Где то после десятого миллиона Рафи вспомнил, что он еврей, и решил вернуться к Богу. Не знаю, заметили ли вы, но когда делаешь деньги — о Боге обычно забываешь.

Но можно вернуться, ибо раскаявшийся грешник лучше праведника.

Рафи хотел быть лучше.

Он купил себе место в синагоге и начал беседы с Создателем.

— Бог, — говорил Рафи, — я вернулся к тебе, я не хотел приходить нищим, раздражать мелкими просьбами о деньгах — я пришел с миллионами и хочу что‑либо сделать для своего народа.

Рафи хотел остаться в памяти, если можно — навечно, но еще не знал, как.

— Что мне подарить народу своему? — с пафосом вопрошал он.

Бог молчал.

— Подскажи, Всевышний, подкинь какую‑нибудь идею.

— Дай два франка, — произнес голос.

— Что?! — Рафи задрожал.

— Два франка, я говорю, — повторил голос.

— Для великого еврейского народа?! — удивился Рафи.

— Можешь дать больше, — разрешил голос.

— Скажи — сколько?

— Если б ты мог подкинуть десятку…

Рафи очнулся, перед ним стоял синагогальный нищий.

— Подите прочь! — сказал Рафи, — я говорю с Богом.

Он вновь задрал голову к небу:

— Ты бы хотел, чтобы я был таким же?.. Скажи мне, что сделать, когда я твердо стою на ногах? Хочешь, я построю синагогу во имя Твое?

— У тебя есть такие деньги? — голос шел явно с неба.

— Да, я занимаюсь недвижимостью. Не знаю, интересует ли Тебя недвижимость?..

— Почему нет, я ей тоже немного занимаюсь, — рядом стоял старик в талесе. — Бикицер, сколько ты даешь на синагогу?

— Послушайте, — Рафи был возмущен, — разве синагога — это место, где мешают разговаривать с Богом?! Какого черта я купил здесь место?! В конце концов я могу с Ним беседовать из собственного дома. На Авеню Монтень. Вы знаете, что у меня есть дом на Авеню Монтень?! Где мне никто не будет мешать говорить с Богом. Сколько Он скажет дать — столько я и дам!

— Понятно, — протянул старик, — ты не дашь ни сантима.

— Вот что, — сказал Рафи, — держите два франка, которые вы просили — и идите.

— Я у тебя просил два франка?! — обалдел старик. — Я сам могу тебе дать десять!

— Боже, — взмолился Рафи, — зачем я купил это крохотное место, когда у меня целый дом!

Со всех сторон на него зашикали, какой‑то писклявый голос, наконец,

сказал:

— Самюэль, дайте этому типу десять франков — и пусть он уйдет!..

Больше Рафи в синагоге не появлялся, он беседовал с Богом с крыши своего дома, на Авеню Монтень, сидя в кресле, в халате, с сигарой в зубах.

Никто ему не мешал, беседы проходили в сердечной атмосфере, и тем не менее Рафи так и не удалось выяснить, что же подарить еврейскому народу…

…Как в далеком Иерусалиме капитану израильских ВВС Хилелю Гуру, сбившему четыре сирийских самолета, стало известно, что в Париже, на крыше, в шелковом халате сидит Рафи и не знает, что подарить народу своему — объяснить трудно. Известно только, что в следующую субботу на парижской крыше на фоне сиреневого неба взору торговца недвижимостью предстал Хилель Гур.

— Шабат Шолом, — произнес Хилель.

Рафи подозрительно оглядел гостя.

— Как вы попали на мою крышу? — поинтересовался он.

— Я летчик, — ответил Гур, — капитан израильских ВВС.

Ответ несколько успокоил Рафи.

— Шабат Шолом, — ответил он. — С чем пожаловали?

— У меня есть идея подарка нашему народу, — произнес Хилель.

Рафи протянул Гуру сигару.

— Откуда вам об этом известно? — спросил он.

— Я бомбил иракский ядерный реактор, — объяснил Гур.

Ответ опять удовлетворил Рафи и он понял, что перед ним посланник божий.

