и вошел в сопровождении Альбера в комнату.

* * *

Шторы от проникающего сквозь закрытые жалюзи света казались наполненными какой-то приглушенной белой прозрачностью. Когда сиделка с малюткой на руках вошла в комнату, Берта проснулась.

— Сегодня утром вы взвешивали ее?

— Она прибавляет в весе, мадам.

— С этой вот стороны заметно, да? — спросила Берта, рассматривая маленькую красную и сморщенную головку на фоне своей гладкой груди.

Младенец сжался в руках Берты: нахмуренный, сердитый комок; он не улыбался, ни на кого не смотрел, а только, казалось, силился вырваться из мучительно сковавших его пеленок, которые мешали ему в его едва проклюнувшейся жизни. Сиделка унесла ребенка.

Берта убрала из-под головы вторую подушку и вытянулась в постели. Лежа под одной простыней, с обнаженными руками, она не чувствовала жары знойного дня и, несмотря на свою слабость, наслаждалась тем, что может привольно, без помех, раскинуться в постели.

Она листала журналы мод и предвкушала, как сошьет себе приглянувшееся ей платье; она уже представляла себя в нем, уже мысленно выбрала для него ткань и снова почувствовала себя полной сил, легкой, гибкой, порхающей по городу, более молодой и более красивой, одетой в скроенные по моде туалеты, которые она сможет, наконец, носить. После длительного заключения, после поры тревог и скованности у нее появился большой аппетит к жизни. Она думала о спектаклях, о праздниках, в которых будет участвовать, и, мечтая об этом, готовилась к новым развлечениям, которые хотела испытать, и, конечно, прежде всего посетить то модное местечко, о котором ей зимой говорил Андре.

В четыре часа, когда Берта пила молоко, в комнату вошел Альбер.

— Дорогая, ты хорошо выглядишь, — заметил он, беря с подноса Берты печенье. — Скоро ты сможешь вставать. Конец сентября мы проведем в Суэне.

— А что если нам поехать к морю?

— Мы не сможем путешествовать с месячным младенцем. И тебе сейчас очень нужен покой. Я только что прочитал одну интересную книгу, — сказал он, опуская глаза на брошюру, которую держал в руке. — Это про воспитание. Вторую часть можешь не читать. Ты смотришь картинки, — заметил он, поднимая с пола один из журналов мод, упавший под кровать.

— А! Да это так, глупости! Я попросила сиделку принести мне иллюстрированные журналы.

— Это тебя развлечет. Сейчас не надо утомляться. Прочтешь потом, — сказал он, кладя книгу на стол. — Пойду погляжу на малютку.

— Она спит.

Альбер вошел в соседнюю комнату, раздвинул занавески и посмотрел на едва выглядывавшую из простыней крохотную головку с черными волосиками.

 

VIII

Двери столовой открылись, Альбер посмотрел на часы, показывавшие полночь, и в этот момент к нему подошел Перье.

— Вы были позавчера у Руанаров? — спросил Перье. — Я узнал вас только тогда, когда вы уже уходили.

Слушая его, Альбер сохранял угрюмый, сонный вид, словно отказывался играть роль гостя в спектакле, который его не интересовал.

Часть приглашенных направилась к буфету; Альбер, отойдя от Перье, сел на стул возле шкафа, который скрывал его от присутствующих. С этого места ему был виден дальний угол гостиной, где находились Ивонна Мерс и ее муж, как поговаривали, очень в нее влюбленный; эта чета беседовала с молодым человеком. Альбер отметил про себя уверенность и блеск, появившиеся у Ивонны после замужества. Ему вспомнилась неприметная внешность девушки, считавшей себя некрасивой. Ему показалось, что она в восторге от лести: ее улыбка и жесты напомнили ему движение марионетки, управляемой извне с помощью некоего уж слишком заметного механизма. «Бедные люди! — подумал Альбер, прикрывая рукой уставшие от яркого света глаза. — Ну зачем мы пришли на эту землю!»

Почти каждый день к вечеру он начинал страдать от сонливости и досады среди гула безразличных голосов и каждый раз говорил себе: «Нам следовало бы жить по-другому».

Госпожа Сегала, направившаяся было к Мерсам, заметила Альбера и села возле него.

— Сударь, у вас, кажется, родилась дочка? Судя по матери, она прелестна.

— Она совсем малышка, мадам. Ей всего восемь месяцев.

— Как очаровательна госпожа Пакари! Она прямо красавица! В ней столько жизни! А какая она простая!

— Да-да, — с улыбкой бормотал Альбер, кивая головой при каждом слове с любезным и одновременно снисходительно-мечтательным выражением, как будто слушал болтовню ребенка.

Альбер встал, прислонился к шкафу и повернул голову в сторону столовой. Возле буфета посреди группы мужчин он заметил Берту в черном, усыпанном блестками, облегающем платье; ее прекрасные, очень открытые плечи обрамлял темный мех.

Воспоминание об Ивонне Селерье воскресило в его сознании образ Берты до замужества, и его поразил контраст между Бертой прежней и той, что он видел сейчас. Он узнал этот блеск ярко освещенного тела, замеченный им тогда у Катрфажей, когда Берта впервые предстала перед ним в вечернем платье; сейчас он видел другие, более совершенные формы, другую фигуру — можно сказать, почти другого человека.

«И как это ей может здесь нравиться?» — подумалось ему.

Ее страсть к приемам, возникшую в начале зимы, ее немного детскую тягу к нарядам и развлечениям он воспринимал как своего рода вознаграждение за предыдущий год, полный лишений, но полагал, что вскоре ей это надоест.

Он подошел к буфету, взял бокал шампанского и, проходя совсем близко от Берты, сказал тихо, задержав взгляд на ее обнаженной руке, прикрытой лишь спускающейся с плеча ниткой мелких гагатов:

— Уже поздно, поехали домой.

— Погоди, — ответила Берта, живо оборачиваясь в его сторону, но не глядя на него, вся возбужденная и увлеченная беседой с другими. — Ты, кажется, знаком с господином Муссу.

Альбер протянул руку Муссу, отступил на шаг за спину Берты, чтобы поставить бокал, и как-то робко отошел от нее. Казалось, что эта высокая женщина уже не принадлежит ему, как прежде. Вернувшееся здоровье, наступившая зрелость, обретенное равновесие и угадываемая в ее расцветшем теле непривычная воля как бы делали ее свободной от него.

Берта отошла от компании вместе с Муссу. Вместе они пересекли гостиную и остановились перед мадемуазель Сирье. Девушка направилась к роялю, сопровождаемая Бертой и Муссу; она начала что-то потихоньку наигрывать.

В такси Альбер и Берта сели позднее, чем обычно. Уличная прохлада, с которой уже начинался отдых от гостей, действовала на Альбера благотворно.

— Что за отвратительный ужин! — сказал он.

Берта молчала. Он продолжал:

— Эта девушка играет недурно. Любопытно все-таки наблюдать, как от музыки даже у дураков, совершенно лишенных мозгов, лица принимают восторженное выражение. В этот момент они кажутся мыслящими.

— Почему ты уверен, что все люди, которых ты встречаешь и которых даже не знаешь, непременно являются дураками?

— Мне достаточно было немного понаблюдать за компанией, в которой мы провели пять часов: Муссу…

— У Муссу просто другая, не такая, как у тебя, направленность ума. Но он человек культурный, музыкант. Я пригласила его завтра зайти ко мне в гости.

— Мы начинаем принимать разных Муссу!

— Что тут необычного?

— Необычно то, что тебе доставляет удовольствие вращаться среди посредственных людей. Муссу так Муссу, ладно, раз уж он до такой степени музыкант…

Берта промолчала, считая бесполезным продолжать спор, где все доводы были заранее известны.

— Ты приготовил деньги? — спросила она, когда такси остановилось.

Подтянув шлейф платья и прижимая к шее отвороты своего пальто из красного велюра, она осторожно поставила на тротуар ногу в маленькой блестящей туфле, а затем быстро засеменила к дому.

* * *

Казалось, Берта специально выбирала время обеда, чтобы позвонить Муссу. Альбер ходил по гостиной, садился за стол, вставал из-за него, выходил в прихожую, с нетерпением подслушивая телефонный разговор жены, эту бесконечную, прерываемую паузами и взрывами смеха беседу, смысл которой от него ускользал.

Когда Берта входила в столовую и произносила какое-то слово по поводу Муссу, Альберу приходилось делать над собой усилие, чтобы сохранять спокойствие, что не мешало ему, однако, критиковать Муссу нарочито невозмутимым тоном, с язвительными интонациями в голосе, оспаривая все, вплоть до его музыкального вкуса.

Берта в таких случаях не нервничала, а только улыбалась, даже не пытаясь отвечать, так как несправедливость Альбера ей казалась очевидной.

«Ему не может служить оправданием даже сколько-нибудь обоснованная ревность, — размышляла она. — Его раздражает прежде всего то, что я могу восхищаться еще чьим-либо умом, помимо его собственного».

Ей казалось, что за каждым словом Альбера она различает узкие и деспотичные взгляды мужа, намеренного ограничить интересы жены только самим собой, подчинить ее своим вкусам, спрятать от людей. Когда Альбер начинал расхваливать достоинства уединенной жизни, она в этой мудрости не видела ничего, кроме усталости постаревшего мужчины, отказавшегося от сюрпризов и удовольствий свободного образа жизни, которые его жена еще не успела вкусить.

По вечерам, не успевали они выйти из дома, как скучающий вид Альбера уже вызывал у нее раздражение, воспринимался как несправедливость по отношению к ней. Обычно перед уходом Альбер справлялся о малышке и упрекал Берту за ее безразличие. Она говорила себе, что муж для собственного удобства, дабы держать ее в зависимости от себя, будет спекулировать на ее материнских чувствах вплоть до того времени, пока она не достигнет старости. Поэтому недавно проснувшаяся в ней тяга к светской жизни подкреплялась еще и бунтарством, ее притязаниями на независимость.

Берта не задавалась вопросом, действительно ли она любит эти выходы в свет, но не видела никаких причин для того, чтобы отказываться от приглашений. Легкие беседы, атмосфера радушного приема и улыбок воспринимались ею как отдых. К тому же в этом не единожды охаянном Альбером кругу она открывала для себя интересных мужчин; менялись люди, менялись и мнения, истина казалась все менее суровой, а жизнь — все более полной и легкой, и Берта чувствовала себя в какой-то мере освободившейся от деспотичного интеллекта мужа, от тягостной власти негибкой, не всегда приемлемой для нее манеры мышления.

* * *

Берта считала необходимым приобщить к развлечениям Андре и пыталась зазвать его в те салоны, куда приглашали ее саму. Она вбила себе в голову, что нужно женить его. Андре казался очарованным девушками, которых описывала ему Берта, и охотно соглашался на встречи, подготовленные в большой тайне; однако во время этих свиданий занимался только Бертой.

— Я уверяю вас, она очаровательна, — сказала Берта как-то раз после обеда, покидая аудиторию, куда она привела Андре, чтобы показать ему мадемуазель Югон. — Большая шляпа ей была бы больше к лицу… Нам будет здесь очень удобно, — проговорила она, входя в кафе-кондитерскую.

Они уселись за небольшой столик и тихими голосами продолжали оживленно беседовать.

— Если вы не женитесь молодым, вы не женитесь никогда.

— Почему вам хочется, чтобы я женился?

— Потому что жениться нужно. Кем вы иначе станете? Милым юношей, у которого будут приключения и который кончит бестолковым браком. Вас что, так манят приключения?

— У меня нет никаких приключений, и я их не ищу.

— Вот эта женщина в вашем вкусе? — спросила Берта, заметив даму, смотревшую на Андре.

