1. «Брачная политика» Пруссии и России

Из германских дворов, попавших в поле зрения политиков в Петербурге после Семилетней войны, многие не случайно принадлежали к прусской клиентеле, а другие играли все более заметную роль в антигабсбургской политике Фридриха II. Родственные связи представлялись прусскому королю самым удачным средством выстроить свое политическое влияние, и он трижды воспользовался случаем, чтобы оказать самое непосредственное воздействие на выбор невест для российских престолонаследников. Так, в первый раз Фридрих содействовал заключению брака между дочерью цербстского князя принцессой Софией и великим князем Петром Федоровичем, затем он дважды активно участвовал в выборе будущей супруги для сына Екатерины Павла Петровича: и в 1772–1773 годах, когда было решено остановиться на дармштадтской принцессе, и в 1776 году, когда после ее внезапной смерти в Россию приехала невеста – уроженка Вюртемберга.

Каждый из этих трех случаев имел, конечно, свою специфику, однако было между ними и определенное сходство. Во-первых, в каждом из трех браков прусский король стремился к установлению не прямых связей, а только косвенного родства между бранденбургским и российским правящими домами: дома Гольштейн, Гессен-Дармштадт и Вюртемберг уже были связаны через брачные союзы родственными узами с Гогенцоллернами до заключения браков с представителями российского правящего семейства. Во-вторых, Фридрих всякий раз выступал в роли бескорыстного посредника не только по отношению к российским правительницам, но и к правящим домам и землям, к которым принадлежали невесты. Все три этих княжества – в отличие от Ангальта и Брауншвейг-Вольфенбюттеля – ни в коей мере не являлись сателлитами Пруссии, поэтому заключение брака обязывало их сменить политическую ориентацию в ее пользу, ослабляя тем самым другие влияния, в первую очередь – влияние императора. В-третьих, фридриховская модель правления пользовалась высоким авторитетом и в государствах, и в самих семьях, из которых родом были все три принцессы, а король рассматривался как оплот протестантизма в империи. В-четвертых, на момент устройства брака или ранее отец каждой из принцесс состоял на службе в прусской армии, там же начинали свою военную карьеру и братья царских невест из Дармштадта и Вюртемберга, в том числе и наследные принцы. В-пятых, во всех трех случаях политические расчеты Фридриха оправдались далеко не полностью.

В-шестых, он всякий раз был склонен не только расхваливать свои заслуги посредника перед участниками брачной сделки, но и серьезно переоценивать их. Так, императрица Елизавета Петровна решилась на двойную родственную связь с голштинским герцогским домом еще до вмешательства Фридриха, вначале избрав в наследники российского престола внука Петра Великого, а затем дочь Иоганны Елизаветы – в его супруги. Екатерина и вовсе не допускала вмешательства извне в свои брачно-политические дела. Помогать ей в достижении намеченной цели она позволяла союзнику лишь постольку, поскольку это отвечало интересам России. В этих границах ее вполне устраивало влияние Фридриха на близкие ему и зависимые от него княжеские дома Германии. Однако она никогда не допускала, чтобы Россия превратилась в буксир прусской политики, прежде всего – в конфронтации Фридриха II с Австрией. С точки зрения России, гораздо более выгодным было взаимодействие трех держав или хотя бы «кризисное управление», оправдавшее себя при разделе Польши в 1772 году. Если Россия рассчитывала на то, чтобы в дальнейшем сдерживать непредсказуемый антагонизм между Пруссией и Австрией во имя соблюдения своих интересов, то ей требовались бóльшая вовлеченность и не зависимая равным образом ни от Вены, ни от Берлина собственная политическая позиция в Священной Римской империи.

Условия к тому складывались как нельзя более благоприятно: несмотря на всю свою озабоченность, вызванную ростом российского могущества, Фридрих старался укрепить союз с Екатериной, используя связи петербургского двора с партнерами Пруссии внутри империи. По окончании Семилетней войны мелкие немецкие княжества, издавна составлявшие французскую клиентелу империи, стали всерьез принимать во внимание опасную для них «слабость германской политики Версаля». Хотя Франция не преследовала более целей территориальной экспансии, а ориентировалась на status quo в империи, все же не было ясности, как отреагировала бы эта держава – гарант Вестфальского мира – на угрозу со стороны императора или Пруссии, направленную против мелких штатов империи. Как бы то ни было, росло число голосов в пользу сдерживающей роли России по отношению к политике венского двора или как противовеса в конфликте между Австрией и Пруссией, причем многие даже выражали надежду на возможность превращения России в гаранта внутреннего устройства (Verfassung) империи. Россия и ее императрица в период первой войны с Османской империей пользовались в Германии высочайшим авторитетом.

В конце 1760-х годов провозвестник идеи российской политической активности в Германии нашелся в Петербурге, однако возник он не из среды русских придворных, а внутри дипломатичеcкого корпуса: им оказался посланник Дании в Петербурге Ахац Фердинанд фон дер Ассебург, сыгравший наряду с Никитой Ивановичем Паниным и готторпским дипломатом Каспаром фон Сальдерном важную роль в осуществлении «голштинского обмена» в 1767 году, – решения, заблокированного еще в 1750-е годы великим князем Петром Федоровичем. Служа датскому правительству, прусский подданный Ассебург, с одной стороны, работал на короля, с другой – в конце 1760-х годов начал оказывать услуги российской императрице, которой скоро удалось переманить его себе на службу. По договоренности с Фридрихом Ассебург подсказывал российскому правительству свою интерпретацию интересов России в Германии. Несмотря на то что с самого начала своего правления Екатерина избегала новых обязательств, чреватых серьезными последствиями, приятельствовавший с посланником Никита Панин и Коллегия иностранных дел быстро переняли концепцию Ассебурга о ключевой роли России в Священной Римской империи вплоть до формулировок. «…По справедливости мир и тишина всей Европы в наших руках будет», – писал Панин еще одному знатоку Германии из числа своих дипломатов, посланнику России в Вене Дмитрию Михайловичу Голицыну в июне 1772 года. Однако Панин и сам не был любителем рискованных экспериментов. Он был озабочен скорее дополнительной подстраховкой химерической с самого начала, никогда не осуществленной концепции союза северных держав в империи, от которой он так и не решился отказаться.

Чтобы обеспечить себе непосредственное влияние в Германии, Екатерина сосредоточила свою «брачную политику» на мелких протестантских штатах империи, что первое время отвечало интересам Фридриха. Едва лишь в 1767 году было подписано предварительное соглашение об обмене с Данией и утих голштинский конфликт, как Екатерина и Панин – не только руководитель внешней политики, но и обер-гофмейстер двора великого князя – начали подыскивать в Германии невесту для наследника престола Павла. В 1768 году датскому двору доверительно сообщили, что его посланник Ассебург изъявляет готовность взять эту задачу на себя за определенное вознаграждение со стороны императрицы. Сразу же после ухода с датской службы в конце 1771 года, но успев уже послужить верой и правдой российскому престолу еще и при штутгартском дворе, будучи посланником датского правительства в 1769–1771 годах, он получил от императрицы чин тайного советника. Весной 1771 года, подводя предварительные итоги своим поискам, Ассебург отобрал из пяти возможных кандидатур Софию Доротею, дочь вюртембергского принца Фридриха Евгения, которой в то время не было и девяти лет, и старшую ее четырьмя годами дочь ландграфа Людвига IX Гессен-Дармштадтского Вильгельмину. Рассказы Ассебурга и сравнение портретов обеих девочек, с одной стороны, и политический вес родительских домов – с другой, склоняли мнение Петербурга в пользу вюртембергской партии. Однако в год первого раздела Польши Фридрих II и принц Генрих Прусский настаивали на союзе с дармштадтской семьей в интересах альянса с Россией: незадолго до этого наследник прусского престола Фридрих Вильгельм женился на старшей дочери ландграфа. В конце концов в 1772 году, когда медлить с решением было уже нельзя, Екатерина дала согласие на этот вариант. Однако решающую роль сыграло то, что желанная кандидатура – София Доротея – была еще слишком мала.

 

2. Гессен-Дармштадт

Ландграф Людвиг IX Гессен-Дармштадтский поступил на прусскую службу в 1743 году, еще в бытность наследным принцем, однако к началу Семилетней войны его отец – приверженец императора – посоветовал ему оставить полковую жизнь. Кроме того, принимая во внимание неопределенность позиции Франции, ему надо было позаботиться о своих владениях в Пирмасенсе на самом западе империи. По завершении войны он даже служил в австрийской армии, однако постепенно, с 1768 года, а особенно решительно – с 1772 года его правительство во главе с Фридрихом Карлом фон Мозером взяло курс на реформы по прусскому образцу. Унаследованные им долги ландграфства превратились в главную проблему его правления, угрожавшую даже назначением принудительного управления. Не посчитавшись с этим, Людвиг передал управление делами в Дармштадте своей супруге Каролине, урожденной принцессе Пфальц-Цвейбрюкенской, и Мозеру, а сам он предпочел уединиться в своей пирмасенской резиденции, где устраивал военные игры, усугубляя тем самым без того печальное финансовое положение своего государства.

Как в свое время Христиан Август Ангальт-Цербстский, в 1772–1773 годах ландграф Дармштадтский мучился сомнениями по поводу неизбежной перемены вероисповедания, предстоявшей его дочери. На этот раз Фридрих II и Екатерина совместными усилиями убеждали ландграфа в том, что расхождения между протестантским и православным вероучениями незначительны, а переход в православие не может причинить вред совести невесты. И на сей раз для конфессионального наставления невесты нашелся первоклассный теолог – архиепископ Платон Левшин, ставший впоследствии митрополитом. «Великой ландграфине» Каролине – более образованной и вообще более удачливой в политическом смысле по сравнению с матерью Екатерины – удалось уломать упрямого супруга. В свое время, после вынужденного отъезда их семейства из Пруссии, она сохранила верность Фридриху и, узнав, что Екатерина, придя к власти, не собирается возобновлять войну, вздохнула с облегчением. Проникнувшись к узурпаторше симпатией, Каролина уже в сентябре 1762 года стала подумывать об устройстве брака великого князя Павла с одной из своих дочерей.

Переговоры с российским двором о браке в 1773 году Каролина взяла на себя. Она лично отправилась в Петербург в сопровождении маленькой свиты с тремя незамужними дочерьми. Маршрут поездки был выбран так, чтобы выразить Фридриху благодарность за поддержку – она ехала через Потсдам и Берлин, где состоялась ее встреча с королем. Помимо этого, она хотела получить как можно более подробные инструкции от принца Генриха – главного эксперта берлинского двора по России – касательно всего, что ожидало их в этой стране. После переправы из Травемюнде по бурному Балтийскому морю путешествие к императорским дворцам в окрестностях Петербурга продолжилось по суше. Императрица и ландграфиня чрезвычайно быстро нашли общий язык. А великий князь выбрал Вильгельмину, крещенную в православие под именем Натальи Алексеевны в день помолвки.

В составе свиты, сопровождавшей Каролину, находился дармштадтский чиновник Иоганн Генрих Мерк, как раз в то время являвшийся центром недолго просуществовавшего «чувствительного круга» – дружеского союза, в который входили Иоганн Готфрид Гердер, Каролина Флаксланд, Франц Михаель Лейксенринг, Якоб Рейнгольд Ленц, Иоганн Вольфганг Гёте и София де Ларош. Их объединяло, в первую очередь, преклонение перед немецким поэтом Фридрихом Готлибом Клопштоком и английской литературой, но тесные отношения связывали их с Иоганном Каспаром Лафатером, Фридрихом Кристофом Николаи и Кристофом Мартином Виландом. Еще три интересные персоны прибыли в Петербург, хотя и опоздав к празднику по случаю крещения принцессы и ее помолвки с великим князем – событию, которое устроитель этого брака Фридрих II назвал «натализацией» принцессы, – но подоспев все же к свадьбе: доверенное лицо и главный министр обиженного на всех ландграфа Мозер, в сопровождении брата невесты, наследного принца Людвига – давний парижский корреспондент ландграфини Каролины писатель Фридрих Мельхиор Гримм, и, наконец, в Петербург приехал Дени Дидро.

