Глава I

В Нью-Йорке это кажется странным — человек в черном сидит на пороге своего дома. Даже в Даун-тауне, даже на углу Малберри-стрит это удивляет. Я всегда буду помнить Кармине Бонавиа именно таким, как в тот день, когда на него наткнулась, — мрачным, сдержанным.

В пять часов я ушла из редакции, оставив Бэбс наедине с ее сложной стратегией, возникавшей в конце ее рабочего дня. Каждый день с самых первых недель нашей общей деятельности я присутствовала при ее полной метаморфозе, коротком церемониале, из которого она полностью изгнала всякую таинственность. Все это происходило обычно весьма быстро. Тут же, никуда не уходя, Бэбс снимала юбку, свитер и с головы до ног переодевалась. Из чемодана, который торчал у нее под столом, она вытаскивала ожерелье, светлые перчатки, тонкие чулки, затем быстро надевала черное узкое платье, вот и все. Она не могла тратить на эту процедуру больше времени. Узнать у нее, куда идет? Зачем? Все, что ею предпринималось, она считала таким важным. Американское воспитание, неотвязные мысли о личном успехе произвели тут свое разрушительное действие. Вереница свиданий, обязанностей, приемов, вернисажей — ведь вся ее карьера строилась на них, к тому же было столько возможностей при этом дать себя заметить. «Моя карьера…» — как часто повторяла она эту фразу, служившую ей как щит. Бэбс была настолько тверда в своих убеждениях, что я завидовала ей, хотя и не разделяла ее мнений. Я ограничивалась тем, что молча наблюдала за ней, хорошо зная, что она считает меня персоной ни к чему не пригодной, к тому же исчезающей неизвестно куда после работы. Вечером она обычно спрашивала у меня, желая скрыть свое беспокойство, подчеркнуто безразличным тоном:

— Ну? Что ты делаешь сегодня вечером? Куда пойдешь?

Я и сама этого не знала, особенно в начале моих скитаний, еще до того как встретила Кармине Бонавиа. Куда? Сама еще не знаю. Да куда-нибудь. Подышу свежим воздухом… Когда уйдешь, оставь окно открытым. В твоем мавзолее так душно.

Лицо Бэбс становилось замкнутым. Она не представляла себе, как можно так бесцельно тратить время. «Подышать свежим воздухом!» Просто немыслимо объяснить себе подобное безделье. Бедная Бэбс! Воплощенное благоразумие. Сколько ответственности вносила она в работу редактора — специалистки по уходу за красотой — такова была ее должность в еженедельном журнале, выходящем большим тиражом. Она любила свое ремесло и относилась к нему с усердием. Не дерзко ли с моей стороны назвать мавзолеем этот улей, в котором она царила? Но ведь я тут же повторила, что вовсе не вкладываю какой-либо иронии в это слово.

— Если бы в Нью-Йорке произошла какая-нибудь стихийная катастрофа, через десять веков тебя, вероятно, нашли бы погребенной под руинами твоего небоскреба. Ты выглядела бы такой, как сегодня: очень соблазнительной, безупречной, благоухающей, а кругом лежали бы все твои парфюмерные образцы — коробочки с румянами, лаки, пудра, полная коллекция оттенков губной помады, тени для век, лосьоны. Археологи, конечно, могли и ошибиться, но сделали бы это с весьма серьезным ученым видом. Они бы раструбили на весь мир, что нашли невероятно пышное погребение, в котором захоронена стройная, белокурая неизвестная женщина, украшенная жемчужным колье. Твой кабинет был бы принят за тронный зал, а шкаф для образцов парфюмерии — за хранилище сокровищ. Твоих секретарш сочли бы баядерками. Теперь ты видишь, что я вовсе не собиралась обижать тебя, когда упомянула о мавзолее.

Бэбс смеялась. Ей всегда хотелось быть доброжелательной, впрочем, это было свойственно ее характеру и выглядело искренне. А может быть, ей хотелось проявить легкомыслие, на минуту отвлечься. Такова была Бэбс, натура переменчивая — то чуть-чуть наивная, то чересчур недоверчивая. Кем я была для нее? Случайной знакомой? Живым воплощением беспорядка? Или же просто квартиранткой ее тетушки Рози? Впрочем, это не имеет значения. Я стала причиной ее несчастья. Но об этом она еще не могла знать.

* * *

Я уже давно ступила на этот путь, лишила свою жизнь цели, ушла в изгнание. Все это было намеренно… Я приехала в Нью-Йорк, чтоб ни о чем не думать, а это нелегкое намерение, оно требует выдержки. В журнале мне поручили рубрику «Туризм». Я работала в еженедельнике «Ярмарка», предназначенном для широкой женской аудитории, которая читала его в надежде обрести изящество, шик, знание жизни, а самое главное — красоту, рецепты к достижению которой указывала Бэбс, проявляя при этом невероятную уверенность.

«Чтобы улыбка была привлекательной, — указывала она, — вам нужно показать зубы, все разом… Потом слегка ослабить челюсти и высунуть кончик языка… Вы будете очаровательны, и ваша жизнь станет совсем другой».

Бэбс на расстоянии дирижировала улыбками, взбивала и приглаживала читательницам волосы, в то время как мне следовало рассказывать о Европе, соборах, крепостях, раскопках, погибших городах. Я тоже умела вызывать у читательниц чувство неудовлетворенности собой. Я продавала им свой товар — желание странствовать, жажду узнавать новое, обладать воспоминаниями, пробуждала интерес к прошлому. Гроты с сиренами, любимые Улиссом пляжи, балконы, под которыми пелись серенады, монастыри для влюбленных монахинь, дворцы, известные тем, что там происходили похищения, — разве можно жить, не узнав об этом? Я знакомила своих читательниц с фольклором, вызывала в них тоску по тарантеллам, стремление увидеть живописное шествие страстной недели. Куда я их только не водила! Тому, кто пригубит марсалы на террасе итальянского кафе, я прочила творческое вдохновение. А любовь? Я обещала и памятные встречи. Счастье за границей — вот что мне следовало им уготовить. Эти женщины были рады принять все, что я им давала, отправляя их путешествовать по странам, где не было для них ни тревог, ни тяжелых воспоминаний. Им там не надо будет избегать каких-то городов или пейзажей, вызывающих тоску, как у меня. Все это для них не существовало. Они могли спокойно отправляться, куда хотят, благодаря моим стараниям. Статьи, которые я для них писала, были пышны, как праздничный обед. Ничего не было забыто: какую одежду взять с собой, что следует фотографировать, какие сувениры приобретать, высота той или другой колокольни, глубина пещер — все было указано. Я даже советовала спортсменкам, пловчихам, аквалангисткам внимательно изучать морские карты. В заключение надо было дать кулинарные рекомендации. Иногда я ограничивалась рекламой местных вин. Но чаще пыталась пробудить новые желания, включая в меню своих читательниц совершенно неизвестные блюда, про которые они и не слыхивали. Мне писали, звонили по телефону.

— Алло… Это вы подписываетесь Жанна Мери?.. Я живу в Кентукки… Что это такое «капоната»? Неужели после Сегеста стоит делать крюк в сорок километров, чтоб доехать до ресторана, который славится этим блюдом?

Я на этом настаивала. Уговаривала. Как?! Вы действительно ни разу не пробовали это кушанье? В самом деле? Но ведь это как икра, только сицилийская! Мягко и настойчиво я доказывала, что просто необходимо это попробовать. На другом конце провода дама из Кентукки ощущала в себе какое-то новое, трудно объяснимое чувство. Тогда я готовила для этой незнакомки салат из оливок и спелых помидоров. Мы отправлялись на далекий остров. Нарезали с ней тонкие ломтики синих баклажанов. Еще тоньше, еще… Никогда не удавалось нарезать их так тонко, как полагается. Я добавляла душистого базилика. Чего? Да базилика же, только что сорванного и ароматного, согретого солнцем. Потом я вела эту читательницу на террасу, похожую на просцениум театра. Усаживала ее под сенью соломенной крыши. Под полом был слышен плеск морской воды. Жара побережья здесь не чувствовалась. Замечательная терраса. Такая воздушно-легкая, вроде джонки на морской лазури. Окончательно покоренная дама из Кентукки соглашалась принять мой маршрут, такой оригинальный, такой индивидуальный…

— Спасибо, Жанна Мери… Ну конечно… Я об этом не забуду. Проведу свои каникулы в Сицилии. Спасибо.

Я уже чувствовала в ее голосе грусть, что она еще не там. Иногда какая-либо читательница открывала мне свое смятение… тоску. Мне очень нравились такого рода откровения. Вовсе не по причине женского убожества или злобы, просто из чувства внутренней необходимости в этом. Становишься любопытным к бедствиям других людей, когда хочешь позабыть о собственных невзгодах.

Множество читательских писем, необходимость отвечать на них привели к тому, что я, иностранка, стала незаменимым человеком, способствующим успеху нашего еженедельника. Главное было достигнуто. Стоит ли добавлять, насколько я была загружена делом. Вся эта работа поглощала меня, время шло быстро, и у меня не было возможности думать о своих бедах. Оставались вечера и те трудные часы, когда мысли, от которых хочется уйти, одолевают вас. К каким только хитростям я не прибегала! Все это плохо помогало. Как ни стремишься порвать с прошлым, все равно оно не уходит, все равно что-то остается, цепляется за вас, и освободиться от этого не удается. Надо сжиться с тем, что вдруг снова возникает в памяти, как пузырьки со дна трясины; во сне вдруг коснется тебя рука, которую чувствуешь живей, чем живую; надо остерегаться неизвестного, чья улыбка внезапно вызывает трепет сердца; пора изгнать из памяти эти руки, которые уже не смогут больше обнять вас. Нужно лгать себе, бояться случайностей, всегда ждать худшего и знать, что при малейшей слабости битва с собой начнется сызнова. Вот что я начинала постепенно понимать. Боксер на ринге, пытливо ищущий слабые места своего противника, право, делает меньше усилий, чтоб добиться победы, чем я, мечтавшая убежать от себя, поверить в то, что это возможно. Я была своим собственным противником и боролась сама с собой. Это было похоже на ринг. Только без площадки, огороженной канатом, без публики. Молчание, в котором я замкнулась, лишало меня последних сил. Поэтому мне так нужен Нью-Йорк и другие люди, другие люди и Нью-Йорк, Бэбс, тетушка Рози, весь этот неизвестный мне мир, чтобы чем-то успокоить сердце. И я жила в ожидании непредвиденного, которое вынудило бы мою память утратить эту преданность прошлому.

* * *

— Я уезжаю из этой гостиницы.

— А чем ты недовольна? — спросила Бэбс, глядя на меня с возмущением.

— Ничем. Оснований для упреков нет. Успокойся. Будь у меня повод для недовольства, я бы не уехала. По крайней мере было бы чем занять мысли.

— Может, ванная?..

Ясно, почему она об этом спросила. У Бэбс полно тем для бесед, одна из них — культ гигиены.

— Но кто говорит о ванной, Бэбс? Горячая вода здесь днем и ночью. Все в порядке. Прислуга но болтлива. Искусственные цветы даже можно мыть. Стены капитальные, звука не пропускают. Занавеси, стекла, двери — все двойное. Из окна я вижу, как внизу движутся, словно молчаливые насекомые, прохожие. Лишь иногда грубый гудок полицейской машины, завывание сирены доносятся до моего окна. Несколько раз слышала и скорую помощь… Вот и все. А рассвет приходит так медленно. Ты понимаешь?

Понимала ли она? Я этого не пыталась узнать. Она опять смотрела на меня с негодованием и говорила:

— Тишина, что ли, мешает тебе спать?

— Ты права…

— Чего же ты добиваешься, Жанна, что тебе нужно?

Нет, я не скажу тебе, что я хотела бы вернуться в прошлое, услышать пение петуха в невидимом курятнике… Петуха, который приветствует солнце, пробуждавшееся в морском тумане. Ощутить руку на моем плече. Подушки, разбросанные как попало, измятые, похожие на снеговые вершины во время обвала. Крестьянин ранним утром ведет своего мула, слышится шум молотьбы. Его песенка «E’ditta, é ben ditta, ’n celu si trova scritta…». Я хотела бы опять услышать эту песенку. Его песенка все звучит, проснешься и опять задремлешь…

— Решено, Бэбс, я буду жить у твоей тетки.

Она улыбнулась, успокоенная. Ее устраивало мое решение, принятое без колебаний: «Перееду к твоей тете». Этого ей было достаточно. Она уже забыла про то, что спрашивала («Чего же ты добиваешься?..»), и нам не о чем было больше говорить. Бывает так, что громко высказанная банальность заглушает истину, остающуюся тайной.

Я переехала на следующий день.

* * *

В день нашей первой встречи миссис Мак-Маннокс готовилась выйти из дому. Это было ясно по ее шляпке, что-то вроде пышной пены из вишневого шелка, видимо, сооруженной опытными руками. Вызывал удивление ее рост — «невелика у Бэбс тетушка», ее худоба — «просто как стебелек». Кроме этого, я приметила и самое характерное — эта шестидесятилетняя американка вела себя, как маленькая девочка. Не подымалась со стула, а шаловливо вскакивала, стояла на одной ножке, как будто собиралась поиграть в классы, и сопровождала меня по комнатам подпрыгивающей походкой, какая бывает у легкомысленных школьниц.

Обстановка ее дома выглядела старомодной и осталась от покойного мистера Мак-Маннокса. Он был специалистом по «общественным связям», и в деловых кругах о нем вспоминали с уважением: «Вот это была фигура…» По словам его друзей, он любил поесть, а также знал толк в иностранных языках.

— Когда дело касалось убранства дома, — сказала тетя Рози, — ему нельзя было перечить.

Да, это было так. Если бы миссис Мак-Маннокс предоставили большую свободу, она бы, без сомнения, внесла что-то более женственное, кокетливое. Я не знаю, что именно. Может быть, итальянскую мебель, попадающуюся у антикваров на Второй авеню. Ну хотя бы покрытый позолотой комод, украшенный маленькими кавалерами, склоняющимися в поклоне, или еще консоли, хрустальные люстры из Мурано в виде букетов из прозрачных цветов, в которых трепещет свет; повсюду поместила бы зеркала, ковры с замысловатыми узорами. Конечно, если бы тетушке Рози было дозволено, она бы выбрала это. Но мистер Мак-Маннокс решил иначе. «Итальянский стиль носит характер веселый, и, поверь, я бы не возражал. Но не забывай, малышка, что только евреям здесь пришлись бы по душе все эти вещи — искусственный мрамор, золоченые зеркальные рамы и бахрома с помпонами. Но я не могу этого допустить. Моя клиентура проявляет недоверие к любому средиземноморскому хламу. И я бы не хотел, чтобы это видели у меня. Клиентура жаждет солидного. Вот это нам и требуется. Нам лучше завести меблировку в английском стиле». Все это было выражено мистером Мак-Манноксом тоном отеческим, но достаточно твердым. И тетя Рози подчинилась его желаниям. Гостиная, в которой пили чай, была в стиле «Оксфорд», а курительная комната подошла бы английскому епископу. Контора морского страхования, Лондонский банк, дорогой бельевой магазин — таковы были источники вдохновения, к которым прибегал мистер Мак-Маннокс. «Охота на лисиц», гравюра, сделанная в начале века, и две горки серебра — вот и все, что допустил хозяин как скромную дань фантазии. Все было выбрано так, чтобы поддержать в посетителях чувство уверенности. Сама мебель и каждая вещь в комнатах как бы содержали в себе затаенные обещания. За таким столом подписываются только солидные контракты. В гостиной не место мечтам. А библиотека повествует о прошлом, способствует уравновешенности, вызывает уверенность, что успех пойдет на пользу потомству. Никакого легкомыслия, ничего фривольного в обстановке мистера Мак-Маннокса. Все идеи декоратора, без всякого исключения, были сочтены неподходящими. Может, французский стиль для спальни? Какой-нибудь штрих эпохи Людовика XVI, ну, что-то в серых спокойных тонах? Вы что, смеетесь? Мистер Мак-Маннокс не из тех, кто полагает, что все лучшее обязательно должно быть иностранным. Тогда, может, какую-либо черточку Великой эпохи? Глупости. А не подойдет ли вам это? Какой-нибудь ненавязчивый штрих, что-нибудь вроде сундука в передней? Не может быть и речи? Нет и нет, это выглядело бы слишком клерикальным. Специалист по общественным связям не может интересоваться стилем, предназначенным для нью-йоркского архиепископа. Это было бы ошибочно, бестактно, и к чему подобный риск. Что же? Декоратор спрашивал — что же? — с безропотностью человека, уже свыкшегося с причудами своих клиентов. Вот что! Красное дерево! Решения мистера Мак-Маннокса не могли быть обжалованы. А мебель какая? Все без исключения красного дерева, и обшивка стен тоже. Подчеркнуто только красное дерево. Обязательно полированное, еще блестящей, чем зеркало. Красное дерево, форте, фортиссимо. Красное дерево, остинато! Красное дерево, состенуто! Просто гимн деловому преуспеянию, пропетый в красном дереве, — вот как выглядели комнаты тетушки Рози. От комнаты к комнате этот гимн захватывал дух, блистал, гремел и, наполненный гордостью, возрождал воспоминания о былой славе, увлекая посетителя, унося его в неведомые дали с той силой, которая свойственна гимнам.

* * *

Я полагаю, что расположение ко мне миссис Мак-Маннокс было вызвано короной, вышитой короной, которую она заметила на моем носовом платке и на которую я не имела никаких прав. После того как она сделала это открытие, я увидела на входной двери мою визитную карточку с добавленным словом «графиня», начертанным высокомерным почерком тетушки Рози, таким широким, просторным, с горбатой заглавной буквой и другими, как бы взлетающими в конце с чрезмерной самоуверенностью.

Она изменила свое отношение ко мне, стремилась говорить по-итальянски, встречала меня протяжным «Cara Gianna», то и дело повторяла «chi lo sa», чтобы расположить меня к себе. Как разубедить ее? Как ей признаться, что эта корона всего лишь упражнение, исполненное в классе вышивания в Палермском монастыре, где я воспитывалась? Разъяснить? Нет, лучше было молчать. У тетушки Рози имелось свое специфическое представление о Европе. В ответ началась бы бесконечная дискуссия. «Да, миссис Мак-Маннокс, я была воспитанницей в одном монастыре. Почему воспитанницей? Моей матери уже не было в живых, а отец не мог один воспитывать шестерых. Да, я согласна с вами, шестеро детей — это слишком много. Итальянцы плодовиты? Вы говорите «плодовиты», словно речь идет о кроликах. Пожалуй, это нелюбезно, тетушка Рози. Какова профессия моего отца? Врач. По венерическим болезням? Но почему? Вам сказали, что вся Сицилия гниет от них? Что вы! Не больше и не меньше, чем в других местах, поверьте мне… От чего умер мой отец? От тифа. Он был в плену у англичан в Ливии. Нет, он не был фашистом, миссис Мак-Маннокс. Ведь многие итальянцы умерли во время этой войны, и они не были фашистами». Говорить с тетушкой Рози? Это значило противостоять банальностям, появляющимся неизвестно откуда, выступать против поколения, полного вздорных и упрямых представлений, кишащих в нем, как мошкара в жаркий день. Мне приходилось описывать монастырь, где прошло мое детство, часовню, трапезную, занятия вышивкой, музыкой, гимнастикой, уроки хороших манер. «Да, это были счастливые годы… Нет, нет, тетушка Рози, не было ни измождения плоти, ни суровых покаяний, нас вовсе не заточали, и мы не носили черных чулок. Да, конечно, носить черные чулки вредно, но раз мы этого не делали, стоит ли об этом говорить?»

И все же католицизм внушал тетушке Рози недоверие.

— Кто такие католики? — спросила она однажды. — Как их понять? Это практически невозможно. Из католиков я знаю только интеллигентов или полицейских агентов. Ну? Ясно вам?

И так как я не знала, что ей ответить, она добавила:

— Не доверяю я этим экзотическим характерам.

Это высказывание, как и некоторые другие, вроде: «Еврей всегда остается евреем», или «Меньшинство всегда бывает подозрительным», или «Актер! Но кто же захочет вести серьезное дело с актером? Хорошо известно, как эти люди неуравновешенны» — убедили меня в том, что тетушку Рози уже не изменишь. Пусть радуется тому, что заполучила итальянскую графиню, поселившуюся в одной из комнат ее дома. Зачем лишать ее жилицы-графини, ведь это ее весьма устраивает, она уже так ярко представляет себе придуманный ею персонаж. Все это может показаться детской затеей. Но трудно даже себе представить, до чего может дойти жажда респектабельности у шестидесятилетней вдовы в Нью-Йорке, которой надо к тому же выдать замуж племянницу. Апартаменты миссис Мак-Маннокс стали слишком большими после смерти мужа и особенно после того, как Бэбс перебралась в отдельную квартиру, выходящую на ту же лестницу. Мак-Маннокс жила неподалеку от Парк-авеню. Прекрасный вид, хороший воздух. Зимой здесь встречались люди, одетые в плотные меховые шубы, они прогуливали между чахлыми деревьями своих собак, обутых в ботиночки. Мне кажется, что тетушка Рози выбрала это место для жилья именно из-за солидности адреса, а не потому, что оно приятно выглядело.

— Хороший адрес, — говорила она, — значит не меньше, чем предки и семейные портреты. — Она твердо верила в важность подобных вещей. — Еще и передняя, конечно… самая важная комната. — На этот счет у тети Рози было твердое мнение. — Посетитель судит о вас, — сказала она, — по тому, что ему прежде всего бросается в глаза.

Это было разумно, и мне было понятно, что она весьма дорожит передней своей квартиры с убранством в готическом стиле, деревянной обшивкой стен, электрическим камином, пылающим ночью и днем, широким диваном, обитым зеленым бильярдным сукном, и, наконец, стоящим у дверей на страже калош и пуделей швейцаром в украшенной золотым галуном фуражке, выглядевшим столь же почтенно, как слуги из старых аристократических семей.

Адрес, передняя, швейцар позволяли тетушке Рози не слишком считаться с изменениями, происшедшими в окрестностях. В нескольких метрах от ее дома находился Гарлем. Да, Гарлем. Можно ли было притворяться, что не знаешь этого? Тридцать лет назад, когда она поселилась в районе Парк-авеню, такого вопроса и не возникало. А сейчас? Теперь негритянский квартал вышел из своих границ, старое гетто расплывалось, как масляное пятно.

— Я ничего не имею против этих людей, — утверждала тетушка Рози, — хотя от них такой запах, поверьте мне. Они сильно пахнут. Говорят, что эскимосы тоже. Правда, там холод, так что их можно извинить, но для наших негров такого оправдания ведь нет.

Конечно, читатель обошелся бы и без этих деталей и я могла бы опустить подробности, ибо влияние их на ход моего рассказа незначительно. Я могла бы не говорить и о том дне, когда тетушку Рози посетил ее страховой агент.

Но зачем молчать, если я видела, как в тот день изменилась в лице тетя Рози?

Речь шла о ее норковом манто, последнем подарке мистера Мак-Маннокса, очень дорогом манто, уже много лет страховавшемся от кражи. Агент зашел предупредить, что страховка не будет возобновлена.

— Мы тут ни при чем, миссис Мак-Маннокс, но в ваших местах стало столько негров. Приходится считаться с фактами. Вы должны понять нас…

На следующий день тетушка Рози приказала вставить бронированное стекло в глазок входной двери на черной лестнице.

— Все так быстро меняется в наши дни, — доверительно сказала она мне. — Ах, как угрюма жизнь! Надо, чтоб Бэбс вышла замуж, пока еще все это держится…

Говоря «держится», она сделала широкий жест, указывающий одновременно на дом, переднюю, чахлые деревья и, возможно, на внешние черточки респектабельности своих апартаментов, на швейцара в золотых галунах, снабженного свистком, висящим на цепочке. «Приходится считаться с фактами», — сказал агент. Все ли он знал? Слышал ли он о случае с негритенком, который вечером во время игры, вовсе без злых намерении, помочился у вращающейся двери? Швейцар подоспел слишком поздно. Да, все быстро менялось в этом квартале Нью-Йорка, и я приехала сюда вовремя. Я была владелицей этого вышитого платка, можно было добавить титул на визитной карточке. Я стала утешением, негаданным бальзамом, смягчившим растущую тревогу миссис Мак-Маннокс.

* * *

Праздность тетушки Рози, ее долгие досуги заполнялись одной целью, в смысле которой она была глубоко убеждена: быть всегда молодой. Я не знала ни одной женщины, которая была бы охвачена таким страхом перед старостью. Тетушка Рози, одержимая этой мыслью, переходившей у нее в манию, теряла всякую логику в своих поступках. Неделями она пропадала в клиниках, пребывание в которых стоило очень дорого. Но я ни разу не слышала, чтоб она жаловалась на эти расходы. Она возвращалась оттуда в каком-то жару, гордая тем, что могла показать свое неузнаваемое, застывшее, гладкое, как у куклы, лицо: другая женщина. Помолодевшая? Конечно. Морщины исчезли, но могла ли она улыбаться? Нет, она была способна лишь хлопать ресницами — возможность, которой она явно злоупотребляла, чтоб как-то компенсировать прискорбную неподвижность, на которую теперь она была обречена. Как будто бы эта немая мимика, постоянная бесплодная игра веками позволяла не сомневаться, что она жива, вполне подвижна и, главное, стала моложе.

Она была мной недовольна. Я могла бы проявить больший энтузиазм. Но меня пугали ее искаженные черты. Перемены, происшедшие в ней, вызывали во мне просто душевное расстройство, непреодолимое желание сказать ей: «Вы никого не обманете, станьте такой, как прежде!» Бедная тетушка Рози — жертва погони за красотой, сфабрикованной молодости, начиненной парафином; шитой нейлоновыми нитками…

Она интересовала меня главным образом потому, что хотелось найти какой-то смысл в ее одержимости. Когда тетушку Рози просили объясниться, она с авторитетным видом пускалась в какие-то туманные теории, в которых смешивались кулинарно-диететические сведения и библейские мысли, какое-то бредовое красноречие, которое я молчаливо сносила. Она терпеть не могла, чтоб ее прерывали. Без всякого стеснения могла лгать, иной раз весьма изобретательно, намекая на то, что каждый месяц в определенные числа она лежит в постели по причине обычных женских недомоганий. Свое пребывание в клиниках она считала делом необходимым, называла малодушными тех, кто думает, что это излишне, рассказывала о том, как надо воевать за внешность, используя мою физиономию как объект демонстрации. При этом ей нравилось грозить пальцем, пугая меня: «Вот здесь по этой линии разрез над виском… Ну совсем крохотная насечка… Тут. Нет, ниже не годится. Уже не будет держать». И когда я начинала возражать, она просто негодовала. «Но, тетушка Рози, мне только…» — Я подносила руки к вискам, как бы чувствуя холод хирургического ножа. Ее обуревало раздражение. «При чем тут ваш возраст? Надо смолоду начинать». Она хватала меня за руку и, подскакивая, вела к туалетному столику, на котором вышитая дорожка гласила: «Старость побеждена», и замолкала тогда, когда ей казалось, что мои сомнения исчезли. Наверное, скажут, что подобная слепота ненормальна, что эта дряхлая, истрепанная женщина сама себя тешит иллюзиями. Это правда. Если говорить откровенно, мало назвать тетушку Рози старухой. Признаки ее старости были чрезмерно резко выражены… в углах рта. Ну прямо гнездо морщин этот рот. Для самых знаменитых косметологов он был как битва при Ватерлоо, как подлинное бедствие — словно листок шелковой бумаги, хрупкий, готовый тут же разрушиться. Локончики, взлетавшие вокруг ее гладкого лба, ее челка, щеки, утратившие возраст, подпрыгивающая походка — все это лишь подчеркивало разрушения в нижней части ее лица, уже обвисшего, выглядевшего жалобно. Все это тетушка Рози сама знала. Это можно было бы прочесть в ее взгляде, выражавшем постоянную тревогу. Однажды она спросила меня:

— Что бы вы сделали на моем месте?

Следуя подлинно американской логике, она была убеждена, что во всех обстоятельствах и в любом деле всегда нужно что-то предпринять.

— Я? Да ничего, — услышала она в ответ. Мне кажется, что в тот день я полностью пала в ее глазах.

— Не уважаете вы пожилых людей, совсем не уважаете, — сказала она с такой раздражительностью в голосе, которой я прежде не знала. И добавила: — Скажите уж прямо…

Она прошла в соседнюю комнату, я слышала, как она негодующе вытаскивала из упаковки свои флаконы и баночки. Тетушка Рози уже готовилась к своей работе, к этому сложному делу в комнате, обшитой панелями красного дерева. Для начала она погасит обе лампы в стиле модерн с абажурами из розового шелка. Это память об одном вечере, проведенном в Париже мистером Мак-Манноксом. Все произошло по окончании делового обеда. Метрдотель, выглядевший совсем как денди и восхитивший мистера Мак-Маннокса искусством сервиса, вручил ему эти лампы — они очень понравились гостю из Америки. Шампанское… Оркестр… И голос метрдотеля, шептавшего на ухо своему клиенту, когда он наливал ему вина: «Эти лампы похвалил сам Эдуард VII», — после чего их упаковали и мистер Мак-Маннокс увез лампы в Нью-Йорк. Когда они появились на туалетном столике его жены, это произвело столь сильное впечатление, что мистер Мак-Маннокс тут же решил заказать еще дюжину таких светильников и расставил их потом в других комнатах своего дома.

И в делах и в любви спокойный розовый свет очень хорош. Так говорил о своих лампах мистер Мак-Маннокс. Но почему тетушка Рози должна была сейчас их погасить? Что ей нужно? Рефлектор в лицо, беспощадный, сильный свет. Усевшись перед зеркалом, она берет первую попавшуюся баночку. Все равно какую. На ее туалетном столике их не меньше дюжины. Питательные, вяжущие, окисляющие, сверхъестественные, ультраактивные, витаминизированные, одна, две, три, двенадцать баночек, выстроенных как предметы культа, не говоря уже о начатых флаконах, которые тихо киснут на полочках этажерки после того, как она сочла их слабыми средствами, В течение часа, пока продолжается эта битва, она еще может верить в чудо. Я подхожу, и она кажется мне мухой, бьющейся в патоке своих надежд. Мне надо ободрить ее, поддержать эту манию, как преданной зрительнице ежедневно повторяющегося зрелища. Слежу за тем, как она круговым движением руки накладывает вокруг рта жирный ореол, выглядит это отвратительно; вижу, как губная краска расползается липкими дорожками, заполняя на своем пути какие-то желобки, кавычки, скобки, канавки морщин, сначала одну, потом другую, окрашивая их ярким розовым цветом. И вот наступает момент, когда тетушка Рози походит на тех детей, которых настойчиво пичкают едой: у нее такой же в точности сердитый рот, тот же липкий вымазанный подбородок. Она загримировала себя столь плохо, что сердце жмет от жалости. Я просто загипнотизирована этим театральным зрелищем, драматическим содержанием спектакля, сыгранного тетушкой Рози. Это не удивительно. Я ведь приехала в Нью-Йорк, чтоб ни о чем не думать. Сколько себе ни повторяй, что тетушка Рози мне не нравится, что я ее не люблю, что хорошо знаю все ее смешные стороны, я все же никогда не забуду, как она выглядела в этот момент, вся залитая безжалостным светом и явно побежденная в этой битве с химерами. Когда тетушка Рози достигала высот своего искусства, спектакль подходил к концу. Она еще раз консультировалась с зеркалом, покашливала, прочищая голос, и говорила мне:

— Знаете, желание испытать эти снадобья не менее глупо, чем надежда выиграть в лотерее, Если б я на самом деле верила, что можно что-то сделать… Ну что за физиономия получилась! Не выпить ли нам, Жанна? Хотите? Шотландского виски с содовой. Хоть настроение изменится.

Облако пудры, и вот уже вновь зажглись розовые лампы. Тетушка Рози покидала поле битвы с разочарованным видом и стесненным дыханием, какое бывает у ловца жемчуга, возвращающегося с пустыми руками после того, как он нырнул очень глубоко. Что ей сказать? Как ее утешить? Предрассудки «сделано в США» столь живучи… Противопоставить ей одну из статуй Мудрости, набросать ей силуэт какой-либо из достойных пожилых женщин, которых я уважала в детстве? Вызвать их из туннеля забвения, воскресить их светлой силой слов? У меня часто появлялось такое желание. Мне нередко хотелось рассказать тетушке Рози о воскресеньях в Палермо, праздниках моего детства, когда моя бабушка водила нас на пляж и смотрела, как мы купались. Моя седая полногрудая бабушка всегда носила траурные платья из крепа (фиолетового, серого или черного), толстые чулки, туфли с застежкой на пуговичках на распухших ногах. Боже мой, каким успехом она пользовалась! Еще издалека ее уже примечали, эту медленно бредущую по песку женщину. Она шла, решительно глядя вперед, набирая воздух полной грудью, похожая на диву, готовую взять свое верхнее «до». Чуть ли не двадцать молодых людей бросались ей навстречу, парни в крохотных плавках, с такими красивыми фигурами, загорелые, с мокрыми кудрявыми волосами, приникшими к затылку. «Мадам Мери, не принести ли вам gelalo?», «Мадам Мери, не поставить ли вам здесь зонт от солнца?» Они сновали вокруг нее, желая чем-нибудь услужить. Если кто-либо из нас во время купанья заплывал далеко от берега, ей почти не приходилось кричать. Кто-нибудь из этих обольщенных ею красавцев, какой-нибудь доброволец, поспешно осеняя себя крестом, бросался в волны вниз головой, мощно бил ногами по воде, плевался, пускал ноздрями целые фонтаны брызг — словом, делал как можно больше шума, чтоб она заметила все эти неимоверные усилия, и хватал неосторожного, тащил его силой или добровольно к берегу и наконец-то доставлял на песок мокрого, дрожащего, растерянного внука, эту живую добычу, прямо к ногам бабушки. Непокорный, неразумный, вот его в угол, лишить купанья! Поняла бы меня тетушка Рози, поверила бы она мне, если б я сказала ей, что звезда женственности блистала на лице этой женщины и что ей было уже семьдесят пять лет, когда она восседала на простом кухонном табурете на берегу моря, с лицом, обращенным к горизонту, наблюдая за целым выводком своих горластых внуков от двух до восьми лет — о да, мадам, каждый год новенький, — и выглядела грациозней любой королевы среди стройных тел примостившихся на солнцепеке у ее ног счастливых, внимающих ее словам и советам подростков? Это была картина незабываемой красоты! Рассказать все бедной тетушке Рози? Но она же ничего но поймет… Тем, кто охвачен тоской, тем, кто верит, что мечты могут сбыться, даже если они имеют такую уродливую форму, бесполезно говорить, что они обманывают себя, что в других местах все это бывает по-другому. Я не говорила ни слова, и молчание, разделявшее нас, было таким тяжелым, таким непроницаемым, что мы уже не смогли бы понять друг друга. Ничего нет тоскливей такого молчания! Как хотелось бы успокоить тетушку Рози, рассказав ей о стране, где женщины стареют с таким благородством, где им удается до последнего дня жизни сохранить свою женскую власть. Но я не смогла этого сделать, ничего не получалось. Встречи с миссис Мак-Маннокс порождали во мне знакомое тяжелое ощущение: печаль, возникающую от взаимного непонимания.

Все это было еще за несколько недель до того дня, как я увидела одетого в черное Кармине Бонавиа на Малберри-стрит. Мне уже нестерпимо хотелось укрыться от тетушки Рози, трудно было терпеть столько уродливых проявлений, так удивительно соединившихся в одном лице, и я не видела другого выхода, кроме ухода в свое прошлое. Предоставить себя только воспоминаниям — вот что мне оставалось.

* * *

Узы глубокие и подсознательные еще прочно связывают меня с детством, иначе я не чувствовала бы такую частую необходимость вызывать перед собой прошлое. Какая радость возвращаться к тому, что было! Лежать на кровати в тихой комнате, вычеркнуть из памяти нынешний день, пробежать в мыслях недавно прошедшее, вспомнить вчера, потом все это отбросить, чтоб ускользнуть от грусти, и идти все дальше в былое, пока не наткнешься на пустоту, на зияющую трещину, когда покажется, что все утрачено, и вдруг снова, как тайное убежище, обрести картины детства — вот что стало моим бегством в себя. Эту радость я впервые познала в Нью-Йорке, когда память помогла мне восстанавливать лица и людей, и это стало насущно необходимой духовной пищей, каждая кроха которой несла исцеление.

Вот «давние» воспитанницы нашего монастыря… Почему мне вдруг вспомнились эти женщины, хотя они не были моими приятельницами? Впрочем, какое это имеет значение! Мне приятно снова видеть их легкие колышущиеся мантильи. И черные тафтовые платья с декольте в десять-то часов утра. Кто, кроме них, решился бы на такое? Я слышу, как открывается и скрипит дверь, благородно одряхлевшая, как и все в нашей часовне. Какой-то запах? Да нет, просто воздух Палермо ворвался в наш замкнутый мир, пахнущий только горячим воском и исповедальней. «Давние» появляются маленькими группками и быстро идут к кропильнице. И невольно сравниваешь их, хоть это и обидно, пожалуй, с козами, собирающимися кучкой, чтоб попить у фонтана, но, право, как все это похоже! Кончиками пальцев, осторожными движениями они берут святую воду, потом направляются дальше на цыпочках к центральной дорожке, придерживая одной рукой мантилью над слишком глубоким вырезом платья, а другой прижимая шелковую юбку к бедрам, чтобы злосчастный ветер, нескромный взгляд или неловкий шаг не нарушили достоинства женщины, входящей в церковь.

Они кивают головой или молча подмигивают сестрам-монахиням: «Здравствуйте, здравствуйте» — с таким видом, словно спрашивают: «Вы все еще здесь?» Как будто эти бедняжки могут быть где-то еще! Но таковы традиции монастыря, незыблемые, как дипломатический протокол. Монашеские покрывала скромно опускаются, они трепещут, как черная листва за позолоченной решеткой ограды; этот трепет едва заметен — так массивна решетка и узки ее щели. «Давние» воспитанницы проходят через всю часовню, а мы, девочки, стоя на коленях на низких скамеечках, вытягиваем шеи, чтоб ничего не пропустить из этого зрелища. Мы немного робеем перед ними. Возраст, наверно, причиной. Ведь им кому тридцать, сорок, пятьдесят, а кому шестьдесят и даже больше. Они шепчутся, ищут свои места. На жаргоне нашего пансионата «давними» звались те жительницы Палермо, которые, как и мы, воспитывались у монахинь ордена Благовещения. Каждое воскресенье они приходили как бы с одной-единственной целью: удивить и заинтересовать нас, малышек. Жизнь удивляет тех, кто ничего о ней не знает. Недоступное манит, а мы, широко открыв глаза, следили за этими женщинами — ведь у них было прошлое, неотделимое в нашем детском мозгу от мыслей о любви и о грехе. Мы, подростки, живущие взаперти, легко создавали фантастические сюжеты. Наверное, я плохо описала «давних» воспитанниц, я не сумела показать всю естественность их поведения, свойственное им жизнелюбие, манеру выражать признательность радостными жестами, теплотой взгляда? Они были полны нежности, пыла, в основе которых была чувственность натуры, рвущаяся наружу, окутывавшая их как облаком. Я не сказала еще о молодых мужчинах, которые их неотступно сопровождали, забыла упомянуть, что они появлялись среди нас, всегда окруженные обильной родней. Сыновья, внуки, племянники четырнадцати-пятнадцати лет уже владели тайными уловками соблазнителей, и все в них говорило о нетерпеливом желании нравиться. Они имитировали жесты любовников, суетились, подвигали стулья, поддерживали соскальзывающие мантильи, поднимали упавшие монеты, подсовывали под низкие скамеечки для коленопреклонения коробки от кондитера, внимательно наблюдая за ними, как будто этот драгоценный товар мог куда-то исчезнуть. И тут же вытирали носы своим младшим братьям и следили за мессой, вовремя осеняя себя крестом, каялись, отбивали земные поклоны и ни на минуту не отрывали от нас, девочек, своих пламенных взоров. Они складывали губы, как для поцелуя, и адресовали нам вздохи, от которых разрывалось сердце. Словом, действовали, как опытные соблазнители.

А о чем думала двенадцатилетняя Жанна Мери, опустив глаза и молитвенно сложив руки? О том, что, когда богослужение закончится, надо будет торжественно (а «давние» воспитанницы имеют на это особое право) отнести молитвенники в ризницу и разложить их там, не перепутав, в большом сундуке из орехового дерева, уже стареньком, повсюду выщербленном: справа — молитвенники с гербами, слева — просто с инициалами, и запереть на ключ те, которые обвязаны четками с медальоном. А потом убежать. Ведь у нас совсем не было времени поговорить с ними. Правда, я всегда успевала почтить глубоким реверансом тех, кто мне нравился, и заполучить на бегу несколько комплиментов: «Эта маленькая Жанна… Какой у нее замечательный отец! Такого доктора, как господин Мери, даже в Риме нет». Он всех их лечил, он всех их знал, мой отец. Бежать, бежать в трапезную, захватить там питья. Летом — оршад, зимой — марсала и бисквит с горьким миндалем, всем этим мы угостим их в саду. При этой короткой встрече мужчины по присутствуют. Вот они уходят из часовни, и я слышу, как большой орган играет: «Возблагодарите господа, который правит всем», играет громко, даже слишком громко, чтобы заглушить врывающуюся в нашу часовню (когда открывается и закрывается тяжелая дверь) соблазнительную и модную мелодию польки-бриллиантины, которую как раз напротив выводит воскресный оркестр на террасе кафе, там наши обольстители поглощают шербет в ожидании своих мамаш.

«Побыстрее… Не заставляйте себя ждать. «Давние» уже в саду». Эти фразы повторялись каждое воскресенье, сколько же раз я их слышала? И вот снова в моей памяти этот благоухающий сад, усаженный магнолией и глициниями. Там мы могли без стеснения наслаждаться ароматом цветов и свободой, такова была одна из наших немногих радостей. Центральная часть сада была скудно украшена цинниями, фуксиями, а среди цветов возвышалась статуя основательницы нашего монастыря Марии Аделаиды, пылкое рвение которой выглядело столь же страстно, как волнующее томление ожидающей Леды. Мария Аделаида была изображена с откинутой назад головой, устремленными к небу глазами. Полураскрытые губы и руки, прижатые к груди. Хотелось остановиться на мгновение и оценить странное умиление, в котором пребывал скульптор, когда он лепил статую этой женщины, прославленной своим целомудрием. Ведь она вдохновляла красноречие нашей преподавательницы истории: «Блистательный пример женских добродетелей». Считалось, что отважная савойская принцесса дает нам пример моральных ценностей. «Роскошь трона не помешала ей сохранить в себе наиболее смиренные христианские добродетели. Наиболее смиренные… Повторите». И мы повторяли это на французском языке, так как преподавательница, которая вела этот курс, родилась в Париже, в семье, «разоренной революцией», как она говорила, не удостаивая нас подробностями. Наша учительница истории скончалась в Палермо от чахотки год спустя после приезда, и как будто это произошло вовремя: уже начинали поговаривать о ее недостаточном культурном развитии. Как единственное воспоминание о себе она оставила нам золотую медаль международной выставки в Париже, полученную ее матерью за участие в конкурсе на лучшую вышивку, и еще рукопись трехактной лирической драмы в стихах, чтение которой (это мы делали в память о ней) производило на нас сильное впечатление. Это был эпизод из жизни молодого Людовика XIV. Главную роль наряду с королем играла некая «нежная мадемуазель» — учительница короля, в которую Людовик был влюблен.

И вот я снова вижу старательную девочку в саржевой юбке, очень занятую, опасающуюся, как бы не опрокинуть то или это, — Жанна Мери угощает гостей выдохшейся марсалой, теплым оршадом и печеньем, отдающим аптекой.

А что было потом? Могли тогда знать наши набожные учительницы, что «стиль жизни», который им казался непоколебимым, будет сметен, как вихрем? Фантазии, рисующей будущее, от них не требовали. Откуда бы она у них взялась? Разве в тиши, за монастырскими решетками можно подготовить себя к душераздирающей реальности войны? И хотя эта система воспитания исключала представление о мировой эволюции, она — надо это признать — имела то преимущество, что была свободна от тирании. Она нас ни к чему не обязывала, кроме одного — принять существование бога во всех делах и приладиться, как мы сможем, поудобней к этому сосуществованию. Из страха чем-либо затронуть эту бесспорную истину нам ее не разъясняли. Бог, стало быть, существует. Если у нас нет возражений, то мы свободны. Вольны выбирать в нашем перенаселенном раю собеседника по вкусу, вольны вовсе не искать его и видеть рай повсюду, вольны жить в нашем золотом веке без всяких задних мыслей. Кроме этого, нас еще вооружали некоторыми познаниями искусства, правда без особой цели, вроде подарка, который не стоит отвергать, как не отказываются от провизии, сунутой в багаж путешественника, которого ждет долгая дорога. В институте Марии Аделаиды были двадцать два пианино и семь арф, отдыхавшие только ночью. Но мы вольно жили. Да, я повторяю это, были в тысячу раз вольней среди наших обваливающихся стен, невзирая на монастырские запреты, чем все американские Бэбс, одержимые демоном успеха, обремененные образованием, полученным не для обогащения ума, но как средство заполучить главный выигрыш в жизни — мужчину.

Вот так. Каждую среду я ходила в класс, где мы танцевали менуэт под аккомпанемент пианино, хотя такую музыку можно было б назвать глухой битвой между нашей мадам и композитором Жаном Батистом Люлли. Уклониться от этого занятия не удавалось. «Почему менуэт? Его теперь не танцуют». Об этом нечего было спрашивать. «Надо делать то, что приказывают взрослые». Точка. И все.

Я была также и двенадцатилетним гидом — водила приезжих иностранцев полюбоваться церковным полом в часы, когда спускалась прохлада. Я не удивлялась тому, как менялась реклама наших архитектурных ценностей в зависимости от того, с чьей стороны она исходит: от скрытой ли решеткой матери-настоятельницы, или сестры Риты, та имела право ходить по церкви своими крупными шагами, или же от нашего исповедника-пьемонтца отца Саверио, который нам не нравился. Разве это не начало мудрости — понимать уже в двенадцать лет, что нет одной-единственной истины, что она изменяется в зависимости от того, чьи уста ее выражают, что ее могут преобразить особенности речи, тона, жестикуляции, какие-то случайные вымыслы?

В главном приделе церкви несколько майоликовых изразцов отошли от настила. Я и сейчас могу точно сказать, какие именно. Пол скрипел под каблуком в том месте, где находилась голова младенца. Этому настилу двести лет, разве он не имел права скрипеть кое-где? Пол нашей церкви сам по себе представлял чудо, огромную картину, созданную мастерами из Вьетри. Мадонна занимала весь пол целиком. Нет, это был совсем не пышный образ. Наоборот, она очень скромна: девочка с упрямым лбом. Но здесь ее трон. Кафедра столь высокая, что доходит до ступеней алтаря. Плащ мадонны цвета морской волны, широко развернутый по всему настилу, подобен парусу, под которым стоят на коленях шесть благородных господ в камзолах и сапогах. Строгие силуэты. «Это те, на чьи средства сделали этот настил», — такова теория матери-настоятельницы. И своим неземным голосом она всегда добавляет: «Благородные палермцы были тогда щедрей, чем теперешние». После этого она ждет, что я как эхо буду повторять за ней эту фразу, пока какой-нибудь чувствительный к такому намеку турист не вложит свою лепту в кружку для пожертвований, которую я ему подам. У сестер монастыря Благовещенья мы не купались в золоте, это ощущалось во всем. Ели, например, постоянно одно блюдо — капонату.

На самом ли деле эти благородные господа жертвовали на сооружение пола? Некоторых туристов это удивляло. Наша мать-настоятельница, все еще невидимая за своей решеткой, настаивала на своем: «Все они не жалели для этого своих средств…» Вот эти, которые изображены на церковном полу, также и эти, погребенные в церкви, чьи скульптурные изображения вы видите на гробницах. Она знала их по именам, и имена эти были великолепны. Она перечисляла их быстро, монотонно, как читают молитву. И это трогало сердце. Здесь были герцог Зелени и герцог Белой Тайны… А также князь Цветущей Зари, барон Голубиных Скал, маркиз Винцент Лунный, супруг Агаты Святой Голубь. Как много их здесь было! Как много… Мать-настоятельница каким-то особым голосом мелодично произносила нараспев их имена. Надо было успеть во время паузы вставить в тоне, полном сожалений, свою реплику: «В старые времена мы не ощущали недостатка в щедрых людях, в тех, кто жертвовал на церковь», — и эти слова, обращенные к туристам, почти всегда давали нужный эффект. Монеты падали в кружку, которую я высоко поднимала и сильно встряхивала, чтобы наша мать-настоятельница знала за своей решеткой, что дела пошли на лад. Теперь она может уже веселей перечислять и менее значимых господ, конечно, не этого жалкого Антониуса ди Каза Пипи, который покоится слишком на виду и чей надгробный камень всех нас оскорбляет… Нет, других скромных кавалеров с приличными фамилиями, таких как Скромный, а точнее, Скромный с Короткой Ногой, Веспасиан Пламенный Рот, Луи Мучной и Мадригал — Рыцарь Святого Жака со Шпагой. Это имя всегда имеет такой успех у туристов, что они просят произнести его еще раз. Однако у нашей матушки оно, видимо, не вызывало полного одобрения, так как она не произносила его тем торжественным голосом, который предназначался исключительно для герцогов и князей.

