Берлинский боксерский клуб

Над мощенными брусчаткой набережными реки Шпрее поднимался туман. Я шагал мимо вытянувшихся вдоль нее высоких промышленных зданий, на ходу то и дело заглядывая в бумажку с давно уже выученным наизусть адресом Берлинского боксерского клуба, словно повторял один и тот же магический пасс. Район выглядел невзрачно: повсюду кучи мусора и конского навоза, в сточных канавах блестит битое стекло, в проулках шныряют крысы. Окружающая обстановка нагоняла на меня страх, но в то же время приятно волновала, наполняла предвкушением того, каким бесстрашным бойцом я стану благодаря боксу.

Нужное мне кирпичное здание старой постройки занимало половину квартала. На его верхнем этаже располагался Берлинский боксерский клуб, а первые три этажа занимала фабрика, выпускавшая шерстяные одеяла. Под жужжание и гулкое уханье ее станков я поднялся по наружной металлической лестнице и остановился перед табличкой, на которой поблекшими золотыми буквами было написано:

БЕРЛИНСКИЙ БОКСЕРСКИЙ И ОЗДОРОВИТЕЛЬНЫЙ КЛУБ

ОСНОВАН В 1906 ГОДУ

ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА

Я попытался расслышать, что происходит внутри, но шум станков безнадежно заглушал все прочие звуки. Тогда я собрался с духом и толкнул дверь.

В спортивном зале боксерского клуба кипела жизнь. Его центральную часть занимали два полноразмерных ринга. На обоих под пристальным наблюдением тренеров спарринговали по два спортсмена. Вдоль одной стены выстроился ряд подвесных и пневматических груш, у другой были расставлены силовые тренажеры и стойки со штангами. И там, и там тренировались по несколько человек. По стенам висели старинные и современные афиши и фотографии боксеров. На афишах начала века сжимали кулаки без перчаток спортсмены со смешными усиками, с других в зал смотрели чемпионы совсем недавних времен: Джек Демпси, Джин Танни, Макс Дикман и – куда же без него – Макс Шмелинг.

Звуки ударов по груше, топот прыгунов через скакалку, натужное пыхтение занимающихся на силовых тренажерах сливались в причудливую первобытную симфонию. При этом в зале стоял отчетливый звериный запах – теплый и влажный, похожий на то, как жарким летним днем пахнет в мясной лавке.

У самого входа в зал помещалась стойка, за которой сидел невысокий лысый человек с окурком сигары в зубах. Рядом с ним складывал полотенца глуповатый на вид верзила. Мускулистый, мокрый от пота боксер оперся на стойку и пил воду прямо из графина. Должно быть, он только что закончил тренировку.

– Куда идешь? – с сильным польским акцентом окликнул меня невысокий.

– Боксом заниматься.

– Член клуба?

– Нет, но…

– Никаких «но». Ты слишком молод. Программы для детей у нас нет. Здесь тренируются только настоящие боксеры.

– Этим парнем впору в зубах ковырять, да, Воржик, – со смехом сказал потный боксер.

– Ага, – отозвался Воржик. – Еще задницу можно вытереть.

– Не, для туалетной бумаги он чуть толстоват.

Воржик с боксером дружно рассмеялись. Третий, который складывал полотенца, улыбнулся и покачал головой. Я покраснел. Мне-то казалось, что благодаря тренировкам я достаточно окреп, но на самом деле по-прежнему оставался тощим как жердь.

– Я должен был встретиться…

– Verschwinde! – Воржик указал мне сигарой на дверь. – Мне и без тебя дел хватает.

Отвернувшись, он продолжил болтать с потным боксером. Но тут заговорил глуповатый на вид верзила с полотенцами. Он заикался, но голос у него, несмотря на пугающие габариты, был приятный.

– Ту-ту-тут в округе есть мо-мо-молодежные клубы, где боксом то-то-тоже занимаются.

Я в последний раз окинул взглядом зал, но Макса нигде не было. Как ни тяжело было в это поверить, он, получается, снова меня подвел. Я уже был готов подчиниться Воржику и уйти, когда Макс возник в дверях с маленькой спортивной сумкой в руках. При виде его боксер, до того расслабленно опиравшийся на стойку, выпрямился как по команде «смирно», а Воржик расплылся в улыбке.

– С возвращением, Макс.

– Рад тебя видеть, Воржик.

Макс по очереди пожал руку Воржику и потному боксеру.

– Герр Шмелинг, это большая честь для меня, – сказал боксер.

– Макс, ты снова будешь у нас тренироваться?

– Тренироваться и тренировать, – ответил Макс. – Вижу, вы уже успели познакомиться с моим подопечным, Карлом. Он – будущий чемпион Германии среди юношей.

Макс положил руку мне на плечо, и от этого я будто бы увеличился в размерах.

– Мы как раз пригласили его вступить в клуб, – соврал Воржик.

– Отлично, – сказал Макс. – Поскорее оформите ему членство. Чтобы он мог приступить к тренировкам.

– Без проблем, Макс.

– Неблих, – обратился Макс к верзиле с полотенцами. – Организуй Карлу шкафчик, ну и, там, все остальное.

– Се-се-сей момент, Макс.

Неблих отвел меня в раздевалку, расположенную слева от входа в зал. Он показал мне мой шкафчик, выдал ключ, полотенце и ленту, которой, насколько я понял, мне следовало обмотать кисти рук. В дальнем конце прохода между шкафчиками стояла ржавая металлическая корзина, до верху заполненная использованными полотенцами. Некоторые были выпачканы в крови. Глядя на кровавые пятна, я подумал: здесь испытывают себя на прочность настоящие мужчины, которые не боятся пролить кровь.

– Простите, – сказал я. – Мне, наверно, понадобятся перчатки?

– Бе-бе-без них драться не-не-не разрешается, – со смехом ответил Неблих.

Ну вот, подумал я, надо мной смеются даже уборщики. Глупо, что я не позаботился о перчатках. Видимо, рассчитывал, что их будет полно в зале. Макса я точно ни о чем больше просить не собирался – достаточно того, что он просто явился в клуб.

– Может быть, я могу их купить…

– Не-не-не здесь. В спортивном ма-ма-магазине, – ответил Неблих.

Но, заметив, как сильно я огорчен, он открыл кладовку, где у него хранились швабры, тряпки, ведра и что там еще нужно для уборки, и извлек с верхней полки, из-за пачек с моющим порошком, пару старых боксерских перчаток.

– Де-де-держи, – сказал он.

Коричневая кожа на перчатках растрескалась. На ощупь они были мягкие, но в то же время упругие – не игрушки, а настоящее боевое снаряжение.

– Мо-мо-мои старые, – сказал Неблих.

– Сколько вы за них хотите?

– Бе-бе-бери так. То-то-только вспомни обо мне, когда станешь че-че-чемпионом.

– Спасибо вам, – сказал я и добавил на полном серьезе, глядя ему прямо в глаза: – Обещаю, что вспомню. Меня зовут Карл.

Я протянул ему руку. Он ее пожал со словами:

– Можешь звать меня Неблих.

Потом он взял из кладовки швабру и отправился мыть пол у туалетных комнат. Я в радостном возбуждении сунул перчатки под мышку и пошел в зал, гадая по пути, чем со мной для начала займется Макс. Может быть, он покажет, как правильно работать с боксерской грушей. Или научит делать упражнения с тяжестями. Не исключено также, что начнет он с того, что проверит, насколько я освоил «трехсотку». Этого мне бы не хотелось, так как до трехсот очков я еще сильно не дотягивал.

Макса я обнаружил рядом с одним из рингов. Он наблюдал за идущим там спаррингом, подбадривал боксеров, давал советы и отпускал комментарии.

– Отлично, Йохан, теперь джебом его. – Макс заметил меня. – Посмотри, Карл. Видишь, как Йохан движется вокруг соперника. Он прекрасно работает ногами. Многие, когда смотрят бокс, видят только удары, а на самом деле основную работу проделывают ноги. Постой и понаблюдай.

Сначала у меня получалось сконцентрировать внимание только на обмене ударами. Боксеры выкидывали вперед мускулистые руки и стремительно возвращали их назад, ловили момент, когда соперник откроется, и сами прикрывались от ударов. Но когда мне все-таки удалось внимательно присмотреться к ногам, оказалось, что они ведут собственную схватку, совершают удивительно выверенные перемещения, словно исполняют какой-то сложный танец.

– Ты сколько раз дрался? – спросил Макс.

– На ринге? Ни разу.

– Нет. Я про обычные драки. С мальчишками у школы.

Я задумался. По сути, я вообще ни разу не дрался. Макс знал, что меня однажды побили – об этом легко было догадаться по тому, как выглядела моя физиономия в день нашего с ним знакомства. Но тот раз дракой считать нельзя, потому что я даже не попытался дать сдачи.

– Вообще ни разу.

– В таком случае тебе придется драться прямо сейчас.

Макс ударил в подвешенный сбоку от ринга гонг, и спарринг прекратился.

– Эй, Йохан, – окликнул он того боксера, что был пониже ростом. – Не против, чтобы Карл пару минут с тобой размялся?

У поджарого Йохана были темно-русые волосы и большой, свернутый на сторону нос, который, судя по виду, ему ломали не раз и не два.

– Конечно, Макс, – сказал он, а второй боксер тем временем ушел с ринга.

– Это вы так шутите, да?

– И не думал шутить. Мне интересно посмотреть на твои рефлексы. Надевай перчатки, капу я тебе сейчас принесу, – сказал Макс и пошел в сторону раздевалки.

Рефлексы! Единственным моим рефлексом сейчас было задать деру, забиться куда-нибудь и вволю поплакать. Я не мог поверить, что Макс вот так возьмет и выставит меня на ринг. А этот Йохан – это же был не какой-нибудь там мальчишка, а взрослый мужчина и умелый боец. Я-то думал, тренировки начнутся со все той же «трехсотки», прыжков через скакалку, азов работы с боксерской грушей, с чего-нибудь еще в том же роде – но не с настоящего же боя. Если бы меня не парализовал страх, у меня бы точно застучали зубы и задрожали коленки, совсем как у персонажей комиксов. Мне жутко было смотреть, как заходили мышцы на спине Йохана, когда он взял бутылку, отхлебнул из нее воды, прополоскал рот и сплюнул в железное ведро в углу ринга. Приглядевшись, я, наряду со сломанным носом, заметил у него на лице два приметных шрама – один на подбородке, другой на лбу. Несмотря на то, что я был сантиметров на пять его выше, он легко мог покончить со мной одним ударом.

Тем временем вернулся Макс. Он вручил мне черную резиновую подковку.

– Надевай и ступай на ринг.

– Но я не умею боксировать, – еле выговорил я.

– Бокс – это, конечно, целое искусство, и, чтобы стать боксером, необходимо освоить множество навыков. Но, с другой стороны, это же обычная драка. Правильно я говорю, Йохан? – Макс подмигнул поджарому боксеру, тот ответил ему кивком.

Несколько человек прервали свои занятия и обступили ринг.

Я засунул в рот капу. Она была горькой на вкус.

– Сожми зубы. Но не перестарайся, а то голова заболит, – проинструктировал меня Макс.

Я попытался было ослабить прикус, но со страху челюсти сжимались сами собой.

Попасть на ринг оказалось труднее, чем я ожидал. Я поднялся на помост, просунул голову и плечи под верхний канат и попытался было целиком под ним пролезть. Но при этом зацепился ногой за самый нижний из канатов, потерял равновесие и лицом вниз полетел на пол. Неуклюжая попытка опереться на руки привела к тому, что я опрокинул ведро, служившее боксерам вместо плевательницы. Зрителей это очень позабавило.

– Вот это да, Макс! С ведром ему разделаться – раз плюнуть, – сострил кто-то.

– Давайте он будет у нас Карлом Ведробоем, – крикнул из-за своей стойки Воржик.

– Нет, лучше назовем парня Сплюнь-Ведерко, – предложил кто-то еще, вызвав этим новый взрыв смеха.

Я чуть не задыхался от смертельного унижения. Только этого не хватало – получить новую обидную кличку вдобавок к прозвищу Мальчик-Писсуар, которым наградила меня «Волчья стая».

Неблих тем временем протер тряпкой пол и поставил на место опрокинутое ведро.

– Не-не-не бойся, – тихо сказал он, заметив страх на моем лице. – Все бу-бу-будет хорошо.

Когда он спустился с помоста, я остался один на один с Йоханом, который спокойно поджидал меня в центре ринга. Он кивнул мне и жестом велел подойти ближе.

– Держи кулаки перед собой, – сказал мне Макс. – Старайся достать противника ударом и не дать ему ударить тебя. Это все, что от тебя сейчас требуется.

К центру ринга я шел, как приговоренный идет к виселице. Я убеждал себя, что бой будет тренировочным и что напарник не станет посылать меня в нокаут. Но все равно мне было жутко страшно. После того как меня последний раз побили, шрамы заживали несколько недель.

В конце концов я оказался напротив Йохана. Когда Макс ударил в гонг, он встал в боевую стойку.

– Выше руки! – крикнул Макс.

Я поднял кулаки на уровень груди, а Йохан принялся кружить вокруг меня. Что делать дальше, я не понимал и поэтому замер – как в тот раз, когда меня заставляли драться с Францем.

– Попробуй атаковать! – скомандовал Макс.

Йохан, продолжая двигаться кругами, пристально наблюдал за мной из-за печаток и поджидал каких-нибудь действий с моей стороны. Зрители, обступившие ринг, подбадривали нас с Йоханом улюлюканьем и выкриками:

– Вперед!

– Совсем уснули!

– Смелее, Сплюнь-Ведерко! Задай ему!

– Да деритесь же наконец!

– Верните деньги за билеты!

Сердце рвалось у меня из груди, лоб покрылся потом. Каким-то чудом собрав волю в кулак, я подался всем корпусом вперед и ударил правой. Я метил Йохану в середину груди, но, оттого что он не стоял на месте, лишь слегка коснулся его предплечья. Публика приветствовала мой выпад громким ревом.

– Отлично! – крикнул Макс. – Атакуй еще!

Я ударил снова. На этот раз я рассчитал лучше и попал Йохану по корпусу. При желании он легко мог бы отбить удар, но все равно это было уже на что-то похоже.

Не успел я опомниться, как Йохан нанес мне два стремительных удара – по левой руке и в живот. Хотя бил он явно не со всей силы, я потерял равновесие и с трудом удержался на ногах.

– Выше руки! – кричал Макс.

К счастью, я успел исполнить его указание прежде, чем Йохан обрушил на меня новую серию ударов. Первый, направленный в голову, я сумел отразить. Вторым и третьим – мощными джебами в середину корпуса – он буквально выбил из меня дух. Шумно выдохнув, я потом какое-то время все никак не мог снова вдохнуть и своими мучениями здорово повеселил зрителей. Все нутро у меня болело, на грудь и живот будто уселся слон. Я обвел взглядом смеющиеся лица, окружавшие ринг, и в следующий миг со мной произошла внезапная перемена. Вместо страха я почувствовал злость. Она вскипала внутри меня, пока наконец струей перегретого пара не вырвалась наружу и со всей мощью не обрушилась на Йохана.

Стоило мне нанести Йохану серию решительных ударов, довольная ухмылка исчезла у него с лица. Цели мои удары не достигли, но, чтобы не пропустить их, ему пришлось хорошенько поработать руками. Отпрянув назад, он достал меня двумя встречными ударами в корпус, но я их едва почувствовал. В ответ я продолжил атаку, и один мой удар наконец достиг цели. Никогда не забуду, как мой кулак вошел в контакт с его уязвимым, слегка прогнувшимся под ударом телом. Мне часто приходилось слышать, что удар «соединяет» соперников, и сейчас я наконец понял, как это происходит на самом деле. Удар – это что-то осязаемое и весомое, и когда я почувствовал, как под моим кулаком у Йохана напряглись мышцы, от них ко мне по вытянутой руке пробежал волнующий трепет.

Зрители встретили мой выпад одобрительными криками и смехом.

Йохан немедленно ответил парой быстрых ударов, причем один пришелся мне по лицу – до сих пор выше плеч он не бил. От удара у меня запрокинулась назад голова, я покачнулся, но сумел удержаться на ногах. Он явно собрался продолжить атаку, к которой я был совершенно не готов: руки опущены, туловище полностью открыто. Но, к собственному удивлению, я не испугался и скомандовал себе: подними руки и защищайся. Йохан совсем уже изготовился продолжить схватку, но тут Макс ударил в гонг, и он опустил руки.

Публика разочарованно загудела.

Сердце у меня бешено колотилось, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди.

Йохан положил руку в перчатке мне на плечо.

– Неплохо для начала. Ты даже разок меня достал.

– У тебя от природы отличный джеб, – сказал Макс. – Такому не всякий даже и научиться может. Как самочувствие?

– Нормально, – ответил я, хотя запыхался так, что едва мог говорить.

– Сколько, по-твоему, продолжался бой?

Я понятия не имел, и поэтому сказал наугад:

– Три минуты?

– Три минуты? – рассмеялся Макс. – Ну это ты хватил. Секунд пятьдесят, не больше.

Этому было невозможно поверить. По ощущению, я дрался с Йоханом целую вечность.

– Секунда на ринге кажется минутой, а минута может показаться часом. Поэтому боксеру необходимо развивать выносливость, – объяснил Макс. – Бой – это всегда испытание на прочность. Обычно говорят, что первым делом надо учиться держать удар. А по-моему, сначала важнее понять, что удар тебя не убьет. Что, даже пропустив его, ты останешься в живых. Если хочешь стать настоящим боксером, ты должен первым делом победить собственный страх. – С этими словами Макс достал из заднего кармана небольшую книжку в красной обложке. Это были «Основы бокса для германских юношей» Хельмута Мюллера. – Эта книжка тебе в этом поможет. Но помни, что лучший учитель – это опыт и что по книжке драться не научишься. Ты ее почитай, ознакомься с азами, а мы потом с тобой попрактикуемся.

 

Ящик Пандоры

Домой я летел как на крыльях. Мало того, что я не сбежал и не обмочил от страха штанов – я выдержал кучу ударов и даже один нанес. Я приобщился к новому для меня миру, миру мужей и воинов. Мне покровительствовал сам Макс Шмелинг. И уже можно было понемногу мечтать о поясе чемпиона Германии среди юношей.

Дома я сразу спустился в подвал закинуть в топку вечернюю порцию угля. За работой, азартно вгрызаясь в угольную кучу и ритмично помахивая лопатой, я перебирал в памяти события дня.

– Вулкан, ты снова в трудах? – раздался у меня за спиной голос Греты.

Я обернулся. Грета держала в руках большую картонную коробку – она явно сняла ее с полки, где ее семья хранила свои не самые нужные вещи. На ней был тонкий серый свитер, на груди лежала красивая белокурая коса. Обычно при виде Греты я терялся и от смущения нес ерунду, но сегодня был стопроцентно спокоен и уверен в себе. Мои познания в области мифологии с последней нашей встречи сильно обогатились.

– Мне было бы приятнее, если бы ты звала меня Гефестом, – сказал я. – Ведь греки-то, как ни посмотри, лучше римлян.

– Неужели?

Осмелев от сегодняшнего спортивного успеха, я отважно подошел к Грете.

– Ты же знаешь, что Гефест создал первую женщину?

– Геру? – неуверенно спросила Грета.

– Гера – не женщина, а богиня, жена Зевса. И чему вас только в школе учат? А первой женщиной была Пандора.

– Ну да, конечно. – Она снова полностью владела собой.

– Зевс повелел Гефесту создать Пандору, чтобы наказать людей за похищение божественного огня. То есть, выходит, если я Гефест, то ты – Пандора. Вот и ящик у нее тоже был, как у тебя коробка. Из ее ящика по миру разлетелись все несчастья и пороки: тщеславие, жадность, зависть, похоть…

Я пристально посмотрел ей в глаза.

– Ну и что там?

– Где – там?

– У тебя в коробке?

– Зимние брюки моего отца.

– Ну, то есть не несчастья и пороки.

– Среди них есть такие уродливые, что легко могут за несчастье сойти.

Мы оба рассмеялись.

– А чем ты вообще тут занимаешься? – спросила Грета.

– Тренируюсь.

– Тренируешься уголь кидать?

– Это такая тренировка для развития силы. Макс Шмелинг обучает меня боксу, поэтому мне нужно, кроме всего другого, привести в форму верхнюю часть тела.

Наконец-то подвернулся удобный случай похвастаться моей новой боксерской жизнью. Рассказ о ней наверняка не оставит Грету равнодушной.

– А зачем тебе бокс понадобился? – спросила она.

Этот вопрос застал меня врасплох. Несколько мгновений я молча пялился на Грету, соображая, что на это можно ответить.

– Боксом многие занимаются, – в конце концов сказал я.

– Многие тупицы.

– Почему тупицы?

– Скакать по рингу, тыкать друг в друга кулаками – по-моему, это довольно тупое занятие.

– Бокс – благородный вид спорта.

– И что в нем такого благородного?

– Во время боя боксеры проявляют благородство, ловкость и отвагу.

– Я вообще считаю, что драться из спортивного интереса глупо, – заявила Грета. – Зачем получать побои, когда запросто можно без них обойтись? И зачем бить невинного человека, на которого не держишь зла и с которым, может быть, даже не знаком?

Я снова не сразу нашелся, что ответить. Направить разговор в нужное русло у меня не получилось. Растерянность, которая всегда охватывала меня в присутствии Греты, похоже, напала на меня и в этот раз.

– Девчонке этого не понять.

– Я понимаю намного больше, чем тебе кажется, Карл.

– В самом деле?

– Разумеется.

– А например?

– Например, я понимаю, как сильно тебе хочется меня поцеловать. – Грета лукаво улыбнулась.

Она что, правда это сказала? Жар топки, припекавший мне спину, распространился по всему телу. Она смотрела на меня в упор и улыбалась, а у меня вся спина взмокла от пота. Я все еще растерянно подыскивал слова, когда она вдруг шагнула ко мне и легонько поцеловала меня в губы.

Клац!

Мы отпрянули в разные стороны, но это всего лишь лязгнула о пол выпавшая из моих рук лопата. Мы засмеялись, а потом Грета отставила в сторону коробку, прильнула ко мне и снова поцеловала. От ее теплых, влажных губ мне передался тот же волнующий трепет, который я ощутил сегодня в спортзале, достав кулаком Йохана.

Она обвила мне шею руками, ладонью нежно поглаживала затылок. Поцелуи становились все жарче. Она так сильно прижималась ко мне, что биение ее сердца я чувствовал так же отчетливо, как своего собственного.

Мы оба запыхались, но в какой-то момент мне показалось, что Грета дышит как-то совсем уж шумно и затрудненно. Я даже подумал было, что ей что-то попало в горло, но быстро понял, что это дышит кто-то другой. Грете, должно быть, тоже послышалось что-то странное – мы с ней перестали целоваться и прислушались. Точно: в подвале был кто-то еще.

Обернувшись, мы увидели герра Коплека, он стоял в полумраке у входа в котельную.

– Продолжайте, на меня не обращайте внимания, – сказал он с гнусной ухмылкой. – С удовольствием полюбуюсь продолжением.

Грета, до смерти перепуганная, схватила с пола коробку и мимо герра Коплека бросилась прочь из подвала. Он проводил ее долгим, жадным взглядом и, когда она скрылась из виду, усмехнулся довольно:

– Хороша. Чертовски хороша. – А потом сказал, обращаясь ко мне: – Надеюсь, Штерн, на вкус она тоже ничего. А то я давно приглядываюсь.

Мне страшно захотелось врезать герру Коплеку по его жирной красной роже. Я уже двинулся к нему, но что-то меня остановило. Может быть, мысль о неприятностях, которые он мне потом устроит? Или это напомнила о себе моя прежняя трусость? Прежде чем я успел разобраться в своих мыслях, он – как змея в нору – проскользнул в свою каморку и закрыл за собой дверь.

Всю следующую неделю мы с Гретой ни разу не виделись. Мы учились в разных школах, так что кроме дома, где мы жили, встретиться нам было негде. А спускаться в подвал она, разумеется, больше не рисковала. Мы оба понимали, что прилюдно оказывать ей знаки внимания мне нельзя. Даже до всяких нацистов нееврейские девушки редко заводили романы с евреями. Теперь же пропагандистские газетенки без конца печатали якобы правдивые истории о том, как извращенцы-евреи подло обманывают доверие чистых арийских девушек. А что, если Грета пожалела, что целовалась со мной, и больше никогда не станет со мной разговаривать?

Я хотел сунуть ей под дверь записку, но испугался, что первыми ее обнаружат родители. Как-то мы я встретил ее с матерью на лестнице нашего дома – они поднимались, а я шел вниз. При виде ее сердце у меня чуть не выскочило из груди, но она шла, опустив глаза, и на меня не посмотрела.

Несколько дней спустя я решил подождать ее у магазина художественных принадлежностей Грюнберга, мимо которого она обычно возвращалась после школы домой. Грету я дождался, но она шла с подругой. Она удивленно посмотрела на меня, потом опустила глаза и как ни в чем не бывало прошла мимо. Провожать ее взглядом было до тошноты больно. Хотелось окликнуть ее по имени, но оно застряло у меня в горле. Я уже решил для себя, что она не желает иметь со мной ничего общего, когда до меня донеслось:

– Ой, совсем забыла. Мне надо еще перьев купить. До завтра, Лизель.

– Ага, Грета. Auf Wiedersehen.

Подруга пошла дальше, а Грета повернулась и двинулась обратно, в мою сторону. Проходя мимо, она дала мне знак следом за ней зайти в магазин Грюнберга.

Старый герр Грюнберг стоял за прилавком и раскладывал на нем новые кисточки. Религиозный еврей, герр Грюнберг всегда ходил в одном и том же ветхом черном костюме и с ермолкой на голове. Он сильно сутулился, длинная борода у него давно поседела, глаза были усталые, но добрые. Когда я вошел, он поприветствовал меня как постоянного покупателя и старого знакомого:

– Guten Tag, герр Штерн. Ищете что-то конкретное?

– Нет. Зашел просто полюбопытствовать.

Грета прошла в дальний конец магазина и сделала вид, будто выбирает альбом для зарисовок. Я, словно бы по чистой случайности, тоже скоро оказался у тех же полок. Потом мы вместе отошли в угол, где герру Грюнбергу нас не было видно за высокими стеллажами. Я все еще злился на нее: даже если она не хочет быть моей девушкой, можно ведь обращаться со мной как с человеком, а не как с пустым местом. Пока я подбирал слова, чтобы выразить накипевшее на душе, она чмокнула меня в губы.

– Извини, что не могла с тобой поговорить, – сказала она.

– Раньше ты хотя бы здоровалась.

– А теперь боюсь. Отец у меня очень строгий. И к тому же, кажется, герр Коплек что-то ему про нас рассказал.

– Почему ты так решила?

– На следующий день после того, как мы с тобой целовались, отец ни с того ни с сего спросил, общаюсь ли я с мальчиками. Я ответила, что нет, но он все равно сказал, что не хочет, чтобы я общалась с чужими мальчиками.

– Я не чужой.

– Если и чужой, то самую чуточку, – улыбнулась Грета.

– Он так сказал, потому что знает, что я из еврейской семьи?

– Ты разве еврей?

Что же я наделал! Обычно я старательно скрывал свое еврейство, а тут вдруг взял и проговорился. Только я обрадовался, как легко и непринужденно я чувствую себя с Гретой, как тут же все испортил.

– Ты не знала, что я еврей?

– Нет, – покачала головой Грета.

– Для тебя это что-нибудь значит?

– Для меня – нет, – сказала она с улыбкой. – Но для родителей это важно. Послушай, я не уверена, что моему отцу вообще что-то про тебя известно. И уж тем более про нас с тобой. Но герр Коплек, с тех пор как застукал нас в подвале, косо на меня посматривает, а отец именно на следующий день предупредил насчет чужих мальчиков. Вряд ли это простое совпадение. Для отца любой мальчик – чужой. Мы католики, так что с мальчиками из лютеранских семей мне тоже общаться не положено.

– То есть всё? – уже не шепотом, а в полный голос воскликнул я. – Нам больше нельзя видеться?

– Тише! – шепнула Грета.

– Вам там не помочь? – через весь магазин крикнул герр Грюнберг.

– Нет, спасибо, – ответил я.

– Можно, но придется соблюдать осторожность. По вторникам я занимаюсь фортепьяно. Учительница живет рядом с моей школой, а напортив ее дома есть парк. Там нас никто не увидит.

У меня чаще забилось сердце – от того, что она хочет снова увидеться со мной, и от предвкушения тайных свиданий. Грета меня снова поцеловала, но отпрянула раньше, чем я успел ее обнять.

– Мне пора. Жду тебя во вторник в парке возле моей школы.

У выхода она расплатилась за схваченную на ходу с полки коробочку чернильных перьев.

Я встал у витрины и долго провожал ее взглядом, радуясь нашей встрече и сгорая от желания быть с ней. Когда она скрылась из виду, я обернулся и увидел, что герр Грюнберг смотрит на меня, выгнув бровь.

– Нашли себе музу, герр Штерн?

– Это… Она просто моя соседка.

– И весьма притом красивая.

Я покраснел.

– Всего доброго, герр Грюнберг, – попрощался я и пулей вылетел из магазина.