Множество документальных свидетельств подтверждают тот факт, что празднества осени и зимы 1773/74 года, а также война с Османской империей и восстание Пугачева не помешали Екатерине вести содержательные и интересные беседы. Подробнее всего документировал свои диспуты с императрицей Дидро, и именно они имеют центральное значение для понимания просвещенного абсолютизма Екатерины. Императрица, желавшая убедить философа в просвещенности своего правления, приводила ему в качестве доказательств свои направленные на благо подданных законы и учреждения – так она обычно делала в переписке с Вольтером. Однако здесь она столкнулась с одержимым миссионерским пылом Дидро, пытавшимся показать ей ограниченность достигнутого, мерилом которого он полагал максимы энциклопедистов и величие исторической задачи. Благодаря материальным вознаграждениям и оказанным ему почестям Дидро все же способствовал утверждению за Екатериной славы просвещенной монархини. Тем не менее он жарко опровергал ее в спорах о том, могут ли абсолютистские правители проводить системные реформы просвещенческого толка, не ставя тем самым под угрозу сферу собственной власти. Чувствуя чем дальше, тем сильнее, что переубедить Дидро в его конституционалистских и эмансипаторских идеях невозможно, Екатерина стала намекать – сначала ему, а впоследствии и другим, и все более определенно, – что она ни во что не ставит его реформаторские предложения, поскольку они перевернули бы ее империю с ног на голову.

Пребывание в России решающим образом сказалось на судьбе трех немецких писателей, приехавших в Петербург по общему для всех поводу. Между Гриммом и Екатериной сразу же завязались доверительные отношения, перешедшие после его отъезда в обмен непринужденными письмами, продолжавшийся вплоть до конца его жизни. Издатель рукописной Correspondance littéraire, помогавшей ему на протяжении двадцати лет отстаивать в Париже идеи энциклопедистов и поддерживать в первую очередь своего друга Дидро, Гримм был связан со многими монархами. Историография склонна принижать его интеллектуальный вес по сравнению с другими, близкими ему, знаменитыми французскими писателями, но его роли культурного посредника всегда придавалось очень серьезное значение. Гримм не только обеспечивал коммуникацию французских просветителей с немецкими, – он олицетворял ее как никто другой. В словесных играх французских писателей он именовался «пророком», сам же он выбрал для себя роль «миссионера» их «братства», успешно вербовавшим сторонников «универсальной церкви Просвещения» среди коронованных особ империи. Уже в 1770 году среди своих завоеваний он числил дома Баден-Дурлаха, Гессен-Дармштадта, Саксен-Готы, Ансбах-Байрейта, Вюртемберга, Брауншвейга, Пруссии, Австрии, а также короля Польши и императрицу России. Он ожидал от этих правителей, из которых почти все были подписчиками его Correspondance littéraire, воплощения утопии «счастливой революции», утверждения идущих от философии и литературы принципов разума. В отличие от Дидро – «философа» Гримм находил вкус в придворных почестях. С Екатериной он общался с 1764 года, с великой ландграфиней – по меньшей мере на десять лет дольше. С 1773 году он стал уделять все меньше и меньше внимания своему журналу, превратившись из критика и публициста в правую руку Екатерины на Западе. По выражению биографа Екатерины Василия Андреевича Бильбасова, публикация его сервильных писем Императорским Русским историческим обществом стала ему заслуженным наказанием. Однако историческая наука все же не может не быть благодарна ему за то, что на протяжении двух с лишним десятилетий он вдохновлял всероссийскую самодержицу на открытое, неприукрашенное изложение своих мыслей и на сообщения о событиях своей повседневной жизни.

Меньше всего внимания Екатерина уделила Иоганну Генриху Мерку – военному казначею ландграфа, заведовавшему дорожной кассой дармштадтской «делегации» и служившему секретарем ландграфини во время поездки. Вскоре по прибытии он сообщал из Петергофа Фридриху Николаи, что у них были все основания быть довольными приемом, оказанным им в России. «Императрица с самого начала отказалась от каких бы то ни было церемоний […] Императрица, великий князь и граф Панин очень выигрывают, когда близко встречаешься с ними». Неизвестно, сообщали ли Каролина и Мерк Екатерине о последних новостях литературы и искусства в Германии, о культурной жизни Дармштадта, о «чувствительном круге», о журнале Frankfurter Gelehrte Anzeigen, с декабря 1771 года в течение года издававшегося Мерком, о литературном движении Буря и натиск, два члена которого – Ленц и Фридрих Максимилиан Клингер – впоследствии имели возможность составить личное представление о России. Известно лишь, что Ассебург убедил ландграфиню поддержать Клопштока, которому ее зять, великий князь Павел Петрович, назначил стипендию в 1000 рублей. Поэт выразил ему свою благодарность, однако воспользоваться деньгами так и не смог, хотя и не по вине российского двора.

Если бы личная беседа Мерка с императрицей имела место, то он наверняка оставил бы упоминание о ней. Хотя Мерк, как и все состоявшие в свите дармштадтской ландграфини, получил от Екатерины по случаю помолвки часы «с репетицией», украшенные бриллиантами, до самодержицы, по-видимому, еще не успела дойти слава о нем как о человеке большого критического ума, а место, которое он занимал в свите ландграфини, было слишком незначительным, чтобы она удостоила его разговором. Так что неудивительно, что Мерк, расхваливая старания Екатерины по созданию непринужденной дружеской атмосферы, в то же самое время оставался на некоторой дистанции в соответствии с более дорогим протоколом императорского двора по сравнению с дармштадтским. Лишь на короткое время, когда из-за непогоды его корабль прибыл в Ревель на несколько дней позже, чем корабль ландграфини, он оказался в свите лицом самого высокого ранга, о чем он с юмором сообщал писательнице Софии де Ларош:

Мы обнаружили здесь 60 лошадей, множество слуг и замечательные экипажи. Будучи первым среди всего общества, ваш приятель Мерк путешествует как маленький большой господин. Порой он посмеивается над духом деспотизма, заставляющим и меня играть в этом фарсе свою роль, когда неудачники, еще более бедные, чем я, во всю прыть стараются услужить мне [833] .

Находясь в Петербурге и во дворцах императорской семьи, Мерк чувствовал себя на «границе морального мира», известного ему, и ощущал контраст между «азиатской помпезностью этого двора» и всепроникающими просвещенческими целями монархини: «Все общественные здания императрицы удивительно прекрасны и солидны, все ее заведения к внутренней культуре чрезвычайно мудры и, видимо, задуманы на много лет вперед». Он отметил, что знаменитые ученые, собранные в научных институциях столицы, изолированы от общества:

Господа академики живут почти как в зверинце, с той разницей, что их не показывают приезжим. Для страны они продолжают оставаться редкими птицами, но при дворе над ними смеются, что их содержание еще так дешево обходится, и только с большим трудом можно их расспросить о чем-либо.

И еще:

С науками и их всеобщим [курсив Мерка. – К.Ш. ] распространением, друг мой, дела обстоят печальным образом. Читают здесь не иначе, как по-французски, думают по-французски и т. д. Ни народ, ни его высшие слои не знают почти ни одной из наших добрых немецких книг [835] .

Вернувшись в Дармштадт, он поведал Софии де Ларош, что, будучи в России, не решался открыто излагать свои впечатления в письмах. Не написал он о них и впоследствии, однако многочисленные детали не оставляют сомнений в том, что за отполированным фасадом он разглядел нужду и несвободу: «Для того чтобы поверить, насколько счастье и беды окружающих людей зависят от общественного устройства, нужно увидеть его вблизи». Ученые ГДР в последнее десятилетие ее существования установили, что Мерк серьезно интересовался проблемами России еще до приезда в Петербург, а приобретенный опыт помог ему впоследствии компетентно рецензировать книги о России в ведущих немецких журналах. Так – видимо, вскоре после 1765 года, – он написал работу на конкурс, объявленный русским Вольным экономическим обществом. Главным вопросом конкурса была проблема собственности крестьянина на землю: полезнее ли для государства, когда крестьянин обладает таким правом, или же выгоднее, если он владеет лишь движимым имуществом? Его неоконченный и не опубликованный при жизни труд оказался одним из самых острых антикрепостнических произведений, написанных до Французской революции. Ожидая решения проблемы от «философии на троне», Мерк тем не менее распространял понятие всеобщего блага и на крестьян. Он полагал, что «естественный порядок» может быть восстановлен лишь в том случае, если их освобождение будет сопровождаться выделением земли в собственность. Не сомневался Мерк и в праве угнетенных на восстание против насилия и рабства. В 1779 году он, не называя имени Екатерины, сравнил узурпаторов – Цезаря, Августа и Кромвеля – с Пугачевым: «Их путь к престолу лежал, как и у него, – мимо виселицы…» А в одной из рецензий, говоря о «громадных архитектурных предприятиях, осуществляемых в столице в это правление», он напоминал о том, что «все это происходит в стране, где узаконено рабство, где одновременно можно согнать на работу 20 тысяч человек, не выплачивая им, как принято у нас, поденного жалованья». С одобрением отзываясь о личном беспокойстве Екатерины о школах, он критиковал неравенство в доступе к образованию для «классов простолюдинов и дворян», отсутствие внимания к подбору преподавателей и «военное рабство», а также преобладание англичан во внешней торговле, беспорядочную вербовку колонистов, «дурное управление в отдаленных провинциях» и так далее. Он предостерегал и сожалел о намерении своих друзей Ленца и Иоганна Георга Форстера поступить на русскую службу. За участие в «свите юных рыцарей», сопровождавших ландграфиню в Петербург, ему был присвоен чин дармштадтского военного советника, однако эта честь не восполнила горечи утраты, понесенной маленькой германской столицей и ее культурной жизнью со смертью великой ландграфини весной 1774 года. Не застал Мерк по возвращении из России и «чувствительного круга».

Если в силу своего низкого ранга Мерку удалось сохранить роль стороннего наблюдателя, то известный своими политическими произведениями, возглавлявший с 1772 года все государственные коллегии Гессен-Дармштадта Мозер находился в значительно более сложном положении. Ландграф Людвиг IX поручил ему воспрепятствовать переходу невесты в православие, а также выторговать для него как отца невесты «территорию (Distrikt) в государстве», лучше всего Курляндию или Эстляндию, в управление. Мозер еще до отъезда в Россию проштудировал российское государственное право, рассчитывая убедить своего государя отказаться по крайней мере от второго из двух крайне неудачных замыслов. Он безошибочно отметил, что его намерение наталкивается, прежде всего, на два препятствия: во-первых, ландграфу пришлось бы принять присягу и стать «истинным подданным Российской империи», которой «абсолютно неведомо обычное для европейских держав феодальное устройство и не существует ничего, кроме монарха и раба, а российский князь является точно таким же рабом, как последний крестьянин». Во-вторых, ввиду нехватки рабочих рук нет никакого резона с экономической точки зрения управлять той или иной провинцией: колонизационная политика российского правительства ясно показывает, «что императрица потратила немало миллионов лишь на то, чтобы прикупить для России людей». Мозер призывал ландграфа подумать о том, что своими требованиями он ставит под удар «удачный исход всего дела», рискуя самой возможностью породниться с российским императорским домом.

Ландграфине и подавно не хотелось усложнять так замечательно складывавшиеся отношения с Екатериной вздорными идеями своего супруга. Она не видела ни возможности, ни необходимости препятствовать переходу дочери в православие. Даже сама она, в 1762 году мечтавшая заполучить титул герцога Курляндского для одного из своих сыновей, теперь, узнав правовые обстоятельства, сочла мечты ландграфа о «верховном владычестве» над одной из российских территорий «воздушными замками», а его самого – совершенно неспособным утвердиться в России: «С подобным вздором ему нечего делать в этой стране». Однако Людвиг упорствовал в своих «приказах», отсылаемых ландграфине, настойчиво требуя от нее договориться о предоставлении ему провинции, «которая станет камзолом, а ландграфство – его рукавами», и добиваясь еще и собственного полка в 4 тысячи человек.