— У нее красивые глаза.

— Красивые глаза! Вот, и этим все сказано, так ведь? Но я за вами наблюдаю, шалопай вы этакий! — воскликнула она, ударив его своей большой муфтой.

— Мы забыли заказать чай, — заметил Андре, выпрямившись на стуле, чтобы сделать знак гарсону. — Вы продолжаете кататься на коньках?

— Нет, — ответила Берта.

Она поставила ноги на поперечину стоявшего рядом стула и откинулась назад в плетеном кресле; внезапно замолчав и став рассеянной, она с усталым видом сняла перчатки.

* * *

— Этого и следовало ожидать. Ты слишком переутомляешь себя после родов. Каждый день у кого-нибудь в гостях… Ты совершенно не отдыхаешь, — сказал Альбер однажды вечером, когда Берта, одеваясь, чтобы отправиться к Гравьерам, почувствовала вдруг усталость, резко сдернула только что надетые кружевные чулки и легла в постель.

Теперь такого рода усталость она ощущала после любой, даже совсем небольшой прогулки, и особенно к вечеру. Она поздно вставала, снова ложилась отдохнуть после обеда, то и дело сокрушаясь по поводу своего бездействия. Она стала очень раздражительной, пребывала в дурном расположении духа. Желание выезжать уже пропало, хотя при этом она сожалела об отсутствии интереса к тому, что так веселило ее прежде. Она чувствовала себя изменившейся и постаревшей. Мысль о том, что кто-то должен прийти к ней с визитом, мучила ее целый день. Она перестала встречаться со всеми, за исключением Андре. Однажды во время беседы с ним она встала, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.

Она внушила себе, что люди наводят на нее скуку, что она ненавидит свет и что ей мил один лишь покой. Повсюду ей виделись лишь лесть да злоба. Она говорила себе: «Это Альбер разрушил мои иллюзии своей вечной критикой всех наших знакомых, его мрачный ум срывает покровы буквально со всего. Его бесило то, что я радовалась обществу других людей. Раньше я раздражала его своей любовью и своей привязанностью, а теперь его задевает моя веселость, живость, то, что меня постоянно окружают люди».

Она часами лежала на одном и том же месте, лицо ее постоянно искажалось нервной гримасой, которую Альбер, проходя по гостиной, узнавал с первого ззгляда.

В ее сознании всплывали, воскрешая прежние муки, картины давно ушедших в прошлое тягостных дней, сказанное когда-то Альбером слово, его поведение, какой-нибудь, казалось бы, давно забытый эпизод их отношений. «Он никогда не любил меня, — говорила она себе. — Отсюда все беды».

Чтобы освободиться от этих размышлений, она входила в комнату дочери, беседовала с кормилицей, брала малютку на колени, кормила ее, одевала, словно таким образом хотела проникнуться той материнской любовью, о которой говорят, что она способна заполнить все сердце. Склонившись над колыбелью, Берта созерцала немое и неспокойное маленькое существо, пытаясь удержать своим взглядом ненадолго останавливающиеся на ней глаза малышки, в которых, к ее удивлению, уже сквозило что-то похожее на мягкий свет мысли. Вначале все находили, что девочка похожа на Берту и немного на Альбера. Потом она стала напоминать то госпожу Дегуи, то Эмму, то тетю Кристину, после чего лицо ее обрело какие-то новые, совершенно не знакомые и непонятно откуда взявшиеся черты.

После этих вспышек внимания к ребенку Берта возвращалась на диван еще более усталой. Когда Альбер заходил к ней, она держалась подальше от света лампы. На первые вопросы Альбера она отвечала тихим голосом. Он мягко начинал расспрашивать ее. Однако тут же, выходя из себя от неразговорчивости Берты и ее недопустимой меланхолии, начинал кричать:

— Ты же больна! Это очевидно. Вот он, результат твоего нелепого образа жизни.

Резким жестом он поднимал абажур лампы так, чтобы на лицо Берты упал свет, и возвращался к себе в кабинет. Он погружался в прерванную работу, но без всякого удовольствия, ощущая себя одиноким и побежденным.

* * *

— Я советую прежде всего отдых, причем за городом, — сказал врач, продолжая писать, не поднимая глаз от бумаги.

— Долго, на несколько месяцев? — спросила Берта.

— Да, на несколько месяцев.

Альбер сидел в глубине комнаты и разглядывал книги, которыми были заставлены стены. Он поднялся и, трогая в кармане жилета приготовленные золотые монеты, сказал Берте вполголоса:

— Ты могла бы поехать в Нуазик.

— Только не сразу.

— Моей жене следует ехать немедленно? — громко спросил Альбер.

— Нет, но слишком затягивать с отъездом не стоит.

— Может быть, горы или какой-нибудь другой особый климат?

— Нет, просто сельская местность.

 

IX

«Бедная девочка, какая она мужественная!» — думала госпожа Шоран всякий раз, когда видела Эмму с ее неизменным строгим выражением лица, похудевшую, всегда занятую по дому. Когда кто-нибудь произносил имя Эдуара, Эмма замолкала, затем переводила разговор на другую тему.

— Как он похож на своего отца! — воскликнула госпожа Шоран, приподнимая вуалетку, чтобы поцеловать Рене, с улыбкой приближавшегося к ней.

«Может быть, вот этот жест, — думала Эмма. — Цвет глаз. Но это не он! Что такое сходство или воспоминание, когда хочется видеть перед собой его, слышать его голос, ловить его живую мысль!»

Запершись у себя в комнате, уткнувшись лицом в ладони, она кричала: «Эдуар!» — и, вкладывая в это имя все прошлое, ждала, когда же горе наконец убьет ее. «О чем они говорят? Позднее… Время… Другая жизнь благодаря детям. Разве им понять! Они же его не знали! Никто так не любил друг друга, как мы с ним!»

Эта спальня, это кресло в гостиной, в котором он обычно сидел и на которое она в первые дни заходила взглянуть с надеждой обнаружить тут хоть частичку его, теперь были еще более пустыми и холодными, чем улица, и отталкивали ее; она ходила по дому, не останавливаясь и безразлично взирая на окружавшие ее предметы, и не было у нее больше никакого пристанища. Два их соединенных вместе существа, то, что было в душе, что менялось, что было жизнью, теперь исчезло, а жизнь продолжалась. Но вот только можно ли назвать это жизнью? Не похоже ли это на сон, на смутный образ, который вот-вот должен развеяться? Даже прошлое с его счастьем казалось теперь нереальным. Долго ли оно длилось? И существовало ли когда-нибудь?

И все-таки эта жизнь ежеминутно напоминала ей о себе. Нужно было смотреть за домом, за детьми, за хозяйством. Мыслями находясь далеко, она искала себе работы, делала привычные жесты, активная, но полуживая.

Позже, когда Эмма узнала, что госпожа Дегуи переедет к ней жить, ей показалось, что что-то в доме будет нарушено; она опасалась за свое одиночество, боялась, что лишится общества того, кто был все еще возле нее. По вечерам, когда дети спали, она шила, и постепенно это вошло у нее в привычку. Так она бодрствовала вместе с ним. Он был настолько причастен к тишине, что этот час так и остался их общим мгновением; ее горе в такие моменты немного смягчалось.

Спустя несколько месяцев после приезда матери, Эмма стала замечать некоторые изменения в ее характере. Она часто заставала мать неподвижно сидящей в кресле, с бледным лицом и взглядом, устремленным в окно. Если кто-нибудь входил к ней в комнату, она, улыбаясь, лишь поворачивала голову навстречу, не меняя позы. Казалось, госпожу Дегуи вполне устраивала ее бездеятельность, столь противоречащая ее обычным привычкам. У нее исчезла вдруг и прежняя манера живо реагировать на окружающее, и былые причуды, и ее юмор — все, что раньше было самой сутью ее натуры. Она стала совсем другой женщиной, пришедшей откуда-то из старости, и до странности кроткой. Вечерами она читала маленькой Жюльетте рассказы Нодена, а потом уносила книгу с собой, чтобы в свое удовольствие продолжить это завораживающее ее детское чтение. Шум, который поднимали дети, визиты, разговоры утомляли ее, но она в полном молчании продолжала вязать свое кружево, что требовало хорошего зрения, проворных пальцев и большого внимания. Когда она узнала, что Берта собирается провести лето в Нуазике, то поначалу не слишком обрадовалась, потому что Жюльетта как раз только что потеряла ее ножницы. Смерть госпожи Боро, о которой Эмма боялась ей сообщить, едва тронула ее уже немного охладевшее и равнодушное к земным делам сердце. Ослабев от возраста, но бессознательно приблизившись к вещам вечным, она с ее несколько вялой безмятежностью обрела некое величие.

Эмма написала Берте, что мать кажется ей совершенно изменившейся; Берта ответила, что письма госпожи Дегуи (правда, теперь более прилежно написанные и более короткие) обнаруживали все то же биение жизни и присутствие мысли, что и прежде. Она сообщала, что приедет на следующей неделе вместе с дочерью и Селиной.

* * *

На лестнице слышна была шумная возня детей; приехавших окружали счастливые лица, и Берта, подумав об Эдуаре, крепко обняла сестру.

В этих старых комнатах Берта погрузилась в прошлое, стараясь почувствовать его как можно острее и как бы даже оживить его. Ей хотелось бы полнее ощутить возвращение в детство, в свою первую семью, и, чтобы воскресить стершиеся воспоминания, она приблизилась к матери, как бы говоря ей: «Ну вот! Вот я и пришла! Мы рады видеть друг друга… Ты помнишь?» Конечно, госпожа Дегуи была счастлива, но Берта видела, что радость ее уже не та: спокойное лицо, что-то вроде смутного безразличия, — нет, это уже была не ее мать.

Несколько дней Берта не выходила из дома, у нее даже не возникало желания взглянуть на окрестности, которые были так тесно связаны с ее юностью и ее любовью. Она искала в саду уголки, где играла ребенком. Ей хотелось отыскать следы своих первых радостей и забыть все, что произошло потом. В своих воспоминаниях она видела девушку, блуждающую по этим дорогам, доверчивую, сильную, с сердцем, полным надежд и любви. «Как я изменилась!» — мысленно говорила она. Берта скрывала свою печаль от Эммы. Сестре ее страдания показались бы детским лепетом. Тем не менее она завидовала душевному спокойствию сестры, лишенной всего. «Она одинока, — размышляла Берта, — но они расстались, наполненные друг другом».

— Тебя скоро захочет видеть госпожа Дюкроке, — сказала Эмма, садясь возле Берты в садовое кресло.

— Много сейчас народу в Фондбо?

— Жених Маргариты… Они два месяца назад обручились. Ожидают Лорана. А главная новость — приезд Лазара Эснера. Это его первое появление в Фондбо после десятилетнего отсутствия. Он должен был приехать позавчера. Я не удивлюсь, если на этой неделе он нанесет нам визит.

— Он уже немолод, — произнесла Берта, глядя на маленького Жана, который, подражая пыхтящему паровозу, тянул по песку какую-то коробку.

— Спеть… — сказал Жан.

— Ты хочешь, чтобы я спела? — спросила Берта, подбрасывая мальчугана:

— Спеть… дама-тартинка…

— А! Ты, значит, тоже любишь эту песенку… Мне когда-то пела ее тетя Кристина, — проговорила Берта, повернувшись к Эмме. — Помню, от этих слов у меня слюнки текли. Ну, хорошо! Слушай, — сказала она, убирая локоны со лба ребенка.

Медленно и загадочно, словно убежденная в важности и чудодейственности слов, она запела, глядя на маленькое сияющее личико:

* * *

— Ты присматривай за дочкой! — сказала госпожа Дегуи, выглядывая из окна своей комнаты. — Я боюсь, как бы осы ее не покусали.

