Все смертно. Вечная жизнь сужденаИсаак Бабель
только матери.
Как часто прекрасное — случайно. Однажды по объявлению в газете я снял дачу в приморском поселке, о котором никогда не слышал, где‑то меж двумя мысами, неизвестными мне, как река Брахмапутра.
Я только знал, что один из них называется Чесночный.
— Чесночный? — переспросила Лия. — Наверняка там когда‑то жили евреи.
— Почему, бабушка? — спросил Пума.
— Что, кроме чеснока, у них было? Они жевали хлеб, соль и закусывали чесноком. А на десерт у богатых был лук.
— На десерт?
— После чеснока он кажется сладким. Это у тебя сегодня все есть и ничего не впихнуть, паршивец!
— Если бы мне давали чеснок, — вздохнул Пума.
— Может, ты попросишь еще и лук?!
— Мы разве богатые? — удивился Пума…
Дача была дорогой, непонятно, почему мы сняли именно ее.
— За такую сумму можно снять виллу в Каннах, — заметила Лия.
— Это тоже вилла, — ответил я, — тут ясно написано: «Вилла «Рояль», пять комнат, патио».
— Чесночная, — сказала мама, — ты увидишь! К нашему берегу добро не приплывает — или дерьмо, или треска!
— За двенадцать тысяч — треска?!
— А почему нет? Ты — как твой отец. Он скупал за бешеные деньги всю треску Ленинграда. Он притащил швейцарские часы, сделанные в Томашполе. Американский патефон, оказавшийся ящиком для обуви. Банку иранской икры для тебя, где лежала все та же треска.
— Отказаться от виллы уже все равно нельзя, — сказал я.
— То же самое мне говорил твой отец.
Несмотря на Лиины сомнения мы сели в поезд и помчались на блаженный юг.
Весь день мы тряслись по жаре, вдоль красной земли Прованса.
За час до Эза — такое название носила наша станция — мы начали выносить в тамбур узлы, чемоданы, коляску и надувную лодку.
Лия все время пинала лодку ногой — она ненавидела все, связанное с водой.
— Какого черта вы ее купили?! — говорила она и продолжала пинать.
Поезд промчался мимо станции, даже не затормозив.
— За двенадцать тысяч мог бы и остановиться, — заметила Лия.
— Тебе не кажется, что мы снова едем в Авоты, — сказал я, — на Рижское взморье? Там тоже останавливались не все поезда.
— В Авоты была моя сестра, — вздохнула мама, — и потом, там была бесплатная дача. И какой крыжовник!
Когда‑то мы отдыхали в этих Авотах, которых больше нет. Я любил станции, где останавливалось мало поездов — там сходило много симпатичных людей…
Мы доехали до Монако, перетащили все шмотки в поезд, который останавливался в Эзе и покатили назад.
Поезд замедлил ход, приветливо гуднул и не остановился.
Так мы курсировали весь вечер. Наконец, к нам подошел проводник.
— Вам не повезло, — сказал он, — обычно поезд стоит здесь минуту, а сегодня только замедляет ход. Надо прыгать, скорость всего три километра в час.
— Я прыгать не буду, — заявила Лия, — это не эвакуация. Где здесь стоп — кран?
— Voila, — ответил проводник, — но это вам будет стоить двенадцать тысяч.
— Еще одна дача, — вздохнула Лия.
Первую ночь мы переночевали в Ницце, на «Promenades des Anglais», в «Негреско». Все остальные отели оказались занятыми — был разгар сезона.
— А этот почему свободен? — поинтересовалась Лия.
— Не все любят барокко, — соврал я.
Если бы мы ей сказали цену — она бы легла на пляже.
Номер был с лепным потолком, херувимами, в нем стояло пять бескрайних кроватей.
— Зачем нам столько царских постелей, когда мы все можем поместиться на одной, — заявила Лия. — Жаль, нет Нонико, и ему бы места хватило…Ляжем все вместе — и заплатим за одну.
Мы залезли все в одну. Но взяли за пять.
— Зачем тогда теснились, — спросила Лия, — я совсем не спала? По мне ползал Пума. Вы, наверное, тоже не сомкнули глаз.
— Мы немного прошлись, — заметил я, — а потом вздремнули на скамейке у моря. Была довольно теплая ночь.
— Тогда ложитесь, — приказала Лия. И она постелила каждому царскую кровать, и мы заказали завтрак в постель.
Боже, что это был за завтрак.
До сих пор я вспоминаю его. Под летящими херувимами, в лучах восхода, на фоне залива Ангелов мы пили пахучий кофе, запивали свежим апельсиновым соком, хрустели круасанами и мазали на них нормандское масло и прованский джем. И был покой, и прекрасный мир заглядывал к нам в окно.
— Если бы поехал Нонико, — сказала Лия, — здесь бы хватило и на него. Надо было подождать мальчика.
— Мы теряли неделю, — заметил я.
«Негреско» мы покинули ровно в полдень.
Когда мы притащились на вокзал со всеми нашими тюками, выяснилось, что поезда сегодня не ходят — была забастовка.
Первый должен был пойти в полночь. Естественно, без остановки в Эзе.
— Эвакуация! — сказала Лия.
Мы решили взять такси, но в одну машину никак не помещались, и пришлось взять две.
— Был бы Нонико… — начала Лия.
Мы помчались по горной дороге, вынырнуло море, махали пальмы, жаркий август обнимал нас.
— Они не могли бы сделать попрямее дороги, — заметила Лия, — кружится голова.
