Ястребиный Коготь в облике худого веснушчатого второклассника Чечевицына оказался единственным знаменитым индейским вождем, придуманным русским писателем. Единственным, невидимым, не узнанным в Америке, но выжившим в советской и российской литературе. В 1925 году о чеховском Монтигомо вспомнил в Мексике вдохновленный встречей с индейцем пролетарский поэт Владимир Маяковский. Встреча оказалась горькой:

Индеец Монтигомо многократно мелькал в книжках в качестве нарицательного персонажа: то у Вениамина Каверина, то у сатирика Виктора Ардова, даже в “Крутом маршруте” Евгении Гинзбург. В середине 60-х годов детский писатель Виталий Губарев, автор всесоюзно любимой сказки “Королевство кривых зеркал” и прочих произведений для пионеров и школьников, написал повесть “Монтигомо — Ястребиный Коготь”. Речь в ней шла не об индейцах, автор, как указывает аннотация, “продолжил с читателем откровенный разговор о жизни, о том месте, которое должны занять в нашем обществе каждая девушка и каждый юноша”. Монтигомо в этом обществе представал, очевидно, романтическим героем детских мечтаний.

Краснокожие вожди вели прямые разговоры с подрастающим поколением главным образом со страниц иностранных повестей и романов. В советское время главным автором книг “про индейцев” безоговорочно считался Джеймс Фенимор Купер. Пенталогия о белом охотнике Натаниэле Бумпо, который в каждом романе получал новое индейское прозвище, и воине племени могикан Большом Змее, написанная тяжеловесным, характерным для англоязычной классики первой половины XIX века велеречивым стилем (Виссарион Белинский называл книги Купера “шекспировскими драмами, исполненными в виде романов”), многократно выходила в “Библиотеке приключений”, с примечанием “для среднего и старшего школьного возраста”. Помню свои ощущения юного читателя: восхищение доблестями Кожаного Чулка смешивалось с нетерпеливым ожиданием развития сюжета и раздражением, вызванным пространными описаниями североамериканских природных красот, бесконечными этнографическими деталями и нравоучительными сентенциями по любому поводу. Однако для миллионов советских мальчишек Зверобой и Чингачгук в отсутствие сильной конкуренции оставались любимыми романными героями и главными “братьями по крови”.

С Купером на литературном фронте североамериканских прерий, как мог, соперничал Томас Майн Рид — и с середины 70-х годов, после выхода советско-кубинской экранизации “Всадника без головы”, соперничал успешнее, чем прежде. Молодцеватый блондин Олег Видов в роли охотника за мустангами ирландца Мориса Джеральда может, даже и поднялся бы вровень с долго не имевшим советского кинематографического лица Натаниэлем Бумпо, найди он себе краснокожего друга. Но команчи во “Всаднике без головы” представляли собой преимущественно виртуальную угрозу, а вождь семинолов Оцеола был героем другого романа Майн Рида. Этот-то писатель как раз умел кроить сюжет быстро и ладно, однако его персонажам не хватало монументальности и размашистости образов Купера: неторопливые повествования о Большом Змее казались высеченной на каменной скале бесконечной древней сагой.

Впервые в России серийный выпуск романов и Купера, и Майн Рида наладило задолго до революции издательство “первого книжного миллионера” Маврикия Вольфа. В январе 1885 года в газетном обозрении “Осколки московской жизни” Антон Чехов писал о том, как эти книги меняли общественные вкусы: “Было время, когда люди зачитывались рыцарскими романами и уходили в Дон-Кихоты, а наши сызранские и чухломские детеныши, начитавшись Майн Рида и Купера, удирали из родительских домов и изображали бегство в Америку”. Одним из первых, замечу, удрал как раз угрюмый чеховский гимназист Чечевицын. Вскоре после публикации рассказа “Мальчики”, в некрологе “Н. М. Пржевальский”, писатель раскрыл еще и причины этого “нравственного настроения”: “Десятилетний мальчик-гимназист мечтает бежать в Америку совершать подвиги — это шалость, но не простая… Это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига”. Романов Карла Мая, дающих прекрасную мотивацию для того, чтобы отправиться в североамериканские прерии, Чехов не упомянул не случайно: в России они были мало известны.