Не желая рисковать успехом брачного предприятия, ландграфиня Каролина с самого начала своего пребывания в Петербурге избегала щекотливых тем, поэтому миссия Мозера оказалась изначально обреченной на неудачу. Его злоключения начались с того, что, появившись в Петербурге через два дня после совершения церковной церемонии, он не успел вмешаться в решение вопроса о перемене вероисповедания, в зависимость от которого ландграф поставил свое согласие на заключение брака. По поводу дальнейшего ландграфиня и Мозер решили, что вначале ему стоит побеседовать с Никитой Паниным – воспитателем великого князя и главой российской внешней политики, дабы не выставлять «тестя его принца» в смешном свете. При встрече с Екатериной, принявшей его как уполномоченного министра, он и в самом деле не стал упоминать о пожеланиях своего государя. Встреча получилась приятной, поскольку еще до нее Екатерина дала понять ландграфине, что относится к «числу очень немногих монархов», прочитавших и одобривших знаменитый труд Мозера Государь и слуга. Книга, вышедшая в свет в 1759 году, снискала Мозеру известность далеко за рамками ученого мира и после издания на французском языке в 1766 году была опубликована в России в переводе просветителя Якова Павловича Козельского, посвятившего свой труд императрице. На каком языке и когда прочла книгу Екатерина, установить не удалось, однако по окончании официальной аудиенции она высказала ее автору похвалу по-немецки. Мозер был тронут, так как с его мнением «соглашались немногие», «потому что правда имеет свойство не нравиться». «Как же можно не любить правду?» – с удивлением спросила Екатерина, на что Мозер ответил: «Есть много мелких монархов, ненавидящих ее». Императрица засмеялась, наверняка намекая, как писала Каролина своей матери, на ее – ландграфини – супруга. После первых бесед с Паниным Мозеру пришлось сообщить ландграфу, что Екатерина настаивает на правлении в Курляндии семейства Биронов и что «местные законы здесь» таковы, что чужеземные князья не могут получить там «ни пяди земли». Он отмечал, что ликвидация гетманства на Украине является доказательством того, что императрица «решительно настроена на искоренение всего, что как-то походит на status in statu». Во главе провинций, приобретенных после раздела Польши, императрица ставила только заслуженных полководцев, писал он. К тому же для этого необходимо «совершенное владение русским языком». В конце Мозер признавался, что прибыл слишком поздно, чтобы помешать переходу в православие принцессы Вильгельмины. Каролина, со своей стороны, продолжала уверять ландграфа, что неоднократно излагала императрице его желание: «Правителей в этой империи представляют такими же деспотичными, как и турецких, однако в действительности это не так. Здесь есть сенат, вникающий во все вопросы, принимающий решения, выносящий суждения, и со стороны правителя не исходит ничего, что противоречило бы существующим законам». Даже после «различных революций» законы тут же снова вступают в силу, сообщала она своему супругу, по всей видимости, с подачи Панина.

После этого Мозеру больше не представилось возможности обсудить с императрицей пожелания своего государя. Министр заболел и крайне досадовал, что ему пришлось совершить заведомо «бесполезную поездку». Лишь к концу пребывания в Петербурге, уже после высочайшей свадьбы, ландграфиня решилась, наконец, лично побеседовать с Екатериной о мучительном поручении, данном ей супругом. Как и следовало ожидать, тоном, не допускающим возражений, императрица объявила, что желание ландграфа неосуществимо. В крайнем случае, заявила она, он может получить звание фельдмаршала, но без полка, и только в том случае, если оставит австрийскую службу.

После краха своего масштабного плана ландграф вознегодовал на своих посланцев и прикинулся больным. Официальной причиной болезни была объявлена перемена вероисповедания его дочерью. Каролина усомнилась в этой версии, по крайней мере, в письме своей матери: «Да простит меня Бог, я полагаю, что он позволил бы ей перейти в турецкую веру, если бы только это помогло осуществить его планы». Мозер пытался приписать всю вину за случившееся ландграфине. Он отметил, что, только учинив «чудовищный скандал», можно было добиться отмены уже свершившегося перехода в православие и остановить подготовку к свадьбе, и в конце концов счел всю эту историю специально подстроенной ему «западней». Однако Мозер отлично умел различить милостивый прием, оказанный ему императрицей как частному лицу, и ее холодное обращение с ним как с посредником в этой бесперспективной миссии. По возвращении в Германию он написал статью в журнале, осыпав похвалами Российскую империю, возглавляемую просвещенной правительницей, как «державу-законодательницу Европы, способную стать мировым и третейским судьей в случае, если в Европе разгорится новый пожар». Даже много лет спустя он продолжал считать, что «Россия все больше и заметнее» склоняется в сторону «благодетельной монархии […] Это положительно то государство, управляемое в соответствии с принципами человеческого блага, планомерно и систематично…». Под властью «философа на престоле», «великой мудрой женщины», Россия стала «отечеством для гениев и светлых голов».

«Западню» для Мозера в Петербурге копал в том числе и Мерк, однако министр еще много лет оставался в неведении относительно степени его участия. После скандальной отставки Мозера в 1782 году ландграф Людвиг потребовал от Мерка подготовить подробное обоснование для предстоявшего судебного разбирательства. В результате на свет появился полный ненависти памфлет, в котором сообщались порочащие Мозера сведения о его поведении в Петербурге и в целом в период нахождения его на государственной службе. В документе говорилось, что, лицемерно вздыхая «о возможных превратностях перемены веры со слезами на глазах», Мозер вмешивался в переговоры «с российским двором о заключении брака», о чем до того ландграфиня «договаривалась с Ее Величеством императрицей лично». В ходе переговоров он якобы хотел продемонстрировать свою значимость, однако своим опозданием показал, «что в его присутствии, по крайней мере на этот раз, никто не нуждается». Мерк писал, что Мозер потерял голову на придворном паркете: «Здесь ему не перед кем было красоваться на его родном немецком языке, никто не понимал его плоских острот, и вся его наука, состоявшая в россказнях о немецких дворах, была здесь никому не нужным товаром». На Мозера будто бы смотрели как на «немецкого педанта»:

Он ковылял со своими бумагами от одной двери к другой и искал какого-нибудь слушателя, чтобы открыть ему глаза на отношения императора с тем или иным имперским князем и наоборот – последнего с императором. Не находилось ни единого человека, готового к восприятию подобной материи, его отсылали от одного к другому и в конце концов отправили домой, приободрив пустыми утешениями.

После своего возвращения он якобы «обвинил в дурном исходе своей негоциации» ландграфиню, в отместку за это отозвавшуюся о нем как о враге в своем завещании. Мнение Екатерины о Мозере в интерпретации Мерка также значительно отличалось от его собственных отзывов: «Императрица России […] заявила, что больше терпеть не может своего мопса, так как тот похож на Мозера».

Все эти взятые вместе эпизоды, связанные с женитьбой великого князя Павла Петровича на дармштадтской принцессе, даже в «кривом зеркале» Мерка, позволяют судить об основных моментах германской политики Екатерины II. В центре этой системы стояли интересы России. Главной задачей было обеспечить престолонаследие, но помимо этого «брачная политика» должна была создать опору для союза с Пруссией, а позднее – после 1781 года – с Австрией, предотвращая попутно возможные вооруженные конфликты между ними. Одновременно императрица следила за тем, чтобы семейные связи не играли против России, как в случае с бессмысленными притязаниями Людвига IX, очень напоминавшего Петра III, и не только этим. Кроме того, связи с немецкими дворами использовались в целях создания в империи благоприятного общественного мнения о России. А хитросплетения имперского права и в самом деле представлялись Екатерине и ее советникам из Коллегии иностранных дел неудобоваримой материей.

Спустя всего три года великая княгиня Наталья Алексеевна умерла в родах. Когда врачи выяснили, что она вообще не могла рожать – вероятно, из-за хирургической операции, перенесенной в раннем детстве, – и сообщение об этом появилось в газете Le Courier du Bas-Rhin, издававшейся в прусском городе Клеве, Ассебург, занимавший к тому времени пост российского посланника при рейхстаге, забеспокоился, опасаясь, что императрица может обвинить его в недостатке добросовестности при выборе невесты. Он даже принялся наводить в Дармштадте справки о том, было ли что-нибудь известно об этом ее недостатке, но Панин успокоил его, уверив, что виноватым Екатерина его не считает.

Супруга наследника престола, неспособная к рождению детей, не оправдывала тем самым свою главную задачу; были, однако, и другие причины, по которым Екатерина не допустила чрезмерного траура по великой княгине. Еще в конце 1774 года в письме Гримму она с недовольством отзывалась о своей невестке. Она писала, что та прихварывает, потому что беспечно относится к своему здоровью, ведет себя неразумно, никому не доверяет и делает долги, хотя денег у нее больше, чем у кого бы то ни было в Европе. В этой характеристике проявляется определенное сходство с теми упреками, что в свое время адресовала императрица Елизавета Петровна великой княгине Екатерине Алексеевне и которые можно приписать принципам придворного воспитания. Однако в одном из пунктов своей критики Екатерина прямо выражает сомнения в том, что великая княгиня вообще понимает, что именно ожидается от будущей русской императрицы, родившейся в Германии: прожив в России полтора года, она все еще не знала ни слова по-русски и не прикладывала никаких усилий, чтобы овладеть языком.

 

3. Вюртемберг

Так со смертью дармштадтской принцессы в апреле 1776 года появилась непредвиденная возможность сделать более удачный выбор, отвечавший государственным интересам России. Решение следовало принять быстро, ведь поначалу великого князя охватила грусть, а на смену ей пришло потрясение, когда стало известно, что он, по всей видимости, даже не был отцом мертворожденного ребенка, а сама великая княгиня Наталья Алексеевна под влиянием своего любовника Андрея Кирилловича Разумовского проявляла симпатию к Австрии. Екатерина была безмерно рада приезду в Петербург принца Генриха Прусского. Правда, императрица не пошла ему навстречу: у нее не нашло поддержки желание Пруссии увязать свой интерес к Данцигу со стремлением к долговременным дружественным взаимоотношениям с Россией, однако в качестве друга-утешителя принц пришелся как нельзя кстати. Заботясь об обеспечении престолонаследия, очень скоро после кончины великой княгини императрица начала совещаться с принцем об устройстве нового брака убитого горем сына: «Мертвые мертвы, следует подумать о живых». Перебирать кандидатуры заново казалось ей делом излишним. Уже в день смерти Натальи Алексеевны выбор был сделан: племянница правящего герцога Вюртембергского Карла Евгения, повзрослевшая за эти годы принцесса София Доротея.

Старшая дочь вюртембергского принца Фридриха Евгения появилась на свет в 1759 году в Штеттине, что позднее, в 1776 году, послужило Екатерине и Гримму поводом для шуток о необыкновенном городке, служившем прусскому королю «рассадником» для произведения будущих императриц России. Отец принцессы поступил на прусскую службу в 1749 году, а в 1750 году, получив под свое начало полк, жил в городке Трептове-на-Реге в Задней Померании. В 1753 году он женился на Фридерике Софии Доротее Бранденбург-Шведтской, племяннице короля, родившей ему к 1772 году восемь сыновей и четырех дочерей. Просвещенные родители уделяли серьезное внимание воспитанию детей, выстраивая его, согласно договору с вюртембергскими сословиями (Landschaften), в протестантском духе. В 1765 году воспитателем к принцам был приглашен философ и математик Георг Йонатан фон Голланд – выпускник Тюбингенского духовного училища и масон, а в 1767 году к нему прибавился образованный офицер-гугенот, уроженец Штеттина Фридрих фон Моклер, родителей которого, находившихся в добрых отношениях с Бабеттой Кардель и семьей князя Ангальт-Цербстского, хорошо помнила сама Екатерина. Вопреки скромным возможностям прусской провинции, Фридрих Евгений и его супруга поддерживали заметный в померанском Трептове культурный уровень своего маленького двора. С 1766 по 1769 год здесь служил тайным секретарем юрист и писатель Иоганн Георг Шлоссер, уже в то время общавшийся с молодым Гете и позднее женившийся на его сестре Корнелии.