Рафи запрокинул голову к небу и поблагодарил Создателя:

— Мерси, — сказал он, — но учти — больше миллиона дать не могу!

— Вы что‑то сказали? — спросил Гур.

— Это не вам, — Рафи затянулся. — И в чем же ваша идея?

— В эскадрилье, — ответил Хилель.

— Побольше деталей, — попросил Рафи.

— Три истребителя «Скайхок» нашему народу — и вы навеки останетесь в его памяти.

«— Ерунда, — подумал Рафи, — а если их собьют? И прощай память навеки!» И потом, он представил стоимость истребителей — и ему стало плохо. Он вновь задрал голову:

— Мы, кажется, договаривались до миллиона?

— Послушайте, — прервал его Хилель, — в памяти какого народа вы хотите остаться? Разве несколько самолетов — это цена, чтобы остаться в памяти такого народа, как наш? Если бы речь шла о сирийском народе — кто бы у вас попросил истребители! Люди, чтобы остаться в памяти, отдают свою жизнь.

— Об этом пока не надо, — остановил Рафи, — я не меньше вашего люблю наш народ, и тем не менее знаю, сколько могу дать, чтобы остаться в его памяти.

— Хорошо, — согласился Хилель, — пару пограничных катеров — и оставайтесь.

— О катерах забудьте! — отрезал Рафи, — я ненавижу воду. Я трижды тонул. Со времен Моисея евреи недолюбливают воду!

— С чего вы взяли, — возразил Гур, — евреи были первыми мореплавателями! Не надо забывать, кем был Христофор Колумб! Остаться в памяти двумя катерами вполне почетно!

— А вдруг они утонут, — спросил Рафи, — что будет с памятью?

— Израильские катера не тонут! — отрезал Хилель.

— А если? — настаивал торговец недвижимостью.

— Тем лучше для вас, — ответил Гур, — появится ореол! Память о вас будет с ореолом!

— Что еще за ореол? — Рафи был недоволен.

— Героический, — объяснил Гур, — наши катера просто так не тонут! И за те ж деньги вы получите не только память, но и ореол.

— Нет, нет, никакого ореола. Мне не нужно ни катеров, ни ореола.

Рафи явно раздражало это слово.

— Ладно, тогда домик, — согласился Хилель. — Но учтите — без всякого ореола!

— Какой домик? — насторожился Рафи.

— Вы, кажется, продаете дома? Так чему вы удивляетесь?.. Маленький домик, у моря, в Эйлате, где вечером краснеют горы. Вы видели, как краснеют горы?

— Извините, — протянул Рафи, — не понимаю.

— Мне скоро сорок, — сказал Хилель, — я устал от войн и жары, хотелось бы пожить в свое удовольствие.

— При чем тут удовольствие, — возмутился Рафи, — кому, позвольте, подарок — вам или еврейскому народу?!

— Еврейскому народу! — отрезал капитан.

— Маленький домик?!

— Вы же сказали — «не больше миллиона».

— Откуда вы знаете? — обалдел Рафи.

— Я летчик, — напомнил Гур, и перешел в наступление. — Великому еврейскому народу меньше миллиона?!

— Не намного, — уточнил Рафи.

— Тогда мне больше нечего делать на этой крыше! Я сбил четыре сирийских самолета! Мне было поручено помочь вам с подарком!

От посланника опять повеяло божественностью.

— Кем? — с придыханием спросил Рафи.

— А то вы не знаете! — капитан дернул головой к небу. — Не нужно нашему народу вашего домика! Мы не будем в нем жить! Наш народ достаточно обеспечен, чтобы самому купить себе домик!

Рафи пошел на попятную — не хотелось вызывать гнев посланника Бога. Иди знай, чем это может обернуться.

— Ладно, — примирительно сказал он, — полтора миллиона.

— Полтора миллиона, два миллиона… — начал Гур.

— Два я не говорил! — перебил Рафи.

— Не будем спорить, — сказал Гур. — Я нашел путь, как остаться в памяти недорого и смешно.

— Побольше деталей, — попросил Рафи.

— Процитируйте одиннадцатую заповедь, — предложил Хилель.

— А разве их не десять? — неуверенно произнес Рафи.