Мы летели вперед, врывались в туннели, выскакивали.
— Что‑то мы долго едем, — заволновалась Лия, — спроси, они останавливаются в Эзе?
Такси в Эзе остановилось, правда одно — в горном, наверху, а другое — в морском.
— Черт знает что, — чертыхалась Лия, — куда они завезли Катю с Пумой? Ребенку пора есть!
— Не волнуйтесь, мадам, — успокаивал таксист, — в верхнем Эзе лучший ресторан Франции «Горный козел».
— Пусть он скачет, этот козел, — ворчала Лия, — у меня полные сумки продуктов!
Вскоре на горной тропинке показались Катя с Пумой. Они тащили лодку.
— Чтоб она сгорела, — сказала Лия, — бросьте лодку! Бросьте ее к чертовой матери!
Я побежал наверх помочь им. Гора была выжжена лесным пожаром. Справа стояла обгорелая вилла с колоннами. Потолком служило небо, среди камней росла дикая трава. На почерневшей баллюстраде сидел ворон.
— Это хозяйка виллы, — объяснил мне Пума, — она не успела покинуть дом и превратилась в ворона. Она была аристократка.
— Бредни таксиста, — сказала Катя.
— Кар — рр… — прокаркал ворон.
— Спускайтесь, — неслось снизу, — что вы там торчите?! Уже двенадцатый час. Мне еще надо готовить котлеты!
Навьюченные, мы двинулись на поиски виллы «Рояль».
Солнце стояло в зените, искрилось море, пели цикады, шастали электрички — виллы не было.
Мы устали, сели на поваленное дерево, и Лия начала делать нам бутерброды. У нее всегда были силы.
Мы сидели на пинии, на фоне моря, в летнем пении птиц и ели булочки с сыром, колбасой, курицей.
— Не забудьте про яйца, — повторяла Лия, — у меня двенадцать яиц!
Затем Лия начала разливать напитки — кофе, чай, молоко, айс — ти — она знала, где что лежит и доставала, не глядя.
— Если ты ищещь сигареты, — сказала она, — в левом тапочке, в рюкзаке. Зажигалка в чайнике…
Так мы сидели, как Святое семейство на пути в Египет. Пума уснул, и Лия взяла его на руки — она его никому не доверяла.
Мы шатались и шатались, но никто не знал виллы по имени «Рояль».
Наконец мы встретили старика с удочкой.
— Вот она, — сказал он, — вы прямо над ней. Видите крышу?
Крышу мы видели, но подойти не могли — вилла стояла внизу, и никакая дорожка к ней не вела.
— Прыгать я не буду! — предупредила Лия.
— Зачем прыгать? — спросил рыболов. — В ста метрах туннель. Спускайтесь — и прямо доберетесь.
Мы пошли туннелем. Он был темный, гулкий, сверху капало.
Наконец мы вышли, прямо на гальку, к морю, и глазам нашим предстала вилла.
Это была лачуга, хижина из досок, с соломенной крышей, под которой было выведено «Вилла РОЯЛЬ».
Она была без оконных рам и стекол, и ее раскачивало, как шхуну в море.
— Это дача? — спросила Лия. — Это баржа! Я на барже жить не буду!
Я не переношу качки. У папы моего было три баржи, но я никогда не поднималась на борт ни одной из них! Даже когда их вытаскивали на берег.
— Подожди, — сказал я, — возможно, внутри хорошо, уютно, как в кают — компании…
Мы хотели войти, но ключа под порогом не оказалось. Мы искали его на крыше, в траве, меж досок — всюду было пусто.
— Хозяйка мне трижды писала, что ключ под порогом, — повторял я.
— Зачем барже ключ? — наконец спросила Лия, — у папы было три баржи и ни одного ключа! Входите через окно, крышу, дверь! — она нажала на ручку, — вот, она открыта!
Мы вошли. На «вилле» было четыре комнаты — коморки. В каждой стояла циновка. В салоне — стол, три стула. Всюду лежали бумажки.
«— Не садиться!» — было написано на стульях. «- Не облокачиваться!» — на столе. На стиральной машине красовалось: «- Белье не стирать!» На циновках ничего не было, но когда мы легли — они провалились.
Я включил лампу — она тут же перегорела. «- Свет не включать!» — успел я прочесть под выключателем.
— Майн Гот, — сказала Лия, — у нас в Мозыре корова жила в лучшем хлеву. И мы с нее не брали ни копейки… Двенадцать тысяч!..
Снизу донеслись какие‑то возгласы и крики. Пума в патио обнаружил шланг и поливал из него посетителей ресторана «Вернись в Сорренто», который находился прямо под виллой.
— Arrêtez! — кричали посетители, — vous êtes fous ou quoi?!
Пума продолжал. Мы бросились к нему, вырвали шланг и попытались выключить воду. Кран крутился легко, но вода не выключалась.
В свете луны мы прочитали: «- Воду не отключать!»
А что с ней было делать? Мы не знали, куда направить шланг.
Он вырывался и продолжал поливать окружающих — уже в другой части ресторана, для некурящих.
— Pas possible! — вопили некурящие.
Вскоре прибежал хозяин — в белой сорочке, красном широком поясе, с него стекала вода.
— Мсье — дам, — произнес он, — только не включать телевизор!
Взрывается!
Затем он повернулся к шлангу.
— Та geule! — сказал он, и шланг заткнулся.
— Tenez! — хозяин протянул нам два счета — один за подмоченный «poisson», второй — за закрытие крана.