В годы советского книжного кризиса, когда приличная библиотека считалась главным знаком качества интеллигентной семьи, зарубежным бестселлером почти автоматически становилось все, что издавалось и что можно было “достать”. На моей книжной полке стояли пять неизбежных томиков Купера разных изданий, пара-тройка потрепанных романов Майн Рида и “случайная” книжка Лизелотты Генрих-Вельскопф. Не только черно-белый телевизор “Горизонт”, но и купленный родителями к московской Олимпиаде цветной “Рубин” в освоении “индейской реальности” помогали мало: “импортные” кинофильмы предназначались для кинопроката, а “своих” на темы приключений в прериях не было. Советские мастера кино осваивать “индейский” материал не торопились, а может, и не планировали. С одной стороны, чуть ли не со времен Сергея Эйзенштейна отечественные режиссеры охотнее работали с романами Жюля Верна и Роберта Льюиса Стивенсона. “Дети капитана Гранта” в Советском Союзе впервые экранизировали в 1936 году, через десятилетие последовал “Пятнадцатилетний капитан” с юным Всеволодом Ларионовым, заново поставленный в 1986-м под названием “Капитан «Пилигрима»”; накануне войны успели экранизировать еще и “Таинственный остров”. В 70-е годы настала пора “Капитана Немо”. Фильмы по “Острову сокровищ” в СССР ставили трижды — в 1937, 1971 и 1982 годах. С другой стороны, сказывался, очевидно, и принцип “социалистического разделения труда”: в съемках Indianerfilme, сообразно требованиям времени решавших комбинированные задачи воспитания молодежи и проведения контрпропагандистской атаки краснокожих на мир буржуазного искусства, советские студии выступали младшими партнерами DEFA.

Однако эпизодические попытки осваивать соседнее с индейским приключенческое кинопространство в Советском Союзе все же предпринимались. “Всадник без головы”, снятый на Кубе через год после восточногерманского “Оцеолы”, в этом отношении не был исключением. В 1973 году на экраны вышел кинофильм Альберта Мкртчяна и Леонида Попова “Земля Санникова” по мотивам скучноватого научно-популярного романа геолога Владимира Обручева с Владиславом Дворжецким и Олегом Далем в главных ролях. “Землю Санникова” я впервые смотрел все в том же провинциальном кинотеатре “Спартак”, и даже школьнику младшего возраста было понятно, что по своим качествам эта экранизация приближается к магической реальности студии DEFA в максимально возможной для отечественного кино степени. Лучше было не снять: онкилоны, аборигены заполярной вулканической земли (съемки проходили в Долине гейзеров на Камчатке) казались почти всамделишными индейцами. Хотя они и не скакали на лошадях, но так же ловко, как апачи и дакота, стреляли из луков, их главная красавица (киргизская актриса Назира Мамбетова) в целом успешно противостояла суженой ссыльного поселенца Ильина (Алена Чухрай), а зловредный шаман в исполнении чеченского танцора Махмуда Эсанбаева практически ничем не уступал старому Хавандшите из “Сыновей Большой Медведицы”. Песни про “миг между прошлым и будущим” в “Земле Санникова” исполнял Олег Анофриев, а должен был — Владимир Высоцкий, который, оказывается, пробовался в этом фильме на роль офицера-авантюриста Евгения Крестовского и даже успел сочинить три композиции, в том числе знаменитую “Чуть помедленнее, кони”. Но, как потихоньку сказали мне после сеанса родители, Высоцкому участвовать в съемках не разрешили — якобы из-за того, что другие его песни прозвучали в передачах радиостанции “Немецкая волна”.

Сколь бы манящей ни представлялась “Земля Санникова”, все равно получалось, что индейцев на советском экране можно было пересчитать на пальцах одной руки. Чаще всего они оказывались эпизодическими персонажами, а иногда названия фильмов лишь сулили их появление. В 1962 году Леонид Гайдай поставил комедию “Деловые люди” по мотивам произведений О. Генри, одна из новелл именовалась “Вождь краснокожих”. Юный актер Сережа Тихонов убедительно сыграл сорванца Джонни Дорсета, похищенного с целью получения выкупа двумя незадачливыми негодяями. Этот белобрысый Джонни страдал распространенной мальчишеской болезнью: как и пресловутый Чечевицын, он представлял себя бесстрашным краснокожим воином. Настоящий “советский” индеец появился не скоро, только в начале 80-х годов, когда азиатский мастер восточных единоборств Талгат Нигматуллин сыграл злого Джо в трехсерийной телеэкранизации “Приключений Тома Сойера и Гекльберри Финна”. Кинокритики об этой картине Станислава Говорухина отзываются уважительно, однако с фабулой-то ничего поделать было нельзя: благородством Джо не отличался, а значит, интереса в качестве объекта для подражания в уличных играх не представлял. В те же годы режиссер Геральд Бажанов интерпретировал на советский манер дворовую популярность Гойко Митича, поставив детскую комедию “Витя Глушаков — друг апачей”. Фильм оказался историей про дружбу школьного фантазера, сочиняющего роман из жизни индейцев, и “завсегдатая винных магазинов” Аркадия.

