4
Dānuvius. Австрийское зеркало
В первой строке государственного гимна, сочиненного в 1946 году внучкой классика сербскохорватской поэзии Паулой фон Прерадович, Австрия воспета таким образом: “Край гор и вод, страна потоков”. В одном из прежних государственных гимнов под названием “Германская Австрия, чудесная земля”, написанном вскоре после крушения монархии Габсбургов первым канцлером новорожденной республики Карлом Реннером, центральная народная река упомянута прямо: “Воды с ледяных горных вершин свободно стремятся по Дунаю”. К празднику включения Австрии в состав нацистской Германии (аншлюс весной 1938 года приветствовала подавляющая часть австрийцев) поэт Ханс Хегер и автор множества популярных венских песенок композитор Генрих Штрекер создали хорал “Пробудись, немецкая Вахау!”, в котором призвали историческую дунайскую долину возрадоваться пангерманскому единению “в великом отечестве” (in das große Vaterland). В этом коротком песнопении речь о Дунае заходит даже дважды. В Великогерманском рейхе Австрия, однако, перестала существовать, утратив не только государственную независимость, но и само название: бывшая страна обозначалась вначале “Восточная марка”, а потом еще проще: Альпийская имперская область и Дунайская имперская область .
Как и Альпы, Дунай по понятным географическим причинам вписан почетной строкой в перечень австрийских природных клише. Не случайно первым национальным ландшафтом, даже первее горнолыжных спусков Кицбюэля и аллей императорского парка в Шёнбрунне, слывет живописная петля, которую Дунай делает близ Шлёгена; этот феномен известен еще как “пролом в скалах”. Правда, особых скал тут, на полпути между Пассау и Линцем, не видно: сжатая лесистыми склонами холмов река неожиданно совершает стремительный зигзаг, поворачивая на 270 градусов, настоящий U-turn не хуже трассы “Формулы-1”. Этот участок, названный лоцманами “хвостом змеи”, – и впрямь завораживающий пейзаж. На смотровой площадке неподалеку от отеля Donauschlinge велотуристы разинув рты глазеют на величественную панораму шлёгенской петли. Ага, значит, вот отсюда, из этих пейзажей, из этих центральноевропейских влаги, мягкости и мощи, родились и художественная привлекательность Дуная, и древняя мистика его обожествления, и пафос реки как женского начала. Художник-модернист Отто Фридрих неспроста назвал свое примечательное полотно “Мать Дунай”.
Песнь о Нибелунгах. Зигфрид и Кримхильда. Рисунок. 1914 год.
Тут уместны две цитаты, возвращающие нас к дискурсу об отношениях немецких рек. “Со времен “Песни о Нибелунгах” Дунай и Рейн не испытывали друг к другу приязни, – указывает Клаудио Магрис. – Рейн – это Зигфрид, германская душа и чистота, верность до гроба, героическая рыцарственность, неустрашимое движение навстречу судьбе. Дунай – это Паннония, владения Аттилы, восточный поток, в котором в конце эпической поэмы тонут германские добродетели. Символически Дунай часто предстает как то, что чуждо и враждебно германскому. Он – река, на берегах которой встречаются и смешиваются народы. Не таков Рейн, мифический страж чистоты германской расы”. Действие “Песни о Нибелунгах”, средневекового памятника литературы, возведенного в XIX столетии в статус национального германского эпоса, происходит и в верхней части австрийского отрезка русла Дуная, значит, неподалеку от шлёгенской излучины. В городке Тульн, выше Вены по течению, об этом напоминает фонтан Нибелунгов – эпическая композиция из десятка горделивых скульптур, снабженных копьями, бронзовыми плащами и водяными струями. А вот как охарактеризовал столетие назад две немецкие территории, два немецких характера, две модели немецкой государственности философ Петер Штахель: “Германия – страна педантичного, рационального порядка, систематичности военных, прагматизма; Австрия – многодетная мать, жизнерадостная страна музыки и барочного католицизма. Их воплощают два исторических антагонизма: одинокий солдат и философ на троне Фридрих II и австрийская мать семейства и отечества Мария Терезия”. Король Пруссии и императрица Австрии, современники, оба расширили пределы своих владений, оба укрепили престиж своих стран, оба были великими государями. Мария Терезия родила шестнадцать детей, двое из которых стали императорами. Фридрих не любил женщин, был неласков с женой и, по словам придворного острослова, “познавал наслаждение лишь в объятиях полковых барабанщиков”; после него царствовал племянник.
ЛЮДИ ДУНАЯ
ФРАНЦ ИОСИФ I
император и король
Виктор Тилгнер. Бюст Франца Иосифа. 1900 год.
Император Австрийской империи и апостолический король Венгрии, Франц Иосиф (1830–1916) называл себя “последним монархом старой школы”. Вступив на престол в бурном для Европы 1848 году и начав государственную деятельность с жестокого подавления венгерского восстания, он продержался на троне невероятных 68 лет. Унаследованная Францем Иосифом от дяди Фердинанда I и реформированная в дуалистическую австро-венгерскую монархию империя пережила своего государя всего на два года. Воспитанный в абсолютистской традиции, Франц Иосиф относился к венцу как к данному Богом праву повелевать народами и почетному символу семейной ответственности. Человек долга и редкой самодисциплины, трудолюбивый бюрократ, император и король Франц Иосиф (сокращение k. und k. – от Kaiser und König – стало одним из обозначений Дунайской монархии; Роберт Музиль в романе “Человек без свойств” уничижительно называл габсбургское государство Каканией) без устали работал во благо подданных, но его управленческого потенциала не хватило для выживания страны. В любых обстоятельствах император вставал в пять часов утра, усаживался за письменный стол и аккуратно, хронологически последовательно, невзирая на степень важности или срочности документа, знакомился с делами и выносил решения. Однако время сильнее королей: монарх из носителя абсолютной власти постепенно превратился в один из инструментов государства, а к концу XIX столетия стал мифом дряхлеющей империи. В романтизированном представлении современников Франц Иосиф – олицетворение старосветских ценностей Центральной Европы, по которым подчас с ностальгией вздыхают в Будапеште и Праге, в Братиславе и Триесте, в Загребе и Любляне, во Львове и Сараеве. Франц Иосиф был аскетом военной закалки, с недоверием относившимся к техническим новшествам: он не пользовался телефоном, пишущей машинкой и лифтом, спал на походной железной кровати. Тем не менее этот император воспринимал общественные новации своей эпохи: парламентаризм и архитектурный модерн, профсоюзы, депутатов-социалистов и гражданские браки. Чопорный двор Габсбургов, одной из самых богатых королевских династий Европы, не отличался роскошью, демонстративная умеренность считалась нормой. В личной жизни Kaiser und König не был счастлив: заключенный в 1853 году по любви брачный союз с принцессой Елизаветой из династии Виттельсбахов через десятилетие исчерпал себя; в 1898 году императрица стала жертвой покушения анархиста. Тридцать лет подругой Франца Иосифа оставалась венская актриса Катарина Шратт. Его младший брат, эрцгерцог Максимилиан, возведенный на мексиканский престол, в 1867 году был расстрелян революционерами. Наследник короны, сын Франца Иосифа и Елизаветы кронпринц Рудольф, в 1889 году совершил самоубийство. Император избрал в преемники племянника Франца Фердинанда, к которому относился без симпатии, но и того убили в 1914 году в Сараеве. Вена, кажется, считает Франца Иосифа повинным в своей драме: этому императору, в отличие от других Габсбургов, установлен скромный памятник на лужайке Замкового сада. На низком постаменте.
Современные венские историки – сошлюсь на автора работы “История Австрии. Культура, общество, политика” Карла Воцелку – пусть и с долей иронии, но пишут о том, что после развала монархии Габсбургов граждане альпийской республики (вот оно, настоящее геополитическое превращение!) “порой ощущали себя несколько лучшими немцами”. Это внутригерманское высокомерие будто бы порождено тем, что австрийцы исповедуют католицизм, более утонченную и нарядную версию христианства; они достигли недостижимых для других немцев высот в культуре, прежде всего музыкальной; ну и вдобавок обладают более дружелюбным и уживчивым характером, чем баварцы или саксонцы. По моим наблюдениям, все эти стереотипы имеют под собой некоторое основание. Но тот же Воцелка смело шутит о том, что в коллективном сознании его соотечественников Людвиг ван Бетховен часто предстает австрийцем, а Адольф Гитлер немцем ; известно, что иногда можно приглушить ощущение национальной вины, присвоив чужие достоинства. Симметричный “прусский ответ” южным соседям отправляет нас, в частности, к нацистской кинопропаганде: в снятой по заказу Йозефа Геббельса и вышедшей в прокат весной 1942 года монументальной исторической драме “Великий король” о событиях Семилетней войны (1756–1763) австрийцы предстают главными врагами самого важного монарха немецкой истории Фридриха Великого – надменными, злыми, коварными; на экране они выглядят даже хуже русских.