— Все так думают, но их одиннадцать.

— Что‑то я ее не припоминаю, — сказал Рафи.

— Как вы можете ее помнить, когда она потеряна, — заметил капитан.

— А вы ее помните? — съязвил Рафи.

— Не забывайте — я сбил четыре сирийских самолета! — отрезал Хилель. — На горе Синай, в громах и молниях, Бог дал нам Юмор — и тем избрал нас. Прошу не забывать — мы избранный народ. Было три скрижали! И на третьей был высечен завет радости.

— Какой? — поинтересовался Рафи.

— «Шути почаще», — ответил капитан.

— И как же ее потеряли?

— На радостях, — объяснил Хилель.

— Перестаньте, как можно потерять скрижаль?!

— Не забывайте — Моисею было восемьдесят лет, и он нес три скрижали. Вы когда‑нибудь пробовали хотя бы приподнять три скрижали? А вы помоложе… Короче — вы готовы?

— К чему? — не понял Рафи.

— К восстановлению третьей скрижали!

— Гм, — Рафи прочистил горло, — побольше деталей.

— Антология еврейского юмора в двенадцати томах! — отрубил Хилель.

Рафи замер. Что такое еврейский юмор — он знал, но не точно помнил, что такое антология.

— Побольше деталей, — повторил он, — как вам известно, антология — понятие растяжимое. Что вы под ней понимаете в данном случае?

— Вы, кажется, торгуете домами, — начал Хилель, — так вот: антология — это крыша, это — венец! А антология еврейского юмора — это фундамент! Вы хотите дом без фундамента?

Рафи не хотел.

— Тогда приступаем к антологии, и вы входите в историю не каким‑то там богатеем, сидящем на своем золоте и бросившим какие‑то копейки на несчастный пансионат для клизматиков, а блестящим остроумцем, беспечным весельчаком, бадхеном, веселящим сердца своего народа, этаким Шолом — Алейхемом, но… Шолом — Алейхемом с деньгами!

Рафи напряженно думал. Идея «Шолом — Алейхема с деньгами» пришлась ему по сердцу.

«— Вот так и надо войти в историю, — думал он, — озорно, с блеском».

Оставалось выяснить только один вопрос.

— Шолом — Алейхемом с какими деньгами? — поинтересовался он.

— Небольшими, — уверенно ответил капитан, и тут же назвал цифру, которая должна была обрадовать торговца недвижимостью:

— Максимум девятьсот тысяч!

И Рафи действительно был доволен — меньше чем за миллион ворваться в историю искрометно и бесшабашно — кому это удавалось? Смущало только одно — какое отношение капитан ВВС имеет к антологии.

— Я по гражданской специальности филолог, — вдруг объяснил Хилель. — Древнееврейский юмор, сатира времен І храма, история времен II — го, сарказм Торы, «Разве я сторож брату моему?» Я филолог — антоложист, составивший семь антологий — юмор бедуинов, черкесов, друзов и юмор других народов, у которых юмора вообще нет. Мне сорок лет, я сбил четыре сирийских самолета — могу я, наконец, составить антологию юмора своего народа?! Я вас спрашиваю?!

— Можете, — согласился Рафи, — только почему двенадцать томов?

— Послушайте, я прошел три войны — двадцать томов мне просто не осилить.

— Зачем двадцать? Мне кажется, вполне хватило бы семи — восьми.

— Вы издеваетесь, — сказал Хилель. — Антология шиитского юмора — девять томов, берберского — одиннадцать, а еврейского — семь?! Смотрите — капитан начал загибать пальцы: четыре тома — юмор восточно — европейских евреев, три тома — Эрэц Исраэль, том — Америка, том — Азия, том — Австралия, том — Африка…

— Я насчитал всего одиннадцать, — сказал Рафи.

— …и юмор евреев Антарктиды, — закончил Хилель.

— Вы уверены, что они там живут? — спросил Рафи.

— Можете не сомневаться! Евреи знают толк в холоде, они придумали холодильник. И потом — кем, по — вашему, был Амундсен?

— Наверно, евреем, — подумал Рафи, — хотя я о нем никогда не слышал.