Оставив прусскую службу в 1769 году, принц Фридрих Евгений поселился в вюртембергском графстве Мёмпельгард в Бургундии. Там он построил для своей постоянно увеличивавшейся семьи летнюю резиденцию Этюп в стиле рококо, украсив ее садами в стиле времени: с храмами и руинами, беседками и гротами, птичниками и оранжереей, эрмитажем и швейцарским домиком. Здесь высоко ценили Вольтера и Руссо; четверо старших сыновей – Фридрих, Людвиг, Евгений и Вильгельм – получили разностороннее образование под руководством Голланда и Моклера, а затем в рыцарской академии Лозанны, в которой ранее обучался Фридрих Август Ангальт-Цербстский, брат Екатерины. Маленький двор Мёмпельгарда был открыт и современной ему немецкой культуре, получавшей совсем рядом – в Страсбурге – свои очертания в соперничестве с признанными французскими образцами. Положительно сказывалось на ее развитии и соседство со Швейцарией, где набирало силу Гельветическое общество, объединявшее в своих рядах Соломона Гесснера, Иоганна Георга Циммермана, Исаака Изелина, Иоганна Каспара Лафатера, Иоганна Генриха Песталоцци, Иоганнеса Мюллера, а также «иностранцев» – Шлоссера и Конрада Пфеффеля. Лафатер сохранил связь с мёмпельгардским семейством до конца жизни, состоя, наряду с молодым Гете со времен его «страсбургского периода», а позднее также и Виландом, в переписке с образованной эльзасской баронессой Оберкирх – близкой подругой юности принцессы. Если Штутгарт был важным центром масонства до его запрета в Вюртемберге в 1784 году, то Мёмпельгард по крайней мере до конца 1780-х годов продолжал поддерживать связь между французскими, немецкими и русскими тайными обществами через Фредерику Софию Доротею, сохранявшую сильное влияние на своих детей. Во всяком случае, в то время погостить в Этюп заезжали и Жан Батист Виллермоз – канцлер Великой лионской ложи и Клод де Сен-Мартен – оба значимые фигуры Ректифицированного шотландского ритуала – иерархической системы высших степеней франкмасонства, – немецкие и русские масоны. Имелись связи и с конкурирующими группировками, например, с авиньонским мистическим и сильно окатоличенным обществом Новый Израиль, с месмеристами, розенкрейцерами и братьями Золотого креста.

Вюртембергские герцоги со времен Средневековья удерживали за собой левобережные владения, хотя их серьезно теснили Габсбурги и время от времени – французы, последний раз – при Людовике XIV. Период более спокойного развития в Мёмпельгарде наступил лишь после политического сближения Вюртемберга с Францией, то есть с началом процесса, в течение которого признавался суверенитет французской короны над частью вюртембергских владений и последовательно предпринимались усилия по договорному урегулированию всех спорных пунктов. Осторожно действовавший в отношении Франции штутгартский герцог, как только в 1786 году был заключен окончательный договор в Париже, возвел своего брата Фридриха Евгения в должность штатгальтера. Во всяком случае, еще летом 1789 года революция, распространявшаяся по Эльзасу и Бургундии, захватила и Мёмпельгард. И если Карл Евгений еще в 1791 году лично пытался в Париже путем переговоров с правительством и Национальным собранием обеспечить права вюртембергского дома на власть на левом берегу Рейна, то Фридрих Евгений в апреле 1792 года, перед лицом войны, которой Франции угрожала империя, предпочел оставить Мёмпельгард.

В XVIII веке у герцогского семейства, владевшего землями по левому берегу Рейна, не менее сложными, чем с Францией, были отношения с Пруссией. Cодействуя заключению выгодного брака с российским престолонаследником в 1776 году, Фридрих II рассчитывал вернуть потерянную для него клиентелу. В начале его правления вюртембергские принцы – католики по вероисповеданию – даже воспитывались при прусском дворе, а затем и правивший герцог Карл Евгений, и его брат Фридрих Евгений взяли в жены представительниц рода Гогенцоллернов. К тому же, наряду с Данией и Ганновером, Пруссия с 1733 года выступала гарантом протестантской веры и конституционного устройства герцогства. И хотя в герцогстве не питали симпатий к габсбургской территориальной политике в Передней Австрии, накануне Семилетней войны именно прусский король сам загнал Карла Евгения во вражескую коалицию. В 1752 году Фридрих II посоветовал герцогу заключить с французами договор о субсидиях, после перемены в альянсах повернувшийся против него самого и вынудивший Вюртемберг в длительной перспективе считаться с возросшим влиянием Габсбургов в юго-западной части империи. С 1749 года принц Людвиг Евгений состоял на службе во французской армии, а с началом Семилетней войны перешел на австрийскую службу; напротив, Фридрих Евгений – генерал прусской армии, воевал против своих братьев, примкнувших к коалиции Австрии и России, и в 1760 году даже попал в плен к русским.

Солдаты Карла Евгения сражались на стороне России против Пруссии, хотя и с горем пополам, однако для завязывания непосредственных контактов с Вюртембергом еще до замужества Софии Доротеи с великим князем Екатерине II представился другой шанс – затяжной конфликт герцога с сословными корпорациями Вюртемберга, начавшийся сразу после войны. Поводом для этого конфликта стал отказ местного сословного представительства от выделения средств на увеличение герцогской армии. Этот спор и личная судьба знаменитого юриста, отца Фридриха Карла Мозера – Иоганна Якоба Мозера, консультировавшего сословия по правовым вопросам и заключенного за это под стражу по распоряжению герцога, имели большой общественный резонанс в европейских государствах, поскольку этот конфликт был напрямую связан с давно имевшей место напряженностью в отношениях между Пруссией и Австрией. Чтобы воспрепятствовать дальнейшей политизации конфликта со стороны Пруссии, юный император Иосиф II вынужден был добиться от своего союзника – Вюртемберга – компромисса, вступившего в силу в 1770 году и воспринятого в Европе повсеместно как победа сословий над абсолютистскими устремлениями герцога.

После того как в 1764 году депутаты от сословий обратились за помощью к трем протестантским державам-гарантам, Ассебург, в то время назначенный датским посланником в Вюртемберге, впервые прибыл в Штутгарт, где вместе с прусскими и ганноверскими дипломатами, представлявшими штаты империи протестантского вероисповедания, делал попытки склонить герцога к соблюдению земского устройства и законодательства. Совместно с императорским посланником три королевских дипломата уговаривали герцога заключить полюбовное соглашение. Однако еще в тот период, когда Ассебург был датским посланником в Петербурге (1765–1768), Карл Евгений устроил суровое испытание всем посредникам. Пока герцог, находясь в Вене, с помощью императора и высокопоставленных чиновников пытался предотвратить какие бы то ни было посторонние вмешательства в свой конфликт с сословиями, трем странам-гарантам во главе с Пруссией удалось поставить Иосифа в крайне затруднительное положение, заставив выбирать между обязанностями императора и интересами Австрии: если император не желал портить свою репутацию миротворца и оплота законности в империи, он должен был заставить Карла Евгения подписать давно подготовленное соглашение. Находясь с 1769 года в Штутгарте в качестве датского посланника и имея особые поручения от России, Ассебург в 1770 году стал непосредственным свидетелем уламывания озлобленного герцога. Пруссия, Дания и Ганновер выступили, как и прежде, гарантами заключенного между герцогом и сословиями Вюртемберга в 1771 году договора о назначении наследника и сохранили свое присутствие в Штутгарте. Несмотря на то что их нажим на некоторое время поставил Иосифа в крайне неловкое положение, императору и его совету в конце концов удалось выдержать испытание и оправдать свою роль согласительной инстанции. Тем не менее Фридрих II остался недоволен исходом конфликта. Он обеспечил симпатии протестантских сословий, однако вынужден был признать перед своим братом Генрихом, что отныне Карл Евгений накрепко привязан к Австрии. По мнению короля, Иосиф вышел победителем, несмотря на поражение своего союзника.

Еще до ратификации соглашения императором Ассебург направил Панину секретное послание, где предложил России выступить четвертой державой-гарантом договора. Он отзывался о герцоге как о деспоте, преступающем закон из своекорыстных интересов, о человеке, которому никогда нельзя будет доверять, а притязания сословий, напротив, оценивал одобрительно: как законные, продиктованные соображениями благополучия земли. Во имя соблюдения интересов «этой обиженной земли» он предлагал «великой и могущественной правительнице Российской империи выступить благосклонной защитницей ее законов и свобод» или назначить гарантом вюртембергского конституционного устройства великого князя Павла Петровича, принадлежавшего, благодаря титулу герцога Голштинского, к штатам империи. Проявляя свою необыкновенную осведомленность, датский посланник ссылался на прецеденты голландской и британской гарантий конституции Гессен-Касселя. Кроме того, писал он, учитывая «взаимопонимание, царящее между Россией и тремя королями», не приходится ожидать каких-либо препятствий с их стороны. При этом Ассебург напоминал Панину о своем послании от октября 1769 года, в котором говорилось, «что с достижением четырьмя коронами этого счастливого согласия Россия, с ведома связанных с ней дворов, сможет принять более непосредственное участие в конституционном устройстве Германской империи». Заверения Ассебурга в секретности его предложения были рассчитаны лишь на датское правительство. Поскольку он поддерживал тесные связи с авторитетными представителями вюртембергских сословий, следует предполагать, что этот шаг был с ними согласован. Не менее вероятно и то, что в роли его вдохновителя выступал Фридрих.

Однако если тогда же Екатерина, подписав гарантии баденского семейного договора 1765 года, согласилась на аналогичное по форме предложение двора Карлсруэ, от имени которого посредником выступил тот же Ассебург, то на неофициальное прощупывание почвы, шедшее из Штутгарта, она ответила молчанием. Даже не имея сведений о механизме принятия решений в Петербурге, можно говорить о наличии весомых причин, по которым запрос так и остался без ответа. Во-первых, православная императрица, в отличие от королей Пруссии, Дании и Англии, не могла выступить гарантом сохранения протестантской веры в Вюртемберге. Во-вторых, после длительной подковерной возни императора и держав-гарантов за первенство в разрешении конфликта вмешательство России как четвертого гаранта однозначно означало бы выступление на стороне против императора. С самого начала было ясно, что выигрыш от подобного шага был бы весьма небольшим, а его негативные последствия, к тому же еще и в самый разгар войны с Османской империей, вообще невозможно было просчитать. И, в-третьих, заступничество российского императорского дома за сословия значительно осложнило бы устройство брака великого князя с дочерью вюртембергского принца, рассматривавшееся в тот момент.

Даже братья вюртембергского герцога, принявшие сторону сословий в правовом споре 1764 года, вынуждены были обратиться к Фридриху II с просьбой защитить их интересы. В конфликте с Карлом Евгением и Фридрих Евгений, и Людвиг Евгений выказали себя явными сторонниками прусского короля. Положительную роль в заключении брака Софии Доротеи с великим князем сыграл также тот факт, что Фридрих Евгений воспитал своих детей в лютеранской традиции. Екатерина с помощью щедрых денежных сумм, а принц Генрих и Фридрих II с помощью увещеваний в 1776 году сумели растолковать матери избранницы, племяннице двоих братьев из рода Гогенцоллернов Фридерике Софии Доротее преимущества родства с российским императорским домом, несмотря даже на необходимость перемены вероисповедания.

