Все тексты, за редкими исключениями, подготовлены составителем и публикуются по первоизданиям в новой орфографии; как правило, сохранялась пунктуация оригинала. На фронтисписе — работа Я. Панушки (1872–1958).
В. Олин. Вампир (Рассказ из хроники Саксо-грамматика)
Впервые: Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» (СПб.). 1833. 5 апр. Публикуется по указанному изд. Пользуясь случаем, выражаем глубокую благодарность А. Степанову за содействие в получении текста произведения.
В. Н. Олин (ок. 1788–1841) — сын тобольского вице-губернатора, писатель, поэт, переводчик, журналист, издатель. Служил чиновником, часто меняя место службы. Издавал Журнал древней и новой словесности (1818-19), литературно-критические газеты Рецензент (1821) и Колокольчик (1831), альманах Карманная книжка для любителей русской старины и словесности (1829–1832). Переводил европейских авторов, в том числе Оссиана и А. Ламартина, и римских классиков. Вторую половину жизни провел в крайней нужде.
Уже в 1820-х гг. в стих. Олина появляются мотивы «живого мертвеца»; фантастические повести и рассказы вошли в сб. Рассказы на станции (1839); фантастический рассказ Ужасный сон был напечатан в Литературных прибавлениях вслед за Вампиром (1833, 5 мая).
Сюжет Вампира, как свидетельствует подзаголовок, заимствован Олиным из кн. V хроники Gesta Danorum («Деяния данов») датского историка и теолога Саксона Грамматика (ок. 1140–1206/1220). Олин достаточно точно следует канве рассказа (5.11.1–4), однако вводит сцену похорон героя, опуская кровавые подробности и цветистую поэтическую речь Асмунда, напр.: «Желая растерзать меня своими когтями, Асвит с нечеловеческой силой напал на меня; вернувшись к жизни после того, как был прахом, он начал эту ужасную борьбу со мной. К чему удивляться, видя то, как сильно я бледен! Ведь ясно, что всякий живой, находясь среди мертвых, становится только слабее. Не знаю, по чьей адовой воле был вызван из мертвых дух Асвита. Сначала своими страшными зубами он растерзал быстроногого коня, а затем этими ужасными челюстями расправился со своей собакой. Не довольствуясь их плотью, он устремил свои хищные когти ко мне, оцарапав мою щеку и оторвав ухо. Вот почему мое исцарапанное лицо пугает всех своим видом, а из глубокой раны на голове капает кровь! Однако эта нечисть не осталась без наказания: своим мечом я тут же отсек ему голову, а в его мерзкое тело я вогнал кол».
С. Минцлов. Нежить
Публикуется по авторскому сб. Чернокнижник: (Таинственное) (Рига: изд. М. Дидковского, 1928).
С. Р. Минцлов (1870–1933) — выдающийся библиофил и библиограф, коллекционер, археолог, автор исторических романов, рассказов (в том числе фантастического и мистического свойства), мемуарной и дневниковой прозы. Умер в эмиграции в Риге.
Рассказ навеян сербскими народными поверьями и впечатлениями от пребывания в Сербии, где Минцлов в 1920-х гг. прожил около трех лет, заведуя русской гимназией в г. Нови Сад (в указанный период часть упоминаемой в рассказе и ниже Македонии входила в состав Сербии). Приведем также имеющий отношение к вампиризму отрывок из очерка С. Минцлова В стране сказки:
«Жутки глухие сербские кладбища.
Всегда они на вершине уединенной каменистой горы, заросшей лесом, всегда беспризорные, задичалые. Кресты на них редкость. Могилы тесно жмутся друг к другу; они не высоки, сверху прикрыты серыми плитами; над ними, будто сотни привидений в белых саванах, стоят в сумерках под деревьями другие плиты, как головами увенчанные кружками с крестом. Иные будто шевелятся: это тихо колышутся вылинявшие цветные и белые флаги на шестах, воткнутых на могилах недавно умерших, на них лежат фрукты, куски хлеба и мясо в глиняных мисочках — приношение мертвым.