— Бай-бай, нужно спать! — сказала Берта, поправляя зонтик над люлькой.

Она поднялась к себе в комнату за почтовой бумагой и замедлила шаг у двери госпожи Дегуи, отдыхавшей после обеда. Подумав, что Эснер придет, может быть, как раз сегодня, она, проходя мимо зеркала, взглянула на свою блузку, потом подумала и надела другую.

Ей вдруг вспомнился один очень давний случай: как-то раз она увидела Эснера на скалах в Медисе; он держал тогда под мышкой, прикрывая рукой, дамский плащ. У Берты до сих пор был перед глазами этот плащ в черно-белую клетку с каемкой гранатового цвета, и она подумала, спускаясь с бюваром в сад: «Интересно, но тогда мне это показалось вполне естественным. Лишь много позже я поняла, что это был плащ Мари Брен».

Горячая тень под пихтой пахла смолой. Кончиком ветки Берта смахнула с железного столика песок, оставленный детьми, потом села, нажала на крышку чернильницы, которая, подпрыгнув, открылась, и начала писать письмо Альберу.

Ненадолго погрузившись в полудрему, она откинулась на спинку кресла и чуть погодя продолжала: «Пишу тебе в саду. Погода великолепная. В Фондбо, кажется, приехал Лазар Эснер».

Она снова прижалась спиной к креслу и закрыла глаза. Погрузившись в розовый тепловатый туман, она слышала доносившиеся с разных сторон звуки фортепьяно, раздававшиеся то совсем рядом, то откуда-то издалека. Она с трудом открыла глаза, заметила стоявшую перед домом Селину, вновь закрыла глаза, потом встала, легла в шезлонг и заснула.

Во сне она почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она открыла глаза и увидела Лазара Эснера.

— Простите, — сказал он. — Госпожа Пакари, если не ошибаюсь? Мне показалось, что это Эмма, я хотел застать ее врасплох и вошел через огород. Несколько лет назад в Париже я имел удовольствие встречаться с вашим мужем. Вас я тоже когда-то видел…

— В Медисе, — ответила Берта.

— Да, в Медисе. Вы были тогда совсем ребенком. Я хорошо это помню.

Он разглядывал Берту своими маленькими неподвижными глазами, и какая-то кривая улыбка застыла в его коротких вислых усах.

Фортепьяно стихло. На крыльцо вышла Эмма. Берта оставила их одних, вернулась под пихту, забрала бумагу и отнесла ее в комнату.

Спустившись снова в сад, она подошла к детям, которые как сумасшедшие бегали туда-сюда и издавали дикие крики.

— Твои маленькие друзья уже поели? — спросила она Рене.

Мерседес подошла к Берте, подставила щечку и опустила глаза.

— А Пьер не хочет играть, — сказала Жанетта Фрапен. — Дурачок, он боится белой кошки.

Берта взяла Пьера за руку и увела его в сторону, чтобы не встречаться с Эснером и Эммой, подходившими к дому.

— Идем! Пошли поищем ее вместе.

Дети обступили Берту со всех сторон. Они медленно продвигались в глубь сада, всматриваясь в подозрительные заросли, где, съежившись, пряталась белая кошка, готовая пуститься наутек, как только ее обнаружат. Они ступали осторожно, с напряженным вниманием, затаив дыхание, и до такой степени уверенные в том, что вот-вот им придется бежать, что на поворотах у рощиц они буквально замирали.

— Дети вас обожают, — сказал Эснер, когда Берта подошла к Эмме.

— Благодаря им после обеда я неплохо поразмялась. Я заметила, что совсем разучилась бегать.

— Госпожа Дюкроке просила напомнить вам, что она хотела бы видеть вас у себя. У нее очень обширная увеселительная программа. Намечаются пикники…

— Я смотрю, в Фондбо не разучились развлекаться? — заметила Берта.

— Госпожа Дюкроке — женщина энергичная; ведь удалось же ей заставить меня сюда приехать. Но такого ига я, право, не ожидал. Я по-прежнему предпочитаю молодость, очень веселую и очень утомительную, за которой можно угнаться разве что на машине или на коне. Извините, — проговорил он, взглянув на часы, — я боюсь опоздать.

Эмма и Берта проводили его до дороги.

— Ну, так значит, я передам, что вы придете, — сказал Эснер, повернувшись к Берте, когда сестры остановились.

Он перестал улыбаться и с серьезным выражением лица пожал Эмме руку.

— Вам не обязательно проходить через Нуазик, — сказала она. — Идите лучше по сент-илерской дороге…

— Я сразу его узнала, — сказала Берта после паузы, закрывая калитку сада. — Хотя я представляла его себе другим. Он постарел.

Она отмахнулась рукой от зависшего в воздухе, похожего на столб дыма, мельтешащего роя мошкары и спросила:

— Ты часто видела его прежде?

Ей хотелось, чтобы Эмма рассказала ей о Мари Брен, к тому же она внушила себе, что нужно вопросами отвлекать сестру от ее мыслей. Но Эмма оставалась безмолвной. Любое новое лицо, малейший контакт с внешним миром, нарушая ее привычки, усугубляли страдание.

Она вошла в дом. Берта осталась в саду и села на скамейку. В сумерках стаи птиц слетелись на большой вяз и устроили там невообразимый концерт.

«Он производит хорошее впечатление, — подумала Берта. — Только мне не нравится его улыбка. И какие у него маленькие глаза!»

Она вновь увидела его задержавшийся на ней взгляд, слегка смущенное и ласкающее выражение, за которым она сразу инстинктивно разглядела слабость мужчины, порабощаемого женщинами; потом ей вспомнился образ внушающего робость человека, каковым она представляла его еще совсем недавно.

После ужина Берта вышла в сад и опять вернулась на ту же скамейку. Через окно темной гостиной видна была голова госпожи Дегуи, сидящей в столовой под самой лампой.

Внезапно, откуда ни возьмись, из ночной тьмы перед Бертой появился мужчина.

— Вы! — воскликнула Берта, узнав Андре.

— Вы меня еще не ждали, — ответил он. — Да! А я вот взял и приехал! Иду сегодня утром мимо вокзала Монпарнас. Уже сильно припекало. Знаете, какая мглистая жара на серых улицах? И мне подумалось: «В Нуазике сейчас солнце приятное, деревья зеленые. Берта сидит в своем саду». Вот я и говорю себе: «Если я сяду в поезд, который отправляется в десять двадцать, то сегодня же увижу ее».

— Но ваш экзамен! Что скажут ваши родители!

— Посмотрим. Я сейчас прямо с вокзала.

— Какой же вы все-таки проказник!

— Хорошая это штука, железная дорога. Сегодня утром я был в Париже, а теперь вижу вас. Еще недавно я полагал, что прогресс науки быстро истощит наш мир, но сейчас вынужден признать, что он преподносит нам все новые и новые сюрпризы, порою даже весьма приятные. Париж отсюда мне кажется невероятно далеким. Более далеким, чем если бы я приехал в дилижансе.

— А как же ваш экзамен?

— Я должен был сдать его, я подготовился. Но подвела трусость. Я и раньше часто так отступал, в тот самый момент, когда успех был уже обеспечен. Ну да ладно! Я сыт по горло Парижем.

— Надеюсь, завтра утром вы сядете в поезд и возвратитесь в город.

— Нет, я хочу присмотреть за вами. Мать написала мне, что сюда приехал Эснер. Это опасный человек. А вы тут одна.

— Вы считаете, что я в опасности? — спросила она, смеясь.

Она выпрямилась на скамье и бросила взгляд на Андре, чье лицо в темноте с трудом различала.

— Вы же знаете, что я женщина благоразумная.

— Это вы полагаете, что вы благоразумны, но полной уверенности у меня нет.

— Какой вы смешной! А кстати, вы часто слышали про него: скажите мне, что он за человек, этот Эснер?

— Человек, который любит женщин.

— А Мари Брен?

— Она долгое время была его любовницей. Он любил ее по-своему, заставляя страдать, и одновременно любил всех попадавшихся ему на пути женщин. Вы знаете, она покончила с собой. Этот удар сильно подействовал на него. Он покинул свет из отвращения к себе и сейчас сохраняет строжайшую верность этой бедной женщине. Можно, конечно, сдерживать себя какое-то время, только я сомневаюсь, что человек может измениться; суть все равно остается прежней.

— Будьте спокойны, я не собираюсь будить его чувства. Вы не хотите повидаться с Эммой? — спросила Берта, коснувшись руки Андре.

— Нет, я пойду ужинать. Завтра я вернусь. Не говорите, что вы меня видели. До свидания, очаровательная сударыня! — произнес он, бесшумно ступая по лужайке.

* * *

Госпожа Дюкроке пригласила на сентябрь Грансеней; она ожидала своих двух зятьев, а Эснер уезжать, похоже, не собирался. Комнаты на втором этаже были заняты; так что нужно было попросить Лоранов уступить госпоже де Грансень комнату в пристройке.

Вставая всегда очень рано после бессонной ночи, госпожа Дюкроке размышляла о домашних хлопотах, хотя и обременительных, но необходимых для ее активной, стремящейся все организовать натуры. Более беспокойная и педантичная, чем в прежние времена, но по-молодому стройная и веселая, она поднималась и спускалась по лестнице, расхаживала в своей короткой юбке по саду, сунув секатор в карман миниатюрного черного передника из шелка, подзывала садовника, собирала цветы, размышляла по поводу какого-нибудь очередного счета, затем проверяла вазы в гостиной, меняла совсем еще свежие букеты, — и все исключительно для того, чтобы не сидеть сложа руки.

«Какая замечательная женщина!» — восклицал Реймон д’Андуар, жених Маргариты. Однако еще больше он восхищался своим будущим тестем из-за его представительности; подражая господину Дюкроке, Реймон носил такие же просторные светло-серые костюмы с приколотым к лацкану пиджака цветком. Каждое утро он поднимался в пять часов и сопровождал господина Дюкроке на охоту, но после обеда, когда в библиотеке он садился беседовать с Маргаритой, взгляд его постепенно тяжелел, и наконец он на несколько часов бесследно исчезал.

— Уверяю вас, он пошел отсыпаться, — заметил однажды Андре, провожая Берту домой в своей английской двуколке. — Вы допускаете, что родители могут отдать за этого законченного мужлана, который им нравится только потому, что зовется графом д’Андуаром, свою великолепную дочь, воплощение чувственности и молодости? Я как-то раз поцеловал эту свеженькую Маргариточку. Вы тогда еще поругали меня. А напрасно: по крайней мере у нее есть мой поцелуй.

— Воспоминание о вашем поцелуе ей не так уж и необходимо, — сказала Берта. — Если ей станет скучно с мужем, то вы, может быть, окажетесь истинным виновником какого-нибудь ее безрассудного поступка.

— Вот она, ваша мораль! — отозвался Андре. — Виновна, значит, плоть, а тех, кто заживо хоронит прекрасное тело, следует прощать. Если эта женщина совершит, как вы называете, безрассудный поступок, то она столкнется с совершенно дисциплинированным обществом, которое обличит ее в распутстве, она закончит свои дни в раскаянии и угрызениях совести — будет мучиться и страдать. Наше сознание так сформировано обществом, что его жертвы еще просят прощения.

— Вы судите о других по себе. Вы полагаете, что в жизни существуют одни лишь любовные услады.

— Ох! Столько странных вещей видишь вокруг себя, — продолжал Андре, всегда старавшийся пробудить у Берты бунтарские чувства в отношении того социального статуса, которым ей следовало бы быть недовольной.

— Вы анархист.