Чтоб мой рассказ был достаточно ясным, следует уточнить, что наша матушка была из аристократического рода и что между благородными господами, изображенными на церковном полу, ей удалось распознать одного предка по прямой линии, господина с очень строгим лицом, одетого в фиолетовый камзол. Моя задача состояла в том, чтоб с должной уверенностью показывать его восхищенным туристам. «Нет, уважаемые посетители, тот жертвователь, о котором говорила наша матушка, не этот дворянин в розовом; он вот там — видите? Он в лиловом, нет, немного ниже… Вот, вот, он опирается на большой палец мадонны… Да, да, этот человек с вьющимися волосами, смуглым лицом и полными губами».

У сестры Риты было свое мнение на этот счет. Может быть, потому, что она училась в Риме. Наверное, история, как и истина, может быть зыбкой, изменяющейся? В зависимости от того, под чьим небом преподают ее. Как бы то ни было, сестра Рита не сомневалась в том, что благородные сеньоры, стоящие на коленях у ног мадонны, совсем не щедрые жертвователи, а крестоносцы: «По пути к Святой Земле крестоносцы остановились в Палермо, чтоб молить богородицу о покровительстве…» Когда сестра Рита проводила экскурсии, я должна была просто повторять для отставших: «Крестоносцы остановились в Палермо… Крестоносцы остановились в Палермо…» Только это мне надо было говорить. Всем остальным занималась сестра Рита. Обоснованность ее теории подтверждали шлем, лежащий у ног мадонны, и забытая на земле боевая железная рукавица. «Крестоносцы остановились в Палермо…» Я помогала ей как могла. Она умела убедить, и у нее было достаточно фантазии. Начав со шлема и железной рукавицы, послуживших ей большим подкреплением, она повествовала об окровавленных рыцарях, непроходимых пустынях, крепостях, башнях, вызывала в памяти туристов укрепленные города, цитадели далекого прошлого, где наши странствующие рыцари после жестоких боев гибли под ударами неверных.

Голос сестры Риты звучал в пустой церкви. Всякое сопротивление ей было тщетно. «Неверный» — слово это она обрушивала на головы посетителей. И это был сигнал, чтобы я подошла ближе, потому что часто бывало так, что какой-нибудь иностранный турист — лютеранин или православный — воспринимал это на свой счет и пытался искупить свою вину каким-нибудь даром. Слушаю вас, сестра Рита. Благодаря вам я совершила свои первые путешествия, вам я обязана любовью к приключениям и своей необузданностью. Я верю в ваших крестоносцев. Но можно и ошибиться. Ведь, кроме вашей истины, есть еще версия отца Саверио.

«Из-за шлема и железной рукавицы уверять, что эти благородные господа были крестоносцами? Вот еще! А почему не святые? Они-то крестоносцы? Бросьте шутить. Что может доказать костюм в стране, где набожным людям показывают статуи богоматери с обнаженной грудью? А святого Альфио, мужественного гасконца, разве не изображали народные художники в виде простоволосой музы, восседающей на облаке? Что скажете?»

Отец Саверио наш исповедник. Он приказал, чтоб из церкви изъяли все картины, на которых был этот святой неопределенного пола, летящий в небесах в тунике без рукавов, с обнаженным белым и круглым плечом, полногрудый, широкобедрый… Это был святой Альфио, фигура загадочная, гибрид, который никому не причинял вреда. Нам он нравился и такой. Но отец Саверио — упрямый: пьемонтец. Поэтому он утверждал, что шесть коленопреклоненных фигур у ног мадонны не жертвователи, не крестоносцы, а волхвы. Откуда он это знал? «Медный цвет лица. Вьющиеся волосы. Широкие ноздри. Никаких сомнений, это Балтазар», — вот что сказал отец Саверио относительно благородного господина, в котором мать-настоятельница узнала одного из своих предков. Он назвал его негром и поверг весь монастырь в уныние. Только не сестру Риту, которая не дала себя смутить: «Никогда не изображают Балтазара без тюрбана». Да, в этом она права. Господин, о котором идет речь, хотя у него и темная кожа, никакого тюрбана не носил, стало быть, это не Балтазар. «Он снял его из уважения к мадонне». Тогда сестра Рита рассердилась. «Значит, вы видели в жизни шестерых волхвов, вам это удалось? Шесть волхвов у ног мадонны! Помереть со смеху можно, а?» — «А вы, сестра Рита, знаете ли вы королей, путешествующих в одиночку? Если у ног мадонны изображено шесть фигур, значит, тут три волхва и их свита. Неужели не ясно?» У отца Саверио на все найдется ответ, но нам он не нравился. Он осточертел всем: матери-настоятельнице, сестре Рите и даже нам, детям. Отец Саверио утверждал, что от нас пахнет чесноком. В монастыре, где он был прежде, до нас, где-то вблизи Милана, кухня как будто была намного лучше. «Там не пичкали воспитанниц капонатой». Возможно. Но в Палермо наш повар и его помощники покупали что могли. Стало быть, от нас пахло чесноком. Отец Саверио говорил, что это нетерпимо во время исповеди, что он задыхается, что мы отравляем его этой вонью. По этой причине он исповедовал, не задергивая лиловую занавеску. Все было слышно. Наказания, которые он раздавал, предостережения — словом, все. У него был очень отчетливый голос и хорошая дикция. Наши «давние» воспитанницы не ходили к отцу Саверио. Они исповедовались в другом месте. И можно было их понять. Это были женщины, им было что рассказать посерьезней, чем нам: мужья, обиды, разлад в семье, неприятности, дети… Ну, одним словом, жизнь. Мне на исповеди почти нечего было сказать, кроме как припомнить проклятые забавы во время мессы. «А если ты не молишься, то чем занимаешься?» У отца Саверио пронзительный голос. Я неразборчиво отвечала ему. «Говори громче». Вот еще, чтоб он потом сказал, будто я чесноком пахну. В моем возрасте у людей хороший аппетит. «Ну, если ты во время мессы не молишься, что же ты делаешь? Спишь?» — «Я смотрю на церковный пол». В этом нет ничего опасного, пол у нас отнять не могут, он считается художественно ценным, отовсюду едут им любоваться. Это одно из чудес Палермо. «Я смотрю на пол, в этом нет греха». Тогда отец Саверио обрушивается на убранство наших церквей. «Театры! — говорит он. — Никто не может молиться среди таких декораций. Вот к чему приводят легкомысленных особ заботы о сохранении красоты. Вот до чего дошла в Сицилии религия. Почему для общения с богом необходимы эти мраморы, лепка и мозаика, кто это утверждает?» Он превозносит спокойные, без украшений стены, хвалит простые каменные полы, возмущается: «Дикие обычаи!» Груди, носы, ноги, глаза, животы и прочие детали сомнительного вида, да еще эти дары — серебряные и восковые дощечки, которые гроздьями висят вокруг статуй, как признательная дань от верующих церкви за чудеса и исцеления, — все это выводит его из себя. «Да, здесь еще хуже, чем в Мексике! Я служу дикарям». Признаться ему? Незачем. Северяне так добродетельны. И потом это место в церкви мне подходит, к чему рисковать, я могу его потерять. Моя скамеечка стоит на животе господа-младенца, нагого младенца. Я ничего не говорила отцу Саверио, никому не говорила, что, опустив глаза, я вижу три складочки на теле под узким пояском, на котором начертаны слова: «Имя мне Иисус». Тем более я не говорю отцу Саверио, что смотрю и ниже: на таинственную, цвета креветки или драже нежно-розовую припухлость, на этот признак пола, с которого я не свожу глаз. В час, когда церковь пуста и скамейки отодвинуты, именно здесь становятся на колени женщины, чтобы помолиться, перебирая четки и испрашивая благодати. Я видела, как они трут здесь о пол свои образки и укладывают их потом в сумочки; я видела, как они прикладывают к этому месту свой носовой платок, а затем подносят его к губам. Я видела, с какой горячностью они целуют в этом месте пол.

Жанне Мери с опущенными глазами некому признаться, что ее не отвращает этот культ, обращенный к младенцу-божеству. И сокрытие этого чувства сегодня, как и прежде, заставляет ее замкнуться в себе.

Да, она держится на расстоянии от тетушки Рози, от Бэбс или какой-либо еще жрицы красоты из тех, что переполняют нашу редакцию, где приходится быть целые дни. Каждая почта выбрасывает на наши столы щедрый урожай дамских исповедей, не особенно целомудренных, не особенно правдивых. Все это проглатывается привычно, без отвращения, хотя от этих надоедливых старых мотивов так и отдает распутством. Но мы должны делать свою работу, а кто из этих сидящих около меня пуританок не закричал бы о скандале, да еще громче и сильней, чем самая суровая монахиня, если б услышал мое признание? Особенно Бэбс. В моих ушах уже звучит ее голос.

 

Глава II

Попробуем описать Бэбс. Какие слова избрать, чтобы сообщить рельефность тому, что ее лишено? Бэбс высокая, белокурая и абстрактная. Я наблюдала за ней в постоянном ожидании чего-то неожиданного. Мираж…. Сомнамбула… Мне хотелось найти в ее лице какие-то черточки фантазии, юмора или же следы пережитого — радости, тоски, разочарования проигранной или выигранной битвы, ну, какую-то складочку в углах губ, блуждающий взгляд. Нет. Ничего. Ни поражений, ни побед. А ведь двадцать пять лет — это тот возраст, когда черты женщины уже представляют собой как бы географию ее прошлого. Но в Бэбс, как и в ее коже, подчеркнуты лишь признаки беспрецедентного благополучия. Ее голубые фарфоровые глаза выражали некую безличную любезность. Иногда — это бывало редко и недолго, но тут нельзя было ошибиться — какая-то тень сомнения беспокоила ее: не упустила ли она чего-то в имитации изысканной, безупречной женщины, неутомимой, всегда с хорошей прической, — облик, к которому она стремилась постоянно. Но это опасение можно было тут же укротить, достаточно было пустить в ход все, что у нее было связано с элегантной внешностью. Она вытаскивала из сумочки несколько убедительных аксессуаров, пудреницу, карандаш для бровей, целый ассортимент всяких штучек из арсенала курильщицы, при этом все ее браслеты и брелки весело звенели. Каждое движение было призвано продемонстрировать, что она отнюдь не вульгарная имитация элегантной женщины, но именно само воплощение изящества и шика, — не был забыт и пульверизатор, создававший вокруг нее душистое облако (надлежит побрызгать только мочки уха). После всего этого успокоенная Бэбс снова обретала знакомую ей почву и твердость своих убеждений.

Я иногда присоединялась к ней в час завтрака. Это происходило в ее рабочей комнате, куда секретарша ставила картонный поднос с очень скромной снедью. Чуточку протертых овощей, кусочек холодного мяса, баночка простокваши и чашка черного кофе — все это быстро проглатывалось. У нас оставалось время, чтоб немного поговорить. Но то, что я могла ей рассказать, интересовало ее меньше, чем полчаса этой передышки. Она снимала туфли, вытягивала ноги, делала несколько упражнений, развивающих гибкость, рекомендуемое вращение пальцами, лодыжками, затем минут на пять затихала, как бы настороже, и рассматривала свои ноги. Петля сползла? Чулок не на месте? Ведь всего не предусмотришь. Затем крупным шагом шла к окну спустить занавески и создать, как она говорила, «освещение в духе Тулуз-Лотрека».

Лотрек?.. Серо-зеленый свет просачивался через зеленоватые шторы, скользил по ковру, усиливая оттенок мягкой зелени на стенах. В комнате Бэбс все было цвета щавеля. Но почему Лотрек, задавала я себе вопрос, при чем он здесь, для чего он тут требуется?.. Искушенная журналистка Бэбс попросту пользовалась этим именем, чтоб показать свою оригинальность и фантазию. В Соединенных Штатах стало уже привычным произвольно связывать имена крупных художников с весьма неожиданными для них объектами.

В начале моей работы, полагая, что это будет к месту, я попробовала усилить некоторые описания сравнениями, употребив имена да Винчи и Микеланджело. Но это вызвало раздражение секретаря редакции мисс Блэзи, превосходной женщины, преданно служившей здесь уже тридцать лет.

— Ради бога, Жанна, забудьте про Ренессанс, — сказала она мне. — Это дурная эпоха, и вы только вызовете в памяти у читательниц скверные истории. Отравления… Дебоши… Женитьбы пап… Ограничьтесь импрессионистами и кубистами. С Ренуаром и Пикассо вы всегда добьетесь успеха. Не пользуйтесь именем Модильяни. Беременная любовница… Психическая болезнь… Тут уже знают об этом. И потом эта смерть в больнице… Слишком много нищеты, чересчур много отчаяния.

— А беды Тулуз-Лотрека вас не смущают? Он был калекой…

— Превосходно. Древняя аристократия… К тому же обремененная атавизмами. Не надо опасаться патетического. Женщины это любят. Материнский инстинкт, понимаете?

Вот откуда зеленый Лотрек, желчный, цвета абсента или скверного пищеварения. Ну пусть Лотрек… И все же комната Бэбс наводила на меня грустные мысли.

— Тебе действительно необходимы эти тона, напоминающие аквариум?

— Они хороши для нервной системы, — ответила она. — Ты не умеешь отдыхать, Жанна. Делай как я.

Она устроилась на двух составленных рядом креслах. Потом с непроницаемым видом преподавателя физической культуры, выполняющего трудный комплекс, она медленно водила руками по животу. Согласно тибетскому или китайскому методу, я это всегда путаю, верным результатом этого упражнения является откровенный выпуск излишних газов, которые неизвестно почему там скапливаются.

— Я шокирую тебя, Жанна? Вы ведь всегда осуждаете то, что для вас непривычно.

Какое ужасное, труднопреодолимое «вы». Оно похоже на Китайскую стену.

— Вы? Кто это «вы»?

— Вы, люди из Европы. Однажды я объяснила этот способ гречанке, моей приятельнице, так она просто подскочила от возмущения и ушла, не закончив игры в покер!

— А может, с ее точки зрения твой способ освобождаться от напряженности выглядит омерзительным? Ты не подумала об этом?

Бэбс оглядела своими большими пустыми глазами полуосвещенную комнату и опустила ресницы, чтобы дать понять, что она меня больше не слушает.

— Ты задаешь слишком много вопросов!

Наш разговор оборвался. Так проходили обеденные перерывы. Случайно увиденная семейная фотография заметно изменила наши отношения. Она была не похожа на те шедевры, увеличенные, ретушированные, в серебряных рамках, которые обычно ставят на письменный стол. Просто пожелтевшее фото с уже загнутыми углами, им пользовались вместо закладки в диететическом словаре.

— Не могу решить, — сказала мне в тот день Бэбс. — Что посоветовать нашим подписчицам для хорошего цвета лица? Начну с того, что он у них всегда скверный и что их будущее, карьера, любовь от этого могут пострадать. Для этого требуется десять строк. Надо же заставить их потревожиться. Так я обычно начинаю. А потом? Мне нужна будет какая-то выдумка, что-нибудь вселяющее надежды.

Я подсказала — может быть, морковь?..

— У нас говорят, чтобы лицо было цвета персика, надо есть…

— Нет, это не годится, — оборвала меня Бэбс тоном, который лишал возможности что-либо возразить, — в нашем деле слишком очевидная истина выглядит сомнительно. Можешь поверить мне на слово. Здесь нужны слова неожиданные, таинственные, научные. А ну, найди-ка мне слово «каротин», пожалуйста. Вон там.

Она показала на диететический словарь, оставаясь в своем шезлонге, не меняя расслабленной позы, как будто бы эти поиски были даны мне в наказание за мое невежество. Пришлось искать слово «каротин» за то, что я находила сомнительным ее способ освобождаться от напряжения, и еще потому, что я задавала слишком много вопросов.

— Нашла?

Так как я еще молчала, она встала.

— Ну прочти же… Страница отмечена. Вон там: «Каротин — пигмент, который ярко окрашивает морковь и наделяет ее ценными свойствами».

Я не слушала ее. Здесь была фотография. Эти мужчина и женщина — родители Бэбс? Ему лет пятьдесят, он в шелковых перчатках. Она пониже ростом, робкого вида, с прической как у мальчика, у нее широкие квадратные руки. И морщины… У родителей Бэбс были крупные крестьянские морщины.

— Это твои родители, Бэбс?

— Они были миссионерами в Корее. Эта фотография сделана в том году, когда они уезжали. Мне тогда было двенадцать лет.

— И ты осталась здесь?

— Тетушка Рози заявила отцу: для того чтобы хорошо воспитать девушку, мало верить в бога и хотеть открыть людям врата рая. Она оставила меня у себя. Моя мать вскоре умерла. Отец приезжает примерно раз в шесть лет. Но мы чужие друг другу. У нас нет ничего общего. Действительно ничего…

Я не смогу объяснить, почему наши отношения изменились после того, как я узнала, что отец Бэбс миссионер в Корее. До сих пор я относилась к Бэбс почти без всякого любопытства. Теперь все стало иначе. Чтобы убедить себя в реальности существования Бэбс, мне, но-видимому, не хватало этой фотографии — четы миссионеров. Я попробовала представить себе, что бы произошло, если б тетушка Рози не вмешалась. Мысленно я видела Бэбс, воспитанную внимательным духовником, заботящимся о чистоте ее души; Бэбс, которая росла в миссии среди новообращенных баптистов и корейцев, занималась в часы досуга вышиванием, сидя у окна в той же позе, как здесь, с точно таким же привычно любезным видом. Я представляла ее себе в те часы, когда она помогала матери и учительствовала, обращаясь характерным для нее громким, повелительным тоном к людям, забытым богом. Мне слышалось: «Лишенные стыда не переступят порога царствия небесного». Я уже мысленно слышала, как она там выступает с богоугодными речами и раздает библии с той же энергией, с какой здесь поучает наших читательниц умению соблазнять. А какова же ее настоящая природа? Удручающая серьезность, чистосердечие, непримиримость человека, который стремится, невзирая на трудности, обратить людей в свою веру. Отважная маленькая деятельница из Армии спасения! А если ты перестанешь так яростно действовать напильником и щеточкой для полировки, обрабатывая доставшиеся в наследство от матери трудовые руки с квадратными ногтями? Если ты забудешь поучение тетушки Рози и ее представления о респектабельности? Если ты откажешься от своих улыбок, тщательно отрепетированных перед зеркалом, и от походки в стиле модных манекенщиц? Вот тогда-то и будет видно, что у тебя после этого останется. Станут заметны полные щеки… Да, да, полные. Ты ведь перестанешь их скрывать, втягивать внутрь, стараться делать незаметными продуманной мимикой. А твои круглые икры, здоровые, как у птичницы, которая смотрит за гусями? Их тоже тогда увидят. И все сразу поймут, кто ты такая! Вот что произойдет.

— Жанна, о чем ты думаешь? — Это вырвалось у нее невольно. Бэбс тревожилась, когда при ней кто-нибудь замолкал. — О чем ты думаешь, Жанна? Ты что, так и будешь разглядывать меня не говоря ни слова?

Вверх и вниз шли лифты, открывались и закрывались двери, служащие возвращались после завтрака. Этот негромкий шум, ровный, как морской прилив и отлив, ритмически нарушал тишину нашей комнаты. Я прислушивалась к тому, как десять лифтов по очереди вздыхали, десять издалека слышных голосов лифтеров называли номера этажей, громко выкрикивая названия журнала «Ярмарка», так, как кричат «Огонь!» в военных фильмах. Выделялся голос только одного лифтера-негра, который произносил это, будто нежно выводя мелодию блюза: «Ярмарка, ярмарка, ярмарка…» Он тянул сквозь зубы эту мелодию, чем-то схожую с ребячьим припевом в детской игре, и сам этим тешился, подымаясь и спускаясь в кабине лифта. Слышны были шаги служащих, вливающихся, как волны, обратно на работу, и «так-так-так» — цокот высоких каблуков но застланным линолеумом коридорам, гигиенической копии дорогих французских ковров из Обюссона. Я больше ни о чем не думала, хотя у меня мелькала мысль: «Бэбс существует… Надо только подождать».

* * *

Умерла мисс Блэзи, секретарь редакции. Мисс Блэзи, отдавшая тридцать лет точным подсчетам числа строк и составлению подписей в рамочках к рисункам. Она скончалась от рака грудной железы. Ее смерть оставила меня безразличной. Но я не могу пренебречь описанием похорон мисс Блэзи, так же как не могла не рассказать о трудностях, с которыми столкнулась тетушка Рози при страховании мехового манто, так же как не могла не говорить об инциденте с негритенком, помочившимся у вращающейся двери нашего дома.

Похоронный салон — одноэтажное здание с красивой лакированной дверью и розовым фасадом. Крыша, отделанная по карнизу металлическими кружевами, отдаленно напоминала готическую часовню — намерение архитектора не вызывало сомнений. Однако букет телевизионных антен, торчавший над кровлей, разрушал желанный эффект. И потом там была еще некая шарообразная опухоль — маленький купол. Зажатый между фасадом кинематографа и кафетерием, витрина которого была уставлена пирожными и кремом и печальными бледными цыплятами, этот салон выглядел смехотворно, как если бы Людовик II соорудил здесь, на тротуаре Мэдисон-авеню, один из своих сумасбродных баварских домиков для развлечений.

Итак, бравая Блэзи скончалась, и Бэбс попросила меня пойти с нею на похороны.

— Она исповедовала странную религию, — рассказала мне Бэбс, — была членом Невидимой ассамблеи. Это что-то вроде спиритуалистов. Поэтому не будет ни службы, ни надгробной проповеди. Достаточно расписаться в регистрационной книге, поглядеть на Блэзи, и можно уйти.

Поглядеть на Блэзи… Но я менее всего ожидала, что увижу ее именно такой, выставленной на показ в холле, устланном пластиком, укрытой пуховым одеялом из кремового атласа. Ее одели в платье, которого я на ней никогда не видела, — оно тесно облегало фигуру и оставляло голым плечо. Лицо было покрыто плотным слоем косметики, бессильной вернуть коже живую свежесть. Нам показывали кости в иссохшей оболочке. И еще «ундервуд»… Пишущую машинку поставили Блэзи на живот.

Едва я уселась рядом с Бэбс, как меня охватило желание немедленно уйти. Но как это сделать? Сотрудники редакции заполняли зал, рассаживались на стульях и обменивались впечатлениями по поводу несчастной Блэзи.

— Какая миленькая, не правда ли? — прошептала моя соседка.

Это была медицинская сестра, прикрепленная к нашей редакции, специалистка по мигреням и сердечным приступам. Она оказывала помощь жертвам обмороков и впадавшим в истерику cover girls. Карманы сестры всегда были полны пилюлями, успокоительными средствами, а также записочками, которые ей поручали передавать нашим девицам.

— Нам будет не хватать Блэзи, — снова заговорила медсестра.

Я кивнула головой в знак согласия.

— Ей очень к лицу такая прическа… Никогда еще ее так хорошо не причесывали…

Тут я увидела нашу главную редакторшу. Ее звали Флер. Флер Ли — красивое имя. Цветок Ли. Всего один метр отделял ее от бедной Блэзи, лежавшей под своим атласным пуховым одеялом. Флер сидела в первом ряду. Позади стулья оставались пустыми. Счетоводы, художники, секретари, метранпажи, лаборанты, мелкота вроде уборщиц, курьеров и телефонисток, чистильщик обуви, который каждое утро бродил по нашим коридорам с ящиком в руках, и даже негр-лифтер (Блэзи была членом Лиги эмансипации цветных) толпились в глубине салона, как будто эти пустые стулья отмечали линию непроходимой границы, пересечь которую они не осмеливались.

— Проходите вперед, проходите же, — казалось, говорила им Флер Ли, откинувшись назад и вытянув к ним руки в белых перчатках. Ей, видимо, казалось, что эта поза подчеркивает простоту, интимность, но ее жест, слишком театральный, скорее напоминал скорбь прима-балерины в последнем акте «Ромео и Джульетты», когда танцовщица, стоя на пуантах и раскинув руки, призывает зрителей стать свидетелями ее несчастья: «Смотрите, смотрите — до чего я дошла, оторванная от моего Ромео, одинокая. Такая одинокая…» Флер Ли усердствовала в своей патетической мимике, но безуспешно. Те, кто толпился у входа, так и не осмелились подойти поближе. Тогда она покинула предсмертную позу Джульетты и вновь обрела свою обычную повадку высокопоставленной дамы, которой все должны подчиняться. Даже раздраженно кивнула головой.

— Хозяйка нервничает, — заметила медицинская сестра.

Я согласилась.

— Она не любит, когда ее не слушаются. Но… Что с вами? Вы плохо себя чувствуете? — спросила сестра.

— У тебя странный вид, — участливо шепнула Бэбс.

— Кружится голова. Тебе не кажется все это отвратительным — наша Блэзи в таком виде… почтенная Блэзи с голым плечом и ундервудом на животе?

— Почему отвратительным? — Бэбс посмотрела на меня так, словно я ее смертельно оскорбила.

— Не хватает только, чтобы ты притащила сюда сумку, наполненную обрезками резинок, очистками от карандашей, скрепками и прочим мусором из корзинки для старых бумаг. Мы бы бросали все это пригоршнями на смертное ложе, вроде конфетти. Для полного маскарада, а? Я уйду.

Она нахмурила брови и прикусила губу:

— Ты с ума сошла.

Потом, видимо почувствовав, что хватила через край и что резкость надо чем-то смягчить, Бэбс вознаградила меня великолепной улыбкой, обнажившей все ее зубы и кончик розового языка, выдвинутый на нижнюю губу, — классический образчик американской соблазнительности.

Вдруг все задвигались. Катили какой-то тяжелый предмет, на который до сих пор никто не обратил внимания, — что-то вроде пианолы-автомата на колесиках.

Бэбс тем временем вполголоса говорила с медицинской сестрой — обсуждались достоинства недавно поступившего в продажу средства для укладки волос. Сестра восхищалась:

— Сидишь под сушилкой на полчаса меньше, а укладка держится на неделю дольше! Парикмахеры, которые пользуются этим средством, наживают состояния…

Бэбс прервала ее. Она была довольна находкой:

— Я рекомендую это роженицам, больным гриппом и на послеоперационный период!

Сестра кивнула в сторону служащих похоронного бюро. Они пытались включить пианолу, один из них снял шапку и вытер пот со лба.

— А вот эти люди? Думаете, их жидкость не заинтересует? Ведь не каждый день им приносят вот этакую безупречную, отлично причесанную Блэзи! Уж эти родственники! Они всегда пренебрегают больными, оставляют их умирать в одиночестве. Это уже потом они преподносят знакомым красивый, чистенький труп… Вы понимаете, что я имею в виду? Причесывать мертвых очень трудно… Если б удалось это немного облегчить с помощью хорошего средства для укладки волос, а? Надо написать об этом! Ведь всех, наверно, заинтересует…

Бэбс оставалась величественной и больше не отвечала. Это было характерно для нее. Стоило ей найти собеседника, на котором, как на подопытном кролике, можно было проверить сюжет будущей статьи, она тут же выжимала его, словно лимон, а потом бросала. Будто и не знакома. Но я отлично знала, что она не упустила ни одного слова из разговора с медицинской сестрой и что средство для укладки волос станет темой ее статьи на будущей неделе.

Хотелось уйти. Не смотреть больше на Блэзи. Забыть эту Блэзи, гниющую под своим пуховым одеялом… Желание сбежать подступило, как приступ тошноты. Я и сейчас вижу, как медсестра положила на мое колено широкую ладонь соболезнующим жестом.

— Я знаю, что вам нужно. Ну-ка, проглотите лекарство. Это успокоительное. Никогда не расстаюсь со своими запасами. Ох, уж эти итальянки, знаю я вас. В нашем фотоателье полно итальянок. Мы только их и снимаем, итальянских cover girls, и никого другого! Каприз хозяйки. То она хочет только англичанок, то ей требуются одни итальянки. Сейчас в моде матовая кожа, понимаете? А они такие нервные, ваши итальянки, такие нервные!.. И капризные. Уж это они доказали! Не хватало мне еще вас, в такой день, когда мы прощаемся с нашей бедной Блэзи…

Позади витражей зажглись светильники. Освещение отлично имитировало внезапный солнечный свет. В это мгновение все увидели тетку Бэбс — миссис Рози. Она вошла с мокрым зонтом в руках, в резиновых ботах, на голове у нее был треугольный кусок пластика, закрывавший волосы от дождя. Выглядела она очень худенькой в своей юбочке как для катанья на коньках. Тетушка Рози адресовала первому ряду несколько очаровательных и почтительных улыбок. Потом, заметив остальных, все еще нерешительно толпившихся у входной двери, она улыбнулась им так же, еще более завлекательно, но с меньшим почтением. И люди двинулись за ней, чтобы занять места поближе к гробу. Добившись этого, тетушка Рози, преисполненная сознания важности своей миссии и весьма уверенная в себе, присоединилась к нам. Флер Ли, шевельнув кончиками пальцев, молчаливо одобрила ее действия, и Рози, сохраняя свой обычный задорный вид, показала, что поняла ее. Служащие начали занимать пустовавшие стулья.

— Разве все мы не члены одной семьи? — спросила тетушка Рози, садясь рядом со мной. — Почему эти бедные люди должны там стоять? Это шокирует, вы не находите? Ну вот, теперь лучше.

Потом она добавила шепотком:

— Каждый раз, когда я могу тем или иным образом помочь Бэбс делать карьеру, я использую удобный случай…

Медсестра сказала тетушке Рози, что она очень хорошо выглядит, и поздравила ее с этим.

— Миссис Мак-Маннокс, вы совсем не меняетесь, все та же…

Наконец пианолу включили и экран засветился. Я могла издали прочесть на нем перечень песнопений, которые нам предстояло услышать. Однако никто не хотел бросить денежку, чтобы музыка заиграла. Пока все молчаливо колебались, было слышно, как льет дождь. Потом светильники за витражами погасили, экран пианолы-автомата тоже потух.

— Большой свет включают только для церемоний с музыкой, — пояснила медсестра, тронув меня за руку. — У вас там все это делается, наверно, по-другому…

Вошли служащие в каскетках, чтобы убрать пианолу. Они укатили ее в соседнюю комнату, раздраженно покачивая головами. Тетушка Рози тянулась, чтобы полюбоваться бедной Блэзи под ее пуховым одеялом.

Абсурд. Постыдная церемония. Карнавал богохульства. Бежать? Неудобно. Сказать Бэбс, что у меня кружится голова? Стыдно. Все мелькает передо мной — лицо Блэзи, лицо тетушки Рози. Я их путаю. Но нет, на губах у Блэзи губная помада не течет. У нее нет гримасы ребенка, которого пичкают едой. Блэзи улыбается субтильной улыбкой, губы ее подкрашены, какая страшная миловидность! А этот запах, который заполнил все, — что это? Духи?

— Вы чудесно пахнете, тетя Рози, — обращаюсь я к ней ласково. Нет, это не от нее. Она возражает:

— О нет! Мой покойный супруг считал, что женщина, которая душится, направляясь в храм, компрометирует репутацию своих близких. Можете быть уверены, что это не я…

Ах, так… Значит, это духи, которыми обрызгали Блэзи… И я уже не в состоянии оторвать глаз от мертвеца в столь плотском облике — с накрашенными губами, с голым плечом и этими раздражающими духами.

Вперед вышел кто-то в черном пиджаке и полосатых брюках. У него были плохие зубы. И улыбка выглядела серой.

— Есть ли среди собравшихся здесь верующих члены Невидимой ассамблеи? — спросил он усталым голосом.

Ну и шутка… Никто не шевельнулся. Ни один из присутствующих не принадлежал к этой абсурдной религии. Флер Ли, сидящая в первом ряду, пожала плечами.

— Это ужасно вредило бедной Блэзи, — говорит мне тетушка Рози. — Невозможная религия.

Человек в пиджаке, видимо, торопится закончить и громко спрашивает:

— Кто хочет произнести надгробное слово?

Флер Ли достала из своей сумочки несколько листков. Но она не успела встать. Ее опередила толстая черноволосая девушка с платком у носа.

— Это помощница Блэзи, — говорит мне Бэбс. — Бедная Инесса… Можно подумать, что она заболела от тоски.

Человек в черном вышел навстречу Инессе. Она покраснела, ее руки нервно теребили носовой платок.

— Вы приготовили что-нибудь, мадемуазель? Проходите… Ну проходите же!

Он ведет ее, поддерживает.

— Не плачьте так… Возьмите себя в руки.

— Ну вот… Нашлась мне работенка, — прошептала медицинская сестра, готовая вмешаться.

Инесса рыдала. Первый ряд был шокирован. Неодобрительно покачивались аккуратно причесанные шевелюры и накидки из норки. Да, первый ряд был весьма шокирован!

— Ну ладно, ей грустно — это еще в порядке вещей. Но истерика?! Нестерпимо!

— Недаром говорили, что у нее мать пуэрториканка, — шептала тетушка Рози самой себе.

Человек с серыми зубами не знал, как утолить печаль Инессы. Она плакала у него на плече, повторяя: «Самая быстрая стенографистка… Блэзи давала по сто двадцать пять знаков в минуту…» Он отвечал: «Ну да, ну да…», вытирал ей лицо и баюкал как ребенка. Глядя на них обоих — на нее, уцепившуюся за него, разбитую и как бы лишившуюся силы ходить, и на него, очень официального, в своем костюме с полосатыми брюками, — можно было подумать, что перед нами чревовещатель, который держит свою партнершу, копеечную куклу с волосами из пакли и головой, слепленной из папье-маше.

— Ладно, ладно… Успокоитесь, скажите то, что вы хотите!

Инесса проглотила рыдание, обняла шею церемониймейстера и кивнула головой в знак согласия. Он помог ей повернуться лицом к публике.

— Так… Так… Вот теперь вы уже разумная, хорошая девушка…

Инесса вздрогнула, ее затрясло как в лихорадке. Она побледнела, уцепилась за костюм распорядителя, потом за его жилет, схватила за руку, потянула ее к себе и наконец рухнула к его ногам с жалобным стоном: «Ах… Поцелуйте меня… Я ее так любила…»

— Переутомление, — констатировала медицинская сестра, быстро вставая со стула.

…На голубом фасаде кинематографа, выходившем на тротуар Мэдисон-авеню, красовался монументальный, волосатый и мускулистый Кирк Дуглас — отличный пакет розового мяса. Этот образ сразу изгнал из моей памяти Блэзи под ее пуховым одеялом. Чуть подальше в витрине кафетерия лежали холодные цыплята в своих целлофановых чехольчиках. Они выглядели печально, но по крайней мере не улыбались. Пройдя еще несколько метров, я совсем перестала думать о Блэзи. Решительно, воспоминание о ней не имело для меня никакого значения. Да и существовало ли оно? Бывают воспоминания неразлучные, непременные, как детство. То, что я увидела на похоронах, не могло войти мне в душу и вызывало неудержимое желание забыть, избавиться, исторгнуть физически, безразлично где — у афиши кино или на пороге кафетерия.

Это может показаться странным — желание не помнить. А ведь по этому признаку узнают человека, находящегося на чужбине.

* * *

С тех пор как я приехала в Нью-Йорк, прошло много недель, а мне все еще не удавалось ни отрезать от себя прошлое, ни излечиться от желания мысленно возвращаться к нему. А ведь пора было стать более благоразумной, жить настороже, как это делают больные, для которых малейшее движение может стать роковым. Мне не хватало опыта. Бывало, что при виде простого телефона возникали целые ассоциации мыслей, звуков, образов, множащихся с молниеносной быстротой. Я слышала голос, шепчущий мне что-то успокоительное, как будто бы любовь может стать сильнее смерти… Я грезила наяву. Когда эти настроения возвращались ко мне, Бэбс смотрела на меня потрясенная, это было простительно, ведь она не знала причин моей печали.

— Да что с тобой такое? — спрашивала она.

— Ничего… Мне надо позвонить в Палермо.

— Ну сделай это и перестань смотреть каждую минуту на часы.

— Не могу никак кончить статью… Мне не хватает одной туристской справки.

Зная, как часто меняется мое настроение, Бэбс умолкала и принималась за работу, а я уходила из редакционного зала, заявив, что мне нужна тишина и пустая комната, где бы никто не мешал телефонному разговору со столь далеким городом. Едва я оставалась в одиночестве, как мучивший меня голос менял свой тон, а может, я сама переставала верить в его утешительные речи. Я вспоминала… Телефонная трубка выпадала у меня из рук. Тогда я прибегала к превосходному лекарству — выходила на улицу. Ибо Нью-Йорк действовал на меня, как пожар, поглощающий разгоревшуюся искру. Повсюду я видела Сицилию, и эта работа моего воображения позволяла мне сохранять равновесие. Сколько бы ни длилась моя прогулка — час, все утро или целый день, она заканчивалась скитаниями, окутанными прекрасной дымкой моих видений.

Примерно тогда, мне кажется, я стала отговариваться тем, что в стенах редакции мне трудно находить темы для моих статей.

Флер Ли, знавшая, что я отсутствую часто, заявила, что, если мой метод работы докажет свою эффективность, она ничего не имеет против. Она не пожалела красноречия, чтобы разглагольствовать о тайных дорогах, ведущих к успеху. Этим она дала понять, что журналу может стать полезной новая манера работы. Потом был сделан намек на то, что она называла моей «профессиональной неорганизованностью», моими «странностями», сказала, что я безумно растрачиваю время. Видимо, Флер Ли ожидала от меня откровений.

— Ну, когда-нибудь вы скажете мне, почему вы такая…

Я ничего не ответила ей. Флер Ли была не из тех женщин, которые могли бы понять, как можно жить, лелея проблеск надежды.

* * *

Скитаться в городе, где мечтаниям нет простора, где тоска держит тебя в неотвязных тисках… Следовать вдоль Пятой авеню, когда хочется скрыться от всего этого… Беспокойно твердить себе: «Мне нравится бесполезное, величественное, я хочу видеть мраморные фигуры на разрушенных временем фасадах, хочу заблудиться в запутанных улицах, хочу, чтоб в моем квартале громко звучали песни и настежь были открыты двери баров. Я хочу на перекрестках видеть троеликих богов, скульптурные аллегории, струящиеся фонтаны, обычные в моей стране, хотя там воды не хватает. Я хочу загадочности, мне не хватает легенд, драконов, просторных садов и больших звезд в небе, я хочу Палермо». И что же я вижу здесь взамен всего этого? Какое-то строительство и облако пыли, клубящейся над ним. Вблизи останавливается машина. Шофер тоже смотрит на это.

— Вчера здесь был дом, — говорит он веселым голосом. — А сегодня ничего нет… Пусто. Здорово, а?

Он говорит это от души. Внезапная пропажа дома смешит его. Сказать ли ему: «У нас почти три четверти всего было разрушено… А то, что сохранилось, заботливо оберегалось, подкреплялось, а если не хватало возможностей восстановить, то люди покорно жили среди руин…» Но не удастся мне заинтересовать этого человека. Ему это абсолютно безразлично, какое ему дело до того, разрушаются ли дома в Сицилии. Просто надо перестать об этом думать, толку нет от этих мыслей. Чего же ты ищешь, Жанна? Сюжет для прогулок, нужный читательницам «Ярмарки»? Ничем другим незачем интересоваться. Флер Ли сказала напрямик: «Вам надо увлечь неизвестных вам читательниц. За это вам платят. Не теряйте понапрасну времени на улицах, будьте внимательней. Любой прохожий может стать нашим читателем».

И добавила: «Пожалуйста, без поэзии. Дайте что-то непосредственное… Придерживайтесь фактов. «Ярмарка» — журнал весьма конкретный». Эту фразу она подчеркнула решительным взмахом руки, показав свои красивые точеные пальцы. «„Ярмарка“ должна быть полнокровным изданием, понимаете? Ей требуется что-то энергичное».

Я понимала. Но что же предложить им, этим строителям, увлекающимся прозрачностью? Как запретной радостью, они тешатся стеклом. Делают дома из дымчатого стекла, хотят, чтоб стены отражали меняющиеся формы города, который не имеет прошлого. Можно ли отторгнуть прошлое? Откуда-то изнутри, из глубины голубых дней былого пробуждается захватывающее воспоминание. Оно как живой родник, как стремительный поток, прорвавшийся через затворы памяти. Сколько времени следовало за мной воспоминание о каменной стене, которую я так ясно перед собой вижу, покрытой диким жасмином и жимолостью. Вся стена полна жужжанием мошкары. Здесь, лежа в траве, мы впервые поцеловались… Поцелуй в глаза, в губы… А несколько лет спустя, здесь же, когда появились в небе самолеты, я потеряла детскую веру в то, что жизнь будет вечной, потеряла так, как теряют невинность, в той же траве, с пригоршнями земли в руках и мольбой на устах. Можно ли забыть эту стену? Люди не знают, как много могут значить камни. И эта стена, вся в пробоинах, висящая над обрывом, все еще укрывает, спасает, всеми силами сопротивляется, и навсегда эти руины стали убежищем воспоминаний о моей погибшей любви. Люди, не имеющие жилья, сушат здесь, на этих камнях, свою одежду после стирки. Об этом рассказать читательницам «Ярмарки»? О том, как убивали Палермо? Есть в этом что-то непосредственное или же конкретное? Оставалось три дня до праздника святой Розалии, и вот в разгаре ночи настал конец света, такое слепящее зарево, что земля уходит из-под ног, крушение мира возвещают колокольни, падают бомбы, а розовый ураган цветов лавра и аромат деревьев, как и прежде, окутывает город своим душистым дыханием. Рассказать об этой ночи читательницам «Ярмарки»? Мрачная музыка смерти, несущаяся с небес, обрушивалась громовыми ударами на землю, окровавленные марионетки, всеми забытые, валялись на тротуарах, стонали: «Помогите… Доктора…» Эти дрожащие голоса жаждали помощи, а старая больничная таратайка была где-то далеко или сама укрылась от гибели — кто знает… А топот полицейских? Тесный круг проклятых фашистов со сжатыми кулаками, надвигающихся четким, отработанным шагом на разгневанную толпу, чтоб убивать, хватать, грабить. А крики женщин, доносящиеся из темных развалин? О мой город, несчастный мой город… И обезумевшие от ужаса ласточки, взлетевшие и кружащиеся в небесах…

Но «Ярмарка» не место для несчастий. Таков приказ Флер Ли. Наш журнал рассказывает о счастливой жизни, о богатстве и женщинах, которым сопутствовала удача. Разве ты забыла, Жанна, послание, которое тебе вручили? Это указание дирекции, памятка. Таким словом здесь называют письменные инструкции, и когда их дают вам — это уже дурной знак. «Ваша задача не в том, чтобы делиться воспоминаниями с читательницами. Вам платят за то, чтобы вы их развлекали. Опишите им местный колорит». Ну хорошо. Что бы сказала Флер Ли о мосье Джузеппе? Не правда ли, это могло б подойти? Такой забавный персонаж — посредник в разного рода делах. Ох, и трудное у него ремесло — дни напролет торчать в мэриях, стоять в очередях по делам своих состоятельных клиентов, повторять с утра до вечера в коридорах: «Да, уважаемый господин…», «Ну конечно, ваше превосходительство…» Вечно быть занятым уговорами чиновников, а при случае уметь всучить и взятку. «Какие пустяки, почтеннейший…» У него своя особая манера знакомиться: «Мосье Джузеппе к вашим услугам, вот он я». И низкий поклон. Выглядит неизменно корректным, его не видели без галстука. Это чемпион по улаживанию в кратчайшие сроки различных дел. Он славится как мастер по составлению нотариальных актов и приобретению белых билетов для желающих освободиться от воинской службы. Нелегкая это штука — раздобыть такое удостоверение. «Ваше превосходительство, поверьте моему честному слову — мой клиент тяжко болен, это неизлечимая наследственная болезнь, ни один врач не в силах ему помочь, к тому же у моего клиента плоскостопие». Плоские стопы… Пятьдесят лир, ну, в лучшем случае сто лир — вот и все, что получит мосье Джузеппе, если ему удастся вырвать такую бумагу с печатью и всем, что там полагается… Ну как, подходящий сюжет — наш сосед? Это лучший в Палермо делец, он всегда в пиджаке, даже в самое жаркое время. И вдруг я вижу его в одной рубашке, бегает по развалинам, роется в них, вопит в поисках жены: «Агата моя, Агата!» Он шатается, одежда на нем разорвана в клочья, только одна нога в брюках, а на другой видны эти ужасные желваки, у него расширение вен, заработанное, видно, долгим стоянием в очередях, отвратительно вздутые кровоточащие узлы. «Агата моя, Агата, колокольчик мой, колоколенка, голубка, сахарная моя…» Он тогда нашел только ее кофейник и прижимал его к себе, драгоценный кофейник, сокровище фирмы «Везувий», всего на две чашки кофе. Нет, мосье Джузеппе не нужен «Ярмарке». Флер Ли такого не захочет. Она считает, что в хорошо организованной демократии подобным людям делать нечего. «У нас нет посредников в делах. Если надо, все стоят в очереди. Прошу вас, Жанна, оставьте своего мосье Джузеппе в Сицилии, и не будем больше о нем говорить». Стало быть, нужен другой сюжет. И снова я пускаюсь в путь. Опять бродить среди этих гигантских обитаемых колоссов, лицезреть эти удручающие душу башни, размножающиеся с безумной скоростью, глядеть на это сомкнутое стадо массивов, пронзающих небо, сверлящих, насилующих его. Маленькие человечки, устроившиеся на досках, подвешенных под самой его твердью, наводят лоск на эти дома, чистят их, моют, протирают совсем так же, как это делают мойщики посуды.

Ни скамейки вокруг… Ни скверика. На всех перекрестках — новостройки, они лезут вам в глаза настойчиво, как непреходящий кошмар. Опытные работники следят за движением подъемных кранов, учитывают их работу, составляют графики. Один из них особенно внимателен, для удобства рассказа я буду звать его Предпринимателем. С большой буквы. Вот та машина, вращающаяся непрерывно, особенно нуждается в его внимании, она раскрывает свою страшную челюсть, захватывает полупрозрачную плиту и двигается дальше, увозя свою добычу. Совершенно ясно, что без него машина осталась бы неподвижной, парализованной, была бы просто огромной виселицей, вздыбленной в небо Нью-Йорка. Но Предприниматель здесь, и он смотрит на нее из-под широких полей своей шляпы. В Палермо, как только наступает вечер, похожие на него парни стоят неподвижно, как статуи, и вот так же не отрывают глаз от некоторых особ, фланирующих по улице. Можно сказать, что аналогия тут вполне уместна. Здесь тоже дело в том, чтоб все рассчитать. Эта гуляющая куколка на высоченных каблуках пристает к прохожему и пытается его уговорить и увести. «Ты знаешь, что такое любовь, дерьмо ты этакое? Здесь таких, как ты, и не видывали! Прямо дикари, а не люди. One dollar. Do you understand? Ну за доллар, договорились? Понял, что ли?» Она гладит его, щиплет, цепляется за него, пока не затолкнет в какой-нибудь барак, безлюдный подвал, погреб, куда попало… Ну и крик тут поднимался! Ну и шум! Потом внезапно наступала тишина. Все у них отнимали, у наших «освободителей»: бумажники, документы, деньги, фотографии — все. Они пробкой выскакивали из подвалов. Выкрикивали свой военный номер, род войск, звание, как будто это могло помочь. Требовали, чтоб немедленно явился комендант. Им отвечали: «Да, синьор. Конечно. Сию минуту, синьор». Но никто не двигался с места. Никто, оказывается, ничего не видел. Ничего и не слышал. Стоило посмотреть в тот момент на лица этих победителей…

Предприниматель доволен. Это видно по его лицу. Даже самая красивая и шумная девчонка из Кальсы, так ловко вращающая бедрами, что засомневаешься, есть ли у нее позвоночник, даже все они, вместе взятые, из Катании и Мессины, в узких облегающих юбчонках, с красивыми цепочками на шее и медальонами, аж шевелящимися между грудей, девчонки, которые превращают мужчину в идиота, делают его безмолвным, лишают его дыхания, аппетита и всего прочего, — даже им не удалось бы отвлечь Предпринимателя от его дела. Только машина и записная книжка в руке — больше его ничто не интересует. Он, заполняет листок, не сводя глаз с машины.

— Само совершенство! Уж эта не имеет соперниц.

Ему очень хочется перечислить мне все ее лучшие качества. Говорит, говорит… Не может остановиться. Какой же у него уверенный вид, сколько убежденности, превосходства и снисходительности! И как все это меня раздражает! А он все тянет свое:

— Тридцать этажей. Мы их скоро закончим. Чудеса она делает, — говорит он с нежностью, глядя на машину.

— Чудеса?

Смотрите, как он забеспокоился:

— А вы знаете более мощные? Где вы видели лучше? Ну где же?

Да, конечно, я видела лучше, в тысячу раз лучше — в Сицилии, на краю одной дороги, ведущей к береговому обрыву. Там Полифем одной рукой швырнул в море мрачную скалу, прорезанную пещерами, в которые можно въехать на лодке, чтоб укрыться от солнца. Да, он это сделал. Одной рукой сбросил всю эту громаду с утеса. Черт знает какую ломку устроил… Ничего подобного ваша машина не сделает. Сказать ему об этом, что ли? Так не поверит же. Подобный человек не сможет допустить, чтоб эскиз берега изменился из-за плохого настроения какого-то циклопа. Не в его принципах придавать значение этаким бредням. Но у тебя, Жанна, были свои доводы. «Я тебя буду ждать под скалой Полифема…» Можно ли это забыть? Всем хорошо известно, что на свидание туда отправляются в лодке. Боишься, что заблудишься в скалах, — надо окликнуть: «Где ты?» А волны все плещут и бьются о скалу Полифема, о какую же, ведь их по меньшей мере три… Сами знаете, как все это действует на подростков, становящихся втайне взрослыми. Только они еще немного в разладе с новым для них миром.

