Исток великой реки – одна из интерпретаций Великого Немецкого Начала. Такую интерпретацию (конечно же далеко не я один) заимствую у Гёльдерлина, понимавшего реки как оси, собирающие воедино мир. Изучение наследия этого творившего на рубеже XVIII и XIX веков поэта, вообще-то лишь умеренно популярного среди своих современников, но со временем превратившегося в пророка, столетие назад вдруг сообщило значимый импульс развитию мировой словесности. Отечественный литературовед удачно охарактеризовал такое явление как “историю творчества, отложенного на век”. Переводы, переложения, толкования, декламации стихов классика немецких романтизма и идеализма обозначаются в гуманитарной науке как “гёльдерлиновское возрождение” и дают материал для размышлений филологам, философам, теологам. Если изучаешь немецкий Дунай, Гёльдерлина не обойти. Он вырос в Баден-Вюртемберге, неподалеку от Шварцвальда, но дело, конечно, не в местной географии: “речная поэзия” Гёльдерлина, его гимны о Дунае и Рейне содержат в себе концептуальный мировоззренческий заряд.
Гёльдерлиновская германская вертикаль – Рейн, рожденный в ледниках Швейцарии и изливающийся в Северное море в Нидерландах: “Покинув горы, привольно / Себя почувствует на немецкой почве, / Умиротворится и расправит члены”. В “горниле” этой реки, уверен Гёльдерлин, “будет все подлинное, чистое коваться”. Четыре пятых Рейна, самой протяженной реки современной Германии, приходится на немецкую территорию (863 километра). Рейн – неисчерпаемый резервуар древней и современной немецкой мифологии, и Гёльдерлин только один из ее певцов. В бассейне Рейна расположен Тевтобургский лес, в кущах которого восставшие германские племена под предводительством вождя Арминия в 9 году разбили армию Квинтилия Вара, установив речную границу своего варварского царства с Римской империей. На берегах Рейна развернулось действие средневековой саги “Песнь о Нибелунгах” и, соответственно, оперного цикла Рихарда Вагнера “Кольцо Нибелунгов”. В рейнские воды Вагнер погрузил хранительниц бесценного клада прекрасных наяд Воглинду, Вельгунду и Флосхильду, а Генрих Гейне – деву Лорелею, сладким пением лишавшую рыбаков разума и осторожности. “Книгу песен” переводил в числе прочих и Александр Блок:
В гимне “Рейн” Гёльдерлин называет исток реки, ниспадающей из альпийских ущелий в Боденское озеро, “бешеным полубогом”, от которого в страхе бегут люди, “увидев, как бьется он в мрачной своей западне”. Словно неземное существо Рейн ведет себя потому – поясняет, в частности, российский теоретик искусства Михаил Ямпольский, – что, повинуясь рельефу горной местности, река вначале поворачивает назад к истоку, а затем водопадом устремляется вниз. Исток таким образом – одновременно и падение, и становление. Это и есть противоречие реки, по существу описывающее то, что в заметках о трагедиях Софокла Гёльдерлин назвал “противонаправленными ритмическими модуляциями”. В трагедиях, считал немецкий стихотворец, одна ритмическая волна движется от начала к концу, а другая – от конца к началу. Когда возникает наложение этих волн, поэтический метр требует цезуры, “чистого слова”.
Скала Лорелей. Открытка 1900 года.
Дунай, как подмечено в одной философской книге, существует “в противопоставительном соответствии Рейну” . Дунай (по телеологии Гёльдерлина – западно-восточное немецкое измерение) отдает Германии пятую часть общей дистанции, если сверяться по современным границам, 647 первых своих километров. Сила и значение матери Donau не только в том, что ее скрытые в пущах Шварцвальда истоки делают эту реку символом и вдохновителем немецкого национального гения. “В верховьях Дунай течет нерешительно, – пишет один из исследователей творчества Гёльдерлина. – Его темные воды временами останавливаются и, завихриваясь в водоворотах, даже теснятся назад. Почти так, словно бы из того места, где река впадает в чужое море, проходило вторичное, спорящее с источником течение”. Вот и рождается “чистое слово”. Первые двести или триста километров Дуная действительно полны таких вот остановок и завихрений, они и впрямь способны вселить в путника меланхолию.
Начатый Гёльдерлином в 1803 году и оставшийся незаконченным гимн “Истр”, в котором Верхний Дунай назван именем, данным древними греками низовьям реки, философски истолковывает это странное противодвижение: река возвращается к началу, превращается в собственный исток. Ключевая идея Гёльдерлина, очарованного Античностью, вот в чем: родник западной цивилизации – в Греции, и Запад теперь не уплывает вдаль, а движется в обратном направлении, как Истр или Дунай, к своему завершению в Германии. Понятая философски река связана не только с немецкой, но также с античной и азиатской географией: сакральный поток приходит к немцам с Востока через Грецию (от двух райских рек, Инда и Алфея). “Исток дунайского истока” оказывается не на западе, в метафизическом смысле река струит воды против собственного течения. Своевольное километровое исчисление Дуная от его конца к началу может, конечно, противоречить и научной традиции, и здравому смыслу, но позволяет желающим двигаться по этой реке в обоих направлениях, одновременно и удаляясь от истоков, и приближаясь к ним. Гёльдерлин таким образом заставил Дунай совершить изящный “гесперийский поворот”.
Мартин Хайдеггер, автор одной из главных книг мировой философии ХХ века “Бытие и время”, подкрепил свой построчный анализ гёльдерлиновского речного гимна выводом о том, что Германия и есть западная цивилизация, естественная преемница греческого европейского начала. Продвигаясь на восток, Дунай, соответственно, может либо терять германскую духовную силу, либо, напротив, сообщать ее расселившимся ниже по течению реки народам. Австралийские авторы докэпопеи “Истр” иронически обыгрывают этот посыл: они фокусируют кинокамеру на несомых Дунаем скоплениях пластикового мусора; бесчисленные техноостровки представляют собой бесполезные и бессмысленные маяки цивилизации, в начале XXI века уже, естественно, не немецкой, а общеевропейской. Впрочем, в новой объединенной Европе как раз Германия играет ведущую роль. История повторяет саму себя: совершив роковые петли Первой и Второй мировых войн, она возвращается к описанным Гёльдерлином истокам.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК ДЕВА ОБЕРНУЛАСЬ РУСАЛКОЙ
В сентябре 1836 года в Париже состоялась премьера балета Шарля Адольфа Адана “Дева Дуная”. Романтическое представление в двух актах и четырех картинах следовало законам жанра: чистыми чувствами управляют волшебные силы. Специально для прима-балерины Марии Тальони балет поставил ее отец, балетмейстер Филиппо Тальони. Тальони считают лучшей европейской танцовщицей XIX века, именно она ввела в практику юбку-пачку и пуанты. Сюжет балета-сказки таков: юная красавица по имени Полевой Цветок (ее, сироту, нашли малышкой на цветущем поле) влюблена в Рудольфа, молодого оруженосца (по другой версии – сына) важного барона. Однако и сам властный аристократ останавливает свой выбор на Fleur-de-Champ. Влюбленные в отчаянии, ведь злая судьба оказывается сильнее их чувства. Чтобы не достаться постылому, девушка бросается в Дунай. Рудольф, помрачившись рассудком, также топится в реке. Влюбленные встречаются в пучине. Убедившись в силе их страсти, Нимфа Дуная возвращает Полевой Цветок и Рудольфа в мир людей. Балет стал европейской сенсацией. Через год отец и дочь Тальони отправились на гастроли в Петербург, а в 1838 году “Деву Дуная” поставили в Большом театре. За три десятилетия до Адана образ дунайской нимфы заинтересовал австрийского композитора Фердинанда Кауэра: он сочинил оперу-феерию “Дева Дуная” (другой вариант “Дунайская русалка”), впервые поставленную в Вене в 1798 году. Драматург Карл Фридрих Генслер взял за основу сюжета легенду о Лорелее и ее безответной любви к прекрасному рыцарю. Генслер и Каэур заменили Рейн Дунаем, а драму превратили в бытовую комедию: романтический зингшпиль рассказывает о превратностях русалочьей жизни. Опера в различных интерпретациях стала популярной в Европе. В России ее поставили в 1803 году под названием “Днепровская русалка”: это история любви крестьянской девушки Лесты и князя Видостана. Арию из первого акта оперы Каэура упоминает в “Евгении Онегине” Александр Пушкин. В Австрии “Дева Дуная” была еще раз актуализирована в 1950-е годы – как авангардистский спектакль – творческими силами столичной Wiener Gruppe.