— Может, африканских евреев объединить в один том с антарктическими? — осторожно предложил он.

— Вода и пламень! — возразил Хилель, — там — там и айсберг! Если хотите знать — африканским евреям следовало бы посвятить минимум две книги. Но, увы, мне уже сорок, — грустно закончил он.

Рафи задумался.

— Мне кажется, — произнес он, — что один том следовало бы посвятить юмору и сатире Гольдшлага.

— Совершенно согласен, — сказал Хилель, — упустил. Извините.

Никогда в жизни он не слышал о сатирике Гольдшлаге. Но такой крупный антоложист, как он, не мог в этом признаться.

— У меня есть довольно много смешных тостов, — продолжал Рафи, — смешно шучу с женой, сочиняю анекдоты.

Капитан ВВС понял, что Гольдшлаг — перед ним.

— Вот, например, — сказал Рафи, — ужасно смешной анекдот: Муж приходит домой, а жена на кровати…

— Слыхал, — прервал Хилель, — неужели это ваш?!

— Представьте себе!

— С него и начнем! — решил Хилель.

— Нет, начать лучше с другого: Жена приходит домой, а муж на кровати с…

— И это тоже ваш?! — Хилель сделал удивленные глаза. — Безусловно, начинаем с него! Итак, двенадцатый том — «Юмор и сатира Гольдшлага».

— Лучше первый, — осторожно предложил Рафи, — чтобы заинтересовать читателей всей антологией.

— Я не против, — согласился Хилель, — значит, приступаем?

— Где вы будете работать? — поинтересовался Рафи.

— Кто торгует домами, я или вы? Дайте мне квартиру, которую еще не продали, а когда я закончу антологию — вы ее продадите. Причем за двойную плату!

— Почему она станет дороже? — спросил Рафи.

— Потому что в ней создавалась бессмертная антология! И вы сможете с лихвой вернуть свои девятьсот тысяч!

Рафи долго смеялся, поил Хилеля коньяком, хлопал по плечу.

— Я вам дам квартиру недалеко от меня, — наконец сказал он, — мой юмор — спонтанный, если вдруг польется — чтобы вы были рядом.

— О’кей, — согласился Гур, — зарплата раз в неделю?

— Я вам дам все сразу, — сказал Рафи.

Хилель просиял.

— Но когда сдадите все двенадцать томов! Вам же не надо платить за квартиру.

— Я ем! — сурово предупредил капитан.

— Сытый желудок и юмор — несовместимы, — заметил Рафи. — Кстати, занесите это во второй том.

— Ваш юмор, кажется, в первом?

— Кто знает? Если польется — может быть и два…

Рафи посадил капитана на строгую диету — кофе, батон, круасаны, эменталь, в шабат — кура.

— В моей памяти вы останетесь несколько иначе, чем в памяти всего еврейского народа, — предупредил Хилель, и Рафи разрешил ему раз в неделю посещать китайский ресторан на рю Боеси.

Капитан поселился в мансарде, с видом на Сену. Он часто сидел у окна, смотрел на мирное небо, на баржи, и покуривал сигаретку.

«— Перекур, — думал он, глядя на летний Париж, — затяжка между двумя войнами..»

Наконец он приступил к антологии. В первый же вечер он отобрал три рассказа Кишона, два — Менделе Мойхер Сфорима и уже переходил к Гершеле Острополлеру, когда позвонил Рафи.

— Хилель, — сказал он, — зайдите, у меня полилось…

В салоне сидело человек семь. Гольдшлаг только что продал дом и заканчивал речь:

— Пусть в доме этом царит любовь, поскольку дом без любви все равно, что дверь без дома.

Все дружно засмеялись.

— Вы записали? — спросил Рафи и продолжал «…все равно, что дом без антологии, я имею в виду крышу…»

Гости опять заржали.

«— …или без фундамента. Это зависит от антологии…»

Следующий банкет был по поводу покупки. Рафи опять несло:

«— Покупка дома все равно, что женитьба — кот в мешке. Только жена денюшки приносит, а дом — уносит. Ха — ха — ха!.. Записали?..