Германские княжества и Австрия уже больше тысячи лет, со времен Карла Великого и династии Бабенбергов, делят верхнюю треть Дуная. Шесть веков Австрия упорно, с настойчивостью стачивающего камень потока, стремилась все дальше вниз по течению реки, объединив под скипетром Габсбургов огромные территории и дюжину народов. В поздний период центральноевропейской империи, накануне ее горького конца, гимн Австро-Венгрии звучал на одиннадцати языках, от немецкого и венгерского до украинского, иврита и фриульского диалекта итальянского. Чувство родины для миллионов жителей просторной страны столетиями определялось прежде всего не национальной идеей, а верностью католической императорской фамилии – пока эту страну не разорвали в том числе и национальные противоречия. В гимне “Песнь кайзеру” не упоминался Дунай, зато само государство Габсбургов, столетие назад второе по площади и третье по численности населения в Европе, едва ли не чаще, чем Австро-Венгрией, в обиходе до сих пор называют дунайской монархией. “Двенадцать голосов шепчутся в крови расположившегося на берегах реки народа, и кто является истинным австрийцем, у того двенадцать и более душ”, – цветисто писал историк и литератор Герман Бауман. Дунай пронзал центральноевропейскую империю, изгибался шлёгенской петлей, в пору половодья затапливал Моравское поле, пересекал венгерскую степь, рвался к морскому побережью. Через три четверти века после исчезновения австро-венгерского мира будапештский писатель Петер Эстархази заметил: “В Вене Дунай впервые задумывается о море, но до моря ему еще далеко”.
Великая река покидала владения Габсбургов ровно за тысячу километров до взморья, миновав город Оршова в румынской теперь части Баната. Стать властелинами двух морей, не только Адриатического, но и Черного, Габсбурги не мечтали, эта задача была им не по силам: столетиями Австрия храбро держала фронт сопротивления османской экспансии, а в начале XVIII века в борьбу за влияние в низовьях Дуная и на северо-востоке Балкан вступила Россия. Так или иначе, гибель империи стала для Вены еще и крушением исторической мечты: Австрийская Республика занимает ныне всего лишь осьмушку территории прежней монархии. Вена – единственная европейская столица, население которой в XX веке не увеличилось, а сократилось. Если в 1910 году двухмиллионная Вена была четвертым городом Европы (а Австро-Венгрия по большинству экономических показателей была четвертой европейской страной), то к 2010-му австрийская столица откатилась во второй десяток самых многолюдных населенных пунктов Старого Света, занимая скромную позицию между Варшавой и Бухарестом. Вену и мегаполисом-то всерьез не назовешь, даже славу первой дунайской столицы она уступила Будапешту. Это, однако, не сказалось на качестве жизни: в различных всемирных рейтингах и социологических опросах о комфорте, уюте, налаженности городского хозяйства Вена неизменно и по праву занимает первые строки.
Новое место Австрии на политической карте определило для ее жителей и иное ощущение реки. Ядро современного австрийского государства осталось там же, где это государство тысячу лет назад начало складываться, – в долине Вахау. Дунай из реки разных народов, скрепленных идеями габсбургского попечительства, из реки, экспортировавшей от центра к провинциям не только товары и услуги, научные знания и технические достижения, вальсы и оперетты, но и мессианскую концепцию цивилизованности, превратился в символ смирения нации. В зеркале дунайской воды больше не отражается могущество державы. После военно-политического краха Австрия искала спасения в грезах о былом величии, монархическое прошлое и культурный багаж легли в основу новой национальной идентичности. Линц, Кремс, Тульн, Вена теперь стоят на берегах другой реки, австрийский Дунай уже не так глубок, как прежде.
Звезда национал-социалистического кинематографа Марика Рёкк была очаровательной женщиной, прекрасной танцовщицей и голосистой певицей. Дочь будапештского архитектора, Рёкк говорила по-немецки с венгерским акцентом, что, как остроумно заметил один нацистский кинокритик, добавляло музыкальным комедиям с ее участием “экзотической паприки”. Среди миллионов поклонников Рёкк числились оба тоталитарных вождя, Адольф Гитлер и Иосиф Сталин. Фюрер в личном общении называл Рёкк “милой чудесницей”, а Сталин разрешил к прокату в Советском Союзе несколько вегетарианских фильмов с ее участием. “Девушка моей мечты” играла, впрочем, не только в беззаботных киноревю и опереттах, но и в серьезных драматических картинах. В кассовой киноленте “Концерт по заявкам” Рёкк создала портрет образцовой женщины Третьего рейха, верной подруги летчика люфтваффе. После окончания войны Рёкк осталась было без работы, попав под закон о запрете на профессии, однако уже в 1947 году актрису реабилитировали и она вернулась на экран во всей роскоши внешности и талантов. Рёкк была обворожительна, советский режиссер Михаил Ромм окрестил ее “кошкой секса”. Немецкий и австрийский киноархивы оказались в ту пору в распоряжении Госфильмофонда, гардеробы берлинских актрис конфисковали для “Мосфильма”, венская киностудия Wien-Film Rosenhügel работала под контролем советской военной администрации. Вот на этой киностудии в 1949 году режиссер Георг Якоби и снял свою жену Марику Рёкк в музыкальной комедии “Дитя Дуная”, через год вышедшей на экраны и в Советском Союзе.
Марика Рёкк. 1939 год.
Сюжет картины трогательно прост. Прелестная официантка из кабачка “Ноев ковчег” живет на ветхом пароходе “Марика”, стоящем на приколе у дунайского берега. Однажды Марика обнаруживает на борту своего плавучего дома молодого писателя Георга, который, услышав, как поет девушка, и увидев, как она танцует, советует ей стать актрисой. На древнеримской арене Карнунта Марика открывает Новый Дунайский театр, чтобы на вырученные от концертов и спектаклей средства отремонтировать судно. После комических и драматических перипетий эта художественная самодеятельность приносит блестящий творческий успех и счастливый любовный роман, в волнах Дуная рождается звезда народной оперетты. На австрийском экране – ни тени недавней войны, ни горечи или радости от крушения рейха, ни следа разрухи, только веселая песня и зажигательный танец. Дунай для режиссера Якоби и актрисы Рёкк – романтическая, журчащая, как музыка, живая вода. Заканчивается все, естественно, вальсом:
Голубой родной Дунай,
Нашей песне подпевай
Непослушной серебристой волной.
Эта гладь высоких вод,
Словно музыка, течет
Под высокой и волшебной луной…
Еще через шесть лет режиссер Эрнст Маришка сделал Дунай апофеозом староавстрийской славы. В одной из сцен кинотрилогии о Елизавете Австрийской юная принцесса (кинокрасавица Роми Шнайдер) прибывает в Вену на собственную свадьбу на торжественном речном пароходе. С берегов Дуная будущую королеву радушно приветствуют добрые подданные, они размахивают черно-желтыми габсбургскими флагами и белоснежными платками. На пристани в окружении символов монархической власти невесту поджидает великолепный царственный жених в мундире фельдмаршала и бикорне с зеленым плюмажем. Пароходная труба изрыгает черный дым, но этому судну и не требуются алые паруса: ни одна голливудская сказка о дороге к счастью не может быть прекраснее. И эта австрийская дорога совсем не случайно Дунай.
По-другому река выглядит в классическом детективе “Третий человек”, прекрасном британском фильме, снятом в Вене в 1949 году по сценарию Грэма Грина. Действие криминальной нуар-истории разворачивается (под написанную композитором Антоном Карасом музыку цитры) на послевоенных развалинах, в городе, где процветает черный рынок и орудуют банды жуликов и грабителей. В картине Кэрола Рида Дунай предстает черной артерией, в которой плавают трупы, а драматическая развязка происходит в лабиринте венской канализации, несущей сточные воды в главную австрийскую реку.
Советское искусство в послевоенные десятилетия неизменно интерпретировало дунайские темы с суровым политическим пафосом. Никакой волшебной луны, только серое небо и стальная волна. Младший сержант Егор Исаев после победы над Германией служил в газете “За честь Родины” оккупационной Центральной группы войск в Австрии и Венгрии. Демобилизовавшись, в 1953 году молодой поэт опубликовал философско-антифашистскую поэму “Над волнами Дуная”, главный герой которой, старшина Ершов, вместе с рядовым из Парижа, капралом из Лондона и сержантом из американского города Чарльстон патрулирует кварталы покоренной союзниками Вены. Это патрулирование “четверых из джипа” прекратилось за пару месяцев до премьеры сусальной ленты Эрнста Маришки: Австрия провозгласила нейтралитет, и чужие войска покинули ее берега.
Поездка по австрийской речной ривьере, от местечка Энгельхартсцелль на ее крайнем западе до городка Хайнбург на ее дальнем востоке, помещает путника в сложные исторические декорации: фрагменты пасторальных ландшафтов, рыцарские замки догабсбургских времен и кирхи габсбургской эпохи соседствуют здесь с милыми, утопающими в цветниках городками, имена которых – вроде Маутхаузена – невозможно воспринять просто как названия ярмарочных коммун. Главная улица города Линц Гауптштрассе ведет на главную площадь Гауптплатц, с левого берега на правый, через мост Нибелунгов, с которого открывается традиционно живенькая дунайская панорама. Этот мост построен и назван по приказу Гитлера, который считал Линц своей малой родиной и планировал обосноваться здесь после выхода на пенсию. Поэтому в 1938 году Линцу присвоили статус одного из пяти “городов фюрера” с намерением превратить его в “немецкий Будапешт”, прежде всего в пику Вене, которую Гитлер недолюбливал, считая “замусоренной” и “повернутой к Дунаю спиной”. Группа ведущих архитекторов рейха во главе с Альбертом Шпеером оперативно подготовила эскизы и проекты переустройства Линца: элегантный прибрежный квартал с общественным зданием Hitlerzentrum; Музей искусств Führermuseum с самой большой в Европе художественной коллекцией, 150-метровой колоннадой, стопудовой библиотекой, монументальным оперным театром и гостиницей Adolf Hitler; комплекс окружного партийного комитета с вместительным конференц-залом, башней и криптой для будущего погребения вождя. Чтобы Линц соответствовал генеральскому званию “дунайской метрополии рейха”, город решили обратить в центр германской сталелитейной и химической промышленности. Это, пусть только отчасти, удалось, но вот многие архитектурные планы остались на бумаге. Для украшения моста Нибелунгов заказали шесть массивных памятников – персонажей древнегерманского эпоса, однако к визиту в Линц фюрера в 1941 году успели установить только две фигуры, да и те из гипса. Скульптор Бернхард Плеттенберг изваял шестиметровых Зигфрида и Кримхильду в величавой ассирийской манере: победитель дракона Фафнера мускулист, как Тарзан, а дочь бургундских королей не столько красива, сколько внушительна. В бронзе героев так и не отлили.