Однако я отвлеклась. Ну что же, поспорить с этим незнакомцем? К чему? Но он настаивает, хочет знать точно:

— Если вы видели лучше этой, расскажите подробней.

Да, лучше, куда лучше. В Вальверде. Там своды главной церкви были расписаны в одну ночь рукой свыше. Да, да, небесной рукой, вы меня поняли? Автопортрет мадонны, удивительно, а? И тем не менее так. Иначе не объяснить, как появилась эта картина столь внезапно в глухой деревеньке в долине Демона, как бы в возмещение за действующий опасный вулкан и вечные землетрясения. Ты это расскажешь Предпринимателю, Жанна? Ведь он смотрит на тебя. Он очень благожелателен. Чего он от тебя ждет? Да, конечно, поддержки, ему требуется утешение. Американцам это очень нужно, их стеклянные дома, сооруженные в эпоху опасности с воздуха, играют ту же роль в нью-йоркском пейзаже, что и сильные успокоительные средства, которые они энергично применяют. Они тоже поддерживают оптимизм.

— Слушайте, если вы видели более совершенные…

— Крепость, построенную без помощи машины, нависшую над самой бездной и в таком ракурсе, что от одного взгляда на нее начинается головокружение.

— Любопытно. А где это?

— В Сицилии, на крутой скале…

— Трудно представить архитектора, который…

— О, знаете ли, архитектор…

— Так ведь он был… С машинами или без них?

— Там говорят, что это был Сатурн… Я ничего не выдумала, поверьте. Это называют Аркой Сатурна. Другого объяснения нет.

Что ты сделала, Жанна? Все пошло к чертям. Теперь с этим незнакомцем говорить нечего. Ведь тебя предупреждали. А инструкции Флер Ли? Почему ты забыла о них? «Уже тридцать лет мы несем ответственность за судьбы наших публикаций и, как нам кажется, хорошо знаем свою аудиторию. Основное правило: не возражать ей. Аудитория полагает, что вы с уважением относитесь к ее убеждениям. Итак, ограничьтесь экзотикой, колоритом. Увлечение прошлым — это ненужные грезы». Что ты сделала, Жанна? Он тебя выгонит отсюда.

— Каждый имеет право на свою точку зрения. Вы позволите мне иметь свое мнение, не так ли? А теперь вон отсюда! Убирайтесь! Вход на строительство запрещен. Не нужны тут посторонние, крутятся, шпионят да еще издеваются.

Еще немного, и он выразится словами директорской памятки: «Вы иностранка, не забывайте этого».

Своими нелепыми разговорами и замечаниями ты его разозлила, Жанна. Он ненавидит иностранцев. Он орет:

— Слишком вас тут много! Черт знает кому мы даем приют, всем кому попало. Все это лодыри, жирные твари, белоручки.

Он испытывает к ним страшное отвращение, откуда бы они ни пришли, кем бы ни были, да и ко всему их прошлому с их пещерным жильем третичной эпохи, с тяготами и грязью их жизни. Пусть они возвращаются туда, откуда явились. Все это рвачи, все они одинаковы. Раз ты тут, Жанна, придется за всех расплачиваться. Как из мешка, сыплет он на тебя кучу бранных кличек, какими на нью-йоркском жаргоне награждают итальянцев, испанцев, евреев, всех этих смуглых, нежелательных, невежественных, явившихся со дна людского, уроженцев жалких земель, всех этих паразитов, подыхающих с голоду… Чего от них ждать, спрашивается?

— Wop… Dago… Spike… Kike… Убирайся, кучерявая. Тут для тебя слишком хорошо.

Конечно, твой собеседник, Жанна, не сдержит слез при виде статуи Свободы — ведь для него это символ родины, терпимости, гостеприимства. Он ее очень любит. Этому способствует и ее внешность: лоно матери, респектабельность, скромность, благоразумие. Она стоит лицом к этим жалким землям и светит им издали, как желанный маяк. Но этот факел, которым она потрясает, подобен крепкой полицейской дубинке. По воскресеньям вместе с семьей он тут гуляет и любуется ею. Но сегодня будничный день. Ты, Жанна, похитила у него время, которое он должен провести со своей машиной. Твое присутствие здесь не требуется, ты ему осточертела. Вон он уже плюет. Шарик жевательной резинки попадает тебе прямо на носок туфли. Он дает тебе понять, что пора убираться, выгоняет тебя. «Пошел прочь, мусульманин!» — слышалось, бывало, в Палермо, только слова эти звучали без всякой злобы. Этого неотесанного человека вспыльчиво выбранили бы мусульманином просто по привычке. Вот уже пятьсот лет так говорят: «Заткни глотку, мусульманин!» Фраза эта появилась в те далекие времена, когда вторгшиеся варвары громили берега Сицилии. Черные галеры и красные паруса… Громили, штурмом брали города, увозили женщин и оставляли за собой только трупы. Все это глубокая древность, но и ее иной раз неплохо вызвать из небытия, чтоб заново воскресить страхи прошлого. «Прочь, мусульманин!» Это почти не брань. Просто вошедшая в быт поговорка, к которой еще можно добавить: «Пусть тебе сатана нос утрет». Чего тут молчать? Балагурство никому не вредит. Подумаешь… Никакой ненависти тут и не примешивается. Просто надо освободиться от начавшегося раздражения, этого мелкого демона, и изгнать его наиболее безобидным образом: «Прочь, мусульманин!» Ну и побранись по-молодому, побреши, наври, дай выход разбушевавшимся чувствам: «Ну и морда у тебя, даже треснуть, и то противно». Иногда почувствуешь себя крепче, мужественней, но при чем тут злость? Давно известно, что ругань стареет, как и люди, которые ее придумали. Брань также покрывается морщинами, теряет свой смысл, вянет, и на нее садится пыль, и все-таки она продолжает быть в ходу. Ну что же, выскажемся.

— Прочь, мусульманин!..

Теперь у нас равный счет.

Сегодня меня ждут в «Ярмарке», журнале немыслимых успехов в жизни, шикарных туалетов, просторных апартаментов и непомерного богатства. Являешься с двухчасовым опозданием. Встречают с какой-то слащавой значительностью и лицемерными улыбками, возникшими на почве всяких сомнений, связанных с моей личностью.

— Ну, что нового?

Взгляд Бэбс и ее полная внутреннего волнения улыбка достаточно ясно выражают, что ты, Жанна, просто ходячее бедствие, наисквернейший пример для других, ты кончишь тем, что тебя вышвырнут за дверь.

— Ты, видно, не спешишь, да и со статьей не торопишься…

Стражи порядка штурмуют меня со всех сторон — ворчание секретарш, редакторские пожимания плечами, а телефонистка с презрением бросает мне кучу принятых ею указаний.

Вы заблудились? Это, наверно, единственное объяснение. Нет? Увлеклись спором. Скажите, пожалуйста, и с кем же?

Вы, конечно, догадываетесь, что в редакционном зале атмосфера несколько перенасыщена скрытой враждой между пожилыми женщинами в поре заката и молодыми карьеристками, готовыми подмять их и прочее… И вот я подвернулась как глоток свежего воздуха. Кое-кто пытается проявить лживый интерес или просто для забавы силится вовлечь меня исподволь в одну из сальных бесед «с перчиком»… ну, европейского пошиба: «Не было ли у вас свиданьица?..» Нет, не дать себя поддеть. Сдержаться. Можно себе представить, какой бы невероятной выглядела в их глазах эта внезапно затеянная на улице дискуссия с незнакомым человеком, и эта грубая перебранка, и взрыв ненависти к иностранцам, обрушившейся на меня как удар грома. Я инстинктом ощущала, что мой рассказ об этом не имел бы ни малейшего успеха и что он мог быть просто «вредным для редакционной карьеры», если следовать терминологии тетушки Рози. Но и мое молчание портит дело… Все смотрят прямо на меня. Вот там, у телефонов, те, кто за столами, кто за пишущими машинками, да еще и главная редакторша, торжественно приступившая к поучению:

— Необходимо, чтоб каждое наше движение, каждая наша мысль могли стать для читательниц журнала хлебом насущным. Все наши поиски и замыслы призваны усилить влияние наших статей.

— Я знаю… Я знаю.

Сию старую песню я знаю просто наизусть, и от пронзительного голоса Флер Ли меня начинает мутить. Хотя это ее обычный тон, мне кажется, что голос ее стал еще пискливей, еще скрипучей, чем прежде. Может, она выпила больше чем следует. Это с ней случается в штурмовые дни, когда журнал запаздывает с выходом или же его тираж падает.

— Беда в том, Жанна, что ваша оригинальность не всегда уместна. Слишком часто вы забываете о том, что наши читательницы жаждут воспринять от нас благовидные, пристойные чувства. Вы понимаете? Путешествие для них означает только одно — яркие, эмоциональные впечатления, которыми будет приятно поделиться в дружеском кругу. И не больше. Ну и дайте им то, чего они от вас ждут.

Я безгранично устала. На меня напала тоска.

Пока Флер Ли продолжала свою речь, я чувствовала, что меня охватывает поток еще не ясных мыслей, какое-то предчувствие, еще расплывчатое, туманное, предчувствие того, что в недалеком будущем случайности жизни дадут мне возможность внести смятение в сердца таких вот образцовых, энергичных, преуспевающих женщин. Ну, если не всех, то хотя бы одной из них (пусть бессознательно, это, видимо, было предчувствием того, чем для меня станет встреча с Кармине Бонавиа и какие она будет иметь последствия). Это было чувство надежды, что настанет день, и Соланто будет известным, и одно это слово, одно это имя, произнесенное вслух, воскресит в Нью-Йорке потерянный континент, его просторы, душистый запах, скалы, возродит мертвый мир — мой мир и возбудит желание побывать в тех местах, мечты о лодке, о весле, скользящем по воде, о влажной земле в час полива, о солнце, уходящем на закате за пурпурные скалы. И я сама удивилась тому, что вдруг порывисто воскликнула каким-то новым для себя тоном: «У вас будет эта статья. Скоро получите».

* * *

— Ты неплохо вышла из положения!

Бэбс одобрила мою работу. Я ей прочла, свой очерк. Она «шла» за мной до самой виллы, видела лежащие в траве обломки разрушающихся статуй, и ей тут было по душе. Я помогла ей оценить прелость этих мест. И старую стену крепости с каменными персонажами легенд и сказок, описанную мной со всеми деталями. Она увидела чудовищ-тарасков, которых и поныне в виде чучел носят в праздничных процессиях. Перед ней шли изображенные в камне калеки, сатанинская орда злых волшебников, по ночам превращающихся в волков и преследующих людей; появлялись невиданные змеи, на хвостах у которых вторая голова, сказочные животные из рыцарских романов, полулошади-полугрифоны, люди-собаки, играющие на незнакомых инструментах, танцующие толстяки — мамамуши, еще какие-то смешные фигурки с голыми задами, присевшие на задние лапы. Я вызвала для нее в памяти и странный огромный силуэт статуи в высоком парике, какое-то лунное страшилище, маркиза из ночного кошмара, сторожившего этот покинутый сад.

Бэбс слушала меня с увлечением, пожалуй искренним.

— Это покажется интересным… Я думаю, что многим захочется побывать в этом доме.

— Почему же?

— А потому, что этот дом из волшебных сказок… — Вроде Диснейленда, только восемнадцатого века. Эти твои храмы, знаешь ли… Сегест, Агридженто… Прежде всего все они похожи, и у тебя волей-неволей создается впечатление, что ты их уже видел или какой-то из них что-то напоминает. Колонны, фронтоны… Вашингтон полон всем этим. А вот твои гномы…

— Ты так думаешь?

— Да я уверена в этом… Только условимся, что ты расскажешь о смысле всех этих украшений, а если у тебя не найдется нужного объяснения, то ты можешь заявить, что все это тайна, над которой мучаются самые знаменитые археологи. Другого пути нет. Наши читательницы терпеть не могут, когда их сбивают с толку, и я их понимаю. Зачем тогда тратить на этот журнал пятьдесят центов?

— Не надо волноваться…

— Хорошо. Что же означают эти статуи?

— Это символы, которые спасают.

— От чего? — Бэбс притворялась, что не понимает.

— Спасают от темных сил, — повторяла я терпеливо. — Заколдованная стена, иначе говоря.

— И эти нелепые вымыслы ты находишь серьезными, хочешь, чтоб я в это поверила?

— Да что ты видишь в этом нелепого? Не веришь в сверхъестественное? Но это вполне серьезно.

Бэбс возмущенно тряхнула звенящими браслетами. Даже не нашла что сказать. Ее лицо странно застыло, и я подумала, что она вот-вот заплачет. Как будто внезапно лишилась твердой опоры. Но какой? Может, тетушки Рози, служившей ей зеркалом, в котором она привыкла видеть отражение своих мыслей? При соприкосновении с чем-то уводившим ее в сторону, к тому же, по ее мнению, достойным полного забвения, как и все прочие легкомысленные измышления людской отсталости, Бэбс испытывала чувство смятения. А я настаивала на своем.

— Если признать, что некоторые явления не подвластны контролю человека, то…

— Мне противны такие разговоры.

— Но тебе придется делать это.

— То, что не поддается объяснению, унижает меня.

— И все же это не причина, чтобы так раздражаться.

Бэбс смотрела на меня с волнением. Глава ее были полны слез.

— Но, Жанна, я хочу одного — убеди меня. Если подобные явления существуют на самом деле, поговорим о них. Я жду твоих разъяснений. Говори. Как, например, распознать дурной глаз?

— Это невозможно.

— Почему?

— Чем он зловредней, тем меньше об этом знают.

— Люди, которые хитрят, противны мне, — отрезала Бэбс с вернувшейся к ней уверенностью. — Это лицемеры.

— Не понимаю, при чем тут лицемерие?

И опять я разозлилась. Бэбс не понимает, потому и сопротивляется. Все, что я рассказывала, не было заранее предусмотрено. Просто ключом били, искрились все эти воспоминания, доставлявшие невероятную радость. Они появлялись подобно песенкам, мелодии которых, едва возникнув, влекут за собой самые разные ассоциации. Вспомнится забытый мотив, насвистываешь его, потом тихо напеваешь и спрашиваешь себя, как это мне удалось припомнить? Так я позволила в этот момент воскреснуть всем страхам моего детства. Я не виновата в том, что на этот раз они мне показались куда опасней, чем в те времена, когда я узнала их впервые. Мне не хватало, пожалуй, настоящей английской гувернантки, хорошо накрахмаленной согласно викторианским традициям. Но в Сицилии не в ходу подобный товар, и нас поручали до монастырского воспитания просто попечению кормилиц. И виновата ли я в том, что, как только я стала соображать, меня до десяти лет начиняли всякими вымыслами о мертвенно-бледных молодых людях (это всегда были единственные сыновья), иногда благородного происхождения, которые погибали от дурного глаза ненавидящего их соседа? Слышала я и о том, что достаточно пробормотать сквозь зубы определенные магические изречения, и лодка тут же пойдет ко дну или брат влюбится в сестру и одно за другим начнутся самоубийства. И что я могла сделать, если подобные бредни казались мне вполне возможными? Востоку ли, Азии, которых я не знала, или же капле чужеземной крови обязана я этой приверженностью и суевериям?

Наверно, Бэбс уже раздумывала над тем, как надо теперь со мной обращаться. Она с тревогой смотрела на меня. Может, крикнуть ей в лицо, что меня все это злит? Но я сдержалась и спокойным голосом повторила:

— О лицемерии ты говоришь зря. Оно тут ни при чем. Самый зловредный сицилийский чародей, пагубная власть которого длилась почти полвека и была очень жестокой, даже он не знал, что у него дурной глаз. Он настолько не подозревал этого, что однажды сам себя заколдовал, глядя в зеркало, и был убит на месте. Я не знаю подробно, как это все было. Но зеркало вдруг отделилось от стены и будто бы расшибло ему череп или же превратило его взгляд в пылающий луч, и колдун сгорел…

— Боже мой!

Бэбс порывистым жестом заслонила глаза рукой. В этот момент я почувствовала, что больше не могу говорить на эту тему. Этим невольным жестом она сама отреклась от своего привычного облика: перестала походить на самую сильную женщину из мира прессы. Не знаю, ощутила ли Бэбс перемену, происшедшую в ней, но я-то видела все это своими глазами. Достаточно было и того, что она выслушала совсем ненужную ей, практически непригодную историю. Мы беседовали… И на этот раз не для того, чтобы обменяться мнениями о заголовках, о темах — «гвоздях номера», о полезном действии материалов и их влиянии на читателя.

Бэбс отказалась от мысли заставить меня разделять свойственные ей вожделенные мечты о богатстве. Ведь ей, журналистке, не имеющей особых средств, приходилось вечно описывать мир богатых людей. Она уже не говорила со мной о том пресловутом доме, который когда-нибудь станет ее собственным и будет похож на те цитадели благосостояния, которые ей приходилось так часто посещать, фотографировать, описывать, рекламировать; не говорила о портретах предков, развешанных в шахматном порядке, о картинах Пикассо «нестерпимой красоты» — о стольких полотнах Пикассо «голубого периода», которые хозяева заботливо сочетали с шелковой обивкой кресел; о том, как на творчестве художников отражались душевная неуравновешенность и отчаянная нужда: «Отрезать себе ухо!.. Вы, конечно, слышали?» И вот она об этом забыла, пренебрегла этими сумрачными гениями, которые вели беспутную жизнь, отравляли себе печень абсентом и не думали о том, что все эти поступки когда-нибудь будут высоко оценены в Нью-Йорке… Как эффектно выглядят картины этих пропащих людей на стенах гостиной… Бэбс уже не повторяла этого.

О нет, беседа со мной ей не казалась скучной. Она хорошо осознавала свои слабые стороны. Конечно, она слишком занята своим ремеслом. Когда без конца приходится повторять одно и то же, это, наверно, скучно? Ну конечно… Конечно. Она прекрасно понимает это, но винить ее нельзя. Пусть молчит или слушает меня, как это сейчас было. Она просит меня вспомнить еще что-нибудь из этих нелепых россказней…

— Так нельзя, Бэбс. Мы говорим с тобой о способах защиты, об очень старинных мерах защиты, а ты зовешь все это чушью, дикими бреднями. Мы никогда не поймем друг друга.

Я продолжаю разглагольствовать, как прежде, и слышу ее ответ.

— Я знаю, Жанна, — говорит она в тоне полного смирения, как будто хочет даже извиниться. — Но мне нужно объяснение. Попробуй, прошу тебя.

— Зачем? Что тебя пугает — само выражение «дурной глаз»? Оно тебе неясно, поэтому ты против? А не лучше ли попытаться понять, чем так удивляться и призывать на помощь воззрения тетушки Рози? Конечно, это не для тебя. Понятия «дурной глаз» в твоем обиходе нет. Стало быть, можно, пожимая плечами, утверждать, что и вообще этого не бывает. К тому же подобные вещи тебя шокируют. Это заметно по твоей недовольной мине. Неужели ты не понимаешь, Бэбс, что речь идет только о символе? Это образное выражение, и означает оно угрозу, могущую помешать тем редким мгновениям, когда человек бывает счастлив. Знаешь ли ты, Бэбс, что такое счастье? Речь идет не о тех пошлых пантомимах, когда, приняв теплую ванну, бегут в постель, чтоб насытить короткое желание любви. Нет, Бэбс, дурной глаз этакому счастью не грозит. Он страшен тем, кто ищет большой, безрассудной любви. Неисправимые мечтатели — вот за кем гонится он.

— А как выглядят эти мечтатели?

— Ну хотя бы как строитель виллы, о котором мы с тобой говорили. Видишь ли, этот человек был одержим мечтой. Не знаю, какой именно, но я думаю, что это было для него главным. Мечта, которой он посвятил весь свой досуг, всю свою фантазию и даже больше, чем это… Мечта, которой он придал законченную овальную форму своего сада.

— Бывает мечта, воплощенная и в образе сада, Жанна?

— Да, я это видела. Так же как и в образе дома. Эти дома как пристанище, обращенные в… Не знаю, как ясней сказать… в ночь удивительной красоты с ее едва ощутимыми глухими звуками, хрустом сухих ветвей, беспокойным полетом ночных бабочек вокруг лампы, которую забыли погасить, неясно откуда возникшим шумом, который бы в иных условиях привлек внимание или насторожил — кто там?.. Может, забыли погасить лампу? Но разве кто думает обо всем этом, когда полон счастья? Ничто не удручает, никто не отвлекает, все принадлежит ночи… Посев ночных звезд кажется вечным ребусом, вдали слышится песнь рыбака, который, как только взойдет луна, забросит свои сети в море, а на море чудо и на него никак не наглядишься — дрожащая, танцующая дорожка от фонаря на маяке… Поймешь ли, Бэбс, как легко может все это вдруг утратить свое очарование и стать банальностью, скукой, равнодушием? Хватило бы пустяка, какого-нибудь жеста или взгляда, в котором читалась бы усталость… И вдруг щелчок, внезапный поворот в сторону, еще не опомнились, а наше счастье обернулось бедой. Вот это и называется «сглазить»… Надо же уберечься от этого, не правда ли?

Бэбс пожаловала меня несколькими удачными улыбками. Как всегда в таких случаях, ее влажные губы медленно раскрылись, обнажив зубы, потом — это можно было бы назвать операцией «Сюрприз», тщательно отработанной, как у специалисток по стриптизу, — появился аппетитный и тоненький кончик языка, точно ломтик ветчины. Я уже знала наизусть все улыбки Бэбс. Ведь точно так улыбались все кинодивы, которых фотографировали для «Ярмарки». Меня уже пресытила их манера, можно не сомневаться. Но на этот раз выражение ее лица чем-то отличалось от обычного. Может быть, взгляд был не так наивен, как полагалось. И, повторив: «Уберечь себя, да… Но скажи, как это сделать?», она скрестила руки, засунула ладони в широкие рукава своего кимоно и машинально поглаживала себе плечи.

— Как, ну скажи, как? Что нужно, чтоб сберечь счастье, не дать ему пропасть, когда оно у тебя есть? Как это сделать?

— Ну, каждый делает это как умеет. Нельзя терять бдительности. А если нужно, то следует поставить рога. Этот способ нисколько не хуже других, и подтвердилось, что он сопровождается удачей.

Я показала Бэбс рожки, и, видимо, ее это развеселило, она дважды подняла вверх руки, растопырив указательные пальцы и мизинцы. Все это она проделала так простодушно, с чувственным воркующим смешком, что я не решилась еще что-то добавить или сообщить ей значение рожек, которое могло бы ее испугать и смутить. Заметив, что я смотрю на нее с удивлением, она со смехом спросила, не знаю ли я еще каких-нибудь магических заклинаний. «Сколько колдовства в этих старых обычаях!» Она настаивала: «Наверно, есть еще…» Что рассказать ей? Не могла же я описать ей средиземноморский обычай, по которому мужчина, встретив похоронную процессию, должен немедленно сунуть руку глубоко в карман или же вместо этого на виду у всех показывать фигу да еще сопровождать это гримасами и плевками. Все это выглядело настолько непристойно, что даже простодушную Бэбс обмануть было бы невозможно. Я промолчала, а она все смотрела на меня взглядом, полным ожидания.

— Ну, Жанна, ты только это и расскажешь нашим читательницам?.. Рога? Не так-то уж много, а?

Боже мой, думалось мне, насколько она близка своей аудитории. Всегда ей надо что-то еще, все время еще… Я как бы продолжала слышать пронзительный голос Флер Ли, непрестанно повторявшей: «Вы слишком часто забываете об этой жажде… вечной жажде».

— Да нет же, Бэбс! Я им еще много скажу… Не беспокойся, они достаточно получат за свои деньги. Я назову им магазины Палермо, где они смогут купить предметы, приносящие счастье, и притом любого размера. Они найдут там рожки для взрослых, рожки для детей, даже для новорожденных, такие, которые можно пристроить на тележку, в автомобиль, на мопед «ламбрета», на колыбельку, малюсенькие рожки, которые легко подвесить к ожерелью, браслету или вроде брелока к часовой цепочке, некоторые даже можно вшить в рубашку. Рожки из Палермо войдут в моду, вот увидишь! Спустя пару месяцев их станут печатать на долларе. Флер Ли уже пора начать плести для меня венки и поздравлять себя с тем, что огромное влияние наших очерков подняло торговлю амулетами. Она будет говорить о Сицилии то же, что раньше сказала мне о Греции: «Это ведь мы нанесли ее на карту. До появления статьи в нашем журнале никто о ней и не слыхивал». Уверяю тебя, Флер Ли будет довольна… «Надо, чтобы наши читательницы могли скопировать то, что им пришлось по душе за границей, или же приобрести, иначе они посчитают себя обманутыми. Описываемые вами храмы для такой цели никак не подходят — не портативны. Но, к счастью, мы им сказали о рогах…» Рога ведь можно найти из коралла, из серебра, даже из дерева. Любители тысячелетней мудрости также не останутся в обиде. Я предложу их вниманию это древнейшее здание, окруженное охраняющими его скульптурными изваяниями чудовищ. На подступах к городу стоит этот замок с двойным рядом зубчатых стен, убранство которых выглядит отталкивающим и манящим. Стены кажутся несокрушимыми, но уже разрушаются, а замок носит странное имя то ли дикого зверя, то ли черной богини: Багерия. Конечно, наши читательницы будут вспоминать легендарного принца, который, чтобы сберечь свою любовь, построил здесь этот замок. Они смогут вволю гадать, в чем смысл этих архитектурных безумств. Об этом хорошо потолковать после обеда в свободный часок. Я могу себе представить их около этой крепости, в полосатых платьях и туфлях без каблуков, румяных от волнения, с путеводителем в руках. Они осматривают все то издали, то подбегая ближе. Сам принц Палагония — хозяин замка вызывал удивление у тех, кто узнавал эту историю. Этот человек был влюблен в молодую и прекрасную женщину, но сам был уродом. Впрочем, эта деталь не так существенна. Трезвое восприятие жизни показывает, что опасность, нависшая над счастьем, одинаково мучительна и для красавца и для урода. Итак, он был нехорош собой. Однажды, во время любовной встречи с той, что занимала все его мысли, он вдруг заметил на балконе соседнего дома человеческий силуэт, мгновенно скрывшийся за опущенными занавесками. Принц почувствовал, что его любовь в опасности. Чтоб избавиться от овладевшей им тревоги, он обратился к одному поверью, не знаю, откуда оно пришло, может быть, из долины Нила. Согласно этому поверью, смех обезоруживает несчастье, может его одолеть в известных обстоятельствах… Смех, ты понимаешь? Именно к этому оружию и прибегнул принц, и вот он уже разместил по стенам, окружающим его сад, причудливые скульптурные фигуры горбунов и карликов, стоявших как на страже. Однако легкомысленный вид всей этой мраморной рати не успокоил принца. Тревога не уходила, и, устав притворяться веселым, он выразил свое подлинное настроение вот этими, новыми скульптурами, поставленными среди прежних. Это были кариатиды — одни из них выражали бремя страсти, другие, воздев руки к небу, молили о любви, третьи, павшие ниц, как бы воплощали тщету надежд… Вечная любовь, можно ли в это верить, как ты думаешь?

— Любить вечно, — повторила Бэбс. — Об этом я никогда еще не думала.

— Да кто думает? Любят где придется, как попало, пока любовь не уйдет…

— О, у меня еще проще. Я вообще никогда не любила.

— Не может быть!

Я засмеялась. Бэбс тоже.

— Если ты поняла так, что у меня не было никаких любовных приключений, то, конечно, это ошибка, — сказала она. — Я не то хотела сказать. То есть я не девственница, если тебя именно это интересует.

Бэбс снова одарила меня улыбкой, пригладила волосы, затянула пояс на кимоно. И все эти жесты показались неестественными, как будто они помогли ей скрыть замешательство. Рассказать откровенно ей было трудней, чем она ожидала.

* * *

— Сегодня утром мы чересчур много болтаем, — сказала Бэбс. — И Этель что-то опаздывает.

Бэбс казалось, что мы попусту тратим время, и мне нечего было возразить. Мы говорили не о том, что нас волновало, но ее недавнее признание лишало меня возможности о чем-то расспрашивать дальше. А кроме того, на этот раз времени у нее было в избытке — ведь предстояло целое воскресенье.

Чувствовалось, что на улице холодновато. Это было видно по скованным движениям людей, подметающих улицы, они пришли из Гарлема в теплых меховых шапках; видно было и по менее четким, чем обычно, шагам полицейских, которые ходили по парку с дубинками под мышкой.

Мы сидели с Бэбс рядышком в столовой тетушки Рози. Так бывало всегда в дни приемов, когда Бэбс, проснувшись, выбегала сюда, чтобы проверить, все ли готово к вечеру, и приказать, что еще следует сделать. В такие дни она старалась не лениться, не задерживаться в ванной, обойтись без журнальчиков в постели под звуки приятной, легкой музыки. Никаких втираний из индийских растений или экстрактов лилии или водорослей. Отменить косметическую маску. В общем, Бэбс решительно отказывалась от своего воскресного ритуала. Поднявшись пораньше, она шла через лестничную площадку босиком, непричесанная, в длинном кимоно из коричневого шелка, уже с эффектнейшей улыбкой на лице. Эта первая утренняя улыбка была словно генеральная репетиция всех последующих, которыми она будет жаловать своих гостей.

Тетушка Рози уже сидела у своего туалетного столика и была слишком занята собой, чтобы вмешиваться в нашу беседу. Она весьма деятельно участвовала в приемах, которые организовывала Бэбс, и ей надо было подготовиться к вечеру. Миссис Мак-Маннокс сидела у зеркала и громко адресовала сама себе то ободрение, то критическое замечание; она, тихонько посапывая, рылась, разыскивая в бесчисленном ассортименте парфюмерных изделий, тесно стоявших на туалетном столике, то, что считала достойным использовать ради этого исключительного случая. Она довольствовалась тем, что иногда бросала нам через полуоткрытую дверь короткие фразы, не имеющие прямого отношения к нашему разговору, исполненные желания наставлять нас. Фразы эти были похожи на сухой треск пулеметной очереди: «Не могу себе представить, о чем можно говорить в девять часов утра. Нашли время для болтовни! Если ты хочешь иметь хорошую фигуру, Бэбс, а ты ведь хочешь, не трогай тартинки Жанны. Она их даже не подсушивает. Ну и ну… Вы слышите меня, Жанна? Я ведь о вас говорю. Есть хлеб по утрам! А почему тогда не спагетти? В слаборазвитой стране это, конечно, естественно… помогает быть сытыми. Но здесь… Что касается меня, я вообще по утрам но ем. Ни к чему не притрагиваюсь утром».

В ее манере говорить была какая-то смесь уверенности и глупости — особой, свойственной только ей; апломб в соединении с предвзятостью мнений невольно вызывал вопрос о прошлом тетушки Рози. Откуда все это у нее? Случалось ли тетушке Рози вообще болтать что-нибудь легкомысленное, говорить о пустяках?.. Смеялась ли она во времена мистера Мака? (Лишь близким разрешалось пользоваться этим уменьшительным применительно к великому эксперту в том, «чтоб убеждать нужных лиц». Тетушка Рози часто так его называла.) Во времена мистера Мака у нее, конечно, не бывало такой надутости в выражении лица. Но он умер, и ей стало незачем быть нежной, некому улыбаться. С тех пор она заботилась только о Бэбс и никогда не упускала случая заметить, что отныне все ее помыслы отданы племяннице. «Да поймите же, что болтовня утомляет. Кто ж это пьет столько кофе — просто безобразие! Утром три чашки! Ну, моя дорогая Бэбс, если ты будешь так продолжать, я не ручаюсь за цвет твоего лица. Конечно, для Жанны это несущественно. У южных народов, как известно, кожа желтая».

Бэбс у нее под каблуком? Нет, пожалуй, это слишком сильно сказано. Однако когда тетушка находится вблизи, племянница позволяет ей решать и за себя. Она добродушно выносит ее беспокойный нрав, не возражает ей, проявляет большую терпимость. Короткие сухие реплики все еще слышатся из комнаты тетушки Рози. Бэбс едва отвечает. Она уже насторожилась, как кошка, которую гладят против шерсти. А если бы этот голос исчез? Если бы лампы под розовыми абажурами внезапно погасли? Бэбс всего бы лишилась. Ведь тетушка Рози была ее насущным дополнением, гармонически слитым с ней.

Из этих двух голосов я внимала только увлекшему меня рассказу Бэбс о своем детстве. Она надеялась, что оно многое разъяснит, и, конечно, была права. Я представила себе, как поработило ее деспотическое господство тетушки Рози: в тринадцать лет девочка надела панамку скаута, в пятнадцать она уже посещала хорошо известный танцкласс. Она не особенно распространялась о годах, проведенных в колледже, и я мало об этом узнала, зато охотно рассказывала о своих первых дебютах в Нью-Йорке. Несколько лет спустя она уже участвовала в благотворительных затеях в окружении более богатых, чем она, девушек, ее приглашали на те же балы, записывали в те же клубы… «Друзей выгодно иметь богатых. Это наилучший капитал. Бедные, даже самые симпатичные подружки становятся обременительными, особенно если ты преуспеваешь быстрее их». Ох, тетушка Рози! Все эти умудренные опытом рассуждения… Их приходится смиренно принимать.

Я узнала от Бэбс, как она училась у своей тети прощупывать пригласительный билет, разглядывать его на свет, чтобы узнать качество картона, на котором он напечатан, а чтобы убедиться в рельефности печатных букв, следовало потереть их пальцем… Тетушка Рози требовала сразу же отказываться от приглашений, исходивших из сомнительных сфер общества: «Я не хочу, чтоб ты шла к этим людям. Откуда они взялись? Адрес написан зелеными чернилами. Это уже скверный признак. Приглашение отпечатано в провинции… А где они принимают? Кто ж это устраивает бал в «Барбизон-Пляза»? Брось это в корзинку для бумаг!»

— Бэбс, но от кого тетушка Рози могла все это узнать?

— От моего дяди. Она унаследовала все его тайные соображения.

Ах, вот в чем дело! От мистера Мака. Прямо над нами на панели красного дерева был торжественно помещен его портрет. Он смотрел на нас, наблюдал за нами, пока мы беседовали. Его внешность запечатлел для потомства художник, скорей всего испанец, одержимый желанием преуспеть и нравиться (как будто ему действительно удалось достичь некоторой известности и столь же быстро ее затем утратить). Тут было чем полюбоваться… Прежде всего этими низко падающими усами, делавшими мистера Мака чем-то похожим на смесь Тараса Бульбы с милордом. Английский колорит подчеркивался рубашкой с высоким стоячим воротничком, сюртуком, застегнутым на все пуговицы до самого галстука, и ботинками со шнурованными голенищами.

— Он всегда одевался таким образом?

Мой вопрос удивил Бэбс.

— Ты этого не знала?

— Нет. Я подумала, что он захотел надеть этот костюм, чтоб позировать художнику. Так же как короли надевали для этого боевые доспехи.

— Дядя всегда так одевался. Не то чтобы он не допускал вольности в костюме. Нет, ему хотелось поразить воображение клиентов.

Мистер Мак-Маннокс, несомненно, был мастером в этом деле, умел произвести впечатление, это было ясно сразу при взгляде на этот портрет. А сколько лоска и любезности в выражении лица…

— Он, видимо, имел большой успех?

В голосе Бэбс проступила мечтательность.

— Разве б я торчала здесь, будь он жив?

— Что ты этим хочешь сказать?

— Моя жизнь повернулась бы иначе…

Господин Мак-Маннокс, оказывается, увлекался делом, не совсем обычным для бизнесменов. Ему казалось недостаточным предлагать целой нации покупать чулки определенной фирмы, сигареты или стимулирующие препараты; он еще создавал рекламу девушкам на выданье. И его достижения на арене общественного преуспеяния были настолько признанны, что между Мак-Манноксом и его богатыми клиентами царило полное понимание. Они доверяли ему собственных дочерей, просто не могли без него обходиться.

— Он занимался этим из спортивного интереса. Для удовольствия. Это его забавляло. Он отдыхал при этом.

Тетушке Рози было чем гордиться. Неподражаемый человек. Играл одновременно на двух досках и выигрывал. Одно другому не мешало. Добивался коммерческого успеха в серьезных делах — продаже чулок, сигарет и прочее — и успеха общественного также — сопровождал в свет девушек на выданье. Конечно, он сумел извлечь из этих действий отличную прибыль и, кроме того, принизить своих конкурентов до роли жалких просителей…

Бэбс мне объяснила, как он добивался успеха в свете для никому не известной девушки. Он готовился, словно к военной кампании. Его первой заботой было придать дебютантке привлекательность. Он вел ее к лучшему парикмахеру, а иногда и к дантисту, чтобы выровнять зубы. После этого сам находил для нее нескольких друзей, затем вписывал ее имя в светский альманах. Без малейшего колебания он сам занимался подобными мелочами, а тетушка Рози во всем ему помогала и давала свои советы.

Согласно своей стратегии, мистер Мак-Маннокс не разрешал молодой девушке посещать модные ночные клубы и элегантные рестораны до тех пор, пока не будут проведены некоторые необходимые мероприятия; например, занимающиеся светскими сплетнями журналисты должны успеть разрекламировать имя этой молодой персоны: «За столом господина Икс можно было узнать мадемуазель такую-то, одетую с изяществом», и т.д. С этого начиналась уже сама битва за успех. Мистер Мак-Маннокс во взятом напрокат лимузине (шофер должен был быть в фуражке, а в зимнее время полагался теплый плед для пассажиров) устремлялся на штурм главных событий сезона, благоразумно чередуя классические спектакли и модные авангардистские зрелища, концерты знаменитостей и вернисажи абстрактной живописи. Его бесподобные усы не оставались незамеченными, о них всюду говорили… Их всегда замечали. И покрой его костюма и шнурованные голенища его ботинок. Этими деталями газеты не пренебрегали. Мистера Мак-Маннокса окружали, забрасывали вопросами: «Скажите, кто с вами?» Он делал таинственный вид: «Я здесь не для того, чтоб удовлетворять ваше невежество… Ну, откройте же глаза, друг мой, будьте внимательней…» Но в конце концов он снисходительно называл фамилию. «Ну-с, узнаете? Нет? Но ведь это дочь такого-то». Иногда этого было достаточно. Порой успеха приходилось добиваться… Попадались девушки с незначительной, незапоминающейся внешностью, бесцветным лицом. Бывало и так. Но чем труднее была задача, тем больше она его увлекала. Ему даже нравились мнимые опасности, которые все же настораживают, или же пустяковые неудачи, приключавшиеся по пути: например, фотограф не обратил внимания на его протеже, или же не встретилось зевак, которые проявили бы к ней любопытство, или приглашение пришло с опозданием… Все это его только подстрекало. Это была натура тонкая. Тогда мистер Мак-Маннокс добавлял к списку обычных развлечений более изысканные: короткое появление среди интеллектуальной публики Гринвича, танцевальные вечера в салонах крупных банкиров. Он сопровождал молодую девушку с матча бейсбола на вечер джаза и не оставлял ее до тех пор, пока в ее распоряжение не поступали обещанные козыри — стоящее предложение и фотография в воскресном приложении к «Нью-Йорк таймс». Когда появлялась еще статья в «Ярмарке», это означало, что звезда успеха прочно воссияла над опекаемой девицей.

А потом уже и само имя Мак-Маннокса появилось на первой странице тех же изданий — это было извещение о его кончине. Выпил ли он лишний бокал вина или же увлекся новым танцем, ритм которого был ему не по возрасту, — какая-то глупость, нелепая затея, но его увезли икающего, с перекошенным ртом. Последний бал добил его, как снаряд солдата. Тетушка Рози взяла на себя все заботы о племяннице. А Бэбс, закончив учение, покорилась ей целиком. Миссис Мак-Маннокс хотела бы исполнить все заветы мужа. Однако материальное положение отныне не позволяло ей окружить Бэбс необходимым для молодой особы парадным блеском, и взамен этого она требовала от племянницы старательного выполнения тех мер, которые могли бы компенсировать отсутствие роскоши. Конечно, не было никакого шофера в фуражке, почтительно открывающего дверцу автомобиля. Не было и пледа из толстого драпа — признака положения в обществе, столь ценимого ее покойным супругом. А частенько не было и лимузина. Тетушка Рози наставляла, что ныне подступом к будущему богатству является умение кокетничать и быть грациозной. За год многое изменилось к лучшему. Бэбс, по выражению тетушки Рози, стала «достаточно популярной». У нее не было близких друзей, но она получала множество приглашений. Надо признать, что сама Бэбс была воплощением благоразумия и так мечтала о блестящем общественном положении, что для других чувств уже не оставалось места. Тетушка Рози могла быть довольна.

И тем не менее она боялась, что все затеянное может постигнуть неудача. Тетушка Рози давала полную свободу своему воображению и в течение долгих часов размышляла о том, какова будет внешность, голос, тон, занятие незнакомца, который когда-нибудь явится взволнованный, страдающий, может быть, пьяный от счастья — кто знает? (У нее было романтическое представление о любви.) И будет искать ее поддержки, и после туманных намеков наконец попросит руки ее племянницы. Но этот незнакомец что-то не являлся, увы! Ей приходилось это констатировать. Может, Бэбс недоставало общительности, фантазии или же великодушия, не хватало чувства интимности, которое так нравится мужчинам? Поди знай! Непринужденность? Нет, это у нее было. Тогда что же? Ах, если б был жив Мак-Маннокс! Его критический ум сразу бы разобрался, в чем тут дело. Он ведь редко ошибался. Был таким остроумным, полным пыла, легким на подъем. Увы!.. Замешательство тетушки Рози усиливалось, и она, ужасаясь самой этой мысли, приходила к выводу, что методы ее мужа были хороши, только когда он сам ими пользовался.

После какого-то конкурса, организованного и проведенного Флер Ли, когда Бэбс единогласно признали лауреатом, у миссис Мак-Маннокс возникла новая идея. Ставка на то, чтоб пристроить Бэбс на какую-нибудь должность в «Ярмарке». Когда это удалось, тетушка Рози возликовала. Прошло чувство горечи, исчез осадок после ее неудавшихся светских затей. Бэбс уже в «Ярмарке». Это получше любой свадьбы. Теперь она в тесном союзе с таинственной могучей державой — с прессой, силой, способной убить и поднять, и с помощью этого неожиданного окольного пути Бэбс наконец-то добьется высокого положения, о котором тетушка Рози так долго мечтала. «В нашей информации уже упоминалось, что ее ждет большое будущее», — так было написано в «Ярмарке», в статье, посвященной Бэбс. «Большое будущее» — о чем же еще мечтать? О замужестве? Одно другому не мешает. Все наладится, а потом уж можно будет, как во времена мистера Мака, вновь вращаться в мире богатых людей. Тетушка Рози забыла свои прежние тревоги, которые вдруг показались ей лишенными всякого смысла.

— А ты, Бэбс?.. Как ты сама восприняла эти жизненные перемены? Была этому рада?

— Я? Мне было ясно, что нельзя больше жить, как прежде.

— Как это, «как прежде»?

Бэбс посмотрела на меня взглядом, выражавшим растерянность.

— О том, как было прежде, я и собираюсь тебе рассказать. Только не торопи меня. — Она невольно обернулась к двери, за которой была тетушка Рози, словно надеялась, что ее прервут. Но мадам Мак-Маннокс была занята собой, уходом за лицом, выбором крема и казалась очень далекой, совершенно равнодушной к чему-либо другому. Она стояла у своего туалетного столика, причесанная, как подросток в день раздачи школьных премий. Легкий белый пеньюар обволакивал ее светящимся ореолом. Я наблюдала за ней, и мне показалось, что ее безразличие было притворным. Напротив, ее интересовало каждое произнесенное слово, она слушала нас, выслеживала и была полна глубокого осуждения.

— Вы слишком много говорите, — сказала она, глядя на меня. — Зачем? Впрочем, лучше уж болтать, чем есть. Это тоже ни к чему, но менее вредно. Да и правду сказать, чем еще можно сейчас заняться? Этель уже который раз опаздывает. У цветных отсутствует чувство времени. Полностью отсутствует.

Бэбс эти разговоры уже оскомину набили.

— Она скоро придет, тетушка Рози. Сегодня ведь воскресенье и к тому же так холодно…

— Воскресенье… Воскресенье… Какие могут быть отговорки? Ясно, что она опаздывает. Наверно, сидит в той церкви, куда я как-то ходила, чтоб сделать ей приятное. Если я правильно припоминаю, это поблизости от Лeнокс-авеню. У меня было чувство, что я нахожусь на танцевальном вечере. Какая-то запыхавшаяся женщина выбежала навстречу. Чуть не задушила меня в объятиях. Потом проводила на место, называя меня «медок мой, малышка моя», точно мы с ней знакомы очень давно. Чтобы представить меня, она вдруг завопила: «Еще одна душа завоевана!», и чуть ли не сотня людей в упор уставилась на меня. Пока распевали псалмы, какой-то ребенок, танцуя, направился к алтарю. Мать дала ему тамбурин. Он отбивал на нем ритм псалмов, и никого это не удивляло. Ребенок пытался увлечь меня за собой. Я просто не знала куда деваться: он хотел, чтоб я танцевала вместе с ним. Никогда я не забуду эту немыслимую сцену. В самом центре Нью-Йорка… В нескольких минутах ходьбы отсюда. Негритенок со звездой из синей бумаги на лбу, раскинув руки, танцует в церкви.

— Этель ведь тебе объяснила. Это вифлеемская звезда…

— А мне-то какая разница? Из Вифлеема или из другого места… Из всей этой истории ясно одно: эти люди не меняются. Так и Этель. Снова опаздывает. Негров невозможно приучить пользоваться часами. Не возражайте, Жанна, вас ведь это менее возмущает, чем меня. Видимо, потому, что латинские народы также не отличаются точностью. Но меня, например, это шокирует.

Высказавшись, она снова уселась к столику, поддерживая ладонями обеих рук лицо, освещенное сильными лампами, осмотрела свой высохший лоб, усталые веки. Медленно выбрала что-то из своих парфюмерных запасов и удалилась. Спина безжалостно выдавала ее подлинный возраст. Впрочем, достаточно одного случайного движения, чтобы женщина внезапно постарела. Как угадать, что подастся первым? И если знаешь, то как этому помешать? Можно и промахнуться, так бывает нередко. Тетушка Рози забыла про спину. И эта женщина, только что державшаяся прямо и властно, повернувшись вдруг, согнулась, не смогла скрыть старости. Мы с Бэбс с таким удивлением глядели на эту необычную картину: старую женщину, столь болезненно худую, что этого не смог замаскировать даже широкий белый пеньюар.

* * *

— Мне кажется, что твоя тетушка мне не доверяет.

— Дело не в этом. — Бэбс ответила мне с нетерпением. Ей явно хотелось перехватить инициативу в разговоре. — О чем мы говорили? — И сама же ответила: — Обо мне… — Момент колебания, и вдруг неожиданный крик: — Хватит! Ты понимаешь, хватит с меня! «Ярмарка» дала мне свободу. Но это был только повод.

— Для чего?

— Чтоб изменить свою жизнь. На этот раз я уже могла покончить с целой свитой ухажеров, воспитанных в лучших школах. Что мне это давало? Ходить, взявшись за руки, по субботам в кино. Да, каждую субботу — кино и всегда с новым спутником. Достаточно знать тетушку Рози с ее бесконечным пережевыванием своих принципов воспитания…

— Знаю. Знаю. Слышала я эту старую песню: «Один вздыхатель — отвратительно, двое — об этом начнут говорить, но трое или четверо молодых людей из хорошего общества, регулярно являющихся с визитом к девушке, — это в самый раз». Я знаю, мне это повторяли много раз. И если три раза подряд ты выйдешь с одним и тем же парнем, то у тебя уже появлялось ощущение, что ты сделала что-то дурное.

Я помогала ей быть откровенной, ободряла ее. Ох, эта американская буржуазия… Бэбс уже начала интересовать меня. Я говорю это без всякой иронии. А она, видя, что ее понимают, так обрадовалась, взяла меня за руку.

— Подумать только, что тетя Рози…

Я прервала ее:

— Прошу тебя, Бэбс, не надо больше о ней. Расскажи о себе. Хотя я знаю, что ты хотела сказать: подумать только, что тетя Рози ошиблась… Так, а?

Вдруг Бэбс решилась сказать все. Вначале она несколько колебалась, но потом заговорила уже уверенней:

— Мне помнится то утро в день праздника, когда она принялась внушать мне свою затею о том, как надо кружить головы молодым людям. «Чтоб нравиться, надо уметь кружить головы. Как ты будешь это делать? Ты слишком благоразумная. Постарайся хоть несколько скрыть свою рассудительность, — повторяла она. — Попытайся, попробуй». Мне теперь ясно, что она под этим подразумевала. Без сомнения, она вспоминала при этом моего дядю, то, как он умел проявлять внешнее легкомыслие, будучи на деле воплощением серьезности. Но тогда, в семнадцать лет, что я в этом понимала? Все началось в день этого праздника. Длинное платье. Белые перчатки. Все как положено для бала, одного из тех гигантских мероприятий, которые тут устраивают с какой-нибудь благотворительной целью. Обычно это бывает в отеле. Несколько маменек и сотни молодых девушек собираются, чтобы танцевать, а чаще — поскучать.

У меня был кавалер, которому к трем часам утра удалось убедить тетушку Рози, что ей не стоит дожидаться меня, а лучше поехать домой: «Мы еще немножко побудем здесь… И я ее провожу». Уже больше десяти месяцев тетушка Рози была с ним знакома, находила, что он хорошо воспитан. Молодой человек лет восемнадцати или девятнадцати, к тому же из прекрасной семьи. В тот вечер отец дал ему свою машину. Итак, тетушка Рози уехала. А он напился.