— Мы захватим вас с собой в субботу, — сказал Андре. — Эснер спрашивал меня, будете ли вы на ужине у супругов Грансень.

* * *

В тот вечер в Фондбо на ужине в честь Грансеней было двадцать человек. Стол был сплошь уставлен купающимися в переливах хрусталя орхидеями, глаза присутствующих блестели при свете свечей: мягкий, теплый их свет освещал обнаженные плечи. Берту посадили рядом с Эснером.

— Я вижу, вы любите шампанское, — сказал Эснер. — А я думал, что дамы сейчас уже не пьют ничего, кроме воды. Мне даже кажется, что вы гурманка.

— Это потому что я посоветовала вам попробовать телятины. Этот ужин и в самом деле заслуживает внимания. Он великолепен. В Париже едят очень плохо.

Берта подняла бокал шампанского и заметила Андре, сидевшего на другом конце стола; он пил одновременно с ней, глядя на нее поверх своего бокала.

Эта встреча взглядов вызвала у нее улыбку. Все казалось забавным и приятным в этом легком оцепенении, полном витающих вокруг отголосков и отблесков.

Она продолжала:

— Но зато в Париже беседуют. То есть такое впечатление, что люди никогда не говорят о себе…

Внезапно гул голосов стих. И чтобы беседа вновь оживилась, в воцарившейся тишине госпожа Дюкроке спросила своим полным неутомимой веселости голосом:

— Ну что? Жан, кто же все-таки выиграл эту партию в теннис?

Жужжащий гомон за столом тотчас возобновился.

— Вы правы, что присматриваете за мной, — сказала Берта. — От этого шампанского можно потерять голову.

— Нет, мадам, вы никогда не теряете голову.

— Вы полагаете, она у меня крепкая?

— Когда в голове что-то есть, то ее не так уж легко потерять.

— Однако… есть вещи…

— Очень мало, — возразил Эснер. — Значительно меньше, чем думают. Когда я жил в Париже, то часто ходил там смотреть на сумасшедших…

— Вы хотите меня испугать? — со смехом спросила Берта.

Она повернула голову к Эснеру, чувствуя, что взгляд у нее стал менее подвижным, а глаза сильно блестят. «Ему кажется, что я уже немного пьяна», — подумала она, невольно продолжая улыбаться при этой мысли. Сама же она, напротив, чувствовала, что ум у нее обострился, обрел особую ясность, и от ее внимания не ускользнуло, что во время разговора с ней опущенный взгляд Эснера время от времени как бы невзначай скользил по ее корсажу.

— Когда сумасшедшие рассказывали мне свои необыкновенные истории, я часто замечал у них на лицах нечто похожее на лукавство. У них был такой вид, словно они не совсем верят тому, о чем говорят.

Гости, с шумом отодвигая стулья, поднялись из-за стола. Берта налила немного воды в свой бокал, быстро подняла упавший под ноги кружевной носовой платок и взяла Эснера под руку.

— Вы своеобразный человек, — проговорила она. — Позавчера вы сомневались в наличии у женщин здравого смысла, а сегодня — в их способности совершать глупости.

Рауль сел в малой гостиной за рояль. Потом он встал, чтобы убрать ковер, и его место заняла госпожа Ландро, а он начал танцевать с Терезой, глядя большими веселыми глазами поверх плеча партнерши на подходивших к двери людей.

Эснер заметил в вестибюле Берту. Он направился к ней со счастливой улыбкой на лице, но, словно пожалев о своем слишком порывистом движении, тут же безразличным тоном произнес:

— Потанцуем?

— В гостиной душно, — сказала Берта. — Сейчас Ивонна будет петь.

— Как много на лестнице людей, — заметил Эснер, обращая внимание Берты на сидящие на ступеньках пары. — Совсем как в Англии.

— Там, наверху, должно быть, очень хорошо, — проговорила Берта.

Луиза Клюне опустила голову и придвинулась к Люсьену, чтобы пропустить поднимавшуюся по лестнице Берту.

— Я прямо боюсь наступить кому-нибудь на руку, — сказала Берта, слегка приподнимая юбку.

Она села у изгиба лестницы, а Эснер немного ниже почти улегся у ног Берты, положив одну руку на ступеньку, на которой она сидела.

— Женщина вовсе не обязательно заблуждается, когда предается тому, что мы называем безумием, — сказал Эснер. — Она повинуется доводам разума. Правда, чаще всего эти доводы оказываются шаткими.

«Он считает меня добродетельной женщиной, — размышляла Берта, слушая его, — и хочет покорить меня высоконравственными речами. Но мне-то ясно, что за этим его рассудительным тоном скрывается несчастный слабый мужчина, который старается понравиться. Стоило бы мне только опустить руку, как бы невзначай коснуться его пальцев, и он бы заговорил совсем по-другому!»

Голова Эснера находилась внизу, и, слушая, как он говорит с нотками наставительности и пресыщенности в голосе, она не могла оторвать взгляда от его руки, вытянувшейся на ступеньке и словно подбирающейся к ней. Эта неподвижная рука, лежащая в тени, совсем близко от нее, притягивала ее к себе. Но она знала, что сделать это столь легкое движение, движение непринужденно упавшей руки, она не решится никогда. «Он прав, — мысленно говорила она себе, — я добродетельная женщина. И я слишком хорошо понимаю и его, и саму себя».

— Вон там Шоран идет по вестибюлю, — сказал Эснер, — я уверен, что он ищет вас. Вот он остановился. Смотрит в нашу сторону.

— Здесь темно. Оттуда нас увидеть невозможно.

— Этот Шоран — славный парень. Вы давно его знаете?

— Мы с ним дружим с детства, — ответила Берта. — Когда мне было восемь лет, он едва не убил меня. Он хотел перебросить мяч крокетной клюшкой через бассейн, что перед замком. И попал мне прямо в лоб. Я даже не почувствовала никакой боли. Я очень хорошо это помню. Я впала в какое-то оцепенение, мне захотелось спать. Моя гувернантка закричала: «Ей нужно ходить!» Похоже, что если бы я тогда заснула, то могла бы умереть. Под бровью у меня до сих пор осталась отметина.

Эснер встал, поднялся на одну ступеньку и сел возле Берты.

— Ее видно, только когда я закрываю глаза, — сказала Берта, трогая пальцем веко.

— Покажите.

Очень осторожно, кончиками пальцев, почти не касаясь ее, от отвел руку Берты, но она заметила его смущенный взгляд.

Он слегка отстранился от нее и сказал естественным тоном:

— Великое это все-таки чудо — быть живым! Вы вот задумывались когда-нибудь о жизни сельди? Сначала она рискует быть съеденной своими же родителями…

Берта заметила, что пары стали покидать насиженные ими ступеньки.

— Нам лучше вернуться в гостиную.

— Где же вы были? Тут сейчас решили организовать поездку в Бруаж, — сказал Андре, подходя к Берте. — Госпожа де Грансень, оказывается, никогда там не была.

Эснер взглянул на Берту.

— Неплохая идея. Как вы считаете? — спросил он.

— Только это очень далеко! — говорила госпожа Дюкроке, стоя в группе оживленно говорящих людей. — Выезжать надо будет на рассвете.

Эснер приблизился к госпоже Дюкроке и с внезапной любезностью предложил:

— Двух человек я могу взять в свою машину!

Затем он возвратился к Берте.

— Похоже, поездка действительно состоится, — сказал он. — Одно место в моей машине ваше.

И с появившейся дерзостью вдруг добавил:

— Чтобы видеть вас целый день рядом с собой.

— Кажется, решено съездить в Бруаж, — сказала Берта, резко поворачиваясь к Мари-Луизе и все еще улыбаясь кокетливой улыбкой, предназначенной Эснеру.

Ее спросили о муже и о ребенке.

— У Альбера все в порядке. Он очень занят. В конце месяца он навестит меня. Малышка ведет себя хорошо. Жизнь в деревне пошла ей на пользу.

В громком шуме голосов она отвечала на вопросы, подходя то к одному, то к другому, и на лице ее застыло неопределенное счастливое выражение, как после смутного сна, в котором ничто уже не имеет значения: ни этот мужчина, следящий за ней взглядом, ни ее собственная смелость, ни муж, о котором она говорит таким естественным тоном и который кажется ей какой-то далекой, как бы находящейся за пределами ее жизни реальностью.

К Берте подошел Андре и лукаво посмотрел на нее.

— Ехать решено во вторник, — проговорил он.

— Выбрали вторник, — подтвердил Лоран.

— Во вторник! — воскликнул Эснер.

Слово «вторник» доносилось до Берты со всех сторон и звучало для нее по-особенному, словно было наполнено скрытым смыслом и обозначало некую фатальную дату.

— Оденьтесь потеплее, — сказал господин Шоран, когда Берта закрепляла сзади вуаль. — Возвращаться будем в открытой коляске.

Он смотрел через оконные стекла веранды на яркие фонари экипажа Ландро и увидел, что его собственная коляска с открытым верхом только что остановилась перед домом. Он пошел и помог госпоже Авриль сесть в ее коляску, непрестанно дергавшуюся то вперед, то назад.

Берта протянула руку Эснеру; он стоял возле веранды во фраке и без шляпы.

— Во вторник. Вы мне обещали, — произнес он тихо.

— Я не знаю, — ответила с улыбкой Берта, грациозным движением прикрыв ноги полой белого плаща; она слегка склонила голову и прошла мимо господина Шорана.

Андре забрался на сиденье. Слуга открыл ворота. Возбужденные лошади устремились в очень темную дубовую аллею.

Воздух был теплый; над черными полями простиралось усеянное звездами небо; в лощине потянуло свежестью с болот; потом упряжка шагом одолела косогор, войдя в слой более сухого и теплого воздуха.

* * *

Берта спала крепким сном. «Войдите», — прокричала она, когда в дверь постучали во второй раз. Она открыла глаза, еще ни на что не глядя, и повернулась в постели, словно собиралась продолжать спать. «Закройте ставень», — сказала она горничной, снимавшей с кресла ее вечернее платье.

Берта пыталась вспомнить приснившийся ей приятный сон. Она была юной девушкой. Субиран взял ее за руку в саду в Фондбо, и она с улыбкой отвечала на его влюбленный взгляд. Она видела и Альбера, но он был ей безразличен.

Она спустила ноги с кровати и осталась сидеть на краю постели; сердце ее было наполнено ощущением молодой любви, которое она только что пережила вновь.

Она подумала: «Только в самой ранней молодости любишь с таким вот озорным воодушевлением. В молодости смеешься и улыбаешься как-то иначе. Все превращается в поддразнивание. Кажется, что ничто не имеет значения».

Потом она подумала об Эснере. В памяти всплывали эпизоды вчерашнего вечера. Она размышляла о них с неудовольствием.

«Я кокетничала. Чего он хочет, этот человек со своими вопрошающе-ждущими глазами, которые как будто все знают и в то же время хотят узнать что-то еще? — говорила себе Берта, пытаясь на ощупь достать голой ногой домашние туфли. — Играя, я позволила ему приблизиться к себе. Все это слишком легковесное, слишком пустое и в конечном счете слишком отвратительное. Я же ведь приехала сюда отдохнуть. И не нужны мне эти люди…» Расхаживая по комнате, она досадовала на себя и на других и с горечью повторяла: «Оставьте меня в покое!»

После завтрака она поднялась к себе в комнату с намерением написать письмо, но оказавшись за своим маленьким письменным столом, облокотилась на него и застыла неподвижно, не в силах начать. Она посмотрела в окно; подумав о старой Шолле, потерявшей недавно своего последнего сына, она поднялась и надела шляпу, чтобы навестить крестьянку.