Еще почти через полвека ироническую концепцию дунайской сути изложил Милорад Павич, наблюдавший реку из своего белградского окна. Три странички его вязкого текста “Биография Дуная” – явная издевка над Гёльдерлином и Хайдеггером. Устье Дуная, пишет автор “Хазарского словаря”, было открыто раньше истока, поскольку река протекает от ада к раю. Чтобы попасть в преисподнюю, нужно просто скользить вдоль потока, а к небесам приходится с усилием плыть в неизвестность. Река времени и Дунай несут воды в разных направлениях: время течет с востока на запад, а река увлекает корабли и путников из сегодня во вчера, в глубину веков. Рыба, поднимающаяся на нерест от Черного моря, не способна поэтому состариться, замечает между прочим Павич.
Мастерство стихотворца Гёльдерлина заключалось в умении связывать философию и поэзию так, чтобы сгладить между ними границы. Развитое чувство изящного воспитало в поэте художественное отвращение к действительности, идеалы он искал в прошлом, под вечными небесами Эллады, в античном мистицизме. Для многих стихов Гёльдерлина, отмечают литературоведы, характерны настроения язычника, благоговеющего перед величием божественной природы. Поэзия, как часто бывает, переплеталась с жизнью. Юношескую ипохондрию Гёльдерлина, зарабатывавшего на жизнь преподавательской практикой, усилило страстное чувство к матери одного из учеников Сюзетте Гонтард. Эта Сюзетта, жена франкфуртского банкира, ответила пииту взаимностью, но роман был обречен на драматический финал, поскольку обманутый муж быстро разобрался в ситуации. Свой идеал женщины 27-летний Гёльдерлин вывел в главном труде жизни, романе в письмах “Гиперион”, в образе жрицы Диатимы. Болезненная любовь к Сюзетте-Диатиме, как считают биографы, обострила психическое расстройство Гёльдерина и буквально свела его с ума, увы, не только в поэтическом смысле слова. А Сюзетта вскоре зачахла от инфлюэнцы.
Все главное – шесть томов философских стихов, философской прозы и романтических писем – Гёльдерлин сочинил к сорока годам. Еще свыше трех десятилетий полупомешанный гений прожил в Тюбингене под присмотром сердобольной семьи плотника Циммера. На похороны поэта не приехали ни члены его семьи, ни друзья юности Георг Гегель и Фридрих Шиллинг.
вот верная философия поэзии и жизни! И впрямь, почему не высыхают реки? Нужно ли иное объяснение: реки текут, чтобы в них приятно было небу отражаться…
Пафос антично-алеманских аллегорий набрал особенную популярность в Центральной Европе после окончания Наполеоновских войн (в немецкой историографии этот период известен как Освободительная война 1813–1815 годов) и образования Германского союза, в очередной раз обозначившего политическое и мировоззренческое единство десятков разных немецкоязычных территорий, от Кёнигсберга до Люксембурга, от Бреслау до Шверина. В отличие от поэта-философа Гёльдерлина, преклонявшегося перед античной традицией, но подчинявшего ее национальному началу (поэт называл это “освобождением от греческой буквы”), диктовавшие своими волей и кошельком художественную моду правители той поры старательно следовали нормам классицизма. А классицизм подразумевал принятие греко-римского искусства как абсолютного образца для подражания. Живописная долина немецкого Дуная предоставила великолепные возможности для архитектурных экспериментов. Главный и самый пылкий среди царственных немецких экспериментаторов – король Баварии Людвиг I Виттельсбах, старавшийся превратить свою столицу Мюнхен в “новые Афины”.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК КОРОЛЬ ВОЗВОДИЛ ПАНТЕОНЫ
Карстен Дёрр. “Вальхалла”. 1845 год.
В 1827 году Людвиг I распорядился начать на холме над Дунаем, близ местечка Донауштауф в десяти километрах от Регенсбурга, строительство Зала славы Walhalla. Вальхалла в немецко-скандинавской мифологии – небесный чертог для павших в бою доблестных воинов. Идеологическая цель проекта, который Людвиг замыслил, еще будучи принцем, заключалась в том, чтобы подтвердить преемственность Германией античной культуры. Архитектор Лео фон Кленце (автор проекта здания Нового Эрмитажа в Петербурге) не искал оригинальности: за образец пангерманского пантеона он взял главный храм древних Афин, Парфенон. В Зале славы установлены скульптуры “великих немцев” и посвященные им мемориальные доски. В отличие от мифической Вальхаллы, где пировали только воины, немецкий рай Людвига I предназначен также для ученых и поэтов, писателей и художников, государственных деятелей и служителей культа. Главный мраморный персонаж “Вальхаллы” – сам баварский король в римской тоге, увенчанный лавровым венком (памятник установлен после смерти Людвига). Главным критерием отбора “великих” стала их принадлежность к немецкой культуре, поэтому среди героев “Вальхаллы” – представители многих государств, в том числе России: Екатерина II Великая, фельдмаршал Христофор Миних, князь Михаил Барклай-де-Толли и граф Иван Дибич-Забалканский. К моменту открытия Зала славы, осенью 1842 года, в пантеоне были увековечены имена 160 человек. Сейчас в “Вальхалле” 195 памятных знаков (из последних дополнений: Альберт Эйнштейн, Конрад Аденауэр, Генрих Гейне, Софи Шолль). На следующий день после открытия Зала славы Людвиг Баварский заложил первый камень в фундамент Зала освобождения Befreiungshalle. Этот пантеон на холме Мехельсберг у города Кельхайм возведен в честь освобождения германских государств от Наполеона. Строительство начал архитектор Фридрих фон Гертнер, а продолжал и завершал в 1863 году (на личные средства Людвига, в 1848 году потерявшего трон) все тот же Лео фон Кленце.
Лео фон Кленце. 1856 год.
Это сакральное здание подчинено масонской нумерологии, многое в его размерах кратно шести. По внешнему обводу пантеона, который из-за его оригинальной формы в шутку сравнивают с газохранилищем, установлены 18 фигур, символизирующие германские племена (в их число включены чехи и мораване). Вот что писал о Befreiungshalle Клаудио Магрис: “Освободительные войны 1813–1815 годов и реформаторский дух, выразителем которого стали просвещенные политики и генералы, имели мало общего с националистическим пафосом, в духе которого построен этот памятник. Германия поры пробуждения переживала короткий миг прогресса, обновления, надежды. Германия, которая воздвигла памятник на берегу Дуная, стагнировала в условиях политической реакции”. В 1842–1850 годах Лео фон Кленце построил по воле Людвига I еще один Зал славы – на мюнхенском лугу Терезиенвизе, где проводится пивной праздник Октоберфест. В античном портике установлены скульптуры знаменитых баварцев, а перед павильоном воздвигнута бронзовая статуя Баварии.
Король окружил себя людьми искусства и культуры, учредил Академию художеств, занялся возведением помпезных зданий в греко-римском стиле и коллекционированием античных скульптур. В политической области романтические увлечения эксцентричного монарха проявились в содействии восстанию греков против Османской империи. В 1833 году, после упразднения в освобожденной десятилетием ранее Элладе республики, Людвиг согласился на избрание своего сына, 17-летнего Оттона, греческим королем. Это недешево обошлось баварскому казначейству, вынужденному поддерживать разоренную чужую страну. Оттон процарствовал в Афинах почти три десятилетия, затем был низложен революционерами и еще при жизни своего отца вернулся на родину.
Людвиг I Баварский. Литография. 1830 год.
Поэт и царь напомнили об античном прошлом Дуная, причем если в древнеримской системе координат эта река была последним рубежом освоенного мира, то для набиравшей силу Германии она стала важной скрепой национального единства. Современник Гёльдерлина и Людвига, экономист Фридрих Лист указывал, что “естественная” ориентация немцев на юго-восток, по течению Дуная, увеличит германское могущество. “Частью немецкой души, немецкой славы и немецкого страдания” еще через столетие назвал Дунай историк Генрих фон Србик. Србик выступал за распространение германских идеалов в Центральной и Восточной Европе, формирование под немецким влиянием универсальной цивилизации. Из дунайских славян могут получаться немцы, считал он, подобно тому как из варваров получались римляне. Однако настоящая культура может быть только немецкой, как прежде настоящей культурой была только античная.