В тот момент, когда мы уходили с бала, он предложил ехать через Сентрал-парк, опустив стекла в машине, чтобы подышать свежим воздухом. Это была неплохая мысль. Голова у меня кружилась. Я тоже ведь выпила… Все это, сама суди, выглядело чрезвычайно банально, потому что машины здесь пригодны для всего.

Когда мы въехали в парк, я попросила его остановиться у озера. Там по воскресеньям бывает катанье на лодках. Кругом деревья, одни лишь деревья… Ночью Сентрал-парк, этот зеленый карман, который город носит с гордостью кенгуру, этот жалкий, засохший, обглоданный парк, выглядит как настоящий лес. Никого вокруг. Тишина и мрак.

Что он предположил? Что я его провоцирую? Но у меня была только одна мысль: как можно скорей освободиться от тяжести, давившей изнутри. Пусть уж стошнит… Я открыла дверцу машины и высунулась наружу. Что-то хрустнуло в кустах. Собака или кошка бродит в поисках поживы, так я думала.

То, что со мной произошло, его совсем не смутило. Он даже смеялся. Старался помочь мне обрести равновесие. Меня знобило. Но так всегда бывает, считал он. Когда пьянеешь впервые, это сопровождается ознобом. Он вышел, чтоб взять в багажнике плед, и оставался снаружи довольно долго, и я не сообразила, что он что-то затеял. Когда он вернулся, я уже сетовала, что захотела здесь остановиться. Так как у меня зуб на зуб не попадал от холода, он поднял стекла, завернул меня в плед, включил печку и стал откидывать сиденья, бросив: «С вами все это получается не очень романтично…» Потом он включил радио под предлогом, что под музыку все-таки приятней.

Я оставалась неподвижной, и он положил мне руку на лоб.

— Послушайте-ка, — сказал он, — не надо бояться. Я захватил все что следует.

— Что вы хотите этим сказать?

Он посмотрел на меня с сомнением, потом принялся возиться с ключом от ящика для перчаток. Я обрадовалась, что нашлась забота, которая вынудила его оставить меня в покое. Это продолжалось несколько минут, в течение которых он ворчал, что его отца повесить мало, что у него мания все запирать. Когда крышка поддалась, я увидела, что ящик битком набит бутылочками с сельтерской.

— Ну вот видите, — сказал он. — Тут есть все, что вам нужно.

Я опять не поняла. До меня не доходило, зачем понадобилось набивать ящик бутылками. Мне была противна его манера разговаривать, и я ответила, что не хочу пить. Тогда он с менторским видом заявил мне: «Или вы очень холодная женщина, или просто идиотка».

Я думала, как убедить его ехать дальше, а он вдруг вытянул из кармана фляжку с виски и стал пить из горлышка. И ничего нельзя было придумать, чтобы остановить его. Он пил с закрытыми глазами и был бледен, мне еще подумалось, как бы ему не стало дурно. Несколько секунд спустя его охватило какое-то буйство. Странное опьянение, буйное, непонятное, ожесточенное. Между прочим, он все кричал о тупости девчонок. Похоже, что я его просто вывела из себя. К счастью, вопил он, он знавал других девиц, которые привыкли к делишкам в автомобилях и знали, чем там следует заниматься. Я сказала ему, что хочу как можно скорей вернуться домой. Тогда он принялся орать: «Вы дубина! То вы просите остановиться, а потом думаете только о себе… А я что же? Мне тоже надо прийти в себя. У меня спазмы… Понимаете? Вы мне нужны». Он схватил меня за руки, чуть не сломав пальцы. Ну, что дальше, ты сама понимаешь… Он рухнул на меня, навалился, весь потный, сжал руками мне шею. Я сначала отбивалась, потом уступила. Нес какой-то бред. «Я так несчастен… Прошу тебя… Прошу». Я сдерживалась, чтоб не закричать, но не от боли — ни боли, ни удовольствия я не чувствовала. Только страх. Наконец-то он поднялся. Серое лицо, опавшие ноздри, всю его лихорадку как рукой сняло. Он сразу же повалился рядом со мной, и я услышала плач… Бедный мальчишка. Именно бедный. Стал стонать: «Вы в этом виноваты… Зачем провоцировали меня?» Я была настолько удивлена, что не знала, что и отвечать. Но уже с этой минуты ненавидела его. Это мне было ясно. Наступал рассвет, осветивший мое сильно загрязненное платье. Он снова принялся вздыхать: «Что же нам теперь делать?» Но вдруг замолчал, увидел через окно автомобиля, что какой-то человек выслеживает нас. Когда это он подкрался? Наверное, давно. Может, он был тут с самого начала. Человек с каким-то голодным взглядом. У него были глаза борова, подстерегающего объедки. Омерзительный тип. Жалкий. Со старой, наверно, четырехдневной щетиной на физиономии. Сентрал-парк полон таких типов. Я закричала. Тогда человек сделал движение, как будто хочет открыть дверцу, и я услышала что-то вроде: «Что-то вы мало ее развеселили… Может, требуется подмога?» Я так стремительно защелкнула задвижку, что он замер, рука его осталась на дверце, рот прижат к стеклу, и он заорал: «Вы знаете, что мне надо, или не поняли? Откройте эту суку-дверцу!.. А ну, не пожалеете!» Я испугалась, что он сейчас взломает ее. А парень смотрел на него, прикованный к месту, слишком напуганный, чтоб решиться на какое-то действие. Тогда я сама включила зажигание, подтолкнула руки парня к рулю, сняла ручной тормоз… Наконец-то он сообразил. Машина катилась свободным ходом, а этот орангутанг висел на нашей дверце. Кошмарный тип. Он вопил, рычал: «Спасибо за пикантное зрелище», и продвигался вперед прыжками. Все это было отвратительно. А спутник мой был в таком состоянии, что не мог вести машину. Я пробовала помогать ему, перевела рычаг, поставила на скорость. Но он не мог даже мотор включить. И только когда наконец у него это получилось, бродяга отстал от нас. Мы только слышали, как он крикнул в последний раз: «Дали бы хоть выпить чуток! Можете ткнуть бутылку «скотча» себе в зад, слыхали? В зад…» И еще какие-то угрозы: «Негодяи! Сволочье! Девка!» Кусты скрыли его от нас.

Едва мы проехали каких-нибудь пятьсот метров, как моему водителю стало худо, а так как остановиться, приоткрыть дверцу или же выйти было никак нельзя, его тут же вырвало. Он уткнулся головой в колени, а я пока держала руль. Машина была вся в грязи. И он… И я. Но вся эта мерзость была очень кстати, и я почти обрадовалась этому происшествию.

…Я понимала, что дома я смогу рассказать только об этом, иначе не объяснишь, откуда у меня пятна на платье и почему мы вернулись домой на рассвете. Оставалось только сослаться на то, что случилось с моим кавалером, вот с этим самым молодым человеком, который так хорошо воспитан… Он был пьян до бесчувствия. «Неприятное происшествие, каковое, увы, может произойти и с весьма достойными людьми». Как будто именно так и сказала тетка Рози, насколько мне помнится. Она даже не поинтересовалась подробностями. Разве хватило бы у меня решимости сказать ей правду?

В течение следующей недели я под предлогом боли в горле одевала свитер с высоким воротником, а вокруг шеи еще обматывала косынку. Я вся была в синяках, синяки на руках и на запястьях. Постепенно они исчезли…

А потом тетку Рози посетил его отец. Я была немало удивлена тем, что она весьма радостно встретила известие о его приходе и приоделась, как для важного случая. Бедняжка… О чем это она подумала? Он ведь явился за объяснениями. Прежде всего по поводу машины. Она полна нечистот. Он никогда не видел машину в этаком состоянии. Повсюду бутылки. Пятна. Ящик для перчаток взломан. Чем в ней занимались? С того самого вечера его сын находится в очень болезненном состоянии. Подавленное настроение, истерика. Опасаются нервной депрессии. Я слушала все это за дверью, совершенно растерянная. Я чувствовала, что больше кого бы то ни было имею право быть больной или жаловаться, однако нервная депрессия началась у него, а не у меня… Помнится, я заплакала. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя столь одинокой, такой несчастной, как в тот день. А его отец все допытывался: «Что же произошло?» Он хотел поговорить со мной. Я была в страшной тревоге: что, если этот дурак ему во всем признался?.. Но тетушка Рози отказалась позвать меня. Она сказала ему весьма категорическим тоном, что следовало бы научить молодого человека пить в меру до того, как отпускать его в светское общество. Что его сын был настолько пьян, что не мог ни вести машину, ни идти пешком. Что швейцар нашел его мертвецки пьяным, лежавшим ничком на диване в холле, без галстука, без обуви. Что пришлось одевать его, класть в такси, чистить ковры, диванные подушки. Просто скандал! И что в конце концов ей думается, что она сказала достаточно, хватит с нее того, что она видела и слышала, что в наши дни просто не знаешь, на кого можно положиться, и что она просит посетителя удалиться.

Я была спасена.

Иногда во мне пробуждается воспоминание об этой ночи. Я представляю себе самое худшее из того, что могло произойти. А если б у бродяги было оружие? Он мог пойти на все… Ничто но могло бы спасти нас от него. С машиной произошла бы авария… На следующий день нас бы обнаружили… Вместе… Бездыханных.

Но чаще все это забывается надолго, и меня целыми месяцами занимает только моя работа…

Я слушала… Слушала эти странные речи, невольно вырвавшиеся у Бэбс и заполнившие комнату своей эфемерной новизной. Они, как пар, липли к мебели, к стенам, проникали повсюду; они вызвали странный холодок в уголках рта мистера Мак-Маннокса — такая фальшивая улыбка бывает у клоунов. Все это относилось к Бэбс, она поднялась со стула и начала быстро ходить, прижимая к бедрам полы своего кимоно и начисто забыв развязные повадки модных манекенщиц.

Скажу вам, что все вокруг изменилось. Да, все ощущалось по-иному: ее духи, свежий аромат туалетной воды, которой она пользовалась, запах остывшего кофе в наших чашках и даже силуэты деревьев в Сентрал-парке, их жалкие кривые ветки без листьев, которые как бы обращали к небу свою тоскливую немую мольбу. Мне нужно было что-то сказать Бэбс, но я не находила слов. Мы ведь не были с ней близкими людьми, не могу даже объяснить почему. Я продолжала глядеть на парк.

— Ну вот. Теперь ты знаешь, как все это было…

— Да, знаю…

Мне как будто послышался ее шепот: «Я все думаю, как надо было…»

Сделав над собой усилие, я, как мне помнится, сказала:

— Если бы хоть немного любви… Возможно, стало бы легче. Или же возмущения, горя, а может, и просто желания отомстить…

Но в голосе моем не чувствовалось волнения. Да слышала ли она меня? Я смотрела на мою уверенную и такую опустошенную подругу… Ей хотелось двигаться, как будто бы слова сами толкали ее. Она металась вокруг стола так, как ищут в горячке прохладное место в постели. Сколько бы она ни повторяла: «Не стоит так трагически воспринимать эту историю. Всегда бывает первый мужчина, потом другой и еще другой. Что касается меня, то двое последних ничего не значили». Но думала-то она по-иному. Передо мной была новая, иная, мне еще не известная Бэбс, немного усталая, отягченная бременем сказанного. Когда она столкнулась лицом к лицу с жизненной правдой, ее броня пала. Бэбс призналась в своей боли, обнажила свою рану. Эта женщина была обманута жизнью.

Мы расстались в то утро так, как будто ни о чем друг другу не рассказывали. Ее тоскливый вопрошающий взгляд не останавливался больше на мне. Бэбс держала себя в руках. Остаток дня прошел в ожидании предстоящего вечернего приема. Она спокойно и заботливо готовилась к этому делу, существенному для нее самой, ее репутации и карьеры.

 

Глава III

Шумы, то набегающие волнами, то прерываемые долгими паузами, свидетельствуют о событиях, происходящих в доме тетушки Рози. Я слушаю их, закрыв глаза. Шумы эти занимают меня и вызывают любопытство. И в то же время они, как занавес, охраняют и прячут меня от мыслей, которых надо избегать. Звонки, полные нетерпения, раздаются с черной лестницы: явился посыльный из ресторана. Еще звонок: это гречанка, гладильщица на дому. Трудно описать этот голос, столько в нем негодования: «Ну так как с этим платьем? Оно потребуется сегодня или завтра? Решите сами. Вы же видите, я тороплюсь. У меня, кроме вас, много клиентов». Это характерный тон маленьких людей Нью-Йорка, которым не удалось скопить деньжонок. Мысли о своих неудачах изводят эту женщину, болезненно задевают ее за живое. Вот почему такой тон, он помогает забыть печаль изгнания, постоянно преследующую тебя нищету. Этот вызывающий тон — единственная добытая свобода. «Ах, еще и платье миссис Мак-Маннокс… Да тут куча работы». Все это говорится с такой злостью. Хлопает дверь. Слышна легкая, суетливая, как бы дрожащая походка. Это тетушка Рози в своем белом пеньюаре: свирепый голос гладильщицы напугал ее, и она решила благоразумно ретироваться, а длинные полы ее одежды шелестят, как листья на ветру. Опять звонки. Они сыплются градом. Голос тетушки Рози: «О, наконец-то Этель!» Вслед за этим какое-то щебетание: «Привет всем! Я захватила с собой Попа… Извините за опоздание… Служба длилась так долго». Удары молотка: это устанавливают буфет на подставке. Затем начинается церемония с раскладкой скатерти: «Не в центре, я тебе сказала… Поп, потяни правей… Ты ведь знаешь, что портрет покойного мистера должен быть как раз на середине». Кто это Поп? Ах, это муж Этель… Позвякивание бокалов. Этель их расставляет по два в каждом ряду. Мягкий голос ее мужа, он считает тарелки и напевает: «В кровати моей красотки, моей прекрасной Мабель, каждый день рождество, каждый день…» — «Заткни глотку, пономарь ты этакий! Слышишь ты, Поп? Кто-то из дам еще отдыхает». Приятные, мягкие голоса. И еще скрип. Это снимают двери на площадке, они, наверно, такие тяжелые, слышно оханье: «Эх! А ну!» — нужно соединить комнаты тетушки Рози со студией Бэбс. «Потише, милейший». Значит, внезапно явилась тетушка Рози, она хочет лично посмотреть, как идут дела. Она делает вид, что никак не запомнит имени Попа. А ведь он уже двадцать лет ходит сюда, помогая Этель снимать двери в дни приемов. Он бывал здесь еще во времена мистера Мака.

— Ну, а дальше что? Что теперь делать?

В голосе Попа нет и тени негодования. «Милейший» с вежливым безразличием относится к провалам памяти у тетушки Рози.

— Теперь чем заняться, мэм?

— Укладывайте сандвичи пирамидками.

— Как?

— Пирамидками.

Следует классическая жалоба тетушки Рози: «Им нужно все повторять. Ни на шаг нельзя отойти. Оставь их одних, такая неразбериха начнется».

Звуки проникают в мою комнату и смешиваются с теми, которые появляются в моем воображении. Они влекут меня на тропинки моего острова. Я во власти этих звуков, и ничто уже не может заглушить вызванное мной воспоминание об иных празднествах, которые тесно связаны с запахом моря и жареной рыбы. Ничто мне не помешает. Ведь я не здешняя. Я никогда здешней не стану. На моих празднествах у дверей не звонят. Просто громко и сильно стучат ладонью по несколько раз, потом опускают у порога большие корзины с влажной, путаной бахромой блестящих водорослей, сквозь которые струится вода. И все. А потом ждут. Ждут восторженных возгласов, которые будут слышны, едва откроют дверь. Эти возгласы неизбежны, они всегда повторяются. Ведь таково свидетельство нашего обыкновения воспламеняться даже от каждодневного. Кричать, восхищаться тем, что так полно жизнью, ну хотя бы этими рыбами, стремящимися жить во что бы то ни стало, выгибающимися дугой, подскакивающими в корзине. Не правда ли, неплохое средство, чтобы избежать мрачно влекущего к себе несчастья, от неистребимого желания думать о нем без конца? «Ну и краснобородки, господь всемогущий! Поглядите на них! Чудо дивное». А рыбак, чтоб поддержать вашу радость, сам начинает восторгаться: «Вот это будет жареная рыба! Такую до самой смерти станешь помнить. Да благословит вас бог, и доброго вам праздника».

О каком это празднике идет речь? Да о любом красном числе в календаре. Любая оказия идет в ход, чтоб между двумя свечами поставить образок, или статуэтку святого, или какую-нибудь благочестивую безделушку, либо изображение святого на этот день. Оно украшается цветами, а если припомнится, что имя этого святого носит дядя, или какой-нибудь дальний кузен, либо сосед, либо домашний доктор, или нотариус, следует пригласить этого человека к завтраку. Столь вежливый образ действий помогает снискать милость святого, который потом до конца дней будет опекать того, кто его чтил. Правда, затем уже этого святого, что стоял между свеч, совсем забывают, не говорят о нем, все разговоры вьются вокруг еды, толкуют больше о макаронах, лапше, которые поглощают целыми тарелками. Шумное всасывание заменяется желанием поговорить, а за этим кушаньем подают уже другое, более благоприятствующее обмену мнениями: какое-нибудь жаркое, овощи, рыбу — не важно что. Главное — масло! Поговорить о достоинствах масла — это радость, пленяющая любой ум в Сицилии. Важно найти подходящие слова. Для того, чтоб стимулировать красноречие, женщины берут бутылку масла и ставят на стол вроде вещественного доказательства. И этого достаточно. Несколько рук тут же обхватывают ее, срывают этикетку, словно обнажают вожделенную плоть. Зачем этот нелепый ярлык, скрывающий прозрачность масла? Передают бутылку друг другу, подносят ее к глазам, чуть ли не выслушивают, просматривают на свет и спорят с единственной целью продлить свое восхищение. «Замечательное масло. Просто совершенство. Прямо как мед». — «Вы находите? Мне нравится более ароматное». — «У каждого свой вкус. Такое мне вполне подходит». — «Его, похоже, рафинировали», — «Но, уверяю вас, я купила его на месте изготовления». — «Никто не заставит меня брать продукты, которые готовят на экспорт…»

Согласие появляется за десертом, подают сладости, которые успокаивают, как тихая музыка. Сладкое смягчает души: «А ну, положите-ка это под язык и подождите, пока оно растает». Да, это название заслуженное — «Триумф лакомки». Наконец несут кофе, он, как и следовало ожидать, никогда не бывает таким крепким или горячим, как хочется, и начинаются разговоры откровенные, а за ними наступает и некоторое безразличие, предвещающее, что настала пора дневной сиесты. «Два часика мне хватает». — «В пижаме?» — «Конечно».

Буду клясться, что на улице солнце вовсю свирепствует, город замер в чаянии тени и свежести. Готова поклясться.

— Я тебе помешала?

Явилась Бэбс. И снова к ней вернулся этот самоуверенный тон.

— Да нет же. Зачем спрашивать, раз ты здесь?

— Что ты делаешь?

— Отдыхаю.

— В семь-то вечера? Ты, Жанна, уж не знаешь, что тебе еще придумать.

Мое поведение шокирует ее. Не удастся исправить эту Жанну! Видимо, она думает именно об этом, уж слишком разителен контраст между ее организованностью и моим беспорядочным образом жизни. Контраст этот, по ее мнению, нетерпим.

— Если ты не придешь, я сочту это неприличным.

— Мне было так хорошо… Ну чего же нервничать? Ведь я не делала ничего дурного.

Мне и правда было хорошо, ни о чем не думалось. Хотелось хоть один часок побыть в покое. Стоит лишь встать, как вспрянут запретные мысли и обрушатся на меня с новой силой. Я это знала.

Гости гудящим роем заполняли гостиную тетушки Рози. Казалось, что двести наиболее ценных сотрудников из еженедельного женского журнала говорят на каком-то неизвестном языке. То, что происходило, издали выглядело как невероятное состязание клоунов — какой-то сплошной гул голосов, прерываемый смехом.

В так называемый час коктейля борьба со скукой в Нью-Йорке приобретает весьма странный характер.

 

Глава IV

Все, что могло быть пищей для «Ярмарки», все, что годилось ей в качестве приправы, все, что считалось в Нью-Йорке значительным, преуспевающим, умеющим нажить деньгу, все, что продавалось, издавалось, вызывало аплодисменты (конечно, при том условии, что покупатели, читатели, зрители и слушатели исчислялись сотнями тысяч), все те, кто мог рекламировать себя целыми страницами, и те, кто по своей профессии наловчился внушать женщинам постоянную жажду новизны и одержимость приобретать в кредит, все мастера разжигать заманчивыми картинками эту неудовлетворенность, все торговцы иллюзиями — «купите ковер, а дом у вас потом появится», «вот мыло, ну, а ванну приобретете вслед», — все наставники и чемпионы по части роскоши, ставшей социальной необходимостью, все столпы общества там собрались. Они узнавали и отыскивали друг друга, обнимались, оценивали значение каждого согласно крупным тиражам или ставшим известными торговым маркам и фирмам.

И так же как жест или взгляд порой выражают скрытое беспокойство, так и подлинный характер этого сборища был выражен в каких-то странных, все время движущихся группах людей. Едва собравшись, они мгновенно расплывались и таяли, через несколько минут появлялись другие группы, чтобы вновь разойтись. Безразличие к обстоятельным беседам было слишком очевидным. Ведь не для этого собирались. Похоже, что было достаточно просто крикнуть «хэлло» между входом и выходом и выпить пару бокалов, чтоб получить удовлетворение от этой встречи.

Старая аристократия конфекциона, феодалы косметики инстинктивно направлялись в респектабельную гостиную миссис Мак-Маннокс с панелями красного дерева и розовыми абажурами. А дебютанты, подающие надежды художники-модельеры, солисты прессы и сцены, всемирно прославленные красавицы, постоянно посещающие шикарные пляжи, известнейшие спортсмены Лонг-Айленда и Лазурного берега, титулованные владельцы яхт и автомобилей «бентли», завсегдатаи казино — толпились в студии Бэбс, комнате с черными стенами, обставленной низкими банкетками и освещенной японскими фонариками. Тут было еще очень много никому не известных молодых личностей обоего пола, неясно чем занимающихся, пришедших с единственной целью — может, набежит сюжет для какой-нибудь статейки или удастся сделать злободневную фотографию. Эта сомнительная публика толпилась в коридоре и на лестничной площадке.

Среди женщин, искавших рекламы, а у миссис Мак-Маннокс их было много в этот день, преимуществом пользовались европейские аристократки, торговавшие своим именем. Именно благодаря им духам присваивались звучные имена и на этикетках с полным основанием воспроизводились рельефные короны. Владелицы имен и титулов взамен получали ренту и еще большую известность. С ними искали знакомства, считали это большой честью: «Княгиня Фарнезе, ну, вы, конечно, знаете так же, как этот лосьон».

Шумный успех у присутствующих имела молоденькая особа, хрупкая, рыжая, которая, чтоб преуспеть в карьере «cover girl» — «девушки с обложки», согласилась совершенно нагой позировать фотографу «Ярмарки». Когда она вошла, послышалось много восторженных возгласов. Ее тотчас же окружило около дюжины мужчин, директоров и служащих рекламных предприятий. Без конца поздравляли. Она молча принимала комплименты, стоя с полузакрытыми глазами и несколько открыв рот, похожая на монахиню, впавшую в экстаз. Видно, она немало потрудилась над этим выражением, пока оно ей как следует удалось.

— Она бесподобна…

— И так изысканна…

— А сколько в ней жизни…

— Не забывайте, что она из лучшего общества.

Успех перешел в триумф, когда новая знаменитость, сложив губы в форме буквы «о», потом облизнув их языком, чтоб улыбнуться покрасивее, заявила, что приезд в Нью-Йорк возбудил ее, как любовное приключение. Это откровение она закончила еще более интимной ноткой и сказала одному наиболее хваткому журналисту, переходившему от группы к группе с блокнотом в руках:

— Упомяните прежде всего о моем темпераменте. Именно ему я обязана успехом. О, мой ужасный темперамент… Он меня сжигает — не так-то легко с ним жить. Да вот еще, прошу вас называть меня Санни — «солнышко». Это мое профессиональное имя. Потому что мое настоящее имя просто непереносимо. Я родилась в Венеции. А если тебя зовут Фаустина, карьеры не сделаешь. Итак, договорились? Зовите меня Санни… — Она замолчала, а господ, занимающихся рекламой, объяла дрожь. Один из них, наиболее могущественный, Карл Паш, богач, виртуоз, просто магистр в области шумихи, долго и пристально ее осматривал, а затем прошептал ей на ухо:

— Не уйдем ли мы отсюда, а?

Ничего соблазнительного в этом индивидууме не было. Неприятный толстяк. Похож на тех типов, которые охотно воспользуются удобным обстоятельством, чтобы прижать ляжку к ноге соседки, если там, где они находятся, вместо шести человек теснятся пятнадцать. А какое скотское выражение лица — и этот тяжелый затылок, и это самодовольство. Однако новая знаменитость близко к нему не присматривалась. Трепет опять пробежал по ее губам, и снова эта влажная улыбка.

— Вы хотите сказать — сейчас?.. Немедленно?

— Вот именно.

Мгновение спустя оба исчезли. Шлюха… Когда «Ярмарка» опубликовала снимок, сделавший известным этот субтильный силуэт, это бледное тело и чуть округленный живот (такие писал Лука Крапах), то сообщили, что эта нежная красавица, обладающая такой притягательной силой, работает вовсе не из-за денег — ею руководит чисто спортивный интерес к делу, лишенный корысти; считалось, что эта деталь должна обеспечить ей симпатии читателей. И, наконец, журнал преподнес любопытные биографические подробности. Она наследница именитой семьи, ее предки подарили Благословенной Венецианской Республике многие острова, нескольких дожей, совершили морскую победу над турками и много других славных подвигов, для описания которых не хватит места на страницах журнала. Впрочем, последнее не помешало перечислить ее владения, описать их и рассказать, сколько у нее людей в услужении. Все это, видимо, давало возможность как следует оценить такую наготу, понять, какой это выдающийся случай, требующий особо изысканного смакования.

Совершенно очевидно, что нет смысла восставать против подобных приемов журналистики или удивляться пустословию, предназначенному оправдать этот древний рынок плоти и улыбок. Однако мне казалось невероятно оскорбительным толковать о красоте, об искусстве и культуре с единственной целью — замаскировать меркантилизм наихудшего пошиба. Может быть, это было следствием моего одиночества и иллюзий, которыми я жила.

Здесь, в гостиной миссис Мак-Маннокс, Европе предоставлялись любые возможности, чтобы изменять самой себе, все признаки европейского вырождения тут только превозносились и рекламировались, ценности прошлого продавались за злато, а если еще появлялась возможность для издевок, то можно держать пари, тут были специалисты и по этой части, с бокалом в руке и несколько отсутствующим видом. Арена интриг, грязных делишек. Эта потребность отступничества! На каждом лице — клеймо алчности. Вот что оскорбляло меня и вызывало гнетущую тоску. Не хотелось ни слышать, ни видеть этих людей: ветхая, отверженная от мира, полная тайны Сицилия подавляла эту толпу красоток «высшего света» и жадных дельцов. Она была здесь, как бы в воздухе, и, слепой гнев обуревал меня. Мне хотелось вопить: «Вы ничтожества, тесто, которым торгуют! Зазнаваться тут нечем. Доллар — это ваша гангрена». Однако я молчала. Все еще надеялась, что есть же какие-то исключения, ну хоть несколько человек, более выносливые, чем другие, которые не поддались этому разложению. Но я их не находила. Тут все они прогнили до самых костей. Этих людей было множество у тетушки Рози, все эти кучки липли друг к другу, разделялись по сортам: французы — с французами, хорошенькие мордашки, пустые и распутные, трусливые мужчины, молодые люди, которых война застала в Нью-Йорке, но они там недурно пристроились, заразились вкусом к гольфу и богатым дамам; русские с русскими — владельцы гостиниц, знаменосцы шикарных, многокомнатных номеров и апартаментов, снабженных кондиционированным воздухом (эти русские спекулировали своим прошлым, щеголяли исключительностью акцента, ослепляя им своих собеседников, и вечно говорили об этом екатеринбургском расстреле, словно некогда пережитые несчастья старой России увековечили за ними право носить двубортные жилеты и гвоздики в петлицах); фотографы — с фотографами; художники — с художниками. Но и теми и другими одинаково владел страх, страх, что они чего-то не успели сделать, великий страх, что грядет новое время, в котором не будет для них места, что придет волна, которую называют восстанием.

Антонио, я думаю о тебе. Ты умер, но ни от чего не отрекся. Как бы ты принял все, что здесь было? Ты говорил: «Ничто на меня не давит», считая себя еще свободней, чем птицы в небе, но в твоем сердце тайно горело пламя жалости. Тебе нравилось казаться безразличным, однако прошлое жило в тебе, наше необузданное и отважное прошлое. Я напишу о тебе, о том, как ты сказал мне: «Мы — Китай Европы и негры Италии… Нашу живописную нищету никто не может прикончить». Да, ты нашей породы, и все черты ее отразились в тебе полностью. Что бы ты подумал об этом сборище фальшивых господ?

Далеко я унеслась мыслями от этого зала, где происходил прием, устроенный Бэбс. И в этом полузабытьи я чувствовала, что иллюзии, которые увели меня в такую даль от древних берегов моей страны, уносятся как дым.

Молодость мира придется искать в другом месте.

Дебютантки на роль «cover girls», теснясь, как кобылицы на лугу, пытались пройти в студию Бэбс. Что еще они могли делать? Только терпеливо ждать. Впрочем, они к этому привыкли. Ждать солнца в дождливый день, ждать в студиях, в костюмерных, говорить в эти часы шепотом, жуя резинку, причесываясь, гримируясь, откусывая витаминизированные бисквиты. Заводили себе во время ожидания подружек, о которых мало знали, но часто встречали. Здесь, у дверей комнаты Бэбс, они опять повстречались. И снова ждут, обмениваются адресами, новостями, лихо глотают виски, чтобы набраться храбрости.

Две девушки в стиле «Боттичелли» в облегающих черных платьях нацепили на себя странные ожерелья в виде длинной цепочки, на которой вместо брелока был подвешен висячий замок. Эта штука, свисающая ниже живота, вызывала не меньшее удивление, чем, допустим, пояс целомудрия, надетый на кухонный стол. И все же трудно было отвести взгляд. Девушки попали сюда впервые. Они оживленно переговаривались, и можно было догадаться — спор шел о том, как лучше завоевать расположение знаменитого фотографа.

— Главное, совсем не говори с ним о фотографии.

— А о чем же?

— Во всяком случае, не о фото.

— Но ведь это его ремесло…

— Да, но он стыдится этого. Обходись с ним лучше как с художником. Скажи ему что-нибудь о живописи.

— Я в ней ничего не понимаю.

— Это неважно.

— А что же мне ему сказать?

— Сделай вид, что ты заприметила одно из его полотен на выставке. Ты ничем не рискуешь.

— Но как же?

— Он пишет постоянно одно и то же: гладко окрашивает поверхность, блестящую, как роскошная карета… Иногда в уголке он ставит крохотную белую точку. Малюсенькую, совсем как булавочная головка. Вот и вся его фантазия… Ты теперь поняла?..

Основной темой этой получасовой беседы была неотвязная забота об успехе. Упоминались имена и других диктаторов, имеющих влияние на редакционную карьеру, например этой редактрисы отдела мод, с которой следует беседовать только о политике, или вот этой директрисы агентства, очень влиятельной, можно сказать, единственной женщины, которая может обеспечить будущее «cover girls» на нью-йоркском рынке, однако она может стать и смертельным врагом, если вы не знаете о том, что она поэтесса, а также мамаша шестерых внебрачных детей, родившихся и воспитывающихся в Европе. Затем обе красотки в стило «Боттичелли» побыли немножко в коридоре, выпили по стаканчику с пронесенного мимо подноса и стали прохаживаться у дверей гостиной миссис Мак-Маннокс.

Гостей на площадке все прибавлялось. Прием был в самом разгаре. Лифт просто дюжинами привозил красоток. В большинстве это были девицы лет двадцати пяти, с каким-то голодным видом, туманным взглядом и нежной, как сметана, кожей. Наиболее заметные держали в объятиях крохотных собак, которые уже и на собак перестали походить, столько их носили по конторам, студиям, забывали около вешалки, парили в парикмахерских. От них пахло духами, табачным дымом, глаза у них с трудом открывались, мокрый язык свешивался наружу, и едва их опускали на пол, они начинали дрожать и шататься на лапах… и это всех забавляло. Собаки были полезны тем, что являлись поводом к знакомству и облегчали дальнейшую беседу. Этих маленьких компаньонов награждали комплиментами, и надо было винить самого черта, если после этого не удавалось вытянуть несколько слов из их молодых хозяек.

Словом, тут годились любые средства, чтобы выделиться, стать заметной в этой толпе, и некоторые находки в этом направлении были просто поразительны. Женщины, которые строили детские мордочки и разговаривали мяукающими голосками или при помощи нежного писка, как у новорожденных младенцев, уже в счет не шли. В этом сезоне имели успех акценты. Другие девицы обвязывали свою кисть бинтами и с нетерпением ожидали расспросов о попытке к самоубийству. Встречались еще и одетые, как бродяги, в грубые шерстяные чулки. Они говорили, что из любви к богемной жизни что ни вечер живут в другом отеле и что в их громадных походных сумках, похожих на котомки и висевших на плече, содержалось все их имущество. Но вот наиболее странные дамы, томные и экстравагантные, вместо колец они носят на пальцах старые резинки. Оказывается, это знак принадлежности к тайному обществу, в которое, как они утверждают; надо войти, если хочешь иметь успех на страницах журналов.

Все они чаяли одного: чтобы хоть раз Флер Ли обратила на них внимание. Все мечты могли бы осуществиться, если б она посмотрела на одну из этих никому не известных девушек, заметила бы ее обаяние, изящество, фотогеничность… Без этого только и оставалось ждать, не пожелает ли какой-нибудь важный фрукт покинуть салон тетушки Рози и провести время позабавней. Но это бывало не часто.

Они были уж очень одинаковые, все эти местные знаменитости, легко предавшие полному забвению свою родную страну и теперь настолько американизировавшиеся, что полностью позабыли свое прошлое, — и варшавский еврей, и чех с шумной одышкой, любитель тушеной капусты и солянки из карпа, и жирный немец, посещающий по воскресеньям отца и деда, живущих в дальнем пригороде; все они были похожи друг на друга своей важностью, достоинством, подчеркнутой снисходительностью, одинаковым медным загаром лица, присущим людям, бывающим раз в неделю на деревенском воздухе; все это были люди денежные, привыкшие говорить сухо и определенно, ходить в расстегнутом пиджаке, носить пояс незатянутым. И само собой, никто бы не заподозрил у них наличия грузного брюха, ведь свойственная им манера выдвигать вперед грудь помогала втянуть внутрь жирную припухлость живота, появившуюся из-за чрезмерного употребления алкоголя и от сидячей жизни. Эти превосходные типы американцев совершенно не владеют иностранными языками, но умеют выглядеть людьми знающими, потому что часто посещают столицы других государств.

Тетушка Рози относилась к ним, как к старым дядям, которые раз в неделю сохраняют за собой право оставить дома свою половину и напиться в спокойной обстановке. Она вела себя как ребенок, на любую шутку хлопала в ладошки, присаживалась на корточки или сбоку вроде амазонки верхом на подлокотники кресел, бегала от группы к группе с легкостью светлячка или в еще более кокетливой позе усаживалась, скрестив ноги, на ковре, изображая нечто вроде цветка гарема, в своей длинной нарядной пижаме. То она свертывалась клубком около некоего Нюссельбаума или Зоненштейна или же, как пастушья овчарка, обегала кругом свое богатое стадо, шаловливо тянула кого-то за ус, занималась нежной отповедью в другом месте и наблюдала, чтоб бокалы пустыми не оставались, да и сама подавала добрый пример, пила много и часто, подымая тост в память мистера Мака каждый раз, когда ей случалось пройти мимо его портрета, — словом, услаждала своих гостей столь отработанными комедийными сценами, что они издавали крики восторга.

— She is a darling old girl, — говорили они, глядя на нее. Никто, конечно, и не думал над ней издеваться, просто в этот вечер все ей на диво удавалось. Флер Ли несколько шаткой походкой прохаживалась на своих высоких каблуках, заметно возбужденная и уже переставшая говорить о цифрах, делах, тираже, возобновлении договоров. Ее голос становился все громче. Она переходила от одной темы к другой без всякой паузы, забывала во время разговора имена своих собеседников, частенько просила проводить ее в туалетную комнату и даже там, освобождаясь от излишнего бремени, болтала через дверь. В такой момент, чтобы замаскировать ее исчезновение, тетушка Рози ставила пластинку, и музыка гремела на весь дом. Потом снова обходила гостей, приглашала их закусить, выпить, потанцевать, приводя мудрые высказывания дорогого дяди Мака: «Хороший танец — лучшее средство для процветания бизнеса», или же: «Танцуя, говорят друг другу такие вещи, на которые у письменного стола никогда не решатся». Когда Флер Ли входила, в салоне шумно звучала музыка, и ей надо было громко кричать, чтобы ее слышали гости:

— Девочке хочется танцевать… танцевать! Вы слышите, милые, я хочу танцевать!..

Как сопротивляться такому призыву? Никто из приглашенных не пренебрег им. Все ринулись в ее сторону вовсе не из-за того, что им так хотелось танцевать с ней. Флер Ли сейчас была чрезвычайно непривлекательна, она притулилась к двери, чтоб устоять, держа в руке бокал с двойной порцией виски. Ее возглас пробудил в людях деловых инстинкты. Началась грубая стычка… Всемирно известный меховщик Капленберг заработал шишку на лбу и даже взвыл от боли. А какой-то парижский владелец ресторана, пошедший на прием в надежде расширить свою клиентуру, очень тихий человек, с профилем острым, как вилка, фотография которого часто появлялась на светских страницах «Ярмарки», тоже попал в эту толкотню, его бросали то влево, то вправо, и он не смог удержаться от яростного замечания, что, по-видимому, попал в сумасшедший дом. Он трижды повторил это:

— Психическая больница в часы отдыха!

Прокричав это, он с возмущением повернулся и ушел.

Тетушка Рози слишком поздно пришла и не успела его задержать, она возилась с Капленбергом, прикладывая лед к его шишке. Скандальная история. Правда, Флер Ли не обратила на это никакого внимания. Она бессмысленно хохотала, а толпа гостей несла ее на руках, как сенсационную знаменитость, осажденную своими поклонниками. Один из приглашенных, который в этой давке невольно с ней столкнулся, схватил ее в объятия и повел в ритме слоу-фокса, прижавшись щекой к щеке. Но, по-видимому, танцор ей не поправился, она отшатнулась от него и тут же потеряла равновесие.

— Она мертвецки пьяна, но я этим займусь.

Флер Ли на лету, как мяч, сразу попала в руки этого человека, как будто он стоял здесь, лишь ожидая этого момента. Это был хорошо сложенный брюнет в белом галстуке и дымчатых очках, он казался слишком холеным и как будто хотел, чтоб его внешность бросалась в глаза.

Едва он появился в гостиной тетушки Рози, я заметила, как она огорчилась этим. И, показав на него, спросила у Бэбс:

— Зачем он сюда пожаловал, а?

Судя по всему, за этим последовал бы еще более резкий протест по поводу этого визита, может быть, она собиралась выпроводить этого гостя, потому что разговор с племянницей в стороне все еще продолжался, и я слышала ответ Бэбс:

— Вы отлично знаете, что он всюду принят…

Такое замечание вызвало у тетушки Рози нервный смешок. Однако он уже был тут, танцевал с Флер Ли, и похоже, что присутствующие сочли его весьма решительным и самоотверженным мужчиной. Каждый раз, когда он пытался усмирить буйные страсти своей партнерши, она обхватывала его шею обеими руками, тесно прижималась к нему лицом и вопрошала:

— Ну, Кармине, что же вы? Бесчувственный вы, что ли?

— Вам надо пойти передохнуть, Флер…

Тогда она начинала ныть жалким голосом:

— Мне так нужна нежность.

Никогда я еще не видела более пьяной женщины. Все, кто был в зале, смутились, когда она вдруг влепила ему поцелуй, а он, онемев от неожиданности и удивления, видимо, почувствовал такое отвращение к этому отвисшему рту, высунутому языку и слюням, обильно попавшим ему на подбородок, что оттолкнул ее. Но когда вслед за этим Флер Ли принялась бранить своим пронзительным голосом всех присутствующих, гости были просто поражены.

— Лучше него здесь никто не танцует, — вопила она, — никто! Зарубите это себе на носу! Никто!

Все это выглядело не так уж забавно, и людям стало за нее просто стыдно. А тот, которому она адресовала все эти похвалы, с трудом скрыл свое замешательство.

Что же так отличало его от других? Медленные, спокойные движения? Подчеркнутая тактичность? Или то, что он совсем не пил? Трудно было определить, куда он смотрит. Может быть, дымчатые очки этому мешали?

— Кто это? — спросила я у Бэбс.

— Некий Кармине Бонавиа.

— Чем он занимается?

— Это человек с будущим.

— В какой же области?

— В политике или что-то в этом роде. Это один из лидеров демократической партии. Правда, симпатичный?

— Очень… Они с Флер Ли в близких отношениях?

Бэбс как будто не поняла моего вопроса.

— Она, как и я, впервые его видит! — воскликнула Бэбс. — Одна тетушка Рози знала его прежде, правда, очень давно… В конторе дяди Мака. Но она никогда ничего не забывает, и, по ее словам, в те времена он был достаточно противным типом.

— Но с тех пор он, видно, сильно изменился…

Бэбс отвернулась, чтоб разыскать Флер Ли. Та все еще танцевала, если можно было так назвать ее шатание по комнате. Засунув руки под пиджак Кармине, она ухватила его за пояс и в этой позе покачивалась, закрыв глаза.

— Она ужасно много пьет с некоторого времени, — доверительно поделилась со мной Бэбс.

— Да это и видно…

Кармине пытался вырваться из тисков Флер Ли, но, как только ему удавалось отвести от себя ее руки, она сразу же ударялась о попадавшуюся на пути мебель, и каждое такое столкновение ее настолько забавляло, что она тут же начинала до упаду хохотать.

Бэбс беспокойно оглядывалась кругом, чтоб увидеть, как гости реагируют на эти выходки. Никто, оказывается, не обращал внимания. Как и раньше, эти люди напропалую хвастали друг перед другом, флиртовали, пританцовывали в гостиной с панелями красного дерева, а невозмутимые Этель и Поп разносили подносы с угощением. Беспокойный огонек, появившийся было в глазах Бэбс, скоро исчез, и она, обратившись ко мне, добавила:

— Знаешь ли, наши коллеги умеют превосходно себя вести…

— Даже сегодня?..

— Ну конечно… Они знают, что… — Бэбс помедлила в поисках нужного слова, — распущенность Флер совершенно не отражается на ее профессиональных достоинствах. Как-то, перехватив спиртного больше чем следует, она заснула во время показа новых моделей… Как следует поспала, пока показывали всю коллекцию, но вдруг проснулась и зааплодировала… платью, которое появилось перед ней. Ну представь себе, самому лучшему и как раз вовремя, чтоб сделать его самым популярным… В мире моды Флер наибольший знаток. Поэтому с ее недостатками считаются. Ничего не поделаешь с ней. Сколько раз я повторяла ей — необходимо лечиться. Она отвечает — нет времени… Нервы у нее сдали, понимаешь — сдали нервы. Вот и результат: один бокал к концу дня, и нет уже Флер Ли. А сегодня она вдобавок с кем-то сцепилась, потому в таком скверном состоянии.

Флер Ли, закрыв глаза, все еще цепко держала Кармине Бонавиа за пояс, голова ее тряслась, и она совершенно истерически смеялась. Дождавшись паузы в музыке, Кармине с неумолимой твердостью прислонил Флер к стене. Она перестала смеяться.

— Хватит. Успокойтесь, вам пора возвращаться домой, — сказал он ей, показывая рукой в сторону лифта.

— Мне уйти! — завопила она пронзительным голосом, так что их сразу окружило кольцо людей. — Как вы смеете?.. Я хочу пить…

Она стремилась вырваться, но он обхватил ее руками и крепко притиснул к стене.

— Слышите, отпустите меня! Пустите!

Флер Ли вопила. Кармине своим низким, теплым голосом пытался ее утихомирить. Он сохранял спокойствие, но иногда в его жестах проскальзывало нечто типично средиземноморское. Отсутствие каких бы то ни было сомнений в своей правоте, в том, что он действует так, как надо, уже говорило о том, откуда он родом.

— Послушайте, Флер Ли, куда вас заведет подобное пьянство?! Пока вы еще в силах, надо отправляться домой, я помогу вам.

— Ну, это уж слишком! — кричала она. — Вам кажется, что я нуждаюсь в ваших советах. Я — пьяна? Ладно, пусть так… А вы? Вы? Кто вы такой? Я вам это скажу сейчас. Мерзкий тип… Вот вы кто. Какая каналья! Вот так вас называют — невоспитанная каналья… Это всем известно, не только мне.

Кармине на мгновение замер, потом перестал поддерживать Флер, отпустил ее, и она рухнула на колени. Кто-то засмеялся, но даже дымчатые очки Кармине не скрыли, как ему это все неприятно. Смех затих. Кармине помог Флер встать на ноги, и в этот момент из лифта вышел молодой человек. Я успела заметить только, что это был смуглый брюнет с глазами, выражавшими одновременно холод и твердость.

— Хэлло, это ты, — сказал Кармине, хлопнув его по плечу. — Вот уж вовремя…

Как будто он раньте знал, что явится этот молодой человек… Как будто он сам все это подготовил и не сомневался в том, какое это произведет впечатление на Флер Ли. Он посмотрел в ее сторону. В ней произошел какой-то перелом, и по ее лицу лились слезы. То, что она, плача, произносила, утратило угрозу и злость. Она умоляла о помощи.

— Да, да… Спасибо. Помогите мне. Помогите… Я хочу отсюда уйти.

Кармине смотрел на нее с состраданием. Он разговаривал с ней так, как будто они были знакомы очень давно. И во всех его движениях сквозило что-то особое — желание подбодрить.

— Он пригодится вам, Флер. Проводит вас домой. Это Тео, мой племянник…

Кармине стоял перед ней такой красивый, смуглый, похожий на ангела-воителя. Ну что было так беспокоиться о Флер Ли? В этом человеке открылось что-то новое, сознательное, сильное, и в то же время он был полон тревоги… Его можно было сравнить с атлетом, насторожившимся в ожидании предстоящих трудностей.

— Иди, Тео, — сказал он с видимым усилием. — Я тебя здесь обожду.

Потом добавил тихим голосом:

— Но поскорей, пожалуйста. Спасибо тебе… Как будто я вернулся к старым кошмарам. Я больше этого не вынесу.

Флер Ли позволила Тео резкими толчками протолкнуть ее к лифту, и он засунул туда эту жалобно стонущую ношу. Двенадцать уже давно пробило. Усы господина Мак-Маннокса по-прежнему стояли в карауле на панели из красного дерева, только увидеть их было трудно — так был наполнен воздух табачным дымом.

«Cover girls» спорили о какой-то несмываемой косметике, но перестали, как только послышалась музыка. Как будто она помешала им болтать о краске… С неменьшим пылом они принялись беседовать о новом рекламируемом методе для похудения.

Кто уйдет последним — на это в течение нескольких часов не могли решиться еще многие гости.

Когда дверь закрылась и победитель сего нелепого турнира удалился, тетушка Рози ничком повалилась на диван в своей гостиной и не могла даже поднять в последний раз бокал в память мистера Мака.

Понадобилась Этель, чтобы помочь ей добраться до постели.

* * *

То, что теперь последует, было мне рассказано позже в ответ на мои вопросы. Если я говорю сейчас о том, что впоследствии узнала о Кармине Бонавиа, — это с целью рассеять сомнения, которые он вызвал, и заставить читателя не разделять недоверие, проявленное к нему на том вечере, где я встретила его впервые.

У миссис Мак-Маннокс его никто не знал да и не стремился узнать. Это был «гвоздь программы», номер с риском, за которым наблюдали издали, удачная находка, давшая возможность на следующий же день обогатить собственными выдумками все сплетни на его счет. И все. С таким волнением следят обычно за укротителем, жонглером, эквилибристом. Но кто же захочет идти за кулисы с ним здороваться?

Для Бэбс дело обстояло сложнее: она расплачивалась за позволенную себе вольность. Пригласила в гости человека сомнительного… «Ураган Кармине», «Кармине Великий» — так величали его в той прессе, которая возносила его до облаков; для других газет он считался «вызывающим беспокойство синьором Б.», «человеком в дымчатых очках», не говоря уже о тех, кто откровенно называл его пиратом, полностью прогнившим типом, или о других, кто из позерства или благоразумия заявлял: «Ничего, ну совершенно ничего о нем не знаем», и тем самым только обогащал распространенные о нем легенды.

Все разговоры о нем обычно начинались со слов: «Говорят», «Ходят слухи» — потому что, повторяю, никто не знал его лично. В этом обществе, где любые откровения принимаются с повышенным интересом, каждый имел право интересоваться прошлым, настоящим и будущим ближнего, а вот молчание Кармине делало его человеком сомнительным. Молчит — значит, боится, чтоб чего-то не узнали. Просто забывали, что он выходец из страны, в которой молчание заменяет мораль и закон… Но я это понимала и совершенно не удивлялась тому, что в ожидании Тео мы почти не разговаривали. Первая встреча с Кармине не произвела на меня большого впечатления. Когда же, несколько недель спустя, я увидела его на тротуаре Малберри-стрит, то не сразу узнала.