— Меня зовут Витторио, — представился он и скрылся в ресторане.
Оттуда вновь запел Марио Ланца.
«— Вернись, я все прощу!» — пел он.
Музыка играла всю ночь — Ланца, Карузо, неаполитанские песни.
Уснуть не мог никто. Окна зияли. Лия все ждала, что полетят камни или кто‑то залезет.
К пяти мы уснули…
И тут появились пляжники. Они шли в «Вернись в Сорренто», который утром работал как платный пляж.
Доносились смех, возгласы, разговоры, наконец, на Лию упала банановая кожура. Она долго изучала ее.
— У Пумы нет бананов, — наконец произнесла она, — я пошла в магазин.
— В такую рань? — спросил я.
— А что ребенок будет кушать? Вы спите, спите…
Она взяла поношенную сумку и потащилась через туннель.
Пума уже крутился возле шланга. Нажимал, дергал, тянул — струя не появлялась.
Вышла заспанная Катя.
— Спать, — приказала она, — еще семь часов!
— Я уже поспал, — ответил Пума.
— Кому я сказала?!
— Ты отравляешь мне жизнь, — заметил Пума.
— Молчать, — взорвалась Катя, — та guele!
Из шланга тут же хлынула вода.
— Та guele! — повторила Катя.
Вода заткнулась, и Катя пошла досыпать.
Пума сидел в патио и печально смотрел на шланг. Затем он оглянулся — нет ли поблизости мамы — и прошептал: Та guele!..
Нас разбудили крики с пляжа:
— Arrêtez! Vous êtes fous ou quoi?
Когда мы выскочили, Витторио уже стоял со счетом в руках.
— По утрам вы тоже едите poisson? — спросила Катя.
— По утрам круасаны, мадам, — ответил он, — douze croissants et dix pains au chocolat.
Появилась Лия с пустой сумкой.
— Мы в открытом море, — сообщила она, — я оббегала весь поселок — ни одного магазина!
— Зачем вам магазин? — спросил Витторио, — я беру вас на полный пансион. Восемьсот франков со всей семьи! Ребенок — бесплатно! — он потрепал Пуму по волосам. — Впридачу — педало!
— Мерси, — сказала Лия, — мы уже позавтракали в «Негреско»…
— Хочу в ресторан, — завопил Пума, — дядя сказал «бесплатно».
— Бесплатно — с родителями! — заметил Витторио.
— Хочу педало! — вопил Пума.
— D’accord! — согласился Витторио, — если вы одним глазком будете посматривать ночью, чтобы меня не обворовали — всем бесплатный кофе с круасанами, а при обнаружении воров — педало! Ca va?
Каждое утро под флагами наций мы хлебали кофе с круасанами, но Пума потерял сон.
Он лежал в своей кроватке, крутил башкой и ждал воров. Волшебный «педало» проплывал в его мозгу…
Грабителей мы ловили трижды.
Первый раз Пума заметил, что кто‑то там ходит, услышал скрипы, шепот, и, наконец, увидел две башки. Мы тут же позвонили Витторио.
Он прибыл с двумя полицейскими и с собакой.
Двери в ресторан оказались открыты. Полиция ворвалась — воры жарко целовались. Это была пара влюбленных.
Они долго тряслись от страха, и Лия поила их горячим молоком.
Второй раз Пума снова увидел две башки, и Лия подтвердила:
— Мужики, — сказала она, — никакие не влюбленные! Звоним!
Витторио прибыл в том же составе. Это опять оказались влюбленные. Лия не могла придти в себя.
— Два борова! Какой стыд!
Молоком она их не поила.
Третий раз Витторио не приехал.
«— Мне надоели ваши «Histories d’amour»!
«Влюбленные» вынесли все, включая пепельницы.
Витторио рвал на себе волосы. Пума законно требовал педало.
— Какое педало, — махал руками Витторио, — они его украли!
Пума ревел. Его пришлось везти в Монако и взять напрокат катер.
Но все это было потом, а первая неделя прошла в ожидании Нонико. Он заканчивал Университет, и мы очень гордились им.
Море и пляж были отменены.
— Какие купанья, — шумела Лия, — вот — вот прибывает ребенок! Давайте подумаем, чем я буду его кормить. Если вы купите мясо — я наготовлю котлет, он обожает бабушкины котлеты!
— Мама, до приезда еще неделя, — напоминал я, — они испортятся.
— Боже, всего неделя! Не успеешь и оглянуться! Жизнь проскакивает, не то, что неделя… Езжайте за мясом!
По жаре мы тянулись в Больё, в магазин.
Потом мы резали мясо, крутили мясорубку, наконец, Лия ставила на плиту большую сковороду и начинала жарить…
До приезда Ноники мы выбросили около пятидесяти котлет.
Мы ели их трижды в день, давали Витторио, угощали пляжников — все было напрасно, холодильника не было, жара стояла ужасная, и котлеты летели в «пубель».
За день до приезда Лия опять схватилась за голову.
— Завтра прилетает ребенок, а у меня ни одной котлеты! Достаньте мясо!
Был уже вечер. Мы еле успели к закрытию магазина.
В этот раз Лия готовила котлеты всю ночь. Впервые мы должны были есть котлеты и ночью.
— Катя, — будила она, — попробуй, соли хватает?
— Пумочка, кусни, они не твердые?..
Утром она завернула котлеты в вощёную бумагу, и мы поехали встречать Нонико в Ниццу, в аэропорт.