Банкеты шли один за другим, Рафи постоянно острил — по дому в целом, по бетонным перекрытиям, по оконным переплетам, по отоплению и канализации. Не было детали, включая шторы, которой не коснулось острое и меткое слово Гольдшлага.

«— В большое окно можно выбросить даже толстую тещу», — шутил он. — «Плохая канализация — хуже запора». Записали?

Капитану было нелегко. В арабском небе он чувствовал себя уютней.

«— Лучше б я сбивал сирийские самолеты», — думал он.

Гур потерял аппетит, стал вялым, и у него появилась — как шутил Рафи — «плохая канализация»,

На одном из банкетов он поздравил Рафи с окончанием второго тома.

— Переходите к третьему, — сказал тот и тут же выдал:

«— Юмор должен быть, как еврейская селедка — соленым, свежим и сочным». Записали?

И приступайте‑ка к другим писателям нашего народа. Не надо забывать, что мы создаем крышу, пардон, антологию всего еврейского народа, а не фундамент, пардон, антологию Гольдшлага. Переходите к Шолом — Алейхему и прочим…

Прежде, чем перейти, Хилель решил немного передохнуть — он шатался по Парижу, сидел в кафе, ходил на бега, пил в ночных кабаках и с монмартского холма молился Богу.

— Всевышний, — говорил он, — спасибо тебе за то, что Ты мне даришь немного мирного времени в блаженной Франции, но сделай так, чтобы Гольдшлаг не забрал для своего юмора все двенадцать томов…

Он вновь засел за антологию. Россия, Польша, Литва — все катилось, как по маслу. Он подбирал рассказы и вставлял их в компьютер. Не составила труда и Западная Европа с Америкой. Но когда Хилель дошел до Бурунди, до Свазиленда, до Того — он никак не мог откопать там ни одного еврейского писателя, а тем более — юмориста. То же самое было с Индонезией. Ничего не давали Филиппины. Абсолютно отказывал Гондурас.

Недолго думая, Хилель начал создавать еврейскую литературу Гондураса. Он создал величайшего гондурасского юмориста еврейского происхождения Шмуэля Качабамбу, жившего на рубеже тринадцатого — четырнадцатого веков. Хилель создал в Гондурасе также процветающую еврейскую общину, о которой с большой теплотой и юмором писал Качабамба. «Не потому ли гондурасских евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» — спрашивал Качабамба.

Эту фразу Хилель стянул у Станислава Ежи Леца. А что страшного? Если ее мог сказать один еврей, почему ее не мог произнести другой, пусть и гондурасский?

Качабамбе он отдал также небольшую сатиру Джонатана Свифта и пару басней Эзопа…

На нигерийском небосклоне конца шестнадцатого века неожиданно взошла звезда величайшего еврейского юмориста Хайму Мбонго. У Мбонго было безрадостное детство. Нигерийские антисемиты истязали его и заставили в конце концов покраситься в черный цвет. Но в душе Мбонго оставался евреем.

«— Не потому ли нигерийских евреев считают богатыми…», — писал Мбонго.

— Стоп, — остановил себя Хилель. — Это я, кажется, уже использовал.

И он отдал Хайму афоризм Генриха Гейне:

«— Борода не делает козла раввином», — писал теперь Мбонго.

Нигерийскому классику он вообще подарил почти всю прозу Гейне, перенеся действие из Германии девятнадцатого века в Африку шестнадцатого.

В одном лишь континентальном Китае Гур создал четырех величайших еврейских писателей — двух юмористов и двух сатириков. И все были на «ЛАО» — Лао Дзи, Лао Бэ, Лао Дун и Лао Лао.

И у каждого был свой, совершенно своеобразный, неповторимый почерк. И это было неудивительно — Хилель отдал им все лучшее, что было создано Марком Твеном, Бабелем и Аристофаном.

Все они родились в жалкой фанзе, отцы их по колено в воде сажали рис, матери собирали жень — шень.

Гур придумывал имена, места рождений, даты появления на свет, цвет глаз и кожи. Все африканские писатели у него родились в хижинах вдоль Нила, отцы их охотились на крокодилов — и одного отца даже проглотили, матери собирали кокосовые орехи, и не будем вспоминать, что с одной из них сделали под кокосовым деревом.