Главные дунайские памятники “германской античности” – конечно, возведенные по велению короля Людвига пантеоны немецкой славы. К “Вальхалле” от дунайского берега ведут 358 мраморных ступеней, на крутой холм Мехельсберг от реки поднимается кривой дугой километровая лесная дорожка. Мне покорились обе символические вершины германского духа. Здесь каждый квадратный сантиметр цветного камня, свезенного из разных уголков Немецкого Мира, продуманно подчинен восхвалению славного прошлого и возвышению национального гения. Ничто не предоставлено случаю, все рассчитано до мельчайших деталей, все – рельеф местности, лесной пейзаж, человеческие умения и таланты, солнечное освещение, даже порывы ветра – служит тому, чтобы подчеркнуть, обрамить, оформить, высветить, оттенить гордую идею величия, ради осуществления которой Людвиг Баварский не пожалел ни своих времени и воображения, ни вдохновения и карандашей своих архитекторов, ни средств из своей казны, ни сил и стараний тысяч своих подданных.
Немецкие победы здесь охраняют мраморные валькирии (одна символизирует храбрую быструю победу; другая – победу, добытую ценой больших жертв; третья – решающую победу после кровавого сражения и т. д.); о немецких свершениях здесь рассказывают многофигурные мраморные барельефы; мраморные аллегории немецких земель склоняются здесь к мраморному трону Германии. 34 крылатые девы Зала освобождения, вставшие в круг, символизируют 34 существовавших в пору строительства пантеона германских государства; 17 бронзовых щитов несут на себе указания о германских викториях; на 18 мраморных таблицах высечены имена победоносных германских полководцев. “Пусть все немцы всегда чувствуют, что у них есть общая родина – родина, которой можно гордиться!” – воскликнул король Людвиг на церемонии открытия “Вальхаллы”. “Пусть немцы никогда не забудут, почему нужна была битва за освобождение!” – начертано мрамором на узорчатом полу Befreiungshalle. С 45-метровой высоты через стекло круглого купола прямо на эту надпись падает сноп холодного света. Другого освещения Победы не предусмотрено.
Панорамные виды с цоколя Зала славы и с галереи Зала освобождения являют два разных образа немецкого Дуная. Через реку от “Вальхаллы” – и налево, и направо, к Регенсбургу, – сколько хватает глаз, расстилается сельскохозяйственная равнина, в бесконечную перспективу которой уплывают немецкие облака, пока ты, болтая ногами, сидишь на прохладном камне (чтобы не испортить классических очертаний пантеона, здесь не предусмотрены поручни, объявления предупреждают: будьте осторожны, не упадите!). От Мехельсберга Дунай серебряной, сверкающей на солнце мокрой змеей уползает в Вельтенбургское ущелье, в скалистую долину и рыже-ржавые леса. Середина осени – лучшее время для таких турпоходов; пышное природы увядание созвучно величию Германской Вечности.
Самые многочисленные посетители Людвиговых пантеонов в этот сезон – энергичные пенсионеры, на склоне лет проводящие последнюю инвентаризацию того, чему их полвека назад учили в школе. Это дети первого послевоенного поколения, зачатые привыкшими рассчитывать семейный рацион по пищевым карточкам матерями от вернувшихся из военного плена отцов. Бодрые старички, в крепких дорожных ботинках и сами еще крепкие, они настойчиво преодолевают ступени “Вальхаллы”. Из Кельхайма беззаботный речной теплоход доставляет туристов в монастырь Вельтенбург, на дегустацию самого старого в мире (ab 1050) темного монашеского пива. Германия их родителей не пережила испытания собственным величием – рейх уже рассыпался, только его гранитно-мраморные пантеоны стоят на дунайских холмах.
Мнение о Дунае как о немецкой реке и мнение о законном немецком праве на полный контроль над этой рекой укреплялись по мере того, как крепла и развивалась германская идея. После разрешения прусско-австрийского конфликта и образования Германской империи Дунай превратился в один из каналов распространения теории и практики пангерманизма. На этнических картах Европы той поры территория расселения немцев похожа на комету, обращенный на восток хвост которой теряет сотни капель “космического вещества” – немецкие анклавы разбросаны аж до Волги и Урала. В начале XX века на тему немецкого проникновения на юго-восток много теоретизировали в журнале Die Freie Donau, “Свободный Дунай”. При национал-социалистах реку назвали “германским водным путем”: завоевания рейха потребовали активной навигации и использования энергетического потенциала реки. Гитлер счел Дунай “потоком будущего”, связанным с Доном и Днепром через Черное море; в рейх – пусть и против дунайского течения – стали поступать с оккупированных территорий нефть и зерно.
Главным портом Дуная, “новым Гамбургом на юге”, назначили Вену. Министерство вооружений разработало “великий проект Железных ворот”, предусматривавший запуск на Дунае “энергетического сердца” – строительство ГЭС для снабжения электричеством промышленных объектов на Балканах (в изменившихся политических условиях такой проект в 1964–1972 годах осуществили Югославия и Румыния). Разрабатывались планы соединения Дуная с разными морями: Северным, Балтийским, Адриатическим, Эгейским. Немцев юго-востока Европы национал-социалисты предполагали сосредоточить в окрестностях Белграда; сербы подлежали расселению, а город – переименованию. Немецкая община мечтала о создании независимого национального государства в междуречье Дуная и Тисы. Но вожди рейха решили иначе: в 1941 году к северу от Белграда, на территории сербского Баната , был образован “всего лишь” самоуправляемый немецкий административный район.
Теперь немецкий Дунай заканчивается, как ему и велено картами, строго в местечке Обернцелль (а австрийский – строго в местечке Хайнбург), потому что политкорректность начала XXI века не позволяет реке и каплей переливаться за границы. Германский водный слалом по “потоку будущего” обернулся катастрофой. Идеологический и военный порывы национал-социализма перечеркнули усилия многих поколений немцев, которые своим трудом, упорством, талантом столетиями покоряли и осваивали некогда девственный дунайский край. Теперь в этом краю память о Гёльдерлине живет рядом с памятью об Адольфе Гитлере, которая куда более материальна, зрима, осязаема, чем все античные и средневековые руины.
Кастрюля Зала освобождения и храмина Зала славы, монументальные песнопения эпоса о германском походе по Дунаю, вызывают (по крайней мере, у человека русского культурного круга и советского образования) довольно сложносочиненные эмоции. Я пытался перевести эти ощущения в словесные образы, обгоняя пыхтящих по ступеням “Вальхаллы” пенсионеров и глядя с верхотуры Befreiungshalle, как яркой золотой звездой падает за Дунай немецкое солнце. Скажу вот так, не без некоторого пафоса: это памятники победам, начисто отрицающим возможность поражения; это возвеличение подвига, не ведающего о страдании; это гимн доблести, не знающей позора. Снова листаю Гёльдерлина и Хайдеггера: если у немецких славы и гордости есть истоки, то их следует искать и у истоков Дуная.
Кельхайм и Зал освобождения. Открытка 1900 года.
Впрочем, у такой победительности, вообще характерной для имперского типа общественного сознания, должен быть противовес: если где-то хором воспевают, значит где-то кто-то должен, пусть соло, проклинать. Отборные дунайские проклятия слышались в двухстах километрах выше Кельхайма по течению, в городке Зигмаринген. Это бывшая столица небольшого княжества Вюртемберг, которым столетиями, под покровительством мученика монашеского ордена капуцинов святого Фиделия Сигмарингенского, управляли представители младшей ветви семейства Гогенцоллернов – до той поры, пока в середине XIX века Пруссия не прирезала эти земли себе. В милейшем Зигмарингене Жюль Верн открыл действие своего романа о дунайском лоцмане. К той поре город уже успел погрузиться в провинциальное забытье, от которого ему, боюсь, уже не опомниться никогда. Часовыми былой гордости здесь высятся памятники разным Гогенцоллернам, я насчитал их не меньше полудюжины. И вот в конце Второй мировой войны этот княжеский двор вдруг стал столицей фактически несуществовавшей державы.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК НЕВЕСТЫ ПЛЫЛИ НА “ДЕВИЧЬЕМ КОРАБЛЕ”
“Ульмская коробка”. Рисунок. Середина XVIII века.