Мы сидели в застекленном кафе, которое выходило на летное поле, а поле убегало в море, и видели, как сел его самолет.
И вскоре Нонико был среди нас, со своим рюкзачком, сумочкой и Пумой на шее.
Мы все что‑то пили, а Нонико ел котлеты, которые Лия водрузила прямо посредине стола. Официант кисло посматривал на нас, но молчал.
— Нет, он таки похудел, — говорила Лия, — неделю без бабушки — и похудел!
— Куда ты решил пойти работать, — спросила Катя, — в банк?
Нонико откусил котлету.
— Дай ребенку поесть, — просила Лия, — ты видишь, он голоден!
— В банк ни в коем случае, — сказал я, — просиживать штаны в бюро!
— А что ты предлагаешь? — спросила Катя.
— Науку! Почему бы ему не заняться научной деятельностью? У него светлая голова! Ты пошел бы на кафедру?
Нонико молча жевал котлеты.
— Ешь, ешь, родной, — приговаривала Лия, — а вы не хотели ехать за мясом! Он уже съел восемь!
— Я думаю, он бы был прекрасным педагогом, — заметила Катя. — Тебе бы хотелось преподавать, Нонико?
— Двенадцать, — радостно констатировала Лия, — может, хочешь с кетчупом? Вон стоит.
— Подождите, — попросила Катя, — есть вопросы поважнее кетчупа…
Что ты молчишь, Нонико, куда ты решил идти?
Котлеты кончились. Нонико вытер губы.
— Я решил уехать в Израиль, — сказал он.
— К — куда? — протянула Катя.
— В Израиль, — повторил Нонико.
— Какой Израиль, — Лия ничего не понимала, — а дача? Для кого мы снимали дачу? Для меня?!
— Я еду в Израиль не на каникулы, — ответил Нонико, — я еду туда жить.
— Что значит «жить»? — Катя волновалась, — а мы? А твой брат?.. Что ты будешь там делать?
— Я еще не знаю, я только хочу быть там.
— П — почему?
— Не волнуйся, мама, все будет бесседер, — сказал он, — я, может, вернусь через пару лет.
— Пару лет, — протянула Катя, — легко сказать — пару лет!
Лия молчала. Она сидела, положив руки на колени и смотрела на любимого внука.
— Никогда ты не вернешься, — сказала она и повторила: никогда!
На глазах ее появились слезы.
— Почему, — спросил Пума, — почему он не вернется, бабушка?
— Потому что так устроен этот мир, — сказала она, — потому что отдаешь вам весь свой «херц» — и однажды вы являетесь, съедаете котлеты, говорите «все будет бесседер» и укатываете.
— Это твоих рук дело, — сказала мне Катя, — это все твои разговорчики!
— Я здесь ни при чем, — ответил я.
— А кто все время болтал о прекрасной земле, о единственном небе, об особом воздухе?!. Край Авраама!..
— Почему я не могу хвалить тот край? — возмутился я.
— Можешь, но вот чем это кончается!
— Он здесь ни при чем, — сказал Нонико, — я сам решил.
— Но он тебя к этому подвел, твой папочка.
— Главное — найти козла отпущения, — сказал я.
— Чтоб ты не смел Пуме ничего говорить о крае Авраама, — шумела Катя.
— Почему? — спросил Пума.
— Не твое дело!
— Тихо, тихо, — попросила Лия, — сейчас мы все перессоримся. Этого только не хватало!
— Там война, — кричала Катя, — там сто лет война! Куда ты едешь?!
— Когда дом горит — его не покидают, — сказал Нонико.
— Ерунда, это не твой дом, ты там никогда не жил.
— Не знаю — может, когда‑то и жил, — ответил Нонико. — Мне кажется, мы все там когда‑то жили.
— Хорошо, там дом, — пыталась успокоить Лия, — но здесь дача. Мы выкинули двенадцать тысяч.
— Мне здесь скучно, — сказал Нонико.
— Идеалист! — кричала Катя.
— И что в этом страшного? — спросил я. — Ты бы хотела, чтобы он закрылся в банке и катался в воскресенье на лыжах?
— А ты чего бы хотел?!
— Чтобы хоть кто‑то из нас жил на своей земле.
— Так поезжай, какого черта ты снимаешь дачи?
— Ша, ша! — кричала Лия, — куда он может поехать? Кому там нужны писатели? На что он будет жить?
— Я никуда не поеду, — сказал я, — я сдохну в пустыне! Мне не дойти до Обетованной земли.
— Ты принимаешь себя за Моисея! Вот куда ты вывел сына. Израиль!
— Все будет бесседер, — повторил Нонико.
Катя заплакала.
— Давайте съедем с дачи, — сказала она, — мне не хочется отдыхать. Давайте уедем…
Мы молча пили остывший кофе, потом молча ехали в Эз, сидели в патио и смотрели на небо…
Ночью этой никто не спал. Огромная луна стояла над морем.
Пума ворочался.
— Лия, ты тут?
— Здесь, Пумочка, спи.
— Кто там ходит за окном, бабушка?
— Это ветер, спи, родной.
— Почему ты вздыхаешь?
— Что ты, это не я, это море.
— А почему море вздыхает?
— Не знаю… Наверное, думает о своих детях.
— Разве у моря есть дети?
— А как же — все речки, что впадают, что выпадают…
— А пустыня вздыхает, бабушка?
— Конечно, у нее тоже есть дети.
— А кто дети пустыни, Лия?
— Дети пустыни? Бедуины, туареги, твой братик. Оказалось, он не может без пустыни.