Не смутило их и то, что принцесса уже была помолвлена с братом недавно умершей великой княгини, дармштадтским принцем Людвигом. На тот момент жених, неудачно завершив свою службу в России, находился при прусском дворе, где под политическим давлением, а также получив щедрые посулы от имени русского двора через короля и принца Генриха, он отказался от невесты. В знак благодарности великий князь предоставил Людвигу пенсион, размер которого, однако, оказался ниже ожидаемого.

Уже в июне 1776 года Фридрих и принц Генрих устроили в Берлине первую встречу великого князя с принцессой Софией Доротеей. Екатерина и посредники с удовлетворением отметили, что молодые люди сразу понравились друг другу. Большие праздники при дворе стареющего короля устраивались все реже, но торжества в честь наследника российского престола и сосватанной им невесты в Берлине, Потсдаме, Шарлоттенбурге и Рейнсберге продолжались с подачи Фридриха и его брата на протяжении двух недель. Фридрих Евгений получил от Екатерины не только вексель на 40 тысяч рублей, но и орден Св. Андрея, а София Доротея – орден Св. Екатерины. Однако празднества, проходившие при берлинском дворе, подразумевали радость не столько по случаю породнения русского царского дома с герцогским домом Вюртемберга, сколько по случаю укрепления союза России и Пруссии. Сама Екатерина называла принцессу залогом дружбы Пруссии и России. Она выражала бесконечную благодарность за посредничество Генриху – «уникальному переговорщику», а Фридриху попыталась польстить отправкой в Берлин в свите великого князя участника победоносной войны с Османской империей фельдмаршала Петра Александровича Румянцева, популярного и в Германии. Однако самую большую радость доставило знакомство с прусским королем его давнему почитателю престолонаследнику Павлу Петровичу.

На сей раз даже не было предусмотрено, чтобы родители невесты сопровождали свою дочь до Петербурга. Фридрих Евгений и его супруга распрощались с ней в Мемеле, а там руководство предприятием целиком перешло в руки Екатерины. Встретить принцессу было поручено графине Екатерине Михайловне Румянцевой и Петру Ивановичу Пастухову, секретарю императрицы. Он, чтобы не терять времени, уже во время путешествия начал обучать ее русской азбуке и преподал первые познания в православии. Когда 1 сентября 1776 года София Доротея прибыла в Петербург, императрица сразу же нашла ее красивой и обаятельной. Она хвалила родителей, давших дочери хорошее воспитание, а дармштадтского принца Людвига в письме его наставнику Гримму объявила болваном за то, что он отказался от такой невесты якобы без малейшего сожаления. Затем в кратком двухнедельном курсе архиепископ Платон Левшин по-французски проинструктировал принцессу относительно теологии и литургии восточной церкви. 14 сентября она перешла в православие под именем Марии Федоровны, а 26 сентября состоялась свадьба.

Став супругой наследника русского престола и будущего императора Павла I, в декабре 1777 года вюртембергская принцесса родила первого сына – великого князя Александра и упрочила династию рождением еще троих сыновей и пяти дочерей. Будучи родоначальницей российского императорского дома, она заботилась о развитии семейных связей с дворами Германии. С одним лишь вюртембергским королевским семейством узами брака связали себя в 1816 году ее дочь Екатерина, в 1824 году – сын Михаил, а в 1846 году – внучка Ольга.

Мария Федоровна относилась к своему немецкому происхождению более просто и непосредственно, чем за тридцать лет до нее Екатерина. Она позаботилась о том, чтобы элементы оформления аркадского парка, окружавшего замок в Павловске – резиденцию великокняжеской четы, построенную в 1777 году неподалеку от Царского Села шотландским архитектором Чарльзом Камероном, – напоминали об Этюпе. Разница в поколение, отделявшая Екатерину от Марии Федоровны, давала себя знать и в языке, и в образовании, и в культурных запросах обеих правительниц из германских княжеств. Если, несмотря на рост интереса к немецкой литературе, Екатерина всю жизнь оставалась под влиянием полученного ею в ранней юности французского образования, то вюртембергская принцесса, сама будучи свидетельницей подъема немецкой национальной культуры, выучила немецкий как язык придворного общества, равноправный французскому, – сначала в Пруссии, а затем и в немецко-алеманнско-французской культурной среде Мёмпельгарда. Павел тоже говорил по-немецки и с 1769 года через своего воспитателя – поэта Людвига Генриха Николаи, родом из Страсбурга, начал знакомство с немецкой культурой. По достижении Павлом совершеннолетия Николаи был назначен его личным секретарем и библиотекарем, а впоследствии служил в том же качестве обеим его супругам. После восшествия Павла на престол в 1796 году Николаи получил чин статского советника, а в 1798 году император назначил его президентом Академии наук. Таким же образом и Фридрих Максимилиан Клингер, поэт Бури и натиска, в 1780 году рекомендованный Шлоссером, своим другом юности, принцу Фридриху Евгению, а им в свою очередь – дочери, сочетал обязанности офицера и воспитателя в кадетском корпусе с должностью чтеца при великокняжеском дворе. Как и все члены мёмпельгардского семейства, Мария Федоровна в бытность великой княгиней, а затем и супругой императора переписывалась с Лафатером и оказывала ему содействие, а с веймарским двором у нее возникли особенно близкие отношения, когда уже после смерти императора Павла, в 1804 году, их дочь Мария Павловна вышла замуж за наследного принца Карла Фридриха. Дважды – в 1815 и в 1818 годах – вдовствующую императрицу принимали в Веймаре со всеми почестями. Втайне Мария Федоровна и молодой двор в Павловске играли главную роль в коммуникации русских масонов и розенкрейцеров с Германией, а также – через Мёмпельгард – в их связях со Страсбургом и Францией.

 

4. Голштиния – Ольденбург – Австрия – Баден

Брак вюртембергской принцессы и Павла проложил путь расширению семейных связей. Дочерей на выданье у Екатерины не было, а внучки заставляли подождать со своим появлением, поэтому она целеустремленно взялась за устройство судеб младших сестер Марии Федоровны. Она искала партии, которые могли бы сделать честь двору Этюпа, но отдавала преимущество тем, что могли бы укрепить позиции России в Священной Римской империи.

Уже с 1778 года она принялась хлопотать об устройстве брака своего двоюродного брата Петера Фридриха Людвига Гольштейн-Готторпского, проживавшего в то время в Гамбурге коадъютора князя-епископа Любека, с тринадцатилетней дочерью мёмпельгардского правителя Фредерикой. Желание Екатерины связать с помощью уз брака княжеские дома, уже породнившиеся между собой благодаря Павлу и Марии Федоровне, было продиктовано не только заботой о личном счастье кузена, который был моложе ее на целое поколение. Скорее, она стремилась еще и с помощью родственных связей закрепить влияние России на новое герцогство Гольштейн-Ольденбургское, и так, с государственно-правовой точки зрения, сориентированное на дружелюбный курс по отношению к ее империи благодаря договору с Данией. В июне 1781 года в Этюпе состоялась свадьба. Старания Екатерины увенчались заключением формального брачного контракта, подчеркивавшего интерес России в этом деле: в договоре закреплялось согласие великого князя Павла Петровича как «верховного начальника» голштинско-ольденбургского герцогского семейства на брак принца Петера Фридриха Людвига и принцессы Фредерики Вюртембергской. За четыре года совместной жизни принцесса, вышедшая замуж в шестнадцатилетнем возрасте, родила супругу двоих сыновей: в 1783 году – Пауля Фридриха Августа, а в 1784 году – Петера Фридриха Георга. Однако едва в августе 1785 года, после смерти своего дяди Фридриха Августа, Петер Фридрих Людвиг приступил к правлению в Эйтине и Ольденбурге с герцогским титулом и в должности управляющего от имени своего больного кузена, как Фридерика в ноябре того же года умерла после третьих родов.

Новый герцог переселился в Ольденбург и правил там до 1829 года, причем от своего имени – лишь с 1823 года. Всю жизнь он сознавал, что как собственным воспитанием и продвижением, так и взлетом и авторитетом своего дома он был обязан императрице России. После смерти Екатерины надежной заступницей ему стала его свояченица Мария Федоровна. В течение десятилетия Петер Фридрих Людвиг трижды приезжал в Петербург. В 1801 году он пробыл при российском дворе несколько месяцев, пока в Ольденбурге квартировали прусские войска. Став членом Рейнского союза после заключения Тильзитского мира, в 1809 году он снова приехал в Петербург погостить – на этот раз по случаю свадьбы своего второго сына Петера Фридриха Георга, с 1808 года состоявшего на российской службе, и великой княгини Екатерины Павловны – умной и влиятельной сестры Александра I. Значение этого брака, заключенного между двоюродными братом и сестрой, не в последнюю очередь состояло в том, что он лишил французского императора шанса породниться с императором русским. В третий раз Петер Фридрих Людвиг приехал в Россию весной 1811 года по приглашению Александра, предложившего герцогу и его старшему сыну-наследнику убежище в России, после того как в декабре 1810 года Наполеон, нарушив договор о создании Рейнского союза и Тильзитский мирный договор, аннексировал Ольденбург с целью включить его в систему континентальной блокады. Однако интересы России и Ольденбурга в этот момент плохо согласовывались между собой: хотя Александр публично протестовал против провокационного нарушения суверенитета Ольденбурга, он не увидел в этом причину для объявления войны. Когда Петеру Фридриху Людвигу было доверено формирование военного сопротивления немецких офицеров и солдат против Наполеона, легитимный герцог Ольденбурга оказался абсолютно непригоден в качестве вождя народной войны, вызывавшей у него лишь недовольство и раздражение.

Лишь после поражения Наполеона под Лейпцигом в 1813 году Петер Фридрих Людвиг смог вернуть себе власть в Ольденбурге. Принц Георг, тверской генерал-губернатор, добросовестно посещавший городской лазарет, умер от сыпного тифа в столице своего наместничества в декабре 1812 года. Из двух его сыновей, родившихся от брака с Екатериной Павловной, старший – Фридрих Пауль Александр – умер в 1829 году в Ольденбурге, вскоре после смерти деда-герцога. Младший же принц – Константин Фридрих Петер – остался в России, а в 1837 году женился в Бибрихе на принцессе Терезе Нассауской. «Русские Ольденбурги», в семье которых было восемь детей, стали родоначальниками разветвленного рода, к началу XX века укрепившего родство с императорским домом многочисленными браками. Мужчины из этой семьи занимали высокие посты при дворе, в армии и управлении. А рано овдовевшая сестра Александра I Екатерина Павловна в 1816 году вышла замуж вторично, и снова за двоюродного брата – вюртембергского кронпринца, в том же году унаследовавшего престол своего отца под именем короля Вильгельма I.

В период сближения России с Австрией, последовавшего после заключения Тешенского мира, нескрываемый «прусский настрой» великого князя Павла Петровича и Марии Федоровны много способствовал усилению отчужденности между Екатериной II и великокняжеским двором. Второй брак Павла быстро утратил для императрицы политическую ценность, более того, он даже угрожал отпугнуть нового потенциального союзника. Этот пример говорит о том, что в XVIII веке брачная политика не имела самостоятельного значения, если она не вела к объединению подвластных территорий, а стало быть, не изменяла соотношения сил. Для Екатерины интересы России не определялись семейной политикой. В идеале последняя должна была ориентироваться на направляющие линии внешней политики, а ее эффективность – выражаться исключительно в воздействии на рост российского влияния в Европе. В случае успеха такая политика способствовала заключению желаемых союзов, помогала сохранить уже существующие, расширить клиентелу и выстроить новые сферы влияния, оживить дипломатическое взаимодействие, измерить и расширить имеющиеся пространства для собственной деятельности и ограничить таковые у других. В век европейского абсолютизма во внешней политике, вслед за военной, «главные действия» начали сводиться к «государственным действиям». Европейская «семья королей» продолжала существовать в династических связях и дипломатическом церемониале, однако все больше как идеология, скорее менявшая, чем скрывавшая властные интересы крупных монархий.