Сегодня Линц – третий по величине и значимости город Австрии с населением под двести тысяч человек, с четырьмя университетами, пятью театрами, замком-сундуком на наддунайской скале, храмом Паломников на холме Пёстлинберг, модным центром современного искусства Lentos, ночная неоновая подсветка которого умеет эффектно менять цвета, и всем тем остальным, что делает жизнь современного центральноевропейского человека удобной и интересной. Однако Линц в самой Австрии почему-то любят не все: часто рифмуют Linz – Provinz, вспоминают городу национальное первенство по количеству самоубийств и упрекают за уныние обширной промышленной зоны. С последним я не соглашусь: эту промзону не сравнить, например, с нижнетагильской.
Линц в 1594 году.
В Линце меня приютил отель “У черного медведя”, расположенный неподалеку от Stifterhaus. В трехэтажном особняке разместился Центр изучения литературы и языка Верхней Австрии, носящий имя самого знаменитого жильца этого здания. Писатель, художник, журналист, педагог Адальберт Штифтер вошел в историю Линца как его типический и трагический гражданин. И не только потому, что, страдая от болезни печени, в приступе депрессии перерезал себе горло бритвой. В биографии гуманиста Штифтера удивляет несоответствие между по-книжному идиллическим восприятием бытия и тоскливой писательской судьбой. Штифтер бежал от столичной жизни, чтобы сделать в провинции скромную карьеру инспектора начальных школ. Акварелью и маслом он писал неяркие речные, лесные, полевые и горные пейзажи в стиле бидермайер; помимо повестей и исторических романов издал несколько томиков новелл, объединенных общим заголовком “Штудии” (“Этюды”). Это пространные рассказы, точные в несентиментальном пересказе бытовых деталей и вещественном восприятии провинциального мира. В своих литературных штудиях Штифтер сформулировал идеальный, “мягкий” закон жизни. “Это закон справедливости, закон нравственности, закон, требующий, чтобы каждый человек жил рядом с другими и был уважаем и почитаем, чтобы он мог совершить достойный жизненный путь, заслужить любовь и восхищение окружающих, чтобы он был храним, как сокровище, поскольку каждый человек – сокровище для всех других людей”, – читаем в авторском предисловии к книжке “Пестрые камни”. Хотя в мире не бывает чудес, мир есть чудо, упрямо считал австрийский писатель. Но мир и жизнь противоречили его закону кротости, и не случайно, быть может, одна идиллия Штифтера называется “Крепость чудака”. После болезненно неудачного романа с венской красавицей, окончившегося срывом в алкоголизм, Штифтер женился на модистке Амалии Могаупт, женщине симпатичной и доброй, но невежественной, судя по воспоминаниям современников, выпившей из мужа все соки. Бездетные супруги в разное время пытались устроить будущее троих племянниц Амалии. Одна девочка убежала, другая пропала, и через месяц ее тело обнаружили в Дунае.
Штифтер не любил современную ему литературу, поскольку считал, что писатели необоснованно присвоили себе право заглядывать в человеческую душу. Продвинутые читатели, зачарованные бесстрашием нового европейского искусства, сочли педагога из Линца моралистом и зачислили в скучные классики. И напрасно: теперь-то искренняя проза Штифтера кажется природно-естественной, она как зелень с деревенского огорода в отделе пластмассовых овощей супермаркета. Или это время очертило шлёгенскую петлю и вернуло пропылившимся штудиям свежесть? Случается ведь и так: ты стоишь на берегу реки, восхищаясь мощной красотой потока. Но что тебе остается от этой мощи, кроме воспоминаний? Разве что горсть пестрых камушков, найденных на песчаной косе.
Карл Маклкнехт. Адальберт Штифтер. Около 1868 года.
В те годы, когда Адальберт Штифтер в рабочее время редактировал городскую газету, а долгими зимними вечерами топил в шнапсе свое разочарование литературным процессом, его земляк Антон Брукнер давал виртуозные органные концерты в кафедральном соборе Линца и преподавал в Вене нотную грамоту. Потомки и этому композитору, одному из лучших сочинителей духовной музыки XIX столетия, отрядили “именной дом”, главный концертный зал Линца. Фамилию Брукнера унаследовали также местный оркестр, частный университет искусств и фестиваль классики. В отличие от Штифтера, добрый католик Брукнер никогда не был женат, но активно интересовался очень молодыми девушками, которым делал честные брачные предложения. Последнюю попытку обрести семейное счастье композитор предпринял, уже перешагнув порог семидесятилетия, однако ответных чувств у семнадцатилетней хористки не вызвал. Главными музами Брукнера остались симфонии, мессы, псалмы и мотеты. Выдающийся музыкант, но чрезвычайно неуверенный в себе и подверженный нервным расстройствам человек, сын бедного сельского учителя, Брукнер брал уроки гармонии и композиции до сорока лет, а прославился только после шестидесяти. Перечень его опусов составляет обширный каталог, что объясняется редкой чувствительностью композитора к посторонним мнениям: Брукнер вносил изменения в партитуру уже законченного произведения по первому совету коллеги или замечанию критика. В музыковедении даже существует термин “проблема Брукнера”: так называют множественность конфликтующих друг с другом версий одного и того же произведения. Так или иначе, Брукнер велик, его сравнивают с Вагнером и Бетховеном, все девять его симфоний называют монументальными.
Был такой австрийский художник Отто Болер, специализировавшийся на изготовлении бумажных силуэтов (этот художественный промысел столетие-полтора назад пользовался чрезвычайной популярностью). Одну свою черно-белую картинку Болер посвятил Брукнеру, многофигурная композиция называется “Антон Брукнер прибывает на небеса”. В раю, в окружении сонма похожих на мух ангелочков, новичка приветствуют одиннадцать уже освоившихся в лучшем из миров гениев австрийско-германской гаммы, от Моцарта до Баха. Художник тонко прочувствовал сцену: дюжина апостолов составляет комплект сочинителей Немецкой Музыки Вечности. Естественно, на Брукнере паразитировали и нацисты, считая, что именно этот композитор особенно точно выразил “дух времени” немецкого народа. Весть о самоубийстве Гитлера 1 мая 1945 года немецкое радио сопроводило адажио из Седьмой симфонии Брукнера. Сам композитор считал эту симфонию лирической.
Отто Болер. Антон Брукнер прибывает на небеса. Силуэт. До 1900 года.
Музыка Брукнера, важного туристического артикула Линца, и теперь льется над Дунаем. Каких только концертов здесь не устраивают! Я смотрю на портреты двух мужчин в черном, составивших интеллектуальную славу Верхней Австрии: лица их значительны и оттого мрачны, их произведения высокоморальны и оттого нерадостны. Однако у Линца Дунай не только бывал свидетелем трудного потного творчества, но и становился истоком чарующе легких романтических историй. Одна удачно сочетает любовь, деньги и предусмотрительность. В 1800 году прусский чиновник Иоганн Якоб фон Виллемер, банкир и богатей, выкупил себе в опекунство за две тысячи гульденов и пожизненную пенсию, словно из рабства, 16-летнюю красотку Марианну Юнг у ее собственной матери. Марианна была актрисой, выступала в спектаклях в Пресбурге (ныне Братислава), Вене и Франкфурте, очаровательно танцевала в обшитом разноцветными заплатками костюме Арлекина, ловко выскакивая из крутящегося по сцене огромного яйца. Эта юная непосредственность и пленила сорокалетнего финансиста.
В поместье Виллемера Марианна училась изящным манерам, иностранным языкам, правильному пению и сложению стиха. Финал истории о прусском Пигмалионе вышел счастливым: через полтора десятилетия Виллемер (уже дважды в прошлом женатый) наконец сочетался законным браком и со своей повзрослевшей воспитанницей. Историки литературы утверждают, что переквалификация Марианны из наложниц в супруги была вызвана поведением 65-летнего в ту пору Иоганна Вольфганга Гёте, давнего друга Виллемера. Еще не будучи знакомым со своей последней любовью Ульрикой фон Леветцов, моложе его на 55 лет, знаменитый поэт попытался позиционировать себя опасно близко к красавице Юнг. Успеха он не добился, но увековечил Марианну в “Книге Зулейки”, восьмой части эпической поэмы “Западно-восточный диван”. В 1869 году филолог Герман Гримм, получивший от Марианны фон Виллемер доступ к ее переписке с Гёте, выяснил: она и есть Зулейка. Более того, Марианна оказалась еще и соавтором Гёте, поскольку некоторые строфы “Зулейка-наме” написаны ею. Гостей Линца теперь водят по адресу Пфарплатц, 4, где родилась эта ставшая дворянкой и попавшая в историю литературы простолюдинка. Рядом с домом – подземный гараж и неплохое кафе Meier.