Некоторые из них встают по ночам из своих могил и бродят, ловя запоздалых путников по дорогам и вокруг сел, чтобы насосаться крови: это вурдалаки или упыри… легендами и верой в них особенно полны горы Македонии и Далмации.
В селах и городах, всюду на стенах домов и белых мазанок с обычными здесь галерейками на деревянных колонках, висят венки из особых трав и ветвей — это охрана от вурдалаков.
Пятнадцатый век смотрит из этих венков…»
А. Рославлев. Дровосек
Публикуется по первому изд.: Всемирная панорама (СПб.). 1912. № 149, 24 февр.
А. С. Рославлев (1883–1920) — поэт, прозаик, публицист, автор более двух десятков кн. (среди которых романы, сб. рассказов, поэтические сб.) и многочисленных публикаций в периодике. После революции вступил в РКП(б), редактировал в Новороссийске газ. Красное Черноморье и основал Театр политической сатиры. Скончался от тифа в Краснодаре.
Обстоятельства смерти героя рассказа А. Рославлева близко напоминают традиционные европейские истории о последних минутах магов и колдунов, связавшихся с нечистой силой — включая доктора Фауста. Здесь собравшиеся точно так же слышат в соседней комнате адский шум, боятся войти и поутру обнаруживают в комнате части тела (в впервые изданной в 1587 г. Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике И. Шписа это — мозг, глаза и несколько зубов). В данном случае, однако, однако, невольный пакт заключается с вампироподобным персонажем.
Нечистый (Упырь)
Впервые в вып. VI сб. А. Н. Афанасьева Народные русские сказки (М.: в тип. Грачева и комп., 1842) под № 66 и названием Нечистый; в более поздних изд. под названием Упырь (№ 206), в современных изд. под № 343. Публикуется по первому изд.
Приводим примечание Афанасьева:
«В хорутанских приповедках Валявца (стр. 236–240) и в чешских песнях Эрбена (стр. 471) встречаем рассказ, послуживший темою для известной баллады Бюргера “Ленора”, в литовских сказках Шлейхера (стр. 34) есть рассказ о том, как две девицы танцевали с своими женихами-покойниками; но более всего народная память сохраняет предания о кровожадных упырях: это злобные мертвецы, которые выходят по ночам из своих могил и умерщвляют живых людей, особенно детей, высасывая из них кровь. Раскапывая могилу упыря, его находят с свежим румянцем на щеках и с запекшеюся на устах кровью. В Тамбовских Губерн. Ведомостях 1857 г. (№ 4) сообщен следующий рассказ. “Ехал мужик по полю мимо кладбища, а уж стемнело. Нагоняет его незнакомый в хорошем полушубке и в красной рубахе: «Остановись! — говорит, — Возьми меня в попутчики». — «Изволь, садись!» Приезжают они в село, подходят к тому, к другому дому; хоть ворота и настежь, а незнакомый говорит: «Заперто!» Вишь, на тех-то воротах были кресты выжжены. Подходят к крайнему дому, ворота па запоре, и замок в полпуда висит; но креста нету — и ворота сами собою отворилися. Вошли в избу; там на лавке, сидят двое: старик да молодой парень. Незнакомый взял ведро, поставил позади парня, ударил его по спине — и тотчас полилась из него алая кровь; нацедил полное ведро крови и выпил. То же самое сделал он и со стариком, и говорит мужику: «Уж светает! пойдем-ка теперь ко мне». В один миг очутились они на кладбище. Упырь обхватил было мужика руками, да на счастье петухи запели — и мертвец сгинул. Наутро смотрят: и молодой парень и старик — оба померли; тотчас разыскали могилу, разрыли — а упырь весь в крови лежит, взяли осиновый кол да и всадили в него». По другому рассказу мертвец вынимает два пузырька, ранит шилом руки жениха и невесты и точит из них горячую кровь. На Украйне простой народ верит, что упыри гоняются по ночам за путниками с громким криком: “Ой, мяса хочу! ой, мяса хочу!” (См. Lud Ukrainski, II, стр. 56–57.) Эта ненасытная жажда человеческого мяса и крови сближает упырей с ведьмами и бабой-ягой, которым общее поверье приписывает пожирание детей. О колдунах существует убеждение, что их земля не принимает, и потому по смерти они блуждают по свету, творя разные пакости крещеному люду; в напечатанных нами рассказах умершие колдуны являются в деревни, морят и поедают живых людей. Словенцы и кашубы называют упырей вещими. По их поверьям, зарытый в могиле упырь начинает грызть себе руки и тело, и покуда он грызет — один за другим заболевают и умирают все его родственники. После того он встает ночью из гроба, взбирается на колокольню и принимается звонить; кто услышит этот звон, тот непременно умрет. Чтобы избавиться от его смертоносной силы, надо раскопать могилу, в которой лежит “вещий”, и перерубить ему горло лопатою (Этнограф, сборн., вып. V, статья Гильфердинга, стр. 69–70, 133). У нас с этою целью вбивают в спину мертвеца или в его могилу осиновый кол. Судя по характеру рассказа, помещенного в нашем сборнике под № 206, должно думать, что в нем под именем “нечистого” выведен собственно упырь; сходный с этим рассказом есть у хорутан и словаков (см. Narodne pripow., стр. 237-9; Nemec, стр. 29)».