— Лия, разве Израиль — пустыня?
— Нет, это прекрасная страна…
Лия опять вздохнула. Пума замолчал и долго смотрел на желтую сковородку луны.
— Бабушка, ты пустыня, — наконец проговорил он.
— Почему, сыночек?
— Ты вздыхаешь о Нонике…
Дни понеслись, прекрасные и простые.
Лия вставала чуть свет, возилась во дворике, снимала белье с веревки, проверяла, высохли ли купальники, подметала.
Затем мыла фрукты и на больших тарелках разносила по кроватям, где мы дрыхли.
— Съешьте до завтрака, хорошо для пищеварения.
Мы вставали, потягивались, выходили на пляж. Я делал зарядку йогов, Катя лежала на солнышке. Нонико отжимался. Пума с ведром и лейкой курсировал между дачей и пляжем.
— Лия, — кричали мы, — где ты там, пошли купаться!
Она не отвечала.
— Лия, ты слышишь, вода — кипяток!
— Хорошо, хорошо, что вы шумите?!
Лия не любила выходить с дачи.
— Когда я сижу на этой барже — я вижу море, горизонт, небо, я вижу мир. Когда я сижу в море — я вижу эту халупу!..
Она стояла у окна, в купальнике, в косынке, с подзорной трубой — и наблюдала за Пумой в море.
У нее был вид корсара, идущего на абордаж.
— Пума, — кричала Лия, — ты куда зашел?1 Там глубоко! Немедленно выйди вон!
Пума не поворачивал головы.
— Что вы стоите, — кричала она нам, — ребенок тонет!
— Мама, не беспокойся, мы рядом, — отвечал я.
— Он рядом!! У ребенка уже гусиная кожа, выведите его из воды! От купаний худеют. Пора кушать!
Несмотря на папу — сплавщика леса, Лия боялась воды. На пруд она смотрела как на безбрежный океан. Она не умела плавать, более того, она никогда в жизни не заходила в воду.
— Где я могла в нее заходить, — говорила она, — Припять была грязная, Рижский залив холодный, и потом мы там с моей сестричкой должны были наготовить столько еды, и принести на пляж, и разлить по тарелкам… Где я могла купаться?..
Впервые ее затащили в море после прилета Ноники. Мы втроем тянули ее за руки, а Пума подталкивал сзади.
— Отпустите, — шумела Лия, — я не баржа, а вы не бурлаки!
Она шла по камням, разрезая воду, как ледокол, спускаемый со стапелей.
Наконец Пума начинал поливать ее водой.
— Перестань сейчас же, дрянь такая! — шумела она, но он только хохотал и брызгался еще сильнее. — Ну, ты сейчас у меня получишь!
Тут она спотыкалась и плюхалась в воду.
— Уф! — у нее захватывало дыхание, — холодрыга!
Мы оставались возле нее, а Нонико заплывал далеко, к плоту, и отдыхал на нем.
Лия плескалась, и вода казалась все теплее.
— Горячее молоко! — в конце концов говорила она.
Дальше колена она не заходила.
Но однажды, когда Нонико был на плоту, и мы занимались Пумой, мама вдруг исчезла.
Мы крутили головами — ее нигде не было. Катя пару раз ныряла под воду — никого! И тут я заметил столб воды. Кто‑то плыл спортивным кролем. Это была мама! Мы остолбенели.
— Куда ты?! — закричал я, но она только прибавила скорость.
Я схватил скутер — пятьсот франков за десять минут — и погнал за ней. Все было напрасно — ее было не догнать.
Она доплыла до Ноники, и тот помог ей взобраться на плот.
— Ты откуда, бабушка? — удивился он.
— Дай мне отдышаться, — сказала она, — варт а вайленке!
Я подрулил на скутере.
— Мама, — сказал я, — почему ты вдруг поплыла?!
— Как почему?! Я должна была ему сказать, что в Израиле надо много пить!
— Ты не могла подождать, когда он вернется?
— А если бы я забыла?
Обратно Лия плыть отказалась.
— Я не умею, — удивилась она, — вы что, не знаете?!
Она немного отдохнула на плоту, еще раз напомнила Нонико, что в Израиле надо много пить, и мы ее погрузили на скутер. Пятьсот франков — десять минут!
Потом она опять заходила только по колено.
Даже на нашей лодке она не хотела прокатиться.
— Отвяжитесь с вашей лодкой, — ворчала она, — хоть бы ее уже проткнули!
Бабушкиной просьбе кто‑то внял, и лодку нашу регулярно стали прокалывать. Она стояла в патио и это было нетрудно. Мы ее заклеивали, ставили заплаты — а назавтра ее опять протыкали.
Мы решили поймать бандита. Я засел в засаде, за туалетом, в патио, и около двух ночи в таинственном свете луны увидел разбойника. Это была мама. Она осторожно кралась к лодке. В правой руке она сжимала шило. Подойдя, она размахнулась и вонзила его в днище.
— ПШШШ — Лия с удовольствием слушала, как из лодки выходит воздух.
Я вышел из‑за укрытия.
— Шолом — Алейхем, — сказала Лия, — я иду в уборную.
— С шилом?
— На такой даче надо ходить с пистолетом, — ответила она и скрылась в туалете.
— Я видел, как ты проткнула лодку, — сказал я.
Лиина голова появилась из‑за дверей.