Именно в конфликте между инерцией, присущей силам вновь завязанных семейных структур, и динамичным интересом к перемене союзника снова прошел проверку талант Екатерины, который в критических ситуациях умел распознать шансы на политическое действие и перехватить инициативу. С помощью каждого из браков Павла императрица рассчитывала обеспечить стабильность союзу с Пруссией, и теперь она должна была признать, что на фоне внезапного поворота во внешнеполитической ориентации когда-то многообещающая в политическом смысле и пышно отпразднованная женитьба наследника на вюртембергской принцессе вдруг оказалась тактическим просчетом. Поскольку к 1780 году Мария Федоровна успела произвести на свет двоих сыновей, на которых императрица возлагала большие надежды, просто так дать обратный ход этому политическому промаху было невозможно. Однако ошибки брачной политики можно было исправить с помощью все той же брачной политики. Уже в 1780 году при встрече в Могилёве Екатерина и Иосиф II разработали ответный ход. Их план предусматривал заключение брака между эрцгерцогом Францем, сыном Леопольда Тосканского и вероятным габсбургским наследником императорского престола, и младшей сестрой Марии Федоровны, принцессой Елизаветой Вюртембергской. Как бы мимоходом мёмпельгардское семейство выдергивали из стабильных отношений с Пруссией. Однако прежде всего великие державы преследовали цель закрепить свой будущий союз, в котором роль связующего звена предназначалась не кому-нибудь, а великокняжеской чете, прямо выражавшей свои симпатии прусскому королю. Императрицу беспокоила еще и мысль о том, что слишком тесная связь с Пруссией приведет к ограничению независимости российских интересов в настоящем и будущем. С другой стороны, трудно найти более красноречивое подтверждение упрочению авторитета российской императрицы в Европе в 1770-е годы: прибывший в белорусский губернский город Могилёв, до 1772 года принадлежавший Речи Посполитой, римский император с ликованием воспринимает перспективу брака мёмпельгардской принцессы с наследником престола – Габсбургом лишь только потому, что избранница – сестра супруги российского престолонаследника.

Подобно Фридриху II, в роли брачного посредника самовольно распоряжавшегося своей клиентелой в пределах империи, увлекшиеся брачными стратегиями Екатерина и Иосиф игнорировали не только интересы Павла Петровича и Марии Федоровны, но и родителей несовершеннолетних жениха и невесты. Им потребовалось немалое упорство, чтобы преодолеть стоявшие на пути этого предприятия препятствия. Несмотря на все обаяние, которым обладал император, петербургскую великокняжескую чету не сразу удалось склонить в пользу этой идеи. В Австрии после смерти Марии Терезии 29 ноября (н. ст.) 1780 года основное сопротивление этому императорскому намерению оказывал брат Иосифа, великий герцог Тосканский Леопольд. Он разделял точку зрения своей матери и придворного общества Вены, не одобрявших союза Австрии с Россией. Однако, опасаясь открытого разрыва с Иосифом, он был вынужден уступить.

Не успев еще осознать масштаб сближения двух имперских держав, король Пруссии был напуган известием о попытке обойти его в деле устройства политических браков. С целью воспрепятствовать проекту – по его словам, «никоим образом несовместимому» с его интересами – он пытался убедить родителей Елизаветы в том, что Францу не видать императорской короны, если Иосиф женится еще раз, и напоминал, что принцессе придется перейти в католичество. Однако Екатерине удалось настоять на своем. Напрасным трудом оказались и посреднические усилия, которые по поручению короля предпринял служивший в прусской армии брат великой княгини и принцессы Елизаветы наследный принц Вюртембергский Фридрих Вильгельм Карл. Произошедшая смена союзника поставила и самого принца в затруднительное положение: когда король убедился, что предотвратить брак Елизаветы с представителем дома Габсбургов невозможно, он начал вымещать свою досаду на Фридрихе, приходившемся ему внучатым племянником, в результате чего тот в декабре 1781 года вынужден был оставить прусскую службу. Отношения России и Пруссии к тому времени ухудшились до такой степени, что столь несчастливая отставка послужила Екатерине поводом принять вюртембергского принца на свою службу. В апреле 1782 года она назначила его губернатором русской Финляндии со столицей в Выборге в звании генерал-лейтенанта.

Успех своему брачному предприятию Екатерина и Иосиф обеспечили во второй половине 1781 года. Иосиф II лично прибыл в Этюп, чтобы просить руки Елизаветы для своего племянника, что свидетельствует о том значении, которое он придавал окончательной изоляции Пруссии от России, инструментом которой был намечавшийся союз. Поскольку Франц был еще моложе, чем его невеста, со свадьбой можно было бы не спешить, однако Екатерине и Иосифу не терпелось закрепить дипломатическую победу над прусским королем, сделав ее достоянием публики, поэтому медлить с помолвкой было нельзя. Во время своего визита в Мёмпельгард император пригласил семейство принца Фридриха Евгения посетить Вену осенью, а еще в начале года он договорился с Екатериной об одновременном приезде в столицу империи великокняжеской четы, которой предстояла длительная поездка по Европе. Обсуждение маршрута, поскольку значительная часть путешествия приходилась на германские территории, вылилось в июне 1781 года в серьезные разногласия в Петербурге между Екатериной, с одной стороны, и Павлом Петровичем, его супругой и Никитой Паниным – с другой. Официальный глава внешней политики с момента первой женитьбы Павла и выдвижения в 1773–1774 годах Григория Александровича Потемкина вначале постепенно, а затем, после заключения Тешенского мира, все более и более стремительно утрачивал свое влияние на императрицу. Однако его упорная приверженность союзу с Фридрихом стала тяготить императрицу всерьез, когда она заметила, что сближение с Австрией затрудняется, помимо всего прочего, из-за его чрезмерной откровенности в отношениях с прусским посланником. В 1780–1781 годах одну за другой у него стали отбирать сферы ответственности. В бессильной ярости он узнал, что в Коллегии иностранных дел появились новые сотрудники, а прежние, наделенные новыми обязанностями, в том числе и бывший секретарь Екатерины Александр Андреевич Безбородко, составляют русский вариант договора о союзе с Австрией, заново формулируя интересы России не только на Черном море, но и в Германии и в Европе в целом. Надежды Панина на возможность превратить Берлин в главную цель поездки его воспитанника и как следствие – на оживление русско-прусского альянса и укрепление его собственных позиций в июне 1781 года разбились о ту настойчивость, с которой Екатерина действовала во внешней политике, делая ставку на территориальную экспансию в ущерб Османской империи. Настаивая на своем, он лишь ускорил свой окончательный крах.

Великие князь и княгиня Павел Петрович и Мария Федоровна инкогнито, под единым именем Comte du Nord отправились в четырнадцатимесячное путешествие через западные провинции России, провели несколько дней в Киеве, а затем двинулись дальше, причем преимущественно по габсбургской Европе. Их поездка проходила под строгим контролем преданных Екатерине сопровождающих лиц и русских дипломатов, по отношению к которым любезность Иосифа не знала границ. Целых шесть недель они гостили в Вене, радуясь свиданию с родителями великой княгини, знакомясь с императорским двором, посещая окрестные замки, представления придворного театра, императорскую библиотеку, фарфоровый завод, балы и армейские маневры. Они присутствовали на богослужениях в привилегированных православных церквях, но побывали на праздничной католической мессе в придворной церкви и на заседании масонской ложи. Вполне вероятно, что масоны постарались воспользоваться поездкой Павла Петровича по Европе, чтобы привлечь его в свою организацию в качестве главного участника, а заодно и отделиться от шведской ложи. Лишь немногие доверенные лица свиты великого князя из панинской клиентелы – Александр Борисович Куракин и Сергей Иванович Плещеев – были масонами. Однако в то же самое время – зимой 1781–1782 года – по поручению московских масонов шли переговоры о превращении российской ложи в самостоятельную провинцию: университетский профессор Иоганн Георг Шварц во время своей поездки по Германии встречался с гроссмейстером герцогом Фердинандом Брауншвейгским и принцем Карлом Гессен-Кассельским. Решение об этом было принято в 1782 году Вильгельмсбадским конвентом, созванным по инициативе Виллермоза. Кроме того, в Берлине он договаривался с «конкурентами» – розенкрейцерами Иоганном Христианом фон Вёльнером и Иоганном Христианом Антоном фон Теденом о создании в России филиала их тайного союза. В обеих организациях Павлу была приготовлена степень провинциального гроссмейстера. Масонством престолонаследник начал интересоваться еще в юности: так, в августе 1782 года, находясь во Франкфурте опять же во время Вильгельмсбадского конвента, он воспользовался возможностью побеседовать с принцем Карлом Гессенским «о высших материях». Именно свидетельство принца никак не удается опровергнуть современной науке: он сообщал, что «нашел великого князя благочестивым, разумным, верным приверженцем его религии, стремящимся к постижению высшей мудрости и предполагающим таковую в масонстве, хотя сам он и не является масоном. Человек он замечательный, и я полагаю, что в свое время он наверняка станет истинным учеником мудрости». Российские тайные общества и впоследствии продолжали рассчитывать на Павла, однако он, по всей видимости, не поддавался давлению, в особенности тому, которое исходило от весьма значимых с культурно-политической точки зрения московских розенкрейцеров из окружения Николая Новикова вплоть до ареста последнего в 1792 году.

В январе 1782 года завершилось брачное предприятие, наделавшее так много шума: состоялась помолвка Франца Тосканского и Елизаветы Вюртембергской. Однако и после этого путешествие графа и графини du Nord продолжало использоваться для демонстрации союза двух имперских держав. Иосиф, разумеется, позаботился о том, чтобы высокие гости были приняты родителями жениха и невесты во Флоренции и Мёмпельгарде. Затем им предстояло навестить братьев и сестер императора, восседавших на тронах, определенных им Марией Терезией: королеву Марию Каролину в Неаполе, герцогиню Марию Амалию в Парме, эрцгерцога Фердинанда в Милане, королеву Марию Антуанетту в Париже и супругу генерал-штаттгальтера Марию Христину в Брюсселе. Остальные остановки возникали скорее по ходу посещения этих узловых пунктов: супруги провели неделю в Венеции, приняв участие в заседании Большого совета и встретившись с Ангеликой Кауфман; три недели в Риме, где великие князь и княгиня несколько раз были приняты папой Пием VI, а Иоганн Фридрих Рейффенштейн представил им Филиппа Хаккерта, получившего от них заказы и не поддавшегося на их уговоры переехать в Россию; несколько дней в Голландии по следам Петра Великого с посещением Лейденского университета, затем во Франкфурте и Штутгарте, где им наносили визиты многочисленные германские князья, в частности принц Карл Гессенский, а также в Швейцарии, где они навестили Лафатера, которому великий князь позволил провести физиогномический анализ его личности на немецком языке. Наконец круг замкнулся в Вене, откуда супруги направились домой. По дороге в Краков Павел Петрович и Мария Федоровна проезжали через прусскую Силезию, однако королю не оставалось ничего иного, как поприветствовать их через местного коменданта.

Так еще одним поколением спустя Фридрих понял, что ему вновь не удается в решающий момент инструментализировать связь преданного ему русского престолонаследника и сосватанной им в Петербург принцессы для установления длительных союзнических отношений с Россией. Как и во время Семилетней войны, в последние годы жизни ему снова пришлось терпеливо ожидать, что отношения с Россией улучшатся после воцарения великокняжеской четы. Когда в 1788 году сестра великой княгини, Елизавета Вюртембергская, перейдя в католичество, вышла замуж за эрцгерцога Франца Австрийского, Екатерина все еще гордилась тем, что этот союз был заключен благодаря совместным усилиям ее самой и ее друга императора Иосифа наперекор Пруссии.

