Сердце Ромео

Пьеса Шекспира, если помните, называется «Два веронца». А один веронец — это я, один временный веронец. Солнечным весенним утром один временный веронец высадился из миланского поезда на вокзале Вероны. В недалекой перспективе открывался широкий проспект Порта Нуова. Над этими «Новыми воротами», напоминающими о почти уже не существующих старых городских стенах, сиял великолепный день, который мне предстояло провести с Вероной наедине.

История самым щедрым образом одарила этот город: при желании здесь можно рыдать от восторга над любым камнем, поскольку каждый брусок мостовой помнит если не железный шаг римских легионов, если не дробь копыт венецианских всадников, то уж победную поступь наполеоновской «старой гвардии» — наверняка. Немного найдется в мире городов, где, как в Вероне, кружение эпох заставляет идти кругом голову: из-за угла базилики XIV века, на фоне фасада венецианского палаццо, выглядывает античная колоннада. Этот восторг не способен оценить практичный путеводитель, разрезающий живую городскую ткань на мертвые лоскуты прошлого: вот античная Верона, зеленым цветом окрашен квартал времен вольного торгового города, или Веронской лиги; под цифрами 7, 16 и 17 — памятники периода власти знатной фамилии делла Скалла; где красными кружками помечено — венецианская эпоха. Но к черту путеводитель с его бездушием прозектора: история не для того, наверное, громоздила тут, как этажи, здания разных эпох, чтобы потом одинокие веронцы сомнамбулами бродили между ними, уткнувшись носами в туристические проспекты.

Верона хоть нехотя, но отдает дань патриотической традиции: как почти повсюду в Италии, на площадь выезжает на монументальном жеребце народный освободитель Гарибальди, а в близком соседстве сосредоточенно пересчитывает круги ада мраморный Данте. Но даже при всей своей архитектурной роскоши этот город вряд ли считался бы одной из жемчужин Италии, не воспитай Англия поэта, талант которого на много столетий обогнал время и победил историческую логику. В Вероне развивается действие трагедии «Ромео и Джульетта» — и как раз поэтому, едва добравшись до центра, я отправился не в великолепный кафедральный собор с живописью Тициана, не на восхитительную площадь Трав и не в замок Кастельвеккьо, зубчатые стены которого удивительно напоминают кремлевские мерлоны — напоминают ровно до того момента, как узнаешь, что замок этот построен на столетие раньше Кремля. Нет и нет: минуя шумную виа Маззини с ее чередой соблазнительных для толстых кошельков магазинов, я поворачиваю строго направо в поисках дома номер 23 на виа Каппелло.

Потому что именно здесь, как считается, пятьсот с лишним лет назад жила благородная семья Капулетти. Потому что, насколько известно, именно под этим балконом в ожидании своей четырнадцатилетней возлюбленной стенал юный Ромео Монтекки: «Ужель любовь нежна? Она жестока, груба, свирепа, ранит, как шипы».

Да, история щедро одарила Верону, но Уильям Шекспир, никогда в этом городе не бывавший, все испортил. Итальянцы, конечно, могут утешаться тем, что рассказы о трагической любви отпрысков двух враждующих фамилий известны с античных времен; тем, что английский литератор с подозрительной фамилией Брук, произведением которого Шекспир пользовался как главным источником, всего лишь перепел в своей поэме мотивы романтических новелл авторов эпохи Возрождения Мазуччо и Банделло… Все тщетно, факт остается фактом: талант гениального одиночки оказался весомее меди и бронзы римских легионов, сильнее власти и денег светских и духовных правителей. Как некогда сердце Ромео оказалось сильнее предательства Тибальта. Во дворе дома номер 23 по виа Каппелло всегда толпится народ, а на какую-нибудь Арко дель Гави, шедевр римской архитектуры первого столетия нашей эры, на какой-нибудь роскошный палаццо Маффей никто и внимания не обращает. Верона, как может, борется с такой несправедливостью, пытаясь защитить хотя бы достоинство громадной античной арены, с трибун которой две тысячи лет назад двадцать две тысячи зрителей наблюдали за боями гладиаторов и представлениями актеров на котурнах. Не случайно городская газета называется не «L’Amore», а «L'Arena», а в сувенирных киосках добросовестно продают календарики, тарелочки, открыточки, платочки с изображением древнеримского амфитеатра…