Берта пошла дорогой, ведущей прямо к реке. Набежавшая туча отбросила темную тень, но быстро уплыла в сторону, и солнечный луч осветил какую-то колокольню на равнине, едва заметную вдали. В молодые годы Берта любила этот немного голый пейзаж, озаряемый своеобразным и прекрасным зеленоватым светом; она приходила сюда вечерами, словно на свидание с самой собой, и гуляла здесь, опьяненная простором, мыслями о любви и ожиданием счастья.

Сегодня Берта ничего этого не замечала. Она шагала, опустив голову, по берегу реки следом за каким-то возвращавшимся из школы мальчишкой.

По дороге она остановила шедшего навстречу рыбака.

— Скажите, разве мамаша Шолле уже больше не живет в этом доме? — спросила она его, кивнув в сторону одной из лачуг.

— Живет, но только возвращается поздно вечером, — ответил рыбак. — Сейчас она на своем поле.

— А это далеко отсюда?

— Рядом с лесом в Брето. Километра три будет.

Берта повернула к Нуазику. «Бедная женщина, она все еще работает», — подумала Берта, которой везде попадались на глаза обман и суровость жизни.

В столовой Эмма проверяла, как Рене выучил домашнее задание. Утратив после смерти мужа всякий интерес к своему здоровью, Эмма переутомлялась до нервных срывов и постоянно сердилась на своих детей. Несмотря на закрытые ставни, было слышно, как в тополях гуляет ветер, шумит, словно ударяющий по гравию ливень. Берта остановилась возле стола и, не садясь, бросила взгляд на открытую тетрадь. Склоненные под лампой детские головы, звук голосов, атмосфера чужого очага вызвали у нее желание уехать. Она тосковала по Парижу — не по дому, а по толпе на сверкающих огнями улицах, по людскому водовороту, который освобождает от необходимости думать и, как ей казалось, согревает душу.

— Тебе пришло письмо, оно лежит в твоей комнате, — сказала Эмма.

Письмо было от Эснера, он напоминал ей о назначенной на завтра экскурсии в Бруаж. Ему показалось, что, когда они прощались, у нее были какие-то сомнения, и он умолял ее приехать. «Какая наглость! — подумала Берта, перечитывая это чересчур лирическое письмо. — Какое же у него сложилось обо мне представление? Значит, я показалась ему такой легкомысленной?»

Она тут же написала Андре: «Я не поеду завтра в Бруаж; не ждите меня. Извините». Она отдала письмо Эмманюэлю, каждый вечер приносившему Шаппюи воду и возвращавшемуся обратно по улице, где жили Шораны.

* * *

На следующий день, посмотрев на небо, Берта подумала: «Им повезло с погодой». Потом она быстро переделала свои дела, написала письма и занялась дочерью.

После обеда к Эмме зашла мадемуазель Пика. Берта проводила ее до Нуазика и решила заглянуть к госпоже Шоран.

Сидя на крыльце под навесом, госпожа Шоран делала для семьи Персонн набитые бумагой перины. Она отличалась изобретательным милосердием.

— Перины получаются и теплыми, и легкими, — сказала она Берте своим резким голосом. — Даже теплее шерстяных. Ты передумала ехать в Бруаж? Андре очень огорчился. Я жду его с минуты на минуту, — продолжала госпожа Шоран, не прерывая своей работы и разговаривая сдержанно-бесстрастным тоном, лишь иногда бросая на Берту испытующий, немного жесткий взгляд. — Они поедут обратно через Фондбо. Значит, Бруаж не прельстил тебя?.. Может быть, ты просто устала.

Андре появился внезапно и как раз в тот момент, когда Берта вставала, чтобы попрощаться. Он сел: щеки у него раскраснелись от ветра, глаза искрились.

— Стакан воды, — проговорил он. — От этого пикника мне страшно захотелось пить.

— Сейчас будет обед, — сказала госпожа Шоран.

— Я вас умоляю! Пить!

— Эснер, когда узнал, что вы не поедете, скорчил рожу, — сообщил Андре, когда госпожа Шоран вышла. — Он человек со странностями. По приезде в Бруаж мы сначала посетили порт, а когда вернулись в то место, где должны были обедать, оказалось, что Эснер исчез. Он возвратился в Фондбо. Я узнал об этом только что. И сегодня вечером он уезжает.

— Куда?

— Просто уезжает.

Заметив на лице Берты озабоченное выражение, Андре добавил:

— Ему было скучно в Фондбо. Он ведь оригинал.

К обеду Берта вышла с опозданием. Она молчала и думала об отъезде Эснера; ее мучила совесть. Во время еды разговаривали одни дети, а женщины лишь прислушивались к их беседе.

После ужина Берта попросила перенести ее шезлонг на середину лужайки. За ней последовала мать, потом, волоча за собой кресло, к ним присоединилась Эмма.

— Какой прекрасный вечер! — сказала госпожа Дегуи, сидевшая укутавшись в шаль.

— Да, — произнесла Эмма, взглянув на безоблачное небо. И все трое опять замолчали.

В лунном свете листва словно расплылась в воздухе, утратила свои очертания и выпуклость, отчего сад стал казаться более просторным. Только пихта отбрасывала четкую тень, деревья же с более тонкими ветвями, такие как тамариск и тополя, растворились подобно клубам дыма.

Берта ощущала прилив терпкой печали, а разлившийся вокруг светлый покой, казалось, только усиливал ее; она держала руку у самого лица, чтобы смахивать пальцем набегавшую иногда в уголок глаза слезу.

— А вот и Андре! — воскликнула вдруг госпожа Дегуи.

— Здравствуйте, Эмма, — произнес Андре.

— Кажется, вам не на что сесть?! — произнесла, выпрямившись, госпожа Дегуи.

— А мне ничего и не нужно.

Он уселся на траве, скрестив ноги, и положил шляпу рядом с собой.

Госпожа Дегуи и Эмма стали расспрашивать Андре про экскурсию. Он пошутил по поводу некоторых экскурсантов и, рассказывая, несколько раз посмотрел в сторону Берты, которая молча сидела, подперев голову рукой и как бы отстранившись от беседующих.

— Какой чудесный сегодня вечер! — произнесла госпожа Дегуи со вздохом восторга. — Ни малейшего ветерка.

— Трава влажная, — сказала Эмма. — Вы напрасно, Андре, сидите на траве.

На стул поставили поднос; бокалы, стоявшие на нем, переливались в лунном свете.

— Берта! — произнес он, придвигая свое кресло к шезлонгу. — Скажите мне вот что. Сегодня вечером вам не удалось скрыть от меня свои слезы, но я уже давно разгадал вашу боль. Я понял сразу, еще в первый раз, когда мы встретились: вы стараетесь быть веселой, вы общаетесь с людьми, чтобы забыться.

Она видела освещенное луной лицо Андре совсем близко от себя и в то же время как бы на расстоянии, посреди туманного мерцания, в котором все формы утрачивали свою реальность.

— На самом деле я еще более одинока, чем кажется, — произнесла она, пытаясь улыбнуться.

Она хотела сказать что-нибудь еще, но слова застряли у нее в горле. Что она могла объяснить? Она не скрывала более катящихся по щекам слез, внезапно отбросив бесполезную гордость и перестав разыгрывать счастье.

— Я знаю, — сказал Андре, беря ее руку. — Я понял, что вы не очень счастливы. Но я не решался говорить с вами об этом. Как сказать женщине: «Доверьтесь мне», если она может ответить: «Я счастлива»? Обычно считается, что замужняя женщина обязательно должна быть счастлива и что муж может заменить ей все. Это отнюдь не невозможно, но случается как чудо, лишь в очень редких случаях. Женщины ничего не говорят. Они гордо скрывают истину. Да и кому они могли бы довериться? Только один-единственный человек имеет право спрашивать их.

Берта повернула голову в сторону дома и встала. Они прошлись по саду, по короткой белой аллее, перерезанной отчетливыми черными тенями посреди ярких от лунного света деревьев. Затем попали в непроглядную темень под пихтой, на ощупь нашли грубо сколоченную скамейку, расположившуюся возле железного стола.

Андре опять взял Берту за руку.

— Хороший вы человек! — произнесла она, легонько сжимая пальцы Андре и ощущая непривычное прикосновение этой сухощавой ладони, оказавшейся в ее руке.

— Пора возвращаться, — сказала она очень тихо.

— Побудем здесь еще немного.

Она встала; он взял ее руку и, чтобы удержать Берту, произнес:

— Если бы вы знали, как я люблю вас!

Берта высвободила руку, тронутая и одновременно немного встревоженная этой фразой, смысл которой заинтриговал ее.

С легким упреком в голосе она произнесла:

— Андре!

Он понял, что в его словах она услышала признание в любви. И тут чувство, о котором он даже не думал, произнося эту фразу, показалось ему естественным и реальным, точно он действительно испытывал любовь.

— А вы и не знали! — воскликнул он запальчиво. — А вы помните? Однажды мы поднялись ко мне; вы были в черном шелковом платье с белым гофрированным воротничком…

Берта слушала его и думала: «Что за ребячество!» Ей захотелось сказать ему с улыбкой, чтобы не обидеть: «Какой же вы еще ребенок», но он, держа ее руки в своих, глядел на нее так пылко, что она лишь тихо прошептала, испугавшись:

— Андре!

Они притихли, склонившись друг к другу, оба отягченные одним и тем же, полным удивления, молчанием.

— Пора возвращаться, — произнесла Берта обычным тоном, желая прогнать возникшее смущение.

— Прошу вас, побудем еще чуть-чуть.

Изменившимся, слабым голосом, словно обессилев от долгой внутренней борьбы, она сказала:

— Нет, идемте… Приходите завтра.

Они вернулись к дому; холодное сияние исходило от белого фасада, на котором выделялось окно гостиной, сочившееся слабым желтоватым светом.

— Вы уходите, Андре? — спросила госпожа Дегуи, резко хватая лежавшую на коленях газету.

Берта оставила Андре с госпожой Дегуи и поднялась к себе в комнату. Она открыла окно, посмотрела в сад и прилегла на кровать. Прислушалась к шагам госпожи Дегуи по коридору и снова погрузилась в свои грезы: в ушах у нее все еще звучала произнесенная Андре фраза: «Если бы вы знали, как я вас люблю!» — и она опять видела изменившееся, новое выражение глаз Андре. От всего долгого вечера и из всех сказанных сегодня слов у нее в памяти осталось только это. Отрешенная, она полностью погрузилась в это воспоминание — так, бывает, пристально, ни о чем не думая, смотрят на пламя, — и в ее оцепеневшем сознании то и дело проносилось одно и то же видение.

На обращенной к дороге стороне дома хлопнуло закрывшееся окно. Берта поднялась; начав раздеваться, она вдруг представила себе обычное выражение лица Андре и улыбнулась при мысли о своих наивных детских мечтаниях, которым только что предавалась.

Однако все время, пока она расчесывала свои разлетавшиеся в разные стороны волосы, ей слышалось: «Если бы вы знали, — как я вас люблю!», и снова на нее пристально и жадно глядели полные горячности глаза.

Она подошла к раскрытому окну, села и погрузилась в свой гипнотический сон, где снова возникал тот же образ и звучал все тот же голос.

За окном, в освещенной луной недвижной, притаившейся листве слышались то мимолетный шелест, то слабые приглушенные шумы, похожие на чье-то незаметное пробуждение; и вдруг, словно в ответ на беспредельное ночное сияние, тишину разорвал сиплый крик петуха, перепутавшего время и запевшего задолго до рассвета.