Путешествие наследной четы по Европе не ограничилось официальным поводом – браком наследника Габсбургов и вюртембергской принцессы: оно превратилось в крупный, широко обсуждавшийся в то время спектакль. Почестями, которыми встречали графа du Nord, он был обязан престижу России – делу рук его матери, и поездка способствовала сближению именно екатерининской России с Европой. Самой Екатерине не удалось с помощью этого путешествия склонить великого князя в пользу союза с Австрией и поколебать идеальный образ правителя – Фридриха II, но все же поездке удалось нарушить его одностороннюю тягу к Пруссии – она обрела противовес, хотя и иного рода. Поездка оставила длительный и прочный отпечаток на представлении Павла Петровича о европейской монархической структуре, несколько лет спустя объявленной революцией «старым режимом». В 1796 году, взойдя на престол, он счел своим долгом проявить солидарность с этой Европой: с эмигрировавшими французскими принцами, знакомство с которыми он составил в 1782 году в Париже и Версале, с итальянскими и немецкими князьями, спасшимися бегством от республиканских войск, и даже с папой римским. Пруссия же, перешедшая под начало наследника великого Фридриха, к тому времени уже давным-давно подписала в Базеле первый мирный договор с республикой – с «цареубийцами», как в 1795 году выразилась возмущенная Екатерина.

До самой смерти императрицы оставались натянутыми ее отношения с великокняжеской четой. Екатерина фактически не допустила их к участию в устройстве брака Александра с баденской принцессой Луизой Марией Августой, внучкой маркграфа Карла Фридриха. На сей раз ее выбор не был продиктован соображениями союзничества – будь то с Пруссией или с Австрией. Дело также было не в угрозе, которую представляла для маркграфства Французская республика на момент заключения брака – 1792–1793 годы: перспективу этого брака она взяла на заметку десятью годами ранее, а переговоры о нем начала в 1790 году. Отношения с Баденом имели в правление Екатерины II самостоятельное значение. Прежде всего, Екатерина II и Карл Фридрих Баденский были правнуками маркграфа Фридриха Магнуса Баден-Дурлахского, и всю свою жизнь Екатерина вспоминала о редких встречах с его дочерью – своей бабкой, овдовевшей баденской княгиней Альбертиной Фредерикой. Однако крепче, чем семейные узы, с маркграфом и его супругой Каролиной Луизой – дочерью ландграфа Людвига VIII Гессен-Дармштадтского Екатерину объединяла принадлежность к тому, что в языковых играх Вольтера, энциклопедистов и Гримма называлось «универсальной церковью Просвещения».

Незадолго до своей смерти, в 1795–1796 годах, Екатерина устроила брак великого князя Константина с Юлианой, дочерью австрийского генерала Франца Фридриха Саксен-Кобург-Заальфельдского и внучкой правящего герцога Эрнста Фридриха, перешедшей в православие под именем Анны Федоровны. С удовлетворением она подвела итог своей деятельности в письме к Гримму: «Итак, все это устроено как нельзя лучше и по-домашнему».

 

5. Германские князья на российской службе

Отказав в 1773 году дармштадтскому ландграфу Людвигу IX в правах на территорию в пределах Российской империи, императрица совершенно сознательно предложила ему звание фельдмаршала – весьма серьезное назначение. Фактически же Людвиг перешел с австрийской службы на российскую, не выезжая из Пирмасенса и Дармштадта. В правление Екатерины российской короне служили и другие немецкие принцы – представители династий, находившихся в родственных связях с императорским домом. В течение некоторого времени, в самом конце первой Турецкой кампании, в русской армии под командованием Петра Александровича Румянцева служил брат великой княгини Натальи Алексеевны наследный принц Людвиг, впоследствии – ландграф Людвиг X и великий герцог Людвиг I Гессен-Дармштадтский. Однако Екатерина была недовольна им и после заключения мира с радостью отпустила его в Германию. Остатки своего авторитета в глазах императрицы он утратил, уступив в 1776 году свою невесту – вюртембергскую принцессу – наследнику российского престола.

Еще один немецкий князь, обязанный своим высоким званием Наполеону, лишился доверия Екатерины тоже не за просчеты по службе. Наследный принц Вюртембергский Фридрих, брат Марии Федоровны, впоследствии герцог, курфюрст и король Вюртемберга Фридрих I, не справился, с точки зрения прусского короля, со своей задачей и не сумел предотвратить брачную сделку между Веной, Мёмпельгардом и Петербургом, поэтому принц счел за счастье приглашение Екатерины на российскую службу. Его отец и великий князь Павел Петрович считали, что младшим братьям Марии Федоровны, Людвигу и Евгению, также следовало уйти с прусской службы и поступить на российскую, однако те не видели в этом необходимости, поскольку продолжали пользоваться благосклонностью короля. В начале 1782 года наследный принц Вюртембергский проехал с великокняжеской четой до Неаполя и Рима и, проведя лето в Мёмпельгарде, в сентябре снова присоединился к ним в Штутгарте и Людвигсбурге, где Карл Евгений чествовал великого князя и свою племянницу. Будучи назначен в апреле губернатором русской Финляндии со столицей в Выборге, он приступил к своим обязанностям лишь в октябре, а в 1785 году получил под свое начало полк. В 1783 году Фридрих участвовал в короткой летней кампании под командованием Потемкина, в ходе которой было аннексировано Крымское ханство. Проводя лето в Выборге, а на зиму перебираясь в близлежащую столицу, он не слишком утруждал себя административной деятельностью. Он поддерживал тесный контакт с родителями в Мёмпельгарде, с Голландом и Моклером, читал Физиогномические фрагменты Лафатера и занимался воспитанием детей.

Однако угрозу ему представляли именно семейные проблемы. Вначале императрица обиделась на Фридриха за то, что в 1784 году его брат Людвиг женился на Марии Анне, дочери князя Адама Казимира Чарторыйского, не спросив разрешения ни у нее, ни у своих родителей: Екатерина опасалась, что Вюртемберг может заявить претензии на польский престол. А затем кризис разгорелся и в семье самого Фридриха, женатого на Августе Брауншвейгской, причем он сопровождался столь сильными вспышками гнева со стороны принца, что Екатерина стала все решительнее вступаться за «Зельмиру», как она называла Августу, не совсем, впрочем, неповинную в разладе. После очередной бурной сцены, последовавшей за театральным представлением в Эрмитаже в декабре 1786 года, Августа прибежала к Екатерине, ища у нее защиты. Та немедленно предоставила ей «убежище», а Фридриха лишила своей милости и освободила от службы. Уволенный вторично за столь короткое время, он незамедлительно покинул Россию вместе с детьми. Сразу же после скандала между Фридрихом и Августой Екатерина написала Гримму, что приходится признать, что брауншвейгской семье действительно не везет в России. Однако «невезение» на этом не закончилось: пока велась переписка с родителями принцессы о возможном расторжении брака и условиях ее возвращения к ним, в сентябре 1788 года «Зельмиру» настигла жуткая смерть в ее «убежище» – в замке Лоде в Эстляндии. Виновником гибели принцессы – прямым или косвенным – был генерал Рейнгольд Вильгельм фон Польманн (Вильгельм Романович Польман), назначенный Екатериной управляющим замком: нельзя исключать, что он применил сексуальное насилие, но как минимум отказал несчастной в помощи и не был привлечен за это к суду.

С началом второй войны с Османской империей принц Фридрих вновь подал прошение о зачислении в русскую армию, однако Екатерина решительно отклонила его. Тем не менее его отец, Фридрих Евгений, добился приема на русскую службу двоих младших братьев Марии Федоровны, принцев Карла и Александра. В 1770 году, при рождении, Карлу, крестнику Екатерины, было присвоено звание капитана, в 1788 году он стал уже генерал-майором. Следуя инструкциям своего брата Фридриха, знатока России, он обзавелся экипировкой скорее практичной, чем великолепной, и в сопровождении Моклера отправился прямиком на молдавский фронт. Их маршрут пролегал через Вену, где он встретился со своей к тому времени замужней сестрой Елизаветой и познакомился с императором, уже овеянным дыханием смерти. Он служил под командованием и протекцией Потемкина, которого весной 1791 года сопровождал в Петербург, где был сердечно принят императрицей и своей сестрой – великой княгиней. Однако после его возвращения на арену боевых действий, где к тому времени уже начались переговоры о перемирии, императрица и великокняжеский двор получили печальную весть о смерти принца от сыпного тифа в августе 1791 года в Галаце. Двор еще находился в трауре по нему, когда Екатерина была потрясена еще одним дурным известием: подобно тому как в феврале 1790 года спустя два дня после смерти эрцгерцогини Елизаветы стало известно о кончине императора Иосифа, так и безвременная смерть принца Карла оказалась преддверием драматически представленной смерти Потемкина, скончавшегося несколько недель спустя от того же тифа.

Следующий по возрасту младший брат великой княгини, принц Александр Вюртембергский, командовал дивизией в чине генерал-майора. В 1790 году он был ранен и перевезен в столицу, где его успешно вылечили. В России он прослужил дольше всех. В 1798 году он вторично породнился с императорским домом, взяв в жены сестру супруги великого князя Константина, Антонию Саксен-Кобург-Заальфельдскую. С 1811 по 1822 год он служил военным губернатором Витебской и Могилёвской губерний, а после этого, вплоть до своей смерти в 1833 году, занимал должность, принадлежавшую когда-то Сиверсу, – главноуправляющего ведомством путей сообщения, к которой в 1832 году прибавилось еще и управление публичными зданиями. В войне с Наполеоном, невольным союзником которого оказался его брат, король Вюртемберга Фридрих I, Александр сражался в чине генерал-лейтенанта.

Итак, несмотря на охлаждение отношений с великокняжеским двором и скандальный отъезд из страны вюртембергского наследного принца Фридриха, Екатерина вовсе не стремилась наказывать всех членов вюртембергского дома. После воцарения Павла, в 1798 году на российскую службу в чине генерала поступил один из старших братьев Марии Федоровны – принц Людвиг. Женившись на Марии Анне Чарторыйской, он прослужил в прусской армии в звании генерал-майора до 1789 года, а затем попросил отпуск и отправился в Польшу, где в период майской конституции 1791 года занимался разработкой нового Военного устава республики. Однако, когда в мае 1792 года он, будучи генерал-лейтенантом Литовской армии, не только не оказал сопротивления российским войскам, но и перешел на их сторону, его заклеймили как предателя. Король Станислав Август немедленно выгнал его со службы, а жена, урожденная Чарторыйская, развелась с ним. Вернувшийся покрытым позором в Пруссию, он был обвинен еще и в хищении военной кассы и в желании скрыться от многочисленных частных кредиторов. Как бы то ни было, в польской и дружественных ей историографиях дурная слава продолжает преследовать «Луи» Вюртембергского и по сей день. Последним, уже в правление Павла I, в Россию прибыл еще и принц Евгений Вюртембергский, родившийся в 1788 году, сын брата великой княгини с таким же именем. В 1812 году он, командуя дивизией, как и его дядя Александр сражался против Grande Armée, в состав которой входил и вюртембергский контингент.