Но простенькая легенда о любви и смерти побеждает великую славу империи. В Вероне — настоящий рай имени Уильяма Шекспира. Карминное сердце — вот настоящий символ этого города; День святого Валентина — вот его подлинный праздник; романс о влюбленных — вот его главная песня. «Назови меня любовью — вновь меня окрестишь, и с той поры не буду я Ромео!» Куда там тарелочкам с переводилкой «полуразрушенный амфитеатр» — за этим, если уж хотите, отправляйтесь в Рим! Лучше купите себе и своей избраннице на виа Каппелло, 23 самое настоящее сердце: деревянное — изогнутый характерной волной красный карандаш, железное — магнит на дверцу холодильника, бумажное — блокнот для пустячных записей, фарфоровое — в виде наперстка, керамическое — чайную чашку. А также купите: кухонный фартук — с двумя сердечками сразу, духи «Запах Джульетты», книжку про Шекспира и пикантные мужские трусы «Ромео и Джульетта». На всех прочих предлагаемых к продаже картинках, аппликациях и рисунках Ромео бесстрашно лезет к возлюбленной на балкон. Делом доказывая: с настоящей страстью бороться невозможно. «Но страсть даст силы, время даст свиданье и сладостно смягчает все страданья».

Почти в такой же степени Вероне невозможно, очевидно, бороться и с шекспировским словарем: улица Капулетти пересекается с улицей Монтекки, за углом налево — улица Шекспира, гостиница почти по соседству называется, конечно же, «Джульетта и Ромео», ресторан рядом с ней — естественно, «Каса Капулетти», мужского вида сандвич с ветчиной «Ромео» в этой харчевне заедается по-девичьи нежным пирожным — угадаете, каким? — «Джульетта».

Но все это не раздражает. Оказывается, романтизм Шекспира не в силах опошлить даже самая мощная туристическая промышленность на свете. Не смущает и то, что не Ромео теперь поет в Вероне серенады под балконом любимой: афиши оповещают о концерте вечнозеленого Джанни Моранди. В задумчивости бреду себе дальше прекрасными элегическими улицами Вероны, которые выводят на набережную мутноватой, теряющей на равнине стремительность горного потока реки Адидже, опоясывающей городские кварталы причудливой петлей. На мосту с очередным захватывающим дух названием — Понте делла Виктория или Понте Алеарди — вспоминаю собственную первую, и, ясное дело, трагическую, любовь… «Но нет печальней повести на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» И осмеливаюсь спорить с классиком: да ведь, черт побери, и мне тогда было ох как невесело… Почему же только — сердце Ромео?..

С площадки самой высокой башни замка Кастельвеккьо открывается прекрасный вид на панораму Вероны. На этой высоте любовь Ромео и Джульетты получает еще и географическое измерение: прекрасно видно, что от виа Каппелло до печальной девичьей могилы — едва ли минута голубиного полета. Вскоре убеждаюсь: управление туризма Вероны трагедию Джульетты оценило чуть дороже, чем ее короткое счастье, — чтобы взглянуть на могилу юной Капулетти, нужно набрать монет на семь евро. Может, перепад стоимости и не случаен: у дома Джульетты туристический дым с утра до вечера стоит коромыслом, а смиренный склеп неподалеку от набережной и здания областного министерства финансов почти всегда молчалив и пустынен. Так, значит, вот здесь добрейший брат Лоренцо «предчувствовал ужасную беду»? Значит, на этом самом месте, под этими вот мрачными сводами фамильной усыпальницы, и разыгрался последний акт шекспировской трагедии: «Увы, твой балдахин — земля и камни… Вот так я умираю с поцелуем…» Значит, как раз тут раскаявшийся и поверивший в любовь Монтекки-отец поклялся своему вчерашнему заклятому врагу отцу-Капулетти: «Из золота ей статую воздвигну. Пусть людям всем, пока стоит Верона, та статуя напоминает вновь Джульетты бедной верность и любовь…»

Памятник Джульетте воздвигла сама чувствительная Верона. Не золотая, но бронзовая девушка печально стоит во дворе своего дома, а у постамента то и дело фотографируются смешливые влюбленные парочки. Стены патио — почти до самого балкона — сплошь изрисованы цветными мелками. В каждом таком меловом сердечке, копии сердца Ромео, — инициал с точечкой, шекспировской силы клятва в верности. Я, одинокий временный веронец, не стал нарушать традицию и тоже нарисовал сердечко с буквой внутри. Но никому, даже единственной, не признаюсь, с какой именно буквой. В конце концов, Шекспир прав: настоящая любовь — это сладостная мука незнания.