— Неужели нельзя было сразу догадаться, кто это делает? — удивилась она. — Если вы начнете на ней тонуть — кто вас спасет? Я не уверена, что смогу поплыть кролем вторично…
После утреннего купания Лия не спеша возвращалась на дачу. Она посматривала, что едят в «Сорренто» и наблюдала, как наливался каждое утро виноград, дикий виноград, который рос на стене нашей «баржи», вился вдоль окон и уходил на крышу.
Лия часто закидывала голову и срывала несколько гроздей.
Виноград, который мы привозили из Италии — крупный, сочный, — она не брала в рот, а этот ела с большим аппетитом, вместо завтрака и обеда.
— Такой виноград ели только члены Политбюро, — говорила она, сидя в патио, — он называется «черная изабелла».
Однажды я попробовал «изабеллу» — это была кислятина, я плевался полдня.
— Что ты понимаешь в винограде, — говорила Лия, — какой оттенок, какой аромат — меня хлебом не корми, дай такой виноград! И потом — он целебный, от «изабеллы» проходит гипертония, атеросклероз, спина. Вы знаете, что уже целую неделю у меня не болит спина?..
Она ела его — он был бесплатным, за ним не надо было таскаться в далекую Италию.
Иногда с моря я наблюдал, как мама грациозно срывала «изабеллу», превращаясь из корсара в вакханку.
Потом она шла на кухню и варила кашу, одновременно поглядывая в подзорную трубу.
— Нонико, — кричала она, — солнце вредно, немедленно иди в воду.
— Алик, иди домой, каша готова.
Все продолжали купаться, я поднимался, хлебал кашу в патио, слушал приемник, листал «Нис матэн», где на каждой странице кого‑то убивали, потом брился на солнце, под фигой.
Наконец поднимались все. Лия усаживала Пуму и начинала его кормить. Она рассказывала ему о блокаде Ленинграда, как падали бомбы, и каждый раз, когда взрывалась очередная бомба, Пума раскрывал рот, и Лия вкладывала туда все, что успевала — поэтому бомб на Ленинград упало больше, чем на самом деле.
Лия часто рассказывала Пуме о своей жизни.
— А что ты делала в Средней Азии? — спрашивал Пума.
— Снимала паранджу.
— А что это — «паранджа»?
— Это чадра, ей женщины закрывали лицо.
— Они были очень некрасивыми? Зачем женщины закрывали лицо?
— Открой рот, скажу.
Пума широко раскрывал рот, там скрывалась полная ложка.
— Законы шариата, — объясняла Лия.
— А что такое — «шариат»?
— Страшное дело, — Лия делала ужасные глаза.
— Ну скажи, что это — «шариат»?
— Рот!
Пума раззёвывал.
— Шариат, — Лия впихивала три ложки, — это законы для мусульман.
— А кто такие — мусульмане?
— А это пусть тебе объяснит твой братик, он с ними будет жить, он с ними на верблюдах кататься будет.
Пума все съел, и мусульмане Лию больше не интересовали…
Солнце начинало припекать, она закрывала голову косынкой.
— У меня ничего нет на обед, — говорила она и садилась составлять список.
— Купите больше хлеба, — напоминала она, — прежде всего в доме должен быть хлеб.
Лия все ела с хлебом — суп, картошку, грушу, пирожное.
В ресторане, что бы мы не заказывали — она всегда закусывала корочкой хлеба.
— Иначе я не сыта, — объясняла она.
Это у нее осталось с блокады, когда в день давали сто двадцать пять грамм какой‑то серой массы, лишь издали напоминавшей хлеб.
Странно, но и Пума обожал хлеб — когда мы ходили в гости, он ел только его.
Он вообще был похож на бабушку — походка, задранный нос, командир. Оба они никого не слушали и делали, что хотели. Когда его увозили куда‑нибудь на день, Лия ходила как львица, которую лишили львенка…
… — Потом, — продолжала Лия, — помидоры, только выбирайте твердые, а то в прошлый раз привезли гниль!
Мы брали рюкзак, сумки и ехали на электричке в Больё.
Мы привозили гречку и синюю сливу, камамбер и прованские яблочки, отбивные и итальянские арбузы.
— Арбуз я просила?! — уточняла Лия.
Обедали мы в патио. Остро пахли прованские овощи. Ягненок был на косточке. Иногда я покупал легкое вино. Потом мы укладывали Пуму. Он самоотверженно защищался, наконец засыпал и мы спускались в «Сорренто», на плетеные кресла, за белые столики, выпить стаканчик кофе и выкурить по «Амбассадору».
Хорошо сидеть в купальнике, когда молод, худ, загорел, и каждые десять минут барахтаться в нежной волне.
Мы болтали, читали одного и того же писателя, который когда‑то жил недалеко, в Ментоне, и писал, как никто другой. Мы пытались разгадать его секрет…
Мы слушали «Ерушалаим шел заав», Нонико объяснял нам положение на Ближнем Востоке, и Витторио, когда был в хорошем настроении, присылал нам «Мартини драй» с лимончиком на борту…
Мы смеялись, фотографировались, строили рожи.
Вскоре появлялся недовольный Пума и искал нас суровым взглядом.
— Нехорошие! — кричал он и бежал к нам.
— Пума, — кричала Лия из окна, — вернись немедленно, ты совсем не спал.
Он прятался под стол.
— Скажите, что меня здесь нет, — шептал он.
— Катя, — шумела Лия, — он не доел клубнику. Пусть немедленно доест!
Пума уже засовывал в рот сигарету и зажигал спичку.
— Сумасшедшие родители, — кричала Лия, — куда вы смотрите?!