Впрочем, это естественно. В своем черном костюме на Малберри-стрит он тотчас бросался в глаза. Самая примечательная фигура на улице… У тетушки Рози он не обращал на окружающих никакого внимания. Может быть, именно это было наиболее существенной чертой его обаяния — всегда казалось, что он думает о чем-то другом и даже не слушает ответов на те вопросы, которые сам задавал. Меня он спросил:

— И часто вы посещаете такие вечера?

— Я здесь по делам службы…

Это его, видимо, не заинтересовало. Во всяком случае, так можно было думать, потому что он молчал. Окинув присутствующих взглядом, мрачно сказал:

— Что за балаган… Терпеть не могу подобные вещи.

— Я тоже, уверяю вас…

Я ограничилась кратким замечанием, хотя мне захотелось поблагодарить его за помощь, оказанную Флер Ли. Но я этого не сделала. Принимать комплименты от незнакомой женщины — нет, это был не такой человек.

— Вы говорили, что по делам службы здесь, — сказал он, как будто ему вдруг вспомнились мои слова. — Я тоже… Где же вы служите, чем занимаетесь?

— Если я назову вам свою профессию, вы расскажете о себе?

— О, я… Я вождь племени.

Мы оба смеялись.

Было ясно, что моя профессия его вовсе не интересует. Он поискал в кармане записную книжку, нашел сегодняшнее число и объяснил мне, чем заполнен вечер вождя племени. Тут бы и ночи не хватило. Ему следовало присутствовать в Гринвич-вилидж на выборах «мисс Битник», появиться на концерте, посвященном выпуску первой пластинки певца Карузо, сказать несколько слов на ежегодном банкете Лиги суфражисток, а на остальное было уже просто поздно… Дискуссия о святости матушки Кабрини, конечно, уже закончилась… А ложа Сынов Италии, отмеченная на полях записной книжки тремя точками, наверно, давно заперта. Ни одной потерянной минуты — вот о чем свидетельствовал этот список посещений. Он внезапно заторопился, так как появился Тео. Подошел к двери, но вдруг резко остановился.

— А вы? — спросил он. — Вы все еще не сказали мне, что вы тут делаете?

Я коротко ответила. Он казался удивленным.

— Трудно предположить, что вы этим занимаетесь. Я ожидал, что Жанна Мери — это кто-то из местных… Какая-нибудь богатая дама, путешествующая на свои средства и скрывающая свое имя. А вы из Палермо… Не мог даже предположить… Из Палермо.

Голос его немного дрожал при слове «Палермо». Как будто бы это заставило его столько вспомнить. Так много, что и рассказать трудно. Но может быть, это мне показалось. Кармине, овладев собой, спокойно сказал:

— Это дает мне некоторое преимущество, мы еще, конечно, встретимся… Мое дело не позволяет мне пренебрегать этими людьми.

Он еще раз окинул взглядом гостей.

— Пока же я беру вас под свое покровительство, — добавил Кармине.

Бог Солнца обращался к затерянной планете и дарил ей светило, вокруг которого надо вращаться…

Я увидела перед собой нового Кармине — в нем была грусть, которую всегда несет в себе свет юга.

Прощаясь, он низко поклонился тетушке Рози — этот вежливый жест казался даже несколько чрезмерным, но она сделала вид, что вообще не видит и не слышит и всецело поглощена беседой. Однако она его видела и следила за ним взглядом, пока он не удалился. Было очевидно, что он ей не нравился.

 

Глава I

Кармине Бонавиа родился в Нью-Йорке. Его отец сицилианец пахал земли одного барона до того самого дня, когда разбушевавшаяся морская стихия заставила его убедиться, что Сицилия в нем совсем не нуждалась. Это произошло в Соланто. Альфио Бонавиа решил эмигрировать и был не первым и не последним, избравшим этот удел. Но те, кто предшествовал ему на этом пути, все эти Бонавиа прошлого века, бродяжничающие матросы с Красного моря, извозчики из Джибути, продавцы открыток, поджидавшие в бухте Мальты прихода английских крейсеров, те, кто дробил камни в Тунисе, работая на французов, и другие, что выбивали пыль из ковров в английских клубах Каира, или же те, которые промышляли сомнительными спекуляциями в Марселе, Адене или где-то еще, — все эти Бонавиа, соблазнившись свободой, чтоб выбраться, должны были отчалить в лодке — своей или украденной. Совесть у них была чиста. Они не то чтоб стремились покинуть родные места, нет, просто были вынуждены сделать это из-за узаконенной несправедливости. Их заставили уйти в изгнание решения, которых нельзя было изменить. Присоединение к Италии в 1860 году. Обязательная воинская повинность 1861 года. «Вы умрете за свою родину». Но разве они ее признавали, эту родину? И эти налоги, и этот голод, и эти засухи… Холера в 1887 году. Землетрясение в 1908-м. История всех Бонавиа тесно связана с бедствиями, против которых были бессильны все святые. Хотя святых из Соланто в Сицилии баловали больше, чем всюду. Любой случай шел в ход, чтоб извлечь их из ниш на свет божий и нести в процессиях, высоко подняв в руках, всю дорогу следуя босиком. Сколько шествий, сколько кортежей, сколько даров, сколько жертв… Любой Бонавиа был готов снять с себя последнюю рубашку, чтобы украсить святых бумажными цветами или устроить фейерверк в их честь. Но и святые иной раз оставались глухи. Устав ждать, очередной Бонавиа решал стать чужеземцем. И тотчас же скандальная тень грозно нависала над беглецом, власти начинали смотреть на него с подозрением. Все изменилось в Сицилии. Под предлогом порядка и прогресса на континенте уж не знали, что и придумать, чтобы силой приковать людей к их нужде. Виза, паспорта, разрешение на эмиграцию — как всем этим обзавестись, если едва хватает на еду? В начале века все это еще можно было как-то уладить. Береговая стража служила без особой старательности. Беспечно плавать за государственный счет — это можно назвать делом? Они сами знали, что их не уважают. И от Катаны До Мессины, от Палермо до Трапани те, кто охотился за непокорными, те, кто обыскивал, те, кто уговаривал их, делали это с ленцой, сонливостью, порой с жалостью и умели на многое просто закрывать глаза. Они соблюдали часы перерыва на обед и послеобеденный отдых, возвращались в порт, чтоб поесть, а ночью… Ночью море, конечно, никому уже не принадлежало. И многим из рода Бонавиа удалось направить свою лодку к желанным берегам… А затем настали времена, когда подпольно покидать Сицилию было уже операцией опасной, на море за беглецами следили внимательно. Именно тогда и пришел тот черный день, когда несчастье появилось перед Альфио Бонавиа в виде гигантской морской волны, унесшей его дом и все его имущество. Волна… Волна… Однако это еще нужно было доказать. Вот так выглядел вердикт муниципалитета Соланто, подчеркивавший следующее обстоятельство: Альфио Бонавиа не должен питать иллюзий; речь идет о волне, а вовсе не о наводнении, как он заявлял. Нельзя смешивать одну-единственную и к тому же совсем обычную волну с грандиозной морской катастрофой, чудовищным подъемом уровня моря, опустошающим дома, поглощающим все живое, смывающим людей и оставляющим на волю воли трагическую флотилию кроватей и колыбелек. Нет, милый человек, не о чем говорить. Волна, всего лишь волна. А волны не дают права на возмещение убытков. Если ваш дом рухнул, сами виноваты. Значит, плохо строили. Первая волна его смыла… Государство не может нести за это ответственность. Государство? А при чем оно тут? Ах, так, тогда чихал я на ваше государство… Хватит вам Бонавиа… Рассуждайте, как порядочный христианин, черт вас побери.

Вот так мэр Соланто спровадил Альфио Бонавиа, и тот решил довериться кюре. Уж это приличный человек. Честней других. Тот учуял опасность. Зачем упрямиться? К чему настаивать, что это не волна, а наводнение? Лучше изменить тактику, попытаться убедить власти, что это был морской смерч. Кюре уже слышал от кого-то, он знает, уверен, что морские смерчи тоже дают право на возмещение убытков. Действуй смелее, сын мой! Чем ты рискуешь? Попробуй еще раз, а вдруг повезет?

Для этого надо было ехать в Палермо. Альфио Бонавиа привез в город за свой счет двенадцать свидетелей, хотевших показать в нужных инстанциях, что опустошительный поток, адский водопад был высотой в десять метров. Да, ваше превосходительство, если эта страшная махина не унесла ни лодок, ни детей, надо горячо благодарить бога, кланяться ему до земли… Если б все это произошло на несколько минут позже, баркасы вернулись бы с рыбной ловли, а дети пришли бы из школы домой, и в Соланто случилась бы такая катастрофа, какие фотографируют для обложек иллюстрированных журналов.

Его превосходительство выслушало свидетелей и высказалось:

— Ну видано ли что-нибудь подобное… Ну и ну…

Но, однако, «его светлость» ничем не подтвердила, что именно по этим признакам узнают морские смерчи. И Альфио Бонавиа был вынужден еще на три дня остаться в Палермо.

Три дня в Палермо! Сплошные унижения. Бедному Альфио Бонавиа их никогда не забыть. И четверть века спустя он будет о них рассказывать. В Нью-Йорке эта тема стала просто классической в семейном репертуаре, чем-то вроде популярной арии, которую Кармине еще с четырехлетнего возраста уже знал наизусть. Как и отец, Кармине ненавидел каждую минуту из этих трех жарких влажных дней, проведенных в Палермо. Ели один лишь хлеб, привезенный из деревни. Три дня кряду сносили отказы чиновников, только покачивавших головами в ответ. Три дня заполняли бесчисленные анкеты. И все это, чтоб удовлетворить нездоровое любопытство начальства. Ваши родители? Место рождения? Надо было еще вынести презрительное отношение тех, кому они были вынуждены сразу признаться, что не знают, как заполнить эти анкеты. Это было самым тяжким из унижений: просить о помощи незнакомых людей, доверить первому встречному буржуа, что они ничего не знают и не учились грамоте. А кроме того, все эти соблазны на улице, от которых приходилось отказываться, потому что не было денег. Отказываться от этих женщин, от неотступно преследующих плоть запахов… Подавить в себе все живое…

Вот что принесли Альфио Бонавиа эти три дня в Палермо.

Но он все еще боролся, и, быть может, ему удалось бы восстановить свой дом, быть может, никогда бы он не покинул скалистый мыс, вблизи которого родился, если бы не его грубость и то, что он оскорбил значительное лицо, человека, от которого зависели все жители Соланто: барона де Д. Альфио вступил в ссору с его сыном доном Фофо, хотя в детстве они вместе играли и никаких раздоров между ними не бывало…

Много лет спустя, вспоминая о молодом господине из Соланто, Альфио Бонавиа признавал: в сущности, это была неплохая натура, хотя и вспыльчивая до потери рассудка. Это правда. В деревне его ничуть не боялись. Выглядел он чересчур аристократичным, худой, высокий. А ружье, которое он с одиннадцати лет носил на плече, только отличало его от других, так же как и отличала его панама с широкими полями, белый шелковый пиджак и черный кабриолет, в котором он быстро носился по деревне. А вот дон Фофо любил Альфио. И в этом никаких сомнений не было. Именно потому он предпочел, чтоб Альфио работал на его поле, а не бегал по палермским конторам. Правда, у него теперь и дома нет. Но когда Альфио хотел поговорить с ним об этом, дон Фофо притворялся, что не слышит. Чтоб выглядеть равнодушным, молодой барин делал над собой усилие, и это его сильно раздражало.

Невысказанное недовольство, видимо и вызвало конфликт. Дон Фофо начал терзать Альфио попреками: «Что мне с тобой делать, Бонавиа? Ну можно ли доверять человеку, который три дня подряд не прикладывает ни к чему рук, забыл о своих обязанностях в хозяйстве, забросил цитрусовый сад, пастбище? Могу я быть довольным пахарем, который три дня сидит в Палермо и обсуждает с чиновниками высоту какой-то волны?.. Чего ты добиваешься, Бонавиа, всеми этими разъездами?» Альфио попробовал было подать ему свое ходатайство о денежной ссуде всего только на материалы для ремонта дома: «Если б ваше сиятельство смогло бы…»

Но его сиятельство ответило, что оно не банк, а вот Бонавиа должен уже опомниться и не лезть к людям с этим делом. Чтоб заслужить помощь, надо работать. Самое скверное произошло тогда, когда, исчерпав все аргументы, молодой барон крикнул: «Или измеряй волны, Альфио, или работай на моих полях!.. Середины нет». Вот тогда Альфио всерьез разозлился.

Трудно объяснить, каким образом этот разговор стал известным всей деревне, ведь в поле при этом никого не было. Все жители Соланто знали его от первого до последнего слова. Никто не сомневался в том, что раз молодой барон угрожал карабином своему батраку, значит, он его предупредил, что больше на работу не наймет, А сам Бонавиа рискует остаться навсегда без работы, если он до того разбушевался, что назвал знатного синьора сыном рогоносца.

Примерно в эти же дни отец Кармине получил «письмо из Палермо», документ, с которым он никогда уже не расставался. Ему принесли это письмо в скалы, в пещеру, где он укрылся. Он попросил кюре прочитать письмо. Пока тот пробегал послание, читая его про себя, чтоб, как он сказал, лучше разобраться и потом прочесть его Бонавиа, крестьянин уже по той мимике, с которой духовный отец отирал пот со лба и морщил брови, уразумел, что ему грозит новая беда. Но какая? Ему было невтерпеж, и он спросил: «Ваше преподобие, это относительно возмещения убытков?» Вместо ответа кюре завопил: «Свиньи! Преступники! Бедуины! Они мне из него убийцу сделают! Каторжника…» Конечно, он подразумевал начальство. Кого ж еще?

Альфио Бонавиа извещали, что его дом был разрушен волной потому, что построили его там, где не следовало этого делать. Расследование установило, что виноват сам истец, поселившийся без разрешения в месте, запрещенном для стройки. Поэтому он должен уплатить штраф, сумму которого в дальнейшем уточнят.

Вот почему еще один Бонавиа решился уехать. Что заставило его отдаленных предков направиться к землям Африки, что от поколения к поколению влекло всех Бонавиа в пыльные, бедные, грязные места, где они с трудом устраивались, где росли их дети, что заставляло их уезжать туда, как только объявляли о строительстве новой дороги, основании города или порта в необитаемых пустынях, — всему этому всегда была одна лишь причина: власть, грозящая оружием, штрафом, тюрьмой. Она и погнала отца Кармине в Америку, тогда еще настежь открытую для эмигрантов.

Бонавиа всюду говорил и повторял, что он не половая тряпка для чиновников, что он продырявит шкуру первому жандарму, который сунется к нему с повесткой о штрафе, что он предпочитает уехать навсегда, чем снашивать подметки об эту собачью землю, пусть она ему доводится родиной. Однако для отъезда нужно было добыть деньги.

Своеобразие этой истории в том, что именно дон Фофо дал эти деньги. Не из щедрости, конечно, а из благоразумия. Он просто представил себе своего бывшего пахаря примкнувшим к мафии, да к тому же достаточно хорошо знающим все доходы дона Фофо от земель, ферм и стада. Пожалуй, лучше было заплатить за паспорт для Альфио. Так дон Фофо и сделал. Для всех в Соланто было очевидно, что, не помоги он своему батраку уехать, Альфио вскоре очутился бы у ограды дворца с ружьем в руках, готовый к убийству.

Этот паспорт был необычайно щедрым подарком! Жить, любить, трудиться в другом месте — ведь это свобода… Отец Кармине после тщательного созерцания драгоценного документа зашил его в подкладку своей куртки и решил не вынимать из этого тайника до того дня, пока Мессинский пролив не останется позади. Он был из той породы людей, которые всегда ждут худшего. Паспорт могут ведь украсть, подделать, замазать… Вас могут избить на дороге иной раз просто ни за что, и нужно быть сумасшедшим, чтоб зачем-то вопить со всех крыш, что у тебя уже есть такая бумага, за которой люди охотятся годами. «В некоторых обстоятельствах следует знать, что бог нам дал язык не для болтовни». Кюре тоже так считал. Ни полицейскому, ни жандарму, ни чиновнику, дающему разрешения на выезд, ни морскому пограничнику, ни даже таможеннику не хотел Бонавиа показывать этот паспорт. «А что, если кому-нибудь из этих каналий в мундирах придет в голову проявлять излишнее рвение и он пристанет ко мне, ваше преподобие, и станет допытываться, что у меня за паспорт… «А ну, посмотрим… Покажи-ка… Где ты его добыл? Ах, в конторе по переселению… Где взял деньги на визу? У кого?»

А сколько еще неожиданностей может возникнуть в последнюю минуту, когда все вроде налажено, и вдруг чья-то рука хлопнет отъезжающего по плечу, этакая ручища какого-нибудь сукина сына, упитанная, помытая, в перчатке за государственный счет — словом, рука проклятого мерзавца, и ты услышишь: «Одну минуточку… Вы не умственно отсталый? А долгов у вас нет? А как с неоплаченными налогами? Имеются? Может, еще штраф какой-нибудь числится? Покажите-ка мне квитанции!» Не то, так это. Ведь такая жижа навозная готова любое божье созданье заточить в тюрьму до скончания дней.

К счастью, в то лето бог ниспослал Сицилии просто смертельную жарищу, и дон Фофо, которому нужно было отправить сотню голов скота в прохладу на возвышенности Чивитавеккьи, согласился доверить стадо Бонавиа. Молодой барон не хотел спорить с кюре, который просил его: «Забудьте все оскорбления, ваше сиятельство, пусть сердце ваше наполнится милосердием». Кроме того, дон Фофо мечтал отделаться от этого буйного Бонавиа. Так что засуха в этот раз стала доброй феей хоть для одного из Бонавиа.

— Умру, но не заговорю с ним. Но если я встречу его, святой отец, пусть узнает, чем я плачу за оскорбление, как он смел обозвать меня…

Молодой барон при этом немного снижал голос и бил ладонью по своему карабину, чтоб кюре уразумел — ничто уже не помешает Фофо выполнить свое намерение.

— Свой долг я знаю, — заключал барон. — Я и не думал оставить его подыхать с голоду.

Альфио Бонавиа, узнав о работе, которую ему предложили, ответил, что молодой барон ему настолько противен, что он не может даже смотреть на его имя, написанное на стене, однако добавил:

— Его овцы доберутся до континента здоровыми и невредимыми…

Кюре вздохнул с облегчением. Все шло так, как он хотел, дело улаживалось. Эти двое уже настолько враждовали, что, если бы они повстречались, не миновать крови. Но Альфио уедет завтра. Стало быть, хоронить никого не придется. А потом пусть живут, как считают нужным для своей чести. Альфио эмигрирует, а молодой барон останется в Сицилии. Все ведь могло обернуться хуже, гораздо хуже.

К вечеру Альфио направился в Палермо. Стадо подымало пыль на дороге, и она висела в горячем воздухе плотным облаком. Сквозь эту дымку Альфио Бонавиа смотрел на свою деревню. Вон на том месте люди ведут долгие вечерние разговоры. А у той стены сидят мужчины в ожидании работы, дальше видны крыши, террасы, приоткрытые окна, в которых мелькают женщины, еще дальше — засушливые поля, пустынные дороги, окаймленные, как всегда, колючими изгородями барбариса, люто выпустившего наружу все свои когти, еще дальше в сторонке малозаметный перекресток, где под деревом иногда останавливались кочующие проститутки, приезжающие сюда из Палермо на телегах, а еще дальше простираются все эти близкие сердцу, залитые солнечным светом пейзажи. А пыль все плотней собиралась вокруг пастуха, следовавшего за стадом, этого Бонавиа, который шел рядом с желтой изголодавшейся собакой и своим младшим братом Калоджеро — вторым Бонавиа. В обратный путь со стадом Калоджеро уже пустится один. Облако пыли подымалось все выше, ширилось, обволакивая все видимое, а сердца этих двух людей жгла мысль о том, что один из них — старший, Альфио, — навсегда покидает Сицилию.

* * *

Барона де Д. нельзя уподобить тем эпизодическим персонажам, которых писатель, едва представив читателю, сразу же покидает. То, что будет происходить с этим сицилийским аристократом в последующие двадцать-тридцать лет, требует, чтобы нить нашего рассказа пока была прервана. Оставим Альфио Бонавиа в тот момент, когда он решил предпринять свое путешествие. Пусть пока он бредет со стадом к Чивитавеккьи; предоставим ему возможность еще раз прижать к сердцу юного Калоджеро, который беспокойно глядит на него исподлобья, размышляя о том, что же будет, когда он останется один со стадом, братьям предстоит разлука… Давно известно, что человек не создан для счастья. Без нас Альфио начнет привыкать к городской жизни. Он еще не умеет читать. Написанные крупными буквами объявления, висящие у входа в церкви, для него еще немы. А в них сказано, когда отправляются в Новый Свет корабли, дата отъезда и стоимость билета.

В этом рассказе не будет упомянуто ни о том ужасном ожидании, которое пришлось испытать ему в Генуе, в одном из ночлежных домов, где в каждой комнате спят по сорок человек, ни о тех долгих днях, которые провел он в Марселе, берясь за любую работу. Обойдем в нашем повествовании все эти пережитые им беды. Пусть читатель поймет, что в начале нашего века слово «погрузился» было отделено огромным расстоянии от слова «прибыл». Еще нужно было выжить в трюме, лишенном воздуха, не умереть от скудного корабельного пропитания, не стать жертвой какой-либо эпидемии. Имелись еще и другие варианты в зависимости от корабля и времени года. Случалось, капитаны считали себя счастливчиками, если им доводилось доставить к концу пути хотя бы десять процентов своих пассажиров. Но физическая выносливость Альфио и то, что вся его жизнь была полна лишений, помогли тому, что в Нью-Йорк он добрался живым и здоровым. Никогда бы молодому барону де Д., породистому, хрупкому, как помнит читатель, не перенести стольких тягот.

Его редко называли в Соланто барон де Д., чаще — дон Фофо или господин дон Фофо, или еще «наш маленький барон», и это определение совсем не имело отношения к его росту: он отличался представительностью не по возрасту, он был ровесником Альфио, значит, в ту пору ему было около двадцати лет, — просто сицилийская традиция наделяет вечной юностью всех мужских потомков человека благородного рода. Никто в Соланто не имел большего веса, чем отец дона Фофо подлинный барон де Д. — глава всей фамилии, владелец полей, ферм, лодок в порту и даже сетей, — это он давал работу всему краю. Но и этого еще не достаточно для понимания всей значительности этого человека, ибо зависела она не только от положения или состояния, но и от его личного несчастья, ведь в Сицилии к несчастью относятся по-иному, чем в других местах. Здесь фатализм господствует над умами и обременяет их множеством мучительных предчувствий, и, за неимением другого довольствия, сицилиец живет именно этим. Хотя бы в этой области он не обделен, несчастий ему хватит в изобилии. Уйти от несчастья немыслимо, кем бы ты ни был. Тут для богатых и бедных различия нет. Поэтому беда, обрушившаяся на знатного барона де Д., только возвысила его во мнении людей, сделала его в их глазах еще значительней. В судьбу его вкралось несчастье, обычное, банальное, которое могло случиться с любым из обитателей Соланто.

Надо сказать, что род барона де Д. уже в нескольких поколениях выделялся либеральными идеями. Предок дона Фофо был одним из тех сицилийских аристократов, которые сражались вместе с Гарибальди, вместо того чтобы забиться в глубины своих владений, как делали многие знатные люди в этих местах. После плебисцита, присоединившего Сицилию к Италии, по приказу барона де Д. были зажжены триумфальные факелы на вершине горы Каталфано и на принадлежащих ему высоких башнях, построенных еще во времена Карла Пятого на мысе Монжербино, в Сант-Элна и Сан-Никола, а во дворе Соланто люстры зажгли днем и окна открыли настежь, чтобы население видело и разделяло семейный триумф. Такая фантазия была вызвана патриотическими чувствами, которые обуяли всю семью. Этим энтузиазмом и объяснялось внезапное желание сына барона уехать на континент, отбыть там военную службу, показать свою приверженность идее итальянского единства. На острове встретили это с удивлением. Родина… Родина… В этом еще убедить надо. Ну, допустим, такая родина тебя устраивает, но чего ради отбывать на континенте воинскую службу? Что за муха его укусила? Человек из такой семьи… Разве молодой барон не мог себе позволить откупную? Тем не менее отец дона Фофо стал лейтенантом 13-го артиллерийского полка в Риети, а потом в Риме, к великому изумлению жителей Соланто, которые не видели ничего хорошего в желании подчинять себя такой неволе, если имеешь возможность от нее освободиться.

Впрочем, эту выходку ему простили, когда узнали новость о его обручении с девушкой, как говорили, очень красивой и родом из старинной флорентийской семьи. То, что он породнился со знатным родом, обеспечило молодому барону почтительное отношение министров и лиц, имеющих влияние.

Когда девяностолетний соратник Гарибальди умер, его везла на кладбище четверка лошадей, украшенных черными султанами, впереди катафалка шествовали сироты в два ряда — это были местные жительницы, которых покойный воспитывал за свой счет. Следом двигалась целая процессия экипажей с венками и заплаканными родственниками. Лейтенанту артиллерии, естественно, пришлось расстаться со столичными удовольствиями, со светской средой, в которой он, как аристократ и офицер, часто бывал, и возвратиться в Соланто, чтоб взять на себя обязанности барона де Д., хозяина этого края.

Он приехал вместе с молодой женой, демонстрировавшей свою независимость и странные вкусы, вызывавшие среди окружающих некоторое замешательство: ей нравилось сидеть на солнце или ходить одной к римским развалинам в Соланто, к этой груде старых камней, которые не упоминались ни в одном путеводителе и были совершенно неинтересны. Или еще хуже… Она уезжала с рыбаками на лов тунца во время нереста, чтобы подстеречь рыбу на этой дороге любви. Она часами находилась здесь, склонившись над ловушкой-сетью. Странное занятие, а? Следить за тем, как неумолимо движутся рыбы к своей смерти. Не извращение ли это? Чем объяснить то внимание, с каким она вслушивалась в хриплый голос рыбака, называемого «раисом», человека, одиноко стоявшего в лодке в центре рокового квадрата… Напрасно она твердила, что интересуется только ритуальными заклинаниями и мольбами к святому Петру о том, чтоб ловля удалась, все это не так, просто ей нравился этот «раис», подававший сигнал к избиению, верховодивший работой убийц. Да, она была околдована, этому так легко было поверить, глядя, как напряженно она следила за руками, державшими гарпун, за агонией пойманных тварей, вслушивалась в этот шум, крики, глухие удары ножей, добивавших свои жертвы на дне лодок. Жестокость этого зрелища увлекала ее, заставляла забывать все на свете. Да что говорить… Опасения ее новой семьи имели свои основания. Из сказанного очевидно, что молодой барон де Д. и его супруга уже не принадлежали к аристократии прошлого, отличавшейся предрассудками, в силу которых в этой среде только мужчины имели право повсюду бывать, говорить о чем хотят, жить там, где им нравится, где считалось невероятным, чтоб женщина позволяла себе спорить с ними. Однако брак молодых казался счастливым, и ссоры, вспыхивавшие между ними, были похожи на нелады влюбленных. Попрекать их за нравы, не свойственные предкам, пожалуй, не стоило. Жизнь их соответствовала обычаям нового времени, они покидали свои земли, путешествовали, разве это было доказательством их распущенности? Однако никто не смог бы помешать окружающим думать, что недостойно знатной семьи следовать, например, за первым попавшимся певцом во время его гастролей и даже приглашать в свой дом. Точно во дворце Соланто можно принимать клоунов… Одно дело — раз в году сходить всей семьей в оперу, подремать там, и уж совсем другое — ездить вслед за каким-то тенором и рассуждать о его совершенствах или недостатках да еще и восторгаться им до забвения всяких приличий. Особенно волновало умы имя, принадлежавшее некоему солдату 13-го артиллерийского полка, у которого барон де Д. во время своего пребывания в этой части обнаружил исключительный дар. «Голос, равного которому нет, — говорил барон. — Пока еще некоторые недочеты в верхах… Но тем не менее редчайший голос. Чистое золото…» Молодая баронесса была так же неистощима в похвалах по этому адресу. И это еще не все. Она ведь говорила, что пешком пойдет на край света, если этот молодой солдат будет там петь. Невольно думалось, как изменились времена.

Все это началось еще в Риети па пасху во время совместного обеда солдат и офицеров. Именно тогда барон де Д. встретил этого молодого артиллериста. К концу обеда один новобранец, смуглый и ужасно худой, встал с бокалом в руке и сказал, что умеет петь. За столом все смеялись до слез. Это он-то певец! Этакий забавник, шутник какой! Неплохой парень, наверно, но поет небось на манер клистирной трубки. Откуда он? Из Неаполя? Не удивительно, что так худ. Просто жалость берет. Новобранец почтительно представился полковнику и предложил спеть застольную песню из «Сельской чести», так как это единственная ария, которую он поет. И начал петь. Барон де Д. откинулся на спинку стула, закрыл глаза и ощутил невыразимое счастье, что-то похожее на опьянение, если опьянение может так окрылить, умножить силы и внушить уверенность, что ты сейчас коснешься пальцем райских врат. Это было состояние экстаза, подлинного экстаза. Ничто — ни встретившиеся трудности, ни общее безразличие, ни уговоры недоумевающего полковника: «Господин лейтенант, да на что вам этот замученный голодом парень?.. Что это за голос, вроде венецианского стекла, хрупкий, вот-вот разобьется?» — ничто не могло помешать барону де Д. утверждать, что достаточно этому нищему горемыке окрепнуть, собраться с силами, и он станет самым великим в мире певцом. «Можете сажать его к столу самого господа бога, отдать заботам повара святого Петра, пичкать его сардинами, пока не лопнет, все равно он будет таким же плоским, тощим и безголосым до конца жизни», — упорствовал полковник. Однако ничто не могло бы заставить барона де Д. забыть о той чудесной минуте, когда он впервые услышал, как поет солдат по имени Карузо.

Все знали, что Карузо обязан барону буквально всем. Без его вмешательства и ходатайств перед столичными властями певец никогда не был бы освобожден от службы и никто не разрешил бы 13-му артиллерийскому полку заменить его столь же тощим, несчастным парнем, еще одним Карузо, его младшим братом.

Ах, эти прекрасные дни, счастливые дни в Риети, когда наконец свободный Карузо мог посвятить себя пению! Меньше недели ему понадобилось, чтобы выучить от начала до конца партию Туриду. Барон де Д. взял отпуск, чтоб полностью заняться своим протеже. Он аккомпанировал ему на пианино, внимательно наблюдая его манеру пения, звучание голоса, без устали повторяя: «Не забывай о темпе», «Внимательней, соблюдай темп», «Не тяни. Ну, раз, два… Еще раз… За ритмом смотри». Семь незабываемых дней!..

«Ты будешь несравненным Туриду, дорогой Эррико». Ведь тогда его звали Эррико, с «р», звучащим по-неаполитански, а не Энрико, по-итальянски. На это имя у него будет право позднее, когда придет известность, появятся шляпы аристократического фасона, костюмы, сшитые на заказ у портного, белые рояли и огромные афиши на стенах оперного театра «Метрополитен». В Риети, как и в Неаполе, где он родился, Карузо был еще только маленьким Эррико, так его звала эта орущая, потная детвора из узкого и глухого переулка, скрытого под огромным балдахином выстиранного белья… Эррико с улицы Сан-Джиованелли-альи-Оттокали, Эррико, сын бородача Марселино, рабочего с маслобойни, тот самый паренек, которого отец Бронзетти принял в свой хор. Потому что у него был голос, у нашего Эррико, такой, какого в этом квартале никогда не слыхали. Во время пасхальной службы его пение заставило рыдать всех верующих. В ту ночь умирала Анна… Вы ее не знаете? Она была матерью нашему Карузелло, нашему малышу с золотым голосом, мать нашего Эррико, и он в тот вечер плакал так, что душа разрывалась…

— Слишком печален твой Туриду, дорогой Эррико… Ноты, мой друг… Надо петь только то, что в них сказано. Сократи немного рыданья, а? И вздохи тоже… Оставь все это Сантуцце… Ей надо плакать, а не тебе. Ты Туриду, человек без всякой совести, соблазнивший честную женщину, сбивший ее с прямой дороги, скомпрометировавший ее, обесчестивший, не забывай этого. Ну… На этот раз в темпе. Начали…

Барон де Д. насвистывал реплики Сантуццы или с увлечением исполнял их во весь голос, и его «О царь небесный» вызывало у вас слезы на глазах. Потом, забывая, где он находится, барон мысленно представлял себе театр, репетицию, себя в качестве дирижера, жесты которого вызывают пение пятидесяти скрипок. Лилась мелодия, которую впоследствии играли во всех кабачках мира, во всех кафе, где оркестры безжалостно ощипали ее до последнего волоска. Но это было потом, а в давние времена она имела стиль и душу. Ибо барон любил музыку и дорожил каждым ее звуком. Он «играл» за арфу, мандолину, за цимбалы; в отдельных мостах довольно поверхностно, ведь Масканьи не Бах, но всегда с пониманием, а когда доходил до самых эффектных моментов, то ни один из них не пропадал. Можно было проследить эти все «pizzicato», содержавшиеся в партитуре, звон колоколов, имитировавших пасхальное шествие; барон воспламенялся до того, что восклицал: «Двигайтесь же! Вперед!..», не отрывая при этом рук от клавиатуры и наполняя тревогой молодого певца, зажатого между пианино и туалетным столиком и думавшего про себя — черт возьми, чего же от меня ждут? Но барон де Д. обращался не к нему, а к толпе невидимых статистов: «Двигайтесь же, черт возьми, вперед! Вас, как быков, надо погонять…» И вдруг слышалась аллилуйя, и целое шествие с горящими свечами пересекало комнату, нескончаемые шеренги детского хора, балдахин для святых даров, и монахи, монахи, монахи… Ах, эти прекрасные дни в Риети, полные восхищения от bel canto!

Трудно представить себе после стольких лет скромное жилище артиллерийского лейтенанта в гарнизоне Риети. Выбора не было, никакого, кроме двух небольших комнат в квартире нотариуса. Пианино не без труда затолкали между кроватью и зеркалом, чтоб нашлось место для обеденного столика, на который молодая супруга каждый вечер молчаливо ставила тарелки. Боже небесный, до чего она была хороша! Прекрасна! Как прекрасна! Едва она показывалась в комнате, все туманилось в голове певца. Она устраивалась на кровати, чтоб слушать его. Где ж еще? Других мест не было… Она ложилась, и теперь уже ничто не мешало смотреть на нее, светловолосую, необыкновенно тоненькую… А ее ножки… Разве можно было оставаться равнодушным, когда она шептала: «Это чудесно, чудесно!» А барон де Д. отвечал ей: «Ты музыкальна, как сама музыка… Ты моя музыка». Именно так это было. Ее голос, ритм произносимых ею фраз, каждая из ее интонаций были музыкальны… Карузо говорил ей: «Не уходите… Когда вы здесь, мой голос сам поет». И урок продолжался, проходили часы, и все забывали о том, что пора есть. Флорентинка, довольно! Но чувства меры у нее не было, это сказывалось во всем — и в безудержной трате времени и даже в манере восторженно смотреть своими огромными глазами с такими большими зрачками. Когда наконец садились за стол, она не касалась еды. О чем она грезила? Что выражали эти бездонные глаза, непостижимо зеленые, смотревшие то на одного, то на другого? И отчего заволакивались они этой дымкой — от трепетного ли голоса Карузо, этого чудесного голоса, раскинувшегося, как золотое небо, над пасмурной серостью всего окружающего, или от чего еще?

Ни барон де Д., ни его жена не присутствовали на дебюте великого певца в 1895 году в театре Массимо в Палермо, потому что в тот вечер у них родился сын. Имена, которыми он был наречен, выбрала мать против желания всех родных. Она хотела, чтоб его звали Родольфо, как поэта из французского романа «Жизнь богемы», которым увлекался сам Пуччини, и, кроме того, Владиславом — имя это было продиктовано теплым чувством к одному из своих дальних польских родственников, — и, наконец, Францем, неясно, из каких соображений. Может, в честь Листа…

Родольфо-Владислав-Франц де Д. Что за сумбур! В Соланто это вызвало одно недоумение. Этакая уйма иностранных имен оскорбляет слух. Во время крестин, которые вел палермский архиепископ, величественный старец долго силился произнести трудные ему звуки, а под конец сердито заурчал что-то и сказал: «Оставим это, вы меня поняли?» После церемонии он не удержался и язвительно заметил, что было бы предпочтительней назвать дитя Антонио, так же как его отца и деда. Земляки тогда бы, наверно, называли молодого барона дон Нинуццо, а не дон Фофо.

…Письмо было отправлено из Трапани. Близость этого места казалась более жестокой, чем даже само предательство; нетерпимое неприличие было в этой близости. Из Трапани… Барон де Д. мог бы добиться, чтоб нашли человека, написавшего письмо, потребовать, чтоб полиция провела допрос, мог выяснить, действительно ли была его жена в этом городе. Она-то говорила, что едет во Флоренцию. Но он заранее представил себе эти ответы, эти бесстрастные лица. Никто не видел. Никто не слышал. Не так-то просто добраться до правды в этом белом, замкнувшемся в себе, неподвижном городке с его пустынными набережными, закрытыми ставнями, уединенными улочками, вытянутыми между домами, как шпаги. Из Трапани… Там было написано это письмо, вызвавшее у барона отвращение к жизни, на этом тусклом выгоревшем мысу, где не перестает свистеть северный ветер, в этом бездушном городке, пахнущем солью. На краю отчаяния барон продолжал повторять: «В Трапани. В Трапани…» Как же она попала туда вместе с этим паяцем, как оказалась в суете этой гастрольной поездки, в этом шуме, суматохе, утомительном таскании багажа с измятыми костюмами, среди поисков внезапно теряющихся париков? Как могла она поехать, да еще в Трапани? Ведь это всего в нескольких километрах от земель предков. И быть там, не стесняясь чужих людей — о нет, не толпы, всего лишь кучки зрителей, собравшихся перед театром, дабы подстеречь того, кто будет Эдгаром в «Лючии ди Ламмермур», чтоб увидеть, на кого он похож, этот неаполитанец, про которого чудеса рассказывают и эти сплетни. Та дама, что вышла, да, да блондинка, говорят, его любовница, она не местная, по слухам, с континента. Возможно, и имя барона де Д. трепали эти бездельники. Что их могло остановить? Ведь не каждый день бывает такой праздник в Трапани и еще этакий скандал, который, как желанный дождь после жаркого лета, может развеять городскую скуку. Сколько небось записочек циркулировало среди светского общества, неприличных рисунков и всяких непристойностей. А тут еще развратность этого тенора, его страсть к хвастовству… К чему ему вздумалось красоваться на террасах кафе «с особой, которую ваше сиятельство не должно было допустить путешествовать в такой скверной компании», — написал барону этот доносчик, сообщивший, что артист развязно разговаривал, раздавал автографы и вообще находился в таком возбуждении, что его легко было счесть пьяным.

Что ж это за любовь? Выставить себя напоказ — разве это любовь? Так одинокий барон де Д. упрекал в этих заочных беседах свою отсутствующую жену, которая не могла его слышать.

Когда я был для тебя всем на свете, когда ни о ком больше ты не думала, разве мы ходили в кафе?

Я любил тебя, и это была наша тайна, уединение нам приносило радость. Мне хотелось видеть одну тебя, ни до кого не было дела. И ты меня любила тоже, моя флорентинка… Только тогда ты познала подлинную любовь, что ни говори… Эти иллюзии немного успокаивали его, он их берег. Ведь была настоящая любовь… Неужели она к нему не вернется? Не может этого быть. Но мысль об измене не уходила. Он представлял жену наедине с другим. Яростная ревность овладевала им, сжимала удушьем горло, заставляла стонать от боли и, наверно, погубила бы, не появись отвращение. Так он научился презирать, Карузо уже не казался ему робким гением из Риети, вдохновенный талант которого он открыл и любил. Нет, Карузо уже был для него воплощением всего смешного, фатом, пересчитывающим своих обожательниц у дверей театра или раздающим автографы с той же серьезностью, как это делает глава государства, подписывающий договор. Этот тупица очумел от своего успеха. И с подобной личностью она могла появиться на публике? Скажи, какая победа… Да ведь он глупец, которому сицилийское вино до того затуманило голову, что он не смог запомнить пару реплик из своей роли… И в Трапани, в этом жалком городке, был освистан… Бог мой, так мало нужно, чтоб человек превратился в посредственность! У этих теноров талант и глупость так легко уживаются… А его невероятное самомнение? Он ведь считал себя Дон Жуаном. Можно ли ревновать к человеку, который фотографировался в столь диких позах? Барон ревнует? Ничуть. Ну и позер этот тип! Умение брать высокие ноты, наверно, плохо влияет на разум. Карузо так изменился. Думает, что ему все дозволено. Петь, напялив на себя шотландскую юбку. Дальше идти некуда! А этот бог пения резвился без всякого стыда, дрыгая голыми коленками, показывая свои ляжки. Так он балаганил в Трапани перед людьми, которые не осмеливаются снять пиджак в общественном месте из боязни оскорбить соседку. Может быть, в Ла Скала это бы дозволили… Но уж во всяком случае не в Трапани, в зале все были вне себя. Ясно, начался скандал. Встал с места кто-то, побледневший от негодования, и закричал:

— Черт знает что, эй, вы! Чего ждете, чтоб вам морду набили? Вон со сцены!

А что же делала она? Куда удалось ей скрыться? И барон де Д. представлял себе, как подвергают его жену всем этим оскорблениям, сыплющимся как грязный дождь. Он весь дрожал от возмущения.

Письмо доносчика рассказало не обо всем, умолчав о потасовке, о давке, о поломанных креслах. Ведь пришлось прервать спектакль.

Быть замешанным в скандале, стать посмешищем — вот чего барон де Д. больше всего опасался. Новость разнеслась в одно мгновение, ее узнали во дворцах Палермо, в гостиных, в загородных виллах. Множество людей сразу прослышали об всем, что случилось. И после этого решиться где-то бывать, показываться на людях? Стало быть, простить то, что немыслимо простить.

Когда рушатся мечты, утрачиваешь иллюзии. Она хотела его ранить, сломить. Она не вернется, это ясно. Барон де Д. все еще помнил Риети и первые дни своей любви к жене, незабываемые дни, проведенные ими в тесной мансарде. Он вспоминал это пианино, огромные глаза жены и как она смотрела на него и на того, другого. Боже мой, как она была прекрасна… Однако выбрала она другого и следовала за ним из города в город как тень. А наше прошлое, моя флорентинка?.. А единая музыка наших сердец, скрипки, которые четыре года пели только для нас двоих, — ты одним ударом разрушила это, уничтожила все. А наши ночи, моя хрупкая, безумство и пламень, разделенная страсть, единство наших тел?.. Ты об этом больше не вспоминаешь? А все остальное? И это было ничем? Значит, ты совсем ничего не чувствовала, прижимая руку к сердцу, чтобы унять его биение, похожая тогда на маленькую растерявшуюся девочку с таким взволнованным лицом. О моя музыка… Когда мы вместе ходили под пышно раззолоченными потолками театра или тихо ожидали в красных гротах лож, пока медленно подымется тусклый занавес, погаснет свет и замрут звуки настраивающегося оркестра, я испытывал радость, не меньшую той, другой, и уже полностью был в твоей власти. Знала ли ты об этом? Помнишь ли ты этих басов с фальшивыми бородами, этих галлов в кроличьих шкурах, подагрических статистов, смехотворные легионы которых вдруг вызывали на твоих губах трепет улыбки, заставлявшей забыть о только испытанном восторге от пения? Иногда ты даже смеялась там, в опере. Но все это уже в прошлом. Не нужно теперь ни Лючии, зябнущей в желтых туманах Шотландии, ни Немой из Портичи, ни Итальянки в Алжире, не будет и флорентинки в моем сердце. К чему скрывать? Все это радовало только вдвоем. Звуки музыки были той дорогой, которой мы вместе шли. Теперь музыка всякий раз пробудит во мне тоскливую мысль, что тебя здесь нет.

Карузо… Это имя вызывало у барона де Д. душевную боль. Но как это ни странно, ему думалось, что он легче бы ее перенес, если тот, другой, пел еще лучше. Да, он предпочел бы, чтоб золотой голос в тот вечер в Трапани остался достойным его прежних воспоминаний. Но зачем опять говорить об этом человеке? Надо забыть его имя. А ее? Ее он больше не увидит. Надо со всем покончить. Со всем. Перестать встречаться с людьми. И навсегда.

Будущее представлялось барону де Д. бескрайней пустыней.

* * *

Как-то Стендаль заметил, что презрение общества мешает продолжать общение с людьми. Эти слова стали отправной точкой короткого письма, в котором барон де Д. просил свою жену больше не появляться в Соланто.

В Сицилии говорят: «Что было, не вернется», и эта поговорка хорошо показывает, что сицилийцы умеют подчинять чувства трезвому решению рассудка. Барон де Д. был подлинным сицилийцем. Ему казалось противным выглядеть несчастным на людях. Чтоб не видели его горя, он предпочел казаться разочарованным. Но признаки внимания, которые его удручали, беспрестанный интерес его родичей ко всему, что свидетельствовало о тяжелых переменах в его жизни, и эта их манера без конца называть его то бедным, то несчастным, все их пылкие излияния, высказываемые с очевидным и даже почти физическим удовольствием, — все это было унизительным. Ему жали руку, едва он ее опускал, чей-то рот со словами ободрения приникал к его уху, кто-то беспокоился, носит ли он теплое белье, без которого и зимой и летом сицилиец боится заполучить самые злые недуги. Под подушки ему клали образки, и даже лица слуг выглядели сообразно обстоятельствам. Все это уязвляло его чувства, ведь барон хотел скрыть свое горе. Что нужно было этим людям, так докучавшим ему своим ханжеством, вздорной болтовней и религиозными талисманами из освященного самшита? Однажды они устроили целый заговор, целью которого было оставить его наедине со священником, специально приехавшим из Палермо. Начав со всяких околичностей, приезжий с некоторой резкостью вдруг сказал: «Поговорим по-христиански», а затем предложил барону адвоката, чтобы начать процесс, намекнув на верховный суд Ватикана и возможность расторжения брака.

— Еще одно слово, — сказал барон посетителю, — и я попрошу вас покинуть мой дом.

Каноник так напугался!

Барон де Д. не хотел порывать ни с христианскими идеалами, ни со своими ближними. С религией он считался. Что же касается его окружения, родичей, дядей, всех этих кузин — все это были люди его среды, и он, естественно, хотел относиться к ним с уважением. «Как и ко всем другим людям», — добавлял он, вкладывая в эти слова свои лучшие чаяния. Он намеревался уважать даже такого, как этот каноник, хотя без гнева не мог о нем вспоминать. Мыслей о разрыве со своей средой у барона де Д. прежде не было, и все же, когда эта идея возникла, он удивился, что не думал об этом раньше. В палермском обществе заговорили о подавленном настроении, о душевной болезни. Дворец в Соланто был на замке, барон де Д. не выходил, никого но принимал, а его сын играл только с деревенскими ребятишками. Некоторые пробовали наудачу при поездках или возвращении из Палермо проникнуть в имение барона под каким-нибудь предлогом. Людей влекло туда чистое любопытство, хотелось поглядеть на двадцатипятилетнего человека, принявшего обет молчания. Можно себе представить, какое удивление вызывало его заточение среди вдовушек, собиравшихся в гостиных Палермо. А как иначе можно было это расценить — пренебрегать близкими, избегать общества, разве легко признать это обычным? Что же это? Не безумен ли сей молодой человек, решивший уйти от мира? Поэтому и пытались проникнуть через закрытую дверь.

Море окружает замок с трех сторон, а с юга к его стенам подступают сады, заросли самшита, уютные тайные пристанища, узкие тропинки, лестницы, стоящие среди зелени статуи. Все это словно ковер, на котором играют тени, раскинутый у подножия замка. Открыты лишь окна, выходящие на море: ощущение неприступности сразу овладевает посетителем. Центральная башня, три террасы на земляных валах, окруженных рвами, — все как в эпоху Карла Пятого. Скорей угадываешь, чем видишь по белому куполу старинную хлебную печь. В сравнении с величием замка деревня кажется очень маленькой, совсем неприметной.

На крепостной стене лежит сторож в низко надвинутой чуть не на глаза фуражке; несмотря на вольготность позы, он похож на настоящего часового. Сторож пребывал здесь целые дни, созерцая небо и не выпуская из рук палки. Тем, кто заговаривал с ним или умасливал его ласковыми вопросами: «Ну, как он поживает?», «Нас волнует, что с ним?» — сторож лениво отвечал, по-прежнему прислоняясь к стене и даже не вставая: «Да очень хорошо», «Лучше не бывает», «Он похоронит еще всех вас». И все это произносилось с видимым удовольствием. Тем, кто пытался настаивать: «Были бы счастливы повидать его», он бросал напрямик: «Мы никого не принимаем», и посетители тут же ретировались к своим экипажам, а сторож оставался на своем неприступном бастионе, гордый тем, что это «мы» он произносил истинно по-королевски.

Тактику полного единения с бароном де Д., способность понять его и совместно разделить его несчастье проводил но только дворцовый страж, но и вся деревня. В запутанных улочках, тянущихся к замку, как гнутые спицы колеса, около сарая с рыбными сетями, шатающаяся крыша которого искала опоры в крепостных стенах, там, где играли полуголые ребятишки, в глубине двориков, на террасах, у порогов домов, на крышах, где сушились томаты, похожие на нити из крови, — всюду жители Соланто связывали свое личное счастье с жизнью этого одинокого человека, одновременно близкого им и далекого, чье существование их неотступно тревожило. Они считали, что видят его. И это было так. Лампа, которая светила всю ночь напролет и озаряла своим светом террасы, была, конечно, его лампой. Когда она гасла, все огни в Соланто угасали. Только она загоралась, как пробуждалась вся деревня и шум раннего утра доносился в замок, слышались шаги спешащих к лодкам рыбаков, топот скота, бредущего на пастбища.