 

Душа Гамлета

В восьмидесятистраничной книжке о замке Кронборг персонажу, ради которого все в этот Кронборг и едут, уделено четыре коротких абзаца. Пассаж открывается утверждением о том, что Гамлет — чисто литературная фигура, а то, не дай бог, посетители лишнего вообразят. Это вам не Верона, серьезным и спокойным датчанам чужого не надо, но и своего они не отдадут. Свое — это не вымышленный иностранцем принц, а древний рыцарь Хольгер Датчанин, местный Илья Муромец, сидящий сиднем ровно до той поры, пока отечество не окажется в опасности. Мишень школьных экскурсий, каменный Хольгер работы скульптора с игривой фамилией Педерсен-Дан, вечно ждет своего часа в подземельях замка, скрестив руки на груди и опершись мощным локтем на круглый щит. Настоящий Хольгер, вычислили историки, был принцем задолго до Гамлета, в ту пору, когда датчане еще назывались викингами; несчастного юношу отправили заложником к императору Карлу Великому. Хольгер возмужал и храбро сражался против сарацин в Испании, да и теперь готов немедленно вступить в бой за родину.

Ни один из сотни датских королей не был отравлен коварным родственником соком белены и не бродил по этому замку бестелесной тенью. В череде монархических имен и портретов на стенах залов Кронборга нет ни Клавдия, ни Фортинбраса, ни отца принца Гамлета, тоже Гамлета. Кстати, название «Эльсинор» — не то замок, не то, может быть, город — в трагедии Шекспира, если не считать указания места действия под списком действующих лиц, упомянуто лишь трижды. Английский Эльсинор — и тогда и теперь датский город Хельсингер. В энциклопедии упомянуто что-то про пищевую и легкую промышленность, но невооруженным глазом индустрию в Дании не разглядишь, даром что любых товаров и услуг здесь навалом. А в воскресный полдень на чистеньких улицах Хельсингера вообще никого не встретишь — ни людей, ни призраков.

Путь к Гамлету начинается у горвокзала, рядом с которым, у причала маленького порта, томятся два краснобоких буксира-близнеца, один — «Нептун», другой — «Меркурий». В двух шагах — краснокирпичный монастырь кармелиток с островерхой kirke.

Ни сувенирных лавок, ни театральных афиш о постановках бессмертной трагедии; от Шекспира — ни звука, ни духа. Кафе на полдороге к замку называется не «Эльсинор» и не «Бедный Йорик», а попроще, пусть тоже с трагическим намеком, — «Титаник». Улыбчивая датская смуглянка Мелисса, разливая пиво, разъясняет старательно кивающим посетителям-японцам, что местная газета опубликовала репортаж о ее заведении с фотографией хозяйки. Вон она, газета, прикноплена с внешней стороны барной стойки. Нет, видно, не обуревает жителей этого города законная гордость оного, что их местные обстоятельства взволновали вдохновение гения.

Прохладное отношение датчан к своему шекспировскому соотечественнику становится понятнее, если внимательно перечитать текст пьесы. Просто так ведь на это не обратишь внимания: выясняется, что Данию Шекспир вовсе не жаловал и о нравах ее народа, пусть и средневековых, отзывался без всякого почтения. Кроме знаменитого «…подгнило что-то в Датском государстве» в «Гамлете» есть, например, и такие строки:

Выдуманный полубезумный принц, ставший международным литературным идолом, обзывает совершенно неповинную в его душевных страданиях родину «тюрьмой, одной из худших в мире, со множеством затворов, темниц и подземелий». Мать Гамлета, королева Гертруда, глубоко аморальная женщина, возлегшая с братом и убийцей своего мужа, называет подданных «дрянными датскими собаками». И так на протяжении без малого двухсот страниц! Ну кому в Копенгагене или в Хельсингере, скажите, понравится читать все это, вышедшее из-под пера человека, и с датчанами-то, скорее всего, не бывшего знакомым? О том, что есть такой английский драматург Шекспир, почтивший своим талантом здешнее северное захолустье, свидетельствует только вмурованная в стену внутреннего дворика замка мемориальная доска.