 

Учусь стоять, дышать и есть

Следующие несколько месяцев Макс жил в отеле «Эксельсиор» на Штресеманн-штрассе и тренировался в Берлинском боксерском клубе, готовясь к бою-реваншу против Паулино Ускудуна. Мы с ним занимались раз в неделю, по средам. В остальные дни я тренировался самостоятельно, как прочие члены клуба. Из-за того, что других «юниоров», кроме меня, в клубе не было, я на первых порах привлекал к себе чересчур много внимания. Каждый раз меня встречали в зале смехом и едкими замечаниями, касавшимися в основном моего хилого телосложения. Воржик придумал мне кличку Скелетик, не самую лестную, но куда более достойную, чем Мальчик-Писсуар или Сплюнь-Ведро. Некоторые боксеры развлекались, наблюдая за моими тренировками и сопровождая их обидными комментариями. Я сначала надеялся, что при Максе они будут вести себя посдержаннее или же он сам как-нибудь их приструнит. Но мои надежды не оправдались.

– Брань и оскорбления – это тоже боевые приемы, – объяснил Макс. – Хотя слово, конечно, бьет не так сильно, как кулак. Чтобы защититься от словесных ударов, нужно нарастить кожу, точно так же, как нужно нарастить мускулы, чтобы сильнее бить кулаком.

Недели через две уже почти никто ко мне интереса не проявлял, отчасти потому, что я успел порядком примелькаться в зале. А еще из-за того, что, освоив какие-то основные вещи, я больше не допускал совсем уж смешных ошибок.

Макс преподавал мне основы боксерской техники, учил сжимать кулаки, вставать в стойку и наносить основные удары: джеб, кросс, хук и апперкот. Что-то получалось у меня и так. По словам Макса, он еще по моему бою с Йоханом понял, что у меня от природы хороший джеб и, скорее всего, не будет проблем с хуком. А я сам, участвуя в спаррингах, убедился, что у меня, как и сказал Макс при нашей первой встрече, действительно хороший размах.

Некоторым вроде бы элементарным вещам научиться оказалось неожиданно трудно. Мне, например, понадобилось несколько дней, чтобы научиться правильно сжимать кулаки. Сначала я инстинктивно норовил прижать большой палец к согнутому указательному, а не, как положено, подогнуть к костяшкам среднего и указательного пальцев.

– Так ты неизвестно, что скорее сломаешь – нос противнику или палец себе, – сказал Макс. – Давай, сожми кулак, как ты привык, и ударь меня по руке.

Я ударил и в самом деле почувствовал боль в большом пальце.

– Немножко больно, – сказал я.

– Вот видишь. И это ты ударил один раз, к тому же слабо. А представь, что будет с твоим большим пальцем после нескольких десятков увесистых ударов. Он у тебя просто отвалится. Поэтому всегда держи его так.

Макс показал, как сделать, чтобы большой палец был защищен костяшками и первыми фалангами трех других пальцев, а потом велел – уже правильно сжатым кулаком – несколько раз ударить его по руке.

– А сейчас не больно, да? Кулак – твое оружие. Он должен быть как молот, всегда готовым колотить, сколько нужно, и не знать усталости.

По вечерам я зарисовывал в блокнот все, чему днем научился в зале, – рисунки помогали мне лучше и прочнее усваивать новые знания. Так, я изобразил кулак своей левой руки, один раз с неправильно сложенными пальцами, а второй – со сложенными так, как надо. Рисовал я толстыми линиями, чтобы кулак выглядел сурово и мужественно и напоминал молот, про который говорил Макс. Кроме того, я проиллюстрировал технику основных ударов, постаравшись как можно точнее передать движение боксера и положение рук.

Научиться правильной стойке было не проще, чем правильно сжимать кулак. Я не ожидал, что это будет стоить таких трудов.

– Ты ставишь ноги слишком далеко одна от другой. Так тебя очень легко повалить, – говорил Макс. – Расставь их еще шире. Я тебя легонько толкну, а ты постарайся устоять.

Он подождал, пока я пошире расставлю ноги, и совсем не легонько ткнул меня ладонью в грудь. Я упал и больно ушиб копчик. Еще немного, и я бы на него разозлился, но он подал мне руку и помог подняться.

– А теперь встань ноги вместе, как солдат по команде «смирно».

Я встал, как велел Макс, и он снова меня толкнул. Я не удержал равновесия и опять оказался на полу.

– Видишь, так тоже не пойдет. Попробуй, поставь ноги приблизительно на ширину плеч и так, чтобы левая была выдвинута примерно на полметра вперед.

Я старательно исполнил его указания. На этот раз, когда он меня толкнул, я устоял.

– Отлично, – сказал Макс. – Теперь попробуй найти такое положение ног, при котором стойка будет устойчивее всего. Представь, что твое тело – это здание. Противнику хочется его опрокинуть, а тебе надо расположить его так, чтобы было больше шансов устоять. Во время боя всегда старайся подловить момент, когда противник примет неустойчивое положение – в такой момент он уязвимее всего. Отрабатывай стойку перед зеркалом и на ринге возвращайся к ней при первой возможности. Если сравнивать тело со зданием, тогда стойка – его фундамент. А хорошему зданию нужен прочный фундамент, ведь правда же?

Бокс – это целая наука, поэтому боксеру важно уметь решать уравнения. Я, например, знаю нескольких здоровяков, удар у которых будет посильнее, чем у меня. Но они ничего не добились в боксе, потому что не умеют держать равновесие и двигаться по рингу. Запомни, тебе с твоими длинными и тонкими ногами можно перемещаться только короткими, быстрыми шагами, на несколько сантиметров за раз. А бить – только прочно стоя обеими ногами на полу. Без этого удар сильным не получится.

Занимаясь с Максом, я честно продолжал тренировки по заданной им схеме и уже легко набирал заветные триста очков в день.

– Я буду учить тебя технике, физической подготовкой занимайся самостоятельно, – говорил он. – И помни, что прыжки через скакалку, бег, отжимания – это все не менее важно, чем отработка техники. Эти упражнения развивают дыхание. Помнишь, как ты запыхался, когда боксировал с Йоханом? И это еще был не настоящий бой, а так, ерунда. Представь, каково двенадцать раундов выстоять. Дышать, когда упражняешься, старайся через нос, потому что дерутся боксеры, крепко стиснув зубы, чтобы не потерять капу.

Каждую нашу встречу Макс открывал мне много нового. Я жадно ловил все его слова. Он не просто учил меня боксировать, а излагал мне новые правила жизни, которые я с великой радостью принимал.

– Боксер должен вести размеренную жизнь, – говорил он. – Не шляться допоздна. Не курить. Не пить чай и кофе. Не употреблять алкоголь и прочие дурманящие вещества. Каждый день у тебя должно прибавляться сил для будущих поединков. Для этого надо питаться не так, как все, думать не так, как все, и спать не так, как все. Не налегай на жирное и на сладости. Не ешь незрелые фрукты и слишком пряные блюда. Боксерам, как диким животным, нужна простая пища, побольше цельных злаков и овощей. Ешь курятину и свинину с говядиной, только куски старайся выбирать попостнее. От жирного мяса густеет кровь и замедляется реакция. Я каждое утро съедаю по два яйца. Они полезны для мышц и для повышения работоспособности. Чтобы набрать вес, а тебе это нужно, ешь больше сыра и пей больше молока. Молоко, молоко и еще раз молоко. Коровы – верные друзья боксера. Почти все мои знакомые боксеры выпивают по два литра молока в день, особенно когда хотят набрать вес.

То, что мы с Максом никогда не касались посторонних тем, мне казалось само собой разумеющимся. В клубе он вообще, как я заметил, не разговаривал ни о чем, кроме бокса. Он ничего не рассказывал о своей жизни и не делился соображениями о текущих событиях. Когда заходил разговор о политике, он дипломатично уклонялся от того, чтобы поддержать одну из сторон. Как-то раз в раздевалке, где мы с Максом готовились к тренировке, Йохан и убежденный нацист Вилли принялись обсуждать, как и чем питается Гитлер.

– Я стараюсь есть меньше мяса, – сказал Вилли. – Гитлер же, сам знаешь, вегетарианец.

– В боксе из него толку бы не вышло, – ответил Йохан. – В жизни не видал, чтобы боксер от куска мяса отказывался.

– Ты думай, что о фюрере говоришь.

– А что я такого сказал? Просто мне кажется, что он не стал бы бороться за чемпионство в полусреднем весе. Так ведь, Макс?

Макс задумчиво поднял бровь и, помолчав немного, ответил:

– По-моему, Гитлер, скорее, полутяжеловес.

– Но из него мог же выйти хороший боец, да? – упорствовал Вилли.

– На фоне лидеров других стран он смотрелся бы очень неплохо. Рузвельт очень стар, а у Муссолини слишком много лишнего веса. Видать, без меры объедается жирной итальянской салями.

Йохан с Вилли весело рассмеялись, а мы с Максом пошли из раздевалки в зал.

На протяжении нескольких месяцев я изо всех сил старался во всем следовать советам Макса. День изо дня я тренировался, ел, пил и спал в точности так, как учил он. И это, без сомнения, шло мне на пользу. Плечи и грудь заметно раздались вширь, бицепсы и мышцы предплечий стали рельефнее и прибавили в объеме. Я часами рассматривал себя в зеркале в ванной, отрабатывал перед ним стойку и удары, по очереди напрягал разные мускулы, чтобы убедиться, что они и вправду увеличиваются. Каждый день я взвешивался и заносил свой вес в специальный дневник, в который записывал все съеденное и все сделанные за день упражнения. Время от времени, призвав на помощь Хильди, я портновским сантиметром измерял объем бицепсов и груди и результаты тоже записывал. Однажды Хильди сказала, застав меня перед зеркалом:

– Ты явно наращиваешь объемы, Воробей.

– Ты это серьезно?

– Ага. Голова, например, точно увеличилась. Хочешь, померяю?

Я сорвал с вешалки полотенце, скомкал и запустил вслед Хильди, которая, весело хихикая, бросилась прочь.

 

Неблих и Джо Палука

Чем дальше, тем меньше я общался со школьными приятелями и тем больше времени посвящал тренировкам в боксерском клубе. Там моим единственным настоящим другом, не считая Макса, был Неблих. Я скоро понял, что, несмотря на затрудненную речь, ум у него гораздо живее, чем у подавляющего большинства членов клуба. И если Макс был моим учителем, то Неблиху досталась роль доверенного собеседника, товарища и союзника. Он присматривал за мной и всегда в самый нужный момент приходил на помощь.

Кое-кому из членов клуба – и в первую очередь Вилли – доставляло удовольствие унижать меня и зло надо мной подшучивать. Как-то раз, готовясь в раздевалке к очередной тренировке, я заметил, что Вилли и еще один боксер с любопытством за мной наблюдают. Когда я сунул руки в перчатки, они погрузились во что-то холодное и склизкое – вытащив руки, я увидел, что это была пена для бритья. Вилли с приятелем заржали. Когда в раздевалке появился Неблих, они все еще корчились от смеха.

– Объясни своему маленькому другу, что в раздевалке ствол полировать не разрешается, – сказал Вилли Неблиху и вместе с приятелем вышел из раздевалки.

Неблих покачал головой и бросил мне полотенце.

– Почему он вечно ко мне цепляется?

– Он по-по-поступает с тобой так же, как с ним самим по-по-поступали другие, когда он то-то-только вступил в клуб. Дай по-по-помогу утереться.

Кроме бокса, у нас с Неблихом была и другая общая страсть – комиксы и юмористические рисунки. Он хранил в клубе большую коллекцию журналов о боксе и кучу альбомов с наклеенными комиксами, которые вырезал из газет. Новейшие комиксы из американских газет вместе со свежими номерами спортивных журналов присылал Неблиху живущий в Америке двоюродный брат. Ему больше всего нравились рисованные истории про Матта и Джеффа и братцев Катценъяммер. Нашим общим фаворитом были придуманные Хэмом Фишером приключения Джо Палуки, добродушного чемпиона-тяжеловеса. Мне казалось, что у Джо Палуки много общего с Неблихом – оба были громадными силачами, деликатными и добрыми.

Я сам нарисовал штук десять комиксов про мной же придуманных героев: Фрица «Летающего Лиса», шпиона-джентльмена герра Мрака, юного боксера Дэнни Дукса и других. Мне лично больше всего нравились похождения отважного Дэнни Дукса, сироты, из полной неизвестности выбившегося в чемпионы. В этом персонаже я воплотил мечты о своем собственном будущем, и поэтому, наряду с успешной карьерой на ринге, наградил его очаровательной подружкой, преданным импресарио и кучей верных друзей и болельщиков.

Я очень волновался, когда решил в первый раз показать свои комиксы Неблиху – до сих пор никто, кроме Хильди, их не видел. Мы с ним пошли в ближайшее кафе, заказали по ванильному молочному коктейлю, и тут же за стойкой Неблих прочитал несколько рисованных историй про Дэнни Дукса. Читая, он время от времени одобрительно кивал головой.

– Отличный пе-пе-персонаж. И ма-ма-манера мне твоя нравится. Что-то среднее ме-ме-между «Джо Палукой» и «Си-си-сироткой Энни».

– То есть мой стиль – не оригинальный, вторичный? – огорчился я.

– Почему? Вполне ор-ор-оригинальный. Создатели всех лу-лу-лучших комиксов по-по-помнят о том, что бы-бы-было сделано раньше. Те же «Братья Ка-ка-катценъяммер» – это ведь пе-пе-переделка «Макса и Морица», согласен? Ты здорово рисуешь, Карл. Правда.

– Спасибо, Неблих, – сказал я.

У меня отлегло от души. Я не знал никого, кто бы лучше Неблиха разбирался в комиксах, поэтому его похвала очень много для меня значила.

Но главной нашей общей страстью были все же не комиксы, а бокс. Мы проводили уйму времени, сравнивая ведущих современных боксеров, обсуждая их достоинства и недостатки. Из случайно подслушанных в клубе разговоров я знал, что подростком Неблих имел все задатки выдающегося бойца, но потом по никому не известной причине покинул ринг. Он по-прежнему оставался в прекрасной форме и время от времени занимался на силовых тренажерах, но ни разу при мне не участвовал в спаррингах. Бывало, члены клуба острили у Неблиха за спиной, но мало кто осмеливался открыто насмехаться над мускулистым великаном. От шуточек в его адрес и попыток передразнивать его заикание меня всего буквально передергивало.

В один прекрасный день, когда мы вместе вышли из клуба на улицу, я не стерпел и все-таки спросил его:

– Почему ты бросил бокс?

– Это до-до-долгая история.

– Ты здоровее всех в клубе и, наверно, сильнее всех.

– Нет, ме-ме-меня кто угодно побьет.

– Не говори ерунду.

– Я не мо-мо-могу драться. У ме-ме-меня один глаз слепой.

– Черт. Извини, я не знал.

– Ни-ни-ничего страшного. Просто оттого, что я за-за-заикаюсь с самого де-де-детства, отец решил на-на-научить меня боксу. Чтобы я мог за се-се-себя постоять. А то в школе ма-ма-мальчишки меня не очень любили.

– У меня тоже с этим проблемы.

– Однажды ме-ме-меня зажали в угол. Их было че-че-человек пять. С па-па-палками. Я отбивался ку-ку-кулаками, пока кто-то не ткнул мне па-па-палкой в глаз. Он вы-вы-выпал наружу. Мальчишки ис-ис-пугались и убежали, а я упал и по-по-потерял сознание. Ме-ме-меня потом подобрали, от-от-отвели к врачу, и он вставил мне глаз на ме-ме-место. Но с тех по он ни-ни-ничего не видит, только ту-ту-туман. Кра-кра-красноречие на ринге ни к чему, но ви-ви-видеть надо хорошо. На работу ме-ме-меня долго не брали, по-по-потому что, когда слышали, как я раз-раз-разговaриваю, все думали, что я ту-ту-тупой. И только Воржик ме-ме-меня взял. Он часто ведет себя как скотина, но се-се-сердце у него доброе.

– Меня он, видно, невзлюбил, – сказал я. – Вечно к ошибкам цепляется, клички придумывает.

– Это по-по-потому, что ему не все равно. Он ду-ду-думает, что у тебя хо-хо-хорошие задатки. Если бы так не ду-ду-думал, давно бы оставил те-те-тебя в покое.

Я Неблиху не очень-то поверил, но хотелось надеяться, что хотя бы отчасти он прав.

Со временем я начал участвовать в спаррингах с боксерами моей весовой категории. Это были в основном взрослые спортсмены, готовившиеся к профессиональной карьере, так что каждый раз, выходя с ними на ринг, я получал бесценный опыт, а не только бесчисленные удары. Из-за частого участия в спаррингах с более сильными и опытными партнерами ко множеству прозвищ, накопившихся у меня за время занятий в клубе, добавилось еще одно – Груша. В отличие от большинства других, оно было необидным, в нем даже слышался намек на уважение, а то и на дружескую симпатию.

На первых порах я действительно походил на живую боксерскую грушу: прикрываясь руками, почти не двигался с места и даже не пытался отвечать на удары. Но довольно скоро я начал передвигаться по рингу и научился уходить от ударов, а не только защищаться от них руками. Время от времени я даже пытался атаковать, пробовал на противнике отдельные удары и целые комбинации. Совершенствуя мастерство, я постепенно приобрел в клубе репутацию стойкого и выносливого бойца.

Чаще других я встречался в спаррингах с Йоханом. И хотя он полностью контролировал ход наших поединков, мне все чаще удавалось достать его ударом. Одним особенно удачным хуком правой в солнечное сплетение я даже заслужил похвалу от Воржика. Когда в тот раз я спустился с помоста, он подошел ко мне вместе с Максом.

– Неплохо, – сказал Воржик.

– Думаю, ты готов, – довольным голосом добавил Макс.

– Готов к чему?

– К настоящим схваткам, – пояснил Макс. – Спарринг – это хорошо, но тебе нужны соперники, которые на полном серьезе попытаются тебе навалять.

– На следующей неделе проводятся юношеские соревнования. Я тебя на них заявил, – сказал Воржик. – Ты будешь выступать за Берлинский боксерский клуб, так что смотри, Скелетик, не подведи.

 

Молитва

– И все равно не понимаю, – сказала Грета.

– Что не понимаешь?

– Зачем тебе вообще сдался этот бокс.

Каждый вторник мы с Гретой встречались в парке неподалеку от ее школы. Здесь можно было спокойно погулять и поболтать, не рискуя попасться на глаза кому-нибудь из знакомых. И хотя наши свидания продолжались всего двадцать минут, мыслями о них я жил все остальные дни недели. Мы встречались на одной и той же скамейке и шли гулять по тенистым дорожкам. Иногда я брал Грету за руку, мы с ней ныряли за деревья и там по несколько минут подряд самозабвенно целовались.

Я рассказывал Грете обо всем, что случалось в моей жизни, а она так же подробно рассказывала о себе. Ее отец играл на скрипке в оркестре и часто ездил на гастроли. Из поездок он привозил ей маленькие подарки, таким подарком была и купленная в Дублине подвеска в виде четырехлистного клевера. Грета мечтала учиться музыке в Париже. Как я бредил Америкой, страной боксеров и комиксов, так она грезила о Франции, где, как ей казалось, тебя со всех сторон окружают музыка, живопись и изысканная еда.

Мы с Гретой сидели на нашей скамейке, когда я взволнованно рассказал ей о предстоящих соревнованиях. Она, выслушав меня, нахмурилась.

– По-моему, просто так рисковать здоровьем – глупо.

– Я рискую не просто так.

– А ради чего?

– Ради того, чтобы доказать.

– Что доказать?

– Не знаю. Что я сильнее, умнее и лучше противника.

– Зачем нужно это доказывать?

– Чтобы убедиться, что я не боюсь.

– Чего?

– Ничего. Раньше я все время боялся, что мальчишки в школе будут надо мной издеваться. Поэтому я изо всех сил старался не ввязаться в драку, не встать у кого-нибудь на пути. Нельзя, чтобы и дальше так продолжалось. Понимаешь?

Она молча посмотрела меня и в конце концов кивнула.

– Да, наверно.

– Тебе это покажется странным, – продолжал я, – но на ринге я чувствую себя в каком-то смысле безопаснее, чем в школе.

– Безопаснее?

– В боксе все делается по правилам. Боксеры дерутся в мягких перчатках. Всегда один на один. Им нельзя бить ниже пояса, нельзя использовать оружие. Да, меня могут побить, но с таким же успехом я сам могу выйти из схватки победителем.

– Ты точно решил участвовать в соревнованиях?

– Конечно.

– Значит, мне надо отдельно за тебя помолиться в воскресенье.

– Я думал, ты в эти дела не очень веришь.

– Хуже не будет. Так и так в церковь идти. Почему бы не использовать поход с пользой?

Родители Греты были ревностными католиками, а ей про себя было непонятно, верит она в Бога или нет. Грета долго решалась, прежде чем признаться мне в этом, но я как выходец из абсолютно нерелигиозной семьи воспринял ее признание совершенно спокойно. На католическую иерархию нацисты смотрели косо, потому что, как они считали, она мешала им подчинить своему влиянию все без исключения сферы жизни. Как я узнал от Греты, священник церкви, в которую она ходила с родителями, запретил прихожанам вступать в нацистскую партию. Отец Греты запрет поддержал, но многим членам прихода он казался неправильным.

– Только обещай быть осторожным, – сказала она неожиданно серьезным тоном.

– Обещаю.

Она коснулась ладонью моей щеки. Потом мы встали со скамейки и, взявшись за руки, пошли к выходу из парка. На главной аллее нам навстречу попались Курт и Ханс. При виде их я выпустил руку Греты. Они ничего не знали про Грету – я никому, и им в том числе, про нее не рассказывал. Больше всего меня беспокоило, заметили ли они, что мы с ней держались за руки.

– Привет, Карл, – поздоровался Курт, когда они подошли ближе.

– Привет.

– Это что с тобой? – спросил Ханс.

– Ничего. Просто иду домой. – Оба приятеля неприлично уставились на Грету. – Это Грета. Мы с ней живем в одном доме.

– Ханс Карлвайс, – с дурацким поклоном представился Ханс.

– Курт Зайдлер.

– Мы совершенно случайно встретились.

– Неужели случайно? – захихикал Курт.

– Мне пора домой, – сказала Грета.

– Мне тоже. До завтра, ребята.

Мы с Гретой поспешили прочь. Они провожали нас довольными, ехидными взглядами, а когда мы немного отошли, насмешливо прокричали в спину:

– Gute Nacht! Приятных снов!

 

Форменные рубашки и гнилые яблоки

Занятия с Максом, тренировки и встречи с Гретой не оставляли мне времени на беспокойство – даже несмотря на то, что жизнь вокруг меня летела кувырком. «Официальная» торговля предметами искусства шла у отца все хуже и хуже, пока в конце концов совсем не прекратилась. Теперь он занимался в основном тайными сделками с частными коллекционерами. Иногда они происходили в галерее, но чаще – поздно вечером у нас в квартире. Продавцы – по большей части это были евреи с напуганными или обозленными лицами – приносили отцу полотна и гравюры тайком, спрятав в портфеле или тщательно упаковав.

Как-то вечером к нам домой явился хорошо одетый мужчина. Он принес на продажу несколько гравюр. Пока отец рассматривал работы, отмечая мастерство исполнения и отменную сохранность, мужчина наблюдал за ним стоя, с надменным выражением на лице. Но, услышав, какую цену предлагает отец, владелец гравюр пришел в ярость.

– Вы издеваетесь? – воскликнул он, ударив кулаком по столу. – Это же подлинный Рембрандт!

– Я и сам прекрасно это вижу, – спокойно ответил отец.

– Да дрянной настенный календарь и то дороже стоит!

– Это все, что я могу вам предложить. Причем моя наценка – всего пятьдесят процентов. Другие дилеры дадут еще меньше, а на свою долю заложат процентов семьдесят, если не восемьдесят. Не забывайте к тому же, что я беру на себя все риски.

– Я не позволю вам меня ограбить!

– Дело ваше.

Мужчина собрал принесенные им работы и в негодовании бросился прочь из квартиры. Но всего через несколько дней он явился снова, с теми же гравюрами. Когда мой отец открыл ему дверь, мужчина вместо приветствия сказал:

– Мне надо кормить семью.

Отец кивнул в ответ. Он заплатил за гравюры сумму, которую предложил с самого начала, причем для заключения сделки им с продавцом хватило всего пары фраз.

Покупателями были почти исключительно неевреи, как правило, из Берлина, но некоторые приезжали из Швейцарии, Франции, Голландии и даже из Англии. Мне случалось подслушать, как, обговаривая условия продажи, отец перескакивал с одного языка на другой. С покупателями он убедительно изображал жизнерадостность и одержимость искусством, умело убеждал их в исключительных достоинствах и ценности своего товара. Но стоило клиенту выйти за порог, он мрачнел и принимался горько жаловаться маме на стервятников, слетевшихся клевать наши кости.

В школе мне по-прежнему приходилось непросто, но встреч с «Волчьей стаей» худо-бедно удавалось избегать. К тому же благодаря слухам о моих занятиях боксом и знакомстве с самим Максом Шмелингом меня даже стали в некотором смысле уважать. Директор Мунтер, как и прежде, агитировал всех мальчишек вступать в гитлерюгенд. На еженедельных собраниях бежевых форменных рубашек становилось с каждым разом все больше, казалось, вот-вот и они заполонят всю школу.

В конце концов и Курт с Хансом нацепили новенькие форменные ремни с до блеска отполированными пряжками. Я не то чтобы очень этому удивился, но все равно посчитал их поступок предательством. Курт заметил, каким взглядом я смотрю на его пряжку, и решил, что я его осуждаю, хотя на самом деле мне было просто завидно. Он даже попытался оправдываться:

– Гитлерюгенд, скауты – какая разница. Это абсолютно ничего не значит.

Ему в голову не могло прийти, насколько мне обидно, что у меня нет такой пряжки, что я не смогу надеть форму, которую носят все вокруг.

Однажды вечером я вернулся из спортклуба домой и понял, что родители куда-то ушли. На вопрос «Есть кто дома?» мне никто не ответил. Зато из глубины квартиры донеслись приглушенные всхлипы. Я прошел по коридору и толкнул дверь в комнату Хильди. Она лежала на кровати, глядя заплаканными глазами в потолок и крепко прижимая к себе своего плюшевого кролика герра Морковку.

– Уходи! – сказала она и отвернулась к стенке.

– Что случилось?

– Ничего.

Хильди уткнулась лицом в подушку. Я сел к ней на край кровати.

– Уйди, Воробей!

– Лучше расскажи, что стряслось.

– Ты не поймешь.

– А ты, Кроха, постарайся, чтобы я понял.

Наконец она повернулась ко мне лицом: нос красный, глаза опухшие от слез.

– В школе… там девочки называют меня гнилым яблоком.

– Гнилым яблоком?

– Да. Из-за одной дурацкой книжки, которую нам задали.

– Что за книжка?

Хильди протянула мне книжку с картинками. Она называлась «Гнилые яблоки». Под названием на обложке была изображена ангельского вида арийская девочка, а возле нее – усыпанная яблоками яблоня. Почти все они выглядели красиво и аппетитно, и только у некоторых были человеческие лица – неприятные, носатые, с глазами навыкате и припухшими веками. Я открыл книжку и начал читать.

Гнилые Яблоки

Норберт Ауфклитенбург

Однажды маленькая Эльза и ее мама решили испечь яблочный штрудель.

Они пошли на деревенский рынок и купили целую корзину ярко-красных яблок.

На обратном пути им попался старый грязный еврей, который попытался заманить их в свою лавку.

Еврей был одет в драные черные лохмотья. У него был нос крючком и мокрые красные губы, которые он то и дело облизывал, как какое-нибудь животное.

– Маленькая девочка, зайди в мою лавку, – сказал еврей. – У меня для тебя есть игрушки. Я за них недорого возьму.

Но мама обняла Эльзу рукой и поспешила скорее увести ее прочь.

Дома Эльза с мамой отнесли корзину на кухню, чтобы очистить и порезать яблоки для штруделя.

«Мама, почему мы не пошли в лавку того человека?» – невинно спросила Эльза.

«Тот человек был евреем, – принялась терпеливо объяснять Эльзе ее мама. – А евреям верить нельзя. Они так и норовят обмануть и ограбить, а еще творят ужасные вещи с маленькими девочками и мальчиками».

Эльза слушала внимательно, но не до конца поняла, что ей хотела сказать мама. Тогда мама решила преподать маленькой дочке важный урок и подвинула к себе корзину с яблоками.

«Давай представим, что корзина – это Германия. В ней так много красивых, твердых и ровных яблок. Это арийцы, как ты, папа и я. Но иногда в корзине попадаются и гнилые яблоки, похожие на это».

Мама достала яблоко с самого дна корзины.

«Видишь, какое оно коричневое и мягкое. Внутри оно совсем гнилое. Ты же не станешь класть такое яблоко в свой штрудель, правда?

Евреи – это те же гнилые яблоки. Как у негодного яблока, у них есть отметины, по которым их легко различить: крючковатые носы, красные пухлые губы и вьющиеся черные волосы. Всегда будь начеку и держись от них подальше».

«А что, если яблоко… Я хотела сказать, что, если еврей на вид ничем от нас не отличается?»

«Такой еврей хуже всех, – ответила мама. – Он похож на яблоко, внутри которого поселился червяк, но снаружи этого не заметно».

«Как же с ним тогда быть?» – испуганно спросила Эльза.

«А что ты делаешь, когда видишь, что яблоко червивое?» – терпеливо спросила мама.

«Ножиком вырезаю червяка?»

«Правильно, – сказала мама. – Вот и фюрер то же самое делает с евреями – вырезает их из тела Германии, чтобы оно было чистым и здоровым».

Эльза радостно улыбнулась.

«А теперь давай печь штрудель».

КОНЕЦ

Дочитав до конца, я внимательнее присмотрелся к картинкам и с отвращением обнаружил, что отвратительные яблоки-евреи чертами лица и вправду напоминают Хильди.