Когда Зулейка
Мне дарит безмерное счастье,
Бросая мне свою любовь,
Как мяч,
Его ловлю я
И ей бросаю в ответ
Себя, посвященного ей.
Миновав пригороды Линца и Маутхаузен, Дунай круто поворачивает на юго-восток и описывает меж полей и лесов Нижней и Верхней Австрии широкую неспешную дугу, снова выводящую реку к северу, к воротам долины Вахау, столь неудачно пробужденной нацизмом в 1938 году. Эта долина – образцовая колыбель достойного, уважающего себя европейского государства: игрушечные, со всеми признаками благополучия домохозяйства по обоим берегам; расчерченные на зеленые квадратики виноградников и фруктовых садов холмы мягких очертаний; геометрическая аккуратность, хирургическая чистота в прямом соответствии со стереотипами о педантичном немецком характере. Сами австрийцы эти стереотипы опровергают, считая своей важной национальной чертой schlamperei – “необязательность”, “расхлябанность”, если не искать более экспрессивного аналога в русской обсценной лексике. Но смотря с чем, конечно, этот дунайский шламперай сравнивать. С одной стороны, страна Бабенбергов и Габсбургов действительно разбавила немецкую волю жизнелюбием недалекого Средиземноморья и восточноевропейской беспечностью, то и дело переходящей в лень. Однако и дремлющий на печи Емеля, и крестьянский сын Иван-дурак, и сиднем просидевший тридцать и три года Илья Муромец – всё персонажи вовсе не из австрийской волшебной сказки. Об особенностях дунайского гедонизма хорошо сказал Роберт Музиль, видный критик австро-венгерской монархии: “Находились в центре Европы, где пересекаются старые оси мира. По дорогам катились автомобили, но не слишком много автомобилей… Не было честолюбия мировой экономики и мирового господства. Знали роскошь – но не такую сверхутонченную, как французы. Занимались спортом – но не так сумасбродно, как англосаксы. Главный город тоже был меньше, чем все другие крупнейшие города мира, но все-таки значительное больше, чем просто большие города”. Многим, и мне тоже, было бы приятно жить в похожей стране…
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК НА БЕРЕГУ РЕКИ ИСТРЕБЛЯЛИ ЛЮДЕЙ
Заключенные концлагеря Маутхаузен приветствуют американские войска. Фотограф Дональд Р. Орниц, капрал армии США. 6 мая 1945 года.
Согласно планам Альберта Шпеера улицы и площади городов нацистской Германии должны были быть вымощены стандартной гранитной плиткой. В 1938 году у каменоломен близ местечка Маутхаузен компания DEST, “Немецкие земляные и каменные работы”, которой владел начальник Главного административно-хозяйственного управления SS генерал Освальд Поль (повешен в 1951 году по приговору Нюрнбергского военного трибунала), начала обустройство бараков для занятых на добыче гранита рабочих. Поначалу в Маутхаузене содержали считавшихся неисправимыми уголовных преступников, однако с весны 1939 года в этот “трудовой лагерь” отправляли преимущественно “непримиримых политических врагов рейха” из многих стран Европы. Среди заключенных Маутхаузена оказались будущий охотник за нацистскими преступниками Симон Визенталь, будущий премьер-министр Польши Юзеф Циранкевич, французский писатель Жак Бержье. В систему Маутхаузен-Гузен, помимо четырех основных концлагерей, вошли около пятидесяти относительно небольших рабочих тюрем на территории Австрии и Южной Германии. На центральный лагерь комплекса распространялся самый жестокий режим содержания заключенных (III степень строгости согласно концепции “уничтожение через труд”). Общее число казненных, умерших от пыток, истощения, медицинских экспериментов заключенных за шесть лет существования системы лагерей Маутхаузен-Гузен составило, по разным оценкам, от 122 до 320 тысяч человек. В числе погибших не менее 32 тысяч советских граждан, среди них военный инженер генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев (зимой 1945 года умер от гипотермии после того, как был облит водой на морозе), организатор партизанского движения в Словакии Дмитрий Основин, разведчик Лев Маневич. Символом мучений узников Маутхаузена стала “лестница смерти” из 186 ступеней, по которой заключенные перетаскивали из каменоломен гранитные блоки. Нацистская схема рабского труда приносила значительные доходы: в 1944 году прибыль комплекса лагерей Маутхаузен-Гузен составила 11 миллионов рейхсмарок (144 миллиона евро в ценах 2013 года). Труд заключенных применялся не только в гранитном карьере: они работали на оборонных предприятиях, ликвидировали последствия бомбардировок, были заняты в сельском хозяйстве. В феврале 1945 года несколько сотен советских пленных совершили побег из Маутхаузена. Операция по их уничтожению, которой способствовало и местное население, получила название “Охота на зайцев в коммуне Мюльфиртель”. Известны имена одиннадцати узников, спасенных австрийскими крестьянами. В частности, семья Анны Лангталер, четверо сыновей которой воевали в частях вермахта, три месяца укрывала на хуторе в Виндене двух советских офицеров. В мае 1945 года заключенных Маутхаузена освободили войска США. Тело коменданта концлагеря Франца Цирайса, скончавшегося от полученных при аресте ранений, заключенные повесили на ограде лагеря. В 1949 году Маутхаузен получил музейный статус. На территории комплекса два десятка мемориалов памяти заключенных из разных стран, от Албании до Украины, мемориалы памяти жертв холокоста, памяти замученных в Маутхаузене синти и рома, памяти погибших в лагере гомосексуалов.
Долина Вахау предлагает квинтэссенцию австрийского отношения к жизни: необременительные прогулки по-над речкой, легкое белое вино, сладкий абрикосовый ликер со смешным названием Marillenschnaps, свежий воздух. Путеводитель вдруг демонстрирует честность: “Здесь особенно нечем заняться, поэтому отдыхайте и наслаждайтесь прелестными пейзажами”. Это правда: дюжина расположенных в долине или рядом с ней населенных пунктов оспаривают друг у друга право считаться самым старым городом Австрии или самым красивым городом Дуная. Кремс, Иббс, Шпитц, Артштеттен, Мельк одинаково живописны и одинаково унылы, несмотря на все свои древние монастыри, церкви и площади. Тысячу лет назад долина Вахау была важна тем, что именно здесь пролегали западно-восточные коммерческие пути. Местные землевладельцы бароны Кюнринги не могли и подозревать о поэзии Гёте, но не рассиживали на западно-восточных диванах, а жесткими методами рэкетиров взимали дань с торговых судов, укрывая добычу в многочисленных придунайских крепостях. Древних замков (или руин древних замков) в долине десятки, и все они убедительно свидетельствуют о богатом событиями прошлом Вахау.
Бабенберги, первые правители Австрии, помимо прочего отметились в долине Вахау еще и тем, что некоторое время держали в заточении в замке в Дюрнштайне Ричарда Львиное Сердце. Возвращаясь из Третьего крестового похода, этот английский король был пленен своим христолюбивым союзником герцогом Леопольдом V. Причины ареста крылись в политических ссорах в семье европейских монархов, но куда привлекательнее воспетая трубадурами и экскурсоводами персоналистская версия конфликта: Леопольд якобы не снес оскорбления, нанесенного ему Ричардом, – король Англии сорвал австрийское знамя со стен взятой крестоносцами Акры. Папа римский пригрозил Леопольду отлучением от церкви, и весной 1192 года герцог вынужденно передал пленника императору Священной Римской империи Генриху VI. Ричард тем не менее просидел взаперти целый год, дожидаясь выплаты выкупа, составлявшего двухлетний доход английской короны. Замок в Дюрнштайне таких знаменитых постояльцев больше не видывал и не увидит: в 1645 году крепость разрушила шведская армия, участвовавшая в этих краях в битвах Тридцатилетней войны. Руины древних стен, сложенных из плотно подогнанных тесаных камней, впрочем, добавляют простенькому городку таинственности.
Столетие с лишним одной из основных резиденций Бабенбергов (пока они не перебрались в Клостернойбург, откуда еще позднее переместились в Вену) служила крепость Мельк. Вероятно, теперешние отцы города, будь они склонны к пафосу, могли бы воскликнуть: отсюда пошла австрийская земля! Покидая Мельк, князья передали замковые укрепления монахам ордена Святого Бенедикта, которые в 1089 году основали здесь Божию обитель. С той поры братия неустанно воздает хвалу Всевышнему: молитвы звучат в Мельке уже 333 тысячи дней, по восемь раз ежедневно. Угроза этому конвейеру богомолья возникла в XVI столетии, когда из-за возросшей популярности идей Реформации католический монастырь почти было опустел. Однако папа назначил аббатом в Мельк толкового управленца, и тому удалось собрать под знамена Бенедикта новую армию послушников.
Кремс. Открытка 1900 года.