* * *

Проснувшись на следующий день, Берта с тягостным чувством вспоминала этот вечер. Она винила себя в том, что проявила смешную слабость. Мысль о предстоящей встрече с Андре была ей неприятна. Она, конечно, могла принять его как обычно и этим показать, что уже не помнит об их вчерашней беседе, но вот вернуть назад вырвавшуюся у нее в момент откровения тайну она не сможет уже никогда. «Как все-таки мало надо для того, чтобы женщина открыла сокровенные глубины своей души!» — подумалось ей.

Однако, припоминая детали вчерашнего вечера, она обнаружила, что в основном говорил один Андре. Разве произнесла она хотя бы одну сомнительную фразу, когда лежала в шезлонге или когда они гуляли по аллее, или сидели под пихтой? Она доброжелательно слушала Андре. Да, он заметил ее слезы, но ее грусть можно объяснить самыми различными причинами. Ведь это же он в конце концов объяснился ей в любви.

Успокоившись, Берта снова повторила про себя: «Если бы вы знали, как я вас люблю!» Ей вспомнились интонация его голоса, непривычная выразительность взгляда, и она вновь поддалась власти монотонной мечтательности, заполненной одним-единственным, постоянно возвращающимся образом.

Она встала с постели, сбросила с себя ночную рубашку, подобрала вверх волосы и, еще раз взглянув в зеркало, направилась в ванную.

Потом она надела пеньюар, села перед зеркалом и, откидывая голову вслед за движением руки, стала расчесывать разметавшиеся кудри. Она не думала больше ни о своих страданиях, ни о несправедливости, ни о муже. Она вновь видела перед собой господина Ле Куэ, платье, которого она носила в одну из зим.

Она протянула руку к столу, чтобы взять из-под коробки с почтовой бумагой пролежавшей там уже два месяца роман. Она вспомнила, что собиралась написать письмо Альберу. «Ладно, напишу как-нибудь в другой раз», — решила она, раскрывая недавно купленную книгу и листая самые последние страницы.

Держа в руке пилочку для ногтей, она подошла к окну и увидела сидящую под каштаном Эмму. «Она все время думает о своем горе, — подумала Берта. — Кому это нужно, такое долгое отчаяние? Когда успокаиваешься, появляется ощущение вины; а ведь защищаешься, по сути, от жизни, которая так хорошо исцеляет».

Она вернулась к зеркалу, села, взяла щетку и вновь принялась расчесывать волосы немного усыпляющими движениями; поставив на стол локоть и уставившись в одну точку, она вновь увидела взгляд Андре и услышала его голос.

«Он — настоящий ребенок», — мысленно сказала она себе, пытаясь отогнать видение. Она встала и посмотрела в окно на голубое небо над деревьями. Ей казалось, что приятный утренний воздух наполнил ее сердце смутной радостью. Напевая, она выдвинула один из ящиков, выбрала очень тонкие белые чулки и стала медленно одеваться, придирчиво оценивая мельчайшие детали своего туалета.

— Мне не нравится, Селина, как сделаны эти туфли, — сказала она горничной, когда та вошла в комнату, чтобы забрать поднос.

— Мадам, у вас есть лента для передника малышки? — спросила Селина, поднимая туфли и внимательно разглядывая их со всех сторон.

В самом деле, у нее же есть дочь… Она о ней даже и не думала. Откуда у нее сегодня такая беззаботность, такое ощущение легкости и покоя, такое обновление сердца, обращенное только к себе, все равно как в отрочестве, когда человек занят исключительно собственной персоной? Ей показалось, что сегодня впервые со времен детства она ни о чем не думала.

— Наденьте ей передник с кружевами, — сказала Берта, чтобы отделаться от бонны.

Через приоткрытую дверь в комнату маленькими, семенящими шажками вошла дочка.

— А вот и мы пришли!.. Ну, не стой здесь, — сказала Берта, мягко, кончиками пальцев, дотрагиваясь до детской головки и подталкивая дочь к выходу. — Иди, поиграй с Селиной.

Выходя из дома, Берта почему-то подумала, что сегодня Андре придет в одиннадцать часов. Она пересекла террасу и подошла к Эмме. Детская ватага кричала, что есть мочи: «Белая кошка! Белая кошка!»; маленькая Мари кинулась сначала в юбки Берты, потом покружилась вокруг своей тетки, а затем побежала в дом, преследуемая Рене.

— Я разрешила им поиграть утром, — сказала Эмма, когда Берта усаживалась возле нее на скамейку. — Такая хорошая погода. Позанимаются после обеда. А вот и Андре.

— С самой дороги слышно, как кричат ваши дети… Я проходил мимо и решил заглянуть к вам на минуту, пожелать вам доброго утра… Я не задержусь, — сказал Андре.

Он сел возле Эммы, словно боялся глядеть на Берту.

Маленький Жан принес ему свою тряпичную утку; Андре смущенно держал в руках игрушку и улыбался ребенку.

— Ты уже не играешь со своим поездом?

Лицо Андре было видно Берте, только когда он наклонялся к ребенку. Его замедленные жесты, его немного приглушенный голос, паузы, его мечтательный, какой-то даже зачарованный вид могли вполне свидетельствовать о том, что мысли его сейчас всецело сосредоточены на ней.

— Вы не поедете на этой неделе в Фондбо? — спросил он, впервые взглянув на Берту.

— Я виновата перед ними; скорее всего, я навещу их завтра.

— Хотите, я подвезу вас в своей коляске?

— Спасибо, нет. Я отправлюсь туда, только если будет хорошая погода, и хочу пройтись пешком.

С дерева с шумом, точно брошенный кем-то камень, слетел, пронесся сквозь ветви и разбился о землю плод конского каштана.

— Тут у вас, я смотрю, небезопасно, — заметил Андре.

Видя, что Эмма вроде бы не расположена оставлять их одних, он встал.

— Вы скоро собираетесь возвращаться в Париж? — спросил он.

— Где-то в середине октября, — ответила Берта.

Когда Андре уже отошел на несколько шагов, Берта окликнула его и подошла. Она проводила его до калитки и там вполголоса сказала ему:

— Не приходите больше сюда. Это опасно. Я увижу вас в Фондбо.

— В Фондбо слишком много народу. Я хочу поговорить с вами, — произнес он глухим, прерывающимся голосом.

— Послезавтра, — сказала она с улыбкой.

— Берта! — промолвил он тихо, обнимая ее взглядом.

В этот момент Эмма встала со скамьи, и Андре открыл калитку, быстро пожав руку Берты.

* * *

«Бедный Андре! Я попытаюсь его вылечить…», — подумала Берта, вспоминая это прощание с сочувствием и нежностью.

Она вспомнила, как Андре сказал ей: «Я уже давно знаю о вашей печали».

«Сколько доброты и деликатности в его голосе! — подумалось ей. — Благодаря своей чудесной интуиции, которую дают ему молодость и любовь, он разгадал меня лучше, чем тот, кто постоянно жил рядом со мной. Как он мог бы меня понимать! Ему, конечно, не пришло бы в голову укрощать мое неспокойное сердце, мою слишком требовательную молодость! Я щедро одарила бы его всем тем, что отдавала куда-то в пустоту. Я вольна принять его нежную привязанность… Я вольна в своих действиях и в своих чувствах. Человек, которому я отдала свою любовь, отказывается от нее: у него нет нужды в ней. Он взял меня в жены, чтобы изводить меня. Он сломал меня и унизил. Он даже уже не замечает меня. Разве я ему принадлежу? Он может предъявлять требование к своей жене, к бедному страдающему существу. Но я теперь уже не та прежняя жена! Мое сердце независимо, как в первый день, когда я, поверив в любовь, отдала ему себя».

Она вспомнила о полных очарования часах, которые они провели с Андре в Париже. Чтобы поддразнить его, она спорила с ним, но на самом деле они обо всем думали одинаково, потому что оба были молоды. Он слушал ее со слегка удивленным, задумчивым видом, очарованный, готовый внимать ей без конца. Он восхищался ею, подчиняясь голосу любви. Как она была словоохотлива и весела! В такие моменты Альбер переставал узнавать ее, но это и была ее истинная натура, которую она вновь обрела, это и были присущие ей жизнерадостность, обаяние, остроумие — все то, что, как она считала, уже покинуло ее: когда мужчина глядит на тебя с безразличием, то чувствуешь одни только свои недостатки, и кажется, что у тебя отняли все.

Ей вспомнились взгляды Андре, когда-то произнесенные им слова, глубинный смысл которых она начинала понимать только теперь, и его сдержанная любовь, скрывавшаяся под маской дружеской симпатии, стучалась в ее сердце.

«Смогла бы я полюбить его?» — вдруг мысленно спросила она себя. Нет. Любовь дает о себе знать совсем иначе; она переворачивает жизнь; в ней не сомневаешься. Берта продолжала, как и прежде, выходить из дома в сад, приглядывать за дочерью, разговаривать с Эммой. Однако во всем, что она делала, уже не было привкуса тоскливой необходимости. Все казалось более веселым, более простым; она чувствовала себя счастливой, как когда-то давно, когда глядела на все окружающее восторженными глазами первой любви.

«Смогла бы я его полюбить?» — неотвязно крутилось у нее в голове. Как бы желая убедить себя, что это невозможно, она представила красные щеки Андре, его слишком короткий нос и сказала себе: «Я абсолютно уверена, что он мне не нравится». Однако тут же она вспомнила другое лицо Андре: страстное, с пристальным и нежным взглядом.

* * *

На вершине косогора, там, где начинаются виноградники Фондбо, Андре остановился и положил велосипед на груду булыжника. Он вытер о траву запылившиеся башмаки, снял пиджак и подставил грудь дыханию легкого ветерка.

Он пролежал в постели до самого обеда, чтобы в дремоте время бежало быстрее. Наступал момент, которого он ждал уже целых два дня. Вот-вот он должен был вновь увидеть Берту. Ему было хорошо знакомо нетерпение желания, но сегодня он ощущал не это чувственное и как бы не зависящее от личности влечение, которое часто испытывал к самым различным женщинам. Тут слились воедино охватившие всю его душу эмоции, восхищение, чистая и вполне конкретная симпатия к одной-единственной женщине; и мысль о том, что эта женщина — Берта, замужняя и такая серьезная, добавляла таинственности событию, которое преображало его жизнь.

Вынимая из кармана зеркальце, он обернулся и заметил вдали зонтик Берты. Словно испугавшись вдруг, смутившись и оробев при мысли о встрече наедине, он поднял велосипед и вошел с ним в парк Фондбо.

Мужчины играли в теннис. Дети бегали по лужайке, поднося играющим мячи.

Андре заметил зонтик Берты сквозь листву дубов; он замедлил шаг и направился к детям Мортюре.

— Куда путь держите? — спросил он у них.

— Мы идем смотреть повозку с виноградом, которая проезжает по дороге.

— А!.. Так сегодня, значит, собирают виноград? — заинтересованно сказал он, следуя за маленьким Марком и поглядывая в сторону аллеи, к которой медленно приближалась Берта, такая простая и светлая в своем платье из белой шерсти.

Берту мигом окружили дети.

— Здравствуйте, Андре, — сказала она, высвобождая руку, которую покрывала поцелуями маленькая Анни.

По первым словам Андре, по его взгляду она почувствовала, что между ними установилось согласие — серьезное и явное.

Он пробормотал:

— Я ожидаю вас, как несчастнейший из несчастных!.. Я просто задыхаюсь. Я ведь никогда не смогу говорить с вами здесь.

К Берте подошли Мари-Луиза и Элен, и Андре, направившись к играющим в теннис, прокричал:

— О! Играют мужчины! Это уже серьезно!

Он опять вернулся к Берте. Подойдя совсем близко к ней, он пробормотал что-то недовольное по поводу соседей, с решительным видом прошел дальше, но тотчас вернулся, словно притянутый к ней невидимой нитью, которая, стоило ему удалиться, тут же возвращала его обратно. Не разговаривая с ним, казалось, даже не слушая его, Берта отвечала ему обращенной ко всем улыбкой; взгляд ее сиял, и вся она, казалось, излучала молодость, радость и вновь обретенную легкость.