В 1719 году будущий герцог Вюртемберга Карл Александр снарядил для расквартированных в гарнизонах Баната немецких офицеров судно, на борту которого вниз по Дунаю направились 150 непорочных невест из Баварии и Швабии. Процесс переселения немцев на восток начался еще в XII веке: бауэры и бюргеры прибывали на малоосвоенные пограничные территории по приглашению королей Чехии, Венгрии, Польши, получая права на самоуправление, налоговые привилегии и земли в собственность. Крупная переселенческая община в Средневековье сформировалась в Трансильвании [11] ; за немцами, принесшими в эти края развитую городскую культуру и передовые методы хозяйствования, закрепилось общее наименование “саксы”. После побед в войнах с Османской империей на рубеже ХVII–XVIII столетий правительство Австрии провело несколько кампаний по заселению безлюдных придунайских венгерских земель. Разрешение на миграцию обычно получали только женатые мужчины; многие вступали в брак непосредственно перед тем, как отправиться в речной путь, как правило, на специальных баржах из Ульма или Гюнцбурга – “Ульмских коробках”. Всего на новые земли в XVIII веке перебрались около 150 (по другим данным – до четырехсот) тысяч человек. Освоенная немцами территория в междуречье Дравы и Дуная (нынешние венгерские районы Тольна и Баранья) получила название “Швабская Турция”, а сеть немецких поселений в среднем течении реки – “Дунайская Швабия”. Переселенцы сохраняли архаичный немецкий язык, их обычаи сочетались, но не сливались с местными. Национальная община не была однородной: различались “венгерские немцы”, “немцы Воеводины”, “банатские швабы”, “швабы Сату-Маре”. Потомки переселенцев тем не менее предпринимали попытки политического объединения, после Первой мировой войны обсуждался проект образования на придунайских территориях независимой Банатской республики. Тогда же было кодифицировано самоназвание “дунайские швабы”; еще через десять лет МИД Германии признал эту общину самой молодой немецкой этнической группой. Численность дунайских швабов накануне Второй мировой войны составляла, по-видимому, не менее миллиона человек; многие из них приветствовали приход к власти в Берлине Национал-социалистической партии. После войны дунайские швабы подверглись репрессиям: погибло не менее 250 тысяч человек, почти всех выживших депортировали в Германию или отправили в сталинские лагеря. Сейчас в Венгрии и Румынии проживают примерно по 60 тысяч немцев, в бывшей Югославии – около 15 тысяч. Германское присутствие в “немецких” районах Венгрии, Хорватии, Сербии, Трансильвании теперь почти не ощущается. Интерес к прошлому стал диковинкой: хозяин букинистического магазина в румынском городе Брашов ( нем . Kronstadt) был так растроган моими вопросами, что на прощание подарил сборник “Английская романтическая повесть” на языке оригинала, изданный в 1980 году московским издательством “Прогресс”. В Германии и Австрии изучением истории и культуры трансильванских саксов и дунайских швабов занимаются несколько научных обществ и институтов. В старой крепости Ульма открыт Музей дунайских швабов.
Осенью 1944 года отступавшие и на Западе нацисты превратили живописный замок Гогенцоллернов на дунайской круче в резиденцию правительства марионеточного Французского государства . Княжескую семью выселили. Зигмаринген получил формальный статус города-государства, при котором были аккредитованы посольства Германии, Италии и Японии, где работала франкоязычная радиостанция и выходили франкоязычные газеты. Вместе с министрами и чиновниками в Зигмарингене нашли убежище сотрудничавшие с гитлеровцами новые изгнанники, полторы или две тысячи человек. После войны этих les collabos перестреляли, повесили, посадили, во всяком случае, приговорили к “общественному бесчестию”.
Замок в Зигмарингене. Открытка 1905 года.
Среди такой вот неуместной публики оказался и Луи-Фердинанд Селин, “безмерно талантливый писатель и невероятно несчастный, не нашедший места в собственной жизни человек, из личного несчастья которого произросла утонченная, странная, нелинейная, аморфная проза”. Селин, не скрывавший своих антисемитских взглядов, еще в 1930-е годы получил в либеральных кругах репутацию человеконенавистника и “злобного сумасшедшего”. Один исследователь его творчества сравнил прозу Селина с “тяжелой черной рекой, заполненной трупами иллюзий и мертвыми надеждами”. И это тоже правда: в вышедшем в 1957 году романе “Из замка в замок”, первой части автобиографической трилогии, именно в таком образе предстает Дунай. Посвященная войне, Зигмарингену и жизненной бессмыслице книга Селина по части гибкости стиля и силы метафоры – пожалуй, лучшее из того, что мне довелось читать об этой реке.
В Германии Селин занимался врачебной практикой, ожидая и даже приветствуя в силу цинизма своей противоречивой натуры крушение рейха. Замок Гогенцоллернов представлялся ему логовом “едва ли не самых хищных волков Европы”. Писатель так презирал Зигмаринген, что исковеркал название города идеологией: в немецком Sigmaringen Селин услышал сходство с нацистским Sieg (нем. победа). Но никакой победы в окружающем его мире писатель не обнаружил: это всего лишь фрагмент картины тотального разочарования в человечестве. Дунай, по Селину, – загнивающая река истории, поток грязи и насилия, который в конце концов принесет цивилизации долгожданную смерть: “Буль-буль!.. бурливый и своенравный Дунай! он поглотит всех!.. вот вам и Donau blau… бляха муха!.. эта безумная неукротимая река способна унести Замок вместе со всеми его колоколами… и демоническими личностями!.. да что там! черт побери! все трофеи, латы, знамена и горны, от которых в свое время сотрясался весь Черный лес и огромные вековые сосны!.. они тоже не выдержат и рухнут!.. смешаются с лавиной обломков!..” Великие исторические персонажи, сменявшиеся на берегах реки, казались Селину “дунайскими гангстерами”. “Вальхаллой”, конечно, он не восхищался.
У своего зигмарингенского замка Гогенцоллерны-младшие перегородили Дунай плотиной, рядом с которой построили снабжавшую их карликовую столицу светом и теплом первобытную электростанцию. Растолстевшая река здесь выглядит как озеро, иногда довольно грязное и мутное. Гуляя по берегам и любуясь на эту муть, Селин, очевидно, и сам напитывался черной желчью. Когда весной 1945 года Зигмаринген заняла французская армия, речной поток никуда не унес древний замок, оставив в покое вековые сосны и портреты “демонических личностей”. Река, к раздражению Селина, не смогла утопить человечество в своих пучинах. Писатель бежал в Данию, его ждали тюрьма и ссылка, амнистия и возвращение на родину. Своему последнему роману “Ригодон” Селин предпослал эпиграф “Посвящается животным”. Человек, который своей болтовней, жадностью, тщеславием способен только замутнить сущность бытия, представлялся Селину созданием в высшей степени нелепым.
Ульм. Открытка 1890–1900 годов.
В одной из сцен романа “От замка к замку” его герой с мрачным удовлетворением наблюдает за тем, как эскадрильи британских самолетов направляются на восток – бомбить расположенные ниже по течению Ульм, Гюнцбург, Ингольштадт. Река служила для пилотов смертельной путеводной нитью, от их “ударов возмездия” гибли оказавшиеся в переполненных городах немецкие беженцы – женщины, дети, старики. В Ульме, городе на границе Вюртемберга и Баварии, из почти тринадцати тысяч зданий уцелели только две с половиной. Самый высокий в мире христианский храм, знаменитый Ульмский Мюнстер (161 метр от фундамента до верхушки шпиля) чудом почти не пострадал. Утверждают, что в ясную погоду с соборного шпиля видны гребни Альп, но это неправда, зато видно, как Дунай бесконечными мягкими петлями уползает в никуда, а горгоны, химеры и гарпии зло и бессильно разевают свои пасти реке вдогонку.
В Ульме до войны жили Ганс и Софи Шолль, участники студенческой группы сопротивления “Белая роза” из Мюнхена. Они выбрали тактику ненасильственной борьбы и пытались распространять листовки с пацифистскими призывами; в феврале 1943 года их арестовали и казнили. Софи стала иконой немецкого антифашистского сопротивления – я видел ее скульптуру в “Вальхалле”, на экраны вышли уже три ее кинобиографии, в ФРГ давно существует литературная премия имени брата и сестры Шоллей. Вот что важно: Ганс в первые годы войны сражался во Франции и на Восточном фронте, а до этого, как и все немецкие юноши, состоял в гитлерюгенде. Софи вместе со своими одноклассницами носила черный галстук Союза немецких девушек. Они были детьми успешного чиновника, одно время даже занимавшего пост бургомистра небольшого южнонемецкого городка. Почему же брат и сестра Шолли, в отличие от миллионов своих сверстников, не стали политическими солдатами рейха? Как и где они нашли силы для борьбы, наверняка понимая, что рано или поздно будут схвачены и обвинены в государственной измене? Но ведь можно спросить и по-другому: почему в “Белой розе” состояли всего только восемь немцев, семь студентов и один преподаватель? В закоулке Соборной площади Ульма героям-студентам установили памятник: два стройных стальных швеллера с татуировками в виде кружевных белых цветов. Лепестки против металла.