Аббатство в Мельке готовилось отпраздновать 900-летний юбилей, когда вышел в свет русский перевод романа “Имя розы”. Юный послушник Адсон, от имени которого Умберто Эко ведет правдивый рассказ о расследовании загадочных убийств в монастыре на севере Италии, был воспитанником мелькской обители. “Имя розы” – едва ли не главная книга моей молодости. Честно говоря, окутанный тайнами Мельк стал и одной из причин моего интереса к Дунаю. Впервые я попал в этот монастырь лет через пятнадцать после того, как прочитал (и только что наизусть не выучил) “Имя розы”, – и не разочаровался, хотя мои представления о Мельке, конечно, оказались далекими от реальности. Ни мрачных храмин, ни строгой готики Средневековья тут нет и в помине: в первой половине ХVIII века аббатство полностью перестроили в стиле высокого барокко, и с реки монастырский комплекс похож на огромный желто-кремовый торт.
Именно так, наверное, и должна выглядеть репрезентативная обитель христианских традиций и веры. Мельк считается в строгом бенедиктинском мире образцом: реформа внутреннего распорядка, произведенная в начале XV века аббатом Николаусом Зейрингером, послужила примером для католического мира, перенимать передовой опыт сюда приезжала братия из разных уголков Европы. Теперь аббатство так плотно набито реликвиями и ценными предметами культа (первый из них – инкрустированный драгоценными камнями золотой Мелькский крест, от которого идет и монастырский девиз: Absit gloriari nisi in cruce – “Только в кресте слава”), что сама дискуссия о бедности Христа представляется в этих почтенных стенах неуместной. Монастырская школа Мелька ведет преподавание законов Божьих уже восемь с лишним веков, в последние десятилетия делая акцент еще и на углубленном изучении древнегреческого и новофранцузского языков. Библиотеку аббатства, книжка к книжке, начали собирать задолго до рождения Иоганна Гутенберга, причем это уже не первая мелькская библиотека, потому что самая первая была уничтожена пожаром 1297 года, за четверть века до того, как Эко безжалостно спалил книгохранилище своего монастыря. Однако “Песнь о Нибелунгах” не сгорела – одну из аутентичных рукописей поэмы обнаружили в библиотеке Мелька относительно недавно.
С западной террасы аббатства открывается ожидаемо благостный вид на тяжело катящуюся прочь реку, на заросли деревьев (наверняка абрикосовых), на небо и на вечность. Мельк, конечно, сильно попорчен туризмом, но каким же еще, скажите, быть почтенному монастырю XXI века, если даже проповеди предстоятеля Римско-католической церкви иногда смахивают на рок-концерт? В соборе Святых Апостолов Петруса и Паулюса покоятся останки кое-кого из Бабенбергов, но главное здесь – мощи мученика Коломана, покровителя путешественников и заступника повешенных. Коломан был странствующим ирландским монахом, сыном короля, и погиб в 1012 году по дороге в Святую землю: в Австрии его по ошибке приняли за злодея и вздернули на сухой бузине рядом с двумя разбойниками. Тело праведника чудесным образом не разлагалось, за что канонизированного в 1244 году Коломана теперь ревностно почитают во всех девяти федеральных землях Австрии. У гробницы святого висельника я увидел экскурсионную группу аутистов в сопровождении социального работника, гид в черной сутане терпеливо рассказывал гостям нечто божественно-историческое. Вечером я столкнулся с этой компанией в пиццерии: никто из них не мог вспомнить, кто именно заказывал принесенную официантом “маргериту”. Официант сказал: “Очень вкусно, кто хочет?” – и все до одного радостно подняли руки. Хозяин заведения наблюдал из-за стойки, потом отправился на кухню – и вскоре в зал вынесли по “маргерите” на каждого. Социальный работник благодарно кивнул. Скажите, чем они оба отличаются от священников?
Самый монументальный из всех известных мне дунайских художественных циклов выполнен в 1820–1826 годах молодым в ту пору австрийским пейзажистом Якобом Альтом и уже почтенным мастером немецкой плоской печати Адольфом Фридрихом Кунике. Совместными усилиями Alt und Kunike произвели обширнейшую серию литографий “264 вида Дуная по течению реки от истоков до Черного моря”. Перечислю без всякой системности названия некоторых листов: “Вид Белграда со стороны Земуна”, “Вид на Нусдорф”, “Регенсбург. Вид с северо-запада на Каменный мост”, “Порт Сулины”. Ну и к чему было, скажите, примерно в то же время изобретать фотографию, если мой старший товарищ по увлечению Дунаем Якоб Альт уже произнес столь внятное художественное высказывание, сохранив для будущих поколений образы великой реки? Настоящий профессионал дунайского кадра, снайпер живописи с зорким глазом и верной рукой: явился – набросал эскиз – сложил станок – снова в путь.
Якоб Альт. Вид на Нусдорф. Галерея Альберина, 1820 год.
Кисти и грифелю Альта принадлежат еще несколько пейзажных серий, в их числе “Путешествия по живописному Дунаю от Энгельхартсцелля до Вены”. Во время долгих творческих командировок он и гербарий собрал, я видел эти засушенные травки и цветочки в Земельном музее Нижней Австрии. Художник с музыкальной фамилией объездил владения Габсбургов вдоль и поперек, от силезского городка Яблунков до главного порта империи Триеста, от далматинского Спалато (Сплит) до венгерского Рааба (Дьор). В 1835 году Людвиг Бехштейн, знатный немецкий фольклорист и собиратель сказок, осуществил свой осмотр Дуная, а пятилетием позже выпустил в качестве отчета двухтомник “Путешествия по Дунаю и его прекрасные виды”. Под “прекрасными видами” он имел в виду сотню гравюр Якоба Альта – включенных в книги в качестве иллюстраций. Репродукции рисунков Альта – гербарий прекрасного мертвого мира – теперь продаются в интернет-магазинах по цене пятнадцать евро за штуку. Самое примечательное в его творчестве – завершенность стиля. Рисунки Альта объединены ощущением единства разных территорий – ощущением, известным родившимся во владениях совсем другой империи по строке из песни: “Человек проходит как хозяин”. Немецкая Австрия – нервный центр, сердце и мозг нарисованной Якобом Альтом страны, а Дунай – ее флейта-позвоночник.
Якоб Альт. Вид на Вену. Музей Вены, 1848 год.
Если все 264 листа с видами Дуная плюс цикл “от Энгельхартсцелля до Вены” да еще плюс многое другое, созданное Альтом за без малого шесть десятилетий карьеры художника, бросить на одну чашу творческих весов, то на другой чаше их наверняка уравновесит куда более скромный по объемам музыкальный цикл Иоганна Штрауса-сына. Штраус II посвятил речной теме лишь несколько небольших произведений, но для Истории этого оказалось достаточно. Вальс “На прекрасном голубом Дунае” стал самой тиражной в истории штукой популярной классики. Глобальная слава подняла Opus 314 не только на высоты мировой культуры, но и на вершины эстрадной пошлости: британский комик Пол Олдфилд, известный под псевдонимом Мистер Метан, исполняет штраусовский вальс методом метеоризма, испуская кишечные газы.
ЛЮДИ ДУНАЯ
ЙОЗЕФ КИСЕЛАК
эгоист и альпинист
Скромный чиновник венского финансового ведомства Йозеф Киселак (1799–1831) остался в истории не благодаря выдающимся дарованиям и талантам, а потому, что всюду, где только мог, чертил на дереве или на камне свое имя. Киселак путешествовал по немецкоязычным районам монархии Габсбургов; альпинист-любитель, он использовал навыки в технике скалолазания для того, чтобы намалевать (обычно масляной черной краской) или выцарапать свое имя на разных видных местах: на придунайских и альпийских горных кручах, на стенах зданий и пещер, на опорах мостов и руинах крепостей. Как свидетельствуют современники, имя Киселака было известно многим подданным императора Франца II, как и самому монарху. В Австрии это имя стало символом безграничного самолюбования, эгоизма и фанфаронства. Вот фрагмент из книги воспоминаний журналиста Иштвана Рат-Вега: “Тщеславный турист ездил по самым прекрасным местам Австрии, чтобы везде где можно бросающимися в глаза буквами малевать: J. Kiselak. Он осквернял развалины храмов, башен, стены пещер, скалистые вершины гор. Через Дунай в Вене был воздвигнут новый мост, и, когда мост был готов, с двух его сторон установили сторожей, чтобы Киселак еще до официального открытия не проник туда со своей кистью. Однако, когда первый корабль проходил под мостом, его пассажиры увидели, что на внешней стороне одной из дуг моста красуется известное имя… Может быть, это только анекдот. Но он, во всяком случае, хорошо характеризует человека и легенды, окружавшие его”. В 1829 году Киселак издал книжку путевых наблюдений “Заметки о пеших путешествиях по Австрии, Штирии, Каринтии, Зальцбургу, Тиролю и Баварии до Вены”. Умер он 32 лет от роду – от холеры, которой заразился, отказавшись во время эпидемии исключить из рациона свежие фрукты. Теперь этого человека считают основателем техники граффити. Надпись J. Kiselak можно увидеть, в частности, в венском парке Шварценберга, в долине Вахау на скалах между Кремсом и Дюрнштайном. Магрис написал о нем так: “Киселак добивался маленького бессмертия, и ему это удалось”.