Данная сказка послужила источником опубликованного ниже рассказа В. Даля, а также поэмы Молодец М. Цветаевой (опубл. 1924). Интерпретация Цветаевой весьма любопытна; в статье Поэт о критике (1926) она писала:
«Я прочла у Афанасьева сказку “Упырь” и задумалась, почему Маруся, боявшаяся упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать — спастись? Почему вместо да — нет? Страх? Но ведь от страха не только забираются в постель — и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть — и страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты свободна, и я того-то не делаю, значит, я не очень хочу свободы, значит, мне несвобода — дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь. Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать — брата — жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва…»
В. Даль. Упырь
Публикуется по изд.: Сочинения В. И Даля. Повести и рассказы. Т. VIII. Посмертное полное изд. СПб; М.: М. О. Вольф, 1884.
Со времен О. Сомова и Н. Гоголя вампирические, ведовские, демонологические и т. п. мотивы начинают прочно ассоциироваться с Украиной. Лексикограф, писатель и фольклорист В. И. Даль (1801–1872) — уроженец Луганского завода из обрусевших датчан, выступавший в печати под псевд. «Казак Луганский», конечно, не мог пройти мимо этого обстоятельства. Соответственно, обрабатывая сказку из сб. Афанасьева, Даль локализует ее как «украинское предание».
А. Ремизов. Упырь
Сказки замечательного мастера слова А. М. Ремизова (1877–1957?) собранные в книги Посолонь (1907), шестой том Сочинений в изд. «Шиповник» (1912) и «Докука и балагурье» (1914), содержат широкий спектр вампирических тем и мотивов, хотя лишь одна из них (Упырь) подчеркнуто связана с вампирической тематикой. Здесь и блуждающие мертвецы, и оживающие мертвые возлюбленные, и функционально вампирические существа (колдунья из сказки Поперечная; мертвец из одноименной сказки и пр.).
В кн. Докука и балагурье вошли обработки подлинных народных сказок, сделанные в 1905-12 гг. и публиковавшиеся в эти годы в периодике. Ремизов аккуратно указал в книге источники сказок; одним из основных таких источников послужил для него сб. Северные сказки: Архангельская и Олонецкая гг. Сборник Н. Е. Ончукова (СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1908), вышедший как т. XXXIII Записок императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Ниже нами использованы некоторые примечания И. Ф. Даниловой к т. 2 Собрания сочинений А. Ремизова (М.: Русская книга, 2000).
Сказка Упырь была впервые опубликована в журн. Всеобщий ежемесячник. 1911. № 1 и позднее вошла в авторский цикл Змеиными тропами. Публикуется по изд.: Ремизов А. Сочинения. Т. 6: Сказки. СПб.: Шиповник, б. г. (вышло в свет в феврале 1912).
Приводим авторские примечания из указанного изд.:
«Упырь — см. Живую Старину, 1897 г. Вып. 1 (Статья Юлиана Яворского).