Кронборг (поначалу замок назывался «Кроген» — «Крючок») возвели лет шестьсот назад на плоской гранитной скале среди дюн на самом севере острова Зеландия, напротив шведской крепости Хельсингборг. Строили замок вовсе не в качестве места, где «постель датских королей стала ложем блуда и кровосмешений», как замечает Шекспир, а чтобы охранять от пиратов пролив Эресунн. Идея в конце XIV века пришла в голову самой предприимчивой из датских королев, Маргрете I. В более-менее нынешний вид Кронборг два с лишним века спустя, как раз в шекспировские времена, привел самый продвинутый из «державных Датчан», Кристиан I. Этому Кристиану, бессменно просидевшему на престоле шестьдесят лет, Дания обязана и роскошью исторических кварталов Копенгагена, и появлением упомянутой сказочником Андерсеном Круглой башни, и элегантным дворцом Росенборг, и садами вокруг него, да и всей славой маленькой, но самодостаточной и оттого почти всегда миролюбивой морской державы. Любитель дорогой элегантности, Кристиан попытался превратить Кронборг в достойную престола резиденцию, но суровая военная мысль оказалась здесь сильнее беспечной праздности придворных. Основательный, как бабушкин сундук, Кронборг без удовольствия принимал кутежи и балы, зато надежно защищал пролив и побережье от неприятелей, а с транзитных судов датчане драли за это немилосердную пошлину.

Светская жизнь в Кронборге захирела к концу XVIII столетия, к той поре датские генералы окончательно вытеснили из замковых пределов датских принцев. Военные отплатили за гостеприимство как могли: фортификационную линию вокруг высокого прямоугольника замковых стен построили в виде огромной короны. Странноватый архитектурный стиль, жемчужиной коего и слывет Кронборг, смесь витых игривых башенок с неприступными редутами и контрфорсами, окрестили «северным ренессансом». Такой была старая датская догма.

Эти могучие стены ни приступом не взять, ни пушечным ядром не пробить. Не королевское Кронборг место, таких мрачных строений еще поискать, хотя хватает вокруг и каменных завитушек, и мраморных статуй Нептуна и Меркурия, символов мореходства и торговли, двух опор датского королевского могущества. На протяжении тысячелетней истории самой старой в Европе монархии датчане куда больше торговали, чем воевали, и кронборгские солдаты, «друзья страны и люди датской службы», находили время даже для того, чтобы выращивать цветы для королевского стола. Военных из Кронборга восемьдесят лет назад выдавила новая политическая география, и с той поры в замке — не благородные покои и не солдатские казармы, а музейные экспозиции. Изящный кассир с манерами, заставляющими вспомнить имя автора скульптуры Хольгера, пробует на паре британского типа рябых дам рыночный подход: «Вас интересует shipping?» — хищно полуутверждает он, явно намереваясь отправить теток в морской музей. Те не сдаются, они ведь на Гамлета приехали смотреть, а в свободное от истории и литературы время им явно куда больше по душе shopping. Но и большой сувенирный магазин в Кронборге их разочаровывает. Единственный след, оставленный здесь Гамлетом, — синий декоративный рисунок: тридцатилетний принц-мальчик держит в вытянутой руке череп бедного королевского шута.

Считается, что Шекспир создал эту бессмертную трагедию в 1600 году. Сюжет он позаимствовал, вероятнее всего, у английского писателя Томаса Кида, который в свою очередь переписал сочинение одного французского автора, а тот воспользовался сказанием из датской хроники о принце Амлете начала XIII века. Так или иначе, в Кронборге вымысел оказался сильнее реальности: самых доверчивых туристов возят сюда плакать над несуществующими могилами Гамлета и Офелии, а довольствоваться им приходится лишь сведениями о том, что в этих исторических декорациях бессмертную трагедию играют уже без малого двести лет. За вдохновением в Хельсингер-Эльсинор приезжали лучшие Гамлеты мирового театра, Лоуренс Оливье и Ричард Бартон.