– Гнилые яблоки в книжке – это я. Посмотри, как я выгляжу, какой у меня нос, какие глаза и волосы.

– Да нормально ты выглядишь.

– Врешь. Я выгляжу как еврейка. Все так говорят.

Она была права. А я пытался ее обмануть. Мне было больно себе в этом признаться, я очень переживал, что Хильди с отцом выглядят настолько по-еврейски. У меня и у мамы во внешности не было ничего характерно еврейского, и это сильно облегчало нам жизнь. В школе мне, конечно, приходилось избегать встреч с «Волчьей стаей», но в других местах я абсолютно ничем не выделялся. В Берлинском боксерском клубе никто, кроме Макса, не подозревал, что я еврей. А про Хильди и отца все становилось понятно с первого взгляда, на улице их чуть ли не каждый раз провожали насмешками и улюлюканьем. Я боялся, что своей внешностью они подведут всех нас.

– Хильди, посмотри на меня. – Я взял ее за подбородок и заставил смотреть прямо мне в глаза. – У тебя красивые глаза, красивый нос и красивые волосы. Я тебе уже говорил, что ты становишься похожа на Луизу Брукс.

– Воробей, хватит врать! У Луизы Брукс нет такого кошмарного носа и очков.

– Ну, Кроха…

– Уходи. Все равно тебе ничего, кроме бокса, не интересно. Из-за дурацких тренировок у тебя никогда не хватает времени на меня.

– Это неправда.

– Убирайся из моей комнаты!

Она снова зарылась лицом в подушку. Я тронул ее за плечо. Она вздрогнула и отодвинулась.

– Уйди!

Я не знал, что сказать. До сих пор мне никогда не изменяла чудесная способность в любой ситуации ее утешить, но сейчас я был сбит с толку и рассержен. Я злился на себя оттого, что слишком хорошо понимал, что Хильди права. Я с головой ушел в собственную жизнь и совсем не уделял ей времени.

Всю свою злость я излил на злосчастную книгу. Одной рукой ухватившись за обложку, другой я одним рывком вырвал все страницы сразу. Хильди от изумления открыла рот. В нашей семье царил культ книг, так что мой внезапный поступок до глубины души потряс нас обоих.

– Идем, – сказал я.

Прихватив разорванную книгу, другой рукой я взял за руку Хильди и, как была, босиком, повел ее вниз в подвал. Там, осторожно открыв щипцами дверцу пылающей топки, я вручил Хильди обрывки.

– Бросай, – скомандовал я.

Хильди не двигалась.

– Смелее. Они-то жгут книги. Значит, и нам можно. Бросай.

Она нерешительно сунула в огонь обложку. Та легла сразу за дверцей, так что мне пришлось подтолкнуть ее клещами туда, где жарче пылал уголь. Потом мы молча наблюдали, как обложку пожирает огонь, как голубые, зеленые и желтые язычки превращают картинку с яблоней в черный пепел. Когда обложка догорела, Хильди бросила в огонь вырванные страницы, и уже через мгновение они запылали. Пляска огня отражалась в ее мокрых от слез глазах. Не в силах больше смотреть, она кинулась мне в объятия и в голос заплакала. Я смотрел, как догорает книга, а внутри у меня все сильнее закипала ненависть. Я ненавидел Норберта Ауфклитенбурга за то, что он написал свою поганую книжонку и этим натравил на мою сестру девчонок из ее класса. Я ненавидел Гитлера и нацистов за то, что они всю страну настроили против нас. И больше всего я ненавидел самого себя – за то, что не замечал, как тяжко приходится Хильди.

Тем вечером я разрешил ей делать домашнее задание у меня в комнате и впервые за долгое время нарисовал для нее новую историю про Кроху и Воробья. Это было не лучшее мое произведение, но, главное, благодаря ему она снова начала улыбаться.

 

Тайная история боксеров-евреев

На следующий день я отправился в клуб готовиться к первому в жизни настоящему бою. Мой путь лежал мимо магазина художественных принадлежностей герра Грюнберга, у входа в который стояли два совсем молодых штурмовика в форменных коричневых рубашках и начищенных сапогах. У одного в руке была большая жестянка со столярным клеем, другой, вооружившись малярной кистью, толстым слоем намазывал клей на стекло витрины. Герр Грюнберг с той стороны стекла испуганно наблюдал за молодыми нацистами. Те налепили на вымазанную клеем витрину плакат с надписью НЕ ПОКУПАЙТЕ У ЕВРЕЕВ!

Тут герр Грюнберг выскочил из магазина и закричал:

– Прекратите!

Парни не обратили на него внимания.

– Сейчас же прекратите!

– А если не прекратим, то что? – издевательски спросил один из них.

– Я сообщу в полицию, – ответил герр Грюнберг.

– Ага, давай, еврей, сообщай. А мы посмотрим, что у тебя из этого выйдет, – засмеялся один штурмовик.

– Полицией в районе командует начальник нашего отделения СА, – добавил другой.

Это был высокий блондин, его щеки украшала густая россыпь рубцов от выдавленных подростковых прыщей. Герр Грюнберг внимательно всмотрелся в лицо парня.

– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты – сын Гертруды Шмидт.

При упоминании о матери парень насторожился.

– А ты знал, что твоя мама покупала у меня, когда тебя еще на свете не было? И твоя бабушка тоже. Мне все про тебя известно. Ты живешь тут совсем рядом.

Парень совсем онемел. Приятель толкнул его локтем в бок.

– Ты что, позволишь еврею с тобой так разговаривать?

Первый штурмовик все так же молча смотрел на герра Грюнберга. Что при этом выражало его лицо – возмущение, растерянность или ярость, – я понять не мог. В конце концов он расправил плечи, подошел вплотную к старику, с презрением посмотрел на него сверху вниз и плюнул прямо в лицо.

– Еще раз упомянешь мою мать – тебе конец.

Штурмовик сунул кисть в жестянку с клеем, и они с приятелем ушли.

Герр Грюнберг стоял на тротуаре и неловко вытирал со щеки плевок.

– Вам плохо? – спросил я, подойдя ближе.

– Карл, мир сошел с ума. Нормальному человеку в обезумевшем мире может быть только плохо. – Герр Грюнберг обернулся на витрину своего магазина; клей, на котором держался плакат, уже почти высох. – Пластилин, – пробормотал он себе под нос.

– Что?

– Мать покупала ему пластилин. А он лепил зверушек. Я всех своих покупателей хорошо помню.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Нет, – сказал он со вздохом и попытался отодрать с витрины плакат, но оторвался только уголок. – Придется бритвой.

Он скомкал кусок плаката в шарик, выбросил его в сточную канаву и пошел в магазин за бритвой.

В клубе я выместил на боксерской груше весь пережитый стыд и всю накопившуюся ярость. Джеб, джеб, апперкот. Джеб, джеб, апперкот. Джеб, джеб, апперкот. При каждом ударе я громко и хрипло выдыхал, отчего их простой ритм отдавался у меня в горле и в груди. Я молотил по груше, вколачивая в ее кожаную плоть свое отчаяние и страх, пока не заныли плечи и не стало казаться, что еще чуть-чуть – и запястья переломятся от боли. Самое большое облегчение приносили мне апперкоты – в них я вкладывал всего себя, поворачиваясь всем телом, как учил Макс, чтобы всю мощь сообщало удару движение бедер и корпуса.

Закончив тренировку, я вытирался полотенцем в раздевалке, когда мой взгляд упал на столик рядом с кладовкой Неблиха. На нем рядом громоздилась стопка старых номеров спортивных журналов – главного немецкого издания о боксе «Боксшпорт» и американского «Ринга». На обложке одного из номеров журнала «Ринг» были изображены двое замерших в боевой стойке боксеров, причем у обоих на трусах была вышита звезда Давида.

Английского, который я несколько лет учил в школе, мне хватило, чтобы прочитать вынесенный на обложку заголовок: «Поединок еврейских полутяжеловесов». Торопливо перелистав страницы, я отыскал статью про бой за титул чемпиона в полутяжелом весе между Бобом Олином и Макси Розенблюмом. Он продолжался пятнадцать раундов, по результатам которых победу присудили Бобу Олину. Меня здорово удивило, что оба боксера были евреями, а один абзац в статье просто потряс: «Через пять лет, прошедших после легендарного боя, в котором Макси в одиннадцатом раунде отправил в нокаут Эйби Бэйна, двое мастеров-евреев снова сошлись в поединке за титул чемпиона мира. Это был уже десятый с начала нашего века поединок, в котором за чемпионство сражались двое евреев. И он, видимо, далеко не последний, поскольку Макси, Олин, Барни Росс, Бен Джеби и Солли Кригер по-прежнему находятся в отличной форме».

Выходит, кроме меня на свете много других боксеров-евреев – причем не просто боксеров, а мировых чемпионов. В одной Америке их целая куча. Судя по фотографии на обложке, оба, Боб Олин и Макси Розенблюм, были крепко сложенными, мускулистыми, черноволосыми и носатыми. Они ничуть не походили ни на сопливых нытиков с карикатур в нацистских газетах, ни на известных мне религиозных евреев вроде герра Грюнберга. Мне захотелось непременно стать таким, как Олин и Розенблюм, во всем подражать этим двум людям, о чьем существовании я совсем недавно даже не догадывался.

При виде Неблиха я поспешно захлопнул журнал, чтобы он не заметил, про что я читаю. Я по-прежнему не хотел, чтобы кто-нибудь, даже Неблих, знал, что я еврей.

– Здо-здо-здорово, Карл, – сказал он.

– Привет, Неблих, – отозвался я как можно более небрежным тоном. – Можно я возьму несколько номеров «Ринга»? Хочу в английском попрактиковаться.

– Ра-ра-разумеется, – ответил он. – Только потом верни.

Я утащил с собой целую кипу журналов и вечером в кровати внимательно проштудировал их в поисках историй про боксеров-евреев. В американском боксе, как оказалось, тон задавали представители четырех меньшинств – итальянцы, ирландцы, чернокожие и евреи. Поэтому иллюстрированных статей про еврейских спортсменов мне попалось довольно много.

Больше всего мне понравился большой материал про Барни Росса, сына ортодоксального раввина. В детстве он мечтал пойти по отцовским стопам и стать толкователем Талмуда. Но все в жизни Росса перевернулось с ног на голову, когда его отца застрелили грабители. Росса с братом отправили жить к родственникам, а младших братьев и сестру отдали в сиротский приют. Предоставленный самому себе, он связался с бандитами и превратился в закаленного уличного бойца, а позже выучился боксировать и поклялся, что, добившись успеха на ринге, соберет вместе разделенную несчастьем семью.

Барни Росс одним из немногих в истории бокса побывал чемпионом в трех весовых категориях: легкой, первой полусредней и полусредней. История о том, как робкий сын раввина превратился в могучего чемпиона, поразила меня до глубины души. Ее иллюстрировала большая, на целую страницу фотография, запечатлевшая Барни Росса в боевой стойке со сжатыми кулаками; наклонив голову чуть вперед, он сиял в объектив черной, гладко зачесанной шевелюрой. Я аккуратно вырвал фотографию из журнала и повесил ее на стену, чтобы смотреть на нее и вдохновляться. Неблих, решил я, все равно ничего не заметит.

Потом я нарисовал портрет своего нового героя. Лицо у него было угловатое, с крупными, красивыми чертами, глаза смотрели жестко и решительно – я впервые попытался передать в рисунке такое выражение глаз. Чем дольше я всматривался в его лицо, тем яснее видел в нем гордость, решительность и страсть. Он был совсем не похож на добродушного, улыбчивого Макса. Бокс был для него чем-то гораздо бо́льшим, чем просто спорт; он дрался за свою жизнь и ради своей семьи. Закончив портрет, я сразу принялся набрасывать начало комикса про Барни Росса. В отличие от Джо Палуки или придуманного мной Дэнни Дукса, Барни Росс существовал на самом деле и, казалось, самим своим существованием защищал всех евреев на свете. Если у Барни Росса это получилось, значит, могло получиться и у меня.

Статья про Барни Росса была опубликована в журнале в преддверии боя, назначенного на май 1935 года, в котором он должен был сойтись с одним из главных своих соперников Джимми Макларнином. Я сообразил, что бой уже состоялся, но о его результате в одолженных у Неблиха журналах ничего не было. А я просто обязан был узнать, кто победил. На следующий день в раздевалке клуба я пролистал все последние выпуски спортивных журналов и газет, но про бой между Россом и Макларнином снова ничего не нашел. А что, если Барни Росс проиграл? Вдруг его поражение станет дурным предзнаменованием для всех евреев?

Расспрашивать товарищей по клубу было нельзя – я боялся, как бы интерес к Россу не выдал мое еврейское происхождение. Но, к счастью, члены клуба сами любили поболтать о боксе. В тот день Воржик, Вилли и Йохан обсуждали восходящую звезду по имени Джо Луис.

– Я тебе говорю, он отберет пояс у Джимми Брэддока. Максу за ним не поспеть, – заявил Воржик.

– Чтобы негр стал чемпионом? – сказал Вилли. – Да никогда в жизни.

– Как это никогда? – возразил Йохан. – А Джек Джонсон? Помнишь такого?

– Ему случайно повезло, – сказал Вилли. – А так у негров мозгов маловато, чтобы чемпионами быть.

– Я тебе говорю, у этого Луиса и мозгов, и силы достаточно, чтобы кого угодно побить. Хотя по мне, лучше бы не он, а Макс с Брэддоком подрался.

– Я видел в кино, каков Луис в деле, – сказал Вилли. – Прет напролом, никакой тебе стратегии. Негры – они от животных не далеко ушли. Если выпустить негра против думающего боксера вроде Макса, у него вообще никаких шансов не будет.

– А как же Генри Джонсон? – спросил Воржик. – Он негр, и при этом очень техничный. Все говорят, он запросто может отобрать титул у Барни Росса.

Услышав имя своего героя, я насторожился.

– Росс – слабак, – сказал Вилли.

– И это после того, что он сделал с Макларнином? – удивился Йохан.

– Макларнин тоже слабак.

– По-твоему выходит, все слабаки.

– Чем там у Росса с Макларнином кончилось? – спросил я; сдерживаться дальше было выше моих сил.

Воржик поморщился – ему не понравилось, что я влез в разговор.

– Росс ему здорово навалял, – сказал Воржик и поджег потухший окурок сигары.

– Они оба слабаки, – сказал Вилли.

– А по-моему, во всем мире нет боксера лучше Росса, – заявил Йохан.

– Выступай моя мать в его весе, она бы и то с ним справилась, – не согласился с ним Вилли.

– Она не в его весе, – сказал Воржик. – Самое меньшее – в среднем.

– Думай, что о моей матери говоришь.

– Ты сам первый ее приплел.

– Все равно, лучше тебе ее не трогать, – сказал Вилли.

– Со средним весом ты загнул. Полусредний – это как раз ее, – высказал свои соображения Йохан.

– Чтоб о матери ни слова больше! – Вилли начал выходить из себя.

Я отошел, довольный услышанным. Росс выиграл бой у Макларнина и отобрал у него чемпионский титул. Если сын раввина теперь чемпион, может, не так все у евреев и плохо?

 

Штерн протии Штрассера

Вечером накануне моего первого боя отец послал меня отнести клиенту посылку, и домой я вернулся уже в ночи. Я поднялся до третьего этажа по нашей неосвещенной лестнице, когда из густой тени кто-то выступил мне навстречу и схватил за руку. Я инстинктивно отпрянул и сжал кулаки.

– Что за…

– Тс-с, – прошептала мне на ухо Грета и потащила меня в самый темный угол лестничной площадки.

После первого поцелуя в подвале мы строго следовали правилу в стенах нашего дома не разговаривать и не приближаться друг к другу. Теперь от осознания того, что мы с Гретой оказались наедине, у меня бешено колотилось сердце.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Хотела пожелать тебе завтра удачи, – ответила она и чмокнула меня в щеку.

– Я думал, тебе бокс до лампочки.

– Так и есть. Но я не хочу, чтобы тебя покалечили.

– Не покалечат.

– На, держи.

Она вложила мне в ладонь небольшой предмет. Ощупав его, я узнал подвеску в виде четырехлистного клевера, которую Грета обычно носила на шее.

– Засунь ее в носок. Она принесет тебе удачу.

– Danke.

– И не позволяй противнику бить тебя по губам.

– Грета? – раздался голос из-за приоткрытой двери ее квартиры.

Она шаловливо прижала мне к губам указательный палец, крепко меня поцеловала и скользнула в дверь.

На следующее утро, одеваясь, я сунул подвеску за резинку носка. Оттого, что она касалась моей щиколотки, я странным образом чувствовал себя гораздо увереннее и решительнее – так, словно Грета была рядом и подбадривала меня.

Макс много бывал за границей, по большей части в Америке, центре мирового бокса. «Все хотят драться в США, – объяснял он. – Я там за один бой могу заработать больше, чем за десять в Европе». Так вышло, что и в день моего первого турнирного выступления он был в Нью-Йорке.

«Главное, не нервничай, – сказал он во время последнего занятия перед его отъездом. – Помни о главном, и все будет хорошо. Сначала сосредоточься на равновесии и дыхании, а потом уже атакуй».

С того самого дня, когда я познакомился с Максом и он похвалил мой размах, я мечтал стать чемпионом Германии среди юношей. И теперь мне предстояло сделать первый шаг к воплощению мечты. Неблих вызвался быть моим секундантом. Я был ему очень за это благодарен и вместе с тем побаивался, как бы другие мальчишки не стали над ним, заикой, насмехаться. Но так или иначе секундант мне был нужен, и обижать Неблиха отказом тоже не стоило.

Большинство участников приехали на турнир вместе с отцами, а моего, по его словам, не отпускали дела. Мне, конечно, страшно хотелось бы мужеством, проявленным на ринге, произвести неизгладимое впечатление на Грету. Но мы оба понимали: если она появится среди зрителей, все сразу же станет про нас ясно. В то же время в глубине души я был отчасти рад, что Греты не будет на трибунах – если меня и измордуют, то хотя бы не у нее на глазах.

Но один очень мне дорогой зритель у меня сегодня точно будет. Дядя Якоб, когда я рассказал ему о выступлении, пришел в бурный восторг и пообещал, что обязательно явится за меня поболеть. «Да чтоб я пропустил такое зрелище? Нет, ковбой, ни за что на свете, – сказал он. – Я еще и друзей с собой прихвачу, так что у тебя будет настоящая группа поддержки».

Молодежный центр Шульца занимал довольно ветхое кирпичное здание с некогда белыми, закопченными стенами. Посередине просторного внутреннего двора здания находился ринг, окруженный временными, сборными трибунами. Двор вмещал самое большее человек пятьсот, но мне он показался целым футбольным стадионом, битком набитым враждебно настроенными зрителями.

Несколько десятков мальчишек из разных клубов разбились на группы. Несколько групп образовали боксеры, состоящие в гитлерюгенде – у них на трусах и разминочных куртках были вышиты свастики. На трибунах расселась по меньшей мере сотня болельщиков в форме гитлерюгенда, а вместе с ними много взрослых мужчин – отцов юных боксеров, – принадлежащих, судя по униформе, к различным нацистским организациям. Но меня тревожило не обилие вокруг нацистской атрибутики, а то, что у меня не было ничего похожего на клубную форму и снаряжение – только простая белая майка и синие трусы. А надеть старые, когда-то выданные Неблихом боксерские перчатки мне было даже стыдно: по сравнению с перчатками других участников они казались чересчур большими и допотопными, в каких только клоуну в цирке впору выступать.

Сколько я ни вглядывался в толпу в поисках дяди Якоба с обещанной им «группой поддержки», я так его и не нашел. Зато увидел Неблиха – взмахом руки он подозвал меня к столу регистрации.

– Как са-са-самочувствие?

– По-моему, меня сейчас вырвет.

– От-от-отлично. Так ты и должен сейчас се-се-себя чувствовать.

Неблих повернулся к столу, за которым парень постарше меня регистрировал участников турнира.

– Слушаю вас? – сказал парень.

– Это Ка-Ка-Карл Штерн, – Неблих кивнул в мою сторону. – Бе-бе-берлинский боксерский клуб.

– Кака Карл? – с издевкой переспросил парень. – Такого в списке нет.

– Меня зовут Карл Штерн, – сказал я.

– Это другое дело. Вот. В половине одиннадцатого дерешься против Вильгельма Штрассера. – Громко скрипнув пером, он поставил галочку напротив моего имени.

В ожидании моей очереди мы с Неблихом поднялись на трибуны понаблюдать за боями. Небо было сплошь в низких свинцовых облаках. Я втайне молился о том, чтобы пошел ливень и из-за него мой бой перенесли на попозже, но дождя все не было. В надежде вычислить в толпе того самого Вильгельма Штрассера я внимательно всматривался в лица и в каждом следующем видел больше решительности и угрозы, чем в предыдущем. Одновременно я высматривал дядю Якоба. Я говорил ему, что турнир начинается в девять тридцать, но и в десять двадцать пять, когда меня вызвали на ринг, он все еще не появился.

Тот же парень, который регистрировал участников, поджидал нас у ринга с планшетом в руках. Рядом с ним стоял здоровенный кудрявый блондин с толстым приплюснутым носом – это, судя по всему, и был Вильгельм Штрассер. Его сопровождали тренер и другой боксер из его клуба; трусы обоих боксеров украшала эмблема гитлерюгенда. Штрассер смерил меня с ног до головы самодовольным взглядом. Я буквально физически почувствовал, как он ощупывает глазами мои тощие конечности, неприлично старые перчатки и майку с трусами, на которых нет ни надписей, ни эмблем. И, что хуже всего, встретив мой взгляд, он увидел в нем страх. От этого у меня засосало под ложечкой, я отвернулся к рингу и сделал вид, будто с интересом наблюдаю за подходившим к концу боем.

Вдруг откуда ни возьмись рядом со мной вырос Воржик. Под мышкой он держал пару новеньких боксерских перчаток из безупречно коричневой кожи.

– Держи, – сказал он и сунул перчатки мне. – Не могу допустить, чтобы ты выступал за мой клуб в своих драных рукавицах.

– Это мне?

– Считай их платой за спарринги с членами клуба. А ты, Неблих, помоги ему с перчатками.

Штрассер с приятелями давились от смеха, глядя, как Неблих помогает мне переодеть перчатки.

– Смотрите, нашему карапузу пеленки меняют, – сострил Штрассер.

Его приятели засмеялись.

– Задницу тебе тоже этот слабоумный подтирает? – подхватил один из них.

– Запомни, – сказал мне Воржик, не обращая внимания на зубоскальство, – если он упал, не надо его добивать, как в тот раз. Незачем это, когда ты и так уже выиграл.

– Ясно, – с трудом проговорил я.

– Если видишь, что у него из переносицы торчит кость, скажи рефери, – продолжал Воржик. – Она может мозги повредить. А этот парень, видать, и так здорово мозгами повредился.

Штрассер хмыкнул и отвернулся от нас, будто понял, что Воржик просто пытается действовать ему на нервы. Но, как бы там ни было, до выхода на ринг он на меня больше ни разу не взглянул.

Старые перчатки Неблиха весили четырнадцать унций, такие обычно используют для тренировок. В новых было всего десять унций, после старых они показались мне совсем легкими. Неблих как раз закончил их шнуровать, когда прозвучал гонг, окончивший предыдущий поединок. Я бросил взгляд на облака в надежде, что благодаря божественному вмешательству бои будут остановлены и я смогу, сохранив достоинство, уйти восвояси. Увы, надежда моя оказалась напрасной.

Следующее, что я помню: мы со Штрассером стоим лицом к лицу в центре ринга. Рефери напоминает нам правила, но я не понимаю ни слова. В голове пульсирует шум толпы: каждый выкрик, каждый хлопок в ладоши предвещают мне неминуемую смерть. Прозвучал гонг, мы соприкоснулись перчатками – это был официальный старт моей боксерской карьеры.

С ударом гонга у меня словно выключился мозг. Все, что я знал, мгновенно вылетело из головы, как улетает ввысь упущенный ребенком воздушный шарик с гелием. Штрассер двинулся на меня, а я даже не мог принять боевую стойку. Руки безвольно повисли, ноги будто вросли в пол. Штрассер несильно ткнул меня в левое плечо, и я чуть было не потерял равновесие. На трибунах засмеялись. От следующего легкого удара я отлетел на канаты.

– Выше чертовы руки! – прокричал с тренерского места Воржик.

Я попытался поднять руки и прикрыться, но Штрассер провел серию ударов по животу и груди. Потом коротким апперкотом в челюсть снова отбросил меня на канаты. Публика, почуяв кровь, смеялась и улюлюкала. Я разбирал отдельные выкрики с трибун: «Кончай его!», «Вали тощего клоуна!», «Прибей бездаря!» В конце концов мне удалось поднять кулаки. Остаток раунда я кое-как пытался блокировать удары, уходить и уклоняться от них.

Когда наконец ударил гонг, зрители дружно меня освистали.

Я еле дошел до угла ринга, где меня встретили Воржик с Неблихом.

– Ты чего вообще там творил? – зарычал на меня Воржик. – Ты же в два раза его сильнее.

Я так сильно запыхался и оторопел, что едва мог говорить. Меня отчаянно мутило, к горлу подступала мерзкая горечь.

– Не знаю… – проговорил я. – Ничего не помню.

Тут, почувствовав сильнейший спазм в желудке, я схватил ведро. Меня рвало так, что из глаз искры летели, а глотку жгло огнем.

– Mein Gott! – негромко воскликнул Воржик. – Его же сейчас на части разорвет.

Желудок скрутил новый спазм, я изверг в ведро новую порцию рвоты.

– Может, вы-вы-выбросить полотенце? – предложил Неблих.

– Нет, – сказал я, немного придя в себя. – Мне уже лучше.

Рвота помогла мне справиться с оцепенением и отчасти прочистила голову.

– Сле-сле-следи за равновесием, – сказал Неблих. – Не опускай руки и сле-сле-следи за равновесием. Этот па-па-парень не способен причинить тебе вреда. Прямо сейчас у те-те-тебя что-нибудь бо-бо-болит?

Я задумался. Несмотря на кучу пропущенных ударов, боли я в тот момент практически не ощущал.

– Нет, – ответил я Неблиху. – Не болит.

– Удар у него довольно слабый, – сказал Воржик. – До бойцов, с которыми ты спарринговал в клубе, ему как до неба.

– Сле-сле-следи за дыханием и за ра-ра-равновесием, – сказал Неблих.

Он дал мне глоток воды. Я прополоскал рот и сплюнул в ведро. Когда прозвенел гонг, Неблих с Воржиком вытолкнули меня на середину ринга. Я постарался сосредоточить всю свою умственную энергию на том, чтобы как можно устойчивее стоять на ногах, и тут вдруг дословно вспомнил все, чему меня учил Макс. Мое тело словно само собой приняло боевую стойку, ноги заняли правильное положение, обеспечив зданию-телу надежный фундамент. Штрассер, видно, решил поскорее со мной покончить и обрушил на меня град ударов. Я их легко выдержал.

Поймав свой ритм, я много перемещался и уходил от атак Штрассера, за что зрители опять меня освистали. «Давай уже на-конец! Ты драться вообще собираешься?» – доносилось в мой адрес с трибун. Наконец, улучив момент, я атаковал серией джебов. Под моими ударами Штрассер отшатнулся назад и сразу встал в защитную стойку. Мы встретились взглядами, и теперь уже я прочел в его глазах страх. Он, оказывается, боится боли.

А потом все произошло очень быстро. Сначала я нанес точный, сильный удар ему в грудь. Макс учил меня целить в солнечное сплетение. «Обычно считается, что самый верный способ послать противника в нокаут – серия ударов в голову. Но лучше бить в солнечное сплетение. Если удар получится, ты собьешь противнику дыхание и перехватишь инициативу». Со Штрассером все вышло ровно так, как говорил Макс. Получив удар в солнечное сплетение, он судорожно вдохнул ртом и весь обмяк. Я воспользовался тем, что Штрассер опустил руки, и пробил еще несколько ударов, стараясь попасть туда же. В новых перчатках руки у меня работали как две маленькие, но увесистые колотушки. От жесткого джеба точно в солнечное сплетение он согнулся пополам и совсем уж тяжело задышал. Дело, по сути, было сделано.

Один апперкот правой в челюсть – и Штрассер повалился на мат. Трибуны громко ахнули, когда он сделал попытку подняться, но сумел лишь встать на четвереньки. Рефери начал отсчет. Когда он досчитал до десяти, Штрассер так и стоял, опираясь руками на мат, – я слышал, как хрипло и натужно он дышит. Зрители удивленно приветствовали мою победу. Неблих с Воржиком бросились ко мне и вдвоем подняли вверх мою правую руку.

В тот же момент крики зрителей перекрыл мощный удар грома, и из низких облаков, будто вспоротых бритвой, на землю хлынули потоки воды. Зрители мигом разбежались кто куда. Неблих с Воржиком тоже поспешили укрыться от дождя и оставили меня в одиночестве. Струи дождя приятно холодили разгоряченное тело, а я стоял посреди ринга и озирался вокруг, плохо соображая от радости.

Я только что провел свой первый бой. И победил.

 

Концентрационный лагерь

Мы с Неблихом и Воржиком два часа пережидали дождь, но он так и не перестал, и бои в тот день больше не возобновились. Домой я не шел, а бежал, сгорая от нетерпения рассказать о своей победе Грете, Хильди, родителям – и всякому, кто будет готов слушать. Вокруг торопливо шагали прохожие, съежившись под зонтами или прикрыв головы сложенными в несколько раз газетами, а я летел, подставляя лицо струям дождя. Ритмично, в свое удовольствие шлепая по заливавшим тротуар лужам, я свысока смотрел на скучных обывателей, до смерти боявшихся промочить ноги, и чувствовал себя могучим, не ведающим преград воином. Мокрым насквозь героем-победителем я влетел в квартиру, но застал там только Хильди.