Народные поверья дают следующее объяснение происхождения Упырей: если беременная женщина посмотрит в церкви во время Великого выхода на священника, несущего чашу, то ее дитя будет упырем. Упырь по смерти своей между полночью и первым петухом выходит из могилы и ходит к тем, кто ему люб, и высасывает у них кровь или заманивает их в могилу и там это делает. Для ограждения от Упыря откапывают его гроб, отрезывают ему голову и кладут ее между ногами трупа, прибивают голову или сердце осиновым колом или железным гвоздем ко дну, и тогда Упырь не может тронуться из могилы.
Вырии-птицы — весенние птицы.
Вырей, Ирей — сказочная страна, где нет зимы.
Ир — весна.
В Поучении Владимира Мономаха: «И сему ся подивуемы, како птицы небесныя из ирья идут».
А. Ремизов. Суженая
Впервые: Скэтинг-ринк. 1910. № 2. Публикуется по изд.: Ремизов А. Докука и балагуръе: Народные сказки. СПб.: Сирин, 1914.
Источником Ремизова послужила сказка Жена из могилы (Ончуков, № 120). Однако эта сказка лишь варьирует древнейший сюжет о возвращении мертвой возлюбленной и эротическом единении с нею, известный, к примеру, по Удивительным историям римского вольноотпущенника II в. н. э. Флегонта (Флегона) из Тралл. Именно изложенная у Флегонта история подсказала Гете сюжет написанной в 1797 г. Коринфской невесты. Умершая и оживающая Филиннион у Флегонта, этот безобидный ревенант, умирает вновь по причине излишнего любопытства родителей. У Гете безымянная дева по смерти становится вампиром: она умерщвляет жениха («Я нашла того, кого любила, / И его я высосала кровь! / И, покончив с ним, / Я пойду к другим, — / Я должна идти за жизнью вновь!», пер. А. К. Толстого) и молит об огненном освобождении от вампирской доли и блаженстве с любимым: «Свободы меня из заточенья / Мир в огне дай любящим сердцам!»). Ремизов, вероятно, рассчитывал на знание читателем баллады Гете и предусматривал двусмысленный эффект своей «счастливой» концовки.
А. Ремизов. Робкая
Впервые: Северные записки. 1913. № 2. Публикуется по изд.: Ремизов А. Докука и балагуръе: Народные сказки. СПб.: Сирин, 1914.
Сказка вошла в цикл Русские женщины. Источник: Ончуков, № 289 (Покойный дружок).
А. Ремизов. Поперечная
Впервые: Русская молва. 1913. № 123. Публикуется по: Ремизов А. Докука и балагурье: Народные сказки. СПб.: Сирин, 1914.
Сказка вошла в цикл Русские женщины. Источник: Ончуков, № 247 (Жена колдунья).
А. Ремизов. Мертвец
Публикуется по изд.: Ремизов А. Докука и балагуръе: Народные сказки. СПб.: Сирин, 1914.
Сказка вошла в цикл Хозяева. Источник: Васильев А. Шесть сказок, слышанных от крестьянина Ф. Н. Календарева. № 1 («Народ живушшый грех обманывать, а мертвый важнее едино») // Живая старина. 1911. Вып. I.
(N. N.) Колдун-мертвец-убийца
Впервые: Молва. 1832. № 1. 1 янв. Публикуется по: Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы. СПб.: Художественная литература, 1993.
Как указывают со ссылкой на словарь псевдонимов И. Ф. Масанова составители сб. Чудо рождественской ночи X. Баран и Е. Душечкина, автором этого рассказа мог быть Н. И. Надеждин, издатель Молвы М. Н. Погодин либо С. П. Завадский. Образ осаждаемой нечистью церкви см. позднее в Вие Н. Гоголя.
Г. Данилевский. Мертвец-убийца
Публикуется по: Сочинения Г. П. Данилевского. Т. 19. СПб.: А. Ф. Маркс, 1901.