Ребенок вырастет хулиганом!
Катя вырывала сигарету.
— Дай нам договорить, Пумочка, — просила она, — пойди, поспи.
— Я уже поспал, — отвечал он.
Он не любил спать, боялся что‑то прослушать, проглядеть, пропустить. Этим он походил на меня. В детстве, если я в воскресенье вставал позже восьми — мне казалось, что я проспал всю жизнь… Всегда бодрствовал, торопился — и что поймал?
— Ты поймал нас, — отвечала мне на это Катя.
Она была права…
Иногда мы ездили в Италию, в старинный город Вентимилию.
Мы болтались по «меркато», где был поддельный Карден, по древним улицам, где пили легкое вино, играли в карты, в лавке нам делали «панино кон прошютто», вкусные до безумия. Мы стриглись у «Тино и Джулио», ели «фокаччо» в маленькой пиццерии напротив, где был один стол и два стула и знали бар с удивительным капуччино — пенка в нем держалась до самого конца…
В Вентимилии был дешевый коньяк, аппетитная «казателла», пахучий «пармиджано». Мы привозили его огромными булыжниками, килограмма по полтора. Лия хваталась за голову:
— Это нам хватит на год!
Но к следующей поездке уже ничего не оставалось, и мы ехали за новым булыжником — а в общем опрокинуть чашечку «капуччино».
— Вентимилия, сердцу милая, — пели мы, — сердцу милая Вентимилия…
Помню, как Катя заказывала рамы для наших картин. Как хохотали с Ноникой над высохшей рекой, где бродили кони — уж не помню, над чем.
Это было время, когда много смеялось.
Если правда, что человеку отпускается определенная доля смеха — я всю ее тогда «высмеял».
Каждый раз мы привозили с «меркато» Лие купальник.
Но то он был велик, то мал, то старил, то слишком молодил.
Мы курсировали с ним на рынок и обратно, пока однажды не сообщили, что купили его по дешевке — и Лие он сразу понравился.
Однажды мы уговорили ее поехать с нами и угостили капуччино.
— Сначала выпей кофе, — учили мы, — а потом заешь пеночкой.
— А почему не наоборот? — спросила Лия и тут же съела пенку.
Она все делала не так, как мы.
Италию мы любили еще с времен эмиграции, когда жили в Остии большой семьей, на Лунгомаро Паоло Тосканелли и ели гусиные крылья, которые готовила Лия. Тогда капуччино она себе не позволяла.
— Сейчас бы я эмиграцию не перенесла, — говорила мама.
— А что такое эмиграция? — спрашивал Пума.
Тогда его с нами еще не было.
— То же самое, что эвакуация, — отвечала Лия.
— А что такое эвакуация?
— Нечего тебе это знать! Достаточно, что я ее узнала!
Вечера были теплыми и длинными. Кто читал, кто слушал радио, кто смотрел на море. Я все хотел расспросить маму про ее жизнь — как она приехала в Ленинград, как встретила папу, как началась война…
— А, — она махала рукой, — нечего рассказывать, жизнь как жизнь!
Вечера проходили, мы болтали о чем угодно, так я ничего и не знаю о ее жизни, только то, что помню сам. Например, как мы шли по
Фонтанке, в городской суд, где судили папу.
На деревянной скамейке сидел стриженый человек, он улыбался и махал мне рукой. Это был папа. Ничего вокруг он не принимал всерьез, кроме меня. Со скамьи подсудимых он улыбался мне…
И когда вынесли приговор, и мама заплакала — он тоже помахал мне рукой.
— Мы познакомились на фабрике — кухне, — как‑то сказала Лия, — у Нарвских ворот. Доброта была в каждом его движении. До него я не знала таких добрых людей… Ты хочешь узнать про мою жизнь — она напоминает эту дачу — ее заливало, сносило, качало, продувало, но мне не хочется ее покидать… Ладно, пора спать, — она поднималась и шла к себе в комнату, — не забудьте закрыть двери, когда ляжете…
В один из таких вечеров мы провожали Нонико в Эрец. Мы сидели за столом, и Лия пекла нам блины.
Полная луна над морем лила на нас свою печаль. Иногда мне кажется, что луна — еврейская мама, у кого еще такая несказанная грусть…
— Не ешьте пустыми, — командовала Лия, — возьмите с творогом, со сметаной! Кто ест пустые блины?!
Горка их все росла и росла.
Мы ели молча. Редкие минуты, когда не нужно слов, мир полон чувств и за всем стоит смысл. Я заметил, что это случается, когда расстаешься. И когда встречаешься. Надо жить на этих двух полюсах.
Ну, так вот, мы жевали блины, перебрасывались ничего незначащими словами, а потом Лия протянула Нонико деньги.
— Кушай там хорошо, — сказала она, — не отказывай себе ни в чем — овощи, фрукты. В Израиле есть фрукты?..
Лия охладела к этой стране — она отбивала у нее Нонику.
Каждый раз со своей пенсии она посылала ему потом и на учебу, и на комнату, и на приемник.
Как она их выкраивала — не знал никто. Дикий виноград «Черная изабелла» — вот объяснение. Она не тратила на себя ни сантима и устраивала нам скандалы за каждый подарок.
Лия подкидывала и нам — и на дачу, и на машину…
— Давать надо при жизни, — повторяла она.
Потом мы слушали еврейские песни. Нонико был молчалив.
Бабушка подкладывала ему, глубоко уверенная, что можно накормить на год вперед.