Премьера An der schönen blauen Donau состоялась в 1867 году сначала в Вене, потом, уже с совершенным триумфом, на Всемирной выставке в Париже. Дату тоже можно считать символической: этот год оказался ключевым для Дунайской империи и для всей Центральной Европы. Monarchia Austriaca превратилась в Австро-Венгрию и вступила в пору тяжелой зрелости, через полвека обернувшейся распадом, крахом и воцарившимся вместо Габсбургов хаосом. Но в 1867-м этого никто не мог знать. Думаю, не ошибусь, предположив, что именно вальс Штрауса, приводивший в восторг и неискушенную публику, и профессионалов, утвердил Вену в качестве первого речного города Европы. “Я не знаю, слышу ли я Дунай или вальс о Дунае, – писал композитор Иоганн фон Хербек. – То ли это река течет бесконечно, то ли вальс кружится безостановочно”. Когда в 1899 году Иоганн Штраус скончался, в Вене шутили: закончилось время Франца Иосифа. И по сути оказались правы.
Отто Болер. Иоганн Штраус. Силуэт. До 1900 года.
Партитура вальса “На прекрасном голубом Дунае”. 1872 год.
Водная тема, очевидно, годами переливалась в гениальной душе музыканта. Один из биографов Штрауса утверждает, что при работе над своим знаменитым произведением композитор использовал мотивы вальса “Волны и валы” (Op. 141), навеянного в начале 1850-х годов поездкой в североморский порт Гамбург. Штраус дал дунайскому вальсу лживое название, поскольку, как считается, был вдохновлен стихотворением Карла Исидора Бека “На прекрасном голубом Дунае”, но ведь поэты всегда выдают желаемое за действительное. Кстати, поэт Бек – вот истинный подданный имперского универсального государства: выходец из семьи торговца-еврея, он вырос в Пеште, увлекался классической философией в Вене и сочинял на немецком языке напыщенные романы в стихах из мадьярской жизни. Критики находили в его произведениях “страстный венгерский характер”. Стих о Дунае Бек сочинил в 1850 году, имея в виду цвет реки в своем родном городе Байе на юге Венгрии, но вода там, поверьте, ничуть не голубее, чем в Австрии. Текст к уже готовой партитуре Штрауса сочинил поэт Венского хорового общества Йозеф Вайль; знатоки признали его работу неудачной. Вальс получил распространение прежде всего в оркестровой версии, хотя другие поэты, два австрийских немца и француз, позже подобрали к чарующей мелодии более или менее складные слова: о родственности Дуная и Рейна, о стремительной и медленной волне, о вечной германской славе, о влажном шепоте русалок и венском порыве к Черному морю.
Тот, кто бывал в австрийской столице, знает: вальс Штрауса – совершенно венская по идеологии, духу и текстуре музыка, соответствующая идеальному характеру этого легко танцующего города, однако вовсе не соответствующая характеру венской связи с Дунаем. Вена, за что ее якобы и невзлюбил неудачник Гитлер, никогда не пыталась полностью присвоить, целиком впитать в себя Дунай. Вспоминаю свое первое знакомство со столицей Австрии: выяснилось, что до главной реки из центра надо добираться, что она здесь не парадный проспект, что окрестные озера не менее важны для мироощущения жителей Вены, чем центральная водная магистраль. Рациональному городу с патетическим стилем архитектуры, очевидно, покойнее жилось в паре-тройке километров от берега широкого потока, часто грозившего неприятностями. Этот парадокс (танцующий город по идее не должен и не может быть рациональным), полагаю, предопределен главным историческим противоречием эпохи Габсбургов: их обширное государство, парализованное международными и национальными конфликтами, задолго до своей кончины утратило пассионарность и волю к переменам, а другой дунайской судьбы Австрия себе не выбрала.
Гедонизм жителей Вены, любителей танцев и иных чувственных развлечений, странным образом сопровождался всеобщей склонностью к бюрократическому порядку. Это подтверждено документами разных эпох, зафиксировано и в художественном творчестве. Например, герои драм сугубо литературного классика, одного из главных творцов габсбургского мифа, Франца Грильпарцера , готовы прямо-таки умереть за порядок, воспринимаемый как данный свыше божественный ход вещей. Психологи находят подобному мировосприятию свое объяснение: австрийская ментальность рассматривает личность в функции частицы исторически заданной иерархии мира, отсюда, кстати, и неприятие Веной нарушителя традиций Наполеона Бонапарта.
Через столетие после победы над “корсиканским чудовищем” государство Габсбургов одним его подданным все еще казалось вечным, как Дунай, а другие ощущали в политике и ежедневной жизни совершенно речную зыбкость: между разными слоями населения, между разными народами то и дело вспыхивала вражда. Буржуа ненавидели социал-демократов, славяне не доверяли немцам, неимущие завидовали богатым, окраины норовили убежать от центра. Суть империи все больше сводилась к придворным, чиновникам, генералам, священникам. Столица воплощала в себе огромную страну до такой степени, что стала ее главным стилем – венский кофе, венская кухня, венский вальс, венский стул определяли Австро-Венгрию. Этот сытый город по-прежнему любил скромное и неброское: идилличную статику, размеренность необременительных будней, иногда подчиненных мягким правилам несвободы, что позволяло еще полнее наслаждаться преимуществами уютного существования. “Вена может занять первое место в отношении слабости и косности духовной жизни, напряжение и энергия которой ничтожны, – с сожалением писал в конце XIX века музыкальный критик Михаэль Граф. – Единственная область, в которой венский дух творчески проявил себя, – венский вальс – в сущности не что иное, как музыкально облагороженное филистерское благодушие”. Примерно такой Вена кое в чем остается и теперь: я уверен, что как раз в этом городе в полных покое и довольстве доживает свой век умиротворенное пенсионерское счастье. Это покойное довольство воспроизводит само себя, поколение за поколением.
Вена не состоит с водой в таких сложных и изысканных отношениях, как Амстердам, Венеция или Петербург, превратившие речную или морскую гладь в главную архитектурную горизонталь. Берлин, Париж, Рим, Москва, Лондон более или менее умело включили свои реки в городское пространство, использовали их как каналы проникновения в каменную среду потоков прохладного воздуха и свежих идей. Для Вены река тем не менее системообразующая метафора, примерно такая же, как музыка Штрауса. “Дунай, стрела собора Святого Стефана, цепь альпийских вершин вдали, и все это в легкой дымке католического фимиама – вот сокращенный вариант образа Вены”, — делился размышлениями со своим дневником немецкий композитор Роберт Шуман, не нашедший, кстати, признания в Австрии. Забегая вперед, замечу, что единственная столица, захотевшая или сумевшая безоговорочно подчинить себе широкий Дунай, – Будапешт, объединивший во имя этой цели все ресурсы венгерской нации, весь мадьярский гонор и все три своих исторических центра. А знаменитый штраусовский вальс, символ символов Вены, правильнее называть “Рядом с прекрасным Дунаем”.
ЛЮДИ ДУНАЯ
ЭДУАРД ЗЮСС
Геопоэт
Эдуард Зюсс родился в 1831 году в Лондоне в саксонско-еврейской семье торговца шерстью. Трехлетним ребенком родители перевезли его в Прагу, еще через десятилетие Зюссы обосновались в Вене. Эдуард увлекся геологией и девятнадцати лет от роду опубликовал первую научную работу, статью о почвах и термальных водах Карлсбада (теперь Карловы Вары в Чехии). Помимо изучения минералов Зюсс активно интересовался политикой. Студентом он принимал участие в венских революционных боях 1848 года и получил ранение в ногу, позже был арестован и месяц провел в тюрьме. С годами Зюсс остепенился, возглавил кафедру геологии Венского университета, вошел сначала в комиссию по снабжению города водой, потом в парламент земли Нижняя Австрия, а в 1873 году стал депутатом рейхсрата (парламента австрийской части монархии Габсбургов). Первая монография Зюсса (1862) называлась “Происхождение и состав почвы Вены и ее влияние на жизнь горожан”. В 1870-е годы Зюсс сыграл ключевую роль в грандиозной по тем временам инженерной операции спрямления русла Дуная и организации водопроводного снабжения Вены. Зюсс придерживался левых политических убеждений и считался одним из лучших парламентских ораторов. С той же пассионарностью он проявлял себя на научном поприще: Зюссу принадлежит гипотеза о существовании праисторических суперконтинента Гондвана и океана Тетис, Зюсс ввел в оборот термины “атмосфера” и “биосфера”, в капитальном трехтомном труде “Лик Земли” обобщил главные достижения геологии XIX века. Предметом конкретного научного интереса этого ученого много лет оставалась стратиграфия Альп, однако Зюсс много теоретизировал также на общие темы образования морских впадин, горных цепей, формирования твердой и жидкой оболочек планеты. Его избрали почетным членом академий наук (австрийскую Академию наук он в 1898 году возглавил) и географических обществ многих стран, в том числе России. Владимир Обручев называл Зюсса “философом и поэтом геологии”, а недоброжелатели окрестили его “геопоэтом”, поскольку считали больше литератором, чем ученым. Зюсс скончался накануне Первой мировой войны; один из его пятерых сыновей стал известным геологом. Именем Зюсса названы кратеры на Луне и Марсе. Венский водопровод до сих пор по старинке называют “вода Зюсса”.