Какая-то связь на расстоянии установилась между хозяином Соланто, уединившимся на своем скалистом холме, и жителями этих жарких улиц, ютящимися в неказистых, не имеющих прошлого домах. Между крестьянами и бароном возникло непрерывное общение, хотя, как это началось, было невозможно установить; как будто деревня участвовала в жизни замка или замок спускался в деревню и тайно приобщался к ее быту.

Зная, что за ним наблюдают, барон де Д. не ощущал своего одиночества. Интерес, который возбуждала его личность, помогал ему жить, хотя он не отдавал себе в этом отчета. И если сам он не замечал некоторых черточек своей странной популярности, то о них сообщал ему его сторож. Без него барон, может быть, никогда не узнал бы, что создала народная фантазия из его невзгод; она не уставала приписывать его персоне необъяснимые чудеса. Да, эта слава была весьма странной… Чьи-то руки писали его имя на стене алтаря, куда раз в год ходили молиться святому Иосифу. Правда ли? Сказали, что да. Эти руки приписывали просьбы крестьян, обращавшихся к барону: «иметь ребенка», «помочь выздороветь», «сделать, чтоб урожай был хорошим». От этой таинственной веры барон неловко себя чувствовал. Только правда ли все это? Однажды, когда барон спустился в сад на утреннюю прогулку, сторож издали показал ему на корзину с фруктами, поставленную под аркой у входа. Тут же лежал ягненок со связанными ногами: дары. Чего же от него ожидали? Прежде барон рассердился бы, но теперь… А сторож тактично покачивал головой. Его сиятельство ведь знает, что они тут в деревне думают. Барон де Д. промолчал, а крестьянин с самым естественным видом добавил, что старые вырезки из газет с фотографиями хозяина Соланто якобы видели приколотыми на стенках жилищ среди всяких религиозных изображений, прямо над кроватями, в которых спали целыми семьями, родители и дети рыбаков Нижней улицы. Барон де Д. невольно задумывался. «За кого же они меня принимают, эти люди?» Сторож поднимал руки к небу: «Они думают, что там вы сможете вступиться за них». Странная это была беседа. Оказывается, среди этих пришпиленных к стенам святых, импровизированных божниц фигурировали и осужденные на смертную казнь, пожизненную каторгу преступники, казненные в Америке на электрическом стуле либо повешенные в Англии. И еще раз сторож почтительно воздел руки к небу: «Они тоже, вы понимаете…» Барон де Д. сразу не разобрался, но когда сторож сказал, что суд и общество всегда несправедливы и что все осужденные на смерть — мученики, барон спросил: «А если они действительно виновны?» Сторож поколебался минуту, потом проворчал: «Виновны? Как вы это понимаете? Иисуса тоже сочли виновным. Разве это не так?» Его сиятельству было нечего возразить. Объяснить этому человеку, какую он чушь несет? Прежде он, может быть, сделал бы это, но сейчас… Зачем его огорчать? Да и вся жизнь барона теперь была полна этими странными событиями. Он то и дело сталкивался с ними.

Во время ужасной засухи, вызвавшей на земле глубокие трещины, когда все дышало страданием — умирающие растения, белые от пыли, и мычание задыхающегося скота, когда гудел ветер и за спущенными занавесями жужжал рой мух, к барону не раз возвращались испепеляющие его приступы ревности, желание бежать, покинуть Соланто, где-то исчезнуть… К его балкону подходили девочки с черными косичками, в непомерно, больших башмаках, какие видишь на ногах клоунов, становились, танцуя, в круг и напевали: «Наш добрый господин, пошли дождик… Сделай, чтоб скорей пошел дождик…» У них были хриплые голоса, трогательные и смешные. Барон де Д. столь же мало замечал их, как ссоры чаек внизу, на скалах. Но голоса их вызывали в памяти образы дорогого ему Соланто. Пожалуй, Соланто да еще имя сына были единственными словами, придававшими смысл долгому настороженному сну, каким стала его жизнь. В сущности, осталось у него только это — Соланто и дон Фофо, замкнутый, отдаленный, смелый, но, по мнению отца, слишком вспыльчивый. Никто не решался с ним спорить. И сказать по правде, это было понятно, если припомнить, какое он получил воспитание… Еще ребенком дон Фофо дружил только с теми, в чьих глазах он — молодой барон — был вожаком. Порабощенные мальчишки… А что он натворил в возрасте, когда является любовь? Попал в еще более худшую компанию. Дон Фофо спал с теми вдовушками, которые получали пенсию от государства и дорожили положением вдовы именно на этом основании. Он посещал этих одиноких женщин из горных деревушек, одетых в черное, невежественных, как рабыни, умеющих говорить только на местном наречии.

Барон де Д. относился к сыну с уважением и жалостью. Ведь это он обрек его на одиночество. Дон Фофо стал бы совсем иным, если б воспитывался согласно правилам своего круга — в пансионатах Палермо, а затем в Риме… Но поздно думать об этом, если уже с одиннадцати лет он жил среди невежественных, суровых и суеверных крестьян. Мог ли он сопротивляться, возражать, бороться? Ребенок попробовал… Сначала он плакал, потом сказал отцу, что у него есть единственное желание — учиться музыке. Однако барон де Д. сделал вид, что не понял. «Поговорим о чем-нибудь другом». Дон Фофо упрямствовал, заявлял, что его не тянет к земле, полям, пахоте. И барону пришлось действовать решительней, принудить упрямого мальчишку заняться сельским трудом. Чтоб утешить Фофо, угрюмо замкнувшегося в себе и загрустившего, отец подарил ему черный кабриолет с хорошей упряжкой и ружье.

В старые времена детям из знатных семей покупали офицерский диплом еще до того, как отправляли их на поле боя. Разве это не одно и то же? Почему же говорили, что он жестоко обошелся с сыном? Кто только в это не вмешивался — и кюре и слуги: «Он такой молодой, ваше сиятельство, такой еще молодой». А барон де Д. смеялся им прямо в лицо. Ему было все равно, кем его сочтут — безрассудным или сумасшедшим. И потом не так уж трудно ему было убедить, что он прав. Хотя бы несколько исторических примеров. Скажем, Морис Саксонский. Разве он не был слишком молод, этот Морис Саксонский, ведь в двенадцать лет он стал адъютантом и в сражении под ним убили лошадь? Ну что? Стало традицией в семье шутить по поводу этой лошади, убитой во время осады Турне. По утрам дон Фофо ездил в деревню, и конюх протягивал ему вожжи, а потом вскакивал на запятки кабриолета. Барон де Д. появлялся на балконе и голосом, полным веселого ликования, кричал сыну: «Приведи мне эту лошадь живой, ладно?», и оба они смеялись. Через три-четыре года дон Фофо свыкся с этой жизнью. Но несбывшаяся мечта о музыке, от которой пришлось отказаться, иной раз вызывала на его лице глубокую печаль.

Все это — и меланхолия дона Фофо, и тайны Соланто, и ад воспоминаний: «Где ты сейчас, безумная моя? На кого смотришь своими огромными глазами? Почему ты так мучаешь меня?» — заставляло страдать барона де Д. Когда сын уезжал, улица затихала, ни смеха, ни песен, глухая тишина, изредка прерываемая криком птиц. Она была угрюмой, эта тишина, словно всю небесную лазурь над островом, державно царившим над морем, затягивало огромной темной сетью. Сетью, такой тяжелой от несбывшихся желаний о бегстве, которым грезили обитатели Соланто.

Барона де Д. не привлекали приключения. Не то чтобы он не любил путешествий или свободы. Но его ум восставал против одной мысли, что можно по своей воле затеряться где-то во вселенной. Эмиграцию же он воспринимал только так: искать спасения от нищеты, чтоб снова к ней вернуться, только в другом месте и к такой же изнуряющей. Да зачем, какой в этом смысл? Трудно найти оправдание подобному намерению, Потерять столько сил и все, что дорого сердцу, — а для чего?

Каждый раз, когда кто-нибудь заводил речь об отъезде из Соланто, барон звал виноватого, предсказывал ему тысячи бед, а в подкрепление доводов вытаскивал напоказ американский журнал за 1907 год, в котором знаменитый антрополог из музея естественной истории доказывал в длинной статье, что южане итальянцы с их плоским черепом ни в коем случае не могут претендовать на равные гражданские права с англосаксами. Там были чудовищные высказывания, которые барон де Д. переводил весьма тщательно. По мнению автора, черепная коробка сицилийца подтверждала, что его умственное развитие немногим выше обезьяньего. Все это заканчивалось так: «Зачем портить нашу расу этим дурным семенем? К чему открывать границы такому сброду? Властям необходимо хоть иногда советоваться с учеными». И сразу барон де Д. без всякого перехода пускался в крик: «Ты непременно хочешь, чтоб тебя называли умственно неполноценным? Разве это счастье — бросить все и жить среди людей, которые считают нас хуже дикарей? Хочешь, чтоб с тобой обращались, как с гадюкой, которую все боятся, чтоб считали тебя гнойным нарывом, постыдной заразой? Ошибешься — поздно будет исправлять, все пропадет, совесть тебя замучит, говорю тебе, потом будет поздно… Ты перестанешь быть нашим… Потеряешь свою честь, станешь жалким нищим». Но остановить этих одержимых было невозможно. И тогда барон де Д. вынимал свой бумажник, давал им деньги, и они исчезали неизвестно куда. По слухам, за океан… Желание уехать охватывало, словно щупальца спрута.

Так думал барон де Д., сидя наверху на террасе, хотя казалось, что он просто следит за полетом ласточек. Он вспомнил Альфио Бонавиа, отправившегося в Нью-Йорк. Невозможный человек. Что же произошло там, в поле, между его сыном и Альфио? Чем они оскорбили друг друга? Стать врагами — это так просто, особенно в этом краю, ведь сицилийцы легко переходят от дружбы к ненависти. Совершенно очевидно, что всю эту историю барону подсунули в явно подслащенной версии. Опасались огорчить. Хотя не нужно быть ясновидцем, чтобы догадаться… Люди не скоро забудут мою беду, — думал барон де Д. И в час злобы грязная брань вырвется, как из прорвавшегося мешка. Этому не помешаешь. Вот почему дон Фофо хотел убить друга своего детства. Если б барону де Д. сказали всю правду, он бы простил Альфио. Черт возьми, можно ли злобствовать на человека за то, что он обозвал вас рогоносцем? А теперь Альфио уехал, в Соланто ужо не вернется. В Нью-Йорке, по слухам, он женился. Остался ли он таким, каким был среди этих чужих людей? «Ты не сделаешь этого, никогда ты не разделишь свой хлеб с ними». Как хотелось бы барону напомнить это Альфио Бонавиа, да не получилось. Тот надменно отказался явиться в замок. Да, маленький Альфио стал упрямым парнем… Он тебе нравился, моя флорентинка, в те времена, когда ради твоего мимолетного каприза он украшал цветами весь дом. Сколько лет ему было, когда ты посылала его к большой магнолии в те счастливые для нас времена? Мальчишка карабкался по стволу, разгоняя птиц, он совсем исчезал в листве, а ты так смеялась! Сколько ж ему было тогда? Шесть, наверно. Эти восковые цветы всегда пахли по-разному: утром нежно, мягко, почти неощутимо, вечером — остро, яростно, как живая плоть, насыщенная солнцем. Раздеться в комнате, полной этого аромата, уснуть. Любить все, что есть на свете, даже вкус свежей воды, которую пьешь, когда проснешься. Чувствовать себя властелином мира, и все это благодаря любви. Господи, как далеки те счастливые дни! Даже нагота служанок, даривших себя барону, даже радости, пережитые с ними, не могли вытеснить из его памяти тень той, прежней его жизни. Не много давали ему эти утехи плоти и ни у кого не вызывали иллюзий, даже у этих добрых девушек, а их не так уж трудно было одурачить. Человек ведь не всегда хозяин своих чувств. Барон де Д. уже почти двадцать лет повторял себе это, двадцать лет, таких богатых событиями.

 

Глава II

Была война, мировая война, которую барон де Д. называл нелепым абсурдом. Он считал, что жителей Соланто она не касается, и не пытался пробудить в них стремление храбро броситься в эту авантюру или же отвернуться от нее. И многие сочли нужным уйти в горы.

В 1921 году Неаполь с невиданной пышностью хоронил Карузо. Съезжались отовсюду, даже из дальних мест. Город был заполнен приезжими толпами чуть ли не от Везувия до самой церкви святого Франческо да Паола. Особенно многочисленна была полицейская охрана, которая совместно с военными, одетыми в парадную форму, наблюдала за общественным порядком. Говорили, что сам король приехал из Рима, чтоб встретить на пороге церкви катафалк, но никто точно не знал, так ли это. Похоронный кортеж превратился в гигантскую процессию, останавливавшуюся в отдельных местах — например, у Санта-Лючии, потому что Карузо поспевал ее красоту, потом у блистательного фасада Сан-Карло с дорическими колоннами и барельефами, перед этим храмом искусства, двери которого теперь были намеренно распахнуты, чтоб стереть навсегда воспоминание о том, как здесь освистали Карузо в 1901 году во время исполнения оперы «Любовный напиток». Нескольким местным театралам хотелось тогда показать, что они гораздо требовательней, чем публика в театре Ла Скала, а ведь это было самое первое выступление певца в родном городе! До чего же нелепы ревнивые ссоры любителей оперного пения.

…Сколько же святых отцов появилось на улицах в день похорон. Наверно, все монастыри, все церкви Неаполя опустели сразу. Перед катафалком, который везли шесть лошадей, шествовали наистарейшие каноники в шапочках и стихарях с кружевами, у каждого свеча в руке. Их было не менее двадцати рядов, они шли медленно под палящим августовским солнцем, потные, рискуя тут же на мостовой свалиться замертво.

В те дни барон де Д. снова обрел вкус к музыке. Из Палермо в его дом прибыли два рояля и виктрола — тумба красного дерева с последней новинкой — граммофоном. После обеда долго обсуждали, куда ее лучше поставить. Между окнами? Лицом к морю? Или под люстрой? Все были приглашены высказать свое мнение — служанки, которые бегали босиком и с потрясенным видом глазели на эти удивительные вещи, верный сторож и дон Фофо. Пузатая тумба со своей заводной ручкой выглядела предметом, случайно попавшим во дворец, и несколько шокировала взор в этой большой гостиной с украшенным живописью плафоном. Однако ее здесь оставили, хотя нелепые маленькие занавески придавали ей вид туалетного столика. Надо было кончать со всеми этими предложениями, иначе споры затянулись бы чересчур долго, а барон де Д. и так потерял всякое терпение.

— Хватит уж…

Ему хотелось остаться одному. Но дон Фофо, как всегда нетерпеливый, уже успел запустить граммофон, и звучная музыка концерта для двух скрипок заполнила тишину большой гостиной.

Барон де Д. тихо сказал что-то сыну, и тот ушел. Барон сел. Он был так взволнован, что, казалось, у него разорвется сердце. Обеими руками он судорожно вцепился в подлокотники кресла и с ужасом глядел вокруг. Снова воспоминания двадцатилетней давности нахлынули, словно холодный пот, и он не в силах был бороться с ними.

— Ваше сиятельство, — испуганно прошептала служанка.

— Убирайся отсюда… Уйди сейчас же, слышишь?

И он остался один, устыдившись собственной слабости.

— Зеленые глаза, боже мой! Опять они, не уходят из памяти. Как жить? Неужели я никогда но смогу слушать музыку, не вспоминая о них?

Что он мог поделать? В нескончаемую ложь превратилась вся его жизнь, он только еще раз убедился в этом.

* * *

Был еще и фашистский переворот, который барон де Д. иначе и не называл, как «этот похоронный маскарад» или «знакомый вам балаган». Неприязнь жителей Соланто к носителям черных рубашек росла, обитатели замка тоже не скрывали свою антипатию к фашистам.

Дон Фофо так и не смог забыть отцовского взгляда, когда в их дом явился фашист, посланный в этот район, чтобы вербовать желающих в добровольческие формирования. Барон, не произнося ни слова, уставился на щегольские сапоги, потом на шапочку с черной кисточкой, которую тот нервно теребил в руках. Чувствовалось, что барон переполнен яростью. С нестерпимой холодностью он через несколько минут попросил посетителя удалиться.

Если марш на Рим здесь никого не взволновал, то совсем уже по-иному восприняли другую новость, попросту ошеломившую Соланто: Америка закрыла въезд итальянцам. Эмигрировать больше нельзя. Мысль об этом неотвязно мучила людей. Чем вызвано подобное решение? Его считали постыдным, убийственным. Многие просто не верили этому и по нескольку раз перечитывали газеты. Что это за слово «квота»? Кто придумал его? Некоторые считали, что в этом виновато соединение с Италией. Были и такие, которые во всем обвиняли короля или дуче. Жители Соланто больше всего винили наиболее известного им американца: президента Вильсона. Его портреты еще недавно помещались на самые почетные места семейных киотов среди добрых покровителей и святых, теперь же они всюду валялись. Ветер прибивал их к мусорным кучам, бросал в помойные ямы. Однажды нашли целый рулон этих портретов, кинутых в погреб, другой раз увидели на крюке в отхожем месте. Здесь они попались одному туристу, который яростно вознегодовал и отвез всю пачку в Палермо.

Барон де Д. был единственным человеком, с радостью воспринявшим известие о том, что Америка отныне недоступна. Он пытался убедить своих земляков, что это к лучшему, но безуспешно. Нечего об этом жалеть. Сицилия должна наконец понять, в чем ее подлинные интересы. Она должна стремиться к прогрессу, и кто знает, может, именно это поможет покончить с нелепейшей манией — бросать свою родину.

* * *

Барон де Д. слушал звучащий из граммофона несравненный голос. Только что затих хор иудеев, затем послышались восемь превосходно сыгранных оркестром тактов мелодии, и в гостиной замка Соланто раздался этот металлического тембра голос: «Может, прощения час и для вас наступает…» В зал вошел дон Фофо, вернувшийся из отдаленного района, где его отец владел каштановой рощей, и положил на диван какой-то сверток, что-то, завернутое в передник.

— Вот что я вам принес, — сказал он.

Но барон де Д. не обратил на него никакого внимания. В этот миг он еще пребывал в Палестине и шел вместе с Самсоном среди иудеев. Замечательная штука этот граммофон. Еще слышалось: «Божий глас слышен мне, и вот что вам глаголет господь чрез мои уста», и барон, как обычно, хотел уже поиздеваться над ужасным французским произношением этого бедняжки Карузо, как вдруг сверток на диване, всеми забытый, громко потребовал внимания. Раздалось что-то похожее на жужжание майского жука.

— Да что ты там положил? — спросил барон де Д. с беспокойством.

— Это мой сын, — ответил дон Фофо.

Барон де Д. с осторожностью двинулся к дивану. Он отвернул край передника; маленькая рука схватила его за палец. Новорожденный… Какой забавный, такие густые черные волосы, а смотрит вокруг, будто чего-то ждет.

— Превосходная работа, — заметил барон с горячим одобрением.

Небо подарило ему внука! Больше ничего и не нужно в жизни, раз всегда здесь будет этот малыш. Тут же были приняты многочисленные решения, связанные с заботами о ребенке.

Мальчик получит иное воспитание, чем его отец. Ему необходимо Палермо, как только наступит время, его туда отправят. Конечно, не для того, чтобы ходить в гости к местным аристократам. Незачем. Бог знает что эти старые маньяки начнут болтать о его происхождении. Нет, нет… Малыша должна ждать лучшая участь. Надо летом отправить его в Палермо, когда все герцогини отбудут, и дворцы останутся на замке.

Ну разве не очарователен? Зеленые глаза, черные волосы — лучше не бывает. В нем торжество породы. Барон сразу обнаружил в мальчике сходство со своим гарибальдийским предком. В этом не может быть сомнения, именно так. Немедленно устроить ребенка в комнате прадеда, так долго она была заперта. А мать малыша? При чем тут мать? Как с ней быть? Так ведь дона Фофо ни в чем не упрекают. Он не собирается на ней жениться, но ведь она и сама вовсе не хочет идти за него замуж. Между прочим, все это казалось барону де Д. совершенно нормальным: и то, что дон Фофо не намерен жениться, и что эта женщина, ну, эта крестьянка, не настаивает тоже…. Она красива, а? Ах, вот как. Изумительная талия… Грудь, полная молока… Ну и прекрасно, тем лучше. Барона не удивило и то, что она так упорно дорожит своей вдовьей пенсией. Стало быть, доверяет больше ресурсам государства, чем доходам хозяина Соланто. Пусть так. Однако это не причина, чтоб разлучать мать и ребенка, а? Не так ли? А если ее пригласить для ухода за младенцем — придется это по вкусу упрямице? Еще необходимо найти доктора. Что мы понимаем в таких малышах, я и ты, Фофо? Да ты еще говоришь, что у нее это первый ребенок. Так ей всего восемнадцать? Стало быть, и она ничего но смыслит. В восемнадцать лет уже вдова? Странно. И чья же? Ах, вот как — одного карабинера. Убили на перекрестке? Да, эта профессия связана с риском. Итак, нам прежде всего нужен доктор, чтобы раз в неделю он приезжал в Соланто. Будем искать молодого, одаренного доктора, не похожего на этих лакеев, жмущихся к богатым семействам. С такими врачами мало считаются, грубо одергивают или торгуются при уплате гонорара, а они терпят любые обиды и утешаются тем, что по воскресеньям господа сажают их за свой обеденный стол. Нет, эти угодники только и могут, что грыжу подвязать, в таких барон не нуждается. А кто нужен? Прежде всего человек науки, с которым можно быть как с другом. Хотелось бы найти врача современного уровня. Он слышал, будто есть такой в Палермо. Мери… Да, что-то в этом роде — Мери… Он где-то встречал это имя в печати… Вспомнил. Статья в одном медицинском журнале… Заметка была биографического характера… Мери… Мери… Да, именно так. В статье выражалось сочувствие этому молодому ученому, жена которого, несчастное создание, умерла от дизентерии всего за несколько месяцев до того, как ему удалось практически применить вакцину, давшую, по слухам, хорошие результаты. Дизентерия!.. По меньшей мере двадцать пять лет она терзает Сицилию. Ее занесли солдаты, вернувшиеся из злополучного похода против Менелика, привезли из Адуа, как и память о своем полном разгроме… Тысячи людей умирали в судорогах… Вот за что ее потом так и называли — «абиссинкой». Страшней чумы. Все это барон знал издавна. Столько разговоров об этом было… Есть вещи, которые до старости не забудешь. Вот хотя бы эта привычка, уже ставшая обычаем, — кипятить воду, и этот осточертевший вопрос: «Хорошо ли вымыты фрукты?», и постоянно лица, полные тревог: «Не заболел ли малыш?» Из боязни — вдруг это «абиссинка» — вся семья сразу начинала молиться. Шли в церковь. Давали обеты. Ставили свечи. Как давно это было, просто невероятно, что такое навсегда остается в памяти.

Все следующие дни барон де Д. энергично рылся в своей библиотеке, чтобы найти этот журнал и статью и, конечно, имя доктора. Да, его фамилия Мери, Паоло Мери. Как оказалось, он жил со своим обширным семейством в тихом розовом домике на берегу моря в Палермо.

Там его и разыскали.

* * *

Доктор Мери сообщил, что приедет после обеденного отдыха. В Соланто это всегда было самое прекрасное время. Легкие дымки тянулись из глубины деревенских улиц, а у подножия замка слышался ворчливый, непрерывный рокот моря.

Доктор Мери увидел, что ворота открыты, и поднялся по главной лестнице. Его ждали. Невысокий старик привратник в мягких самодельных туфлях скользил по полу легко и грациозно, словно призрак. Он шел впереди посетителя, у каждой двери извинялся, что входит первым, и все время приговаривал: «Вас ждут… ждут…», как будто еще сам этому не верил.

В дверях гостиной, огромной, как зал для празднеств, доктор Мери остановился — двое мужчин заливались хохотом. Тот, что постарше, покачивал на коленях ребенка. Он требовал беспрекословно: малыша будут звать Антонио. Со стороны другого возражений не было. Большая хрустальная люстра над ними ловила розовые лучи заходящего солнца и блистала, словно корона, которую держат на весу во время коронования. Сцена, представшая перед ним, запомнилась доктору Мери на всю жизнь. Жасмины из сада доносили в гостиную свое жаркое дыхание. Но чувствовался здесь еще более тонкий аромат, почти невыразимый, сотканный из нежности и сожалений. Это было жилище, где прежде обитала любовь.

— Ах, это вы, доктор… Добро пожаловать, входите.

Значит, это он, барон де Д., которому никак не могли простить его затворничество. Столько странных историй о нем рассказывали. У палермской аристократии нет ничего святого. Больше двадцати лет барона де Д. не видели в городе, и вот этот человек перед ним, тот, что вскочил с места, держа на руках малыша.

— Извините меня, пожалуйста. Не могу с вами поздороваться. А ну-ка, Фофо, освободи меня от своего пострела. Знаете, доктор, когда человек молод, он легко находит подход к детям, и об этом даже не задумываются. А потом вдруг этот контакт исчезает — значит, явилась старость. Я еще не безнадежно стар, однако временами просто не знаю, как себя вести с этим сорванцом… Ах, чертенок…

Антонио со всей силой своих цепких ручонок ухватился за деда. Он как будто смеялся, и его губы раскрывались, только звук, который слышался, походил на тихое жужжание насекомого.

— Для вас это неожиданно, а, доктор? Вы наверняка слышали кучу нелепых историй про Фофо и меня, в которых нас рисуют этакими мрачными идиотами! Ну, не отрицайте! Именно это вам говорили про нас в Палермо. И вдруг вы видите, что Фофо хохочет от всей души, а я с этим озорником на руках. А ты, плутишка, знаешь, что про тебя болтают? Черт знает какую чепуху! Бездельник ты этакий, ну погоди, цыганенок!

Дон Фофо с изумлением смотрел на своего сияющего от счастья отца, излечившегося от горя, поверившего в ясное будущее. Он качал на коленях Антонио, подымал его вверх к хрустальным гирляндам люстры, как радостный дар, придумывал для него множество необыкновенных, неизвестно откуда возникших имен: «Красавец мой Нинуццо», «Маленький африканский принц, жасмин Аравии», «Кто ж позволил тебе занять все мое сердце? А ну-ка, скажи?», «Любимый, создание рая», «Нежный мой, милый», — и голос барона де Д. необычно дрожал…

* * *

Снова проходят передо мной картины жизни, которую я так любила, хотя мне нужно отгородиться от них. Бесконечно длится ночь, невозможно уснуть. Лихорадочные голоса вновь пересказывают мне историю моей любви. Уже много лет, как все это продолжает меня преследовать. Соланто зовет меня, обвивает как плющ, цепко держащийся за крыши и террасы, на которых уходящее солнце долго хранит свое тепло. Выщербленные камни крыльца, сводчатый вход, подъемный мост с разошедшимися блоками, дворик, полный розовых цветов лавра, цветение которых красиво, как праздник, — это все Соланто, и оно проникает ко мне на мой двадцатый этаж, пробивается сквозь стены комнаты. Я не осмеливаюсь двинуться с места. Это предчувствие, и оно появилось у меня еще на улице. Я обходила стороной новые дома, чтобы запретный облик не отразился в их стеклянных стенах. Лучше бродить, затеряться в долгих уличных реках, пока не упадешь наземь, чем лечь в кровать, обречь себя на это тюремное одиночество.

Да, это было, я ездила в Соланто, но ведь так давно. Стоит ли вспоминать? Ведь совсем иной была там жизнь.

Дорога вьется меж старых стен, кто-то напоминает, что надо торопиться, и сады остаются позади нашей старой запыхавшейся колымаги. За рулем мой отец. Около него старшие мальчики. Сзади — моя бабушка, она беспокоится, что забыла закрыть клетку с канарейками. Но возвращаться уже поздно. Нас ждет барон де Д. Сегодня Антонио минет пятнадцать лет. Да, в Соланто я уже бывала. Первый раз попала туда случайно. Я болела бронхитом, и дома сказали, что малышке следует подышать свежим воздухом. Как раз в среду барон де Д. ждал еженедельного визита моего отца, который решил захватить меня с собой.

Мне и Антонио предложили поиграть в саду, но мы долго не могли разговориться. Уселись внутри одного изваяния — это была гигантская голова, лежащая на земле. Рот ее был открыт, и в нем, как в гроте, уместились стол и две скамейки. Потом мы занялись тем, что чистили этой голове уши, заросшие асфоделиями. Поездка показалась мне целым приключением. Через несколько недель меня снова привезли: Антонио попросил об этом. Он сказал, что мы уже начали очищать голову от зарослей и надо это закончить. Но дело было не только в асфоделиях. Влажные ветви плюща свешивались до самой земли и походили на забавные сталактиты, торчавшие из носа статуи. Это надо показать Жанне, сказал Антонио, и мы открыли еще множество других чудес. Из-за течи в фонтане появились огромные дикие заросли, покрывшие голову нашей статуи, прямо настоящая шевелюра из травы, а щеки ее заросли бархатным мхом. Но даже сквозь смех, которого Антонио не мог сдержать, проглядывала его серьезность. Видимо, потому, что он жил всегда с отцом и бароном, среди взрослых людей. Или же его несколько смутили слова привратника, что, мол, прежде эта статуя и грот были предназначены для нескромных целей…

— Тут прохладно. Я думаю, здесь просто завтракали, — сухо возразил Антонио.

Но тот настаивал на своем.

— Нет, сюда ходили чаще по ночам. Уж поверьте мне, дон Нинуццо! Ночью. Вы гляньте на потолок. Тут еще копоть осталась от факелов. — И неразборчиво пробормотал, что когда-то здесь был подземный ход, соединявший замок с гротом. — «Чтоб было удобней», — добавил он.

Мы ничего не поняли. Что же делали в «зале», которым мы пользовались для игр? Вечером я снова об этом думала.

Потом был этот день рождения, и мы ехали из Палермо мимо шумной толпы на рынке, вдоль стен, тронутых золотом солнечного света, и я глядела в окно экипажа. Какие-то странные женщины в жалкой одежде стояли, как в карауле, на перекрестках. Что они там делали? Я спросила:

— Если это солдаты, почему у них нет формы и будки?

Видимо, не следовало этого говорить. Мальчишки хохотали вовсю.

— Ну и глупышка эта Жанна! Шлюх приняла за часовых.

— Грязный квартал, — сказала бабушка тоном, заткнувшим им рты.

Но вот и другой квартал. Я перестала обращать внимание на этот смех. Пусть издеваются, мне это безразлично. Вот позади остались последние городские дома, церкви, скоро пойдут пустынные пляжи, деревни, отражающиеся в воде. Но где же крестьянин с коровой? У нас портилось настроение, если мы их не заставали, и они почему-то запаздывали. Ну и забавы бывают у детей! Мы были просто одержимы этим пастухом. Вертелись, оглядываясь, как туристы. Наконец-то дрожащий, звук свирели — вот и он, явился почти вовремя. Легкая походка и какой-то тупой взгляд, как будто он немного не в себе, этот пастух. Поднимаясь вверх по улице, он гнал перед собой корову со впалыми боками. Оба одинаково изнуренные, пыльные… Женщины ждали их прихода, и мы тоже. Если они где-то задерживались, это казалось дурным предзнаменованием, нарушением привычного хода вещей. Как вот если б где-то в Германии вдруг испортились куранты на башне и в положенное время не появились бы одна за другой движущиеся фигурки, протягивающие руки и исчезающие в грациозном пируэте. Конечно, здесь все было проще, мы, дети доктора Мери, не видывали таких ученых часов, которые в других местах развлекают детвору. Но кочующий по пастбищам пастух, идущий городом под звуки своей свирели, был нашим развлечением, нашей музыкальной табакеркой. Он заменял нам ученые часы, мы его ожидали с неменьшим нетерпением. Говорили, что он много лет был пастухом в Аргентине, пас большие стада, а потом вернулся, потому что жизнь была для него горькой. Что же заставило его бежать сюда? Неужели эта улица или эти женщины, ожидавшие его с чашками, мисками, стаканами, которые они подносили ему настойчиво, добиваясь: «Дай мне только стаканчик, Леонардо, и все… Почему же нельзя?» О чем он тосковал там? Не по этому ли мокрому белью, которое здесь вешают, как флаги, или по ребятишкам, что собирались вокруг него, или, может, по моей бабушке? Да, наверно, из-за нее он вернулся. Разве в Аргентине кто-нибудь так слушал бы его игру на свирели? Нашелся бы кто-нибудь там, чтоб поглядеть на него и сказать, как она: «Браво, браво, Леонардо», таким глубоким, мелодичным, только ей одной свойственным голосом?

А вот и море, и колокольня звонит, и старый поезд неподалеку от нас карабкается к своей последней остановке, и все это мне снова напоминает, что Антонио сегодня пятнадцать лет, и мы будем на его празднике, и сундучок наш полон приятно пахнущими сластями: карамелью, вареньем, которое так любит барон де Д. Мы везем с собой растения, полученные в результате разных таинственных скрещиваний, какие-то странные черенки, заботливо завернутые. Запахи туманят мне голову, я их вдыхаю. Пахнет нагревшейся оранжереей, пирожными. Пахнет всем сразу, как в нашем сундучке. И я как будто уже не здесь. Передо мной скала, вода, тенистое место, где мы сидим, и слова, которые многое меняют в моих представлениях. Уже ночь, и ломающийся юношеский голос шепчет мне, еще такой глупышке:

— Да нет же, нет… Уверяю тебя, что от одного поцелуя ребенка но будет. Ну что ты, Жанна, говорю же тебе. Да и с неба они не падают, как звезды, правда, Жанна. Ты просто не знаешь… Слушай. Поцеловаться раз можно. Попробуем. Ну всего раз, чтоб ты, наконец, поняла…

И вдруг я вижу Антонио, возникшего в этом тумане. Он полон любви, неловкого пылкого чувства пятнадцатилетнего мальчика. Лицо его взволнованно, ресницы дрожат. Что он говорит?

«Я тебя буду любить… Я всегда буду сильно любить тебя».

И я верю этому. Он целует меня в губы.

* * *

Кармине Бонавиа было четыре года, когда его мать завела, как она говорила, «горячий стол», то есть принимала на своей кухне нескольких мужчин-иностранцев и кормила их по вечерам. Это была темпераментная женщина, которая так энергично занялась своим предприятием, что вскоре все эмигранты квартала стали ее постоянными клиентами.

Когда Кармине входил в комнату, которая служила его родителям одновременно жильем и местом для работы, он слышал постоянно разговоры о прошлом. Собиравшиеся здесь люди никогда не касались сегодняшнего дня, как будто самым существенным в их жизни было не то, что с ними будет, но именно те несчастья, которых им удалось до сих пор избежать.

В представлении Кармине мир походил на те примитивные картинки, на которых изображаются идиллические образы детства святых людей и рядом же сцены их прискорбного мученичества. Вот святой младенец, светловолосый и румяный, восседает на руках своей матери. А затем — бац, всего на сантиметр дальше — у него уже появилась белая борода и ему целятся камнями в голову. Самым отрадным в детстве Кармине была именно эта, немного закопченная комната, такая теплая, пахнущая супом, горящая здесь печь и хлопотливая, всегда занятая мать. Другие впечатления были связаны с вечным беспокойством людей, случайно собиравшихся в этой комнате, их рассказами о прошлом, о непрерывной борьбе и тех опасностях, которые, как еще не определившаяся гроза, продолжали отягощать их будущее.

Слушая их, Кармине представлял себе Европу чем-то вроде старой лачуги, наполовину разрушенной, жители которой удирают, чтоб она не обвалилась им на голову.

После ужина, когда кухня пустела и Альфио помогал жене вытянуть матрасы из клетушки, куда они их укладывали, Кармине пытался изгнать из памяти тех вечных врагов, против которых сражались клиенты их «горячего стола». Голод… Тюрьма… Несправедливость… Ведь они уже расстались с этим в том покинутом мире, который больше не увидят. Зачем же опять об этом говорить? Разве нельзя поступить с прошлым так, как делают змеи, сбрасывая свою старую кожу? Эта ненужная оболочка посохнет на солнце, осыпется и обратится в прах. Почему же заботы, брошенные там, далеко, все еще продолжали занимать этих людей? И что за язык? Поляки говорили между собой только о погромах… Кармине долго считал, что речь идет о какой-то позорной, неизлечимой болезни. А так как многие еврейские клиенты, питающиеся у них, работали у столичных оптиков, то он думал, что это болезнь сугубо профессиональная. Болезнь торговцев очками. И когда мальчик засыпал, родители слышали его тихий шопот:

— Отвратительная страна эта Европа…

Перед сном Альфио устраивал себе в тазу ножную ванну, чтоб хоть немного отдохнуть. Весь день он бегал, закупая продовольствие, запасая дрова, уголь для плиты, и на возглас сына он отвечал:

— Ты прав, сын, мерзкая страна.

Красавица Марианина уже лежала, свернувшись калачиком на матрасе, она распускала на ночь волосы, а ее живот и груди тремя нежными округлостями рисовались под ночной рубашкой. Марианина требовала тишины, пора спать.

— Хватит, Альфио… Ну что об этом говорить? Эти истории давно пора забыть. Чего потворствовать этим старым толкам? — Они были ей чужды. Ведь сама Марианина была родом из Генуи, к тому же привыкла, чтоб ей подчинялись. — Спи, Кармине, пора.

И Кармине засыпал. Но многое отягощало его сон, как скверное пищеварение. Это было то, что заставляло немцев бежать из Германии, то, что было причиной исхода ирландцев, ему мешали спать трудности жизни в Македонии, горькое несчастье родиться армянином, террор на Балканах; все эти болезни земли, растений, скота — свиная парша, трясучка, сап, невежество ветеринаров (эти шарлатаны оставляют людей без гроша!), разговоры о безработице, засилье машин, толки о стачках и мятежах, о всех этих полицейских и жандармах, оцепляющих заводы, о детях, рождающихся у женщин, которые этого совсем не хотят… Сколько раз приходилось будить Кармине, тормошить его, чтоб оторвать от кошмаров. Бесконечные ужасные сны тревожили мальчика. То он плыл на корабле, который никак не мог приплыть на место, или же, наоборот, корабль попадал куда следует, но едва Кармине ступал на твердую землю, как некий проходимец грабил все его вещи. В другом сне Кармине не хватало чего-то важного, но он не знал точно, чего именно. Надо было искать, до последней минуты маяться и надеяться, что найдется слово, обозначающее, чего же не хватает, и все сразу наладится. Можно будет только протянуть руку, чтоб достать желаемое, и наступит отдых, счастье, вечные каникулы, однако штука, которой не хватало, была весьма неопределенной, не имела ни формы, ни цвета. Кармине видел во сне, что «она» уносится по отлогой дороге, уменьшается, он делал последнее усилие, бросался вслед, но название этой штуки никак не приходило ему на память, и только на рассвете, уже сидя в кровати с покрытым потом лицом, Кармине кричал сдавленным голосом:

— Поручительство! Поручительство!

Марианина вздыхала на своем матрасе.

— Перестань, Кармине. Что за вид у нас будет завтра.

Несколько раз отец вставал и подходил к мальчику:

— Ты же знаешь, что у меня было поручительство. И даже в долларах. Молодой барон обо всем подумал. Я тебе это тысячу раз рассказывал… Что ты так разволновался, ведь все это было так давно. Ты ведь уже здесь родился. Тебе повезло. Спи, милый.

Но бывали ночи еще тяжелей. Кармине просыпался и молча смотрел на своих родителей. Они спали, как спят путешественники на вокзалах, скрючившись на узких скамейках в ожидании пересадки с поезда на поезд. Они лежали рядом в позе, полной тоски и подавленности, издали в сумраке кухни все это выглядело еще угрюмей и чем-то напоминало или обстановку страшного происшествия, или ту безнадежность, которая ощущается в комнате тяжело больного. Даже во сне они тянули на себе бремя дня, эти два разбитых жизнью тела… Альфио лежал, раскинувшись на белой простыне, застыв, с запрокинутой головой; Марианина — уныло свернувшись в клубок, ее черные волосы липли к потным щекам и шее и закрывали лицо, а одна рука свешивалась с кровати ладонью вверх, словно молила о чем-то.

Кармине думал о том, бывают ли богачи красивыми во сне.

Двадцать лет спустя, когда политическая карьера Кармине уже сложилась и можно было предполагать, что он станет в Нью-Йорке заметной персоной, журналистам (в те времена он им еще доверял) удалось выспросить у него о том, как он жил в детстве вместе с родителями в их единственной комнатке в Даун-тауне. Он рассказал им о матрасе, положенном прямо на пол, на котором спали Альфио и Марианина, о кухонном столе и соломенной подстилке под ним для него, Кармине, ибо другого места не было. Но то, как расписали эти откровения, внушило Кармине крайнее отвращение. «Лайф» озаглавил это интервью так: «Его первый балдахин? Кухонный стол». Репортер усердно старался связать этот стол и оба матраса с секретами удач и бед, испытанных Кармине Бонавиа. Он все еще холостяк? Может, потому, что еще в ранней юности познал ночной мир взрослых. Чем еще оправдать его упорный вкус к одиночеству?.. Люди, не позволяйте, мол, вашим детям приближаться к супружеским постелям… И другие изречения и суждения в столь же развязной манере. В те годы только начинали зариться на неисчерпаемые богатства психоанализа. Ведь это было в 1938 году. Но никто из этих изощренных исследователей человеческих сердец не понял, что наиболее тяжело пережил Кармине Бонавиа несчастье всей семьи — моральное падение и гибель его матери Марианины.

* * *

Куда укрыться от себя — не в нашей власти найти прибежище. Бывает, что оно само нас находит. Я не предвидела, что встречу Кармине Бонавиа. Я не стремилась к этому. Но отнеслась к нему с тем интересом, какой бывает у детей, доискивающихся, что за странные чудеса таятся в ночи. В Кармине было что-то притягательное, а люди моего окружения — Флер Ли, Бэбс, тетушка Рози были полностью лишены обаяния. Редакционный зал, моя комната в отеле, длинные каменные улицы Нью-Йорка — все это тяготило меня, мешало свободно дышать. А Кармине возник, как отрытая настежь дверь, и я шагнула в нее столь же охотно, как люди пускаются в плавание вокруг света.

Потом уже тетушка Рози говорила о заранее обдуманном намерении и даже о заговоре. Якобы я закружила голову Бэбс своим интересом к Кармине, разговорами о нем, чтением статей, которые были ему посвящены. Но мне хотелось лишь переменить обстановку. Трудно заранее предполагать, принесет ли это что-либо новое. Может, возникнут другие интересы. Или же появятся трещинки в том, что казалось незыблемым. То, что Бэбс уже заметно изменилась, было вне всяких сомнений. От тех, кто ее хорошо знал, не ускользнули и эти пока еще скромные перемены. За столом она вдруг начинала свистеть или неожиданно откровенничала, заявляя, что в отпуск собирается уехать за границу. Однажды она известила всех, что больше не будет носить шляп, и это решение ужаснуло тетушку Рози.

— Но почему, боже ты мой? Чего ради ходить с непокрытой головой?

Бэбс нашла ответ, который несколько уменьшил революционное значение этого решения. Она привела в пример английскую принцессу Маргарет, которая ходит за покупками просто в платочке. Тетушка Рози перевела дух. О, Маргарет, это довод серьезный. С того дня, как английский король отказался от трона, чтоб жениться па американке миссис Симпсон, тетушка Рози почувствовала симпатию к Букингемскому дворцу. Она говорила об этом так, как старые военные рассказывают о былых победах. Но когда Бэбс добавила, что отдаст Этель шляпки, которые не хочет носить, тетушка Рози снова насторожилась. Этель? Почему ей? Не лучше ли отправить их в Корею, чтобы ее брат пастор подарил их молодым девушкам из миссии? Я при этом сказала, что раз Америка шлет тюки со старыми пожитками в Южную Италию, почему не послать несколько шляп и в Корею? Тетушка Рози одобрила мое вмешательство.

— Видишь, Бэбс, Жанна тоже так думает. Такая благотворительность более уместна. Это куда лучше.

Но Бэбс дерзко возразила, что ее отец находится в Корее, чтобы обращать в истинную веру, а не дарить шляпки. Она добавила, что желтая раса признает одну прическу — косы, а шляпы на них не наденешь. Спор на этом прервался. Но знаки щедрости в адрес Этель и манера брататься с черной служанкой вместо того, чтобы сделать что-то полезное для кореянок, которых опекал пастор (это было бы гораздо благородней), показались тетушке Рози сугубо подозрительными. Она уже опасалась еще каких-нибудь сомнительных поступков.

* * *

Что касается журнала «Ярмарка», то в редакции все оставалось по-прежнему. Флер Ли, как и раньше, проявляла свое высокое профессиональное умение в том, чтоб о мелочах рассуждать чересчур пышно. По ее указаниям сотрудницы продолжали бесконечно рекламировать богатых людей. Чудесное занятие! Мы существовали для того, чтобы знать все мании миллиардеров, их привычки, вкусы лучше, чем они сами себя знали. Но никто из нас, даже самые одаренные, не прилагали к этому такого усердия, которое вносила в подобный культ Флер Ли. Это она волокла за собой всю роскошь мира. Иногда я и Бэбс посмеивались над этим — конечно, не слишком громко.

Иной день выдавался тихим, и Флер Ли не заходила в редакционный зал. Это был добрый знак: стало быть, реклама давала доход и распространение журнала шло успешно. Но бывало иначе, поднималась суета, сотрудники бегали по коридорам, к кабинету Флер Ли, а это предвещало тревогу, становилось ясно, что дела не в порядке и нам придется придумывать что-то новое и сидеть в редакции до восьми часов вечера.

Необходимо было найти какую-либо новую идею, которая вернет «Ярмарке» потерянную живучесть. Флер Ли заходила к нам в комнаты, все на ней лихорадочно двигалось, начиная с цепочки на шее, браслетов, колеблющихся бусинок ожерелья. Трепетал, взволнованно звенел ее голос, шелестела шелковая юбка. Она выжидала, пока несколько важных персон из дирекции высунут в полуоткрытую дверь свои мрачные лица и, видимо, желая нас подбодрить, крикнут всегда одну и ту же фразу, похожую на те, которые обычно произносит добрый дедушка, зашедший к внучкам с тортом:

— Умницы, девочки, умницы!..

Это был сигнал, зеленый свет. Теперь пора было выключить телефоны, запретить к нам входить, вывесить на двери комнаты объявление: «Просьба не беспокоить» и браться за работу. Сначала Флер Ли проявляла жалкий упадок духа. Она уверяла, что стала тенью, удручена, потеряла способность думать и даже намекала, что ей пора уходить в отставку. События в светском мире от нее ускользают. Тираж журнала падает. Голос у нее при этом дрожал от волнения: «Я уже не соответствую». Она закуривала сигарету. Ей, мол, надо уходить. Мы слушали ее без всяких опасений, все прекрасно знали, что уход из «Ярмарки» убил бы ее: она и не думала об этом всерьез. Но ей нравилось создавать тревожную атмосферу, жаловаться, что она человек конченый. Впрочем, скоро мы уже были очевидцами того, как настроение ее круто менялось, причем выглядело это весьма эффектно: «Ярмарку», мол, создала она, здесь вся ее жизнь, без нее тут не обойтись. Мгновенно исчезали все печали. Флер Ли, склонившись над сводкой о ходе распространения журнала, изучала все сведения с тем вниманием, какое врач уделяет графику температуры больного после серьезной операции. Мы обязаны были вместе с ней беспокоиться об этом, что и делали без всяких возражений. Пробегали сообщения о сбыте журнала, сопровождая их грустными репликами. На этом этапе редакционной деятельности Флер Ли обычно начинала испытывать жажду. Тогда она давала нам ключ от своего «погребка» — бара, скрытого в стене и набитого полными и пустыми бутылками. Во время небольшой паузы, пока разливали вино Флер Ли отпускала домой замужних женщин, торопившихся больше, чем мы. Она назидала их:

— А вот мой муж умеет ждать… Пора приучить к этому и ваших.

И всем было ясно, что видеть она не может этих мужей, таких нетерпеливых, постоянно мешающих тому, чтобы рос, тираж нашего журнала.

Оставались только мы, свободные от семей девицы, сидевшие вокруг Флер Ли наподобие церковных попечителей, собравшихся на заседание совета. Мы слушали ее голос, примечая, что с каждым новым стаканом он как бы крепнет, а прибой идей бурно поднимается. Что делать? Как помочь тому, чтоб женщины жаждали раздобыть наш журнал, чтоб он удовлетворял их многогранные желания и сердечные грезы? Что делать? Тираж «Ярмарки» не имел никакого отношения к статьям, связанным с культурой, музыкой, искусством (это были все непримиримые враги Флер Ли), тираж зависел только от насыщения тех неутолимых женских желаний, которыми занимаются подобные издания. Мода, чувственность, веселые путешествия, пирушки — вот что требовалось для нашей обоймы. Говорить о чем-то другом считалось у нас нелепым, и думы о том, что же делать, могли затянуться до поздней ночи. Читателя богатого и ничем не занятого не так уж легко заставить читать.

Под конец одного из таких совещаний, во время которого Флер Ли слезно молила нас разыскать простую, доступную идею, она ей вдруг самой пришла на ум. Несомненно, она обладала глубоким пониманием человеческих искушений.