Мертвец-убийца русско-украинского беллетриста, помощника редактора, а затем и главного редактора Правительственного вестника Г. П. Данилевского (1829–1890) вошел в его цикл «Святочные вечера». Сюжет заимствован из опубликованного выше рассказа Колдун-мертвец-убийца. Однако Данилевский вводит важные изменения: умерший крестьянин идентифицируется как «знахарь и упырь»; вампирические черты приданы и убийце: если автор рассказа Колдун-мертвец-убийца еще колеблется в описании способа убийства («загрыз <…> зарезал и истерзал»), у Данилевского определенно сказано, что дьякон загрыз священника. Таким образом, рассказ Данилевского примыкает и к вампирической литературной традиции, и к развитому жанру «святочного рассказа». Как в рассказе-претексте «Колдун-мертвец-убийца», соблюдены все каноны жанра: чертовщина разоблачена, зло наказано, мораль и добродетель торжествуют.
В число действующих лиц Данилевский вводит Екатерину II и С. Шешковского и уделяет значительное место детективной составляющей (расследование с переодеванием). Подобное сочетание вампирических и детективных мотивов стало впоследствии характерным признаком многих произведений вампирической литературы: ведь и Дракулу Б. Стокера можно рассматривать как детективный триллер.
Идея расследования «вампирского» нападения по личному приказу Екатерины II, возможно, была подсказана Данилевскому историческим прецедентом. В 1755 г. императрица Мария Терезия направила двух придворных медиков расследовать случай вампиризма в Гермерсдорфе, где в декабре 1754 г. скончалась некая Розина Полакин. Как уверяли жители города, она превратилась в вампира, выбиралась из могилы и нападала на них. По решению городских властей, тело женщины было эксгумировано, а затем обезглавлено и сожжено. Ознакомившись с докладом следователей-медиков, главный придворный врач и ближайший советник императрицы Г. ван Свитен (1700–1772) написал сочинение Замечания о вампиризме, где заклеймил веру в вампиров как суеверие «варварских и невежественных» народов. Расследование это заставило Марию Терезию выпустить особый рескрипт, запрещавший эксгумацию трупов предполагаемых вампиров и издевательства над ними; вампиры объявлялись в документе фантомами воображения.
Р… Упырь на Фурштатской улице
Впервые: Библиотека для чтения. 1857. Т. 142, март-апр. Публикуется по указанному изд.
Упырь на Фурштатской улице: (Быль XIX века), одно из центральных произведений русской вампирической литературы XIX столетия, оставался неизвестен большинству современных читателей и исследователей вплоть до публикации нашей антологии Упырь на Фурштатской (Salamandra P.V.V., 2013). Имя создателя новеллы было означено в оригинальной публикации только как «Р…»; установить его нам пока не удалось — даже такой авторитетный источник, как дополненный словарь псевдонимов И. Ф. Масанова, хранит по этому поводу молчание.
Уже само заглавие соотносит новеллу с Упырем А. К. Толстого (опубликованным в 1841 г. под псевдонимом «Краснорогский»). Совпадает и ряд деталей: рассказчик видит на балу молодую девушку, которой угрожает вампирическая смерть. Примечательны «немецкие» мотивы новеллы, явно идущие от Гоголя. Анна описывается как «девушка-выродок» (курсив автора), «не русская и не немка»; она читает Сведенборга и немецкий перевод Вампира. Не что иное, как податливость в отношении «немецких» — читай, мистических и романтических — влияний, противопоставленных в речах доктора Ивана Петровича французскому рационализму — и делает ее жертвой «вампиризма», т. е. душевной болезни.
Но безумие ли это? От лица Ивана Петровича, военного медика, автор выдвигает, похоже, естественнонаучное, психологическое объяснение случая с Анной: тоска по убитому жениху, чтение вампирической и эзотерической (Сведенборг) литературы и случайно нанесенная самой себе во сне ранка вызывают «локальное помешательство». Однако страхи Ивана Петровича и зажженные им свечи заставляют подозревать иное: вопреки рассудку, доктор поверил в пришествие убитого жениха-вампира. Доказательством этого служит подчеркнутое в финале число свечей — если раньше число их точно не указывается («6 или 7 свечей, вдобавок к прежде горевшим двум»), в последней фразе новеллы их оказывается ровно «девять», что составляет важный нумерологический символ в расхожем оккультизме.