Конечно, когда человечество накопило достаточную сумму инженерных знаний, Вена упорядочила Дунай, сделала его безопаснее, но по большому счету оставила реку в покое, не закабаляя гранитом набережных и бесконечными перепонками мостов. Тем не менее в общей сложности работы в русле реки продолжались целое столетие и вошли в историю гидрографии как пример грамотно организованной масштабной водно-инженерной операции. Дунай выплескивается из долины Вахау на равнину, обозначаемую географами как Венский бассейн, километрах в тридцати выше австрийской столицы. Полтора века назад главное речное русло разделялось здесь на рукава. Левобережье представляло собой заболоченный луг шириной в пять или восемь километров, рассеченный на островки и полуострова извилистым рукавом Кайзервассер и множеством рукавчиков покороче. На этой большой пустоши с перелесками размещались в основном хутора да хозяйственные постройки. При каждом половодье равнину затапливало.
В эпоху Наполеоновских войн эти места, а вместе с ними и Дунай вошли в историю: у Асперна и Эсслинга Бонапарт потерпел первое в своей военной карьере чувствительное поражение. Дело было так. В середине мая 1809 года французы без боя заняли Вену и решили дать войскам эрцгерцога Карла Людвига Австрийского генеральное сражение на левом берегу Дуная. Саперы за ночь наладили несколько деревянных переправ, но закрепиться на речном острове Лобау, где разместился командный пункт императора, сумела только половина его семидесятитысячной армии: Дунай разволновался, надломил главный мост и разрушил второстепенные. Это стало одним из факторов, в конце концов решивших исход упорной баталии (местечко Эсслинг переходило из рук в руки десять раз) в пользу австрийцев
Наполеон утверждал, что отступил по собственной воле, но правду от современников и потомков французскому императору скрыть не удалось. В сражении при Асперне был смертельно ранен любимец Бонапарта маршал Жан Ланн, потери сторон составили почти по 25 тысяч человек. Утомленный Карл не стал навязывать противнику новой битвы. Может быть, эрцгерцог ошибся, потому что Наполеон разработал свежий план форсирования Дуная, через месяц переправил свою армию на левый берег и взял реванш в еще более кровавой схватке у местечка Ваграм, в пятнадцати километрах от Вены. На этот раз река не помогла Австрийской империи, потому что время высокой воды миновало. Поражение Габсбургов оказалось ужасным не столько в военном, сколько в моральном и политическом отношениях. Россия, союзница Франции в той войне, по условиям мирного договора получила Тарнопольский округ в Галиции с населением четыреста тысяч человек. До Бородинского сражения не оставалось и трех лет.
Конечно, Дунай переходил в наступление не только в военное время. Река регулярно захватывала бедняцкие кварталы, жители которых спасались от наводнений на чердаках и крышах, в отчаянии наблюдая за тем, как бурная волна уничтожает их имущество. Проекты регулирования Дуная, сведения его рукавов в одно русло и постройки постоянного моста возникали в Вене с начала XIX столетия, еще до нашествия Бонапарта, но особенно остро вопрос встал после наводнения 1862 года.
Отстаивая на заседании городского парламента необходимость спрямления русла Дуная, тридцатилетний геолог Эдуард Зюсс, интересовавшийся работами на Суэцком канале, воскликнул: “Тот, кто слышал скрежет землечерпалок, кто пережил волнение ночных трудов на плотинах и мгновения триумфа при успехе, на всю жизнь превратится в горячего защитника подобных предприятий, во благо человека обуздывающих грозные силы природы”. Один проект предполагал сохранить дугообразное русло Дуная за счет подъема его берегов и осушения рукавов, другой предусматривал прокладку прямого русла длиной семь километров. Бургомистр Каэтан фон Фильдер (энтомолог с международной репутацией, обладатель выдающейся коллекции индийских бабочек) поддержал второй проект. За спрямление русла высказался и руководитель работ инженер и барон Густав Риттер фон Векс.
Главная сложность предприятия заключалась вот в чем: протяженность подлежавшей спрямлению дуги Дуная составляла четырнадцать километров, а падение реки на этом участке превышало пять с половиной метров. Столь быстрая река имеет склонность к “одичанию”, размыву берегов и неконтролируемому разделению на рукава. Течение не только переносит песок и ил, но и передвигает по дну гальку и валуны. Говорят, в тихую ночь можно даже услышать подводное шуршание камней. Там, где образуются завихрения, а также на внешней стороне изгибов русла выше уровня воды скапливается галька. Почва в таких местах зарастает травой и кустами, которые задерживают песок и ил. Так образуются острова, “разводящие” речной ток по равнине.
Карта Вены и Дуная. 1780 год.
Согласно первоначальному проекту канал должен был иметь три метра глубины и около 350 метров ширины. Барон фон Векс предполагал на втором километре трассы водотока устроить воронкообразное сужение, рассчитывая, что мощная река сама расширит и углубит новое русло. Однако специалисты предсказали: Дунай частично останется в старом русле, а частично “одичает”, проложив рукава ниже места сужения. Первоначальный проект пришлось поэтому отвергнуть, а это вдвое, до тринадцати миллионов кубометров, увеличивало объем земляных работ.
Весной 1870 года эти земляные работы начались, и продвигались они на удивление гладко, вероятно, потому, что все было толково и до мелочей подготовлено. Зюсс успевал параллельно с выполнением обязанностей одного из руководителей операции проводить научные исследования: в пластах вынутых галечников он обнаружил ископаемые порфир и мелафир, а на привезенных из Суэца землечерпалках отыскал тропические ракушки, которые приживались в северных широтах и образовывали в речной воде колонии. К весне 1875 года канал – 6700 на 285 метров – был обустроен. На его левом берегу оставили свободным пологий полукилометровый пояс на случай разливов реки. Новое русло отсекли от старого дамбой. На дне канала выступила грунтовая вода, уровень которой оказался на два метра ниже, чем в главном дунайском токе. Зюсс руководил пропуском воды сквозь дамбу из старого русла в новое. Напор оказался столь мощным, что правую кромку канала размыло. Тогда у поврежденного берега затопили груженную камнем баржу. Дунай не подчинялся, и заградительные работы продолжались: река боролась тем яростнее, чем настойчивее ей сужали коридор. Пришлось прибегнуть к фашинам с валунами, связанным железными канатами и укрепленным рельсами. 30 мая 1875 года по новому руслу открылась навигация, но в ноябре сильные дожди вызвали наводнение. В конце зимы Дунай притащил лед и на нижнем участке канала, где продолжалась подсыпка берегов, выбрасывал на сушу наносы промерзшей почвы. Уровень реки поднялся на пять метров, и, чтобы избежать затопления, пришлось пустить избыток воды по старому руслу. Весенние половодья причинили очередные хлопоты, пока берега не были сверхнадежно укреплены. В 1876 году Дунай наконец сдался, опасность регулярных наводнений отступила. Эдуард Зюсс вернулся к теоретической геологии.
“Виктория над Дунаем при Вене” вошла в учебники гидротехники. Но практика показала, что усилий фон Векса и Зюсса оказалось мало: дважды в самом конце XIX века, а также в 1954 году уровень воды в Дунае поднимался так высоко, что венские низины затапливало. Кроме того, городу требовались новые безопасные территории на левом берегу. Поэтому в 1972 году опять начались работы по регулировке реки: параллельно руслу прокопали еще один канал шириной двести метров, отделенный от детища Зюсса и Векса долгим и узким, словно игла, насыпным островом Донауинцель. Длиннющий Донауинцель превратился в популярную рекреационную зону – с бесчисленными кабаками, ресторанами, ночными клубами, разными спортивными площадками, пляжами для нудистов и для тех, кто поскромнее.
Дунай в Вене. Рисунок 1875 года.
Набережная Франца Иосифа и Дунайский канал. Открытка 1900 года.
На дунайском левобережье теперь расположены два района Вены из двадцати двух (самые обширные и самые населенные), один из которых символично называется Donaustadt, Дунайский город. Но даже массовое жилое строительство не связало реку с городом в такой степени, чтобы можно было сказать: Вена стоит на Дунае. Скорее, некоторые районы города стоят на дунайских берегах. В 1970-е годы, после того как ООН выбрала столицу Австрии своей третьей после Нью-Йорка и Парижа резиденцией, на пойменных территориях воздвигли Международный центр, в котором разместились дипломаты и чиновники из сотни стран. Неподалеку поставлен фасадом к Дунаю бетонно-стекольный комплекс-квартал Donau Сity – это примерно то же самое, что Москва-Сити, только не такое крутое. В эпоху глобализации подобные постройки, конечно, имеют право на жизнь, они удобны, функциональны, снабжены большим количеством смотровых площадок и ресторанов высокой кухни. Старое русло реки напоминает о прошлом лишь несколькими буро-голубыми кружевами; остров Лобау, сохранив луга и перелески, перестал быть островом; о героизме солдат эрцгерцога Карла напоминает спящий мраморный лев у кирхи Святого Мартина. Две главные площади Донауштадта названы патетически: площадь Героев Асперна и площадь Победы при Асперне.
В центральных кварталах австрийской столицы протекает довольно невзрачная речушка, собственно, она и дала городу имя. Почти круглый год Wein выглядит несерьезным ручьем, русло которого укреплено бетонными плитами так, что парапеты набережной возвышаются над гладью воды метров на пять или шесть. Штука вот в чем: значительная часть речного бассейна расположена на песчаниках Венского леса, а такой тип почвы скверно впитывает влагу. При таянии снегов и сильных ливнях расход воды в Вене иногда превышает нормативный показатель аж в две тысячи раз. Оттого плевая с виду река была едва ли не опаснее Дуная, распространяя во время половодий всяческую заразу. В конце концов жидкую Вену засунули на дно глубокой каменной канавы, чтобы покойно было гулять по ее берегам, буржуазным, пристойным, обустроенным.