В правление Екатерины пропитания на русской службе искали выходцы также из других земель – имперских штатов. За боевые заслуги под Очаковом в декабре 1788 года принц Виктор Амадей Ангальт-Бернбург-Шаумбургский, служивший в чине генерал-лейтенанта, был награжден орденом Св. Георгия второй степени, а уже в апреле 1790 года он умер от тяжелого ранения, полученного на другом – шведском – фронте. Скорбь Екатерины по нему была искренней, хотя и умеренной: когда знаменитый Кваренги в январе 1792 года представил императрице смету мавзолея принца, она сочла, что стоимость сооружения слишком высока, и отказалась от своего замысла, поручив Храповицкому сообщить художнику, что в Италии за подобную работу берут меньше. Скорее авантюристом можно назвать принца Карла Генриха Нассау-Зигенского, состоявшего прежде на испанской и французской службе, а с 1787 года успешно командовавшего российским галерным флотом на тех же самых фронтах – сначала на Черном, затем на Балтийском морях. Впоследствии Екатерина давала ему различные деликатные поручения – сначала в Польше, а затем в Германии – по борьбе с революцией. Еще в 1770-х годах на русскую службу поступил граф Максимилиан Юлиус Вильгельм Нессельроде-Эресхофенский, друг юности великой ландграфини. В чине тайного советника и камергера он с 1778 по 1786 год был посланником императрицы в Лиссабоне, а в 1788–1796 годах – в Берлине, сменив на этом посту Сергея Петровича Румянцева. Его сын Карл Роберт, друг юности великого князя Александра Павловича, в конце 1812 года стал фактическим руководителем внешней политики, заняв место Николая Петровича Румянцева. Представитель Российской империи на Венском конгрессе, при Николае I он стал канцлером империи.

Принимая во внимание чрезвычайно тесные связи вюртембергского дома с Россией, хотелось бы упомянуть об одном загадочном на первый взгляд документе. Он известен как «завещание» императрицы и содержит негативную оценку того влияния, которое «вюртембергские принцы» оказывали на политику России, что дало основания одному автору уже в наши дни даже трактовать ее как знак приверженности Екатерины «русской идее». Историк, не доверяющий националистическому пафосу, полагается на свое ремесло: он реконструирует дословный смысл цитаты с помощью точного перевода, исследует смысл и назначение текста в целом, узнает, какие события того времени могут помочь в его интерпретации, и заручается трактовками, данными другими историками. Размышляя над тем, как остаться в памяти потомков, и подыскивая подходящие для этого слова, Екатерина всю жизнь писала собственные характеристики, которые могли бы иметь непреходящее значение. К таким источникам относятся, в первую очередь, ее автобиографические произведения и письма, однако существуют и тексты, по своему жанру напоминающие завещание. Так, в 1778 году она посвятила себе эпитафию на французском языке, в которой лаконично – brevitas как стилистический идеал – сформулировала, какой она хотела бы запомниться потомкам: самостоятельной в своих действиях, непрестанно помышляющей о благе страны, по-человечески симпатичной и наделенной «республиканской душой». В Завещании, адресованном российским сочинителям, она оставила «заветы» о том, как следует писать, например: «Краткие и ясные изражения предпочитать длинным и кругловатым». В качестве мнимого завещания Екатерины II в Париже в 1802 году французский писатель Пьер «Сильвен» Марешаль анонимно опубликовал текст, вошедший в состав его полемического произведения История России. В нем он весьма критически оценивал панегирики, расточавшиеся просвещенному абсолютизму Вольтером и другими авторами.

Однако в том, другом, обсуждаемом здесь документе, подлинном екатерининском, поскольку он написан ее собственной рукой, по-русски, на половине листа, она не обращалась к современной ей публике и не выказывала стремления к посмертной славе; он не содержит ни капли иронии. На бумаге не проставлено ни даты написания, ни адресата, и даже заголовком императрица его не удостоила. Завещанием его впервые назвал в середине XIX столетия Дмитрий Николаевич Блудов, председатель Департамента законов и будущий председатель Государственного совета. Этот листок хранился в течение ста лет вместе с другими секретными документами, касавшимися вынужденного отречения и убийства Петра III.

В тексте говорится о ряде мер на случай смерти императрицы. По всей вероятности, он предназначался узкому кругу доверенных лиц из непосредственного придворного окружения, так как на нем отсутствует имя адресата. Первым пунктом Екатерина определяла место своего захоронения: в зависимости от места своей смерти, завещая похоронить себя на любом из ближайших православных кладбищ. Руководствоваться в данном случае следовало, таким образом, прежде всего практическими соображениями, в тексте ни словом не упоминался мавзолей. Вторым пунктом императрица распорядилась о простоте траурной церемонии. Третьим пунктом она завещала свою библиотеку вместе со всеми бумагами и коллекцией камей внуку Александру. В четвертом пункте сообщалось, что копия завещания хранится «в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воле». В пятом пункте императрица объявляла о своем намерении посадить Константина на престол Восточной империи. В шестом и последнем пункте сказано о том, что интересует нас в данном случае больше всего: «Для благо Империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных Империи Принцов Виртемберхских и с ними знатся как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пол немцов». Однако подводные камни могут скрываться даже в таком, казалось бы, простом тексте. Все дело в двояком значении глагола «отдалить». Слово «отдалить» можно понять здесь и как «удалить», и как «держать на отдалении». Первое значение предполагает чье-то изначальное присутствие, второе оставляет открытым возможность присутствия кого-либо или его появления. Поскольку в то время восточной, Греческой, империи – если иметь в виду интронизацию Константина, российскую секундогенитуру в православной столице Константинополе, – еще не существовало, да так и не возникло впоследствии, то нужно принять именно второе значение.

В документе нет прямого упоминания имен наследника престола Павла и Марии Федоровны. Из этого можно заключить, что последним волеизъявлением Екатерины для них не предусматривалось сколько-нибудь значительной роли после ее смерти. Это предположение подтверждается тем, что она благословляла «умом и сердцом» не кого-нибудь, а внука Александра. Когда тот стал императором по манифесту от 12 марта 1801 года, после того как накануне ночью был убит его отец, он в самом деле возвел «законы» и «сердце» своей бабки Екатерины в ранг ведущих принципов своего правления. В силу этого можно предположить, что это «завещание» указывает на вторую, не дошедшую до нас или даже не изложенную письменно редакцию этого документа, которая должна была бы обеспечить исполнение ее воли, предупреждая о «стыде и посрамлении» всех, кто рискнет нарушить ее. Вряд ли императрица стала бы угрожать наказанием за нарушение предписаний, касавшихся ее захоронения и траурных ритуалов: в этих фрагментах подчеркивается скорее стремление к достойной простоте. И это служит еще одним подтверждением тому, что первоочередной целью «завещания» было назначение наследником престола Александра вместо Павла. Так и поняли его архивариусы, хранившие эту бумагу вместе с секретными документами о государственном перевороте 1762 года.

Для проверки этой гипотезы требуется определить дату написания документа. 28 апреля 1792 года внимательный секретарь Екатерины Храповицкий нашел бумагу на столике в спальне императрицы. Он прочел ее, не успев переписать, но пересказал в своем дневнике ее содержание, отметив: «…когда же писано, не известно». Однако даже при отсутствии даты нет оснований сомневаться в том, что «завещание» было написано непосредственно перед тем, как его обнаружил Храповицкий, во всяком случае – в апреле 1792 года.

Взгляд на биографические и политические события той поры помогает понять, что могло бы побудить Екатерину весной 1792 года отказать Павлу в праве на престол. Она чувствовала себя больной и постаревшей и усиленно размышляла о своем месте в истории. Осенью 1791 года умер Потемкин, 1 марта (н. ст.) 1792 года – император Леопольд II, 29 марта (н. ст.) того же года от последствий покушения скончался король Швеции Густав III; ходили слухи, что вскоре и Екатерину ожидает смерть от руки иностранного агента. Сильно хворал Александр Алексеевич Вяземский, генерал-прокурор, с 1764 года стоявший во главе всей системы управления; новый и последний фаворит императрицы Платон Александрович Зубов обрел неслыханное могущество, нарушив соотношение сил между придворными партиями. В Польше и России Екатерине виделись революционные брожения, вызванные событиями во Франции, а в тот самый день, когда Храповицкий прочел ее «завещание», императрица получила известие о войне, объявленной Австрии Францией: выступление русской армии в Польшу было назначено на 10 мая; шло распределение обязанностей Вяземского между другими чиновниками. Мало того, 13 апреля, воспользовавшись надуманным предлогом, она отдала распоряжение о применении полицейских санкций к московским розенкрейцерам из новиковского окружения. После многочисленных обысков и допросов издателя арестовали, и все указывало на то, что великий князь Павел Петрович уже давно находился в руках прусских розенкрейцеров. Однако решение Екатерины о лишении Павла прав на престол, несмотря на то что в апреле 1792 года набралось достаточно поводов для этого, зрело со времен их конфликта конца 1786 – начала 1787 года. К тому же уже с 1790 года через Николая Румянцева императрица втайне занималась устройством брака Александра – задолго до его совершеннолетия.

Все это проясняет, почему Екатерина сочла нужным упомянуть в своем завещании «виртемберхских принцов» и «обоих пол немцов». В апреле 1792 года они не представляли непосредственной опасности. После смерти брата Карла служить в России остался лишь Александр. Людвиг, которого в интересах своей «семьи» хотела видеть польским королем Изабелла Чарторыйская, супруга Адама Чарторыйского, находился в Польше, готовясь предать дворянскую республику ее могущественным противникам. Наследный принц Фридрих, справедливо считавший Екатерину своим ярым врагом, пребывал в Людвигсбурге, дожидаясь поста при вюртембергском дворе или имперской должности и, в конечном счете, своей очереди на штутгартский престол. Поэтому на пути к возведению на престол несовершеннолетнего Александра стояли лишь законный наследник престола Павел Петрович и Мария Федоровна. И если императрица уже давно не допускала вмешательства сына в дела управления государством, то в документе она распоряжалась о дальнейшей изоляции супругов. В первую очередь ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они получили военную поддержку от братьев великой княгини, как когда-то Петр III – от своих голштинцев.

Кроме того, есть основания считать, что удар, нанесенный Новикову, был направлен против великого князя Павла Петровича. Со смертью Фридриха II связь тайных обществ с Берлином стала активнее использоваться как инструмент прусских интересов. Через Иоганна Рудольфа фон Бишофвердера, графа Христиана Августа фон Гаугвица, представителя Пруссии в Петербурге графа Доротея Людвига Христофа фон Келлера и представителя России в Берлине Максима Максимовича (Магнуса) Алопеуса великокняжеский двор поддерживал тайные сношения с двором Фридриха Вильгельма II и его розенкрейцерским окружением. Екатерине виделось в этом соединение ненавистного ей антипросвещенческого духа, к которому тяготел Павел, с привкусом государственной измены, причем именно в тот момент, когда монархиям следовало объединить усилия для борьбы с революцией. Пока не ясно, какую роль играли в этой сети вюртембергские принцы и имелся ли у Екатерины конкретный повод подозревать их в желании поставить русскую политику в зависимость от Пруссии. В целом получается, что весной 1792 года речь шла об организации императрицей обороны сразу на двух фронтах – от революции и от попыток управлять российской политикой извне. Она ожидала от юного великого князя Александра Павловича, что его политика будет ориентироваться на принципы, которых придерживалась она сама с момента своего прихода к власти: не на ту или иную «национальную идею», а на «благо» империи Российской, как сказано в неоднозначном на первый взгляд тексте «завещания», на ее самоутверждение и модернизацию. О второстепенности национальных мотивов свидетельствует и сам путь, с помощью которого Екатерина попыталась посвятить в свои планы Александра осенью 1793 года, три недели спустя после его свадьбы. На роль посредника был выбран не «верный сын отечества», а многолетний воспитатель и наставник внука, пользовавшийся его большим уважением, – свободомыслящий уроженец швейцарского кантона Во Фредерик Сезар де Лагарп, приглашенный императрицей в Россию в 1783 году по рекомендации Гримма. Однако Лагарп сделал вид, что не понимает замыслов императрицы. Тем не менее она никогда не лишала его своей милости, даже несмотря на то что правившая в Берне олигархия стремилась представить его опасным республиканцем за активную поддержку оппозиции в кантоне. Как бы то ни было, в 1794–1795 годах Екатерина сочла, что было бы умнее просто проводить его со службы с почестями. Она продолжала плести интриги против Павла и даже сообщила о своих намерениях Александру, однако проект государственного переворота остался «бумажкой, чернилами закапанной» до конца ее жизни. В 1762 году у нее не было письменного плана – она просто действовала.