Нацизм парализовал Германию – как сталинизм парализовал Советский Союз, – потому что тоталитарный строй лишает общество воли к сопротивлению. В Регенсбурге единственным актом неповиновения Гитлеру стала весной 1945 года демонстрация жителей с требованием сдать город наступающим американским войскам без боя; демонстрацию разогнали, троих зачинщиков расстреляли. А прокламации “Белой розы” в последние месяцы войны стали пропагандистским материалом союзников: листовки тиражировали и миллионами сбрасывали на немецкие города во время авиационных налетов. Очевидно, вместе с бомбами.
Клеймо абсолютного злодейства хранит в своей утробе Гюнцбург, тихий баварский городок, отчеркнутый от Дуная линией железной дороги: это мемориал памяти жертв Йозефа Менгеле, хирурга-садиста из концлагеря Аушвиц-Биркенау. Военный преступник Менгеле, отвечавший за очередность уничтожения заключенных в газовых камерах, проводивший чудовищные медицинские эксперименты на еврейских и цыганских детях (особенно доктора интересовали близнецы, которых он сшивал воедино и которым с помощью химических препаратов пытался изменить цвет глаз), родился в Гюнцбурге. Капитана Менгеле назначили в Аушвиц-Биркенау после ранения на Восточном фронте; Железный крест он получил за спасение экипажа горящего танка. Достойный подвиг для военного врача, если не учитывать, погоны какой именно армии носил гауптштурмфюрер. Жизнью и смертью сотен тысяч заключенных Менгеле распоряжался 21 месяц, и жертв его экспериментов не счесть. Практику хирурга Менгеле продолжил в Латинской Америке, куда бежал под чужим именем через пару лет после войны. Он так и умер безнаказанным, не признав – и, очевидно, не осознавая? – своей преступной вины.
Такое встретишь нечасто: памятник убиенным от руки человека, который, выходит, самим фактом появления на свет покрыл родной город черной славой. Город, конечно, не виноват, однако гюнцбургская история довольно скудна и ей, очевидно, некого противопоставить дьяволу Менгеле: составители “ленты времени” на главном местном туристическом портале насчитали, хотя и стартовали с античного 75 года, лишь восемнадцать заслуживающих упоминания событий. Но поговорка “Стыд не дым, глаза не ест” – не про Германию. В 2005 году гимназисты Гюнцбурга, баварские мальчики и девочки, изготовили слепки десятков детских лиц, и теперь с вертикальной бронзовой плиты в сквере на улице Мюнцгассе, за углом от салона красоты фрау Беттины Баль, смотрят на мир десятки бронзовых глаз. Это глаза умерщвленных доктором Менгеле детей.
В бронзу отлиты здесь и слова австрийского журналиста Жана Амери (Хаима Мейера), автора сборника эссе “За пределами вины и искупления”, одной из главных книг о холокосте: “Никому не дано уйти от прошлого своего народа. О прошлом нельзя забывать, иначе оно воскреснет и превратится в новое настоящее”. Менгеле и Мейер были почти ровесниками, они родились и умерли с разницей в год. Мейер, как и Менгеле, 21 месяц провел в концентрационных лагерях, только провел совсем по-другому. После освобождения он уехал в Бельгию, взял французский псевдоним, двадцать лет отказывался писать по-немецки и ступать на немецкую землю. В отличие от доктора-нациста, скончавшегося от инсульта во время купания в океане, Мейер-Амери сознательно свел с жизнью счеты, приняв в 1978 году смертельную дозу снотворного. Он так и не смог забыть ужас концлагеря. А Менгеле концлагерь ужасом вовсе не казался.
Если от мемориала на Мюнцгассе повернуть налево и пойти по направлению к храму Пресвятой Девы Марии и меленькому дунайскому притоку Гюнц, то не минуешь еще одного памятника: “Корчак и дети”. Польский еврей Януш Корчак (Эрш Хенрик Гольдшмит) был всемирно известным педагогом и организатором варшавского “Дома сирот”. Он погиб в 1942 году вместе со своими воспитанниками в газовой камере лагеря Треблинка; на смерть учитель отправился фактически добровольно, потому что не счел возможным оставить в опасности детей. К Гюнцбургу Корчак не имел отношения. Однако, видимо, не так легко быть земляками Йозефа Менгеле. Памятник Корчаку открыли на полтора года раньше, чем монумент мертвым детским глазам.
Еще в Гюнцбурге есть парк развлечений Legoland, сказочная страна из пятидесяти миллионов разноцветных игрушечных кирпичей.
Главный город немецкого Дуная – Регенсбург, “поднявшийся” в Средние века до федерального, как сказали бы сейчас, уровня за счет прибыльной торговли, прежде всего солью. Барыши от успешных перепродаж позволили городскому совету перекинуть через Дунай каменный мост, по которому в 1147 году армия крестоносцев французского короля Людовика VII проследовала в далекий путь на Святую землю. Крестовый поход окончился неудачей, а вот мост на Дунае, самый старый из дошедших до наших времен, оказался почти вечным; за восемь с половиной веков существования он превратился из чуда технической мысли (310 метров, 15 пролетов) в историческую диковинку. Стоять на таком древнем Каменном мосту и глазеть, как быстрая дунайская волна разбивается об остроносые гранитные ледорезы, – сплошное удовольствие; вода кажется чистой, темной, течет пластами, словно жидкий мармелад. На южном берегу к башне моста примкнул древний соляной склад, основательный восьмиэтажный домище с острой крышей; в его недрах, помимо музеев и инфоофиса, расположен зал пивного ресторана “Историческая кухня”, чуть ли не самого знаменитого на Дунае. Уже пять веков, при всех политических режимах, здесь кормят свиными сосисками с кислой капустой, всё особого рецепта. Вместе с сытостью и сонливостью приходит идея немецкого дунайского озорства: вот бы какой-нибудь спесивый владетель взял и дерзнул переполнить реку пивом и населить ее вместо рыб сосисками!
Регенсбург. Старый мост. Литография XVII века.
Регенсбург. Открытка 1900 года.
Вольный купеческий Регенсбург, в котором власть герцогов и архиепископов уравновешивалась самоорганизацией ремесленных и торговых цехов, формально мог считаться общегерманской политической столицей, поскольку здесь (с 978 года время от времени, а с 1663 по 1806 год постоянно, с одним только восьмилетним перерывом) проходили заседания сословного собрания Священной Римской империи. Рейхстаг, может, немногое решал, однако добавлял Регенсбургу всенемецкого уважения и престижа. Еще важнее: добавлял самоуважения, ведь тогдашняя жизнь была устроена не так, как сейчас. Национальное сознание только формировалось, приличных дорог не существовало, как и регулярной почтовой связи. Бюргеры сидели за высокими стенами, окруженными со всех сторон опасностями неприветливого мира. Так что в представительном, но все же относительно скромном рейхсзале Старой ратуши – деревянные потолки, душные гобелены, витражные окна, массивная люстра, затхловатый воздух – кажется невероятным, что отсюда пытались управлять половиной Европы. Здесь же, на последней пленарной сессии, империю германской нации в 1806 году и распустили. По воле истории центром законотворчества Регенсбург стал, уже растеряв свой коммерческий потенциал: после взятия османами Константинополя и открытия Америки маршруты главных торговых путей сместились от баварского участка Дуная.
Виновными в экономическом спаде сочли иноплеменных торговцев: в 1519 году добрые горожане разгромили и выселили из Регенсбурга еврейскую общину, синагогу сожгли (ее контур обозначает теперь скульптурная композиция “Место встречи”), кладбище срыли (на его месте расположены архитектурные мастерские). Евреев и раньше здесь (как, впрочем, и почти по всей Европе) притесняли, по меньшей мере кощунственно дразнили: на южном фасаде величественного собора Святого Петра (пониже, но пошире Мюнстера), изукрашенном святыми, героями, символами и резьбой, красуется изображение свиньи, от сосков которой кормятся несколько иудеев. Каменные ермолки с их голов стесали, когда мир стал толерантнее, но до поры до времени надругательство христиан над чужой верой имело конкретный адрес: еврейский квартал располагался строго напротив собора.