На излете советского времени, в 1990 году, вдруг промелькнула экранизация классики: Андрей Ростоцкий дебютировал в роли режиссера и поставил “Зверобоя”. В телеверсии романа Купера белого охотника сыграл некто Андрей Хворов, Чингачгука — длинноволосый грузинский певец Георгий Пицхелаури, в роли Джуди Хаттер заняли будущую секс-звезду российского кино Елену Кондулайнен. Как скупо написал рецензент, “удачным этот режиссерский дебют назвать трудно”, хотя многие молодые зрители и сейчас воспринимают фильм безвременно погибшего Ростоцкого с большой симпатией. Спорить с его поклонниками трудно: пересматривая через десятилетия тот же восточногерманский “Чингачгук — Большой Змей”, я не в состоянии отключиться от своих мальчишеских ощущений и вряд ли способен оценить картину беспристрастно. Да и стоит ли отключаться?

Все эти советские фильмы, хорошие или не очень, конечно, никак не угрожали популярности Гойко Митича. Материал для сравнения с кинопродукцией DEFA давал только сериал о Виннету, хотя правы кинокритики, считающие, что к востоку и западу от Берлинской стены кино снимали совсем о разном. По частоте появления на наших киноэкранах Пьер Брис заметно уступал Митичу: в советском прокате шли лишь некоторые фильмы, снятые по мотивам романов Карла Мая, да и показывали их с куда как меньшим размахом. “Западная” кинопродукция, даже утвержденная советским агитпропом, была запретнее, а потому слаще: как и Indianerfilme, фильмы о Виннету не содержали возрастных ограничений, но считались вполне “взрослыми” и демонстрировались в вечерние часы. Волна благородного обаяния вождя апачей накрывала советскую детвору неоднократно; в дворовых баталиях появились свои Шеттерхэнды и Шурхэнды в перелицованных из пионерских галстуков шейных платках и в пляжных соломенных шляпах. Только немногим лучше эти знаменитые заграничные герои выглядели на громадных афишах, намалеванных состоявшими в штате кинотеатров художниками.

Важным для советского детства было вот что: если бы не немецкие киногерои, мы выросли бы слегка сиротами. Никто другой не обладал такими способностями — вспомним Чехова — “распространять доброкачественную заразу подвига”. И полвека, и двадцать пять лет назад в мировосприятии любого советского мальчишки, свободного от воздействия Интернета, не ведающего, что такое play-station, не слыхавшего о “звездных войнах”, хоббитах и Гарри Поттере, находилось немного столь захватывающих приключенческих зон, как “индейская”. Разве что космос — но освоение межзвездного пространства во дворах оказалось невозможным, это был “неигровой вид спорта”. В советских условиях, как понятно теперь, мир детских возможностей заметно сужался: из-за закрытости общества, идеологических ограничений, скудости выбора в магазинах игрушек.

Несмотря на наличие некоторого количества индейцев на киноэкранах и книжных страницах, главным, самым настоящим, единственным материальным краснокожим для школьников моего поколения был каучуковый, ярко раскрашенный воин племени команчей из набора “индейцы против ковбоев” производства ГДР. Откуда эти фигурки появлялись на зависть одноклассникам и дворовым друзьям? Говорят, иногда их можно было купить в московском “фирменном” магазине “Лейпциг”, но чаще всего этих игрушечных индейцев привозили из Восточной Германии военные и гражданские специалисты на радость своим детям и их друзьям. Удивительный, неведомый производитель резиновых команчей из давно не существующей ГДР сумел исполнить мечты нескольких поколений советских детей. В нашем классе счастливым обладателем набора “индейцы против ковбоев” являлся рыжий Юра Чижиков. Мудрые родители запрещали ему выносить каучуковые сокровища из дома, поэтому приглашение в гости к Чижикову — “поиграть в солдатики” — рассматривалось как высшее проявление мужской дружбы. Как же убого на фоне каучукового великолепия коллекции краснокожих воинов выглядели мои нелепые революционные моряки из синей пластмассы и конные чапаевцы из пластмассы красной, неизбежные солдаты игрушечной армии любого маленького московского или ленинградского полководца! Стоит ли удивляться, что когда в середине 70-х годов на киноэкраны вышла милая французская комедия “Игрушка” с Пьером Ришаром, я больше всего был поражен не тем, что юный сын газетного магната Эрик Рамбаль-Коше смог выклянчить у отца в подарок “живого журналиста”, а тем безразличием, с которым этот негодный баловень судьбы — мой ровесник! — в роскошном парижском универмаге проходит мимо витрины с разнообразным индейским снаряжением: великолепные убранства из орлиных перьев, луки и стрелы в тонких колчанах, “всамделишный” вождь в боевой раскраске…