– Ты победил? – первым делом спросила она.

– Нокаутом во втором раунде.

– Ой, как здорово! Постой здесь. У меня для тебя есть подарок.

Хильди сбегала к себе в комнату и вернулась с рисунком, на котором изобразила Воробья в надетых на крылья боксерских перчатках. У него над головой она написала: «ЗАДАЙ ИМ, ВОРОБЕЙ!»

– Это тебе за победу! – сказала Хильди и протянула мне рисунок.

– Спасибо, Кроха.

– Ты повесишь его себе на стенку?

Мне не хотелось вешать детскую картинку рядом с фотоснимками боксеров, но и обижать сестру я не хотел.

– Конечно, Кроха.

Я надеялся по пути домой случайно встретиться с Гретой, чтобы она могла броситься мне в объятия – как Анни Ондра в моем воображении бросалась в объятия Макса, когда тот возвращался с победой. Еще я мечтал поскорее рассказать про выигранный бой отцу, чтобы хоть этим наконец произвести на него впечатление.

– А где дядя Якоб? – спросила Хильди. – Я думала, он придет вместе с тобой.

В пылу поединка я совсем забыл про дядю Якоба и обещанную им группу поддержки.

– Я его не видел. А мама где?

– Не знаю. Ей кто-то позвонил по телефону, она очень расстроилась, но не сказала почему. Потом она пошла за папой и велела мне ждать тебя.

– Кто ей звонил?

– Мама не сказала.

Мы с Хильди стали дожидаться родителей. Она несколько часов сидела на подоконнике и неотрывно смотрела на улицу в надежде, что мама с папой вот-вот покажутся из-за угла. В семь вечера я приготовил ужин: пожарил на чугунной сковородке сардельки, а к ним поставил на стол остатки картофельного салата с зеленым луком и уксусом. Ели мы молча. Отец довольно часто вечерами задерживался в галерее, и тогда мы ужинали без него, но мама никогда не оставляла нас одних так надолго и к тому же без предупреждения.

Родители появились только в одиннадцать. Дома они продолжали начатый раньше спор.

– Надо нанять адвоката, – сказала мама.

– У кого сейчас есть деньги на адвокатов?

– У нас.

– Но чем тогда платить за квартиру? Или ты хочешь, чтобы нас выкинули на улицу?

– Зиг, мы должны помочь. Ему нужен адвокат.

– Адвокат ему не поможет, – упорствовал отец. – Сама знаешь, какие нынче суды. Нанять адвоката – все равно что выбросить деньги в унитаз.

– Но он мой брат.

– Он дурак. И, сколько я его знаю, всегда был круглым дураком.

– Что случилось? – спросил я.

– Вашего дядю Якоба… – начала было мама.

– Ничего не случилось, – перебил ее отец.

– Как это – ничего? – закричала на него мама.

– Чем меньше они будут знать, тем лучше.

– О чем нам лучше меньше знать? – спросила Хильди.

– Ни о чем, Хильдегард. Иди спать.

– Нет, правда, что случилось?

– Вашего дядю Якоба арестовали, – потухшим голосом ответила мама.

Хильди испуганно раскрыла рот. Я был ошарашен, мне не верилось, что мама говорит правду.

– Прекрасно, Ребекка! Просто замечательно. Ты что, хочешь, чтобы об этом узнали все их друзья? Чтобы за нами пришли эсэсовцы?

– Почему его арестовали? – спросила Хильди.

– Потому что он и его товарищи не согласны с нацистами.

– За это могут арестовать?

– В наши дни арестовать могут за что угодно.

– Нас тоже арестуют? – спросила Хильди, чуть не плача.

– Очень умно́, Ребекка! – сказал отец. – Взять и ни с того ни с сего напугать ребенка до полусмерти.

– Нет, не ни с того ни с сего! Они должны знать, что творится вокруг. Его арестовали, – сказала мама, обращаясь уже не к отцу, а к нам с Хильди, – и отправили в концентрационный лагерь, в город Дахау.

– Что такое концентрационный лагерь? – спросил я.

– Это что-то вроде тюрьмы, в которую нацисты сажают тех, кто с ними не согласен, – объяснила мама.

– Послушайте, – сказал отец. – Ваш дядя сам виноват. Он и другие члены его кружка очень рискованно себя вели.

– Они хотя бы пытались что-то сделать, – возразила мама. – А ты даже не пытаешься.

– И что же прикажешь мне делать? Если ты такая умная и все знаешь, давай, скажи, что надо делать?

– Что-нибудь! Что угодно! Брат хотя бы защищал то, что ему кажется правильным.

Мама развернулась и пошла на кухню. Отец поспешил за ней.

– И чего он этим добился? Или ты хочешь, чтобы меня сгноили в лагере где-нибудь в Баварии?

– Все идет к тому, что мы так и так там окажемся.

Хильди со слезами бросилась к маме, обхватила ее руками и уткнулась лицом в живот. Мама положила ей руку на плечо.

– Ты расстраиваешь детей, – сказал отец.

– И правильно, им есть от чего расстраиваться!

– Давай сейчас прекратим этот разговор, – сказал отец маме, а потом обратился к нам с Хильди: – О том, что случилось с вашим дядей, не надо никому говорить. Даже лучшим друзьям. Нас всех тоже арестуют, если заподозрят, что мы как-то связаны с его кружком. Из-за дяди Якоба нам всем нужно быть очень осторожными.

– Мы не можем и дальше так жить. – сказала мама.

– У нас нет выбора.

– Давай уедем.

– Ребекка, мы уже тысячу раз это с тобой обсуждали.

– Другие же уезжают. Шварцы на той неделе уехали в Женеву. А Берги собираются в Амстердам.

– У них там родственники.

– Просто надо придумать, куда нам лучше ехать.

– Придумать, куда лучше ехать? И куда же, Ребекка? Ты, наверно, уже придумала?

– Куда угодно.

– Отличная мысль! Давайте, дети, пакуйте чемоданы! Мы уезжаем куда угодно.

Родители впервые при нас заговорили об отъезде из Германии, потому что означать это могло только одно: дела обстоят даже хуже, чем я думал.

– А если в Соединенные Штаты? У тебя там двоюродные братья… – сказала мама.

– Сама знаешь, это невозможно, – перебил ее отец.

– Почему?

– Во-первых, потому что Америка – это другой край света, а с братьями я последний раз виделся еще до войны. Во-вторых, мы не знаем английского. И самое главное, у нас и близко нет тех денег, которые нужны для отъезда. Вообще, не понимаю, почему ты снова подняла эту тему.

– Потому что ситуация в стране все хуже и хуже.

– Просто такая сейчас политика. Это временно.

– Нет, не временно, – сказала мама. – Больше нельзя сидеть и ничего не делать.

– Ладно, хочешь ехать – езжай! – Отец бегом бросился в их с мамой спальню и вернулся оттуда с чемоданом в руках. – Вот, держи! – Он бросил чемодан к маминым ногам. – Собирай вещички и катись, куда знаешь.

Отец пнул чемодан так, что тот угодил маме по ноге.

– Вот скотина! – воскликнула она и схватилась за ушибленную лодыжку.

Потом мама подняла чемодан с полу и запустила им в отца. Он попытался увернуться, но чемодан все равно попал ему по плечу.

– И трус! – добавила мама сквозь зубы.

Слово «трус» подействовало на отца, как ушат холодной воды. Он вдруг замер и молча уставился на маму. Шея у него побагровела, лицо исказила злость.

– Я здесь больше не останусь, – выговорил он наконец, повернулся, неуклюже переступил через преграждавший ему путь чемодан и пулей вылетел из квартиры.

Когда за ним захлопнулась дверь, мама подняла с пола чемодан и отнесла его на место в спальню. Вернувшись к нам, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Хильди тоже заплакала. К родительским ссорам нам было не привыкать, но такого накала они никогда раньше не достигали.

– С дядей Якобом все будет хорошо? – спросила Хильди.

– Я не знаю, – ответила мама. – Совсем не знаю. А вам обоим пора спать.

Она поцеловала меня и Хильди в лоб и закрылась в спальне. Нам снаружи было слышно, что она там плачет, уткнувшись лицом в подушку.

Я боялся, что мама встанет и пойдет в ванную, но она оставалась в спальне и вроде бы никуда не собиралась. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, роившихся у меня в голове, я попытался сосредоточиться на одержанной днем победе. Я записал в дневник результаты боя со Штрассером, старательно вспоминая точную последовательность ударов и то, какие из них достигли цели.

Макс учил меня, что хорошие боксеры всегда стремятся побольше узнать о сопернике, чтобы лучше понимать его сильные и слабые стороны. «Представь себе, что ты генерал, и перед сражением тебе нужно собрать все возможные сведения о вражеской армии». Я даже нарисовал портрет Штрассера, чтобы вспомнить его, если нам вдруг опять придется встретиться на ринге.

Лежа в постели, я долго листал старые спортивные журналы в надежде найти убежище в дорогом мне мире Барни Росса, Макса Шмелинга, Тони Канцонери, Джимми Брэддока и Генри Армстронга. Похоже, раса и религия не имели на ринге никакого значения, а если и имели, то лишь как отличительная черта и повод для гордости. Боксера-еврея в журнале могли уважительно называть «Иудейской Кувалдой» или «Сыном Соломоновым», а негра – «Черным Задирой» или «Коричневой Мортирой». Было бы очень здорово, если бы самые разные люди чувствовали себя в Германии так же вольготно, как в мире бокса.

Но о чем бы я ни думал, мысли упорно возвращались к дяде Якобу и к месту, где его насильно держали. Почему, интересно, этот лагерь называют «концентрационным»? Что и как там концентрируется?

Занятый этими размышлениями, под тихие мамины всхлипы за стенкой я незаметно уснул.

 

Настоящий боец

Отец вернулся домой утром – помятый, благоухающий сигарами и своим любимым мятным шнапсом. С мамой они при встрече не обмолвились и словом. Он налил себе чашку кофе и тяжело плюхнулся за кухонный стол. Мама в тот же миг встала и вышла из кухни.

Когда выяснилось, что с заключенными в Дахау связаться невозможно, мама пришла в самое мрачное состояние духа. До нас уже доходили слухи, что людей в лагерях пытают и убивают, поэтому, не получая достоверных сведений, мама представляла себе самое худшее. Она все больше и больше времени проводила, запершись в спальне или в ванной, и скоро стала практически целые дни пропадать там за закрытыми дверями.

А я все свои силы и время старался посвящать жизни, протекавшей за стенами квартиры.

Сразу после боя мы с Воржиком и Неблихом так толком и не поговорили. Поэтому, впервые явившись в клуб в роли победителя, я ждал от них поздравлений или, на худой конец, краткого разбора моего поведения на ринге. Но Воржик лишь буркнул мне что-то нечленораздельное из-за своей стойки. Неблих, который подошел к стойке с охапкой полотенец в руках, как ни странно, поздравлять меня тоже не стал.

– Воржик, куда их? – спросил он про полотенца.

– Туда, в шкаф сложи.

– Понял. Привет, Карл. – Он рассеянно махнул мне рукой и пошел убирать полотенца.

Я был совершенно обескуражен. Родителям до моих успехов в боксе не было никакого дела, это понятно. Но в клубе-то после победы над Штрассером меня точно должны были зауважать. Но нет. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что никому в зале нет до меня дела, я понуро поплелся в раздевалку.

Но тут что-то ударило меня в затылок.

Я обернулся. Передо мной стоял Неблих и улыбался во весь рот; на полу у моих ног валялась боксерская перчатка.

– Что за… – начал было я.

Все, кто был в зале, молча смотрели на меня.

– Принимай поздравления, Скелетик, – сказал Воржик.

Члены клуба дружно принялись снимать боксерские перчатки и швырять ими в меня. Я, как мог, уворачивался, но перчатки всё летели и летели, а люди со всех сторон обступали меня все ближе и ближе, скандируя хором: «Карл, Карл, Карл, Карл». Наконец двое из них подняли меня и посадили себе на плечи. Остальные продолжали выкрикивать мое имя, хлопали меня по спине и поздравляли с победой. А я всматривался в лица людей, вместе с которыми тренировался, с которыми спарринговал, спорил и смеялся. Никогда ни с кем я не испытывал такого единения, как сейчас с ними, никогда раньше на меня не бывало обращено столько внимания. От всего вместе меня переполняла невероятная гордость. Это был один из самых счастливых дней моей жизни.

Я старался бывать в Берлинском боксерском клубе как можно чаще, даже несмотря на то, что Макс появлялся там только изредка. Выиграв в июне бой-реванш у Паулино Ускудуна, он отправился в Америку, чтобы попробовать договориться о бое за звание чемпиона с Джимми Брэддоком по прозвищу Золушка; американца прозвали так потому, что в прежние годы он не имел ни гроша и был вынужден жить на государственное пособие. Другим вероятным соперником Брэддока был молодой негритянский боксер Джо Луис. Поговаривали, что претендент на чемпионский пояс должен определиться в поединке между Луисом и Шмелингом.

Занимаясь физической подготовкой, я превзошел заданную Максом «трехсотку» и стал набирать за раз 375, потом 400 и, наконец, 450 очков. В весе я почти не прибавил, зато там, где раньше у меня было мягкое, бесформенное мясо, образовалась упругая, послушная мускулатура.

Благодаря связям Воржика летом 1935 года я принял участие в нескольких юношеских турнирах. Регулярные выступления на ринге помогли мне приобрести уверенность в себе, а многомесячный опыт спаррингов со взрослыми боксерами давал ощутимое преимущество в поединках с ровесниками. Следующие несколько боев после победы над Штрассером я выиграл без особого труда, и мало-помалу противники начали принимать меня всерьез и даже относиться с некоторой опаской.

Самым трудным испытанием для меня стал десятый по счету бой, в котором я дрался против техничного боксера с сильным ударом по имени Хайнц Буд. Во втором раунде он застал меня врасплох, едва не отправив в нокдаун сокрушительным кроссом справа в голову. При этом у меня с зубов соскочила капа, и я крепко прикусил изнутри губу. Кровь из нее теплой струей потекла мне в глотку.

– Назад! – крикнул из угла Воржик.

Но вовремя отступить я не успел, и Буд провел еще одну серию ударов. Не удержав равновесия, я завалился на канаты. Буд уже был готов меня добить, но я изловчился и ушел от его апперкота, а потом сам достал его быстрым джебом. Еще два джеба позволили меня выбраться из угла ринга, в который он меня зажал. Потом до самого финального гонга мы с ним обменивались ударами более или менее на равных.

– Ты хорошо дрался, – сказал мне Буд, когда бой закончился.

– Ты тоже неплохо, – ответил я, и мы, не снимая перчаток, похлопали друг друга по плечу.

В своем углу я взял у Неблиха полотенце, вытер залитое потом лицо, а затем сделал хороший глоток воды из бутылки. Рефери тем времени собрал у боковых судей записки с баллами.

– Единодушным решением победа присуждается Карлу Штерну, – объявил он с середины ринга.

– Ты молодчина, Скелетик, – сказал Воржик. – Раньше тебе попадались одни слабаки, а этот парень боксировал дай бог каждому. Но ты показал, на что способен. Со временем из тебя может выйти настоящий боец.

Настоящий боец. Это были два самых важных слова, которые я слышал в своей жизни, потому что Воржик точно знал, о чем говорит.

 

Отчислен

Осенью, когда снова начались занятия, мы узнали, что герр Бох в школе больше не работает. Зато в школе появилось сразу несколько новых учителей, в том числе герр Кельнер, мужчина с тонкими губами и усиками щеточкой, явно отращенными в подражание Гитлеру. В последнее время многие немецкие мужчины заводили себе такие усики, при этом пышные усы в духе кайзера Вильгельма быстро выходили из моды.

В один прекрасный день через несколько недель после начала учебного года герр Кельнер объявил, что прямо сегодня в актовом зале состоится общешкольное собрание. Мой приятель Курт поинтересовался, какой теме оно посвящено, но герр Кельнер с улыбкой сказал, что, мол, придете на собрание и узнаете. Мне показалось, что, говоря это, он смотрел прямо на меня.

В актовом зале мы с Куртом и Хансом, как всегда, устроились в одном из задних рядов. Когда все расселись по местам, на сцену поднялся директор Мунтер и начал с того, что с возгласом «Хайль Гитлер!» вскинул в приветствии пухлую руку. «Хайль Гит-лер!» – дружно вскочив, отозвался зал. Когда все снова сели, герр Мунтер водрузил на нос маленькие круглые очки и достал из внутреннего кармана пиджака листок бумаги.

– Сегодня я должен сделать важное объявление, – сказал он. – Наше правительство приняло несколько новых законов. На меня возложен почетный долг вам о них рассказать. Эти законы, получившие название Нюрнбергских, призваны уберечь чистоту германской крови от зловредного еврейского влияния. Я вкратце изложу вам их суть.

У меня пересохло горло и похолодела спина.

– Отныне всякий, у кого в жилах течет три четверти еврейской крови, официально признается евреем. Браки между евреями и чистокровными германскими подданными запрещаются. Так же евреям запрещается вступать во внебрачную связь с чистокровными подданными.

При упоминании внебрачной связи по залу побежали смешки. Курт с Хансом тоже захихикали. Неужели они не понимали, что то, о чем говорит Мунтер, совсем не смешно? Что до меня, то я первым делом подумал о Грете. Как нам быть теперь, когда наши отношения объявлены незаконными?

Дождавшись, пока стихнет веселье, Мунтер продолжил:

– Евреям запрещается нанимать в качестве женской прислуги чистокровных германских подданных младше сорока пяти лет. Кроме того, евреи не имеют права вывешивать флаг Рейха. Нарушители этих законов будут направляться на принудительные работы. Подробнее ознакомиться с новыми законами вы сможете, когда я вывешу их на школьной доске объявлений.

Мунтер сложил бумажку и убрал ее обратно во внутренний карман.

– В соответствии с последними распоряжениями правительства, – продолжил он, – в нашей школе также будут приняты меры для избавления от зловредного влияния еврейской расовой заразы. Ученики, чьи имена я сейчас назову, должны выйти к сцене. Мордехай Изааксон.

В передней части зала, где сидел Мордехай, поднялся шум. Едва он встал со своего места, соседи со свистом и улюлюканьем вытолкнули его к сцене.

– Йона Гольденберг и Йозеф Кац, выходите сюда, – продолжал директор Мунтер.

Йона и Йозеф, подгоняемые тычками в спину, тоже вышли вперед.

– Беньямин Розенберг…

До меня дошло, что Мунтер, перечисляя учеников-евреев, движется по алфавиту и что следующий по очереди – я. Если только не окажется, что каким-то чудом действие новых законов на меня не распространяется. Ведь один мой дедушка не был евреем. Что там говорил Мунтер? Вдруг этого достаточно, чтобы считаться неевреем?

Но тут директор назвал мое имя:

– Карл Штерн…

Я испуганно замешкался. Мне совершенно нечего было делать в компании евреев, стоявших шеренгой перед залом. Ни с кем из них я не дружил…

Сидевшие сзади мальчишки схватили меня за шиворот, силой подняли на ноги и выпихнули в проход. Курт с Хансом потупились и старались в мою сторону не смотреть. Когда я пошел по проходу к сцене, зал начал хором скандировать: «Juden! Juden! Juden!»

Я встал в шеренгу рядом с Беньямином. Мальчишки в зале надрывались в крике, как будто все происходящее было веселой игрой. Громче всех кричали, разумеется, Герц Динер, Франц Хеллендорф и Юлиус Аустерлиц.

Крики стихли, только когда директор Мунтер поднял руки и призвал собравшихся к тишине.

– Вы все пятеро здесь больше не учитесь. Забирайте свои учебники и немедленно покиньте здание школы. Вы отчислены.

Школьники были в восторге. Мы вчетвером молча гуськом вышли из зала. Нам вслед неслось дружное «Juden, Juden, Juden».

Мы с Беньямином Розенбергом, бледные, оглушенные, остекленело глядя перед собой, прошли через пустой холл к шкафчикам – мы с ним занимали соседние. Дрожащими руками доставая с полки учебники, я думал о том, в какую школу мы теперь будем ходить и будем ли вообще ходить хоть в какую-то.

Не успели мы собрать свои вещи, как двери актового зала распахнулись, и из них вывалилась шумная толпа с Герцем Динером во главе. Он сразу же нас заметил.

– Вон они! – воскликнул Герц и побежал к нам, а за ним – остальные.

– Карл, что делать? – испуганно спросил Беньямин.

– Бежать!

Мы побросали книжки и стремглав ринулись через весь холл к выходу на лестничную клетку. Вниз по лестнице я летел, перепрыгивая через три, а то и через четыре ступеньки. Беньямин с трудом за мной поспевал.

– Карл, постой! Подожди! – пыхтел он, как будто рядом со мной он был бы в безопасности.

Из-за закрытой двери, из холла до нас доносилось приглушенное «Juden, Juden, Juden». Потом дверь на лестничную клетку распахнулась, и человек двадцать, если не больше, бросились за нами в погоню. Через боковой выход я выскочил во внутренний двор школы, а оттуда через главные ворота стрелой вылетел на улицу. Беньямин сильно от меня отстал.

– Карл! – кричал он. – Подожди меня!

– Евреи, евреи, евреи!

Месяцы тренировок не прошли даром – от преследователей я оторвался довольно легко. Оглянувшись назад, я увидел, что Беньямин попал в руки «Волчьей стае». Герц Динер настиг его, схватил сзади за воротник и повалил на землю. Беньямин рухнул на колени, а мальчишки, облепив его как муравьи упавшую конфету, принялись остервенело лупить и пинать ногами свою жертву.

На мгновение мне стало стыдно, что я бросил товарища, но я даже не притормозил – выручить его я все равно не мог, а если бы попытался, то досталось бы и мне. Я стал гораздо сильнее, чем был, однако смелости у меня при этом вряд ли прибавилось.

Повернув за угол, я увидел полицейского. Моим первым позывом было позвать его на помощь. Я даже двинулся было в его сторону, но тут вспомнил о новопринятых законах, по которым евреи больше не считались гражданами, и, следовательно, полиция не должна было нас защищать. Да какое там защищать – полицейский запросто мог приложить руку к избиению Беньямина или, например, арестовать меня.

Всю дорогу домой меня преследовали мысли о том, как беспомощны теперь все, в чьих жилах течет еврейская кровь. Как бы в подтверждение этих мыслей мне попались несколько афишных тумб, обклеенных огромными объявлениями с текстом Нюрнбергских законов.

 

Бертрам Хайгель

– Что-что, я не понял, с тобой сделали? – Отец не верил своим ушам.

– Отчислили, – повторил я. – И не только меня, а всех евреев.

Я объявил эту новость, когда мы все сели за стол ужинать. Ужин у нас был скудный: вареная картошка, морковь и черный хлеб.

– Хильди тоже скоро выгонят. Увидите, это всего лишь вопрос времени, – сказала мама и тяжело вздохнула.

– Я сама больше не хочу ходить в школу, – заявила Хильди. – Мне там противно.

– Что будем делать, Зиг? – спросила мама.

– Мне школа не нужна, – сказал я. – Я пойду работать.

– Сейчас работы не найти, – сказала мама.

– Тогда буду помогать папе.

– Я тоже, – вставила Хильди.

Отец посмотрел на нас с явным любопытством.

– Нет, вы должны дальше учиться, – сказала мама. – Я не допущу, чтобы мои дети выросли невежественными дикарями.

– Но ведь их теперь ни в одну школу не возьмут, – вступил в разговор отец.

– Отдадим в еврейскую, – сказала мама.

– В еврейскую школу? – переспросил я.

– Не хватало еще, чтобы мой сын стал раввином, – сказал отец.

В кои-то веке мы с отцом оказались на одной стороне.

– Не говори ерунду, – сказала мама. – От того, что Карл поучит Тору, большого вреда не будет. Ты же сам ходил в еврейскую школу – и ничего, как-то выжил.

– Чудом, – пробормотал отец.

– Мы всегда учили наших детей широкому взгляду на мир. Уверена, еврейская школа им его не сузит.

Несколько дней спустя мы с Хильди уже учились в еврейских школах – она в одной, я в другой, – располагавшихся неподалеку от нашего дома. Беньямин Розенберг пошел в ту же школу, что и я, но мы с ним старались не пересекаться. Мне было стыдно за то, что я бросил его на растерзание «Волчьей стае». А он то ли все еще злился на меня, то ли не хотел лишний раз вспоминать тот злосчастный случай.

Мой учитель в новой школе, герр Хаас, был грузным мужчиной в неизменном глухом черном костюме, с густой рыжей бородой и двумя длинными вьющимися прядями на висках. В первый день он велел мне выйти к доске и стать лицом к классу.

– Герр Штерн, вы, по-моему, кое-что забыли.

– Простите, герр учитель?

– Вы забыли ермолку, – он показал пальцем на плоскую шапочку, прикрывавшую его темя.

– У меня ее нет.

Часть новых одноклассников поразились моим словам, остальным стало смешно.

– В таком случае вам следует как можно скорее ею обзавестись. В школе ее ношение обязательно. А пока что наденьте вот эту. – Он достал из ящика стола ермолку, сложенную из листа бумаги. – Можете сесть.

Когда я вернулся на свое место, сосед сзади наклонился мне к самому уху и шепотом спросил:

– Почему ты не носишь ермолку?

– С какой стати мне ее носить?

– Как с какой стати? Потому что так велит Бог.

– Что-то мне не верится, что Богу интересно, в шапке я или без. А кроме того, в наше время надеть эту штуку – все равно что мишень на голову нацепить.

Парень с задней парты только молча покачал головой.

Все ученики в моей новой школе в обязательном порядке должны были изучать древнееврейский язык, штудировать Тору и Талмуд. Один из немногих в классе, кто рос в абсолютно нерелигиозной семье, я имел самое смутное представление о древнееврейском языке и даже не пытался по этому предмету догнать одноклассников. В целом, учеников школы можно было разделить на две группы: одни происходили из правоверных семей и учились здесь с самого начала, другим пришлось поступить в нее после того, как их выгнали из светских учебных заведений.

Верующие евреи были для меня чужими, их обычаи казались странными и бессмысленными. Какое может быть дело Богу или кому-то еще, ем ли я свиную колбасу и ношу ли шапку? Дети из религиозных семей, со своей стороны, тоже были невысокого мнения о неверующих и обо мне в том числе. Для них тоже было странно и непонятно, как так может быть, что человек родился евреем и при этом не верит в Бога и не соблюдает традиций. Ни с правоверными, ни с неверующими соучениками я почти не водился, а все свободное от школы время посвящал Берлинскому боксерскому клубу, Грете Хаузер и рисованию.

Как-то вечером после ужина я сидел дома в гостиной и рисовал историю про Барни Росса, сюжет для которой вычитал в журнале «Ринг». Это была история про то, как Барни вернулся в квартал, где прошли его детство и юность, и спас тамошнего раввина от шайки головорезов. За работой мне вдруг пришло в голову, что Барни Росс никогда не надевал ермолки и при этом причислял себя к правоверным евреям. Ему удавалось одновременно блистать на ринге и с гордостью демонстрировать свое еврейство – в Германии ничего подобного быть не могло.

Я как раз дорисовывал последний эпизод, когда в гостиную со свертком в руках влетел мой отец.

– Вот ты где. А я тебя ищу.

– Я просто рисую…

Я попытался было прикрыть рисунки рукой, но не получилось. Увидев, чем я занят, отец недовольно нахмурился.

– Опять комиксы, – презрительно произнес он. – Не понимаю, как можно столько времени тратить на такую чушь.

– Комиксы не чушь.

– Ладно, я не о том. Вот, надо отнести. – Он протянул мне сверток.

– Куда?

– Графине. И, главное, не забудь взять у нее деньги.

Я ненавидел носить посылки Графине: они с Фрицем каждый раз принимались охать да ахать, каким большим и сильным я стал, и пытались заманить меня к себе на чашечку чая. Мне, конечно, очень льстило, когда люди замечали, как я крепну и набираю форму. Но другие люди, а не такие, как Графиня и Фриц.

С другой стороны, хорошо, что печатный станок не простаивал и приносил родителям какие-то деньги. При этом доставка заказов была окружена еще большей таинственностью, чем раньше. Иногда я просто оставлял сверток под дверью квартиры, а некоторым клиентам ничего не относил и только забирал у них плату. Отец старался не посылать меня слишком часто по одному и тому же адресу, полагая, что это может быть опасно. Моими постоянными клиентами были гомосексуалисты, цыгане, евреи, коммунисты и все другие, кого убеждения или образ жизни вынуждали вести полуподпольное существование.

Кнопку звонка в квартиру Графини я нажал с твердым намерением отделаться без лишних слов и поскорее уйти.

Из-за двери ответил незнакомый мужской голос.

– Кто?

– Карл Штерн.

Дверь мне открыл высокий мужчина средних лет с лысиной на макушке.

– Э-э… Графиня дома?

– Заходи.

Обычно я отдавал сверток и уходил, но на этот раз нужно было обязательно забрать деньги. Мужчина повернулся и пошел в глубь квартиры. А меня внезапно охватил страх: что, если Графиня с Фрицем из квартиры съехали, а это ее новый жилец? Ранец с пачками афишек вдруг показался мне жутко тяжелым. Оставить их незнакомцу значило подвергнуть смертельной опасности себя самого и еще кучу людей. Может быть, лучше сбежать?

– Графиня все еще здесь живет? – спросил я, не двигаясь с места.