— У них все есть! — вскричала Флер Ли. — Они могут оплатить самые разорительные путешествия вокруг света. Они могут сами нанимать пароходы, покупать острова… Так предложите нм просто поберечь деньги! Им самим такая идея никогда не придет в голову.

На следующей неделе «Ярмарка» внушала своим читательницам: «Путешествуйте, оставаясь в Нью-Йорке». Таков был заголовок над новой серией статей, в которых рекомендовались «испробованные, изученные и апробированные» журналом рестораны исключительно иностранного происхождения. Мне и Бэбс поручили заняться этим. Бэбс взяла на себя деловую часть, а мне надлежало дополнять статьи экзотической ноткой.

* * *

Горькая тайна вновь возвращающихся воспоминаний. Откуда начнется их натиск — предвидеть немыслимо.

Мою живую рану бередит голос девушки, сказавшей:

— А со мной никогда ничего не случается…

Мы были в кафе — это время завтрака. Я вскочила, оставила на стойке два доллара и направилась к двери.

— Что с вами такое? — спросила нетерпеливо девушка. — Я и не думала, вас чем-нибудь обидеть.

— Вы не обидели меня.

— Тогда в чем дело? Как странно вы себя ведете.

Я вышла, пытаясь вспомнить далекий исчезнувший голос. Он то близился, то пропадал, и я все еще стояла на краю тротуара в состоянии полного изнеможения.

— А ведь со мной никогда ничего не случается, мадам Мери.

Антонио, двадцатилетний Антонио, он опять передо мной, и ничего больше уже не существует.

— Ничего, — повторил он, — абсолютно ничего не случается.

А вдали море, такое спокойное утро, медленно движется облачко.

Моя бабушка восседает в тени большого пляжного зонтика, я у ее ног, а юноша лежит на песке лицом к солнечным лучам.

— Никогда, ничего… Уверяю вас.

Антонио переворачивается на живот, и его влажная спина блестит. Бабушка смеется грудным смехом и шепчет:

— Все шутишь…

Так, наверное, смеялась Цирцея над путниками в глубине своего грота; вместо ответа на вопросы — смех, ворчливый, опасный, таинственный.

А упрямый, нетерпеливый мальчик, жалевший, что ему всего лишь двадцать лет, повторял:

— Ну ничего, мадам Мери. Вот поверьте.

— Значит, ты счастливый, Антонио. Не спорь. Ведь только с влюбленными ничего не случается… Любовь — это такая сказка, к которой добавить нечего. Ей достаточно себя самой. Не забывай об этом.

Юноша порозовел от удовольствия. Он посмотрел на меня, потом улыбнулся бабушке.

— Вы никогда не ошибаетесь, мадам Мери.

Она подняла глаза к небу.

— Так ведь тут ошибиться трудно! Ты влюблен. Это видно даже по тому, как ты нежишься на песке вроде ящерицы, и ничего тебе больше не нужно. Твои претензии надуманны, даже смешны. Человек, с которым ничего не случается, немного напоминает охотника, он постоянно настороже, в напряжении от головы до пят.

Какой-то пловец, еще весь мокрый от струящейся по телу воды, поймал на ходу эту фразу.

— Ах, как вы много знаете, мадам Мери!

— События с неба не сваливаются, вот это я и знаю… — говорит бабушка.

И лодки с дремлющими в них семьями скользят по плотной, как масло, воде, а солнце накаляет песок своей огненной шпагой. Слышна песенка, доносящаяся из какой-то харчевни, и звуки поздней мессы. Громкоговорители воюют между собой. Мы бежим в море, и в ушах у нас звучит «Отче наш», а когда возвращаемся, с хохотом брызгая друг на друга водой и греясь в теплом песке, слышим «Я так сильно люблю тебя» вперемежку с отголосками мессы. Выкрики торговца мороженым и его шаги, шлепающие по морской воде, выводят нас из блаженного состояния. Молодой парень спрашивает бабушку, и в голосе его слышна лень:

— Вы не хотите, чтоб я позвал его, мадам Мери?

Она отвечала:

— Не надо. Лежи. Очень уж жарко. Дай мне лучше мою шляпу.

Мороженщик прошел.

На высотах, которые окружают Палермо, в то лето пребывали артиллерийские школы. Солдаты, обосновавшиеся на каменных кручах, упражнялись в стрельбе по мишеням.

Слыша выстрелы, бабушка говорила;

— Ну что за дурни! В такую-то жару. Придет же в голову!

Если стрельба не смолкала и пушки мешали нашему отдыху, бабушка раздражалась:

— Эти преступники готовят нам войну!

Ее слова заставили мальчиков вскочить с места.

— Вы серьезно так думаете, мадам Мери?

И она становилась озабоченной, словно утратила способность наслаждаться покоем лета. Мы лежали у ее ног, распластавшись на песке, в тени ее зонтика, внимая ее мудрости, ее предсказаниям.

Мы были беспечны, как дети на каникулах. Все казалось нам игрой или вызывало удивление. Мы считали выстрелы грохотавших пушек: вот этот залп, прозвучавший в горах, отдался два, три раза, этот уже четыре, нет, нет — всего два, настоящий рикошет! Эскадрильи самолетов чертили в небе над нашими головами гулкие радуги. Мы наблюдали за ними весь день и заранее уславливались не закрывать глаза, не моргать, несмотря на сильное солнце. Легкость самолетов нас восхищала. Куда ж они летели? Нам об этом не говорили. А что это за солдаты в африканской форме? Они пели «Черное лицо прекрасной абиссинки» — песню, которую мы никогда прежде не слышали. Внезапно все они хлынули на пляж, точно обрушился песчаный смерч. Мы видели, как они раздевались и тщательно складывали брюки, рубашку, френч, а поверх всего — свою колониальную каску. Потом лихо бросались в воду, и пляж внезапно пустел, как будто бы весь отряд утонул, а от него остались только эти кучки аккуратно сложенной одежды. После купанья они одевались и возвращались в город, где шагали попарно в форме цвета хаки.

Чего они здесь выжидали?

Муссолини выкрикивал со своего балкона угрожающие слова: «Мы не боимся слова «война»! Но мы к нему почти не прислушивались. Рим был далеко. Земное нас не волновало. Виновны ли мы в том, что были счастливы, что нас так радовало море, извечный поединок солнца с тенью, жар тела, прохлада воды, и ничто не тревожило нас, беспечных пленников песка, воздуха, ветра и морской соленой волны? Кто из взрослых бросит в нас камень? И в чем мы виновны?

Беззаботно, как дети на каникулах, проводили мы свое последнее мирное лето. Но ни один двадцатилетний уже не смог бы больше сетовать на то, что с ним ничего не случается.

* * *

Абиссиния! Почему Абиссиния? Неужели надо идти воевать, чтоб отнять немного песка у этих людей? Абиссиния… За семейными обедами у нас говорили только об этом и о тех, кто не вернулся домой, — что ж с ними там сталось? Видимо, их уже нет в живых, а в порту стало еще больше крейсеров, и дуче, который начал толстеть, ходит в военном мундире с белым плюмажем на каске. Доктор Мери пожимал плечами. Он не был фашистом. Трудно им быть, если ежедневно сталкиваешься с нищетой и коррупцией.

Что касается барона де Д., то он ненавидел режим столь сильно, что это становилось уже опасным. По его мнению, единственной причиной войны было тайное желание дуче заполучить для себя черную гвардию.

— Скоро поймете… Поймете, что я не ошибся. Ему хочется поразить Петаччи. Подарить ей экзотических слуг. Ему вздумалось поставить абиссинцев в караул к дверям Камиллучии. Ох, эти фаворитки! Нам они будут дорого стоить.

Барон де Д. вел себя неблагоразумно, говорил что хотел, хотя повсюду шныряли доносчики и провокаторы. В то время были в ходу условные клички для главарей режима, речь была начинена эзоповскими выражениями, но это вызывало недобрую ухмылку барона де Д., который на вразумительные советы доктора Мери отвечал раздраженными восклицаниями:

— Пусть попы шепчутся! Не заставят меня эти тираны в черных рубашках говорить по-другому! И вы это хорошо знаете, мой дорогой Мери.

Настали времена, когда далеко не всякую музыку разрешалось исполнять, когда цензура калечила фильмы, письма просматривались, когда исчезали вывески «Furnished rooms», ибо владельцы опасались, что их обвинят в симпатии к англичанам, хотя в эту пору Англия уже не разрешала своим туристам сюда приезжать. Настали времена, когда дети носили оружие, а стены сплошь были покрыты надписями: «Муссолини всегда прав». Сицилия еще казалась умеренной, и с континента прибыли специалисты, чтоб ускорить ее фашизацию. Публику пичкали фильмами, в которых популяризировали неотразимого Староче, повсюду ходившего пешком и волочившего за собой целую свиту ожирелых, слишком сытых от спагетти министров и генералов, опасавшихся отстать.

В силу входил и пресловутый культ мускулов, это было просто наваждением тех дней. Ведь близилась война и надо было к ней готовиться.

О том, что творилось где-то вдалеке, о непомерных немецких аппетитах, о шумных парадах Мюнхена, о правительствах, которые во Франции падали, словно осенние листья, здесь, в Палермо, совсем не говорили. У нас были свои проблемы, а интермедия, готовившаяся в Испании, заставила забыть обо всем остальном. Но у нас с Антонио осталось еще несколько месяцев глубокого счастья, мы жили в Соланто и в Палермо, не замечая того, что так волновало всех остальных. А жизнь становилась невыносимой. Барон де Д. возмущался, что запретили продажу иностранных газет и журналов. Мой отец негодовал на то, что не хватало медикаментов, но все об этом молчат. Работу давали одним только фашистам. Слуги в Соланто жаловались, что нигде не достать английский порошок, чем же чистить серебро? Нас все это не касалось. В глубокую тишину, где рождалась любовь, не могли проникнуть мелкие досадные обстоятельства. Мир гудел, но мы не замечали этого, как не заметили бы падения птичьего перышка.

Я ничего не знала о любви, Антонио, пожалуй, знал больше, он с некоторым кокетством, представлял себя как возлюбленного с опытом.

Мне это очень нравилось, и я поощряла его откровения. Но нас никогда не оставляли вдвоем. Сицилийские семьи любят перемещаться сомкнутыми рядами. Наша подчинялась общему правилу. Каждый раз, когда я шла на пляж, мне поручали присмотреть за двумя или тремя младшими братьями. Я и Антонио в те дни были охвачены пламенем первых неловких ласк, торопливых объятий, пьяны от поцелуев в удушающей жаре кабин, где мы хоть в течение нескольких секунд могли остаться одни. Чтобы удрать, нужен был предлог. Благодаря сообщничеству одного рыбака Антонио достал лодку, хозяин которой любил предаваться долгому послеобеденному отдыху. Как только появлялся ветер, мы подымали парус и отправлялись в море на плавучем пристанище нашей любви. Но даже там мы были не одни, и первые любовные дерзновения происходили скорей в мечтах, чем в реальности. Школьные занятия мешали моим старшим братьям сопутствовать нам в этих скитаниях, но младшему, Рикардо, совсем малышу, велели ехать с нами. Как только мы выходили в море, Антонио, который очень любил мальчика, старался его чем-то занять.

— Садись на нос, Рикардо, и, когда появятся скалы, сразу давай сигнал.

Рикардо становился таким важным. Ему было пять лет, и он считал, что принимает участие в опасном приключении. Стоя на коленях на носу лодки, он не сводил глаз с воды, чтоб минута беспечности не стала для нас роковой. Лодка шла с попутным ветром, а Антонио обнимал меня. Иногда ветер затихал и лодка внезапно переставала плыть. Рикардо в таких случаях проявлял себя таким деликатным спутником, что его невинное сообщничество приводило нас в смущение. Он завладевал кучей иллюстрированных журналов, которые мы для него брали, и, повернувшись к нам спиной, погружался в приключения Тарзана. Антонио, не теряя своего беспечного, почти безучастного вида, ложился на дно лодки, и мы обнимались. Мы долго оставались в этой позе, целуя друг друга, а лодку несло по волнам, и море расстилалось под ней, как огромная простыня, и ровный морской шум убаюкивал нас.

Очертания залива вдали завершались горой Пелегрино, и хаос ее скал напоминал то трубы гигантского орга на, рисующегося в небе, то пламенеющий силуэт бога, возлежащего на воде. Мы почти не разговаривали, ограничиваясь односложными репликами, какими-то полуфразами, которые заменяют беседу, когда солнце так жарко пылает. «Как все было бы просто, если б я тебя не так сильно любил», — эти слова Антонио мне особенно запомнились на этой морской прогулке. Порой нас охватывала нежность к этому послушному ребенку, который так охотно входил в нашу игру, Антонио звал его:

— Иди к нам, Рикардо! Ложись спать с нами.

Слова эти произносились так естественно, что счастливый Рикардо тут же кидался к нам, радостно смеясь при мысли о том, что он разделит наш сон. Он играл в «спать с нами» так же, как раньше играл в «вести лодку». Помню, как он искал на плече у Антонио местечко, куда положить голову. Антонио становился иным. Странная вещь, он сразу утрачивал свою внешнюю жесткость, выдержку, властность, но не терял обаяния. Все это ему шло. Я часто следила за ним прежде во время купания, видела, как он плавал, нырял, часто бывал вспыльчивым, легко раздражался; теперь он был воплощением нежности, в которой мне хотелось раствориться. Да, это было так. Антонио проявлял к Рикардо теплоту, на которую способен только молодой итальянец. Ведь Рикардо был ему никем. В других странах молодой человек знатного происхождения просто не отважился бы так заботиться о постороннем мальчишке. Антонио снимал с него мокрые штанишки, сушил их, менял ему одежду, а когда мы оставляли лодку, нес ребенка на руках. Эти заботы о Рикардо выглядели как проявление мужественной силы и не могли его унизить в моих глазах. Однажды, когда мы возвращались, Антонио захотел зайти в тратторию. Женщина, которая нас встретила, осыпала похвалами Рикардо, а затем по-дружески добавила: «Не надо спешить со вторым… Вы оба еще слишком молоды». Потом сказала, что у меня измученный вид (мы возвращались с этих прогулок в жалком состоянии), и предложила мне сабайон — это, мол, придаст бодрости. Я смутилась. Мы еще не были близки друг с другом, а нас уже принимали за молодоженов.

Такая жизнь лишала нас сил. Желания наши крепли, мы становились рассеянными, безразличными ко всему, точно с луны свалились. Мы были вялыми, казалось, засыпали на ходу. Родители это заметили. Барон де Д. и доктор Мери не раз обсуждали происходившее и повторяли: «Дети любят друг друга», «Влюблены, это очевидно». Так длилось несколько недель, пока мы не решили покончить с испепелявшим нас вожделением. И фраза: «Дети любят друг друга» говорилась тогда, когда мы уже были любовниками. Антонио вскоре понял, что наша жизнь может стать трагедией. Надвигавшаяся беда торопила нашу любовь, мы стали смелей, потому что сгущались сумерки.

* * *

Все началось с тех трех ударов в дверь, которые в один сентябрьский день раздались во дворце Соланто. Вошел карабинер. Эти три удара, медленные, весомые, прозвучали в огромном вестибюле гулко, с подлинным театральным эффектом. Они походили на страшное эхо шагов Командора в последнем акте «Дон Жуана». Каждый жест карабинера, не знавшего об этом, предвещал несчастье. Минуту он оставался неподвижным, потом, порывшись в кармане, вытащил бумажник, а из него повестку, предназначенную «тому из трех господ, кто носит имя Антонио». Лицо карабинера было жалким, противным. Он улыбался. Козырек его фуражки посредине был сломан. Движения его казались столь обычными: неловко приблизился к нам, наверно, гвозди на его сапогах скользили по мраморному полу, поискал глазами того, кто ему нужен, протянул Антонио листок. Руки соприкоснулись, листок перешел от одного к другому, и внезапно каждый из нас обрел полную ясность мысли. Мы поняли все. Это обрушилось на нас с жестокостью лавины. Нет смысла читать голубой листок. Мы знали, что в нем. Приказ. Антонио вызывали в Моденскую школу. В армии не хватало командиров, учащихся-офицеров призвали досрочно. Мы это поняли. Антонио положил конверт в карман, даже не открыв его. Карабинер смотрел на него с удивлением, он был ошеломлен. Подобное поведение показалось ему ненормальным.

— Вы даже не посмотрите, в чем дело?

На лице Антонио ни малейшего волнения.

— Некуда торопиться. То, что вы мне принесли, не так уж интересно.

Потом он улыбнулся. Его иронический взгляд и презрение в голосе разволновали несчастного парня, и он растерянно повторил:

— Ну что же это? Вы не открыли конверт… Не прочли…

Я помню тихий шепот Антонио:

— Проводи его на кухню, пусть ему дадут там стакан марсалы. Это его подбодрит…

Он пытался сказать это с иронией, а мне было больно от собственной трезвости. Я теперь представляю себе Антонио иным, чем он был тогда, таким, как он стал впоследствии, и этот новый Антонио долгие годы преследует меня по ночам, дрожащий от холода, плохо одетый, с окоченевшими пальцами, ослабевший от голода, почти лишившийся движения. Мне горько видеть его таким, стыдно, что довели его до такого жалкого вида. Разве этот изнуренный солдат, предмет насмешек и издевательств, переживший столько поражений, — разве это Антонио? Где же тот юноша, такой сильный, красивый, воплощение мужественной грации? Ему пришлось воевать почти что голыми руками, участвовать в боях, обреченных на провал, быть в подчинении бездарных командиров. Он обладал такой уверенностью, хорошо разбирался в технике, но попал в обстановку хаоса, полного препятствий и помех. Мне тяжко думать о его падении, вспоминать, как обреченно шел он среди людей в рваных ботинках, с кровоточащими ногами, напевающих тоскливые песни; разве они товарищи для Антонио — эти жалкие бродяги, униженные поражением солдаты? Он был молод, силен, неистов. Он был сама смелость, этот опаленный солнцем юноша, который лежал около меня на дне лодки. С тех пор как его превратили в эту бледную, скорбную тень, в солдата, погибшего в глубоком овраге, я не решаюсь вспоминать ни наши пережитые радости, ни то, как я его любила. Но еще слишком рано говорить об этом. Пусть эти несколько слов, несколько фраз послужат читателю как надпись на могильной плите, воздвигнутой моей долгой тоской. Они посвящены блистательной красоте Антонио, в смерть которого я не могу поверить.

Я плохо описала важнейший этап моей жизни, каждая деталь которого так тесно связана с моим душевным изгнанием. То, что происходило в тот день в замке Соланто, на первый взгляд ничем особенным не отличалось. Был призван на военную службу двадцатилетний сицилиец. Ничего невероятного. Такой же приказ получили и другие молодые люди его возраста. И все же покорность Антонио выглядела непонятной в этих обстоятельствах. Антонио презирал этот режим, почему же он признал за ним право располагать его жизнью? Не надо только составлять себе неверное понятие об этой покорности. Антонио не из тех, кто подчинился из опасения прослыть предателем. Дезертировать? Это было бы проще всего. Тем более в Сицилии. Если ты не согласен с этим воинственным бредом, разве это предательство? Просто Антонио не из тех, кто рассматривает войну как шикарную игру или как наивысшую проверку сил. Нет. Он подчинился с героической беспечностью, проявил полное равнодушие. Антонио уехал, считая, что действовать иначе было бы дурным тоном. Сказал, что хочет сам «посмотреть», все равно «наша молодость уже искалечена».

Три удара в дверь, карабинер, скользящий по полу подкованными ботинками… и как все переменилось там, где рождалась молодая, наивная любовь. Никогда в замке Соланто не будет, как было прежде, все стало иным. Нас лишили беспечности, а это основа счастья. Из-за этого приказа и голубого листка у барона де Д. исказила лицо нервная судорога. Дон Фофо положил руку на плечо сына, как бы желая этим инстинктивным жестом защитить его — мой дорогой мальчик, нас никогда не оставят в покое, сад выглядит таким угрюмым, служанки с беспокойной суетливостью шныряют попусту, и даже фрески на потолке и скульптурный орнамент, обрамляющий их, кажутся нестерпимо тяжелыми — все это из-за Антонио.

Потом был этот ужасный случай с добровольцем, словно непременно требовалось еще одно трагическое событие в те короткие часы, которые оставались у нас до отъезда Антонио. Неумолимо быстро шло время.

Лa Калза и соседние с ней улицы были в те времена кварталами бедноты, дезертиров и шлюх. Нищета разрасталась здесь, как проказа, все явственней с каждым днем, по мере расширения войны. Некоторые семьи там честно зарабатывали свой хлеб — рыбаки, грузчики, бродячие торговцы, старьевщики, чистильщицы овощей на дому, уличные поварихи, продававшие прохожим еду на порции и в пакетиках, на ходу. Но ремесленники мало чем отличались от бездельников, а девка от матери семейства. Нищета стирала отличия.

Наш дом фасадом выходил на простор Морского бульвара, а три другие его стены — как раз в район этих невероятных берлог. Улочка, едва ли шире полутора метров, отделяла окно детской от комнаты в доме напротив, где по вечерам мы могли видеть, как многочисленная семья укладывается на одну кровать. Через неплотную штору, которую перед сном глава семьи стыдливо задергивал, через второй занавес, состоящий из вьющихся растений, стоявших на балконе плотным строем, было видно, что делается у наших соседей. Даже эта двойная завеса не могла помешать тому, что к нам доносились ночные звуки, торжествующие выкрики мужчины, вздохи и стоны, послужившие мне основами полового воспитания.

(Именно в этой комнате разразилась драма. Антонио в тот вечер ночевал у нас. Было не более десяти часов, и мы еще сидели вместе и беседовали, нам это разрешалось. Антонио казался хмурым и удрученным. Он смотрел в окно на соседскую семью. Через штору было видно, что там все в сборе. Но что же происходило? Малыши еще не были уложены. Их почему-то загнали на балкон, где они стояли в своей заплатанной одежде и не дрались, как это обычно бывало. Тайком они приподнимали кончик шторы и наблюдали за родителями. Старшая плакала. Только самый маленький не обращал ни на что внимания и спал крепким сном на руках у сестры. В комнате чей-то строгий голос что-то читал… Это выглядело необычно. Ведь они все неграмотные. Чей же это голос? Некоторые слова долетали до нас — «Кадис… Франко». При чем здесь Испания? Антонио подошел к окну и окликнул плакавшую девочку. Ей было лет четырнадцать. Что там у вас случилось? Кто-то болен? Нужен врач? Нет, это пришел писарь, он читает рабочий договор, который вчера подписал отец. Но что-то там не так. Ему ведь обещали землю в Эфиопии. Он считал, что станет колонистом-поселенцем, а сейчас его шлют в Кадис. В Испанию. Чушь какая-то.

И вдруг раздался крик, колющий, пронзительный, как вой, словно от боли. Их отец понял. Он вопил:

— Доброволец!.. Но я не доброволец!..

Рыдание прерывало этот крик, полный ярости. Стоны и плач наполнили улицу, бились о стены домов, смешались в одно:

— Доброволец!.. Какой же я доброволец?

Как жуткий кошмар, слышался его голос. Он орал на жену: «Шлюха, шлюха, это ты меня заставила подписать!» Она начинала бранить короля, этого отпетого негодяя, этого карлика… Король, который отправляет итальянцев в Испанию драться с другими итальянцами, — и это король? Кто-то восклицал «Итальянцев в Испанию?..» — «Каких итальянцев? О чем ты говоришь?» Комната наполнялась людьми. Тут уж были не только хозяева, их дети и писарь, но и соседи, привлеченные шумом. Они теснили друг друга, чтобы лучше слышать слова мужчины, объятого яростью, который, бестолково кружась, бился головой о стену. Да они там… там они есть… О ком он? Там много итальянцев, и они вместе с республиканцами. Трудно понять, откуда появился этот голос, вскрикивающий: «Правда! Это правда!» В этом содоме вдруг слышались отдельные слова, они повторялись чаще, сильней звучали: «Мадрид… Барселона». Другие слова говорились тише, с паузами, некоторые останавливали неразумных, шикали на них, как это делают в опере, устанавливая молчание перед началом; другие расспрашивали: «Кто это Ненни? Росселли? Паччарди?» — «Товарищи, итальянские братья, слушайте, протянем руки друг другу…» Почему эти люди обращаются с призывом по республиканскому радио? «Братья итальянцы… Братья итальянцы!» — эти слова доносятся из открытого окна, слышны из двери, с балконов. «Говорит боец батальона Гарибальди, — слышат на террасе кафе в час, когда там собрались поиграть в карты. — Диктатура — временное явление в жизни народов!» — И хозяин или кто-то из официантов, обезумев от волнения, бросается к радиоприемнику, чтоб замолчал наконец этот франкмасон. Иисус, Мария, Иосиф, невозможно же требовать от посетителей, чтоб они заткнули себе уши!

Значит, все это правда? Значит, на самом деле есть итальянские антифашисты в интернациональных бригадах? И его хитростью поймали в ловушку? Беда какая! Поверить невозможно. А этот голос, полный горя и боли, смешивающийся с криками возмущения, злобы, а этот детский плач, стоны женщины, держащейся за живот, как будто она рожает. И снова вопль:

— Доброволец… Так я же не доброволец!

Внезапно возникает бурный шквал, ураган, столпотворение криков и плача, что-то совершенно невообразимое. Судорожным жестом мать отталкивает от окна детей, и, стиснутые балконом, они становятся какой-то орущей массой тел. Штора отлетает, и видна это комната, жалкое, трагическое логово с лампочкой без абажура и огромной кроватью в полном беспорядке, на которой женщина с голыми икрами, стоящая на коленях, изо всех сил дерется с мужчиной, держащим в руке нож. Никто не успел остановить удар, который он нанес себе, перерезав сонную артерию. И вот уже тело, проскользнув вдоль кровати, ослабев, падает на пол. Комната пустеет в одну секунду. Придут полицейские, и люди не хотят тут оставаться. Нет уже никого. Остались только жена, словно куча ревущей плоти, и дети, сцепившиеся вместе, и в страшном беспорядке лежащее тело человека с остекленевшими глазами, истекающего кровью здесь, на полу, у самой кровати.

* * *

Да, моя королева с берега моря, моя непреклонная, моя умная, ты пророчила правду: события с неба не падают. Каждое мгновение нашей жизни готовит их. Каждое чувство, каждая новая мысль и жест открывают им дорогу. Так было и с Антонио: прозвучали три удара, и наступила развязка. А эта страшная сцена ускорила события нашей любви, а потом толкнула его к смерти. То, что произошло в чужой семье, произвело на него тягчайшее впечатление и породило мысль: что же отделяет его от увиденного им человеческого горя? Может, только происхождение, богатство, изысканность речи? Не так уж много. И сможет ли он после всего вновь обратиться к нашей беззаботной, легкой жизни, к нашим радостям пляжа и волшебной лени тех дней?

Антонио внезапно понял, что никогда не забудет горя этих людей, их трагедии. Это моральное потрясение вызвало в нем перемену. Рушился очарованный мир, которым он жил, и все его прежние мысли как бы превратились в никому уже не нужную одежду, скользнувшую по телу и упавшую наземь.

Все это определило его дальнейшие поступки и то, что он решился на нашу близость. Да, моя нежная, человечная, моя серьезная бабушка, одетая в черное, пусти нас идти вдвоем маленькими улочками, затем той дорогой, что вьется на пути к заброшенному дому, который стоит прямо над обрывом на вершине холма. Закрой глаза и, как в тот день, сделай вид, что ты ничего не знаешь… не хочешь ничего знать…

Ты нас только спросила, почему за город. Ты, наверное, давно знала о наших думах, о том, что мы собираемся в этот одинокий дом, туда, к высокой стене дикого камня, огромных обломков, беспорядочно уложенных один на другой неизвестно кем, чтоб стать опорой буйным зарослям зелени. Там падают каскадами бугонвилии, жасмин переплетается с плюмбагосом и, зацепившись за невидимый глазу таинственный цоколь земли, вырисовываются острые силуэты кипарисов и агав, чем-то напоминающих длинные языки огня. Можно было догадаться, что в нашем решении для тебя не было ничего удивительного и что, еще не видя этого дома, ты могла себе представить подступы к нему, крутые дороги, проложенные пастухами и их стадами, и арку ворот, поставленную на гребне холма, ярко-розовую, цвета розово-красно-золотистой охры. Нет, как бы ни смешивали эти тона, только в Сицилии получается такой торжествующий розовый цвет, как у этой арки, обрамленной, подобно свечам, двумя красавицами пальмами — живым свидетельством тому, что прежний хозяин этих мест обладал вкусом к прекрасному и был к тому же мастером садовником, потому что пальмы не растут сами на таких высотах.

Кажется невероятным, что нас отпустили одних в этот далекий дом, и все-таки в твоем голосе не прозвучало и тени тревоги, когда ты узнала, что мы уходим.

— Там будет Заира, она откроет ставни и даст вам поужинать.

Ты думала, что Заира защитит нас от самих себя? Или присутствие Заиры служило тебе условной причиной, чтоб можно было отпустить нас? Твой голос, во всяком случае, не выразил тревоги. Молчаливая Заира… Мы ее встретили по дороге, прямую и крепкую, еще молодую, с тяжеленной ношей на голове. Еще издали она приветствовала нас веселым взмахом руки и, ускорив шаг, все еще прямо держась, чтобы не нарушить равновесия, пошла нам навстречу. Чтоб сократить путь, она пересекла дорогу, пошла крутым откосом, камни осыпью летели у нее из-под ног, увидела холм, остановилась и, откинув голову, энергичным рывком плавно сбросила на землю скользнувшую по ее спине вязанку хвороста и камыша, которую несла с горы. Потом крепко обняла сына. В разговоре она обычно называла его «дон Антонио». Только недовольство барона де Д. побудило ее перестать целовать сыну руку.

Значит, ты надеялась, что эта сильная и таинственная Заира могла бы присмотреть за нами? Все было совсем наоборот. Как только мы подошли к винограднику и цветам, которые здесь никто не рвал, она ушла. Может, она догадалась, что мы любим друг друга, по случайному жесту, по взгляду. Одиночество делает людей проницательными.

— Мне надо подняться в овчарню, дон Антонио… Надо спустить вниз несколько овец. Они ждут ягненка, вот-вот должны разрешиться.

— Делай что нужно, мама Заира, как будто бы нас тут и нет.

Проникшись теплым чувством, она называла его «дон Нинуццо», как тогда в Соланто, когда еще кормила его. Голос ее дрогнул, видно, все заново пришло на память — каштановая роща, в которой она встретила дона Фофо, и чувство неуверенности, возникшее потом… Бросит он ее? Заберут у нее малыша? А потом отъезд в Соланто, большая комната с окнами на море, где они жили вдвоем и она воспитывала своего маленького. Комната гарибальдийского предка, головка малыша и его жадный ротик, Как давно это было…

— Я поздно вернусь, дон Нинуццо. Со скотиной, трудно сказать, когда обернешься… Может, на всю ночь задержусь. Если хочешь отдохнуть, твоя комната ждет тебя. Простыни в шкафу. Нужно только немного проветрить дом, когда зайдет солнце. Mozarella в миске на окне в кухне, там сквозняк, и он холодит воду. Вино в колодце. Ты подымешь ведро, оно там. Перед ужином своди девушку на террасу, оттуда чудесный вид. И не забудь решить, как быть с деревом. Оно все растет, это дерево, дон Нинуццо. Уже больше сотни лет стоит оно здесь и пускает свои ветки во все стороны, куда хочет. Ты ведь это знаешь… Если ты не пришлешь из Палермо людей обрезать ветви, то, когда вернешься со службы, дон Нинуццо, дома больше не будет. Дерево столкнет его с обрыва…

Дерево! Оно так непомерно разрослось, и его тень, как просторный купол, вышла далеко за террасу, которую оно должно было только прикрыть от солнца… Ветви нависли над обрывом, устремились на приступ горы, заполнили сад, обхватили дом извилистыми лапами и стиснули, а корни извивались по земле, как огромные серые змеи, вздымаясь отвесно или падая, как лианы, и все это придавало нашему пристанищу таинственный, близкий к готике стиль. Буйная растительность ширилась, вилась, плела аркады и узкие проходы, нефы и своды цвета слоновой кости. И этот странный мир, то темный, то выцветший до самой бледной серости, царил сверху над долиной, осеняя ее тенью. Таково было место, где мы остались вдвоем, были молоды и не чувствовали ни стыда, ни бесстыдства.

Но стоит ли продолжать описание, которое намеревается скрыть то, о чем мне не хочется рассказать? Дом? Пожалуй, это самое существенное, и я расскажу о нем. Дом — это дымок, и я вспоминаю, что в воздухе был слышен горячий запах гари, Антонио это сразу уловил. Кустарник горит? Нет, это жгут древесный уголь. Смотри, вон там красная точка, она как будто дышит, это печь дровосека. А запах нашего дома? Это мята и лаванда, аромат, идущий с гор, и горный воздух, приходящий с вершин, и желание. Жанна, моя Жанна, а если я не вернусь? Дом — это звезды, это ловушка, которая заставила нас забыть о том, что наступил вечер, о том, что будет завтра, о том, что будет с нами; это бесконечная надежда, оазис и дверь, открытая навстречу ночи. Дом слышал обычные слова — любовь моя, жена моя, — только их и вспоминаешь, эту музыку ночной речи и придуманных для меня имен — Зинн, моя Зинунета, дыхание мое, сердце мое, жизнь моя… И сон, а потом чудесная тишина рождающегося утра, первый шум дня, вот затявкала собачонка, с зарей открылись и запахли цветы… Боже мой, это аравийский жасмин, это его аромат, а что там так расшумелись ласточки?.. Нам слышны шаги пастуха и его песенка, она нас разбудила. Такой была ночь нашей свадьбы…

 

Глава III

За обедом у тетушки Рози была гостья. Толстая, сильно накрашенная дама еще за супом упомянула имя Марианины Бонавиа, словно бы догадалась, что я мало о ней знаю и это мне интересно. Мне даже не пришлось ее об этом просить. Просто она сама предпочла именно эту тему для беседы, в которой могла сообщить множество подробностей. Сия неизвестная мне женщина явилась с таким необходимым лекарством — можно было обсуждать чужие беды. В сущности, она и помогла мне узнать, что произошло с Марианиной. Дама настаивала, что это случай исключительный. Там, на этой грязной улице, которую можно назвать бульваром отбросов, драки начинаются на рассвете и прохожие могут видеть на тротуарах всех этих жалких типов, проживающих в Боуэри, которые жуют, сосут, пьют бог весть что, лишь бы это имело вкус спиртного. «Знаете ли, моя дорогая, они допьяна напиваются уксусом, эфиром, одеколоном». Но ведь все эти пьяницы чаще немцы и ирландцы, а вовсе не итальянцы.

Кто-то спросил:

— А сумасшедшие — это все шведы, не так ли?

— Хватит, хватит! — воскликнула миссис Мак-Маннокс, которую шокировали эти высказывания. — Сумасшедшие… Пьяницы… Психи… Наркоманы… А мы платим налоги, чтоб все эти подонки могли жить на свете. Только в Англии умеют пить, чтоб это не бросалось в глаза всем прохожим.

Властным тоном преуспевающей женщины миссис Мак-Маннокс переменила тему разговора.

— Вы пришли сюда, чтобы развлечься, — сказала она своей гостье, — а мы вот talking shop, говорим о малоприятном. Это постыдно. Лучше повеселиться. Бэбс, не поставишь ли пластинку? Что-нибудь новенькое, лучше классическое…

Она попробовала завести разговор об искусстве. И все же к концу вечера, хотя тут были и пластинки, и весьма плоские шутки, и просто скука, я узнала многое о трагической гибели прекрасной Марианины.

Дама, выделявшаяся своими драгоценностями, большим носом, громким голосом, — толстая дама, которую я встретила у тетушки Рози, — сообщила, что Марианина стала «алкоголичкой из праздности». Слово «алкоголичка» в ее устах прозвучало на самом верхнем регистре. Представив меня своей гостье, тетушка Рози заметила, что эта дама недавно излечилась от «сего яда» и этим обязана обществу «Анонимный алкоголик», в пользу которого она завещала свое солидное состояние. В Нью-Йорке не редкость такого рода обращенные, новая добродетель делает их активными, и они охотно сочиняют доклады, выступают с речами, заседают в комитетах… Обращенные в вегетарианство… Сторонники индусской философии… Выступающие за эмансипацию негров… Приверженцы реабилитации проституток… Я почти с религиозным интересом внимала этой стороннице чистой воды. Вот Наполеон, он пил коньяк, и потому… А Эррол Флинн, он также… Каждый по-своему был жертвой этого бедствия.

Однако история Марианины наиболее странная. Убили женщину в центре Боуэри, где бандиты сводили счеты с полицейскими. Ее нашли в старом, уже заброшенном складе. Газеты расписали это происшествие, создали вокруг него невообразимую шумиху. Что она там делала, эта женщина? Будто бы ее часто видели в этих местах, иной раз она там даже на ночь оставалась. Вполне обеспеченная. Муж — хозяин преуспевающего предприятия. Сначала он управлял одним итальянским рестораном, потом купил его. «У Альфио» на Малберри-стрит самые лучшие в Нью-Йорке спагетти и лангусты «фра Дьяволо». Невероятно вкусно! Дюжина столиков. Открыто днем и ночью!

— Пока Марианина работала, это была сама трезвость, — уточнила дама тоном, которым сообщают хорошую отметку.

Голос у нее был суховатый, весьма авторитетный.

— Ее сын, отличный молодой человек, собирался стать адвокатом. Был образцом трудолюбия, это тот самый Кармине Бонавиа, вы его знаете…

— Знаю, знаю, — прервала тетушка Рози. — Мы все его знаем. На мой взгляд, он совсем не столь прост. Опасный демагог. И сколько же ему было лет во время этого ужасного происшествия?

— Около двадцати.

Дама, видимо, обладала только что полученным «жизнеописанием», которое ей не терпелось изложить немедленно. Это было очевидно. Но тетушка Рози снова не дала ей договорить.

— Ну и что же? Мне кажется, что двадцать лет — это уже возраст взрослого мужчины.

Неисправимая тетка Рози, считающая, что именно она имеет право судить все и вся. Впрочем, тут было немало таких судей, вот все они и встрепенулись разом:

— Она даже не прятала бутылок. Ну и ну… Отсутствие достоинства по наследству. Нетерпимая избалованность. Вы меня не переубедите, не пытайтесь. Бывает наследственность, против которой не пойдешь.

Кармине… Флер Ли… День приема, когда я его увидела у Бэбс. Я вспомнила его возглас: «Опять начался кошмар!» — и его сочувствие, все это стало понятным. И еще эта странная фраза, которую я прочла в статье об этом человеке, — теперь ясен ее смысл: «После смерти матери он не захотел продолжать образование». Еще бы, а как он мог поступить иначе после такого скандала? Значит, он изучал юриспруденцию?

Кармине долго колебался в выборе своего будущего. Он хотел стать оперным певцом, но внимание женщин на улицах вызвало мысль — не лучше ли игроком в бейсбол? Тогда он был красивым восемнадцатилетним молодым человеком с атлетическим сложением. Но относительное благополучие семьи Бонавиа не избавляло его от необходимости зарабатывать на жизнь. Он нашел себе работу в бюро по найму рабочих, где его юридические знания пригодились при составлении контрактов. После того как кончался трудовой день, Кармине брал свои книги и спортивным шагом отправлялся в путь за несколько километров мимо невысоких домиков с кирпичными фасадами на Канал-стрит. Надо было торопиться на лекцию, он занимался на вечерних курсах.

Альфио взял на себя все заботы об успехе своего ресторана — маленького зала, окрашенного в розовый помпейский цвет, в котором его прекрасная хозяйка Марианина появлялась разве что в часы наплыва клиентов. Для нее настала сладкая жизнь. Она больше не работала. Шелковые чулки, духи, тартинки с маслом, поданные в постель, — на все это она теперь имела право так же, как и на болтовню с Альфио, который на цыпочках нес ей каждое утро поднос с завтраком, открывал окна и предоставлял ей возможность развлекаться бесконечными пасьянсами, которые она раскладывала на простыне. Кармине первым учуял беду. Учуял — это именно нужное слово, он ведь уже долгое время не мог разобраться, чем же пропахла вся ее комната, кровать и все, чего ей приходится касаться. Марианина хитрила, а Кармине наивно верил всему. Что за запах? Так это же мастика для паркета пахнет… Другой раз говорила — лосьон или дезинфицирующая жидкость… Она умела скрывать то, что ей было нужно. И однако… Такой запах и такой беспорядок. Карты с каждым днем становились грязнее. Появились какие-то странности. Она упорно не позволяла никому застилать ее постель. Много месяцев не меняла простыню и целыми днями лежала неподвижно, ссылаясь на безумную усталость, выпрашивая каждый раз деньги. Она становилась ко всему безразличной: к мятому, ставшему серым белью, к груде окурков, к кучкам пепла. И если ее беспокоили, выражала недовольство. К концу дня она вставала, наскоро набрасывала что-то на себя и возвращалась уже очень поздно, еле ворочая языком, с такими набухшими веками. «Я была, была…» И это Марианина, всегда такая аккуратная! К чему все это вранье? Но кто мог себе представить! Кармине был далек от истины. И вдруг все стало ясней ясного. Это был запах кабака, черт побери, вот чем она пропахла, острый, отвратительный запах попоек. Утром она даже не дотрагивалась до своего чая, она ничего не хотела, и если делала вид, что пьет, то только чтобы обмануть Альфио, посуда тряслась в ее дрожащих руках.

Прошло несколько недель, но Альфио и Кармине, поняв, что произошло, все еще не могли заговорить об этом. Новая забота — Марианина пьет. Это переполнило чашу.

Вечером Марианина вернулась домой, едва передвигая ноги. Альфио замер, глядя на избранную им подругу, которой он хотел быть верным до гроба. Взгляд ее был безумным, губы едва двигались, как парализованные, она что-то бессвязно бормотала, пытаясь объясниться, и Альфио не выдержал, вспылил:

— Ни одна женщина у нас не решилась бы так безобразно вести себя.

— У нас? — повторила Марианина. — А я ведь отсюда.

— Что за позор такой!

— Не больший, чем дырка на чулке.

Ее голос и развязная манера казались Альфио такими оскорбительными. Можно пересечь океан, забыть жалкую жизнь в скверном отеле и нищету, которую приходилось переносить, можно сжиться с новой родиной, отвергнуть родную землю, стать другим человеком, и все же нельзя стерпеть мысль, даже только мысль, что женщина может спиться.

Марианина нанесла тяжелый удар всем его мечтам. Она стала обременительной с ее наглыми выходками то по адресу клиентов, то официантов. Нетвердой походкой она доходила до кухни и пропадала там в поисках бутылки, найдя которую, наполняла стакан, опрокидывала единым духом, все это повторяла, а уж потом больше не выходила. Когда она взяла за правило удирать в полночь и на рассвете возвращаться, Альфио горестно твердил: «У нее стыда нет… Она и сама это говорит. А я ведь колебался, раздумывал. Любая молодая девушка из Соланто была бы счастлива, если б я ее позвал сюда приехать. Меня все смущало, что Марианина так много знает. И слишком уж ласковая. Небось до меня многих знала». И отвращение пересилило боль. Кармине переживал по-другому: он тоже стыдился матери, присутствуя при подобных сценах, он тоже видел, как насмехаются над Марианиной клиенты, сидя за столиками. Он жалел ее, несмотря на всю гнусность происходящего, несмотря на то отвращение, которое он почувствовал, когда пришлось ему глубокой ночью разыскивать Марианину, силой тащить домой, а она бранилась, и дралась, и кричала: «Нет, не смей!» Из самой глубины детства возникала и охватывала его безграничная нежность и чуткость к случившейся с ней беде.

* * *

Полицейские застали его одного. Он сидел за столом. Готовился к завтрашнему экзамену.

— Вы Бонавиа?

— Что вам угодно?

— Марианина Бонавиа из вашей семьи?

— Моя мать.

— Сожалею, молодой человек.

— Почему?

— Она умерла.

Эту откровенно грубую фразу можно было и так понять: «Чтоб сообщить о такой мелочи, к чему надевать перчатки?»

У склада, куда они пошли вместе с Альфио, чтобы опознать труп, толпились люди и стояли полицейские. Но и там никому не пришло в голову как-то смягчить всю эту ужасную сцену. Их проталкивали вперед, как ведут на казнь. «Сюда… Проходите… Полиция». Они безропотно покорялись, как множество других Бонавиа, разбросанных по всему миру, отверженных, униженных, вечных странников, ожидающих еще больших терзаний. «Ну, проходите… Всего одной пулей. Рана едва видна. Сами долго не могли найти. Задет мозг. Кого я вижу?!» — И полицейский крепко хлопал по спине встретившегося приятеля.

Когда Кармине, щурясь в полутьме, увидел Марианину, лежащую на влажной пыли в юбке, которая была вздернута почти до бедер, в расстегнутой блузке, он пробормотал: «Убийцы», не в силах сдержать гнева. Негодующий полицейский схватил его за руку.

— Заткнитесь! Разве мы в этом виноваты? Пускают женщину таскаться…

— Мне ничего от вас не нужно. Оставьте меня.

Он пошел прямо к ней, все еще сохранившей черты опьянения, лежавшей с открытым ртом, закинутой за голову рукой у самой стены, заклеенной рекламой, как будто именно ей поручили показывать, насколько холодильник с гарантией украшает интерьер.

Альфио, потрясенный, стоял позади со шляпой в руке. «Марианина… Марианина, боже мой… Ведь все тебе удавалось». Он видел, как Кармине, согнувшись, застегивал ей блузку, натягивал на колени юбку. Голубая кофточка. Ее любимый цвет. Священник в углу что-то бормотал, потом из темноты выступила поближе женщина. Что говорит эта грязнуха ему, Кармине?..

— Вы ее родственник? Я хорошо ее знала. Она часто здесь бывала.

Отвратительным запахом мочи несло от юбки этой женщины. Подошел журналист:

— Вы говорите, она часто сюда наведывалась?

Полицейский прогнал нескромного репортера. Женщина осталась. Наверно, это сторожиха. Похожа на наглую летучую мышь, появившуюся из грязи и сумрака. Показала на Марианину и зло спросила:

— В вашей стране мертвым глаза не закрывают? Я могу оказать ей эту услугу. Мы друг друга давно знали. Вы ничего не имеете против, молодой человек?

Кармине не возражал.

С закрытыми глазами Марианина уже но выглядела столь посторонней. Кармине вновь увидел ее такой, как прежде: усталой, дремлющей в черной массе волос, откинувшей руки ладонями вверх, как бы в мольбе. Несчастная женщина! Уже далеко позади нищета. Как же она дошла до такого конца? Он в нее верил и не мог объяснить себе, что же произошло. Чего она опасалась? Тисков бедности? Так ведь в нужде и крепли ее силы. А он, Кармине, что-нибудь для нее значил? Страшно было думать об этом. Никогда он уже не сумеет жить, как прежде. Кармине прислонился головой к стене, чтобы скрыть слезы, но не смог сдержать горького стона и разрыдался как ребенок. «Это моя вина…» Видно, что-то не переставало терзать Марианину. Это было заметно. «Почему я не сказал ей, что она единственная, главная, сильная, что мы ей всем обязаны, — надо было найти слова, повторять их — прекрасная, сильная, мы все в долгу перед тобой. Крепко обнять ее. Смотри, смотри. Тебе не о чем тревожиться. Мы живем как в раю. Чего еще нам нужно?» Но раз пришлось даже ударить ее, чтоб заставить в тот вечер возвратиться домой, какая была тогда грязь и как она вопила, такой крик трудно забыть. Но ему было неприятно вспоминать Марианину в этом состоянии. Услышать бы снова, как она смеялась, бог ты мой, увидеть ее такой, как она была прежде.

Он посмотрел на мать последний раз и направился к выходу.

Альфио, склонившись над Марианиной, пытался молиться. Но слова ушли из памяти. Он ошеломленно уставился в землю, в ушах его раздавался шум свадебных колоколов и звенящих бокалов. В какой они тогда бедности жили… Ее отец, носивший дешевый костюм из бархата, говорил с этим проклятым генуэзским акцентом, служил он у Веллингтона Ли, китайского фотографа с Мотт-стрит, зарабатывал крохи, едва хватало, чтобы прокормить дочь. В приданое она принесла только голубую кофточку… Она говорила: «Голубое принесет нам счастье». И это было правдой… Какая она в ней была хорошенькая. На улице прохожие восхищенно провожали ее взглядами. И в первую ночь, Марианина, я все еще помню, как вдруг разлетелись шпильки из твоей непрочной прически, словно черная река упала на белизну простынь — это были твои чудесные волосы. Никогда ему этого не забыть. Но это его тайна.

Вошли двое с носилками.

* * *

Конечно, Альфио воспротивился его решению, но Кармине остался непреклонным. Он не дал отговорить себя. Не действовали ни отцовские увещевания, ни даже письма, которые Альфио каждый день слал ему, хотя они жили под одной крышей. Альфио наивно полагал, что «написанное» (а делал это писец за бесплатную кормежку) сильнее убедит Кармине в нелепости его «безрассудного поступка». Увы, этого не произошло. Учению пришел конец, не будет и желанной карьеры, для которой его предназначали. Никому не доведется слышать, как произносит Кармине торжественные фразы, вздымает руки и величественно простирает их перед покоренной аудиторией. Кармине не пожелал стать адвокатом. Никогда. Он считал их интриганами, карьеристами. Решил полностью отказаться от мечты, которая так долго была для него прообразом будущего. «Паяцы, — говорил он теперь об адвокатах. Они вызывали у него отвращение: — Говорить о несчастье ближних, эффектно встряхивая манжетами… Нет, я не сумасшедший, чтоб так делать! Болтать, болтать, болтать, жонглировать красивыми словами, округленными фразами, блистать за счет того, кто трепещет от страха, потерял присутствие духа, отрезан от мира, обречен на молчание. Что за мерзость! Хотели убедить меня, что эта профессии мне подойдет, и я поддался. Но теперь все. Я знаю им цену, этим кривлякам». Смерть Марианины вызвала неведомые ему прежде чувства недовольства и возмущения. Он утратил равновесие, сильно изменился. Лицо стало напряженным, нервным, появилось выражение несвойственной ему заносчивости, особенно в улыбке.