С людской любознательностью, даже лишенной оснований, ничего не поделаешь. Туристы ищут Гамлета и там, где его нет. Принц Датский тенью встал в общий ряд достопримечательностей Копенгагена и окрестностей: «Кронборг (замок Гамлета, казематы) — $3–9; обед или ужин в турецком ресторане — $12; музей скульптора Торвальдсена — бесплатно; зоопарк — $4–8; пивоваренный завод „Карлсберг“ + дегустация пива — бесплатно».

Все в мире преходяще, кроме датской монархии. Нынешнего принца Датского зовут Фредерик; этот-то понапрасну не терзался гамлетовскими вопросами и уже женился. Под венец, к алтарю копенгагенского собора Пресвятой Богоматери, 35-летний кронпринц отвел простую австралийскую девушку Мэри Элизабет Дональдсон, дочь университетского профессора математики и секретарши. Нравы наследника престола долго беспокоили нацию — в молодости Фредерик чрезмерно дружил с фотомоделями, но в конце концов остепенился. А Мэри всем, кроме цвета крови, оказалась хороша; в частности, и тем, что в ее прошлом даже самые дотошные журналисты не нашли компрометирующих обстоятельств. Первые тридцать лет биографии новоявленной принцессы расцветило разве что увлечение ветеринарией, а самую «спорную» характеристику Мэри дал ее школьный учитель: «симпатичная девочка с приятной улыбкой». Так что проклятие современных королей — женитьба принца на буфетчице или стюардессе — семью датской королевы Маргрете II и принца Хенрика из династии Глюксборгов счастливо минуло. «Великие в желании не властны», — утверждал Шекспир в «Гамлете», но разве справедливо это теперь?

…В Кронборге тянет покурить не в подземных казематах, а за последним крепостным валом, на высоком берегу над холодной весенней водой Эресунна. Жиденькое солнце безуспешно старается согреть стальную балтийскую волну. Как ни кутайся в плащ, от порывистого ветра не убережешься, зажигалка настойчиво, раз за разом, гаснет, хоть кремень сточи. «У паруса сидит на шее ветер», — во-он косой белый треугольник, легкая яхта меняет галс и несется прочь, быть может, к проливам с гортанными нордическими названиями Каттегат и Скагеррак, за которыми — Северное море. Самая удобная скамейка, лицом к Швеции, установлена на спине равелина Береговой батареи, наверное, как раз отсюда замковые канониры целили в пиратские шхуны. Справа и сзади, за Свиной башней — «площадка перед замком», которую Шекспир, будь он знаком с планом Кронборга, отрядил бы для первой встречи Горацио с призраком отца Гамлета. Но шекспировский Эльсинор — конечно, не датский Кронборг, и вот эту гамлетовскую строфу:

следует воспринимать всего лишь как литературное преувеличение. Не сыскать в окрестностях Кронборга ивы, со сломанной ветви которой сорвалась «в рыдающий поток» несчастная Офелия. Каменные и земляные крепости вокруг замка окружены похожим на чинный графский пруд тишайшим водяным рвом, по стекольной глади которого скользят лебединые пары. Не видно и кладбища, где жонглировал черепами безутешный принц, воспевая «государыню Гниль», где он на последней странице трагедии уснул навеки, «убаюкан пением херувимов». Да и херувимов тоже не видать.

Конечно же, трагедия Шекспира — не про Данию, не про Эльсинор, не про Гамлета, а про бессмертную человеческую душу и ее бессилие в борьбе со злом. Как витиевато сказал советский критик, «даже собственноручно казнив преступного узурпатора, Гамлет не может вправить на место суставы вывихнутого времени». Но и не один Гамлет бессилен.

Сигарета выкурена до фильтра, ветер пронизывает до костей. Настроение, даром что день ясный, невеселое. Обратно, от замка к городу, дорога ведет краем закованного в бетон моря. На обочине стоит странный памятник современного искусства: веселящиеся рыбы клюют тела утонувших рыбаков. Шекспир не был в Дании. Гамлет, к вящей радости датчан, не жил ни в Кронборге, ни в Хельсингере. Гамлет не жил вообще, Гамлета нет и не было.

Вот завершающая авторская ремарка трагедии: «Похоронный марш. Все уходят, унося тела, после чего раздается пушечный залп».