— Кушай, кушай, кто тебе там подаст такие блинчики…
Пума смотрел на нас растерянно, он ощущал необычность момента.
Потом он начал бегать от одного к другому, обнимал, что для него было редкостью.
— Как я вас люблю, — повторял он, — как я вас всех люблю.
Я смотрел на них всех и думал, как это мы встретились на этой земле…
«Словно встреча на дороге, наша жизнь с женой и близкими…»
Потом мы поехали провожать Нонико в Ниццу, и самолет унес его.
Я был уверен, что он скоро вернется, что все будет, как прежде, но Лия оказалась права.
Домой мы возвращались в темноте. Наверху, весь в огнях, продолжал скакать «Горный козел». Громко пели цикады.
— Сейчас он еще может улететь в Израиль, — произнесла Лия, — а куда дальше? Всегда надо иметь место, куда хотелось бы уехать…
Когда мы вернулись, мы увидели, что на нашей «вилле» кто‑то побывал. Исчезли приемник, подзорная труба и фотоаппарат с отснятой пленкой, так что от того лета снимков не осталось.
Кроме одного, который случайно сделал Нонико — Лия недовольно смотрит в море в подзорную трубу: «Где Пума?»
Это воровство нас даже как‑то и не расстроило. Мы выпили чаю и легли спать.
Глубокой ночью Пума позвал Катю. Она побежала к нему:
— Что, Пумочка, что?
Он стоял в кроватке, в голубой пижаме, в свете голубой луны.
— Я вас никогда не оставлю, — сказал он.
После отъезда Ноники солнце как‑то зашло. Мы продолжали купаться и загорать, и пить капуччино, но тень печали лежала на всем.
Виноград на стене кончился, и Лие приходилось есть базарный.
Вечерами уже становилось прохладно, и она натягивала кофту, а мы — спортивные костюмы. В «Вернись в Сорренто» людей становилось все меньше и меньше, и Карузо пел все реже.
— Конец сезона, мсье — дам, — объяснил Витторио, — деньги кончились, все больше едят круасаны, все меньше «жиго».
Незадолго до отъезда он пригласил нас на обед.
Лия надела итальянский купальник, Катя — белый бикини, мы с Пумой — кепочки в клетку.
На белый столик Витторио водрузил красные розы и установил солнечный зонт.
— Пер мамма, — сказал он почему‑то по — итальянски. Лия была тронута.
Дул легкий мистраль, приносящий свежесть. Море блистало и подмигивало, что‑то обещая. Чайки садились совсем рядом и хотели сказать, как прекрасна жизнь.
Но кто замечает счастье, когда оно сидит за вашим столом?..
Нас обслуживал сам Витторио, в черных брюках и белой шелковой сорочке. Красный бант опоясывал его.
— Могу предложить ягненка иди «оссо букко», — сказал он.
Мы взяли и того, и другого — «оссо букко» напоминало Лие жаркое, которое ее мама делала в печи.
— Только у нас было жирнее, — сказала она. — А мое жаркое ты помнишь?
— Ну как же, — ответил я и увидел нашу темную комнату, зеленую печь, и в ней таганок с жарким. Запахи тех лет пронеслись над «Вернись в Сорренто».
Мы болтали ни о чем, Пума ел мороженое и Лиина косынка полыхала на ветру.
— Арриведерчи, — сказал Витторио, — попрощайтесь с «Сорренто», мсье — дам, я закрываюсь.
— Почему, Витторио? — спросил я.
— Все, баста! Устал. Я старый итальянец, мне пора домой, в Италию. Под Генуей у меня домик, там живет мама. Будем жить вместе и слушать рыбацкие песни. Хорошая старость, а?..
И он затянул мелодию, которая была печальней еврейской…
— Витторио, — растроганно сказала Лия, — я вас приглашаю на мои котлеты…
В то лето в Провансе бушевали пожары. Горели леса. Звери бежали из них. Птицы еле улетали от огня. Сгорело много деревень.
Наверно, один из таких пожаров унес аристократку с римской виллы и превратил ее в черного ворона.
Однажды ночью, уже в конце лета, разразилась гроза. Море бесилось, и волны доходили до наших стен. Гром был ужасен. Он напомнил Лие бомбардировку. Мы стояли, накрывшись одеялами, и смотрели на небо, где молнии устраивали дьявольский фейерверк. Они освещали нашу жалкую халабуду и нашу семью. Дождь хлестал, Пума плакал, Лия взяла его на руки.
Ветер усилился, волны зверели, молнии били все чаще.
— Вот дрянь, не проходит! — говорила Лия.
Внезапно молния прорезала все небо, ударила в гору, где стояла римская вилла, и мы увидели, как огонь взмыл в небо.
Он побежал от дерева к дереву, от куста к кусту, и вскоре уже горела вся гора. Мы были под ней. Огонь спускался на нас.
— Вот дрянь, не проходит! — повторяла Лия.
Пожар подступал все ближе. Мы были на корабле, который тонул. Пламя было в нескольких метрах. Оно озаряло прекрасное лицо моей матери, лицо пророчицы.
Она стояла с моим сыном на руках, и я знаю, что если бы огонь дошел до нашей лачуги — она бы взвилась с ним в небо, перелетела море и спасла…
…И вот сейчас, в госпитале, я стою перед ней, моей матерью, которая не просыпается уже двадцать один день, я, который прочел столько мудрых книг, который столько передумал, который встречал цадиков — и не в силах помочь ей, как самое бессильное из всех земных существ.
Господи, дай мне взлететь…