Городу не помогло изгнание неверных. Оказавшийся в прямом и переносном смыслах в торговом тупике, Регенсбург нищал быстрее, чем некогда богател. Удар по купеческому хозяйству привел и к потере политического влияния, оказавшись столь чувствительным, что путеводители и сейчас болеют комплексом робости: “Тот, кто внимательно присмотрится к Регенсбургу, обязательно заметит, что город снова в форме для будущих побед”. То есть форму набрали, но побед пока нет. А вот историки считают, что нет худа без добра: здесь потому и сохранились древние кварталы, что в пору промышленной революции не нашлось средств их перестраивать. Я присматривался к Регенсбургу очень внимательно и не без симпатии. Центр города устроен по-домашнему уютно: тяжеловесность его баварской архитектуры скрадывается итальянским изяществом. Аркады, лоджии, балконы и галереи; патио с мраморными фонтанами и колодцами витого чугуна; палаццо с окнами мягких абрисов; облагороженные цветочными вазонами, смахивающие на пьяццы площади – все это до некоторой степени оправдывает наглость экскурсоводов, именующих административный центр области Верхний Пфальц “самым северным городом Италии”. Это, конечно, не Италия, но, очевидно, таково баварское представление о слегка италийской жизни. Со стародавних времен в Регенсбурге сохранились два десятка родовых башен (между прочим, на шесть больше, чем в Сан-Джиминьяно). Как и в Тоскане, богатеи-патриции зачастую строили такие башни не столько по коммерческой надобности, сколько из тщеславия; некоторые так и стояли пустыми, без перемычек и этажей. Самая тщеславная башня Регенсбурга – Goldene Turm, Золотая, в десяток этажей и пять десятков метров. Эта башня как раз не пустая, уже лет тридцать в ней располагается студенческое общежитие.
Ажурную регенсбургскую красоту удобно разглядывать с севера, с низкого забетонированного бережка речного острова, а еще комфортнее – из пивного гартена “Старая липа” на этом острове. Каменный мост соединяет Регенсбург со Штадтамхофом, ныне смиренным административным районом, а некогда городом-конкурентом с собственными храмами, кабаками и соляными складами. На гербе Штадтамхофа не два, как у Регенсбурга, а целых три ключа апостола Петра. Регенсбург и Штадтамхоф веками соперничали так азартно, что по обе стороны реки бытовала пословица “Через Дунай не женятся!”. Конец соревнованию и состоятельности Штадтамхофа положила так называемая Война пятой коалиции: в апреле 1809 года армия Наполеона нанесла здесь поражение австрийскому эрцгерцогу Карлу. Крепость Регенсбурга французы взяли штурмом с третьей попытки, Бонапарт получил ранение в лодыжку, а Штадтамхоф, не имевший серьезных укреплений, был сожжен. Война принесла асимметричные политические изменения: Регенсбург, в самом начале XIX века потерявший статус вольного имперского города, присоединили к Баварии, а Штадтамхоф потом присоединили к Регенсбургу.
Элегантный город не обзавелся очень уж элегантной набережной, очевидно, Дунай в Регенсбурге слишком своеволен. Гранитных парапетов здесь нет вообще, но это и к лучшему, зачерпывай водицу рукой. Засыпанный опавшими листьями променад ведет от “Исторической кухни” к баварским пароходам, которые уже никуда не уплывут. На борту отслуживших свое буксиров Freudenau и Ruthof размещены экспозиции Музея дунайской навигации. Двухчернотрубный Ruthof под разными флагами с 1923 года полвека таскал по реке баржи, пока не был законсервирован на вечной стоянке. Дизельный Freudenau (он поскромнее) отслужил свое только к концу XX века. Ковер из листвы расстелен почти до причалов прикованных к берегу ветеранов грузового речфлота.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК КРАСНЫЙ МАРШАЛ ТОМИЛСЯ В ПЛЕНУ
В феврале 1915 года 22-летний подпоручик Семеновского полка Михаил Тухачевский попал в немецкий плен у города Ложма, на территории нынешней Восточной Польши. После четырех неудачных попыток побега Тухачевского поместили в лагерь в крепости Ингольштадт на берегу Дуная, где содержалиcь военнопленные офицеры из армий разных стран. В лагере Тухачевский познакомился с капитаном Шарлем де Голлем, будущим генералом и президентом Франции, впоследствии тепло вспоминавшем о симпатичном русском подпоручике. В 1920 году судьба вновь свела их на Висле, где генерал Тухачевский командовал наступавшим на Варшаву Западным фронтом Рабоче-крестьянской Красной армии, а майор де Голль, офицер французской военной миссии, возглавлял польский пехотный отряд. Вынужденное безделье плена способствовало спорам о войне и мировой политике. Французский офицер Реми Рур, автор книги о Тухачевском, так пересказывал его размышления: “Чувство меры, являющееся для Запада обязательным качеством, у нас в России – крупнейший недостаток. Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому к нам больше всего подходит одеяние диктатуры… Гармонию и меру – вот что нужно уничтожить прежде всего!” Революцию и разложение русской армии Тухачевский переживал тяжело, мечтая о появлении сильной личности, которая восстановит порядок в стране. Осенью 1917 года представился случай для побега: на основе международного соглашения пленным разрешили прогулки в городе при условии, что они дадут письменное обязательство вернуться в лагерь. Тухачевский воспользовался этой ситуацией; через неделю его товарища капитана Чернявского поймали, но подпоручику удалось добраться до России. Он был вновь зачислен в Семеновский полк, а в 1918 году добровольно перешел на сторону большевиков. В Красной армии Тухачевский сделал блестящую карьеру, заслужив маршальское звание, репутацию талантливого жестокого военачальника и должность 1-го заместителя наркома обороны. В 1937 году его арестовали по ложному обвинению в организации антисоветского заговора и расстреляли. “Красный маршал” пал жертвой системы, ради торжества которой не жалел ни себя, ни тысячи чужих жизней. Рассказывая о пребывании Тухачевского в плену, московский военный историк Борис Соколов пишет: “У Тухачевского рано подверглось эрозии понятие об офицерской чести… Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного слова, вызовет ухудшение положения пленных в Ингольштадте”.
По другую сторону древнего моста в Дунай некогда вливался вонючий ручей, заполненный нечистотами. После того как в середине позапрошлого столетия в Регенсбурге появилась канализация, ручей упрятали в трубу, передав его нарицательное имя сразу двум переулкам. В переулке Нижний Ручей я и квартировал, ежедневно прогуливаясь к реке по бывшему дну ручейной долины, ширины которой едва хватало, чтобы между фасадами зданий протиснулся автомобиль. Вниз по течению встречаются многочисленные лавки, пивные, магазины, меняльные конторы; на площади стоит памятник знаменитому уроженцу Регенсбурга дону Хуану Австрийскому. В 1546 году император Карл V, самый могущественный властитель своей эпохи (Габсбургам благодаря династическим бракам принадлежали громадные территории в Европе, Южной Америке и Африке), почтил присутствием сессию рейхстага в Ргенсбурге и мимоходом зачал ребенка с юной особой по имени Барбара Бломберг. Император был мировым рекордсменом по числу корон (девять), но бастарду не досталось ни одной; двухлетним ребенком его отняли у матери, присвоили малышу испанское имя и отправили на воспитание при мадридском дворе. Отец признал свое дитя только перед смертью.
Хуан вырос в честолюбивого полководца и 24 лет от роду одержал славную победу над флотом Османской империи в битве при городе Лепанто. В последние годы жизни этот идальго был наместником Испанских Нидерландов. Родной город, в который дон Хуан так и не вернулся, почтил его мемориальной доской по адресу рождения и статуей в полный рост, по нынешним временам политически небезупречной: облаченный в латы воитель попирает отсеченную голову врага. Но в ту пору, когда отливалась эта скульптура (1572-й, оригинал установлен в Мессине), представления о доблести были не такими, как сейчас. На Ратушной площади в ассортименте кондитерской Prinzess, именующей себя, “возможно, самым старым кофейным домом Германии”, я обнаружил воспоминание о внебрачном сыне императора: пралине “Поцелуй Барбары”. Конфета оказалась горьковатой.
Гостиница в переулке Нижний Ручей настойчиво напоминала еще об одном историческом персонаже: меня разместили в номере “Иоганн Кеплер”, о чем извещал даже коврик у входной двери. На стенах красовались портрет бородатого астронома, математика и оптика, а также схема его модели Солнечной системы из пяти небесных тел. Астролябии и квадранта я не обнаружил, но заботливая горничная вместе с Библией сунула в тумбочку томик кеплеровских трудов на неведомом для меня немецком. Я смог разобрать только несколько названий на латыни: De nive sexangula (“О шестиугольных снежинках”), Nova stereometria doliorum vinariorum (“Новая стереометрия винных бочек”) и Harmonice Mundi (“Гармонии миров”).
Свои самые плодотворные творческие годы Кеплер, новатор изучения законов движения планет и составитель астрономических таблиц, провел в Праге, при дворе императора Рудольфа II, поклонника астрологии и хиромантии. С Дунаем связана осень жизни Кеплера: уже немолодой и небогатый ученый почти полтора десятилетия провел в Линце, в 1626 году очередная европейская война прогнала его выше по течению, в Регенсбург и Ульм. В 1630-м Кеплер опять приехал в Регенсбург, но, как выяснилось, лишь для того, чтобы умереть: попытка добиться от представителя императора при рейхстаге обещанного жалованья обернулась роковой простудой. Наследникам Кеплера достались 22 флорина наличными, 29 тысяч флоринов невыплаченной зарплаты, 27 опубликованных трудов и множество неопубликованных рукописей. Кладбище, где похоронили ученого, разрушено, его могила не сохранилась (в начале XIX века в качестве замены надгробию в регенсбургском парке установили памятный кеплеровский павильон), значительная часть архивов утрачена. 18 из 22 сохранившихся томов приобрела по случаю Петербургская академия наук.