Детство еврейских писателей Антарктиды было зябким. Обычно они рождались на айсберге, ловили тюленей и питались моржовым мясом…

В сумме Хилель создал двадцать девять величайших еврейских классиков, четверо из которых могли быть смело отнесены к разряду гениальных.

Ни одному из этих писателей не суждено было умереть естественной смертью — все они трагически погибали.

Великого еврейского писателя Индостана убили сигхи, а труп его бросили грифам. С Качабамбы сняли скальп. Шмудсен — замерз. Шуламит Кукарача погибла, упав с бананового дерева. Всех еврейских прозаиков Африки съели антисемиты — людоеды, и только двое угодили в пасть к ягуару…

Когда Хилель читал Рафи произведения авторов антологии — тот хватался от смеха за живот и вываливался из кресла. Когда он рассказывал ему их биографии — Рафи рыдал, слезы текли на деловые бумаги.

— Какой кошмар! — вздыхал он.

— А вы что думали?! — отвечал Хилель. — Нелегка судьба средневекового индонезийского еврея!

— Но до такой степени?!

— Жизнь еврея — жизнь юмориста! — философски объяснил Хилель, — хочешь насмешить — наплачешься!

— Неужели с Качабамбы сняли скальп? — не успокаивался Рафи.

— Вы хотели бы увидеть его череп? — деловито осведомлялся Гур.

— Что вы, что вы, я потом не усну!

— А то пожалуйста — он выставлен в музее Диаспоры. И замороженный Шмудсен, в довольно хорошем состоянии.

— Нет, нет, благодарю вас, давайте лучше почитаем Шуламит Кукарачу — ничего более смешного я не знаю…

Вскоре влияние еврейских юмористов на Рафи приняло несколько странные формы — он вдруг перестал покупать дома и даже продавать их.

Целые дни Гольдшлаг проводил с Хилелем, слушая горький еврейский юмор. Он беседовал с ироничным бен Синой, смеялся и плакал с Тевье — молочником, окунался в жизнь хасидских местечек, слушая мудрые притчи цадиков, разгуливал с бесшабашным Беней Криком и понял, что печаль — великий грех, а где смех — там Бог. Смехом разрывал он трагическую завесу бытия.

Смех что‑то прорвал внутри у Рафи — и он вынырнул на солнечную поверхность, в хорошем настроении. Давно уже у него не было такого настроения, даже после удачной продажи дома, даже двух…

Он стал весел, как когда‑то, давным — давно, когда был беден. Жизнь

изменилась — он влюбился в острое слово. Небо стало выше, чувства острее. Где только не ржали они с капитаном ВВС — на улочках Марэ, в Компьенском лесу, в парках Версаля, а однажды, слушая Менделя Маранца, Рафи от смеха чуть не упал с моста Мирабо в Сену.

Смех прочистил Рафи, и внезапно он перестал шутить.

— Знаете что, — сказал он однажды Хилелю, — давайте не будем печатать юмор Гольдшлага. Лучше отдать два тома хасидским историям. Вы не против?

Рафи начал писать акварели, занялся ваянием и швырнул изрядную сумму на памятник Чарли Чаплину, узнав, что тот — еврей.

— По слухам, — предупредил Хилель, — конкретных доказательств не имеется.

— Не важно, — ответил Рафи, — для меня он еврей!

Вдруг он влюбился в юную израильтянку, подарил ей развалины хижины у Нила, где по данным Хилеля жил Мбонго, купил ей полное собрание сочинений Шолом — Алейхема и сыграл веселую свадьбу, где тамадой был Гур — двести гостей валялись от смеха на весеннй траве. Они подружились, и Рафи иногда с тоской думал, что капитан скоро вернется в свой Иерусалим.

— Может, останетесь в Париже? — как‑то предложил он.

— Не могу, — ответил Хилель, — я иерусалимец в пятом поколении, вот закончу антологию — и домой!