Пратер. Литография 1875 года.
Рядом с обсерваторией Urania Вена впадает в Дунайский канал, который на самом деле не искусственный водоток, а дунайский рукав, давно уже регулируемый шлюзами. В немецком языке понятие kanal вызывает ассоциации с открытой канализацией, поэтому власти не раз пытались переименовать глупую речку, например в Маленький Дунай. Но народная традиция не принимала новых гидронимов. Donaukanal отделяется от основного русла в Дёблинге и возвращается домой через семнадцать с лишним километров, в Зиммеринге, образуя остров, на котором разместились районы Бригиттенау и Леопольдштадт. Теперь это почтенные кварталы для семейных горожан с достатком выше среднего, с респектабельным центром притяжения в виде площади Пратерская Звезда. На площади находятся громадный Северный вокзал и пафосная ростральная колонна с памятником главному адмиралу ныне сухопутной страны Вильгельму фон Тегетхоффу на верхушке. Свои победы барон одерживал на море, но на заре карьеры флотоводца, в годы Крымской войны, командуя колесным пароходом Taurus, патрулировал устье Дуная в районе Сулины.
Половину территории речного острова занимает давший название площади парк развлечений (отряженные под народные забавы бывшие охотничьи угодья императорской семьи, где до сих пор водятся фазаны); этот остров как раз и отделяет от “главной реки” исторический Внутренний город. По сравнению с другими европейскими столицами Вена долго сохраняла в полных порядке и боевой готовности крепостные стены (город все-таки пережил две серьезные османские осады) , а потому до середины XIX века к востоку от Дунайского канала системно не развивалась. На острове селились полезные Габсбургам изгои, еврейские менялы и торговцы, вот они и строили подальше от царевых маршрутов свои склады и синагоги. Сейчас дунайский берег острова – задворки главного венского парка культуры и отдыха; вдоль реки проложена беговая и велосипедная трасса, отделенная от Пратера еще и маломерной железнодорожной веткой.
Поблизости от Дунайского канала, в зеленой буферной зоне, с конца XVIII века один за другим открывались летние кафе, музыкальные шалманы и танцевальные залы вроде знаменитого Kursalon Hübner в Городском саду, где так часто звучали вальсы Штрауса. В результате Donaukanal и сформировал главный – пусть относительно скромный, зато несомненно веселый – речной променад, ставший западной границей обширной области всеобщих парковых развлечений. Историк граф Луи-Клер де Сент-Олер писал в книге “Воспоминания о моем посольстве в Вену”: “По окончании рабочего дня… каждый ремесленник надевает приличный костюм и отправляется с женой и детьми в один из бесчисленных ресторанчиков, рассеянных по цветущему раздолью орошаемых Дунаем угодий, чтобы съесть жареную курицу… В центральной части каждого парка имеется обширная танцевальная площадка. Оркестрами, игравшими на этих площадках вальсы и отрывки из опер, не гнушались дирижировать Штраус и Ланнер ”. Вальсы и оперы с симфониями пополам и теперь любимые венские мелодии; изучение плакатов на рекламных тумбах выявляет соотношение по крайней мере 1:4 не в пользу рок-музыки и эстрады. Одна москвичка, моя добрая знакомая, оказавшись в Вене, как-то подметила: “Кажется, в России только и делают, что таскаются на попсовые концерты, а в Австрии, похоже, все ведут высокодуховную жизнь”. Может, это и не совсем так, но тенденция обозначена верно. Еще один француз, историк культуры Марсель Брион, сообщал о подробностях вошедших в Вене в массовую моду с начала XIX века водных забав: “Число небольших судов и лодок на Дунае непрерывно возрастает, а речные прогулки становятся предпочтительным времяпровождением венцев: одни из них скользят по воде, увлекаемые свежим попутным ветром, другие же поднимают бокал вина или кружку пива за здоровье храбрых навигаторов, глядя на них с нависших над Дунаем террас питейных заведений”. Храбрых навигаторов не счесть и сейчас. Придунайская Вена, конечно, стала другой, но не изменилась в главном: она предназначена для выходных, а не для будней, для праздных, а не для трудовых дней. Зачем еще нужен Дунай, если не скользить свободно по его волне под парусом, так, чтобы тебя увлекал в неизвестность попутный ветер?
В то же время город, веками вынужденный демонстрировать своенравной реке свои жизнестойкость и водонепроницаемость, конечно, пестовал идею мнимого господства человека над природой. Открытие в Вене питавшегося альпийскими ледяными ручьями водопровода улучшило санитарную ситуацию и бытовые условия. Собственно, именно после преодоления примерно в середине XIX века этого гигиенического рубежа европейские столицы и превратились в города в современном понятии: вслед за чистыми руками, ватерклозетами и отмытыми мостовыми появились проспекты и бульвары, набережные и многоэтажные кварталы, возникли модернизм и югендстиль с их острым интересом к новым архитектурным и художественным технологиям. Как акведуки древнего Рима, канализационные трубы явились проводниками прогресса, только индустриальной эпохи; трубы усовершенствовали городские фонтаны; во славу водопроводов воздвигались памятники, фрагментами которых становились аллегорические фигуры покоренных и, значит, переставших быть жизненно важными рек.
Вена. Курсалон. Начало XX века.
Такой монумент, воздвигнутый в 1846 году фонтан Ausrtiabrunnen, стоит на венской площади Фрайунг: страну – обладательницу чистой питьевой воды олицетворяет статуя Афины Паллады в шлеме, с копьем и щитом, а побежденную стихию обозначают фигуры четырех главных рек империи. Теперь-то один лишь Дунай и сохранил Австрии верность. В эпоху Нового времени устройство подобного памятника неизбежно представлялось другим, и вот пример: композиция фонтана Рек (другое название – фонтан Провидения) на площади Нойер-Маркт. Фигура Провидения, символ удачи и здравого смысла, посажена на высокий пьедестал, как любят писать искусствоведы, “в сложном повороте”. По краям фонтанной чаши помещены аллегорические изображения дунайских притоков – Ибс и Морава явлены в облике прелестных юных дев, Траун выглядит юношей с острогой, а Энс обращен в мускулистого старца с веслом на плече. Скульптор Георг Доннер проявил известную геополитическую робость – все четыре речки впадают в Дунай всего-то в сотне-другой километров от Вены.
Гидрография определяет местоположение Вены так: 1929-й километр правого берега Дуная; примерно треть речного пути к морю позади. Непостижимым образом город, столетиями обладавший сильнейшим государствообразующим магнетизмом, редкостной центростремительной силой, на исходе второго тысячелетия своей истории вернулся к началу начал, оказавшись, как и в римские времена, неподалеку от границы. Но, может быть, такой Вена оставалась всегда? “За Ландштрассе начинается Азия”, – утверждал в свое время Клеменс Меттерних . В ту пору, когда всемогущего канцлера Австрии называли “кучером Европы”, район Ландштрассе был простонародной окраиной Вены. Мнительным аристократам казалось, что сельская дорога из императорского дворца через венгерские степи ведет прямиком в Сибирь.
Предрассудки давно развеяны, однако явственно заметно вот что: вскоре после Вены Дунай, мутное австрийское зеркало, перестает быть одомашненной немецкой рекой, текущей меж комфортных холмов и расчерченных на сельскохозяйственные парцеллы долин. В географическом отношении Европа все еще остается центральной, но в общечеловеческом смысле перестает быть западной. Я точно скажу вам, когда исчезла, испарилась эта надежда стать западом: 1 ноября 1921 года, в тот день, когда потерявшего шансы вернуться на престол бывшего уже императора и короля Карла I Габсбурга – Карла Последнего – вместе с беременной супругой усадили на британский корабль Glowworm и отправили вниз по Дунаю, в заморское изгнание. Вероятно, Дунаю никогда не доводилось провожать более печального путника. Карл простился с рекой навсегда: через пять месяцев он скончался от воспаления легких на острове Мадейра.
Не успевает окончиться Дунайский город, как начинается Donau Auen: национальный парк “Пойма Дуная” узкой лентой вытянулся вдоль левого берега реки до самой Словакии. Парк охраняет то, что австрийцы при регулировке Дуная недоурегулировали, – заливные луга и заболоченные земли, это один из последних уголков Старого Света, где, как утверждают экологи, сохраняется биосфера заливных пойм. Nibelungengau, “страна детей тумана”, подходит тут к последней черте. Небо теряет глубокую голубизну, пейзаж уже невозможно живописать красками пасторали, лошадки, пасущиеся по берегам, превращаются в мустангов, а молочные коровки оборачиваются дикими быками. Между мировыми войнами Вену и Братиславу связывал трамвайный маршрут, сейчас поездка по автобану из одной дунайской столицы в другую не займет и часа. Цивилизационные перепады уже не так резки, как когда-то, но разница чувствуется. Если говорить цинично, то я обозначил бы ее так: в сорока километрах к востоку от Вены мир, в котором самыми прибыльными предприятиями считались нацистские концлагеря, сменяется миром, где все еще свежи воспоминания о кровавых островах ГУЛАГа. Но скажу и по-другому, мягче: территория вальса уступает место территориям, где царят чардаш, коло и жок.