В новелле, наряду с давним мотивом явления мертвого жениха или невесты, мы имеем уже дело с, так сказать, «классическим» литературным вампиром-кровососом.
Е. Нагродская. Материнская любовь
Впервые: Синий журнал. 1914. № 1. Публикуется по указанному изд., откуда взяты и илл.
Е. А. Нагродская (урожд. Головачева, 1866–1930) — писательница, поэтесса, автор детективных, любовных и мистико-фантастических романов, рассказов. До революции прославилась романом Гнев Диониса (1910), воспринятым как эротический. Интересовалась мистикой, спиритизмом, в эмиграции была активна в масонских ложах; наиболее значительное произведение эмигрантского периода — трилогия Река времен (1924-26).
Материнская любовь — рассказ ужасов, замаскированный под святочную историю, с довольно необычной для 1910-х гг. фигурой ребенка-вампира. Судя по высказыванию кучера, подразумевается дитя обычной женщины и вампира, т. е. «старого барона» — или, как выразились бы авторы сегодняшней вампирической литературы, «дампир». Описание этого существа вызывает в памяти современного читателя образы из многочисленных и много более поздних фильмов ужасов и взывает к визуальному, если не экранному воплощению (отметим, что Нагродская испытывала в годы написания рассказа большой интерес к кинематографу). Нельзя исключать, что образ «дитя-вампира» был подсказан Нагродской описанием К. Бальмонта в статье А. Белого Бальмонт (1904-08): «Вампир с широко оттопыренными губами, с залитой кровью бородкой, и нежное дитя, ликом склоненное в цветущие травы <…> широкополая серая шляпа, жалко висящее пальто, в котором дитя-вампир шествует по Арбату <…>».
Тэффи. Вурдалак
Публикуется по: Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Т. 2: Неживой зверь. М.: Лаком, 1997.
Н. А. Тэффи (Лохвицкая, в замуж. Бучинская, 1872–1952) — прозаик, поэтесса, драматург, звезда русской дореволюционной и эмигрантской юмористики; впрочем, в эмиграции раскрылись и многие другие грани ее таланта.
Рассказ Вурдалак вошел в авторский сб. Ведьма (1936), который Тэффи считала своей лучшей книгой. По ее словам, «в этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как встречалось мне в русской провинции, в детстве… Эту книгу очень хвалили Бунин, Куприн и Мережковский, хвалили в смысле отличного языка и художественности. Я, между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя “очень комплиментарно” малоценное в моих произведениях».
Гордилась писательница и высокой оценкой, которую получил рассказ от Д. Мережковского: «Самая большая радость моя в жизни была, когда Мережковский сказал про мой рассказ “Вурдалак” — “Какой язык! Лесковский язык! Упиваюсь”». Любопытно, что именно этот рассказ дал название франц. пер. Ведьмы Тэффи: Teffi N. Vourdalak: Le Vampire. Liege: Marechal, 1946.
Описание ребенка-вампира у Тэффи отчетливо соотнесено с приведенным выше рассказом Е. Нагродской Материнская любовь (1914): у обоих детей тонкие «паучьи» конечности, раздутые части тела (живот, голова), тяжелые «виевские» веки или ресницы, кровавого окраса губы или волосы.
Вампирические и ведовские темы нередко встречаются в стихах старшей сестры Тэффи — поэтессы Мирры Лохвицкой (М. А. Лохвицкой, по мужу Жибер, 1869–1905).
А. Ремизов. Жертва
Впервые: Весы. 1909. № 1, янв. Публикуется по указанному изд.
Готовя позднее рассказ к публикации в 1-м томе Сочинений (СПб.: Сирин, 1910–1912), Ремизов произвел некоторую (и не всегда удачную) стилистическую правку. Сухотины стали Бородиными, Лида — Лизой, было введено более реалистическое объяснение смерти Миши (лошадь выбросила из саней), вместо набивки папирос для отца и молчащих, незаведенных часов в тексте появился «уход за цветами» и вопящий от голода попугай (в журн, версии, соответственно, Зина перед смертью пишет не слово «попугай», а зловещую букву «б») и т. д. Однако в предпоследнем абзаце Ремизов усилил мотив мертвости Сухотина-Бородина: «И в ту же минуту огонь, распахнув пламенем дверь спальни, красным глазом кольнул мать, и обомлевшую дочь, и мертвую голову мертвого отца и, бросившись языками под потолок, развеялся красным петухом».