И он принялся за японского еврея Урия Ямомоту…

Так шел день за днем, Хилель перебирался благополучно из Японии в Африку, из Африки в Австралию и вдруг, когда он плыл из Кюрасао к Камбодже, где собирался создать величайшего камбоджийского сатирика тринадцатого века Моше Суанака, произошло кораблекрушение — Рафи вдруг захотелось, чтобы об их уникальной работе узнали академики.

— Хилель, — сказал он, — а почему бы не показать наш труд под Куполом. Нашим бессмертным?

Капитану это не понравилось, он вообще с предубеждением относился к бессмертным — возможно, потому, что сам был смертен.

— Зачем? — просто спросил он.

— Пусть знают, — ответил Рафи, — какие у нас были титаны и кто действительно бессмертен!

— Но антология еще не готова.

— Покажем то, что есть, — настаивал Рафи, и вновь добавил: Пусть знают наших!

И капитан понял, что корабль начинает тонуть.

— Тогда дайте аванс, — заявил он, — без аванса к бессмертным не пойду!

— После двенадцатого тома, — ответил Гольдшлаг, — как договаривались.

— Я бомбил атомный реактор, — напомнил Хилель.

— После двенадцатого, — повторил Рафи, и капитан понес бессмертным свою антологию без аванса…

Академики были поражены. Ни один из них даже представить себе не мог, сколько великих писателей он не знает, пусть даже и еврейских. А один из бессмертных, можно сказать — самый бессмертный из бессмертных — вдруг умер.

«— Прожить семьдесят лет и не знать Мбонго, — писал он в своей предсмертной записке, — никчемная жизнь! Оревуар, мсье!»

Оставшиеся в живых бессмертные давали восторженные рецензии. Особенно воспевали того же Мбонго. Все сходились на том, что из него вышел великий немецкий писатель Генрих Гейне, который, чего там лукавить, просто — напросто перенес все сюжеты Мбонго из Африки шестнадцатого века в свою Германию девятнадцатого.

Бессмертные обвиняли Гейне в плагиате.

Шуламит Кукарача своей язвительностью и едкой сатирой напоминала Джонатана Свифта, но так как жила на пару веков раньше, то и Свифт, получалось, вышел из нее.

Всех поразил Петроний, автор «Сатирикона», который, как оказалось, все сдул с Лао Лао.

Классики мировой литературы летели со своих пьедесталов один за другим.

Когда упал Мольер, сдувший, как выяснилось, «Тартюфа» с антарктического еврея Шмудсена, червь сомнения закрался в души бессметных.

Они не были уверены в Генрихе Гейне, но в том, что их благородный Мольер ничего ни у кого не тащил — они не сомневались, и один бессмертный — чтоб он сдох! — потребовал оригиналы.

Хилель написал бы и оригиналы, но индонезийского он не знал, и с хинди у него были проблемы, и даже на китайском он не говорил.

— Зачем вам оригиналы, — удивился он, — Шмудсен писал на самоедском наречии! Или вы знаете хинди с китайским?

Оказалось, что несколько бессмертных знало, а один даже выкрикнул «Мго!», что на ирокезском означало «Еще и как!»

«— Конечно, — подумал Хилель, — когда живешь и не умираешь, и не бомбишь атомный реактор — можно выучить и уйгурийскпй. Пустил бы я вас на территории — увидели бы, какие вы бессмертные…»

— В оригинале не так смешно, — продолжан он, — великий французский язык позволяет…

Бессмертные настаивали.

— Бикицер, — сказал Хилель, — оригиналы потеряны.

— Позвольте, а с чего ж вы делали переводы?

— Не забывайте — я летчик, — напомнил Хилель, сел в самолет и улетел в Израиль.

Вскоре по возвращению его послали в Южный Ливан, где он погиб от пули «Хизбаллы».

На его похороны прилетел Рафи.

Было жаркое солнце, гроб был накрыт бело — голубым флагом.

Впервые за долгие годы Рафи плакал.

Раздались залпы салюта. Он подошел к краю могилы.

— Хилель, — сказал Рафи, — тебе не стыдно? Ты даже не закончил антологии!

— Не забывайте, я — летчик, — донеслось откуда‑то с неба…