– Да, Карл, – не поворачивая головы, ответил мужчина. – Она у себя. Ей сегодня немного нездоровится.

Поскольку он знал, как меня зовут, я успокоился и прошел за ним в расположенную сразу за прихожей небольшую гостиную. В гостиной мужчина грузно уселся за небольшой стол-бюро.

– Не хочешь чашку чая? – предложил он.

– Нет, спасибо, – ответил я. Мне все еще было боязно отдавать посылку незнакомому человеку. – Фриц тоже здесь?

– Фриц? Нет, Фриц здесь больше не живет. Он решил не дразнить власти и стать другим человеком – таким, какой не станет вызывать у них раздражения.

Голос мужчины дрогнул, мне показалось, что он вот-вот расплачется. И в этот миг я понял, с кем на самом деле разговариваю.

– Графиня? – произнес я.

– Да, это я. Но когда я выгляжу как сейчас, большинство зовет меня Бертраном. Приятно познакомиться, Бертран Хайгель, – представился он и с комичной ужимкой протянул мне руку.

Я ее пожал.

– У меня для вас посылка.

– Да-да. Прости, что пришлось так далеко тащиться, но на этой неделе афишки мне не понадобятся. Собственно, они, видимо, вообще больше не будут мне нужны. Мои вечеринки безнадежно вышли из моды – время, видишь ли, диктует совсем другой стиль.

Я растерялся. Графиня была одним из последних оставшихся у нас надежных клиентов. Без небольших, но регулярных денежных поступлений от нее у родителей вряд ли получится и дальше сводить концы с концами.

– Но они же уже напечатаны, – сказал я, вынимая посылку из ранца.

– За эти я, разумеется, заплачу. Но балы, судя по всему, впредь отменяются. Так что это в последний раз.

С этими словами Бертран достал из стола несколько купюр и отдал их мне.

– А в остальном как у твоего отца дела? – спросил он, заметив по лицу, что я чем-то обеспокоен.

Что я мог ему ответить? Дела у отца плохи. После принятия Нюрнбергских законов галерея окончательно закрылась, а частных клиентов с каждой неделей становилось все меньше: кто-то уезжал из страны, кто-то попадал за решетку. Бертран кивнул – ему все стало понятно и без слов.

– Знаешь, как мы с твоим отцом познакомились? – спросил он.

– Нет.

На самом деле я и не хотел этого знать. У меня мелькнуло в голове, что, кроме известной нам, у отца могла быть другая, тайная жизнь, в которой он был гомосексуалистом, трансвеститом или тем и другим сразу. Я изо всех сил гнал от себя эти мысли, но получалось у меня не очень.

– Подожди, – сказал Бертран. – Хочу кое-что тебе показать.

Он снял с полки стола-бюро толстый альбом в потертом кожаном переплете и раскрыл его на развороте с фотоснимками молодых людей, практически мальчишек, одетых в военную форму. На одном из них стояли, обнявшись за плечи, шестеро солдат.

– Я с краю, – показал пальцем Бертран. – А этот, посередине, который ниже всех, – твой отец.

Двадцать лет назад мой отец был совсем юным и тощим. Не верилось, что военные на снимке – это действительно мой отец и Бертран.

– Мы сфотографировались через несколько дней после окончания подготовительного курса. Я был никудышным солдатом. А твой отец оказался прирожденным воином.

– Это как?

– А так, что он отлично стрелял. Умел повести за собой. Не трусил под обстрелом. Он, что ли, ничего тебе про войну не рассказывал?

– Нет.

– Про то, что его представили к Железному кресту, тоже не знаешь?

– Он никогда ничего о войне не говорил.

– Есть вещи, про которые обязательно надо рассказать. Дело было в конце 1916 года на севере Франции. Твоего отца к тому времени уже произвели в капралы. В самый разгар страшной битвы на Сомме, унесшей сотни тысяч жизней, неприятель в очередной раз пошел в наступление, и нам пришлось отходить. Мы с Хабермаасом – он на снимке самый высокий – намертво запутались в заграждении из колючей проволоки. Твой отец успел добраться до траншеи и оттуда прикрывал нас огнем. Но тут на нас наползло облако газа, а противогазы мы потеряли при отступлении. Мы уж совсем было решили, что нам конец. Глотнув газа, я чуть не задохнулся и, чтобы переждать, пока облако проплывет мимо, встал на четвереньки и задержал дыхание. Рядом упал Хабермаас – его ранило пулей в спину. Когда терпеть не стало сил, я чуть-чуть вдохнул носом и страшно закашлялся, потерял равновесие и упал лицом вперед. Падая, я ободрался о колючую проволоку – до сих пор шрамы остались.

Бертран задрал правую штанину и показал длинный рваный шрам на внешней стороне голени.

– Под чулками, к счастью, их не видно, – пошутил он. – Короче, я совсем уже было собрался помирать, как вдруг откуда ни возьмись появляется твой отец – сам в противогазе, и в руках еще два. Он вернулся за нами безоружный, несмотря на шквальный огонь с той стороны. Кое-как нацепил на меня и Хабермааса противогазы, помог выпутаться из проволоки и оттащил в более или менее безопасное место. Не знаю, откуда у него взялось столько сил. Но отважнее поступка я в жизни не видел. Твой отец в буквальном смысле спас мне жизнь. А Хабермаас через несколько недель умер от заражения крови. Еще двое ребят с этого снимка тоже погибли. После войны твой отец стал пацифистом и отказался принимать Железный крест. Говорят, на войне люди становятся или голубями, или ястребами. Так вот, из твоего отца вышел чудесный голубь, как и из меня. Разве что у меня перышки поярче.

Он невесело усмехнулся и перевернул страницу альбома. На следующей был снимок моего отца. С пистолетом в руке, он выглядел на нем гораздо взрослее, чем на первом, казался человеком закаленным и бывалым.

– Тут он снят через несколько дней после окончания войны. – Бертран вынул снимок из альбома, чтобы лучше его рассмотреть. – Мы были совсем детьми. Держи, пусть он будет у тебя. Только не говори отцу.

– Не скажу.

Я взял фотографию и вместе с полученными от Бертрана деньгами убрал в ранец. Он проводил меня в прихожую. Я был уверен, что больше в эту квартиру не вернусь никогда.

– Что ж… – сказал мне Бертран в прихожей. – Увидимся через неделю. В это же время.

– Но вы же говорили…

– Кто знает, вдруг в один прекрасный день прославленные балы Графини возобновятся. А даже если и нет, я могу себе позволить еще некоторое время оплачивать заказы, тем более что без Фрица теперь некому транжирить мои деньги. Только ничего не говори отцу. А то он очень гордый.

– Спасибо, – только и смог сказать я.

Отца я застал в кабинете за столом. Он сидел, склонившись над бумагами, и сосредоточенно тер виски, словно пытался выдавить из черепа головную боль. Измотанный и помятый, он был и близко не похож на пышущего здоровьем молодого вояку, чей снимок лежал у меня в ранце.

Я выложил деньги на стол перед отцом. Он на меня даже не взглянул и продолжал изучать балансовый отчет – с таким видом, будто никак не мог уловить смысла проставленных в нем цифр.

– Папа?

– Ага, – невнятно отозвался он, по-прежнему не отрываясь от бумаг.

Я хотел расспросить его о войне и о том, почему он отказался принять Железный крест. Хотел узнать, каково это – стрелять в живых людей, и что чувствуешь, когда убиваешь. Еще мне хотелось сказать ему, как я горжусь тем, что он спас на фронте своих товарищей. Я уже даже раскрыл рот, но слова застряли у меня в горле – мне пришло в голову, что раз он сам до сих пор держал в тайне эту часть своей биографии, то лучше все оставить как есть. В итоге я решил просто оставить его военный снимок у себя. Это решение показалось мне очень взрослым, самым зрелым и ответственным из всех, что я когда-либо принимал. Сделавшись, по сути, хранителем его тайны, я почувствовал, что мы с ним стали близки, как никогда.

– Пап, спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, Карл, – рассеянно ответил он.

У себя в комнате я вынул из ранца отцовский снимок и сравнил с вырванными из журнала «Ринг» фотографиями моего героя Барни Росса. И если раньше отец казался мне полной противоположностью Россу, то теперь я заметил сходство в выражении лиц: они оба смотрели с суровой решительностью, будто приготовились биться не на жизнь, а на смерть.

 

Коричневый бомбардировщик

Макс наконец возвратился в Берлин из затянувшейся поездки в Америку, во время которой он пытался договориться о чемпионском бое против Джимми «Золушки» Брэддока. Наши занятия возобновились. Я тренировался с ним уже почти два года, но несмотря на это Макс оставался для меня фигурой загадочной. В газетах появлялось все больше фотографий, на которых он был снят с Гитлером, Геббельсом и другими представителями нацистской верхушки, а государственная пропаганда все чаще представляла его живым доказательством идеи о превосходстве германской расы. Для меня все это не имело никакого значения, поскольку я знал, что среди друзей и помощников Макса полным-полно евреев. Даже его импресарио, легендарный Джо Джейкобс, был американским евреем. Бокс в Америке был развит лучше, чем где-либо еще в мире, поэтому многие европейские боксеры обзаводились американскими импресарио, среди которых было немало евреев.

Когда перед боем со Стивом Хамасом, который прошел в Гамбурге в марте 1935 года, Макс привез Джейкобса в Германию, разразился настоящий скандал. Его, например, не хотели селить в гамбургской гостинице, и поселили только после того, как Макс пригрозил ославить гостиницу в американских газетах.

Превосходство Макса над Хамасом было так велико, что на девятом раунде рефери остановил бой. В порыве восторга болельщики хором грянули «Deutschland über Alles». Когда под звуки германского гимна присутствующие встали и воздели в нацистском приветствии руки, Джейкобс, стоя рядом с Максом, вместе со всеми салютовал рукой, в которой держал свою неизменную сигару. Фотоснимок, запечатлевший эту сцену, разошелся по всему свету. В результате в Америке против Джейкобса были выдвинуты обвинения в измене родине и иудейской религии. Макса в Германии тоже обвинили в предательстве: нацисты посчитали, что сигарой в поднятой руке Джейкобс грубо оскорбил их самих и их страну.

Хотя в свои тридцать лет Макс Шмелинг считался уже довольно пожилым для большого бокса, он был одним из главных претендентов на титул чемпиона мира в тяжелом весе. Другим наиболее вероятным претендентом был ни разу никем не побежденный Джо Луис, потомок рабов из штата Алабама. Спортивные журналисты были уверены, что именно он станет следующим чемпионом, и придумали для него кучу лестных прозвищ: Темный разрушитель, Кофейный костолом, Эбеновый истязатель и Шоколадная мясорубка, но большинство величало Луиса Коричневым бомбардировщиком.

Чтобы получит право потягаться за чемпионский титул с Джимми Брэддоком, Максу необходимо было победить Джо Луиса. Бой между ними должен был состояться 19 июня 1936 года на стадионе «Янки» в Нью-Йорке. Несколько месяцев Макс только и думал, что о предстоящей встрече с Луисом, по многу раз пересматривал его снятые на кинопленку бои, тщательно анализировал их и вырабатывал стратегию, которая позволила бы одолеть противника, слывшего среди специалистов непобедимым.

Почти все тренерские указания, которые Макс давал мне, так или иначе были связаны с размышлениями о Луисе.

– Больше работай над джебом, – сказал он как-то, наблюдая, как я молочу боксерскую грушу. – Чем сильнее и быстрее будет у тебя джеб, тем меньше ты будешь зависеть от ударов правой, которые отнимают много сил и дают противнику шанс для контратаки. Говорят, у Джо Луиса такой мощный джеб, что правой он может вообще не бить. Поэтому-то его никто и не может победить.

Я оставил в покое грушу и задал Максу вопрос, который давно вертелся на языке не только у меня, но и у всех занимавшихся в зале:

– Вы боитесь драться с ним?

– На ринге я ничего не боюсь, – с улыбкой ответил Макс.

– Почему?

– Мне случалось быть битым. И к боли мне не привыкать. Но в боксе существуют правила и кодекс чести, им я подчиняюсь всю мою жизнь. На ринге поражение – это нормально, любой боксер когда-нибудь да проигрывал. А вот за пределами ринга все сложнее, и цена поражения – выше.

– В каком смысле?

– У меня в последнее время такое ощущение, что все в правительстве озаботились предстоящим боем. Рейхсминистр Геббельс – тот вполне внятно дал понять, что не хочет, чтобы я дрался с Луисом.

– Но почему?

– Он опасается, что я проиграю. А победа негра нал немцем противоречит их теории о превосходстве немецкой расы.

– А сами вы что думаете?

– Думаю, что смогу победить, – сказал Макс. – Я заметил у него серьезный изъян.

– Я спрашиваю не про бой, а про эту теорию.

Раньше я никогда не интересовался мнением Макса о вещах, не имеющим отношения к боксу, и сейчас, похоже, переступил черту дозволенного. В зале вообще не принято было обсуждать политику, особенно в присутствии Макса.

Он ненадолго задумался и ответил:

– Я провел несколько десятков боев и с чем только не сталкивался на ринге – с героизмом, трусостью, яростью или страхом. Но это никогда не зависело от того, откуда родом противник и какого цвета у него кожа. Кровь у всех красная.

– В газетах правду пишут, что вы ненавидите Луиса?

– Да я с ним даже не знаком. А газетчики просто ажиотаж раздувают. Бокс – это спорт, ненависти в нем места нет.

– И как же вы собираетесь его победить?

– То есть ты хочешь узнать величайший секрет современного бокса, да? Хорошо, я тебе скажу. Но сначала поклянись, что никому его не разболтаешь. А то Луис размажет меня по канатам.

– Клянусь, – сказал я.

В последние недели Макс несколько раз намекал, что заметил в технике Луиса важный недочет, но, сколько спортивные журналисты ни гадали, никто так и не понял, что он имел в виду. Макс же утверждал, что свою находку он держит в тайне даже от собственной жены.

Он огляделся и отвел меня подальше от любопытных глаз в дальний угол зала. Там Макс велел мне принять боевую стойку, как если бы я был Джо Луисом, а сам встал в стойку напротив.

– Смотри. Луис, после того как наносит джеб, опускает левую руку, – вполголоса сказал он, взял меня за руку, потянул ее на себя, как будто я пробил джеб, и зафиксировал – выпрямленную, с опущенным на уровень пояса кулаком. – Видишь? Он открыт контрудару правой.

Он замедленно изобразил мощный удар правой рукой.

– Прямой правый – ваш коронный! – сказал я.

– Именно, – сказал Макс. – То есть надо будет просто выжидать и бить каждый раз, как Луис раскроется. Так я его и одолею – если раньше он не прикончит меня своими джебами. – Макс посмотрел мне прямо в глаза. – Только не проговорись, Карл. Теперь моя судьба – в твоих руках.

Вечером я нарисовал портрет Джо Луиса. До этого я никогда не пробовал изображать негров, и сначала мне показалось, что лицо у него устроено совсем не так, как у белых. Но внимательнее всмотревшись в его черты на фотоснимке и начав рисовать, я увидел, как молодо он выглядит. Собственно по возрасту он был ближе ко мне, чем к Максу или Барни Россу. Молодой и целеустремленный, он словно стремился что-то доказать миру. В точности как я.

 

Насилие и шантаж

За несколько недель до боя против Луиса Макс уехал тренироваться в Америку. Я продолжал заниматься в зале и участвовать в юношеских соревнованиях, постоянно помня при этом о своей главной цели – стать чемпионом Германии среди юношей. Все мои мысли целиком занимал бокс – и Грета.

Перед самым боем между Луисом и Максом Грете исполнялось шестнадцать. Я нарисовал ей в подарок открытку с Эйфелевой башней. Первый вариант был выполнен простыми черными чернилами, но я скоро понял, что, в отличие от комиксов, шаржей и карикатур, открытка требует цвета. На новой открытке я сначала старательно нарисовал башню карандашом, а потом раскрасил ее акварельными красками. Когда акварель высохла, я пером и чернилами прорисовал мелкие детали.

На несколько сэкономленных марок я купил для Греты серебряную подвеску в виде собора Парижской Богоматери взамен подаренного мне серебряного клевера. Положив подвеску в красивую коробочку, я сунул ее в задний карман штанов и отправился в наш с Гретой парк.

Низкое солнце, спрятавшись за темнеющими облаками, золотило предзакатное небо. Всю дорогу до парка я сжимал в кармане полученный от Макса резиновый мячик. С его помощью я не только развивал мускулатуру предплечья, он и снимал напряжение – в предвкушении встречи с Гретой я каждый раз немного нервничал.

Скамейка, у которой мы обычно встречались, была пуста. Это показалось мне странным – обычно Грета приходила на пару минут раньше меня. Я сел на скамейку и, вглядываясь в густеющий сумрак, стал ждать.

Вдруг позади скамейки затрещали кусты, а потом раздался крик: «Нет!» Это кричала Грета. Продравшись сквозь кусты, я увидел Грету и герра Коплека, который прижал ее к дереву.

– Пожалуйста, перестаньте, – просила она, вырываясь из его рук.

– Да расслабься ты, – сопел герр Коплек.

Он тыкался лицом ей в шею и пытался ее лизнуть.

– Эй ты! – крикнул я.

– Карл! – задыхаясь, воскликнула Грета.

Я подошел к ним вплотную, но герр Коплек и не думал ее отпускать.

– Топай отсюда, парень, – сказал он. – А не то пожалеешь. Давай, Schnell!

– Отпусти ее!

– Я все про вас двоих знаю, – сказал он. – И могу устроить вам крупные неприятности. Поэтому, еврей, если хочешь, чтобы я молчал, проваливай подобру-поздорову.

– Карл, прошу тебя, не уходи.

– Я велел тебе ее отпустить. – С этими словами я схватил герра Коплека за плечо и развернул к себе лицом. Потом сжал кулаки и встал в боевую стойку.

– Не будь дураком, – сказал он. – Если ты сейчас же не исчезнешь, завтра, клянусь, всю твою семейку выкинут на улицу.

Больше всего на свете мне хотелось обрушить на него град убойных ударов. Он был обрюзгшим и нерасторопным, а я здорово накачал мускулы, два года вместо него кидая уголь в подвале. Защищая нас с Гретой, я бы наверняка с ним справился, отлупил бы его до полусмерти. Но при этом я понимал: герр Коплек так этого не оставит.

Поэтому я просто разок толкнул его. Он повалился на землю, а я с криком «Бежим!» схватил Грету за руку и потащил прочь из парка.

– Ты еще об этом пожалеешь, Штерн! – крикнул герр Коплек нам в спину.

Несколько кварталов мы бежали молча, в полной уверенности, что Коплек не далеко от нас отстал. Совсем уже близко к дому Грета начала заметно уставать. Я огляделся по сторонам, убедился, что никто на нас не смотрит, и увлек ее в темный проулок.

– Что нам теперь делать? – спросила Грета, запыхавшись.

– Не знаю. Надо подумать.

– Он знает, что мы встречаемся. И обо всем расскажет моему отцу.

– Мы ничего плохого не сделали. А он сделал. Напал на тебя. Давай сами все про него расскажем.

– Нам никто не поверит, – возразила она. – Мы дети. А ты к тому же еще и еврей. Мало ли что он про нас нарассказывает.

– Так ведь он ничего не видел.

– Он видел, как мы тогда целовались в подвале.

– Это же было два года назад.

– Какая разница? Этого будет достаточно.

– Достаточно для чего? – спросил я. – Для того чтобы меня арестовали?

– Не знаю. Может быть, и для этого.

– Надо было все-таки ему врезать.

– Тогда бы ты точно влип. Слушай, мне пора.

– Постой, а если Коплек и правда на нас пожалуется?

– Нужно, наверно, свою версию придумать.

– Я ничего придумывать не стану. Просто расскажу все как есть.

– Нам нельзя рассказывать правду. – Грета уже чуть не плакала. – Пожалуйста, Карл, ничего никому не говори. Коплек, может быть, тоже промолчит.

– Ага, промолчит и снова станет к тебе приставать. Что тогда делать?

– Я не знаю. Просто, пожалуйста, никому ни слова.

– Грета…

– Прошу тебя, Карл, мне надо идти. – Она отстранилась от меня.

– Подожди, – сказал я.

Мне отчаянно хотелось, чтобы она осталась, хотелось обнять и защитить ее.

– Прости, мне на самом деле пора.

Она повернулась и бегом бросилась по направлению к дому. Я проводил ее взглядом и, только когда она уже скрылась из виду, сообразил, что не отдал ей открытку и коробочку с подвеской.

 

«Галерея Штерна» открывается вновь

Тем вечером я ничего родителям не сказал. Чем дальше, тем сильнее давило меня чувство вины, смешанное с первобытным страхом разоблачения. В ночи казалось, что это не стрелки тикают на часах, а дамоклов меч раскачивается у меня над головой. В голове снова и снова звучал голос зовущей на помощь Греты, снова и снова перед глазами вставала страшная картина: герр Коплек прижал Грету к дереву, взгляд ее глаз, обычно спокойный и уверенный, полон ужаса и бессильного страха. От этого мои чувства к ней делались ярче, чем когда-либо прежде, страстное желание видеть ее нарастало, как жар у опасно больного.

Утором я не стал спускаться в подвал и потом весь день делал все, чтобы ненароком не столкнуться с герром Коплеком. По пути в школу и обратно я подолгу околачивался возле подъезда в надежде встретиться с Гретой, но она так и не появилась. Открытка и подвеска были у меня при себе на случай, если все-таки выпадет возможность тайком передать их Грете. Больше всего на свете мне хотелось поговорить с ней, убедиться, что у нее все в порядке, и понять, знает ли про нас с ней ее отец – от нее самой или от Коплека.

День прошел без приключения, и к вечеру мне стало немного спокойней. Ужинали мы все вместе, что в последнее время бывало редко, потому что отец работал допоздна, а мы с мамой вечерами разносили посылки. На ужин мама приготовила нехитрое блюдо из лапши, перетертой тушеной репы и подливы, в которой даже попадались отдельные мясные волокна – мясо мы теперь покупали редко и только самого низкого сорта. Хильди называла это блюдо «тушеными шнурками».

Мы только-только сели за стол, когда в дверь громко постучали. Мы все замерли. После ареста дяди Якоба мы много наслушались о том, как гестапо без всяких объяснений забирает людей по ночам.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил отец у мамы.

– Нет, – тихо ответила она.

Я, услышав стук, решил, что это герр Коплек пришел со мной поквитаться. Отец затаился, будто надеялся, что незваный гость уйдет. Но через несколько мгновения стук повторился.

– Герр Штерн? – раздался голос из-за двери. – Это я, Фриц Диркс.

Отец сделал удивленное лицо, встал и пошел открывать.

Фриц Диркс работал в крупной компании, которой в нашем квартале принадлежало несколько многоквартирных домов, в том числе тот, где жили мы. Кроме того, он был большим любителем искусства. Друзьями они с моим отцом не были, но отношения поддерживали хорошие. Герр Диркс бывал в галерее на вернисажах, а несколько лет назад даже купил у отца какую-то живописную работу.

Из кухни я видел, как отец впустил герра Диркса, высокого сухопарого старика, тщетно маскировавшего лысину последними оставшимися на голове седыми прядями. Он держал в руке шляпу-котелок, выражение лица у него было при этом чрезвычайно серьезным.

– Прошу простить меня за беспокойство, герр Штерн.

– Ничего страшного, герр Диркс. Пожалуйста, проходите. Не хотите чего-нибудь выпить?

– Нет-нет, спасибо.

– Чем, в таком случае, я могу вам служить?

– Боюсь, у меня к вам крайне неприятное дело.

– Да?

– Ваш сын уличен в неподобающем поведении.

– Карл?

– Да. Его обвиняют в том, что он непристойно домогался дочери Хаузеров.

– Что?

– Это неправда! – Я вскочил и бросился в прихожую. Мама с Хильди поспешили за мной.

– Хильдегард, немедленно ступай к себе, – скомандовал отец.

– Ну папа…

– Да, Хильди, пойдем, – сказала мама.

– Мамочка, ну пожалуйста… – начала хныкать Хильди.

– Пойдем, – повторила мама, взяла ее за руку и повела из прихожей.

Когда они скрылись в комнате Хильди, герр Диркс продолжил:

– Герр Коплек застал их в подвале за предосудительным занятием.

– Коплек врет! – выпалил я.

– Карл! – Отец жестом велел мне придержать язык, а затем обратился к Дирксу: – В чем конкретно обвиняют моего сына?

– Подробностей я не знаю. Достаточно того, что между ними происходил неприемлемый телесный контакт.

– Мы ничего плохого не делали, – сказал я. – Коплек сам…

– Карл, – снова прервал меня отец. – Что у тебя с дочерью Хаузеров?

– Мы с ней друзья. Близкие друзья. Она бы никогда не сказала, что я делаю что-то неприемлемое.

– Она ничего не говорила, – сказал герр Диркс. – И не скажет. Родители не хотят, чтобы ее впутывали в эту историю. Поэтому они отказываются что-либо подтверждать или отрицать. Им нужно, чтобы все скорее закончилось.

– Коплек все наврал, – сказал я.

– Юрген Коплек работает в нашей компании семнадцать лет. Человек он не слишком приятный, но с обязанностями справляется безупречно. Боюсь, в сложившейся ситуации я буду вынужден просить вас съехать с квартиры.

– Съехать? – ошарашенно воскликнул отец. – Это вы, наверно, так шутите.

– Боюсь, я совершенно серьезен.

– И все из-за такой ерунды! Им по шестнадцать лет, они держались за руки…

– По словам герра Коплека, они зашли гораздо дальше рукопожатия.

– Папа, Коплек все выдумал. Это он сам, а не я, вел себя непристойно. И вообще, он просто ревнует.

– Я пришел сюда не для того, чтобы разбирать, кто из вас с герром Коплеком прав, а кто виноват, – прервал меня герр Диркс. – Однако не могу не заметить, что вряд ли кто-то поверит, будто ариец сорока двух лет от роду способен испытывать ревность к шестнадцатилетнему еврею. Вы должны отдавать себе в этом отчет.

– Отдавать отчет? – сказал отец. – Я отдаю себе отчет в том, что мы живем здесь уже десять лет. Целых десять лет! И всегда, даже в самые трудные времена вовремя вносили арендную плату. Разве не так?

– Все так. Но разговор сейчас не об этом.

– И, в конце концов, у нас как у жильцов тоже есть определенные права.

– К сожалению, в свете последних событий с этим нельзя безоговорочно согласиться. Правду говорит герр Коплек или нет, но скандальные слухи дошли до соседей, в том числе до членов партии. А мне неприятности ни к чему. Как и всем остальным. – Герр Диркс понизил голос. – Послушайте, я вполне допускаю, что ваш сын говорит правду. И мне, откровенно говоря, ужасно жаль, что так получилось. По мне, лучше бы все вышло иначе. Но, учитывая сложившуюся ситуацию, я не могу остаться в стороне. И поэтому вынужденно прошу вас освободить квартиру.

– Учитывая сложившуюся ситуацию… – пробормотал отец себе под нос. – А что, если мы откажемся?

– Слово «прошу» я употребил исключительно из вежливости. А если без околичностей, то вас выселяют, герр Штерн. И не пытайтесь поднимать шум. Этим вы ничего не добьетесь и только наживете дополнительные неприятности.

– И куда нам теперь деваться? – спросил отец, обращаясь скорее к самому себе.

– Будь моя воля, я бы с радостью вам помог, герр Штерн. Но, к сожалению, правила, принятые в нашей компании во исполнение новых законов, не позволяют сдавать свободное жилье евреям. Даю вам время до конца недели. И еще раз прошу меня извинить.

С этими словами он надел на голову котелок и вышел. Мы с отцом застыли в молчании. Я ждал, что он набросится на меня с упреками – это же из-за меня всю семью выселяли в никуда. Но вместо этого отец тяжело вздохнул и сказал:

– Осталось придумать, как рассказать об этом маме.

– Папа, я…

– Не надо ничего объяснять. Я верю, что ты вел себя, как благородный человек. Или, во всяком случае, проявил ровно столько благородства, сколько она от тебя ожидала. – Отец улыбнулся. – Я ведь тоже был мальчишкой. И хочу, чтобы ты помнил, что добиваться внимания девушки – правильно при любой власти. Ни за что нельзя лишать себя этой радости, одной из самых ярких в жизни. Вот. А теперь пора паковать вещи.

Он пошел разговаривать с мамой, оставив меня наедине с нахлынувшими переживаниями. До сих пор мне не приходило в голову, что отец понимает меня гораздо лучше, чем я когда-либо мог надеяться. Несмотря на все обрушившиеся на нас беды, он шел по коридору с высоко поднятой головой, широко расправив плечи. Если раньше я думал, что такая осанка говорит о высокомерии и холодности, то теперь увидел в ней свидетельство силы и решительности. Казалось, за ним по пятам следует тень солдата, которым он когда-то был.

Следующие два дня мы с отцом целиком посвятили поискам новой квартиры, ходили от дома к дому, но везде получали отказ. Домовладельцы-неевреи евреев к себе больше не селили. В еврейских кварталах нас тоже ждала неудача: все дома, принадлежавшие евреям, были переполнены, потому что евреев из нееврейских районов выживали по всему городу.

После долгих поисков мы в конце концов отыскали крошечную квартирку с двумя спальнями. Она располагалась в ветхом доходном доме в еврейском районе и была в два раза меньше нашей старой квартиры. По плохо убранному коридору ее хозяин проводил нас на кухню.

– Вы просите в два раза больше, чем я сейчас плачу за квартиру, которая вдвое просторнее и вдвое чище вашей, – сказал отец и провел пальцем по столешнице. На подушечке пальца образовалось серое пыльное пятно.