— Тебе в этой очаровательной шляпе можно дать не больше пятнадцати лет, — сказала ей госпожа Дюкроке, когда слуга принес чай, который решили пить в саду. — Ты пришла пешком! Тебе не жарко было?.. Ох уж эти мужчины! Прямо не оторвешь их от тенниса! Все сюда!.. К столу!.. — прокричала она резким певучим голосом.

Берта заметила рассеянный жест Андре, взявшего пирожное с тарелки, словно он был один; она заметила его задумчивый вид, его молчание, причина которого ей была известна.

— У тебя очень хорошая учительница, — произнесла вдруг Берта, повернувшись к Мари-Луизе с зачарованным выражением на лице.

Она хотела сказать: «Вы не понимаете. И не смогли бы понять. Вы были бы шокированы. Это мое дело. И мне здесь все ясно».

Подошел Рауль в накинутом на плечи пиджаке, вытирая платком вспотевшую голову и лицо.

Он прикурил сигарету и протянул горящую спичку маленькой Бланш, а та попыталась задуть ее.

— Ну что, последнюю партию? — предложил он.

— Я — пас, — ответил Годе. — Трех партий мне достаточно. А вы, госпожа Пакари, в теннис не играете?

— Уже десять лет не играла.

— Раньше вы очень хорошо играли, — заметил Рауль. — Пойдемте! Сыграете одну партию с нами. Идем, Лоран. Андре, ты будешь в паре с Бертой.

— Уверяю вас, я даже ракетку разучилась держать, — сказала Берта.

— Увидите, мы их побьем, — сказал Андре и побежал за ракеткой Мари-Луизы.

Берта сняла свою украшенную розами шляпу, подтянула юбку и заколола ее булавкой, примерила сандалии и направилась к корту.

— Подавать буду я, — заявила она. — И не старайтесь! Есть! — прокричала Берта в тот момент, когда Рауль побежал к задней линии.

Она вновь обретала свою прежнюю ловкость. Она бегала с неожиданно юной сноровкой, с коротким криком, вроде бы как придется наносила удары и брала все мячи. Охваченная возбуждением, она залезала на сторону Андре, доставала безнадежные подачи, и это ощущение резвости и детской запальчивости возвращали ей ошеломляющий задор совсем юного возраста. Когда Андре приближался, чтобы передать ей мяч, он громко выкрикивал какой-нибудь смелый комплимент, который, однако, растворялся в восклицаниях и общем сумбуре; бегая то туда, то сюда, раскрасневшийся, поглощенный игрой, он рассказывал ей о своей неистовой любви на языке торопливо произнесенных слов и выкриков. Берта молниеносным движением брала мяч в руки и, не отвечая, тут же резко била по нему, словно ей хотелось от него убежать.

Глядя на прыжки Андре, она думала: «Он еще слишком юн, чтобы понимать серьезность того, о чем говорит. Я ему кажусь такой же молодой, как он сам. Он не думает о том, что на мне лежит вина. А виновата ли я? Что вообще можно считать серьезным? Что можно считать истинным? Я верила в священные слова, которые не имеют никакого смысла. Я верила, что можно отдаться мужчине до такой степени, чтобы даже не принадлежать себе. Но два разных существа всегда так и остаются разными существами. Личность же не меняется. Я — то, что я есть».

К корту подошла госпожа Дюкроке с маленьким Абелем.

— Вы выигрываете? — спросила она.

— Берта бесподобна!.. — прокричал Андре, поддев мяч концом ракетки. — Мы выиграли пять геймов подряд.

Рауль и Лоран, игравшие вначале небрежно, стали более внимательными. Андре и Берте противостояла теперь спокойная и неодолимая сила, которая выводила их из себя.

— Это просто какое-то невезение! — воскликнула Берта, бросая ракетку на землю.

Запыхавшаяся, она опустилась на скамейку.

— Нам не хватило всего одного гейма! И все по моей вине! Я уже не успевала следить за мячом.

— Это просто невезение! — подтвердил Андре.

Он присел рядом с Бертой. Откинув руку за спинку скамьи, он схватил ее запястье. Берта резко встала и повернула голову в сторону госпожи Дюкроке, все еще ощущая, как какой-нибудь укус, быстрое пожатие его худых хищных пальцев.

— Ну что, реванш? — подзадоривал Рауль.

— Нет! — ответила Берта. — В другой раз!

Погруженная в свои мысли, она направилась к дому. В вестибюле к ней подошла Мари-Луиза. Отвечая на ее вопросы, Берта думала: «Мне нужно с ним поговорить. Я скажу ему, что мы с ним друзья, что я всегда буду испытывать к нему большую привязанность, привязанность очень нежную, но только дружескую».

Андре стоял возле пруда и любовался кувшинками. Она подошла к нему; пристально глядя на воду, она быстро проговорила:

— Я хочу видеть вас завтра. Мама приглашена на обед к подруге. Эмма составит ей компанию. Я останусь одна. В дом не надо заходить. После дороги на Сент-Илер сверните на проселок. Я буду там в два часа.

* * *

Госпожа Дегуи и Эмма сели в открытую коляску, которую одолжили им Кальве, и отправились в путь. Берта осталась в доме одна с детьми.

После завтрака она помогла девочкам собраться в школу, а потом пошла посидеть в саду. Через некоторое время она встала и поглядела, спит ли дочь. Потом опять села и взяла вязание, стараясь этим вернуть себе душевное спокойствие. Она непрерывно думала о том, что вот-вот должен прийти Андре. Эта мысль возникала у нее как бы отдельно от ее остановившегося сознания и потом долго еще оставалась какой-то неясной, но не покидала ее, разливаясь по всему ее существу и настойчиво напоминая о себе, мысль, похожая на пульсацию крови, на что-то вроде лишней тяжести, на обузу, на зуд нетерпения, от которого она тщетно пыталась избавиться, пересаживаясь с места на место или подзывая к себе Селину. Эта встреча приближалась как нечто независящее от чьей-либо воли, как нечто неизбежное, и потому принималась ею. Она уже даже не знала, что собиралась сказать ему, не знала даже, сможет ли вообще говорить. Она совершенно перестала думать.

Берта еще раз поглядела на часы и пересекла гостиную. Мягко ступая по каменным плитам прихожей, она прошла в бильярдную, поправила перед зеркалом шляпу, на мгновение задержалась и прислушалась, стоя у лестницы, затем бесшумно открыла дверь и вышла на дорогу.

Она заметила приближавшегося Андре.

— Пойдемте в сторону Грава, — предложил он.

И тут же добавил:

— Берта! Вы должны простить меня. Вы действуете на меня опьяняюще. Не надо ни о чем сожалеть.

Он говорил быстро, стремясь вовлечь ее в бурную, взволнованную, сбивчивую беседу. Он предпочел бы, чтобы разговор их протекал более спокойно, чтобы можно было просто идти и наслаждаться этой медленной, не требующей усилий прогулкой; а получалось, что он все говорил и говорил, словно торопясь завершить какое-то трудное дело, достичь какой-то цели, словно опасаясь паузы или какого-нибудь слова Берты, и старался не столько высказывать свою мысль, сколько ошеломить, взволновать, польстить. У него был вид возбужденного спорщика.

Идя вдоль луга, они приблизились к небольшой дубовой рощице.

— Взгляните, здесь нам будет очень хорошо, — сказал он, отводя ветку от лица Берты. — Я приходил сюда сегодня утром. И приготовил вот это место для вас.

С рассеянным видом Берта покорно села на толстый, покрытый мхом корень. Он уселся у ее ног, взял руку, жадно прижался к ней губами и замолчал.

Он задержал свой взгляд на пальцах Берты, совсем не изменившихся пальцах маленькой девочки, казавшейся когда-то ему столь рассудительной. Внезапно он привстал, словно ужаленный другим, более острым желанием, и пристально посмотрел ей в глаза. Ладони его скользнули по руке Берты к плечу, потом он резко отдернул их, пытаясь скрыть нетерпеливую, с трудом сдерживаемую чувственность.

Он сел рядом с Бертой и обнял ее за плечи; прижавшись к ней головой, он, казалось, заснул. Он опять взял ее руку, отпустил, дотронулся до ее плеча, потом сел у ее ног, но тут же встал, словно ему никак не удавалось найти места, которое вполне устроило бы его.

Берта, молчаливая и неподвижная, ощущала себя вновь во власти прежней, совсем было позабытой слабости, чувствовала волнение плоти, казалось, уже навсегда остывшей и теперь яростно пробуждающейся, словно вдруг напомнившее о себе тело девственницы. Она сразу же узнала эту силу, которая быстро одурманивает и побеждает, которой не могут противостоять ни рассудок, ни слова, но она не отталкивала Андре, не пыталась защищаться, как будто опасность исходила не от него; с неожиданной готовностью она предалась чувству, какое, наверное, испытывает тонущий человек. На мгновение ей вспомнился тот момент, когда она сказала себе: «Что со мной будет потом? Ну и пусть! Значит, так все и должно было случиться: я погибшая женщина, но это меня не волнует».

Внезапно она отстранила голову, и тело ее напряглось, словно перед попыткой к бессильному бегству; Андре, сжав ее плечи, целовал ткань платья возле ее шеи. Он тянулся губами к ее откинутому назад, покрывшемуся испариной лицу; он уже видел расслабившиеся перед близким поцелуем губы Берты, ждавшей его с покорностью и счастьем.

Но тут робость остановила Андре. У него возникло опасение, что поцелуй окажется как бы навязанным ей; ему же хотелось, чтобы все отвечало ее желаниям, и он пробормотал:

— Берта, ну зачем предаваться размышлениям?

— Вы ужасны, — проговорила она слабым голосом, опустив глаза и приглаживая волосы, словно после бега, и добавила:

— Подумать только, что это вы находитесь сейчас здесь. И что здесь с вами я.

Ища себе оправдания, она сказала:

— Я могла попасться только на дружбе; на дружбе к такому человеку, как вы.

Он услышал лишь слово, которое польстило его самолюбию, и, стремясь поблагодарить ее, воскликнул:

— Я так восхищен вами!

— Все это очень странно, — продолжала Берта. — Достаточно всего одного мгновения и немного дерзости — и ты уже не узнаешь себя. Становишься другой женщиной. Даже я, самая спокойная, самая гордая! Как мало все-таки надо, чтобы смутить покой человека… Стоит просто по рассеянности посмотреть мужчине в глаза, всего на долю секунды задержать на нем взгляд, и два-три дня его мысли будут заняты тобой. Бедное человеческое сердце! А я-то так презирала эту его слабость. Считала себя такой сильной! А, оказывается, все дело в простой снисходительности! Конечно, малейшая искорка нежности во взгляде сразу же пробуждает интерес. А стоит прикоснуться руками, и уже начинаешь верить, что это взаимная любовь. Мы все так легко попадаемся. Трудности приходят потом.

— Всегда такая мудрая, всегда рассудительная.

— Нет, мой милый Андре, — проговорила Берта, беря его руку, — вы же видите, что я вовсе не мудрая.

— Вы сомневаетесь во мне. Вы думаете, что это фантазия. Сейчас я не могу доказать вам, что моя жизнь изменилась, что я все время думаю о вас. Когда мы возвратимся в Париж, вы увидите!