Ремизовский неупокойный мертвец давно и безнадежно мертв; заполучив в свой мир троих из четверых детей («Все потерялись — Миша, Лида, Зина и Соня, и все нашлись»), он совершает отчаянную попытку завладеть и младшей дочерью («одной Сони нет»), нарушая тем самым жертвенный уговор (отсюда пожар).
«“Жертва” очень сильная, жуткая вещь, — замечал А. Амфитеатров. — Написав ее, Ремизов имеет право отзываться о “Песни торжествующей любви” <Тургенева> свысока, что это “только беллетристика”, в которой “нет ощущения кадавра, нет колдовства”, потому что в его-то рассказе этих ощущений — до жуткости. И все поразительно, — сказал бы, — “живо”, если бы речь шла не о мертвечине: невероятное правдоподобие в правдоподобном невероятии».
Н. Мельгунов. Кто же он?
Впервые: Телескоп. 1831. Ч. 3. № 10–12. Публикуется по изд.: (Мельгунов Н.). Рассказы о былом и небывалом. I: (с виньетою). М., 1834. Илл. взяты из указанного книжного издания.
Н. А. Мельгунов (1804–1867) — прозаик, публицист, литературный и музыкальный критик, композитор. Происходил из старинного дворянского рода. Служил по министерству иностранных дел, титулярный советник (1832). В 1820-30-х гг. держал известный в Москве лит. — музыкальный салон («мельгуновские четверги»). В 1835 г. уехал лечиться в Германию, с тех пор жил попеременно в России и Европе, знакомя европейцев с русской культурой. В 1850-х гг. сотрудничал в герценовских изданиях. Умер в бедности и болезнях в Москве.
Дебютное произведение Н. Мельгунова Кто же он? — это прежде всего изящная литературная игра, в рамках которой события и герои повести проецируются на Горе от ума А. С. Грибоедова. Комедия оставалась в то время неизданной и распространялась в списках; первые «полные» постановки (с цензурными изъятиями) состоялись лишь в год публикации повести, чем и объясняется настороженное отношение консервативного окружения Линдиных к «вольнодумной» пьесе.
Исследователи отмечают в дебютной повести Н. Мельгунова влияние знаменитого Мельмота-скитальца (1820) Ч. Р. Метьюрина — «иррациональное, мистическое получает реалистическую мотивацию, иногда окрашенную авторской иронией». Но похоже, что ирония распространяется и на объяснение «ужасного» и «сверхъестественного», объяснение рационалистическое, но нарочито несуразное — недаром вопрос о сущности Вашиадана (ловкий мошенник, «злой дух, привидение, вампир, Мефистофель или все вместе?») остается открытым.
«Э. Золя». Вампир
Публикуется по первоизд.: Зола
Читатель, надо полагать, распознал в этой курьезной литературной мистификации Призраков И. С. Тургенева, впервые опубликованных в 1864 г. в сдвоенном № 1–2 журн. братьев М. М. и Ф. М. Достоевских Эпоха. Вероятно, переводчик Д. Борзаковский воспользовался французским переводом П. Мериме, напечатанным в журн. Revue des Deux Mondes (1866, 15 июня) — неточности в этом переводе, как известно, вынудили Тургенева внести в него большое количество исправлений перед публикацией в сб. Nouvelles moscovites (1869). Получившийся обратный перевод, разумеется, весьма далек от оригинала.