– Предложение определяется спросом, – ответил хозяин. – Всего делов-то – поработать веником и тряпкой, и квартирка будет как новая.

Отец открыл дверцу буфета – штук десять тараканов бросились врассыпную и попрятались в трещинах на стенах.

– Подумаешь, букашки, – отмахнулся хозяин.

– Карл, пошли.

– Воля ваша, – сказал хозяин нам вслед. – Но ничего лучше вы за такую цену не найдете. Попомните мое слово.

И он оказался прав. В итоге отец решил, что до наступления лучших времен нам придется пожить в галерее. Выставок он уже больше года не устраивал и использовал помещение только как склад. Располагалась галерея в небольшом, принадлежащем отцу отдельно стоящем здании. Для жизни оно подходило не очень, но зато там не было соседей, которые могли бы возражать против нашего присутствия, и к тому же за него не надо было платить.

Маму идея поселиться в галерее привела в ужас. Ночью я подслушал, как они с отцом спорили за стенкой.

– Там же всего одно помещение! – сказала мама.

– С подсобкой – два, – возразил отец. – И кроме того, его можно разгородить пополам.

– Хочешь, чтобы мы вчетвером жили в одной комнате?

– Еще есть подвал. Карл может спать там внизу, а главный зал мы поделим на комнату Хильди и нашу.

– Не хочу, чтобы мой сын спал в подвале среди крыс.

– Ребекка, во-первых, крыс там нет. А во-вторых, он уже слишком большой, чтобы жить в одной комнате с сестрой. Успокойся, мы нормально устроимся.

– Нормально мы не устроимся, – упорствовала мама. – А будем жить друг у друга на голове, как животные.

– Да пойми же ты наконец, что выбора у нас нет!

Сначала я обиделся, что меня отправляют жить в подвал, но потом сообразил, что этот вариант – лучший из возможных. Отец совершенно правильно сказал, что мне нужна отдельная комната. А заодно очень польстил моему самолюбию, назвав меня большим. Кроме того, аскетичная подвальная обстановка отвечала моему окрепшему по ходу тренировок представлению, что боксеру не пристал лишний комфорт. Хильди переселения в галерею ждала с нетерпением, как захватывающего приключения. До сих пор ей явно не хватало родительского внимания, а предстоящая жизнь в тесноте казалась ей чем-то вроде вечеринки, после которой компания подружек остается ночевать дома у одной из них.

На следующий день мы собрали самые нужные вещи и перевезли их в галерею. Мебель и скарб, который некуда было девать на новом месте, мы выставили на квартирную распродажу и известили о ней соседей по дому и по району.

– Вчера они были нашими соседями, а сегодня грабят нашу квартиру, – горько сетовала мама.

– Успокойся, никто нас не грабит. Если ты забыла, нам нужны деньги, – сказал отец. – А все эти вещи нам не нужны. Люди платят за них деньги и этим нам помогают.

– По-твоему, помогают, а по-моему, откусывают от нас по кусочку.

Не в силах смотреть, как без пяти минут бывшие соседи роются в любовно собранных ею за годы семейной жизни вещах, мама ушла в галерею – подмести, вытереть пыль и вообще прибраться. Я боялся, как бы она опять не впала в депрессию – это окончательно бы нас подкосило.

Я надеялся, что Грета, с которой мы после того злосчастного дня больше не виделись, тоже придет с родителями к нам на распродажу. Накануне вечером я пошел отнести ей поздравительную открытку и подарок. Но на мой стук никто не ответил. Мне показалось, что с той стороны кто-то посмотрел в глазок и бесшумно отошел от двери. Я тоже попытался заглянуть в глазок, но в него ничего не было видно. Постучав еще и не получив ответа, я положил открытку и коробочку с подвеской на коврик у двери. На открытке я написал: «Пусть исполнится все, чего бы ты в свой день рождения ни пожелала. С симпатией, Карл». Пожелание было совершенно невинным на случай, если оно попадется на глаза ее родителям. Тем не менее ни Грета, ни родители на распродаже не появились.

Когда покупатели разошлись, на пороге возник старик-старьевщик. Он дал отцу несколько сотен марок и погрузил нераспроданные вещи в запряженную осликом тележку. Потом мы с отцом и Хильди разошлись по опустевшей квартире окинуть ее прощальным взглядом. В комнате, в которой я прожил практически всю свою жизнь, обо мне напоминали только темные отметины на выгоревших обоях в тех местах, где раньше висели фотографии боксеров. Я безуспешно попытался прикинуть, сколько же отжиманий и приседаний я сделал за последнюю пару лет в отведенном для ежедневных упражнений свободном от мебели и вещей углу. Заливая комнату теплым вечерним светом, в окна светило солнце. А я раньше и не замечал, какая она у меня светлая. Мне как-то сразу расхотелось селиться в подвале, который, как я теперь понял, гораздо больше походил на тюремную камеру, чем на жилую комнату.

– Карл! – позвал меня отец.

Они с Хильди с угрюмыми лицами ждали меня в прихожей. Отец пропустил нас вперед, а потом вышел сам, оставив квартиру открытой нараспашку. Меня сначала удивило, что он не закрыл за собой дверь, но потом я сообразил, что отец это сделал нарочно, как бы показывая, что старая квартира больше не имеет для нас никакой ценности. Что отныне это просто бездушные стены и двери, а не жилище, которое надо беречь и холить. А еще, как мне показалось, распахнутая дверь должна была послужить напоминанием или даже укором для бывших соседей, с чьего согласия нас так просто взяли и вышвырнули вон.

На улице я обернулся посмотреть на окна квартиры Хаузеров в надежде хоть краем глаза увидеть Грету. В окне гостиной кто-то придерживал рукой занавеску. Но прежде чем я успел рассмотреть, кто это был, рука исчезла, и занавеска закрыла окно.

Отец велел мне догонять их с Хильди, и я пошел за ними по направлению к нашему новому дому. Еще какое-то время я надеялся, как на чудо, что Грета выбежит из подъезда и, подобно героине американского фильма, кинется мне в объятия. Представлял, как мы, крепко обнявшись, клянемся дождаться друг друга. На самом дне кармана я нащупал и до боли сжал в кулаке подвеску-клевер – последнее, что у меня оставалось от нее. Но сколько бы я ни цеплялся за наше с Гретой общее прошлое, оно с каждым шагом все больше и больше отдалялось от меня.

 

Вести из Дахау

Переезд имел и свою положительную сторону: занявшись связанными с ним хлопотами, мама воспрянула духом. Она с неожиданным воодушевлением принялась превращать галерею в жилище. С помощью плотных белых занавесей, подвешенных за крючья, которые отец по ее просьбе ввинтил в потолок, она поделила выставочный зал на три части. Ближняя к выходу служила гостиной и столовой, а та часть, что подальше, была превращена в две спальни, разделенные узким коридором, ведущим в задние помещения галереи. В итоге маме удалось избежать ощущения тесноты и создать убедительное подобие настоящей квартиры.

Водопровод имелся только в ванной, поэтому кухней мама назначила соседнюю с ней подсобку. У дальнего, смотрящего в проулок окна подсобки мы поместили нашу чугунную, топившуюся углем печку. Отец притащил откуда-то старый умывальник, установил его вместо кухонной мойки и шлангом подвел воду из ванной. Стоящий в гостиной небольшой буфет из прежней квартиры был забит первоклассным фарфором. Поскольку кроме одного сервиза в него ничего больше не помещалось, из всей нашей посуды мама взяла с собой только парадный сервиз, подаренный им с отцом на свадьбу ее родителями.

В довольно просторной ванной комнате стояла громадная фаянсовая ванна, которой не пользовались уже лет десять. За это время она покрылась толстым слоем пыли, на стенках образовались ржавые подтеки. Потратив полдня, мама отмыла ванну почти начисто, так что следы ржавчины остались только у самого сливного отверстия. Она не пожалела на это сил, так как понимала, что теперь ванна будет ей нужнее, чем раньше, поскольку больше уединиться в нашем новом жилище было негде.

В подвале было прохладно и сыровато, но зато и гораздо просторней, чем в моей старой комнате. Пол был земляной, толстые каменные стены служили фундаментом всему зданию. Старый печатный станок занимал специально для него выгороженное помещение, большую часть стеллажей, на которых раньше хранились полотна и рисунки, разобрали и вынесли. Мама постелила на пол один из наших больших персидских ковров. После того как я притащил себе кровать, стул и комод, в подвале осталось достаточно свободного места для физических упражнений; там я сложил свои гантели, боксерские перчатки и скакалку. У меня даже получилось подвесить к толстой потолочной балке боксерскую грушу, которую мне отдали в клубе.

На какое-то время наша жизнь вроде бы более или менее наладилась. Совместные хлопоты по обустройству нового жилища сближали нас и помогали меньше думать о наших стесненных материальных обстоятельствах. Как правильно заметила Хильди, теперь мы гораздо больше времени проводили друг с другом, теснота не мешала нам смеяться и шутить. Даже отношения между мамой и отцом вроде бы совсем исправились. Как-то за ужином отец рассмешил маму, в шутку предложив устроить вернисаж прямо в разгороженной на комнаты галерее.

– Отличная идея, – сказала она. – Картины можно будет расставить на кроватях.

– Нет, давай лучше, как Дюшан – кровати и остальную мебель объявим произведениями искусства.

Лет за двадцать до того Марсель Дюшан произвел громкий переполох тем, что взял самый обыкновенный писсуар, расписался на нем и под названием «Фонтан» представил в качестве экспоната на художественную выставку.

– Сколько, по-твоему, мы могли бы выручить за наш унитаз? – спросила мама.

– Зависит от того, смыть его содержимое или оставить так, – весело ответил отец.

– Фу, Зиг, зачем же гадости говорить, – сказала мама со смехом.

Мы с отцом и Хильди тоже рассмеялись. Я уже и не помню, когда мы в последний раз вот так все вместе смеялись. С этого дня, когда кому-то из нас надо было отлучиться в туалет, он заявлял во всеуслышание: «С вашего позволения пойду воспользуюсь экспонатом».

Недели через две, пообвыкнув на новом месте, мама возобновила попытки разузнать о судьбе дяди Якоба, который к тому времени уже больше года находился в Дахау. Первоначально этот лагерь предназначался для политических противников режима, но потом вместе с ними туда начали сажать оппозиционно настроенных священников, а также евреев. Дядя Якоб был политическим заключенным, а им как опаснейшим врагам Рейха запрещалось сообщаться с внешним миром. То, что вдобавок он еврей, ставило его в еще более тяжелое положение. Связаться с кем-нибудь из оставшихся на воле соратников дяди Якова мама тоже не могла, потому что из соображений конспирации он никогда не называл нам их имен.

Однажды мы с мамой и Хильди пошли на рынок. Там за расставленными вдоль улицы прилавками крестьяне торговали овощами, мясом и молочными продуктами. Внешне ни я, ни мама не были похожи на евреев и поэтому лишнего внимания к себе на улице не привлекали. Но, выходя из дома вместе с Хильди, нам приходилось держать ухо востро. Вот и сейчас на рынке некоторые женщины при виде моей сестренки презрительно ухмылялись нам вслед.

На молочном прилавке мама выбрала кусочек сыра бри и протянула продавцу, чтобы тот его взвесил. Но продавец отказался его брать.

– Цыганам ничего не продаю, – сказал он.

– Но мы не цыгане, – возразила мама.

– Евреям тоже. – Он пристально посмотрел на Хильди. – Ступайте, поищите себе кошерную корову.

Мама положила сыр обратно на прилавок и надавила на него большим пальцем, оставив глубокую вмятину.

– Идемте отсюда, – сказала она и потащила нас с Хильди прочь.

Мы торопливо шли к выходу, когда маму схватил за руку какой-то незнакомый мужчина. На нем было ветхое пальто, серая шерстяная кепка надвинута низко на глаза. Мама шарахнулась от него, решив, что это или попрошайка, или вор. Я инстинктивно заслонил маму и предостерегающе поднял руку. Мужчина отступил на шаг.

– Не подходи! – грозно сказал я.

Мой голос при этом дрогнул, напомнив, что за несколько лет занятий боксом я так и не изжил в себе глубинного страха перед грубой силой.

– Постойте. Вы же сестра Якоба Шварца, да?

– Да, – ответила мама, никак не ожидавшая услышать имя своего брата из уст незнакомого человека.

Она внимательнее всмотрелась в отчасти скрытое козырьком лицо. Оно показалось ей смутно знакомым.

– Мы с вами уже где-то встречались. Вы ведь Штефан…

– Да. – Мужчина тревожно осмотрелся по сторонам, будто ждал, что его сейчас схватят. – Я товарищ вашего брата.

– Вы что-нибудь знаете о нем?..

– Потому-то я и рискнул с вами заговорить. До меня дошло по нашим каналам, что Якоб сейчас в тяжелом положении.

– В каком смысле?

– Он тяжело болен.

– Насколько тяжело?

– Больше я ничего не знаю. – Он собрался идти.

– Не уходите.

– Мне пора. Нельзя, чтобы нас увидели вместе. Кроме того, что я сказал, больше мне ничего не известно. – С этими словами он скрылся в толпе.

Вечером мама умоляла отца отпустить ее навестить дядю Якоба в концентрационном лагере. Поговорить без посторонних ушей в нашем новом жилище было негде, так что мы с Хильди прекрасно слышали каждое слово, произнесенное за матерчатой стенкой родительской спальни.

– Ты в самом деле собралась в Дахау? Или просто не соображаешь, что говоришь? – вопрошал отец.

– Мой брат болен. Ему надо помочь.

– Кто бы ни поехал туда, ты или я, это будет не помощь, а самоубийство. Нас прикончат у первого ряда колючей проволоки.

– Но что-то же надо делать, – наставала мама. – Невозможно и дальше терпеть эту проклятую неизвестность, сидеть сложа руки и смотреть, как все катится в тартарары.

– Если станем наводить справки, мы навлечем на себя подозрения. Тебе хочется на допрос в гестапо?

– Если понадобится, могу и на допрос.

– Понадобится для чего? Понимаю, тебе дорог твой брат. Он всем нам дорог. Но ведь даже если мы что-то узнаем, сделать для него мы все равно ничего не сможем. Нельзя же рисковать всем на свете ради обрывков бесполезных сведений.

– Они не бесполезные. Мне нужно убедиться, что он жив-здоров. Кроме него, у меня больше нет родных.

– Послушай. Уверен, он бы сам не захотел, чтобы ты ехала в Дахау или как-то еще подвергала опасности себя и детей.

– Говори, что хочешь, но я все равно узнаю, что с ним делается.

– Ребекка…

– И пускай меня арестуют. Что это за страна, где тебя могут схватить просто за то, что ты задала вопрос? И вообще, какая разница…

Слезы не дали ей договорить. Отец сразу сбавил тон и попытался ее успокоить.

– У меня есть один знакомый в полиции, мы с ним вместе были на фронте. Я его уже тысячу лет не видел, но все равно могу сходить спросить, вдруг он может что-нибудь про Якоба разузнать. Он, даже если откажется помочь, уж точно никому о моей просьбе не расскажет.

На следующий день отец отправился на встречу со своим знакомым по фамилии Лутц, больше двадцати лет прослужившим в полиции Берлина. Столичная полиция подчинялась нацистским властям, но при этом сохраняла некоторую самостоятельность, а многие ее сотрудники, в том числе Лутц, не состояли в Национал-социалистической партии. Вечером отец рассказал, что Лутц обещал навести справки, предупредив, однако, что на это понадобится пара дней. Меня поразило, какая крепкая дружба связывает отца с его фронтовыми товарищами. И сразу захотелось узнать, не был ли Лутц третьим оставшимся в живых солдатом со снимка, который я видел у Графини.

Несколько дней от Лутца ничего не было слышно, а в ночь с пятницы на субботу к нам в дверь постучали. Я уже лежал в постели у себя в подвале, но прекрасно слышал и сам стук, и то, как наверху из-за него переполошились родители. Будильник на тумбочке у кровати показывал час ночи. Я тут же бросился наверх. Родители, не зажигая света, притаились у себя в спальне. Хильди съежилась на кровати между ними. Снова раздался стук.

– Не открывай, – шепнула мама отцу. – Давай притворимся, что мы спим и ничего не слышим.

– Это вряд ли за нами. Эсэсовцы бы знаешь как в дверь молотили. Или, скорее, без стука взяли бы и высадили ее. Сиди здесь, я пойду посмотрю.

Отец завязал пояс халат и пошел открывать.

– Guten Abend, Зигмунд, – произнес незнакомый голос, когда отец отворил дверь. – Прости, что так поздно, но раньше меня могли увидеть.

– Ничего страшного, Лутц. Войди.

– Свет, наверно, лучше не зажигать, – сказал Лутц. – А то вдруг соседи решат, что у тебя тут подпольное собрание.

– Да-да, конечно, – согласился отец. – Давай, заходи.

В темноте он проводил Лутца в кухню, а там зажег настольную лампу, свет которой с улицы не был виден. Мама тоже надела халат, и мы втроем присоединились к отцу с Лутцем. Тот оказался высоким и грузным седеющим человеком в форме полицейского.

– Guten Abend, фрау Штерн, – сказал он и представился: – Дольф Лутц.

Он с легким поклоном протянул маме руку.

– Guten Abend, – ответила она и пожала ему руку.

– Простите за поздний визит. Как я уже сказал вашему мужу, я не хотел, чтобы соседи что-нибудь заподозрили.

– Конечно, – сказала мама.

– У тебя красивые дети, Зигмунд, – сказал Лутц, кивнув в нашу с Хильди сторону.

– Спасибо, – отозвался отец.

– Боюсь, ты бы не хотел, чтобы они услышали то, что мне сейчас придется вам сказать.

– У нас тут нет стен, – сказала мама. – И секретов друг от друга не бывает.

– Понятно, – сказал Лутц и тяжело вздохнул. – Новости у меня плохие. На той неделе ваш брат скончался.

 

Вкус крови

Едва Лутц это произнес, мама пронзительно вскрикнула, как будто получила удар ножом. У нее подкосились ноги, но папа успел подхватить ее под руки. Вместе с отцом мы осторожно усадили маму на стул. Спрятав лицо в ладонях, она зашлась в рыданиях, протяжных и глухих, поднимавшихся из самой глубины груди. Я испугался, что маму могут услышать снаружи, но и речи не могло быть о том, чтобы попросить ее вести себя тише. Лутц стоял, растерянно потупив взгляд.

В конце концов мама сумела произнести сквозь слезы:

– Как?

– Подробности я выяснить не смог, – ответил Лутц. – А по официальной версии, он умер от дизентерии.

– От дизентерии?

– Да. И я вам глубоко сочувствую.

– Разве здоровый молодой мужчина может умереть от дизентерии?

– Что такое дизентерия? – встряла с вопросом Хильди.

– Это когда сильно болит живот и все время понос, – объяснил отец.

– Мне пора идти, – сказал Лутц.

– Да-да, конечно, – сказал отец. – Я провожу.

Лутц неловко кивнул маме и вслед за отцом направился к выходу. Хильди тихонько всхлипывала, свернувшись у мамы на коленях. Проводив ночного гостя, отец вернулся на кухню и положил руку маме на плечо.

– Ребекка… Мне ужасно жаль.

– Ты знаешь, а он действительно во все это верил.

– Во что верил?

– В коммунистические бредни про то, что все люди – братья и что рано или поздно наступят райские времена, когда у всех трудящихся всего будет поровну и вдоволь. Для него это было больше, чем просто политическая теория. Он в это по-настоящему верил.

– Да, я это знаю, – согласился отец. – Карл, Хильди… Идите, пожалуйста, спать. Уже очень поздно.

Мама поцеловала Хильди в макушку, та слезла с материнских коленей и пошла к себе. Я, поцеловав маму, спустился в подвал.

– Зиг, надо отсюда уезжать, – донеслись до меня сверху мамины слова.

– Конечно, – тихим голосом отвечал ей отец. – Конечно.

Только позже ночью, лежа в темноте у себя в сыром подвале, я окончательно осознал, что дяди Якоба больше нет. Мне было трудно поверить, что я больше никогда не услышу его заразительного смеха. Что мы с ним не посмотрим вместе ни одного американского вестерна. Что без него некому больше называть меня ковбоем. Что дядя Якоб, который так горячо поддерживал мое увлечение боксом, так и не увидел меня на ринге.

На следующий день мне предстояло выступать в Молодежном центре Формана в западной части города. Это было не официальное соревнование, а скорее серия показательных боев, которую Молодежный центр устраивал для своих членов. Неблих, мой секундант, когда мы с ним встретились утром, сразу заметил, что я чем-то сильно огорчен. Обычно мы с ним шутили и дурачились, чтобы снять напряжение перед боем, но на это раз мне было не до шуток.

– Ни-ни-ничего не случилось? – спросил он.

– Все в порядке, – бросил я в ответ.

– А по-моему, те-те-тебя что-то тре-тре-тревожит.

– Чему бы, интересно, меня тревожить? – сказал я, но тон, каким я это произнес, выдал меня с головой.

У было меня полно поводов для тревоги. Я был евреем, живущим в нацистской Германии. Меня исключили из школы и разлучили с любимой девушкой. Моего отца лишили возможности законным образом зарабатывать на жизнь, мою семью выгнали из квартиры. Я обитал в сыром подвале, а родители и сестра – у меня над головой, в одной-единственной разделенной простынями комнате, где нельзя ни на минуту остаться одному. Мой герой Макс Шмелинг пропадал в Америке ради шанса выступить против Джо Луиса и Джимми Брэддока. А любимого моего дядю только что убили в лагере просто потому, что он красный, или потому, что еврей, или за то и другое вместе.

– Ли-ли-лишняя тревога пе-пе-перед боем ни к чему, – сказал Неблих. – Слегка ра-ра-разозлиться – это бывает даже по-по-полезно. А от тре-тре-тревоги и нервов можно на-на-наделать ошибок.

– Ты сам-то когда последний раз на ринг выходил?

– Да-да-давно.

– Вот и помолчи, ладно?

Я тут же пожалел, что огрызнулся на Неблиха, который этого совсем не заслужил. Но поднимавшаяся во мне злость скоро не оставила места сожалениям.

В тесном спортивном зале, сгрудившись возле ринга, дожидались своей очереди человек тридцать парней. Стоя с ним в толпе, я изнывал от нетерпения и одну за другой по очереди напрягал мышцы рук, будто устраивал им перекличку перед скорой атакой.

Поднявшись наконец на ринг, я весь собрался и напружинился, как изготовившийся к броску лев. Моим противником был мускулистый голубоглазый блондин по фамилии Клигерман; на фоне розовой кожи на голове его волнистые светло-соломенные волосы казались почти белыми. Он состоял в гитлерюгенде, его боксерские трусы украшала вышитая красными нитками свастика. Раньше я не обращал внимания на то, с кем мне выпадало драться, но в этот раз арийская внешность Клигермана вызывала у меня непреодолимое отвращение. Он был именно тем нацистом, какой был мне нужен, чтобы выместить на нем всю свою ярость.

Как только прозвенел гонг, я очертя голову бросился в атаку и обрушил на Клигермана неистовый шквал ударов. Но противник оказался силен, крепкие кулаки и длинные руки помогли ему отразить почти все мои удары. Сам он при этом достал меня сильным джебом и, когда я раскрылся после неудачного кросса справа, нанес мощный правый апперкот под ребра, от которого у меня перехватило дыхание.

Невзирая на боль, я продолжил атаковать. Один за другим два моих удара пробили его защиту и достигли цели. Под непрерывной серией – джеб, джеб, апперкот, джеб, затем кросс, джеб и апперкот – Клигерман попытался отступить в дальний угол, но я плотно наседал и не давал ему ни секунды передышки. Один из моих апперкотов угодил ему в челюсть. Клигерман резко дернул головой и прикусил верхнюю губу – из уголка рта показалась тоненькая красная струйка. Тут я впервые понял, что такое «вкус крови». Едва я почувствовал его, у меня чаще забилось сердце, мне неудержимо захотелось, чтобы кровь лилась еще и еще. Мозг переключился в первобытный режим, превратив меня не то в лесного хищника, не то в почуявшую свежую кровь акулу. Я с новой силой накинулся на Клигермана и при этом целил только в голову, чтобы сильнее раскровянить ему губу, а если повезет, пустить кровь из носа или до крови рассечь бровь. Единственное, что мне было нужно, – снова и снова ощущать вкус крови.

Воспользовавшись тем, что я совсем забыл о защите, Клигерман нанес несколько увесистых ударов, но мне они были что слону дробина. От ярости и азарта я почти не чувствовал боли и знай себе самозабвенно молотил кулаками. Мало-помалу противник окончательно выдохся, опустил руки и уже почти не сопротивлялся. Я ударил еще несколько раз, и Клигерман наконец пошатнулся и плюхнулся задницей на пол. Он сидел, смешно расставив в стороны ноги, и, остекленело глядя перед собой, рукой в перчатке растирал по лицу кровь. Я рвался продолжить избиение, а для этого нужно было, чтобы он встал на ноги.

– Вставай! – кричал я. – Поднимай свою тупую задницу и дерись! Schnell!

– Хватит, отойди, – вмешался рефери.

Он оттеснил меня от поверженного врага и, склонившись над ним, начал отсчет. Досчитав до десяти, рефери поднял мне руку.

И только тут я заметил, с каким восторгом немногочисленные зрители нашего неравного боя встретили его финал. Грудь у меня ходила ходуном, каждый шумный, глубокий вдох требовал отдельного усилия. А тело при этом словно сдувалось и никло от того, что из него сквозь все поры улетучивалась ярость.

Я нашел взглядом Неблиха. Он неодобрительно качал головой и всем своим видом говорил то, что мне и без него было понятно: проделанное мною только что на ринге не имело ни малейшего отношения к благородному искусству бокса и целиком сводилось к примитивной жестокости.

А потом я увидел его. Прямо позади Неблиха среди других мальчишек стоял Герц Динер, мой заклятый враг из «Волчьей стаи». Когда мы с ним встретились взглядами, я попытался понять выражение его лица. Что было в нем? Растерянность? Страх? Не знаю. Но он точно больше не видел во мне Мальчика-Писсуара.

Я при виде Герца был потрясен не меньше, чем он при виде меня. До сих пор никому из моих знакомых из мира бокса в голову не приходило, что я еврей. Теперь же мне грозило разоблачение.

Сделав вид, что не заметил Герца, я вылез за канаты и торопливо подошел к Неблиху.

– Ты что там вы-вы-вытворял? – начал выговаривать мне он. – Твое счастье, что он бо-бо-боец неважный, а то бы тебе так до-до-досталось…

– Идем, – прервал его я и быстрым шагом направился к выходу.

При этом я отчетливо ощущал, как Герц Динер буравит мне взглядом спину.

 

Бой

Макс тем временем был в Нью-Йорке, где готовился сразиться с Джо Луисом на стадионе «Янки». Этом бой имел огромное значение для Макса, всеми силами стремившегося вернуть себе титул чемпиона мира в супертяжелом весе. Победив, он стал бы главным претендентом на бой за чемпионскую корону против Джимми Брэддока. Поединка Макса Шмелинга с Джо Луисом с нетерпением ждала вся Германия. Немецкая пресса писала о Максе чуть ли не каждый день, газеты и журналы посвящали ему пространные биографические очерки, рассказывали о его режиме тренировок, детально обсуждали, какой тактике и стратегии стоит следовать Максу, чтобы наверняка одержать верх над Луисом. В преддверии боя по радио периодически напоминали: «На каждом германском гражданине лежит святая обязанность прослушать радиотрансляцию поединка, в котором Макс Шмелинг отстоит белую расу перед лицом негритянского посягательства». А газеты извещали своих читателей, где и в какой компании намерены слушать трансляцию выдающиеся сыны Германии.

Жену Макса, Анни Ондру, пригласили к себе домой министр пропаганды Геббельс и его супруга Магда. Гитлер, который во время боя должен был находиться в пути, лично приказал инженерам обеспечить безупречную работу радиоприемника в его персональном железнодорожном вагоне. Специальным распоряжением нацистских властей ресторанам и барам было позволено не закрываться до глубокой ночи, чтобы посетители могли коллективно следить за ходом исторического поединка и болеть за своего соотечественника. Когда в десять вечера по Нью-Йорку и в три часа утра по германскому времени ударил гонг, тридцать миллионов немцев, затаив дух, прильнули к приемникам.

У членов Берлинского боксерского клуба предстоящий бой вызывал даже больший ажиотаж, чем у среднестатистических немцев. Воржик по этому случаю продемонстрировал не очень-то свойственную ему широту души и позвал всех желающих послушать трансляцию из Нью-Йорка к себе в клуб. С помощью Неблиха он водрузил на один из помостов собственный громоздкий радиоприемник, а вокруг расставил старые деревянные складные стулья. От своих щедрот Воржик даже выставил для слушателей бочонок пива, а на закуску – несколько больших блюд с бретцелями и сваренными вкрутую яйцами. Родители разрешили мне вечером пойти в боксерский клуб, но заставили дать слово, что я останусь там до утра. Ходить ночью по улицам, по их мнению, мне не стоило.

Перед началом трансляции члены клуба, столпившись у приемника, увлеченно спорили о возможном исходе боя. Воржик находился в приподнятом расположении духа, но при этом слегка нервничал и непрерывно жевал потухшую сигару. Где-нибудь еще за высказанные вслух сомнения в победе Макса его бы обвинили в недостатке патриотизма, но в клубе Воржик мог не таиться.

– В первых раундах Максу хорошо бы вести себя поосторожнее, – говорил он. – А то от этого Луиса всякого можно ждать.