Главным симулятором индейских доблестей, конечно, оставались активные забавы, а главной действующей моделью героя оставался Гойко Митич. Своих дворовых “врагов”, уже сами будучи понарошку мертвыми, мы добивали “из последних сил”, как Ульзана, всегда оставляя себе право на последний выстрел; одним движением, как Зоркий Сокол лошадь, пытались, с риском для будущего мужского здоровья, оседлать “козла” в школьном спортзале. Понятно, что сюжеты фильмов DEFA особого значения во всех этих играх не имели; важнее оказывался “дикарский” ритуал. Поэтому к тому моменту, когда через двадцать лет возраста раболепного почитания Гойко Митича достиг мой сын, я уже не мог вспомнить содержания ни одного из Indianerfilme, за исключением разве что заученного многократным чтением Купера чуть ли не наизусть “Чингачгука — Большого Змея”. Точно по заголовку статьи из “Советского экрана”: название фильма не важно, коли в главной роли — Гойко Митич. А вот фрагменты-картинки — Оцеола, опустив руки навытяжку, боком ныряет в реку на схватку с аллигатором; подло улыбается Джеймс Бэшан, считая, что настал черный момент его торжества; “хороший” Пэт Паттерсон беспомощно снимает звезду шерифа — врезались в память, думаю, навсегда.

С возрастом мальчишеский индейский героизм трансформировался в индейский юношеский романтизм. Вот песенная цитата из московского гитарного фольклора конца 70-х; эта стилизованная дворовая баллада, сочиненная в соответствии с канонами трагического блатного шансона, звучала в спектакле московского Театра юного зрителя “Родительская суббота” по пьесе Алексея Яковлева:

Краснокожие вожди сравнительно редко становились героями анекдотов и почти никогда в этих анекдотах не упоминались персонажи Гойко Митича — в отличие, скажем, от Чапаева или Штирлица, с которыми он вполне мог помериться популярностью “в народе”. В школьном обиходе неизменно вращалось несколько десятков более или менее остроумных и более или менее похабных шуток “про ковбоев и индейцев”, главными героями которых были ковбой Джо, его лошадь и его “внутренний голос”, вечно дававший циничные и идиотские советы. Индейцы появлялись только иногда, но на святые имена Виннету и Зоркого Сокола сочинители анекдотов не посягали. Зато много позже, когда мы наконец выросли, а мир вокруг навсегда и неузнаваемо изменился, безусловные герои превратились в мишени для острот. Возникли многочисленные возможности для ироничного творческого прочтения индейских образов. Калининградский поэт Андрей Писаревский, например, превратил исполнителя ролей краснокожих вождей в персонажа опубликованного в “Митином журнале” драматургического цикла “Жизнь Гойко Митича”. Действие этой постмодернистской поэмы происходит в салоне самолета Boeing, в жилищно-эксплуатационном участке и в отделе абонемента Лондонской публичной библиотеки, где по воле автора оказывается сербский актер в своей индейской ипостаси.

Оставлю без комментариев литературные качества “Жизни Гойко Митича”, однако автор драмцикла верно провел сразу несколько линий параллелей. Во-первых, Митич и есть буревестник не хуже горьковского. Во-вторых, от классики соцреализма до канонов Indianerfilme — всего один шаг. А в-третьих, столь широкие возможности для творческих интерпретаций предоставляют только культовые герои, центровые образы массовой культуры. В Советском Союзе Виннету Карла Мая таким героем не стал, хотя и его “знак W” превратился в символ дикой краснокожей доблести.

В Москве и Риге, Киеве и Ашхабаде, Минске и Ереване для пьедестала индейских побед как нельзя лучше пригодился Гойко Митич — Ульзана и Зоркий Сокол, Оцеола и Текумзе, Твердая Скала и Токей Ито, Чингачгук и Черный Барс, Белое Перо и Северино. А если еще проще — благородный вождь краснокожих, наш