Ничего не случилось только с планетами, за которыми Кеплер так внимательно наблюдал. Он, как и все настоящие исследователи, был дерзким романтиком, верил в геометрическую гармонию Вселенной. Об этом я размышлял, стоя у окна гостиничного номера, выходящего в ручейный переулок, по которому неторопливо журчала жизнь; низенькое окно не позволяло мне увидеть неба не согнувшись. В честь Иоганна Кеплера названы кратеры на Марсе и Луне, орбитальная обсерватория НАСА, университет в Линце, станция метро в Вене и гостиничный номер в Регенсбурге. Улица, на которой стоит дом, где умер человек, ставивший небесные законы выше земных, также носит его имя. Раньше улица называлась Дунайской.
Как и многие другие крупные средневековые торговые города, Регенсбург славится особенно мощным кафедральным собором. Но едва ли не больше самого храма (главного памятника готической архитектуры в Баварии) впечатляют его задворки, зарешеченный дворик реставрационных мастерских. Здесь хранится разобранная по косточкам, как кубики детского конструктора, святость: половинки и четвертинки серокаменных фигур монахов, монархов и воителей веры, химеры с отбитыми лапами, грифоны с отбитыми головами, поврежденные кресты, некондиционные распятия. Отвалившаяся плитка, фрагменты оконных рам, витражей, колонн, потолочных перекрытий разложены и расставлены аккуратными немецкими стопками и рядками, пересчитаны и пронумерованы. Все это тщательно сортируется, чистится, восстанавливается, чтобы в один прекрасный день снова быть вознесенным куда следует, строго на свое соборное место.
Любой храм, впрочем, пуст, если в нем не звучит голос Божий. Регенсбургу в этом отношении повезло: больше тысячи лет назад епископ Вольфганг (впоследствии святой) учредил при соборе Святого Петра школу духовного пения. “Соборные воробушки” теперь так знамениты, что фотографии их выступлений помещают на почтовых марках, а записи концертов тиражируют сотнями тысяч копий; мальчики поют и в Ватикане, и на Тайване, и на саммите НАТО, и в честь столетия Бенджамина Бриттена, и – почти строго через день – на литургиях в Регенсбурге. Благочиние и тут идет под руку с пороком: руководители хора не избежали смутных, столь характерных для нашего времени обвинений в причастности к растлению музыкальных отроков. Тридцать лет воробушки чирикали под художественным управлением домкапельмейстера Георга Ратцингера, старшего брата папы римского Бенедикта XVI. В годы Второй мировой войны братья, будучи в возрасте регенсбургских хористов, были мобилизованы: младший (семинарист) попал во вспомогательное подразделение люфтваффе, старший – в действующую армию. Им приходилось петь иные, совсем не церковные гимны.
ЛЮДИ ДУНАЯ
УЛЬРИХ ШМИДЛЬ
конкистадор
Левин Хульсиус. Ульрих Шмидль. Гравюра 1599 года.
Ульрих Шмидль родился примерно в 1510 году в семье бургомистра придунайского городка Штраубинг, а умер около 1580 года в Регенсбурге. 23 лет от роду он отправился в Новый Свет в составе экспедиции Педро де Мендосы – исследовать реку Рио-де-ла-Плата в нынешней Аргентине. Под командой Мендосы состояли 2500 человек, среди них были и полторы сотни аркебузиров из Баварии, Саксонии и Фландрии. В Южной Америке Ульрико Шмидль задержался на два десятилетия; он принял участие во множестве опасных сражений и походах по долинам рек Парагвай и Парана, став одним из основателей Буэнос-Айреса и Асунсьона. Новый Свет не принес этому солдату удачи богатства, поэтому, получив в 1554 году письмо от заболевшего брата, Шмидль вернулся в Штраубинг, чтобы унаследовать часть семейного состояния. Несколько лет он прожил в почете, принял лютеранство и даже состоял членом городского совета, но в 1562 году вынужден был перебраться в Регенсбург: Бавария переживала пору религиозных войн, а Штраубинг слыл оплотом католиков. В Латинской Америке Шмидль в перерывах между подвигами и сражениями вел дневник. Эти записки стали основой изданной в 1557 году на немецком языке книги с длиннющим классическим названием “Правдивая история о занимательном путешествии Ульриха Шмидля из Штраубинга… написанная им самим”. Эта книга военных путешествий, которая и теперь считается важным свидетельством конкисты, не предназначается детям. Лаконичным и сухим стилем, не упуская деталей, Шмидль рассказывает, например, о жестоком уничтожении местных индейцев. Но и завоевателям приходилось туго: из маленькой армии де Мендосы уцелели всего 560 человек.
Водные системы Дуная и Рейна ближе всего сходятся у долин речушек Швабский Рецат и Альтмюль. Задачу переброски грузов через Главный европейский водораздел (для чего требовалось связать бассейны Северного и Черного морей) впервые попытались решить в конце VIII века – по приказу Карла Великого, в 793 году еще не императора Запада, а просто короля франков, лангобардов и герцога Баварии. Однако инженерный проект Карла был плохо продуман: начало строительства совпало с осенними дождями, и регулярные оползни свели уже проделанную работу на нет. От канала, известного под латинским названием Fossa Carolina и немецким Karlsgraben (“ров Карла”), уцелели кое-какие следы земляных работ, а также примерно километровой протяженности канава неподалеку от деревни Грабен.
Через тысячу с лишним лет попытку повторили – она вышла успешной, но малоосмысленной, как и некоторые другие начинания Людвига I Баварского. Ludwigskanal от Кельхайма до города Бамберг на рейнском притоке Майн построили в 1836–1848 годах. Эту тесную водную трассу у самого ее устья волей-неволей форсирует теперь каждый, кто направляется в Зал освобождения. У последнего шлюза канала я назначил свидание своей жене, которая предпочла штурму холма Мехельсберг прогулку по берегу в сторону Дунайского разлома. Через пару часов мы вновь соединились на деревянном мостке под романтичное кваканье лягушек. Затворы шлюза были открыты, в пучине канала соединялись тихие воды из бассейнов разных европейских морей.
Ludwigskanal Людвига по прямому назначению давно не используют, его неэффективность стала очевидной почти сразу после постройки. Выяснилось, что в сухое или жаркое время года, хотя канал и вбирал в себя воды всех окрестных речушек, ему не хватало глубины. Бурное развитие в южных землях Германии сети железных дорог (первую построили в Баварии в 1835 году по приказу все того же Людвига) лишило воднотранспортную затею коммерческого смысла. После разрушений Второй мировой от реконструкции канала отказались. Пожалуй, больше, чем экономике, он оказался полезен искусству: на завершающем этапе строительства, в 1845 году, серию отличных гравюр на металле, честные рисунки с натуры, выполнил художник Александр Маркс. Это милые малоиндустриальные пейзажи эпохи наивного капитализма: по тихой глади скользят лодки с косыми парусами на фоне картинок счастливой жизни швабских и баварских крестьян. Литераторы не отставали: поэт и историк Эдуард Дуллер, автор занимательных интерпретаций речных легенд “Живописные и романтические придунайские страны”, примерно в те же годы воспел идею “бракосочетания двух основных потоков Европы – Рейна и Дуная”.
Александр Маркс. Шлюз канала Людвига. Река Альтмюль у Реденбурга. 1845 год.
Идея открыть “водную улицу Дунай – Майн” вновь приобрела актуальность в годы Первой мировой войны. В 1921 году в республиканской Германии учредили компанию Rhein-Main-Donau AG с задачей выкопать параллельный Людвигову канал, способный пропускать большие речные суда. На решение этой задачи общей протяженностью 171 километр ушло семь десятилетий. Земляные работы на трассе начались в 1938 году при Адольфе Гитлере, возобновились в 1960-м при Конраде Аденауэре и завершились в 1992-м при Гельмуте Коле. RMD обошелся в сумму, эквивалентную 2,3 миллиарда евро; пятая часть средств ушла на природоохранные мероприятия. Самым сложным в инженерном отношении участком оказался отрезок между местечком Хильпольтштайн и шлюзами Баххаузен: это самая высокая на Земле точка (406 метров), которой только может достичь судно, отправившееся в путь по реке прямо от берега моря. “Корабли путешествуют через горы”, – отыскал образ местный публицист.