– Правая у Макса сильнее, чем у Луиса, – вставил свое слово Йохан.

– Да, но это единственное его базовое преимущество, – возразил Воржик.

– То есть, по-твоему, победит Луис? – спросил кто-то еще из боксеров.

– Этого я не говорил, – сказал Воржик, раскуривая окурок сигары. – Но подумайте сами. Луис на восемь лет моложе Макса. А в боксе восемь лет – это очень много. А еще он на четыре сантиметра выше и на два килограмма тяжелее. У него больше размах, шире грудь, толще бицепсы и предплечья, мощнее бедра, икры и щиколотки. Если вам этого мало, напомню: Луис ни разу не бывал в нокауте. Ни разу.

Большинство боксеров слушали и кивали. Слова Воржика задели только партийного национал-социалиста Вилли.

– Ты так говоришь, Воржик, будто не веришь, что белый человек всегда побьет черного, – сказал он с вызовом. – Немцам нельзя сомневаться, что Макс победит. Мы должны быть в этом едины.

– Слушай, это же бокс, а не политика, – остановил его Воржик. – А в боксе главное не вестись на то, что сам же навыдумывал. Мы все тут знаем, что Макс умнее и опытнее, а это на ринге дорогого стоит. Но раунде на шестнадцатом мозги уже ничего не решают, и верх берут крепкие мускулы и выносливое сердце.

– Я слыхал, на бой половина билетов не продана. Все потому, что евреи в Нью-Йорке объявили ему бойкот, – сказал один из боксеров.

– А я слыхал, что евреи хотят Максу перед боем какой-то отравы подсыпать, чтобы он прямо в первом раунде и свалился, – добавил другой.

– Ага, так и есть, – насмешливо согласился Йохан. – И его еврей-импрессарио наверняка со всеми этими гадами заодно, потому что тоже хочет, чтобы его боксер проиграл.

– От этой компашки всякого можно ждать, – буркнул Вилли.

Я в связи с нью-йоркским поединком испытывал смешанные чувства. Безусловно, я желал Максу победы. Но с другой стороны, где-то в глубине души мне хотелось, чтобы Луис отправил его если и не в нокаут, то хотя бы в нокдаун. Это показало бы всему миру, что «низшие» расы вроде негров и евреев на самом деле не такие уж и низшие.

Перед самым началом боя Неблих обошел всех собравшихся в клубе и налил каждому по полной кружке пива. Мне было уже почти семнадцать, и большинство моих ровесников уже вовсю пили пиво, но я, с тех пор как начал тренироваться, настрого запретил себе любой алкоголь. На этот раз я все-таки пригубил из кружки; один маленький глоток мгновенно разлился по всему телу, от него приятно зашумело в голове. Неблих уселся рядом и чокнулся со мной кружкой.

– Думаю, Макс по-по-победит в десятом раунде, – сказал он. – Уложит его у-у-увесистым справа.

За ревом трибун нам лишь с трудом удавалось расслышать, что говорит Арно Хеллмис, комментировавший бой по-немецки.

– И вот ударил гонг. Бой века начался, – объявил он.

Когда в первом раунде Луис провел удачную серию ударов, собравшиеся у приемника болельщики стали готовиться к худшему.

– Ударом правой Луис снова попадает Максу в голову, – ужаснулся Хеллмис. – У Макса уже появляются синяки под глазами.

– Боже мой, он и двух раундов не выстоит, – простонал Йохан.

– Помолчи! – одернул его кто-то из слушателей. – А то еще накаркаешь.

Во втором и третьем раундах Луис продолжал изводить Макса сокрушительными джебами. У Макса сильно кровоточило лицо. Казалось, еще чуть-чуть – и он спасует перед противником, который был и моложе, и сильнее его.

– Макс отважно сопротивляется, – вещал Хеллмис, старательно убеждая слушателей, что еще не все пропало. – Но беда в том, что Луис дерется не как человек, а как дикий зверь. Цивилизованному спортсмену, такому как Макс, трудно что-либо противопоставить его варварскому, хаотическому напору. За все три раунда Макс так и не нанес противнику ни одного по-настоящему чувствительного удара.

Члены Берлинского боксерского клуба мрачно потягивали пиво, дожидаясь, когда же кумир хоть чем-то их порадует. Скоро приуныл и Хеллмис – даже ему не приходило в голову, за что бы еще похвалить откровенно слабое выступление Макса.

Но в четвертом раунде Луис наконец допустил оплошность – после джеба слишком низко опустил левую руку.

– Макс наносит мощный удар правой! – радостно встрепенулся Хеллмис. – И еще раз! Снова удачно! Два правых кросса в челюсть совершенно оглушили негра. Луис выглядит растерянно, как мальчишка, заблудившийся в большом городе. Еще один мощный правой в голову… И что я вижу! Вы не поверите, друзья: Луис падает! Он на полу! Негр в нокдауне! Впервые за свою карьеру! Ему довольно быстро удается встать, но уже можно не сомневаться: Макс только что переломил ход боя в свою пользу!

Болельщики порадовались вместе с радиокомментатором и налили себе еще пива. От выпитого на голодный желудок я словно одеревенел, зато в голове хороводом кружили яркие картинки нью-йоркского поединка. Слова Хеллмиса сплетались в моем воображении в живые образы, я отчетливо видел, как Макс в своих фиолетовых трусах все решительнее и опаснее наступает на Луиса. Каждый удачный удар Макса люди вокруг встречали ликованием, смеялись, аплодировали, хлопали друг друга по спине.

За следующие восемь раундов боя противники здорово изувечили друг друга. У Макса полностью заплыл левый глаз, была разбита губа, в перерывах между раундами секундант полотенцем утирал ему лицо от стекавшей ручейками крови. Но при всем при том напора Макс не сбавлял – уж больно ему хотелось, одолев Луиса, потягаться за чемпионский титул.

Луис явно держался из последних сил, двигался неуверенно, как во сне. В какой-то момент, то ли от отчаяния, то ли просто допустив от усталости ошибку, он нанес Максу запрещенный удар ниже пояса.

– Даже такие подлые трюки Луиса не спасут! – громко негодовал Хеллмис. – Он сам прекрасно это знает и только лишний раз доказывает нам, что у негров черная не только кожа, но и душа!

Наконец, в двенадцатом раунде блестящей комбинацией ударов Макс послал Луиса в нокаут.

– И опять противник повержен! – вскричал Хеллмис. – Он упал! Луис лежит на полу! Бой окончен! Аут! Aus! Aus! Aus! Aus! Aus! Aus! Aus! Макс – победитель! Он побил Джо Луиса!

Все, кто были в зале боксерского клуба, повскакали на ноги и с криками пустились в дикий пляс, обнимаясь и целыми крýжками заливая в себя пиво. Я бросился на шею Неблиху, он приподнял меня в воздух и прокричал, забыв про заикание: «Он победил!» Зал тем временем сотрясали овации.

Потом мы все вывалились на улицу и устремились к ближайшей пивной, самозабвенно скандируя: «Шмелинг! Шмелинг! Шмелинг!» Улицу заполнила ликующая толпа. В набитой до отказа пивной стоял несмолкаемый звон бокалов, публика, упоенная победой Макса, поднимала тосты в его честь и хором распевала песни.

Я уселся на длинной скамье между Йоханом и Неблихом, которые принялись наперегонки подливать мне пиво. Перед глазами у меня плыло, а язык отчаянно заплетался. Это чрезвычайно забавляло моих соседей по столу, и поэтому они больше старались меня напоить. Едва моя кружка пустела, кто-нибудь тут же наполнял ее, произносил тост за Макса и настаивал при этом, что из уважения к герою пить надо непременно до дна. Я с готовностью повиновался, и пиво с каждым разом все легче заливалось мне в глотку. Позабыв обо всем на свете, кроме объединявшей всех нас радости, я вдохновенно хлопал в ладоши и подпевал хоровым застольным песням.

Через час мне захотелось отлить. Я выкарабкался из-за стола и, пошатываясь, неверной походкой пошел в туалет. Только-толь- ко я расстегнул штаны и приступил к делу, рядом со мной у желоба-писсуара пристроился незнакомый мне пьяный болельщик.

– Мощный бой, скажи? – обратился он ко мне.

– Ja, – ответил я.

– Здорово негр огреб, будет теперь знать.

– Да, неплохо ему досталось.

– Жалко, сразу после негра Макс не навалял какому-нибудь, например, цыгану. Или, еще лучше, еврею! Чтобы за раз все ублюдочные расы на место поставить. Скажи?

Но тут я вдруг сообразил, что впервые в жизни не прячу от постороннего взгляда свой обрезанный член. С перепугу у меня свело внутренности, как от умелого удара в живот. Я торопливо запихнул член обратно в штаны, но справиться с неподатливыми пуговицами ширинки не успел – меня вывернуло прямо на стену и в протянувшийся во всю ее длину писсуар.

– Scheisse! – воскликнул парень, отпрыгнув назад, чтобы не попасть под брызги.

Я оперся рукой о стену и решил было, что все позади. Но ошибся: мгновение спустя меня снова стошнило – на этот раз рвота угодила мне на рубашку и на пол туалета.

– Эй, приятель, ты как? – спросил невольный свидетель моих конвульсий, отходя на всякий случай подальше.

– Нормально, – пробормотал я в ответ.

Совершив некоторое усилие, я сумел оторваться от стены. Когда ко мне вернулась способность худо-бедно соображать, я понял, что не помню, успел ли спрятать член и застегнуться. Я пощупал ширинку: она была застегнута только наполовину, но наружу ничего лишнего не торчало. Вокруг нее было мокро, из чего я заключил, что впопыхах обмочил штаны. В следующее мгновение у меня подкосились ноги, и я повалился на пол. Стены, потолок, лоток писсуара – все полетело кувырком, а потом погрузилось в непроглядную тьму.

Придя в себя, я не сразу понял, где нахожусь. Главное, я не валялся на полу в туалете, где, как мне смутно помнилось, я потерял сознание. Когда наконец получилось сфокусировать взгляд, до меня дошло, что я лежу на кушетке в раздевалке Берлинского боксерского клуба.

Через какое-то время в раздевалке появился Неблих. Он принес несколько складных стульев, в сложенном виде составил их у дальней стены, и, заметив, что я открыл глаза, ехидно меня поприветствовал:

– До-до-доброе утро, герр Штерн!

Я попытался было сесть, но не удержал тяжеленной, словно налитой свинцом головы и упал обратно на спину. Меня отчаянно мутило. В горле, в носу и во рту стояла кислая вонь.

– Который час? – спросил я.

– Около десяти.

На полу рядом с кушеткой кучей валялись мои перепачканные вещи, в том числе нижнее белье. Я быстро ощупал себя и понял, что под простыней я совершенно голый.

– Это ты меня сюда притащил?

– Я. Идти ты был не в со-со-состоянии.

– А раздел… в смысле, как я оказался без одежды и на этой кушетке?

– Я был тебе вместо ма-ма-мамочки, – засмеялся Неблих. – Только разве что ко-ко-колыбельную не спел. И на ночь не по-по-поцеловал. – Он заметил, с каким выражением я смотрю на свою сваленную на полу одежду. – Ты был ве-ве-весь в рвоте и к тому же об-об-обмочился. Короче, выступил не лучшим образом.

По поведению Неблиха невозможно было понять, заметил он, что я обрезан, или нет. Даже если заметил, виду он не подавал и продолжал себе расставлять вдоль стенки складные стулья. Закончив со стульями, Неблих достал из своего шкафчика старую фуфайку и тренировочные рейтузы.

– Держи. Наряд ве-ве-великоват, но так от тебя хотя бы сортиром во-во-вонять не будет, – сказал он и вышел из раздевалки.

Я быстренько натянул штаны, относительно надежно спрятав в них свою тайну.

 

Какой Макс – настоящий?

На родину Макс возвращался национальным героем. Через океан он путешествовал на дирижабле «Гинденбург», самом большом летательном аппарате в мире, гордости воздушного флота нацистской Германии. На летном поле во Франкфурте Макса встречала многотысячная толпа, радиостанции вели прямой репортаж о его прибытии. Все без исключения газеты и журналы страны публиковали портреты Макса и описания выигранного им исторического поединка. Его лицо и автограф в считанные дни украсили всевозможные товары, продававшиеся в разных странах Европы, – от его любимого сорта миндаля до воротничков и машинного масла. Макс выкупил права на прокат в Германии фильма про свой бой с Луисом, который триумфально, с рекордными сборами прошел по всей стране под названием «Победа Шмелинга – победа Германии».

Первым зрителем фильма стал сам Гитлер. Он, не отрываясь, посмотрел картину от начала до конца, бурно реагируя на каждый удачный удар Макса, который во время сеанса сидел на соседнем с ним кресле. Все члены нацистской верхушки набивались к Максу в друзья, и он, по всей видимости, охотно принимал их дружбу. В газетных отделах светской хроники то и дело появлялись проиллюстрированные снимками заметки о том, как Анни с Максом совершенно по-свойски ужинали то с Гитлером, то с четой Геббельсов.

Нацистская пресса изо всех сил внушала читателям, что победа Макса доказывает превосходство арийской расы. Спортивные журналисты и авторы карикатур изображали Луиса или трусом, или дикарем, а Макса – великим и благородным тевтонским воином. Макс даже написал предисловие к книге некого Людвига Хайманна «Немцы чают славы, а не денег: бокс как расовая проблема». Экземпляр этой книжки попался мне в раздевалке Берлинского боксерского клуба. Я открыл ее наугад и прочитал первый попавшийся кусок:

Трусоватые по своей природе, евреи не слишком стремятся в боксеры, зато наперебой лезут в промоутеры и импресарио. В этих амплуа находят применение их природные задатки мошенников и деляг.

Эти слова возмутили меня даже больше, чем обычная нацистская пропаганда. Ведь любой, кто серьезно интересуется боксом, прекрасно знал, что среди боксеров-профессионалов полно евреев. Главная мысль Хайманна заключалась в том, что истинные германцы добывают себе на ринге честь и славу, а евреи, как и представители прочих неполноценных народов, дерутся исключительно ради заработка. В предисловии Макс сделал несколько дежурных комплиментов автору и призвал немецких юношей активнее заниматься боксом. Про антисемитские рассуждения Хайманна Макс не упомянул ни словом, однако своим предисловием он, бесспорно, поддержал их распространение.

Я так зачитался, что не заметил, как в раздевалке появился Йохан.

– Можешь взять почитать, – сказал он, напугав меня до полусмерти.

– Что? – спросил я, торопливо захлопнув и отложив в сторону книгу.

– Книжку, – сказал он. – Она моя. Если хочешь, бери.

Я не ожидал, что хозяином книги окажется Йохан – откуда мне было знать, что он тоже нацист? Моим первым порывом было сказать, что, мол, спасибо, не хочу. Но Йохану могло показаться подозрительным: как это так, меня не заинтересовала книжка про бокс.

– С удовольствием, – сказал я и снова взял книгу.

– Но только, по-моему, читать ее – только зря время тратить, – сказал Йохан. – Я думал, она про стратегию и тактику боя, а оказалось, там одна нацистская пропаганда. Вот если бы рефери позволил ею противника огреть – тогда бы от нее хоть какой-то толк был.

Йохан хохотнул собственной шутке, закончил переодеваться и пошел в зал. Мне, с одной стороны, приятно было узнать, что Йохан все-таки не подался в нацисты. С другой, книжка навеяла новые неприятные мысли о Максе. Я взял ее домой и за ночь прочел от корки до корки. С каждой перевернутой страницей во мне крепла злость – и решимость когда-нибудь своим примером доказать, что еврей запросто может стать чемпионом Германии по боксу.

Знаменитость национального масштаба, Макс был повсюду нарасхват, поэтому времени на тренировки в Берлинском боксерском клубе у него не оставалось. Я очень давно его не видел и даже начал подозревать, что с нашей первой встречи он успел сильно измениться. Что, если, окруженный вниманием Гитлера и Геббельса, Макс превратился в стопроцентного нациста? Или же он все-таки остался тем прежним Максом, который дружил с моим отцом? Максом, который позировал запрещенным художникам-авангардистам. У которого был импресарио-еврей. Который когда-то сказал, что на ринге все равны независимо от национальности и цвета кожи.

Каким же был Макс на самом деле? Я со страхом думал о том, что будет, когда он снова появится в клубе. Вдруг он откажется тренировать меня, потому что ему известно, что я еврей? Публично разоблачит и заставит покинуть клуб? Или, может быть, мы больше никогда его в клубе не увидим, потому что и клуб, и мы все для него – давно пройденный этап.

Тем летом в Берлине прошли Олимпийские игры. За несколько недель до их начала власти постарались ликвидировать все видимые признаки государственного антисемитизма. Случаев насилия в отношении евреев стало меньше, вместо антисемитских пропагандистских плакатов по городу развесили рекламу грядущей Олимпиады. С дверей ресторанов и гостиниц исчезли таблички «Евреям вход запрещен». В результате иностранным журналистам, которые съехались в Берлин освещать игры, практически не попадалось на глаза свидетельств того, что на самом деле происходит в стране.

В газетах тем временем по-прежнему изо дня в день появлялись фотографии Макса в компании привечавших его высокопоставленных национал-социалистов. В моем представлении все это выглядело так, будто Макс и город Берлин движутся в двух прямо противоположных направлениях: немецкая столица стыдливо скрывала все, что могло уличить ее в расизме и антисемитизме, тогда как Макс уже открыто демонстрировал свои нацистские симпатии.

Во время Олимпиады на спортивных страницах берлинских газет Макса потеснили герои немецкой сборной: гимнасты Альфред Шварцман и Конрад Фрей, завоевавшие по три золотые медали каждый, и легкоатлет Лутц Лонг. Лонг завоевал серебряную медаль в прыжках в длину, но больше всего прославился тем, что помог своему сопернику Джесси Оуэнсу, негру из штата Алабама. Когда Оуэнсу из-за заступа не засчитали две первые попытки, Лонг посоветовал американцу начинать разбег на шаг дальше от прыжковой ямы. Тот последовал совету и выиграл золото.

Гитлер рассчитывал, что олимпийские соревнования – так же как бой между Шмелингом и Луисом – подтвердят превосходство арийской расы. Но расчеты фюрера не оправдались. Джесси Оуэнс стал четырехкратным чемпионом берлинских Игр, победив в прыжке в длину, в беге на 100 и на 200 метров и в эстафете 4 по 100 метров. Гитлер, лично поздравлявший всех победителей, Оуэнса поздравлять отказался и покинул стадион до начала церемонии награждения. И тем не менее немецким спортивным журналистам пришлось восторгаться достижениями негра, Оуэнса повсюду встречали как знаменитость, болельщики не давали ему прохода, требовали автографы и пытались с ним сфотографироваться.

За день для окончания Олимпиады к нам в галерею доставили толстый конверт. Он был адресован моему отцу, отправителем значился Макс. Что было в конверте, оставалось только гадать. Сгорая от нетерпения, я дождался, пока отец его вскроет, – там оказались два билета на Олимпийские игры и короткая записка:

«Дорогой Зиг, – прочел отец вслух. – Я подумал, отчего бы вам с Карлом не посмотреть соревнования последнего дня, а потом – церемонию закрытия. Места хорошие, поболейте с них за Германию. С наилучшими пожеланиями, Макс».

У меня бешено заколотилось сердце. Болеть или не болеть за Германию – это мы еще посмотрим, но пойти на стадион мне хотелось до смерти. Прислав билеты, Макс мгновенно вернул себе прежнее мое расположение. Отец тем временем задумчиво переводил взгляд с записки на билеты и обратно.

– Билеты. Красота. Именно они нам сейчас нужнее всего, – сказал он с горькой усмешкой, но его тут же, судя по выражению лица, посетила счастливая мысль. С билетами в руках он подошел к телефону и назвал девушке какой-то берлинский номер. – Guten Tag, герр Рольф. Это Зиг Штерн. – Пауза. – Действительно, давненько. Но послушайте, в моем распоряжении только что оказались два билета на Олимпийские игры. На завтра, на отличные места. Я подумал, вдруг вы захотите их купить. – Пауза. – Да-да, места просто потрясающие. – Пауза. – Мне самому они обошлись в два номинала. Если вас, например, не затруднит добавить процентов двадцать к тому, что уплатил я, думаю, мы могли бы договориться. – Пауза. – Wunderbar! Мой сын Карл сейчас же вам их принесет.

Я, стиснув зубы, наблюдал, как отец кладет билеты – мои билеты! – в чистый конверт и пишет на нем адрес. У меня в голове не укладывалось: как это так, он забрал мои билеты и, как ни в чем не бывало, кому-то их продал! Он что, не понимает, как много для меня – как и для любого – значит Олимпиада?

– На, отнеси герру Рольфу. И не забудь получить с него деньги.

Отец протянул мне конверт, но я его брать не стал.

– Это были мои билеты…

– Что? – нахмурился отец.

– Макс же написал…

– Может, ты думаешь, что билеты вкуснее и сытнее, чем хлеб? – взвился отец. – Сам-то хорошо устроился – знай себе кулаками на ринге машешь да картинки калякаешь вместо того, чтобы пойти деньги зарабатывать. А нам, между прочим, надо на что-то жить. Купить на всю семью еды намного важнее, чем тебе посмотреть, как бездельники в трусах носятся вокруг стадиона. Ты это понимаешь, Карл?

Я молчал.

– Ты это понимаешь? – Отец уже чуть не кричал.

– Да, понимаю, – буркнул я.

– Вот и отлично. Ступай.

Он сунул мне в руку конверт, отвернулся и занялся чем-то за письменным столом.

В первый момент я вознамерился ослушаться отца и пойти на соревнования, позвав с собой Неблиха. Но потом, как ни хотелось мне посмотреть на выступления олимпийцев, все-таки решил, что в нашем отчаянном положении делать этого не стоит. Мы всей семьей теснились в одной разгороженной простынями комнате и питались с каждым днем все хуже и хуже. Отец был действительно прав: билетами не наешься. Поэтому, невзирая на боль и разочарование, я отнес эти чертовы бумажки герру Рольфу.

 

Прощай, Кроха

Через неделю после окончания Олимпиады в витрины ресторанов и лавок вернулись таблички «Евреям вход запрещен», на газетных прилавках снова появился «Штурмовик» и другие оголтелые пропагандистские издания.

Я по-прежнему много и упорно тренировался, но каждый день выкраивал время на рисование. Обычно я садился за стол поздно вечером, покончив с делами и домашним заданием, и при свете свечи рисовал до тех пор, пока пальцы сами собой не разжимались от усталости.

Как-то раз у меня закончились черные чернила, и я зашел купить их в магазин герра Грюнберга, где не был уже несколько месяцев. Магазин было не узнать. Полки, когда-то ломившиеся от товара, опустели и покрылись пылью, из всего разнообразия товаров остались лишь несколько разновидностей блокнотов, немного кисточек и перьев.

Герр Грюнберг понуро сидел за прилавком и читал книгу на древнееврейском языке. Возле него на прилавке стояла корзина зеленых яблок и большая деревянная миска с куриными яйцами с коричневой скорлупой. В прежние времена герр Грюнберг вскакивал навстречу каждому покупателю, а меня, похоже, вовсе не заметил.

– Герр Грюнберг? – осторожно позвал я.

Он оторвался от книги и посмотрел в мою сторону рассеянным, остановившимся взглядом. Только наконец узнав меня, он посветлел лицом и медленно поднялся на ноги.

– Guten Morgen, Карл. Очень рад тебя видеть, – сказал он, пожимая мне руку. Его рука была холодной и слабой. – Давно я тебя не видал. Как дела у твоих родителей?

– У них все в порядке.

– Это хорошо. Передай им от меня привет.

– Обязательно передам.

– Ты рисования не бросил?

– Нет.

– Все еще хочешь стать карикатуристом?

– Да.

– Хорошо. Чем больше будет веселых картинок, тем лучше. А я что могу тебе предложить?

– Я хотел купить черных чернил.

– Тебе повезло. Чернила – из того немногого, что у меня еще осталось.

Он вышел из-за прилавка и подошел к ближайшей полке. Раньше она была уставлена плотными рядами бутылочек самых разных размеров и цветов. Сейчас на ней оставались два жалких пузырька.

– Тебе сколько нужно?

На самом деле я планировал купить несколько пузырьков, но мне вдруг стало совестно забирать у герра Грюнберга последнее.

– Вообще-то два. Но тогда у вас ни одного не останется.

– Не говори ерунду. Для того они тут и стоят, чтобы их купили.

– А вы сможете достать еще?

– Кто знает? – Он пожал плечами. – Из-за новых законов прежние поставщики не могут вести дела с евреями. Кое-что пока удается доставать, в основном через еврейские фирмы, но ведь и у них сейчас большие проблемы с поставками.

Он отнес пузырьки на прилавок и положил в маленький бумажный пакет. Я протянул ему деньги.

– Не хочешь купить яблоко? Или несколько яичек? Они свежие, только-только из деревни, от моего двоюродного брата.

Я видел, как износился его пиджак. С какой плохо скрываемой надеждой смотрели на меня его потускневшие, слезящиеся глаза.

– Да-да. Дайте мне, пожалуйста, одно яблоко.

– А еще одно для сестренки? Я же не дорого прошу – пфенниг за штуку.

Не то чтобы у меня были лишние деньги, но герру Грюнбергу этот второй пфенниг был явно нужнее, чем мне.

– Хорошо, возьму два, – сказал я и выбрал второе яблоко.

Обстановка магазина напомнила мне о Грете и том, как мы с ней здесь целовались. Я носил с собой в кармане подаренную ею подвеску в виде клевера и по-прежнему надеялся, что рано или поздно мы с ней будем вместе. Я хотел было спросить у герра Грюнберга, не заходила ли к нему Грета, но делать этого не стал. Он был так глубоко погружен в себя и настолько отрешен от происходящего вокруг, что, даже если бы она побывала в магазине, он бы этого, скорее всего, не запомнил.

Я уже собрался идти, когда герр Грюнберг положил руки мне на голову и с закрытыми глазами негромко пропел короткую молитву на древнееврейском. Сначала мне было неловко, но непонятные слова и простая мелодия подействовали на меня успокаивающе. У самого герра Грюнберга постепенно разгладились морщины на лбу, на губах заиграла улыбка, как будто слова молитвы несли ему утешение и даже, возможно, придавали сил.

Закончив, он открыл глаза и сказал:

– Это была Тфилат ха-Дерех, Дорожная молитва. Будь осторожнее на улице, Карл.

В галере, когда я туда вернулся, царила непривычная тишина. Обычно я уже с порога нашего тесного жилища знал не только, кто сейчас дома, но и кто чем занимается. Я позвал, но никто не ответил. Мне нужно было в туалет, который был у нас совмещен с ванной, но дверь туда оказалась заперта изнутри. Я постучал. Тишина. Тогда я постучал еще, погромче.

– Эй, кто там? – крикнул я.

– Я, Карл. Я принимаю ванну, – наконец ответила мне мама.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, прекрасно.

Судя по голосу, это было не совсем так. Он казался усталым и неуверенным и словно бы доносился издалека. Я еще подождал под дверью, но, сколько ни прислушивался, расслышал только тихий всплеск – это мама пошевелилась в ванне.

С мыслью о том, что минут через десять надо будет постучаться еще раз, я направился к себе в подвал. Но за простынями-занавесками кто-то заплаканно шмыгнул носом.

– Хильди?

– Уходи.

– Я принес тебе яблоко.

– Не нужно мне яблока.

– Что-то случилось?

– Я сказала – уходи! Не хочу никого видеть.

Я заглянул за занавеску: Хильди растянулась на кровати, лицом в подушку. Рядом лежал раскрытый дневник. Услышав, что я не ушел, она поднялась на локте, захлопнула дневник и недобро посмотрела на меня сквозь очки.

– Я же сказала – уходи! Можно мне хоть иногда побыть одной?

– С мамой все в порядке?

– А сам как думаешь? Когда последний раз с ней все было в порядке?

– Ее что-то расстроило?

– Не знаю. Когда я пришла, она уже была в ванной. А теперь, пожалуйста, иди.

Тут я обратил внимание, что в комнате у Хильди отчетливо пахнет тухлыми яйцами, и осмотрелся по сторонам. На полу у кровати лежало ее пальто, обильно вымазанное липкой желтоватой жижей.

– Что с твоим пальто?

– Меня расстреляли в тире.

– В каком еще тире?

– Мальчишки из гитлерюгенда поджидали нас после уроков. Когда мы вышли из школы, они стали кидать в нас тухлые яйца и кричать, что, кто первый попадет в жидовку, тот выиграл.

– А что учителя?

– Они больше нашего напугались. Сказали только, чтобы мы бежали быстрее и берегли головы.

– Это ужасно, Кроха.

– Что «ужасно»? Да ты вообще не знаешь, каково это – когда всем сразу видно, что ты еврей.

– Мне тоже непросто приходится.

– Ты – другое дело. Тебя от немца не отличишь. А у меня нос, волосы, кожа – все еврейское!

– Ладно, детка, не все так плохо. Давай лучше я почитаю тебе про Кроху и Воробья. Ты же любишь. «Сдается мне, нас ждут приключения…» – начал я с надеждой, что она подхватит боевой клич.

– Тебе самому эти Кроха и Воробей еще не надоели? Это же для малышей. А мне, Карл, уже одиннадцать. Я уже, чтобы ты знал, не малыш. Но почему-то никто из вас этого не замечает.

Она была совершенно права. За последние несколько месяцев Хильди из маленького ребенка незаметно превратилась в почти что подростка. Щеки у нее опали, ноги и руки стали длинными и худыми, как у меня. Еще немного, и в ее детском облике начнут проступать женские черты.