О личности мистификатора (если только эта явно коммерческая мистификация была задумана самим переводчиком) известно мало. На рубеже веков Д. Борзаковский переводил с нескольких европейских языков (произведения Э. Золя, А. Доде, М. Нордау, Так говорил Заратустра Ф. Ницше) и выступал как компилятор (Франк-масонство и тайные общества древнего и нового мира: Сост. по Ф. Клавелю и др., 1900). Очевидно, его можно отождествить с Д. А. Борзаковским, выпустившим в 1898-99 гг. в «Библиотеке Брокар и К°» книжечку рассказов Ложь и рассказ Роковая охота. Как бы то ни было, мистификатор должен был хорошо сознавать популярность Дракулы Б. Стокера и неизбежность возникновения «вампирской волны» в России.
Что же касается собственно Призраков, то принадлежность их к вампирической линии несомненна. Как указывал еще Л. Пумпянский в статье «Группа “таинственных повестей”», «Эллис из другого мира вторгается вампиром в жизнь героя <…> “Призраки” относятся (как частично и “Клара Милич”) к категории “вампирических” новелл (“у вас являющееся существо объяснено как упырь”, пишет Тургеневу Достоевский 23 декабря 1863 г.; физиологические подробности производят неприятное впечатление: «я успел почувствовать на губах моих прикосновение того мягкого тупого жала… незлые пиявки так берутся… доктор уверяет, что у меня крови мало, называет мою болезнь греческим именем анэмией…”). Между тем была эпоха, когда “вампирическая” литература свирепствовала в авангарде всей англо-французской “неистовой словесности” (la litterature frenetique). В 1820-е годы, вслед за “Вампиром” псевдо-Байрона, разлилось наводнение вампирической беллетристики всех видов. Она, правда, скоро отшумела, но несомненные нити тянутся от нее и к Э. По и к позднейшей беллетристике европейской. В каком отношении находятся “Призраки” ко всему этому литературному потоку? Наша литературная наука должна во всей серьезности поставить вопрос о творческих отношениях Тургенева, уже 1850-х и 60-х гг., к Э. По, а наряду с этим к раннему французскому декадентству (Бодлер прочитал Э. По уже в 1846 г.) и английскому прерафаэлитизму (к которому, по-видимому, восходит фигура Эллис). Когда совершился в европейской литературе перелом от вампиризма мужского (каким он был в “неистовой словесности”) к женскому (каким он чаще всего является у Э. По и всегда у Тургенева)? Тут нужно компаратистское обследование всего этого процесса, частью которого являются “Призраки”».
Вопрос исследователя совершенно неправомочен: достаточно вспомнить, что у истоков европейского литературного вампиризма стояли женские образы (та же Ленора Бюргера и Коринфская невеста Гете); женский вампиризм русских подражательных баллад 1810-1820-х гг., а также ведьмы-вампиры «малороссийских» фантазий О. Сомова и Н. Гоголя, во многом определили и русскую вампирическую традицию.
В заключение отметим, что в финале новеллы Тургенева сохранено указание на Эллис как вампира; вместе с тем, присутствует и амбивалентность, усиливающая эффект «ужасного», «таинственного» и «необъяснимого»:
«Что такое Эллис в самом деле? Привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир, наконец?»
Похоже, здесь Тургенев прямо цитирует Кто же он? Н. Мельгунова:
«Кто же этот Вашиадан? — злой дух, привидение, вампир, Мефистофель или все вместе?»
В создании этой эффектной неясности, туманной зыбкости, наряду со смутными установками самого автора, решающую роль сыграло упомянутое выше письмо Достоевского, заметившего: «Если что в “Призраках” и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. У Вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы не надо этого объяснения». В конечном итоге Тургенев исключил из рукописи фрагмент с более конкретными указаниями на вампирическую природу Эллис:
«— Ревность! — воскликнул я. — Но что значит твоя любовь? — И притом ты меня обманула: ты хотела предсказать мне мою судьбу.
— Я сказала: может быть.
— Разве это не от тебя зависит? Ты мне не отвечаешь? Это несносно! И я опять-таки повторяю: как можешь ты, без тела, без крови, любить меня?
— У тебя есть кровь, — промолвила моя спутница, и мне показалось, что она улыбнулась.
Сердце во мне ёкнуло. Рассказы об упырях, о вампирах пришли мне на ум. “Неужели я во власти подобного существа?..”».