Хотя RMD давно и успешно функционирует, специалисты все еще ведут споры о его параметрах и предназначении. Экономисты считают, что для эффективной коммерческой навигации этот канал должен быть куда глубже нынешних четырех и заметно шире нынешних 55 метров. Экологи уверены: канал вообще неплохо бы засыпать, потому что трансъевропейское судоходство в принципе убийственная для окружающей среды штука. Дело в том, что из моря в море, с востока на запад и с запада на восток через Главный европейский водораздел искусственным путем попадают чужеродные существа, от микроорганизмов до земноводных хищников, и это губительно влияет на устойчивость региональных экосистем. Например, в 1912 году с балластными водами в Европу завезли китайского мохнорукого краба; через канал Рейн – Майн – Дунай краб попал и в Черное море. Этот краб относится к так называемым инвазионным видам животных: он разрушает плотины, повреждает рыболовные сети, к тому же переносит заболевание под названием “рачья чума”. Не было бы канала – не было бы крабьих проблем, утверждают противники RMD. Сторонники водных путей сообщения ищут свои аргументы: подсчитано, что по каналу тихим корабельным ходом ежегодно перевозится столько же грузов, сколько способны вместить 250 тысяч автотрейлеров.
У экономистов-транспортников, замечу попутно, есть соображения и относительно соединения речной системы Дуная с Балтийским морем. Считается, что первым такую идею, хотя и в сугубо в теоретическом плане, высказал император Священной Римской империи Карл IV. Для разработки более-менее конкретных планов потребовалось четыреста лет. Парламент Австро-Венгрии дважды принимал пакеты документов о прокладке канала Дунай – Одра (Одер), однако экономические кризисы и политические проблемы отменяли строительство. В бетонную плоть расчеты и чертежи – по маршруту через территории Моравии и польской Силезии – стали воплощаться в период пребывания у власти национал-социалистов. Канал имени Адольфа Гитлера должен был связать с Веной расположенный на притоке Одры реке Клоднице польский город Гливице. Работы начались и заглохли в 1938 году, оставив в напоминание о себе несколько залитых водой земляных шрамов.
Отказа от самой идеи, впрочем, не произошло до сих пор, она живет в долговременном проекте водного коридора Дунай – Одра – Эльба. Больше других в прокладке такого коридора заинтересована Чехия, лишенная сквозного речного сообщения с морями на севере и юге Европы. Поэтому пражская организация Dunaj – Odra – Labe продвигает концепцию водного пути от Братиславы до городка Пршеров на речке Бечва с последующим раздвоением трассы налево-направо: к Эльбе (Лабе) и Одеру (Одре). Но ресурса у сторонников строительства пока хватает только на его пропаганду.
Канал из Майна одним из своих рукавов присоединяется к Дунаю в районе Регенсбурга – на пути к “Вальхалле” я видел и искусственную речную стрелку, и целую систему бакенов, очевидно, выводящих грузовые суда к фарватеру. Здесь Дунай заметно прибавляет в ширине и мощности, а вот выше по течению, за Кельхаймом и Ульмом, серьезная навигация невозможна. Глубины там и сейчас хватает только для пенсионерских туристических теплоходиков, а прежде, до проведения разных мероприятий по регулировке русла, хватало лишь для рыбацких плоскодонок. Я заметил, как такие болтаются на привязи у набережной в Ульме. Вообще немецкая (строже говоря, немецко-австрийская) доля Дуная – самый обустроенный, самый окультуренный и самый освоенный человеком участок реки. Самый “причесанный”, самый симпатичный. И самый скучный.
Монументальную величавость Дунай приобретает на своей последней важной немецкой станции – в Пассау, где в центральный серо-зеленый речной поток с разных сторон с интервалом в несколько сот метров врезаются черноводный Ильц и голубоводный Инн. Собственно, впадающий справа Инн даже на глазок шире и полноводнее Дуная, так что можно поспорить, что во что вливается. Но географы свой выбор сделали, низведя берущий истоки в Швейцарских Альпах Инн в разряд вспомогательных рек. Вспомним Гастона Башляра: “Воображение вряд ли учитывает притоки”. Аэрофотосъемка показывает: в Пассау действительно имеет место смешение воды трех разных цветов, как будто каждая из рек добавляет в общий поток по бочке своей гуаши. Но с земли никакого триречья не заметно: по отношению к “главной стрелке” Ильц входит в Дунай сильно сзади и слева, так что панорамный обзор соединения вод доступен только счастливчикам с дополнительным глазом на затылке.
Пассау. Открытка 1892 года.
Над слиянием Ильца и Дуная расположена старая крепость; тем, кто заберется на ее стены и бастионы, причудливый рельеф местности откроет все речные тайны. Жилые кварталы Пассау не дотягиваются до соединения Дуная и Инна, на речном скрещении разбит лысоватый сквер с песочницами, лавочками и разноформатными скульптурами, нет ни кафе, ни даже буфета. Такой аскетизм оправдан практикой: Пассау, как ни один другой дунайский город, захлебывается в периоды половодий, и глинистый язык между Дунаем и Инном становится первой добычей бушующих волн.
Современный туристический промысел принес Пассау, самый маленький из относительно больших по центральноевропейским меркам городов (пятьдесят тысяч человек), в жертву банальным сравнениям. Какой-то пошлый острослов окрестил Пассау “баварской Венецией” с намеком на то, что наводнения здесь столь же часты и так же продолжительны, как в адриатической лагуне. Наверное, именно это обстоятельство побудило историка Карла фон Вебера еще в 1834 году поэтически назвать местных добрых, милых и покладистых девушек “дунайскими наядами”. В магический символ Пассау превращена цифра “три”: его величают не только “городом трех рек”, но еще и “городом трех народов” (кельты, римляне, баварцы), а также “городом трех имен” (к немецкому добавляют кельтское Бойодорум и античное Батавис).
Историческая правда заключается в том, что удачное географическое расположение и раннее (в 738 году) учреждение здесь важной христианской епархии на несколько столетий обеспечили Пассау несопоставимое с его размерами влияние. Власть местного князя-епископа, окормлявшего паству самого большого диоцеза немецкого мира, в Средние века простиралась до дальних границ Австрии. Упорядочили Пассау, насильно присоединив к Баварии и навсегда превратив всего лишь в религиозную провинцию, в один год с Регенсбургом, в 1803-м.
Отелотворением духовной власти епископа Пассау стал возведенный в стиле барокко и в том же стиле расписанный итальянскими мастерами собор Святого Стефана, просторный, знобкий, как морозильная камера, и гулкий, словно полковой барабан. Столетие назад, когда претензии их преосвященств на политическое влияние уже давно иссякли, в собор встроили самый большой не то в мире, не то в Европе орган на 233 регистра и 17 774 трубки. Мне не довелось слышать его мощного звучания, но ни капельки не сомневаюсь, что этот инструмент составляет острую конкуренцию регенсбургским “соборным воробушкам”.
Клаудио Магрис относится к Пассау с явной симпатией, наверное, потому, что любой итальянец в этом уголке Германии – с его чуть более яркими красками и чуть более ярким солнцем – чувствует себя комфортнее, чем где-нибудь в Бремене или Брауншвейге. И мне в Пассау понравилось: здесь фактически отсутствуют прямые линии – все время идешь то вверх, то вниз, каждая площадь соединяет в себе наклонные плоскости, переулки приятно скошены, стены зданий симпатично стесаны. Профессор Магрис вообще считает, что в Пассау “преобладают круглость и кривизна, это закрытый и оконченный космос, как мяч, который хорошо сохранился под митрой епископа. Слияние его рек несет в себе свободу южных морей”. Насчет свободы южных морей я бы, может, поспорил, хотя спорить не о чем: литератор волен выбирать собственные художественные образы и вкладывать в них всю произвольную множественность значений.
Предложу поэтому свое смелое сравнение. Долгий полуостров, восточный краешек Пассау, образованный стрелкой Дуная и Инна, кажется мне похожим на разящий наконечник немецкого копья. Отсюда отправляются в неспешный круиз белоснежные лайнеры; отсюда они плывут в неизведанное, по трудному маршруту жюль-верновского лоцмана, к дельте. Эти суда, уставшие от дальней дороги, я видел потом у причалов Сулины и Измаила, они отдыхали, набираясь сил для обратного пути. А главное вот что: в Пассау священные воды Дуная сообщают всем дальним странам и народам – тем, что ниже по течению великой реки, – импульсы германской энергии и победы.