– Я замечаю, – соврал я, сел рядом и тронул ее за плечо.

Она раздраженно отдернулась.

– Не ври. Ты ничего не замечаешь, кроме себя самого и своего дурацкого бокса.

– Это неправда…

– Помнишь, что за день был вчера?

– Вчера была среда. Какое отношение это имеет…

– Вчера был мой день рожденья.

У меня сжалось сердце. Как же мы могли забыть? Меня разобрала злость на себя самого и еще сильнее – на родителей. Так нельзя. Она же ребенок.

– Ой, Кроха, прости.

– Ничего, ничего.

– Давай устроим праздник…

– Не нужны мне ваши дурацкие праздники.

– Но Хильди…

– Мне вообще ничего не нужно. Только побыть в одиночестве. А здесь это невозможно.

– Если хочешь, можешь спуститься в подвал. Там ты будешь одна.

– Я не хочу в подвал, не хочу в идиотский закуток из простыней. Хочу жить в нашей старой квартире. И чтобы всё снова стало как раньше.

Она заплакала.

– Хильди, перестань, все в порядке…

Она вскочила с кровати.

– Ничего не в порядке. Карл! Я это отлично понимаю. И ты тоже понимаешь. И мама, и папа. Все это понимают.

Она бросилась прочь из комнаты и дальше, к входной двери.

– Хильди, постой! – крикнул я и побежал за ней.

Но было поздно: когда я выскочил на улицу, ее уже и след простыл.

Я вернулся в комнату Хильди. На столике у кровати, как и раньше, сидел Герр Морковка, но почти все остальные игрушки и детские штучки, наполнявшие ее прежнюю комнату, куда-то подевались. В этой комнате вообще было мало вещей, по которым можно было судить о ее обитателе. Я сел на кровать и, понимая, что делать этого, в общем-то, не стоит, раскрыл дневник. Его заполняли короткие стихотворения и мысли о жизни нашей семьи. Все вместе они складывались в рассказ о грусти и одиночестве, которые все сильнее одолевали Хильди. Одной из последних записей было стихотворение:

Лысая

Я закрыл дневник и бережно положил его обратно на кровать. До сих пор я даже приблизительно не догадывался, с какой непроходящей болью живет Хильди, как отвратительна самой себе она бывает. А еще меня поразило, какие зрелые и выразительные вещи она сочиняет. Сразу понятно, что пишет не маленький ребенок, а юный, по-настоящему талантливый автор. Кроху с Воробьем она, без всякого сомнения, давно переросла. В тот раз я впервые заметил, что с ее книжных полок куда-то подевалась коллекция комиксов с приключениями любимых героев. Но не могла же она в самом деле взять и выбросить их. Я проверил все ящики комода – там комиксов тоже не было. Только заглянув под кровать, я обнаружил их спрятанными под старыми свитерами и облегченно вздохнул: значит, в нынешней Хильди все-таки остается что-то от той, прежней маленькой девочки.

Я уложил свитера обратно на комиксы, подобрал с пола ее шерстяное пальто и отнес на нашу импровизированную кухню. Я долго тер его щеткой, которую то и дело споласкивал в ведре с водой. Яйца отчищались плохо, потому что часть жижи успела глубоко впитаться в шерстяную ткань и там, в ее толще, засохнуть. Управившись, как мог, я отнес пальто в комнату Хильди и положил на кровать.

Потом я подошел к ванной и постучал.

– Мама? Мама, у тебя все в порядке?

– Да, Карл, – еле слышно ответила она.

Я хотел рассказать маме про Хильди, но, судя по голосу, ей и так было не по себе. Мой рассказ мог окончательно выбить ее из колеи, поэтому я молча спустился к себе в подвал, по-прежнему злой на себя и на родителей.

В подвале я, стащив с себя рубашку, начал делать приседания и приседал до тех пор, пока не заболел пресс. Тогда я перешел к отжиманиям. Не знаю, сколько отжиманий я сделал. Я продолжал отжиматься, даже невзирая на то, что мышцы рук, плеч и груди дрожали от напряжения. Но потом онемевшие от боли руки подогнулись, я растянулся на полу и, совершенно измотанный, какое-то время лежал, прижавшись щекой к прохладным доскам пола.

Потом, собравшись с силами, я поднялся на ноги и посмотрелся в зеркало, которое собственноручно повесил на стенку возле кровати. Глядя на себя в зеркале, я впервые осознал, как сильно мое телосложение изменилось за последние несколько лет. Плечи стали шире и округлее, рельефные бицепсы и предплечья украсил узор вздутых вен, грудь и живот, словно панцирем, прикрывал не слишком толстый, но прочный слой мускулов. Глаза, смотревшие раньше загнанно и испуганно, выражали теперь непреклонную решимость. Даже прыщи прошли без следа. Но несмотря на избыток физической силы, я еще никогда не ощущал себя таким беспомощным от того, что не мог высушить слезы моей сестры.

Тем вечером я открыл пузырек купленных у герра Грюнберга чернил и попытался нарисовать историю про Кроху и Воробья, которая хоть немного порадовала бы Хильди. Но какие бы сюжеты я ни придумывал, все казались мне глупыми, избитыми и несмешными. Сколько бы ни брался за перо, каждый раз выходила никому уже больше не нужная ерунда.

 

Юношеское первенство Берлина по боксу 1937 года

– Отлично. На-на-наподдай еще. – Неблих придерживал рукой тяжелую грушу, а я, покряхтывая от напряжения, что было сил молотил по ней кулаками. Каждый свирепый апперкот отдавался болью в запястьях. – Те-те-теперь попробуй джебами.

Я переключился на джебы: левой, левой, правой, левой, левой, правой. А потом в другой очередности: правой, правой, левой, правой, правой, левой. Я бил снова и снова – пока не почувствовал, что у меня вот-вот отвалятся кулаки.

Тем временем к нам подошел Воржик. Он встал рядом с Неблихом, дожидаясь, пока мы закончим.

– Хорошо, за-за-заканчивай, – сказал мне Неблих.

Напоследок я пробил джеб слева и жесткий кросс справа. Груша потом долго раскачивалась после моего завершающего удара.

– Ты сегодня от-от-отлично выложился, – сказал Неблих, протягивая мне бутылку с водой.

– А придется выложиться еще больше, – сказал Воржик. – У тебя скоро соревнования.

– Соревнования?

– Ну да. Ты же, кажется, хотел выступить на юношеском первенстве?

В радостном недоумении я уставился на Неблиха: мне это точно не послышалось? Неблих улыбнулся и кивнул головой.

– Мы тебя на него заявили, – сказал Воржик.

Я рассмеялся и обнял Неблиха.

– Рано радуешься, Скелетик, – сказал Воржик. – Тебе придется драться с лучшими из лучших. Так что особо не расслабляйся.

– Я вас не подведу, – пообещал я и протянул Воржику руку. Он мне ее крепко пожал.

Из-за того, что Берлинский боксерский клуб считался исключительно взрослым, я участвовал в соревнованиях гораздо реже большинства моих ровесников. Но зато не потерпел в официальных турнирах ни одного поражения. На двухдневном Юношеском первенстве Берлина выступали лучшие в городе боксеры моложе восемнадцати лет. Именно ради участия в таком первенстве я и тренировался целых три года.

Бои проходили в Гессенском спортивном центре, расположенном в северной части города. Организаторы турнира рассчитывали, что Макс согласится стать его президентом, почетным конферансье или главным судьей, но он был слишком занят – слишком много времени отнимали у него дружба с влиятельнейшими национал-социалистами и хлопоты по организации чемпионского боя с Джимми Брэддоком. Хотя Макс и победил Джо Луиса, американские промоутеры хотели выпустить против Брэддока свою, американскую звезду. Немецкие спортивные журналисты рвали и метали, писали, что американцы не хотят, чтобы чемпионский пояс отправился в Германию. Макс много раз ездил на переговоры в Америку и уже почти целый год не показывался в Берлинском боксерском клубе.

За несколько дней до турнира я поинтересовался у Воржика, не беспокоит ли его, что Макс больше не приходит в его клуб. Воржик пожал плечами:

– Макс появляется и исчезает, когда ему заблагорассудится. Так всегда было и будет. Запомни, Скелетик, для Макса нет в жизни ничего важнее его самого. Иногда мне кажется, что именно благодаря этому он стал великим боксером. Но поэтому же на него никогда нельзя было положиться.

До сих пор ни от Воржика, ни от других членов клуба я не слышал хоть сколько-нибудь неодобрительных высказываний в адрес Макса. Сказанное же сейчас Воржиком живо перекликалось с моими усилиями понять, почему Макс так легко появляется в моей жизни и исчезает из нее, напрашиваясь на сравнение с бантиком на веревочке, которым дразнят котенка, чтобы в последний момент выхватить у него из-под носа.

В отличие от небольших залов, где мне случалось выступать до сих пор, Гессенский спортивный клуб оказался настоящим крытым стадионом с трибунами на несколько тысяч зрителей. Гул наполнявшей его разгоряченной толпы был слышен даже на улице. Когда мы с Неблихом и Воржиком вступили под его своды, у меня участился пульс и вспотели ладони. Центральное место в зале занимал помост с рингом, вокруг него выстроились несколько рядов складных стульев, а дальше круто поднимались вверх смонтированные на металлическом каркасе трибуны. На ринге шел бой, за ним наблюдали больше тысячи шумных болельщиков. Одни поддерживали своего боксера криками, другие громко и напористо отбивали ритм ногами по доскам настила. Когда мы шли по проходу между трибунами, деревянный пол у нас под ногами ходил ходуном от дружного зрительского топота. Едва мое сердце подстроилось под этот ритм, нам во всей красе предстал ринг, залитый светом шести свисавших из-под потолка громадных прожекторов, похожих на половинки выеденной яичной скорлупы.

Подавляющее большинство мальчишек на трибунах были в форме гитлерюгенда. Среди них тут и там группками сидели взрослые – судя по всему, отцы и старшие братья спортсменов, – также облаченные в разного рода униформу. В самом начале наших тренировок Макс посоветовал мне не обращать внимания на болельщиков. «В Америке зрители болеют против меня. Они кричат мне всякие гадости и даже плюются, когда я выхожу на ринг или иду в раздевалку, но для меня их как бы не существует. Запомни, на ринге у тебя только один противник, трибуны не в счет. Если станешь думать еще и о них – тебе конец. Во враждебный шум я стараюсь не вслушиваться, а его энергию вкладываю в собственные удары».

В расположенной позади трибун раздевалке переодевались перед выходом на ринг несколько мальчишек. Я по привычке ловко, так что никто ничего не заметил, натянул боксерские трусы и сунул на счастье в носок подаренную Гретой подвеску-клевер.

Пока Неблих бинтовал мне кисти рук и шнуровал перчатки, Воржик, с неизменной потухшей сигарой во рту, давал мне советы по технике и тактике предстоящего боя.

– После джеба правой не забывай возвращать руку в исходное положение. А то ты слишком надолго раскрываешься.

– Хорошо, – сказал я.

– Когда атакуешь, старайся сразу зажать противника в угол. Чтобы ему, когда начнет сдавать, некуда было уйти.

– Я всегда так делаю.

– И не полагайся на одни только джебы. С таким размахом, как у тебя, они, конечно, штука полезная. Но другие удары тоже надо использовать. Противники у тебя будут сильные, таких чем быстрее вырубишь, тем лучше.

– Ты мне это уже сто раз говорил.

– И еще сто раз скажу. – Воржик презрительно сплюнул. – Вы, боксеры, тупее обезьян. Ни с первого, ни с десятого раза ни черта не понимаете.

Хотя я и отвечал Воржику с некоторым раздражением, меня здорово подбадривало то, как он расхаживал взад-вперед, повторяя давно известные вещи.

Неблих закончил шнуровать перчатки и вопросительно посмотрел на Воржика.

– По-по-пора?

Воржик кивнул. Неблих полез в сумку и вытащил из нее новенький, аккуратно сложенный шелковый халат – ярко-синий, с белой отделкой, точно такой, какие носят профессиональные боксеры. Неблих развернул халат и показал надпись «Берлинский боксерский клуб», вышитую здоровенными белыми буквами на спине. Я давно хотел обзавестись халатом для выхода на ринг, но у родителей денег просить не мог. Собственно говоря, я уже несколько лет не получал осмысленных подарков, если не считать подаренных все тем же Воржиком боксерских перчаток. Такого халата я не видел ни на ком в нашем зале, значит, Воржик заказал его специально для меня. У меня на глаза навернулись слезы, к горлу подступил ком.

– Danke, – с трудом проговорил я. – Вам обоим спасибо.

Неблих в ответ улыбнулся, а Воржик сказал небрежно:

– Было бы, Скелетик, о чем говорить. Просто я подумываю расширить дело, хочу начать с молодежью работать. А тут такой случай себе рекламу сделать. Ну да ладно, идем.

Воржик похлопал меня по спине, Неблих накинул мне на плечи халат, и мы втроем пошли на взвешивание. Взвешивали боксеров у стола регистрации, большую часть которого занимала турнирная таблица. Первенство проводилось по кубковой системе: проигравшие сразу выбывали из соревнований, а победители встречались между собой в следующем круге. Все участники были разделены на две большие группы, а внутри групп разбиты на пары. Мне в первом круге предстояло драться с парнем по фамилии Майсснер.

Среди прочих в одной со мной группе выступал Герц Динер. При виде его имени я вздрогнул, как от удара током. Он должен был выйти на ринг вскоре после меня, и в случае, если мы оба выиграем свои первые бои, во втором круге нам предстояло драться друг с другом. При мысли об этом меня накрыл шквал противоречивых чувств. Первым делом меня обуял страх разоблачения. Я испуганно гадал, заявит или нет Герц о том, что я еврей? Нападет ли на меня «Волчья стая», как нападала раньше? Но сильнее страха было жгучее желание отомстить. Неужели мне наконец выпал случай в честном бою расквитаться с заклятым врагом? Во многом именно побои и унижения, понесенные от Герца с «Волчьей стаей», побудили меня посвятить несколько лет усердным тренировкам. Все эти годы мне приходилось выискивать способы хоть как-то выместить досаду. А теперь я больше всего на свете хотел заехать Герцу прямо по наглой арийской морде.

Мой первый противник, Майсснер, оказался медлительным грузным парнем с пухлыми руками и плечами. Взбудораженный мыслью о, возможно, предстоящем мне поединке с Герцем, я очертя голову бросился в атаку, чтобы как можно скорее измотать противника и закончить бой. Второпях, однако, я забыл об осмотрительности и получил от Майсснера мощный апперкот правой в корпус, который чуть не послал меня в нокдаун. Оправившись от шока, я стал действовать осторожнее: атаковал двумя-тремя джебами и сразу переходил к защите, вынуждая противника больше двигаться.

Сидя в перерыве между раундами в своем углу и выслушивая наставления Воржика, советовавшего замедлить темп боя, я вдруг увидел нечто, от чего у меня по всему телу побежали противные мурашки: в зале появились Герц, Франц, Юлиус и еще несколько парней из «Волчьей стаи». Герц был в боксерских трусах и майке, остальные – в форме гитлерюгенда. Вся компания поднялась на трибуны и расселась в одном из верхних рядов.

Когда ударил гонг, Неблиху, чтобы вывести из ступора, пришлось хорошенько наподдать мне в бок. Во втором раунде я использовал прием, который Макс называл «велосипедные спицы»: не останавливаясь ни на миг, кружил вокруг Майсснера, то и дело обрушивая на него по несколько не слишком мощных, но довольно неприятных ударов. Мало-помалу необходимость безостановочно крутиться на месте начала его раздражать. Он запыхался, удары стали заметно более вялыми. Я кружил вокруг Майсснера около минуты, а когда достаточно его измотал, решительно устремился в атаку и комбинацией жестких ударов правой загнал его в угол ринга. Я нанес Майсснеру с дюжину безответных ударов, но он устоял на ногах. Тут прозвучал гонг, и мы с ним разошлись по своим углам.

Неблих и Воржик поздравляли меня с прекрасно проведенным раундом, а я тем временем с тревогой думал про Герца. Увидев во мне слишком сильного противника, он мог испугаться и, чтобы не пришлось со мной драться, сообщить организаторам, что я еврей. Чтобы мое преимущество не выглядело совсем уж подавляющим, я решил, что в следующем раунде дам Майсснеру набрать несколько очков.

За весь третий раунд я не провел ни одной атаки и позволил Майсснеру заработать какие-то очки. Я даже пропустил несколько не очень опасных ударов. На последней минуте я перешел в глухую оборону, старательно избегал его неуклюжих попыток атаковать и откровенно тянул время до финального гонга. Несмотря на то, что победителем судьи объявили меня, показанный мной уровень явно не должен был напугать Герца.

После боя Воржик недовольно набросился на меня:

– Разве можно так дерьмово драться? Ногами ты работал отвратительно. Пропустил кучу ударов. Еще немного, и он бы дух из тебя вышиб.

Я его покорно слушал, хотя наперед знал все, что он собирается мне сказать.

Спустившись с ринга, мы с Неблихом и Воржиком расположились на трибунах наблюдать за первым боем Герца. Я не видел его уже года два, с тех пор как перешел в другую школу. За это время он заметно подрос и из крепыша-подростка превратился в крупного и сильного юношу. Герц, как и раньше, стригся ежиком, в его лице по-прежнему читалась хорошо знакомая мне жестокость. О том, шепелявит он или нет, оставалось только догадываться. Герц задавал ритм боя, демонстрировал приличное стратегическое чутье и в итоге без особого труда одержал над противником верх, во втором раунде отправив его в нокаут комбинацией из двух джебов и апперкота. Когда судья поднял ему руку и объявил победителем, Герц с самодовольной ухмылкой посмотрел в мою сторону.

Бои второго круга должны были начаться после обеда. Есть я не мог совсем и поэтому просто сидел за столом вместе с Неблихом и Воржиком, а они давали мне наставления относительно предстоящего боя. Я не слышал ни слова из того, что они говорили, – оглушительная пульсация крови у меня в затылке перекрывала все звуки внешнего мира.

Когда перерыв закончился, мы с Герцем вышли на ринг. Участники «Волчьей стаи», рассевшиеся на складных стульях возле самого ринга, нам захлопали и заулюлюкали. И хотя с той поры, когда они использовали меня вместо боксерской груши и ночного горшка, я провел несколько десятков боев, все мои силы и опыт вдруг куда-то исчезли без следа. Взглянув Герцу в глаза, я увидел в них отражение себя прежнего. В оболочку моего повзрослевшего тела водворился тощий и трусливый слабак из прошлого.

Перед тем как стукнуться со мной перчатками, Герц прошипел мне в лицо:

– Сейчас, Мальчик-Писсуар, все увидят, как я урою еврея.

Он ударил меня по перчаткам и принялся пританцовывать на месте. Судя по тому, как он произнес слово «писсуар», Герц по-прежнему чуть-чуть шепелявил. Назвав меня позорным прозвищем, он всколыхнул во мне весь накопленный запас ярости. А его шепелявый выговор внезапно внушил мне уверенность в победе. Ведь на самом деле передо мной был мальчишка, который раньше нападал на меня только скопом со всей «Волчьей стаей». А я с тех пор прошел первоклассную школу у одного из лучших в мире тяжеловесов и провел множество боев, причем в основном не с ровесниками, а со взрослыми мужчинами. Запуганный слабак по прозвищу Мальчик-Писсуар остался далеко в прошлом.

Я обеими руками ударил его по перчаткам и вполголоса сказал:

– Скорее, все увидят, как тебя уроет еврей.

Тут прозвенел гонг, и бой начался.

Первая минута первого раунда ушла у меня на то, чтобы лучше почувствовать особенности боксерской манеры Герца. Он активно перемещался по рингу и четко работал руками. При этом, как я скоро заметил, ритм движения рук и ног немного не совпадал – руки на несколько мгновений отставали от ног. Поэтому я немного заранее видел, когда он собирался атаковать, и успевал поставить защиту и выбрать момент для встречных ударов. Пропустив несколько несильных джебов, вызвавших шумный восторг у «Волчьей стаи», я перешел в наступление.

Для начала я провел несколько комбинаций, действуя в основном левой рукой, чтобы Герц и дальше ожидал ударов слева, а потом ошарашил его жестким правым кроссом в голову. Ощущение того, как его челюсть вминается мне в перчатку, как под силой удара выгибается назад его шея, было прекрасным и неповторимым.

Герц отшатнулся и поднял руки, чтобы защитить лицо. При этом он открыл корпус, по которому я и нанес два сильнейших апперкота. Второй угодил в солнечное сплетение – Герц поперхнулся и сдавленно захрипел, как будто ему перекрыли кислород. После следующего удара – справа в голову – он упал на колени и до гонга, оповестившего о конце раунда, так и не поднялся на ноги.

Для того чтобы добраться до своего угла, Герцу понадобилась помощь тренера. Я проводил его довольным взглядом и направился в угол к Неблиху с Воржиком. Еще по пути я заметил, что Франц с Юлиусом о чем-то оживленно совещаются. Потом, к моему ужасу, Франц встал и подошел к судейскому столу. Там он обратился к пожилому мужчине с густыми седыми бакенбардами – тот, очевидно, был здесь главным. Франц взглядом указал на меня, пожилой мужчина проследил за его взглядом и с озабоченным видом кивнул. Затем он поднялся из-за стола и подошел к нам.

– В чем дело? – спросил Воржик.

– До моего сведения довели, что герр Штерн – еврей. Это правда?

Воржик побледнел, но мгновенно взял себя в руки.

– А при чем тут вообще…

– Это правда, герр Штерн? – перебил его мужчина с бакенбардами.

Все теперь смотрели на меня. Франц, Юлиус и остальные члены «Волчьей стаи» подошли вплотную к рингу, зрители на трибунах недоуменно перешептывались, гадая, в чем причина заминки.

Хотя и не сразу, но я кивнул. Взгляд мужчины сразу посуровел. Он пролез под канатами и, стоя на ринге, обратился к присутствующим:

– Мне стало известно, что Карл Штерн – еврей. – Зрители в ответ затопали и заулюлюкали. Мужчина продолжил: – Правила нашей спортивной ассоциации предписывают неукоснительно исполнять законодательство Рейха. Мы не можем допустить, чтобы в нашем первенстве участвовали представители неполноценной расы. Поэтому я дисквалифицирую герра Штерна.

Толпа восторженно взревела, с трибун понеслись выкрики:

– Пошел вон, грязный ублюдок!

– Прибейте этого жида!

– Выродок поганый!

Члены «Волчьей стаи» начали скандировать:

– Jude, Jude, Jude.

Скоро к ним присоединился весь зал, а еще немного спустя на ринг полетели смятые бумажные стаканы, банановая кожура и огрызки яблок. Герц тем временем тихо сидел в своем углу, уронив голову на грудь. Из моего угла Неблих знаками показывал мне быстрее убираться с ринга. Рядом с ним неподвижно, с абсолютно белым лицом стоял Воржик. Вид у него был такой, будто ему в спину воткнули нож.

Я живо нырнул под канаты и под градом мусора, плевков и ругательств бегом бросился в раздевалку. Неблих за мной не успел: ему в проходе между трибунами преградили путь разъяренные болельщики. В раздевалке я схватил сумку и побежал к выходу из спортивного центра, старательно уворачиваясь от ударов и пинков.

Выскочив на улицу, я сломя голову понесся по тротуару. Назад я не оглядывался, и поэтому не знаю, пытался ли кто-нибудь меня догнать. Километра три, не меньше, я бежал в полную силу. Потом у меня заныли колени и пришлось снизить темп. В парке, где мы встречались с Гретой Хаузер, я остановился перевести дух.

Я стоял, упершись руками в колени, и старался восстановить дыхание, когда меня вдруг пронзило ощущение конца. Случившееся там, на ринге, в один момент свело на нет три года тренировок, режима, одержимости боксом. Поставило крест на мечте о чемпионстве. Но самое страшное – я понял, что никогда больше не переступлю порог Берлинского боксерского клуба. За то, что он имел какие-то дела со мной, евреем, Воржика могли обвинить в нелояльности властям. Впрочем, судя по выражению его лица там, в спортивном центре, теперь Воржик и сам бы не пустил меня в зал. И вообще вдруг окажется, что он на самом деле большая шишка у нацистов. Бокс был моим единственным прибежищем в жизни, и у меня просто в голове не укладывалось, как теперь жить без него.

Пошарив в спортивной сумке, я нашел резиновый мячик, который Макс подарил мне в самом начале наших занятий. Я принялся изо всех мять его в руке, а когда заболели пальцы и побледнела кисть, с размаху зашвырнул его куда подальше. Он один раз отскочил от земли, а потом укатился по траве под дальние деревья. И только в тот миг, когда мячик скрылся из виду, я сообразил, что забыл в раздевалке спортивного центра свой новый халат.

 

Мороженое

На следующий день я проспал допоздна и впервые за три года пропустил утреннюю тренировку. Я спал бы еще, но меня растолкал отец – он хотел, чтобы я отнес посылку новому клиенту, жившему над кафе «Кранцлер» на углу Фридрих-штрассе и Унтер-ден-Линден. Я с огромным трудом заставил себя вылезти из постели, нехотя оделся и отправился по названному отцом адресу.

На Фридрих-штрассе кипела жизнь, толпы людей спешили на работу, посетители наполненных до отказа кафе завтракали и пили утренний кофе. Новый клиент жил на четвертом этаже высокого, десятиэтажного дома без лифта. На лестнице было темно, старые деревянные ступени громко скрипели под ногами. На одной из площадок мне пришлось вжаться в стену, чтобы пропустить спускавшуюся вниз полную пожилую женщину в синем платке на седой голове. Она, как мне показалось, взглянула на меня с любопытством, и я низко опустил голову, чтобы ей труднее было рассмотреть лицо. Когда на четвертом этаже я постучал в дверь, из-за нее мне ответил мужской голос:

– Кто там?

– Посылка.

– Кто-кто?

– Я принес посылку. Печатные…

Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась рука.

– Давай сюда.

Я попытался заглянуть в квартиру, но в темноте там ничего не было видно.

– Мне сказали, сначала деньги.

Рука ненадолго исчезла, а потом появилась – с деньгами.

– Держи.

Я быстро пересчитал бумажки и отдал посылку.

– Иди.

Дверь с грохотом захлопнулась. Я спрятал деньги в потайной кармашек, который мама пришила мне к изнанке брюк, спустился по лестнице и снова очутился на оживленной Фридрих-штрассе. Люди торопились мимо по своим делам, кто-то глазел на витрины, кто-то закусывал за выставленными на тротуар столиками кафе «Кранцлер». При виде супружеской пары, заказавшей на двоих целый «Линцский» торт, у меня громко заурчало в животе. Ничего похожего я не ел уже, наверное, больше года. Родители любили встречаться с друзьями в кофейнях и кондитерских. Но это было давно, а сейчас я даже не мог вспомнить, когда последний раз ел в каком-нибудь заведении в городе.

Не без труда отогнав мысли о вкусной еде, я потащился обратно в галерею, по пути заглядывая от скуки в витрины магазинов и ресторанов. Но у одной витрины мою скуку как рукой сняло: по ту ее сторону, за стойкой кафе-мороженого сидела Грета Хаузер, а рядом с ней – незнакомый мне парень. Перед ними стояло по большой вазе мороженого со взбитыми сливками.

Парень – высокий темно-русый красавец, – судя по тому, какой дорогой шерстяной костюм был на нем надет, происходил из очень состоятельной семьи. Грета показалась мне даже более красивой, чем я ее помнил. Она была в простой белой блузке и юбке в сине-зеленую шотландскую клетку. Слушая спутника, Грета смеялась, длинная белокурая коса покачивалась у нее за спиной. Мне в голову ударил жар, лицо побагровело. Сколько раз она смеялась над моими шутками! Сколько раз во время поцелуя я касался ее косы!

Я нащупал в кармане подвеску в виде клевера и до боли стиснул ее в кулаке. Потом, не долго думая, вошел в кафе-мороженое, направился прямиком к стойке и замер за спиной у Греты.

– Вы что-то хотели? – поинтересовался ее спутник.

Грета, увидев меня, смертельно побледнела.

– Карл?

Я смотрел на нее, не в силах шевельнуться или открыть рот, и от беспомощной злости крепко сжимал кулаки. Парень встал и оказался лицом к лицу со мной.

– Что все это значит? Ты его знаешь?

Я по-прежнему молча смотрел на Грету. Она была готова заплакать, выглядела растерянно и испуганно.

Я протянул руку и разжал кулак над ее мороженым. Из него прямо на пирамидку из взбитых сливок выпала подвеска-клевер.

Грета опустила голову и вперилась взглядом в свои коленки.

– Эй, ты чего творишь? – воскликнул парень и толкнул меня ладонью в грудь.

Я схватил его за запястье и сжал так сильно, что еще немного, и раздался бы хруст костей.

– Не трогай меня, – сказал я тихо, но решительно.

Парень попытался высвободить руку, но я не спешил ее отпускать. Когда я все-таки ослабил хватку, он отшатнулся назад и смахнул со стойки вазу с мороженым. Она с громким звоном разбилась на полу, посетители стали оборачиваться на шум и наблюдать за нашей воинственной возней.

– Да кто ты вообще такой? – с вызовом спросил парень, держась за помятое запястье.

– Спроси у нее.

Я задержал взгляд на Грете в надежде, что она все-таки посмотрит на меня. Но она так и сидела, опустив голову.

Тогда я развернулся и вышел из кафе. На улице я побежал, но ноги слушались плохо. При каждом шаге тротуар уплывал у меня из-под ног, будто все, на что я мог опереться в мире, в буквальном смысле рушилось и рассыпалось в прах.