— Вот видите! Вы уже говорите: «Когда мы будем в Париже». Вам уже требуется что-нибудь новенькое! А новое длится совсем недолго. Вы думаете, что любите меня, как друга, — мы много по-дружески беседовали в Париже, но не незнакомка ли вам понравилась? Незнакомка — та удивительная, трепетавшая от ваших слов женщина, которую вы никак не ожидали встретить во мне. По мере того как вы будете меня узнавать, эта женщина исчезнет вместе с вашим изумлением. Я тоже думаю о завтрашнем дне.

Она произнесла эти слова ласковым голосом, словно не хотела верить в то, что говорит.

— Нет! Мне нравитесь именно вы! Вы сами! — запротестовал Андре, скользя пальцами по запястью Берты под тканью рукава.

Ока прислонилась спиной к дереву и медленно, серьезным голосом проговорила:

— Я говорю вам это, потому что знаю.

В порыве нежности и доверчивости, в порыве высшей душевной самоотдачи она добавила:

— Знаете, я любила человека, я любила его… Ах! Бедный мой Андре! Я его любила…

Андре, пытавшийся просунуть ладонь между плечом Берты и стволом дерева, казалось, не слышал ее.

Она заметила это и замолчала.

— Ваш муж возвращается на этой неделе?

— Он приезжает в воскресенье вечером.

— А! В воскресенье… Как мне нравится это колье! — проговорил он, касаясь пальцами груди Берты.

Он подыскивал какую-нибудь фразу или ласку, которая восстановила бы между ними атмосферу близости, но сумбурный поток их мыслей уже успел отдалить их друг от друга.

— Будет лучше, если вы пойдете, — сказала Берта. — Мы не можем возвращаться вместе.

— Уже? Вы хотите, чтобы я ушел?! В вас что-то переменилось! Берта! — проговорил Андре, беря ее руки. — Посмотрите на меня. Я вас не узнаю.

— Нет, мой милый Андре, — сказала она, поднимаясь, — я все та же, просто сейчас я думаю о возвращении.

— Прошу вас, еще рано!..

— Нам нужно расстаться сейчас, уверяю вас. Завтра в три часа я пойду к госпоже Грассен; на обратном пути зайду к вам, и вы меня проводите.

— Опять дорога! Дорога — это такая скука! Берта! — произнес он, глядя на нее с легкой смиренной улыбкой, — мне хотелось бы поцеловать вас.

— Ну, будьте благоразумны, уходите… Мы увидимся завтра.

Стоя перед Бертой, не двигаясь с места, все с той же улыбкой на губах, он шептал глухим, но настойчивым голосом:

— Мне хотелось бы поцеловать вас сейчас же!

— Идите, — сказала она, легонько отталкивая его.

Он схватил руку Берты, порывисто притянул ее к себе и слегка коснулся ее лица пресным поцелуем.

— Ну, идите же! — проговорила она, не глядя на него.

И, вдруг садясь, словно под тяжестью усталости, она подумала: «Вот и все, чего ему хотелось!»

Она смахивала с подола юбки приставшие к нему мшинки; подняв голову, она заметила катившуюся по дороге коляску. Следом за ней шагал Андре. «Что он, в сущности, представляет собой, этот мальчик?» — подумала она, вспомнив его тонкие руки и красное лицо.

Когда Берта вошла в дом, госпожа Дегуи еще не возвращалась. Она позвонила, вызывая Селину, сняла шляпу и положила ее на стол в гостиной. Берта чувствовала себя усталой. Она села за круглый столик, и Селина подала чай; Берта пила маленькими глотками, медленно намазывала маслом тартинки, пытаясь превратить свой сиротливый полдник в нечто вроде отвлекающего занятия, в разрядку для мозга.

«Что сегодня со мной произошло? — подумала она вдруг. — Я почувствовала себя пропащей. Я готова была принять его поцелуй. Я ждала его. Я бы согласилась на все. И потом я стала говорить! Что я там сказала? Во всяком случае эти слова отдалили нас друг от друга, слова, которые ничего не значили, которые я произносила, потому что нужно было что-то говорить, простые слова, я их сейчас вспоминаю, да и говорила-то, собственно, даже не я. Часто такие слова произносил Альбер. Но почему я оттолкнула его, когда он, уходя, хотел меня обнять? Я сидела и глядела в землю. Я собиралась впервые рассказать о себе и так разволновалась, что не осмелилась поднять глаз. Я собиралась рассказать о таких вещах, о которых никогда не говорят. И вот в эту столь важную для меня минуту я почувствовала, что он думает только о себе, только о своем удовольствии. Я видела его ужасный взгляд и то, чего он добивался, когда я предлагала ему самое дорогое, что у меня есть, и о чем он даже не догадывался».

Она попыталась прогнать это впечатление, воскрешая в памяти образ молодого человека, который раньше ей нравился и который всегда отличался таким обаянием и тактом. Но тут она снова ощутила на себе прикосновение рук Андре и, словно дотронувшись под обманчивым маскарадным костюмом до незнакомого ей и внушающего опасение существа, снова подумала: «Что он все-таки за человек, этот мальчик?»

В комнату принесли лампу. Берта села у стола, ее взгляд остановился на фотографиях в рамке из рисованных цветов; в стекле отражался свет настольной лампы. На нее смотрели портреты тетки Кристины, детей, Фернана и одна фотография Альбера, когда он был еще женихом.

«Интересно, походил он когда-нибудь на этот портрет? — подумала Берта, пытаясь припомнить его прежнее лицо, еще совсем недавно постоянно преследовавшее ее, а теперь с таким трудом воскрешаемое в памяти. — Я не люблю это фото, — сказала себе Берта, еще раз поглядев на него. — Лицо приятное, но какое-то пустое, без души и без жизни; таким он был в молодости. Мы оба были тогда молодыми! Мы еще не жили вместе. Что за испытание — жить вместе! Сколько нужно пролить слез, через какую борьбу и какие недоразумения пройти, прежде чем решишься открыть друг другу душу! Я думала, что он меня не любит, что он избегает меня. Теперь я знаю, что он любит меня настолько, насколько может. А убегает он от самого себя, всегда и везде, где бы ни оказался — бедный, не ведающий покоя человек!»

Она встала и, словно обращаясь к другому, невидимому существу, вечно присутствующему в ней и знающему ее жизнь, мысленно сказала себе: «Неужели ради того, чтобы немного узнать тебя, нужно было так любить и вытерпеть столько страданий!»

* * *

«Я поговорю с ним, я отстранюсь от него мягко, не раня его, — размышляла Берта, одеваясь, чтобы идти к госпоже Грассен. — Он проводит меня. По дороге мы побеседуем». Она не думала о том, что будет говорить, но чувствовала, что легко найдет нужные слова.

Она стала искать в чемодане юбку из розового шелка, но потом остановила свой выбор на платье, пожалуй, слишком элегантном для Нуазика, но которое показалось ей подходящим для визита к госпоже Грассен. «Он его еще ни разу не видел на мне, оно ему очень понравится», — подумала она, возвращаясь к зеркалу.

Выйдя от госпожи Грассен, она нанесла короткий визит госпоже Шоран и предложила Андре проводить ее.

— Андре, — сказала она вдруг, как только они миновали сад Клози. — Мы должны забыть эти последние дни. И мы должны остаться друзьями.

Еще до того как Берта начала говорить, Андре уже почувствовал, что сегодня она другая, и не без иронии и злости подумал: «Взбалмошная женщина, без темперамента и не способная на любовь. Этим обделенным чувственностью женщинам в жизни всегда не хватает равновесия. Они капризны и не оправдывают надежд… Сколько времени я потерял!» — размышлял он, уже строя различные планы своей будущей работы.

Берте хотелось, чтобы Андре сохранил к ней нежность, продолжал бы восхищаться ею и оставался бы слегка влюбленным. Она заметила его холодный вид и, раздосадованная, забыв, что пришла прощаться, стала думать только о том, как бы удержать его, изображая на лице притворную грусть.

Взволнованным голосом она произнесла:

— Мне пришлось собрать все силы, чтобы сказать вам об этом. Это мой долг.

Андре подумал: «Женщина — сплошное разочарование!» Но, чувствуя, что надо что-то ответить, он сказал:

— Я понимаю вас.

— Вы забудете меня…

— Нет! — торжественным тоном возразил он.

Мягким голосом, опустив задумчивый взгляд и словно не решаясь смотреть на нее, он добавил:

— Я уверен, вы жалеете…

— Я ни о чем не жалею, — произнесла она медленно, подавляя эмоции.

Какое-то время они шли молча.

— Вы ведь навестите меня, когда мы возвратимся в Париж? — спросила Берта.

— Да.

Они остановились перед калиткой.

— До свидания, — произнесла она с мечтательной улыбкой, задержав руку Андре.

«Какой ужас! — подумала Берта, быстрой походкой направляясь к себе в комнату. — Из малодушия, из жалкого тщеславия я играла эту роль, играла глазами, голосом, паузами; привлекла даже сердце к этому унижению».

Она остановилась перед зеркалом и, посмотрев на себя строгим взглядом, заключила:

«Да, это ты!»

Она сорвала с себя шляпу, расстегнула платье и сбросила его прямо под ноги, как нечто грязное, потом, сев на стул, стала нервно расшнуровывать свои высокие изящные ботинки; затем, полураздетая, принялась расхаживать взад и вперед по комнате среди разбросанной одежды, без дела, без цели, с какой-то внезапно навалившейся усталостью.

«Это не я виновата!» — мысленно сказала она, бросившись на кровать, чтобы заглушить подушкой крик и рыдания. «Нет! — размышляла она, непрерывно вытирая глаза маленьким, мокрым и теплым от слез носовым платком. — Нет! Моя подлинная суть не там, не в моей молодости, не в безумии и не в химерах, которые только смущают и вводят в заблуждение!»

Она вдруг вспомнила о том, что вскоре возвращается Альбер; и в тот момент, когда она думала о его возвращении, ей казалось, что она устремляется из какого-то душного узилища на волю, к более возвышенным, более светлым просторам своего существа, в атмосферу искренности и покоя, где становится, наконец, легко дышать.

* * *

Казалось, случившееся не привнесло в ее жизнь ничего нового, и тем не менее все стало совсем по-другому. «Почему? — подумала она, удивленная тем, что одна простая мысль в корне изменила ее видение мира и преобразила ее душу; пытаясь вспомнить эту мысль, она вдруг остановилась, слегка нахмурила брови, сосредоточилась на последних воспоминаниях и подумала: „Любить то, что знаешь… искренность… Быть самой собой, по-настоящему друг для друга… И прежде всего самоотверженность, отказ от всех благ…“» И теперь, когда она предавалась размышлениям об Альбере, она обретала вовсе не прошлое, сотканное из мук и ошибок, а глубину нерасторжимой близости.

Она видела, что Эмма, совсем как в прежние времена, ходит, улыбается, живет, словно привязанная к тому, что она всегда любила, к почти не меняющейся среде, где ее существование строится все на том же чувстве, придерживается одних и тех же ориентиров. Размышляя об Эмме, о себе самой, о любви, о жизни, Берта, чтобы точнее сформулировать свою мысль, попыталась вспомнить услышанную недавно фразу, из которой ей запомнились только два слова «русло реки». Когда она повторяла «русло реки», то и слова смутно ассоциировались в ее сознании с основательностью жизни, организованной вокруг одной оси, становились символом связи настоящего с прошлым, устойчивой реальностью чувства, освященного духовными испытаниями.

В то утро Берта шла на вокзал медленно, чтобы не прийти слишком рано, словно опасаясь, как бы не перегореть от нетерпеливого ожидания; она увидела облачко белого дыма за сент-илерским лесом и ускорила шаг. Она пришла на перрон, когда поезд уже остановился, и направилась к открытой двери вагона, где заметила Альбера. Стоя в купе позади старой, неуклюже спускавшейся дамы, он улыбался Берте.