Кончено с честолюбивыми планами, думал Кармине. Он унаследует со временем дело своего отца и так же, как Альфио, удовольствуется своим узким мирком, верными клиентами, с которыми можно ежевечерне встречаться в один и те же часы, вести за столом беседы и споры всегда об одном и том же: сколько должно вариться макаронам, как неудобны современные печи, сетовать, что растут цены. Но можно ли в двадцать лет верить в то, что никаких перемен на свете не произойдет? Кармине верил.

Так он думал до встречи с ирландцем Патриком О’Брэди, весьма посредственным человеком. Не мог же он знать, что знакомство с этим флегматичным дурнем сыграет в его жизни такую роль. А вот поди ж ты… Из подобных встреч он нередко выносил что-то новое, непредвиденное, хотя потом это казалось необъяснимым. На этот раз встреча с Патриком О’Брэди помогла Кармине обрести новые силы.

* * *

Патрик О’Брэди был из породы тех вдоволь настрадавшихся эмигрантов, для которых стесненные обстоятельства вошли в привычку. Его звали Драчун, будто он мог сохранить что-то от свирепого права предков. Предки вели себя, конечно, круто, и вновь прибывшие испытали это на себе. Их гоняли, запугивали, награждали ударами сапога, колотили. Жилье, работу нелегко было раздобыть. А тут набралось полно сброда. Приезжали всякие и самого разного цвета. Индийцы, малайцы, филиппинцы. Достаточно, чтоб испортить породу. Худшими сочли китайцев, которых дискриминационные порядки изгнали из Калифорнии. На Тихоокеанском побережье их лишили всех прав.

Вначале это казалось выгодным делом, неожиданно повалила рабочая сила, люди нетребовательные, обращаться с ними можно было по-скотски, а работы требовать сколько влезет. Их спешили использовать, строили железную дорогу. И хотя китайцы выглядели хилыми, не было равных им трудяг: кто еще согласился бы таскать на горбу рельсы, шпалы — и все это за чашку риса? И вдруг внезапно в семьдесят третьем году в Калифорнии появилась угроза кризиса и безработицы. За кого же принялись? Да начали с китайцев, их тут же выгнали. Они взяли курс на Нью-Йорк. Скверная затея. Этаких лицемеров свет не видывал. Невозможно отличить одного от другого, язык ни на что не похож, и зачем они все время кланяются, как будто это поможет делу? Вот уж дельцы так дельцы, так и хлынули, только не известно, как им удалось, разве что пробрались через мексиканскую границу, хитрые, лживые, головы начинены всякими тайными обществами для защиты, понимаете ли, прав китайских граждан в Америке… А какие претензии, возьми и дай им право сбывать разный дурацкий вздор, эти смехотворные безделушки — настоящие гнезда для пыли, да заводить всюду прачечные под предлогом, что чистота — это их специальность. Только пусти, они заполонили б весь квартал и вся Малберри-стрит стала бы китайской улицей. Ну и что дальше? Да, к счастью, не этим карликам равняться с сильной и благочестивой Ирландией, их отсюда вытеснили в порт.

Воспоминания об этих славных потасовках все еще связывались с именем Патрика О’Брэди, хотя сам он несколько одряхлел. Но это еще не все. Драчун награждался и другими кличками. Его звали также Брэд Третий, в особенности те клиенты, которые знавали его отца и дедушку. Потому что кабачок, в котором он замариновался, как селедка в рассоле, был собственностью его семьи в течение трех поколений. Законная лицензия превратилась в наследственное право продавать пиво, крепкие напитки и прочее.

Кабачок Пата О’Брэди своей незатейливой простотой, опрятностью, скромными размерами напоминал о прошлом этого квартала. Когда у покосившейся стопки формировалось землячество, ищущее приюта, сюда стекались фермеры без ферм, пахари без полей, разные сорванцы, не клюнувшие на приманки почтенных вербовщиков его британского величества, да еще вдобавок пославшие их, этих вербовщиков, куда подальше… Эти ирландские парни предпочли дезертирство воинской повинности и дали ходу, чтоб не дразнить оккупанта излишней близостью.

Все это еще не было забыто. Бледный ореол тех героических времен еще венчал предприятие Пата О’Брэди, но постепенно исчезал, так как вокруг все приходило в порядок, хотя потребовалось не менее полувека, пока пришельцы расселились и их споры утихли. Китайцы остались в границах Мотт-стрит и за эти пределы не выезжали. С итальянцами особых трудностей не было. Им уступили часть квартала не из-за симпатии, вовсе нет, а из религиозной солидарности. Между католиками все кончается согласием, не бывает каких-либо острых стычек. Далекая Ирландия была свободной, и можно было не опасаться набегов тех буянов, которые в поддержку, как они заверяли, деятельности фениев взламывали сейфы и угрожали вам оружием. Нет, все это было в прошлом, и Пат О’Брэди больше выпивал, чем дрался.

Через окно было видно, как он стоит, опираясь о стойку, — глаза слезятся, носки спущены — и ждет, пока прогудит сирена, закроются мастерские, опустеют доки, склады, таможни и из порта поднимутся любители выпить, Пат был несколько сгорбленным блондином, очень высоким и худым, казалось, ему страшно мешают его долговязые руки. Кармине часто заходил в его кабачок. Это было по пути, и, кроме того, этот присмиревший в закопченных стенах «победитель» вызывал у него грустное любопытство. Пойти в богатые кварталы, в бары, где подростки спорят о «холодном» джазе? Иногда у него было такое намерение. К черту эти гнусные кабаки! Пересечь Канал-стрит, как через яму перепрыгнуть, и ты уже не итальянец, не ирландец, не еврей, не русин. Канал-стрит как граница, отделяющая уже выигравших от тех, кто еще на дистанции… Там уж акцентов нет, их как резинкой стерло. Ну, а для чего? Ведь ему подвиги Гарри Джеймса, джаз, би-боп и все остальное безразлично, от всего этого ему ни тепло ни холодно… Нет уж, пожалуй, лучше остаться здесь, в двух шагах от своей работы, в этой безымянной толпе людей. Кармине приглядывался к окружающим, в большинстве это были ирландцы, неистовые пьяницы, в невероятном количестве поглощавшие пиво, они бранились, рычали, пели во всю глотку свою любимую песню «Слава Христофору Колумбу, сыну святой Ирландии» и окунали свои усы в белую или бурую пену, засовывая нос в кружку с пивом. Что искал здесь Кармине? Трудно сказать. Просто тепло этой комнатушки и ее беспорядок делали для него жизнь терпимой. Почти легкой. У него были на это свои причины.

Однажды вечером Патрик О’Брэди, заинтригованный столь молчаливым посетителем, спросил у Кармине:

— Ты демократ?

И Кармине признался, что не принадлежит ни к какой партии.

— Превосходно… Превосходно. Мы еще об этом поговорим. Вот твой лимонад, пей. Я угощаю.

Это был их первый разговор. После смерти Марианины прошло всего несколько месяцев, Кармине стал рассеянным и не задумывался над смыслом этого вопроса. Но постепенно у него вошло в привычку беседовать с Брэди, и тот через несколько недель спросил:

— Где ты работаешь?

— В бюро по найму.

— Здесь, рядом?

— Да, составляю контракты.

— Ну, а зачем ты тут?

— Как?

— Почему сюда ходишь?

— Это ближе других мест.

— И тебе здесь нравится?

— Не знаю еще.

— Тебе надо решить, да или нет.

О чем это он?.. Посетители подталкивали друг друга, заинтересовавшись и молодым человеком и этими вопросами. Но Кармине продолжал молчать, и О'Брэди понял, что Кармине не собирается что-либо объяснять и снова улизнет молча. Тогда он подошел к нему и схватил его за борт пиджака. Ему уж не впервые приходилось видеть нерешительных людей. С ними надо действовать иначе.

— Ты знаешь, где находишься?

Кармине, оказывается, понятия не имел. Присутствующие, человек двадцать завсегдатаев, смеялись и покачивали головами, Пат О’Брэди, обратившись к ним, добавил:

— Ну? Видали вы такого… Сыпь отсюда, проклятый ханжа! Все вы одинаковые.

Он оттолкнул Кармине, как бы намереваясь пробудить его, и крикнул:

— Тут демократы, понимаешь? Здесь клуб партии демократов твоего квартала, а я ими руковожу…

Хриплый голос О’Брэди как бы пронзил насквозь Кармине, похоже, что буйный нрав хозяина не сгладили даже годы спокойной жизни.

Взрывы хохота, издевки, шутки, точно выхлопы из мотора, шумно вырывались из глоток всех этих типов, лица которых были покрыты давненько не бритой щетиной, выглядели такими усталыми, потными, хранили следы тяжкого прошлого. Ну что за дикое веселье!

Прислонясь к стойке, Кармине подумал: «Это они надо мной издеваются… Меня так разглядывают», но вдруг почувствовал, что ему это приятно и он даже удовольствие ощущает.

Ему безумно захотелось что-нибудь выкинуть, отпустить лихую шутку перед этой публикой. Просто чертовски захотелось. Ведь Кармине было всего двадцать лет, и эта вывалявшаяся в грязи толпа пьяниц вызывала в нем просто презрение. А что, если напугать их чем-нибудь или одурачить? Произнести проповедь, молитвенно сложив руки: «Братья мои…» Вытащить из кармана газету, прочитать напевно чей-нибудь некролог… Или, сделав дикие глаза, заорать во всю глотку: «Колумб был генуэзец, банда кретинов! Генуэзец, поняли? Конец вашей песенке».

Но вместо всего этого Кармине вполне серьезным голосом спросил:

— Вам демократ нужен? Еще один, да? Напрямик скажите!

«Что ты мог бы сделать… Что ты мог бы сделать с этаким голосом!» Почему его мучала эта мысль? Он искал, что бы такое еще выкрикнуть в лицо этой серой толпе. В зеркале, там, в глубине зала, он заметил свой силуэт, стройный, сильный, выгодно отличающийся от сидевших здесь людей. Они от него еще чего-то ждали. Не то чтобы чего-то нового. Может, просто банальности. А он не решался. И вдруг все пошло само собой. Кармине поднял стакан.

— Вас не пугает демократ, который пьет только лимонад?

Послышался смех, появились улыбки, восхищенная публика зашумела, ему оставалось только дать свою подпись и указать на учетном листке дату рождения, адрес, профессию. Он подписался полностью: Кармине Бонавиа.

* * *

Победы Кармине множились, это был форсированный марш вверх по лестнице успеха. Но ему казалось, что все идет слишком медленно. Стремление преуспеть стало главным. Ничто другое в счет не шло. Даже для любви он не оставил времени.

В партию демократов он вступил, как мы уже видели, случайно. Ему хотелось уйти от прошлого, хоть на шаг отойти от него. И достаточно было пятнадцати лет, чтоб превратить Кармине в могущественную личность, в такого человека, который мог повлиять своими решениями на выборы губернатора штата или мэра Нью-Йорка… Мои разговоры о Кармине доставляли явное беспокойство тетушке Рози. «Он еще станет президентом Соединенных Штатов, вот увидите!» Она меня упрашивала: «Не надо так шутить, Жанна, перестаньте», и мы, злясь друг на друга, замолкали.

Кармине стал другим человеком. Пятнадцать лет непрерывной работы, кроме воскресенья, чтоб пойти к мессе. Пятнадцать лет постоянных забот о подчеркнуто опрятном виде, о превосходно сшитых костюмах, о маникюре, о том, чтобы говорить по-английски с нью-йоркским акцентом. Пятнадцать лет он старательно впитывал знания, чтобы плохо ли, хорошо, но блеснуть при случае эрудицией. Пятнадцать лет он тренировался в сдержанности, ведь Кармине был не из тех итальянцев, которые бурно жестикулируют. Исчез итальянец, нет его больше! Теперь это настоящий американец. Так думал о сыне Альфио; этим он не переставал восхищаться. Да, это был его сын, этот крепкий парень, который забегал в кухню бог знает в котором часу ночи, нюхал на ходу кастрюльки, глотал что попало, а потом устало валился па кровать, чтобы с зарей появиться безупречно выбритым, в безукоризненном костюме. Подлинным американцем стал его Кармине, и он отомстил за Альфио, за письмо из Палермо, за нищету отцовской молодости, за придирки дона Фофо и даже за гибель Марианины. Да, это был уже американец, именно это так потрясло Пата О’Брэди с первой встречи. Где он раздобыл такую уверенность в себе, этот Кармине Бонавиа? Откуда у него редкое умение все предусмотреть? Он просто покорял своих земляков, получал все голоса, которые ему были нужны. «С твоей-то головой… С тем, что у тебя здесь заложено…» — не уставал ему повторять Драчун. Говорили, что уже через несколько дней после того, как Кармине записался в демократы, Драчун завалил его работой. Возможно. На Малберри-стрит Кармине выделялся, и было бы странно, если Пат О’Брэди упустил бы его из виду. Сам-то Пат ведь был просто пьяницей, довольно безвестным лидером, и в партии с ним считались лишь потому, что он мог собрать какое-то количество голосов. Естественно, что Бонавиа, воплощение молодости, деятельности, динамизма, ему бы весьма пригодился. «Зови меня «патрон», хочешь?» — И он сделал его своим секретарем.

В 1938 году уже нельзя было дремать — в Европе слышался гул приближающейся войны и некоторые безумцы утверждали, что если разразится конфликт и Франция с Германией начнут валять дурака, то Америка вмешается. Что за нужда Америке лезть в подобную авантюру? Мало ей забот с десятью миллионами безработных, что ли?

Когда Кармине Бонавиа предложил О’Брэди «свою идею», тот был восхищен:

— Как это тебе пришло в голову?

Брэди таращил на него влажные глаза, серые, как устрица, немного одуревшие, а Кармине дивился тому, что не мог бы объяснить, как у него появилась эта мысль.

— Да я не знаю… Не задумывался. Всегда есть какие-то планы в голове.

«Гений этот парень, просто гений. Надо же, этакое дело задумать, изложить его вечером обычным тоном, заложив руки в карманы, как будто ничего особенного».

«Идея» обошла весь квартал. Кармине предложил оказать некоторое давление на своих прежних сослуживцев по бюро найма с тем, чтоб они предоставляли работу лишь тем безработным, что согласятся голосовать за демократов. Нашлось, конечно, несколько членов клуба, которые поинтересовались, как он этого добьется. Ведь за несколько даровых стаканчиков спиртного ничего не удастся сделать. Стало быть, нужны деньги? Конвертики вручать? Да кто об этом говорит? — спрашивал Кармине и заявлял, что надо уметь убеждать, находить удачные доводы, и этого хватит. «Увидим, увидим!» — прошептал О’Брэди, и глаза его более чем обычно слезились и мутнели. Кроме гениальности, еще и честность — нет, в окружении Драчуна этого не ожидали. Не то чтобы честность не ценили, но… Но к этому еще надо было привыкнуть. Странный Бонавиа. Он хотел убедить Брэда Третьего, что следует с умом и осторожностью пользоваться нажимом в предвыборной кампании. С осторожностью? Что он имеет в виду? Не думает ли этот новый секретарь, что он здесь самый главный? И потом, как он разговаривает с Патом О’Брэди, пусть тот не брезгует в выборе средств, пусть пьяница, но как-никак достаточно влиятелен. Ни один лидер в городе не может пока сковырнуть его с политической арены. И такому-то человеку Кармине решается сказать: «Лет двадцать назад это еще было возможно. Тогда партия могла позволить себе роскошь быть бесчестной. А теперь это не пройдет. Партия обязана предложить своим членам что-то побольше, чем обещания работы и гуся на рождество. Надо иметь идеал, программу… Надежду на то, что законы обновятся… Давно настало время покончить с подлой привычкой подкупать избирателей. Эти деньги, патрон, поверьте мне, расходуются зря, это чистый убыток…» Просто фантастика, а? Этот молокосос только позавчера стал демократом, а уже учит старого Брэда. И где учит, в его собственной вотчине, в округе Нью-Йорка, где тот бесспорный лидер уже много лет. Окружение Пата О’Брэди было в изумлении. К концу года здесь уже недружелюбно относились к Бонавиа, причем особенно повлиял на это чрезвычайный интерес, проявленный к новому секретарю политическими верхами города. Сторонники О’Брэди утверждали, что слишком пылок этот Бонавиа, чересчур у него много несуразных идей. Например, он воспользовался визитом одного из влиятельных членов партии и сказал, что ему кажется целесообразным пригласить на консультацию известного в то время специалиста по связям с общественностью, некоего мистера Мак-Маннокса. О’Брэди попробовал осадить Кармине, заткнуть ему глотку, и его поддержали члены клуба. «Приглашать этакого шарлатана, да еще перед великим постом? С какой стати?» Все это в адрес специалиста по общественным связям, — хотя тот был известен, его фотографии нередко появлялись в газетах. «Да он паяц! Пусть рекламирует фирму, выпускающую зеленый горошек… А при чем тут партия?» Бредовая идея, курам на смех. В клубе все так считали. Однако влиятельный приезжий раздраженно заявил: «А я не разделяю, господа, вашего мнения. — И добавил: — Неплохая мысль, надо пригласить специалиста». Все это было сказано тоном, который надлежало рассматривать как указание. И Кармине отправился на следующий день консультироваться с Мак-Манноксом.

Встреча началась с замечания в адрес самого Кармине:

— Вы должны снять эти черные очки, господин Бонавиа.

Когда Кармине сказал ему, что страдает хроническим раздражением глаз, Мак-Маннокс ответил:

— Досадно. И весьма. Вам вредят эти очки. Вы напоминаете в них гангстера.

Кармине решил, что тот прав. Ему самому иной раз думалось, что дымчатые очки скрывают выражение его глаз. Но никто не указывал ему на эту досадную помеху, да еще в такой решительной форме.

«С вашей профессией надо иметь фотогеничную внешность», — продолжал Мак-Маннокс, пристально уставясь на Кармине Бонавиа, словно не специалист по общественным связям, а фотоаппарат перед съемкой. Замечание постороннего человека несколько задело самолюбие Кармине, однако он его внимательно выслушал.

Господин Мак-Маннокс был человеком солидным и сказал, что даст заключение после того, как побывает в доме, занимаемом местными демократами. Хорошо, если требуется, пожалуйста. По дороге к этому дому, помпезно именуемому Мак-Манноксом «вашим генеральным штабом», тот продолжал делиться мыслями о существенной роли фотогеничности в политических удачах: «Как я уже вам говорил, господин Бонавиа…»

Ах, если б Кармине мог предвидеть! Согласился бы он с советами Мак-Маннокса?

— Вот это и есть? И это Ассамблея вашего округа? Да где же, черт побери, мы находимся? В какой-то жалкой лачуге на Байяр-стрит? И тут у вас помещается бюро округа? Бог мой, что за промах!

Мистер Мак-Маннокс никогда в жизни не бывал в подобных местах. Никогда. Он был настолько потрясен, что под влиянием всех этих досадных обстоятельств усы его печально обвисли.

— Прошу вас, господин Бонавиа, поговорите со своими лидерами, им необходимо развивать свою деятельность в совершенно иной обстановке. Это весьма существенно. Посмотрите-ка на эти коридоры… Удалить всех этих попрошаек. Чего они тут ждут, эти люди? Что здесь, бесплатный суп выдают для неимущих? А здесь что происходит, за всеми этими дверями? Почему они закрыты? Честное слово, господин Бонавиа, это несерьезно. Все немедленно окрасить в светлые, очень светлые тона. Двери должны стать стеклянными… Да, можно и матовое стекло. Это внушает доверие, у посетителей создается иллюзия, что они участвуют в жизни вашего бюро. Участвовать — это так много значит. Никогда вы не сделаете сторонником человека, если будете обращаться с ним, как с посторонним. И не думайте говорить мне, что вам здесь легко работается. У меня, например, такое впечатление, что я нахожусь у заговорщиков. Трудно убедить меня в том, что за этими дверями нет таинственно шепчущихся о чем-то людей. Прошу вас, поймите меня правильно. Я ведь не говорю, что вам надо соревноваться в роскоши с «Крайслер билдинг». Я только советую обставить все, ну, как в неплохом банке, как в скромном уютном филиале такого банка, просторном, светлом, достаточно проветренном помещении, куда скромные люди идут внести свои трудовые сбережения. Вы меня поняли? Что вам еще сказать, господин Бонавиа? Надо многое переделать, если вы хотите завоевать уважение к себе. И прежде всего, чтоб здесь веяло честностью. Это ведет к успеху. Даже если на самом деле тут действует лишь горсточка честолюбцев, все равно следует добиваться уважения и подчеркивать, что для вас это главное. Уважение хорошо пахнет. Кроме того, вам следует обзавестись несколькими интеллигентами. Это необходимо. В наши дни культуре придают большое значение. Лучше заполучить писателей, а если не удастся, то пригодятся люди с высшим образованием. Потребуется еще несколько известных женщин… Ох, что за ужас эти ваши коридоры! Что-то зловещее в них! О чей я говорил? Да, о женщинах. Надо иметь несколько женщин в своем распоряжении. Господин Бонавиа, без этого не обойтись. Начните с журналисток, другие появятся потом…

Закончив, Мак-Маннокс медленно пошел к своему лимузину, осторожно ступая, как будто ему приходилось обходить в этих коридорах кучи грязных отбросов.

* * *

Кармине был человеком мыслящим. Хотя предложения Мак-Маннокса задели его самолюбие, он решил ими воспользоваться. Ух, этот старый усатый котище Мак-Маннокс! Он сумел выразить то, что и Кармине представлялось очевидным. Конечно, пора менять все. И не только внешний облик партии, внутренний — тоже. Вымести, вычистить, настежь открыть окна, впустить свежий ветер. Да, начать и кончить! Кармине был захвачен идеей перестройки. Но все это — не сразу, впоследствии. А пока понимать и молчать. Особенно молчать…

Три года Кармине старался сдержать нетерпение. Для тех, кто его знал мало, это не было заметно. С осторожностью, столь редкой для его возраста, он избегал слишком активных действий. Любопытно было посмотреть на него в те времена: черный, строгий, молчаливый, но тем не менее обаятельный, вызывавший к себе симпатию. Все итальянцы, жившие в этом районе, относились к нему с уважением. Это было понятно, он хорошо знал их всех. Кармине мог без ошибки, глядя в окно отцовского ресторанчика, назвать каждого четвертого прохожего, он мог даже уточнить, какова была профессия этого человека, кто были его друзья и сколько у него детей. Старшему Бонавиа было далеко до сына. Он мог часами внимать ему. И это его мальчугана, его Кармине так часто останавливают на улице люди? По двое, по трое, а то и целыми группами стоят подле него, беседуют, обращаются с просьбами: «Вам это легко, вы знаете директора госпиталя. Моя мать так больна. Поговорите, пожалуйста, с директором лицея!.. У меня умница дочка, надо же ей учиться… Господин Бонавиа, вы такой добрый, помогите». Всемогущий Кармине! Альфио был умилен. А старушка, которая ожидала Кармине по воскресеньям после окончания мессы только для того, чтоб пожать ему руку и так ласково, нежно сказать: «О мой Карменито!» Она оставила ему после смерти свои сбережения. Люди, конечно, принялись об этом судачить. Тогда Кармине внес как дар все это наследство в церковь, чтобы ее украсили новой статуей и мозаикой. Злые языки утихли, зато разъярилось окружение Пата О’Брэди. Ну что он выкинул еще, этот Бонавиа? Ему посчастливилось заполучить деньги, и вместо того, чтоб помочь организации, он, видите ли, отваливает их первому попавшемуся священнику из церкви Преображения, конечно же итальянцу, а тот все это растратит на пустяки. К чему нужна этой церкви мозаика? Ведь Бонавиа сам говорил, что церковь уродливая, холодная, напоминает ему зал ожидания на вокзале или коридоры метро. Эти итальянцы! Для них нет ничего святого. Все это мафия! Чтобы успокоить это недовольство, Кармине проделал поистине цирковой номер, один из таких акробатических трюков, что оставляют зрителей с разинутыми ртами. Никаких колебаний, чуть-чуть фантазии, визит к священнику церкви Преображения, и снова победа осталась за ним.

Извольте видеть, все предельно просто: Кармине отсоветовал священнику украшать церковь желанной тому статуей святой Розалии и отказался подарить мозаику. «Как? Кармине Бонавиа изменил свое намерение?» — разволновался священник. «Конечно, нет. Как вам это пришло в голову, святой отец? Вы всегда можете рассчитывать на этот дар, но…» — И Кармине рекомендовал ему сделать какой-нибудь добрый жест по отношению к своим желтым прихожанам. Ведь они у него есть, не правда ли? Неужели среди шести тысяч китайцев здесь нет ни одного католика? Наверняка найдутся. А что для них сделано? Что сделано для тех многочисленных посетителей, которые приходят каждое воскресенье в китайскую часть города, чтоб ощутить дух своей далекой страны? В Нью-Йорке ведь не менее сорока тысяч китайцев. Почему же священник покупает только таких святых, как Дженнаро, Лючия, Катальдо? Что говорят китайцам все эти статуи? Да, это так. Кюре согласен. Но все же нельзя с ним говорить таким тоном! Как изменился этот Кармине. Еще совсем недавно кюре шлепал этого мальчишку по заднице за то, что тот не соображал в катехизисе и голова его была забита бог весть чем. А теперь вот с этакой уверенностью Кармине журит его, кюре, указывает, какие статуи брать и чего не брать. Ну и быстро же он стал американцем! «Нет, мое бедное дитя, ты не совсем прав… Мои китайские прихожане не признают никого, кроме мадонны… Католики, говоришь? Я бы хотел, чтоб они были ими, но при условии не требовать много». Кармине посоветовал подарить китайцам именно мадонну, но такую, как им понравится, по их вкусу исполненную художником. «Надо его найти. Надеюсь, это не так сложно? И если среди ремесленников Мотт-стрит нет никого, кто умел бы писать маслом, значит, сам дьявол вмешался в это дело с намерением помешать».

Священник начал подряд осматривать одну витрину за другой, делая вид, что интересуется всеми этими залежавшимися товарами. Нет, он не ищет пижамы или кимоно, он хотел бы разыскать художника, да, именно китайца. В этих местах трудились самые разные ремесленники, имелись редчайшие мастера, обладавшие головокружительным ощущением легкости, хрупкости всего, что прозрачно, еле держится, они создавали предметы почти невесомые, существующие почти на честном слове, из тончайших шелковых нитей, из бумаги легкой, как птичье перо, да еще тонко сплиссированной; здесь были специалисты по веерам, фонарикам, невероятно сложным корзиночкам, маленьким чудесам из соломки, скрученным и сплетенным изящней, чем испанская вышивка; были позументщики, которые делали пуговицы в форме цветов, и старики, покрывавшие трости скульптурными изображениями, но художника никто здесь не знал. Может быть, найдется у похоронных дел мастера? Многие семьи хотят сохранить какое-либо воспоминание о покойном, что-нибудь памятное, например портрет. Спросите, попытайтесь. И священник позвонил у двери старого Лаи Хон-ина, у которого усопшие были сложены, как в морге, разделенные тусклыми ширмами и сшитыми из лоскутьев занавесками. Лан Хон-ин не знал, что посоветовать. Художник, художник! В Пекине он знал многих, но живы ли они еще? «Мне очень жаль, жаль…» — дрожал голос старого евнуха. Посетителю лучше обратиться к Вон Вен-сану, его конкуренту, тот помоложе да и богат. Весьма жаль, весьма жаль.

Перед домом Вон Вен-сана у кюре из церкви Преображения появилась надежда. Фасад был заново окрашен. Как, Вон Вен-сан тоже не знает ни одного художника? Кто же раскрасил ему дом, точно роскошную пагоду, чтобы утешить горе клиентов и дарить их взорам фоны, покрытые красным лаком, а слуху — нежную музыку, все как в настоящей киносъемке. А мертвым уготовано роскошное ложе, начиненное подкрашенным в розовый цвет, тонко напиленным льдом. Розовый, по словам Вон Вен-сана, — это такой цвет, в котором и умирать веселей. Ну что вы мне скажете? Нет, Вон Вен-сан не знает художника. В такого рода делах он просит помощи у своего соседа и земляка фотографа Веллингтона Ли. Четырнадцать долларов за черно-белый портрет, семьдесят пять — за цветной, и ни одной жалобы не было от родственников, что портрет не похож на покойного. Художника, где же вам найти художника? Может быть, Чун Ин подойдет, татуировщик? Кроме того, он также сдает на прокат одежду и берет почту до востребования. В этом квартале он один умеет орудовать кисточкой… В прошлом он был миниатюрист, это наверняка тот, кого разыскивает господин кюре. Думаете, он все позабыл? Почему же? Вряд ли. Чун Ин и понятия не имеет о всяких американских методах. Он не принадлежит к тем ничтожествам, что ухватились за электрическую татуировку. Это татуировщик серьезный. Он намечает мотив рисунка без всякой кальки, прямо по коже, бритвой, потом вводит иглой краску — шафран или китайскую тушь, все это он делает мастерски, уверенно и деликатно, с нужным наклоном. Это подлинный артист… Знает ли господин кюре, что в Бангкоке считается, что буква «S», вытатуированная между большим и указательным пальцами, имеет магическое действие, человек становится неуязвимым? А про ловцов жемчуга слышали? Они говорят, что их спасает татуировка. Но, может быть, уважаемый посетитель спешит? Его, конечно, ничуть не интересуют эти истории о татуировках. Ну что же, визит был очень приятным для Вон Вен-сана. Да, очень! Вон Вен-сан среди своих ширм красного лака, Вон Вен-сан, владелец похоронного бюро, приветливо распрощался с господином кюре из церкви Преображения, провожал его и кланялся, кланялся…

Для чего было зубрить латынь в течение пятнадцати лет в семинарии, что это ему дало? Для чего носить сутану с раннего возраста, и круглую шапочку, и маленькую пелерину, и ботинки с пряжкам и — чтобы осесть в подобном приходе? Стоило ли! Сколько времени зазря ушло на всю эту учебу в классе, где шумели сорок будущих кюре, от которых так удачно отделались родные, которым удалось их сюда пристроить. Питание и учение за счет церкви. Без всяких обязательств на будущее. Для тех, кто не хочет, тонзура не обязательна. Когда наступает двадцать — надо идти на военную службу, а после нее можно решить, что делать дальше, остаться или уйти из семинарии согласно призванию. Но кюре из церкви Преображения остался верен прошлому и сутане не изменил. Ради кого? Зачем? Чтобы выполнять любые прихоти господина Бонавиа? Бегать в поисках художника? Ишь как вознесся этот Кармине. Бог ты мой, ну и переменился же он!.. А какой это был прежде мальчик — нежный, сердечный, как все дети Сицилии. Как няни, мы ухаживали за этими крошками. Подтирали их, чистили им носы, тайком совали конфетки. Подумать только, что из нашего Кармине сделали такого американца. Художника ему найди! А где? Не так-то просто. Но ведь Чун Ин еще не сказал окончательно «нет», почему не уговорить этого татуировщика? Чего еще ждать? И заказ был отдан…

Много позже, это было уже тогда, когда Кармине принял решение выставить свою кандидатуру на выборах против Пата О’Брэди, Чун Ин выполнил заказ, и мадонну торжественно водрузили над одним из алтарей Преображения. Полотно вызвало скандал среди прихожан-ирландцев. Но все понимали, что у них предвзятое мнение. Их возмутило, что кандидатом на выборах был итальянец. Здесь это произошло впервые, и антипатию к Кармине перенесли на все его начинания. Ах, это его дар? К чертям и его и мадонну, раз он продал своего патрона! Зато китайцев Кармине покорил. Мадонну, похожую на идола, они сочли созданием отменного вкуса и толпами ходили восхищаться ею. Они тосковали по родине, и эта мадонна глубоко их волновала. Чун Ин представил деву на почти классическом троне, украшенном драгоценными камнями и яшмой, но он подогнул ей правую ногу под себя, в точности как у Будды. Это выглядело немного странно, в особенности по контрасту с весьма легкомысленными контурами левой ноги, подчеркнутыми плотно прилегающей голубой юбкой. Иисус поэтому располагал только одним ее коленом, сидя на котором силился сохранить равновесие. Младенец был изображен с длинной косой, желтой кожей, в курьезном платьице, расшитом солнцами. Он красиво вцепился маленькими ручками в бороду какого-то типа, похожего на бонзу, но с ликом морщинистым, как ладонь старого нищего. В самом крайнем случае он мог сойти за Иосифа. Но особенно трудно, было привыкнуть к третьему глазу, который каждый из этих персонажей носил прямо на лбу. «Это чтоб видеть вне времени и пространства», — объяснил Чун Ин, заимствовавший свои идеи без различия в буддистских и шиваистских источниках, только бы успешней завершить порученное ему дело.

Восхищаясь своей мадонной, китайцы с Мотт-стрит с признательностью поминали ее дарителя. Кармине Бонавиа мог полностью насладиться своей славой. Все шло так хорошо, как будто ореол, носимый девой, изображенной Чун Ином, сиял над головой нового кандидата от демократической партии.

Но Альфио был весьма встревожен и даже воздел руки к небу:

— Несчастный, в своем ли ты уме? Выдвигать свою кандидатуру против Драчуна!.. Да о чем же ты думал? А если провал, какие тебя ждут несчастья? Конец политической карьере, мое заведение будут бойкотировать, ресторан лопнет, ты и я останемся без работы. Крах! Все полетит к чертям! — Но все эти уговоры были тщетны. Кармине слушал его рассеянно, хотя он знал, что избиратели-итальянцы — это половина всех голосующих. — Слышишь? Все пойдет к чертям, ты не соберешь и половины голосов… Не думаешь ли, что все они проголосуют именно за тебя? Как же быть? Откуда ты наберешь свое большинство? Ясно, что ирландцы тебе не помогут. Твоя измена шефу заставила их поразмыслить. Ну? Безрассудный человек, что же делать? Где раздобыть большинство голосов, нужных тебе? Откуда ждать их, с неба, что ли? — Альфио и не думал, что сказано это метко. Кармине закатился от хохота.

— Все возможно… Разве узнаешь?

Альфио взглянул на сына с изумлением. Может, он слишком часто ходил в церковь последнее время или женщина могла так вскружить ему голову? Что с ним? У него наверняка есть любовные делишки, с такой-то наружностью. Да только ничего от него не добьешься. На этот счет он молчалив. И незачем ему, Альфио, так раздражаться, ведь Кармине даже не слушает.

— Тебя узнать нельзя, мой мальчик… Где-то далеко твои мысли.

Но мысли Кармине были всего в нескольких шагах от дома, там, на длинной китайской улице, улице вееров, ремесленников, корзинщиков, среди торговцев и моряков, которые пришли туда в поисках сувениров. Он уже знал, что именно отсюда, из этого хаоса, криков, споров о ценах он получит долгожданную поддержку.

Люди Пата О’Брэди могут вопить сколько угодно, и тем не менее китайцы поддержат Кармине Бонавиа, он это знал.

Так Кармине получил большинство, о котором Альфио так сильно беспокоился. Он стал лидером в округе за один день, ничего ужасного в это время не случилось, хотя и чувствовалось, что с минуты на минуту все может повернуться к худшему. Как скользящие тени, поднимались китайцы с Мотт-стрит, выходя из низких домов, из лавочек, украшенных цеховыми знаками и драконами. Они шли из узких улиц, полутемных проходов и молчаливо присоединялись к итальянцам, чтобы вместе с ними направиться к пункту голосования. Полицейские на перекрестках смотрели на них с пренебрежением и тайным беспокойством. Чувствовалось, уже ничто не остановит этих людей, двигающихся плотной массой. Шли люди двух разных рас, но было у них что-то общее, схожее. Одна и та же затаенная грусть, тот же взгляд в пустоту, в воздух, в молчание, тот же вкус к человеческому скопищу, тот же оливковый цвет кожи, темные волосы, темнее вороньего крыла и свойственное людям невысоким чувство неполноценности. Они собирались голосовать за общего кандидата, это было настолько ясным, что все обошлось без столкновений. Сторонники Пата О’Брэди шли к урнам, осознав, что проиграли, а полицейские могли вернуться в свои казармы всего в нескольких шагах от Боуэри, откуда они являлись сюда наводить тишину в нижних кварталах. Они находили, что все в порядке, так же как и Кармине, которому его победа казалась совершенно естественной.

Только позже, много позже он представил себе, насколько значительным был этот день.

 

Глава IV

«Не найти работы, хоть кожу с себя сдери», — рассказывало письмо.

Альфио перечитал его трижды, Калоджеро сообщал еще некоторые, весьма нерадостные новости. За любой пустяк полиция сажала в Эгады. Оказывается, Калоджеро уже женился на шестнадцатилетней девушке. Ну и ну… Шестнадцать лет. Альфио никак не мог себе все это представить. Как раз столько было Калоджеро, когда братья расстались в горах Чивитавеккьи, где в эту засуху паслись стада барона де Д. Прошло двадцать пять лет. Но сохранил ли нынешний Калоджеро хоть что-то от того мальчика с жаром во взгляде, с таким петушиным, ломающимся голосом? Наверное, ничто уже не напомнит в нем того подростка, что шел за стадом и кусал себе губы, чтобы не плакать от разлуки со старшим братом. Что за парень был этот Калоджеро! Никто не помогал ему, с ним шли только одни собаки, страшные гончие, которых Альфио все еще не забыл. Тускло-желтая, пыльная, выгоревшая от солнца шерсть. Почти бесцветные глаза. Здоровенные, вечно голодные сторожевые псы. Исключительная порода. «Исторические собаки, — так называл их барон де Д., он пересек всю Сицилию до самого Монтальбано ди Эликона, чтоб их раздобыть. И добавлял — Их страшатся даже иезуиты». Почему исторические? И кто такие иезуиты? Что-то весьма давнее, Альфио уже забыл. Что же касается других вещей, то грех было бы жаловаться на память. С поразительной точностью он вдруг вспоминал и мешок с бобами, приготовленный для корма скота на время пути, и фураж, нагроможденный в темном углу и обезумевшую овцу, не дававшуюся доиться, — может, у нее вымя болело? Альфио вспоминал невероятную худобу Калоджеро, его привычку спать на животе, уткнув голову в руки, странную горькую складку в уголках рта. Многое вернула ему память, даже эти странные нелепые клички собак — Точка и Занятая. Оригинал этот барон де Д. Что за причуда! Альфио разозлился тогда и сказал: «Трудно понять, что же это значит». Барон де Д. предложил другие: «Ко мне» и «На помощь». Еще лучше! Ну представьте себе пастуха, который орет: «На помощь!», когда ему надо просто подозвать свою собаку. Словом, Альфио не мог с этим примириться и по-прежнему звал псов свистом, нравилось это барону или нет. Дон Фофо потом сказал, что это только шутка и нечего ее принимать всерьез. Альфио лишний раз убедился, что эти бароны де Д. странные люди, сплошь шутники и оригиналы.

Юмор внушал ему священный ужас.

Достаточно было письма от Калоджеро, чтоб возродить забытое прошлое. Да, господин Бонавиа, Сицилия не позволит вам ее забыть — эта отвергнутая, униженная Сицилия! Альфио был расстроен. Он не хотел вспоминать о Сицилии. Так ему было легче. Но как быть, если письмо вызвало снова думы о прошлом? «Мы уже больше не в силах…» — прочел он в нем. И перед Альфио одна за другой проносились эти картины: испепеляющая нищета, безработица, дети в отрепьях… «Оставаться — значит прозябать в нужде до последнего дня, заработать немыслимо…» Да, такую нищету он хорошо знал. Он ее сам испытал, и ужас перед прошлым все еще не покинул его. И все же его представление о прошлом со временем изменилось. Ему трудно было объяснить причину. Несколько строк, написанных рукой малограмотного брата, вызвали тоску по родине. Родина — это ведь не только безработица, вечная борьба за труд, куча несправедливостей, тяжелая нужда, это ведь еще и Калоджеро, его особая манера говорить, такая характерная, проникновенная, приближающая все эти дорогие сердцу образы и горестные сцены жизни. «Как животворная рука господа, облегчившая страдания человеческие, помоги нам, брат, добудь необходимые бумаги для меня и для Агаты, чтоб мы могли вырваться отсюда…» — молил Калоджеро.

Письмо не вызвало у Альфио ни горечи, ни досады. Наоборот. Он испытывал подъем чувств, желание немедленно поделиться и тут же рассказать обо всем, да еще помогая себе жестами, как в прошлом: «У меня, знаете ли, есть брат Калоджеро… Он тоже собирается мигрировать». Альфио хотелось ощутить радость поддержки, насладиться своим благодеянием. Где-то в глубине души вдруг воскресли черты, которые он считал угасшими. Характерный для сицилийцев деспотизм, желание подчинить, быть главой семьи. Как во сне, ему уже виделись за каждым прилавком Малберри-стрит члены семьи Бонавиа; Калоджеро — хозяин итальянского базара, владелец которого уступал свое дело. Калоджеро смог бы торговать там машинками для приготовления равиоли, спагетти, макарон, он был бы единственным поставщиком кофейных мельниц, терок для сыра, скалок для теста, у домохозяек квартала они пользуются большим спросом. Все это было бы на базаре Калоджеро, — портреты Мадре Кабрини, виды Везувия, биографии святых из серии «Рай». Он ворочал бы делами, этот Калоджеро!..

Что за письмо! Как живительный воздух! Альфио подобрел, стал веселей. А эта шестнадцатилетняя Агата, дитя, ставшее женщиной. Ее просто небо послало. Наконец-то появится здесь брюнетка с золотистой кожей, глубокими глазами, блестящими волосами, да еще причесанная по моде Соланто — спокойный круглый шиньон, положенный низко, почти на затылке. Благословение божье! Маленькая Агата… А может, поручить ей заведовать итальянской бакалейной лавкой? Это в двух шагах от Альфио, продают там только итальянские продукты. Если ей вначале немного помочь, она прекрасно справится, эта малышка, а дела семьи Бонавиа значительно улучшатся. Ну конечно… Им нужно выбраться оттуда.

Как он раньше не подумал об этом?

* * *

Кармине занялся хлопотами, и они не без труда, правда, увенчались успехом. Пришлось хитрить. Никогда еще иммиграцию так не ограничивали, как в тридцать девятом году. Но настойчивости Кармине, его упорству было нелегко сопротивляться. Он принимал такой любезный вид, «взламывал двери» самым спокойным, вежливым, элегантным образом. Его встречали резкостями: «Почему, черт возьми, эти итальянцы не могут оставаться у себя? Зачем им в Соединенные Штаты? К чему здесь их крестьянские добродетели, в Нью-Йорке они непригодны. Ведь ясно же». И Кармине не спорил, даже поддакивал: «Ясно… Ясно…» — как будто его уже убедили.

В искусстве добиваться желаемого, не вступая в борьбу с противником, Кармине слыл мастером.

Несколько месяцев спустя на Малберри-стрит готовились встречать еще двух Бонавиа. Все было по закону, с единственным отклонением — они явились втроем. Агата родила в пути мальчика. Это было сюрпризом.

Скрывать уже весьма заметную беременность было не так-то просто. Но это могло помешать отъезду, испортить все дело. Вот почему Агата решила вообще умолчать о предполагаемом событии, даже мужу не говорить. А вдруг он не захочет взять ее с собой? Оставит ее пока тут, ведь так уже бывало со многими женщинами из Соланто, одинокими, несчастными созданиями, живущими надеждой на письмо, денежный перевод, которые прибывали все реже. Этим покинутым было трудней, чем вдовам. Зачем подвергать себя подобному риску?

Агата разыскала в Палермо бесподобный корсет, такого она не нашла бы ни в одном городе мира, просто безжалостные тиски. Трудно описать эту сложную броню со всеми тянущимися от нее шнурками и крючками. Даже палача инквизиции тут было чем напугать. И все же Агата надела корсет, не колеблясь ни минуты. Только шестнадцатилетние бывают такими отчаянными… Зато эффект оправдал ее ужасные мучения. Правда, Агата не могла ни сесть, ни нагнуться, но стало не так заметно уплотнение ее талии. Даже у Калоджеро не возникло никаких подозрений. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что она и прежде не соглашалась при нем раздеваться.

Так они уехали. Калоджеро вел себя с большим достоинством и думать не думал, что его ждет скорое отцовство. Агата выглядела скованной и пыталась всячески скрыть свою тайну. Три дня она терпела как могла. Каждую минуту ей казалось, что вот-вот начнутся роды. Но такова уж была Агата, решения ее были твердыми. Надо выдержать — значит, не дрогнет. Она удивлялась той поспешности, с какой ребенок стремился на свет божий. Что ему не терпится? Не сыграет ли он с ней злой шутки тем, что роды начнутся вблизи какого-нибудь порта? Только в открытом море она может вызвать судового врача, рассказать обо всем Калоджеро — словом, поднять тревогу. Тогда уже риска не будет. А вот если все случится около какого-нибудь порта? Придется ли им прервать поездку? Нет, это было бы ужасно. Ну, значит поменьше есть, почти не двигаться и, главное, владеть собой.

Кроме Агаты в каюте были еще три женщины-немки, с которыми она держалась весьма осмотрительно. Одна пассажирка почтенного возраста спокойно сидела в своем углу. Ей бы Агата еще рискнула довериться. Но другие! Что это были за штучки! Обе носили плотно облегающие брюки, не переставали курить, усердно грызли пряное печенье и соперничали, сравнивая свои бюсты с единственной целью убедиться, что и у той и у другой их трудно было обнаружить. Все эти повадки вызывали у Агаты невыносимое отвращение, а у дам — неумеренную жажду. Они вытаскивали из своих чемоданов крепкие ликеры и ночью их распивали. Чего только не насмотришься в дороге…

Агата искала убежища в постели, которую тут же стыдливо задергивала занавеской. В укрытии она ожесточенно принималась за тесемки и крючки своего корсета, со вздохом облегчения расстегивала его и, распростертая, неподвижная, тихо лежала, озадаченно созерцая эту штуку, эту взбухшую странную гору, выросшую на ее теле.

Однажды вечером, когда в каюте было очень шумно и обе немки плясали друг с дружкой какие-то бесстыдные танцы, Агата ощутила, что час пробил, роды начинаются. Она попыталась убедить себя в обратном, еще раз повернулась, хотела уснуть, начала твердить: «Синий как ночь, как ночь, как ночь…» Но в ту минуту, когда эта фраза начала оказывать действие, внезапная боль заставила Агату вскочить рывком, будто ее вдруг пронзили с обеих сторон ножами, разрывающими ее чрево. Не в состоянии больше сдерживаться, Агата отдернула занавески и, жестом умоляя о тишине, прошептала:

— Я рожаю, пожалуйста, мадам, помогите мне.

Она сквозь пелену приметила ошеломленное выражение на лицах своих спутниц. Они бросили танцевать и опрометью выбежали из каюты. Одна еще колебалась, но другая тянула ее за собой:

— Ну… идем же… Это ее ошибка, раз попалась, приходится расплачиваться. Ну и дела… — Их больше всего шокировало то, как эта девочка с голосом школьницы попросила помочь ей родить, как будто бы она просила дать ей варенья.

Дверь за ними захлопнулась. К счастью, третья пассажирка была спокойной и к тому же обладала небольшим опытом. Когда Агата увидела, как она решительно подошла к ней, то вспомнила старуху Селестину с пиявками. В Соланто она одновременно была и повивальной бабкой. У Селестины была такая же спокойная походка, как у медицинских сестер, когда она попадалась вам навстречу, всегда с банкой пиявок, всегда обеспокоенная переменами погоды. Она повествовала о своих пиявках, как о бесценном сокровище. Что бы сказала сейчас Селестина, что бы она сделала, если б находилась тут? Агата представила себя в Сицилии, рядом маму с молитвой к царице небесной — так она всегда делала в ответственных случаях; тут была бы и мать Калоджеро — одна гладила бы ее по голове, другая держала бы за руку.

Но их обеих здесь не было, а Агате было так больно. И вот она заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь. Но когда в каюту вошел Калоджеро, все уже было кончено. У него сын? Он ничего не мог понять. Растормошили человека, разбудили, зашел судовой врач.

— Кто рожает? — все еще не понимал Калоджеро. И ему ответили:

— Агата!

Его спутники по каюте хохотали до упаду.

«Да что они, с ума посходили?»

Агата, видно, тоже лишилась разума. Едва увидела Калоджеро, принялась кричать, чтоб он не сердился, чтоб он не бранил ее, не могла она иначе поступить.

А старая немка, похоже, все поняла, и ее это забавляло.

Она улыбнулась итальянцу. Ребенка помыли в тазу, предназначенном для облегчения пассажиров, страдающих морской болезнью, и завернули в скатерть, взятую из буфета. Его первыми инициалами стали, таким образом, заглавные буквы пароходной компании: более счастливого предзнаменования нельзя было и придумать.

Когда прошли первые минуты радости и удивления, начались трудности. Уже на утро явился капитан и сказал, что надлежит урегулировать все гражданские формальности и поскорее окрестить младенца. Так полагается на больших пассажирских судах. Калоджеро заявил, что его сына будут звать Теодор. Он хотел таким образом выразить свою признательность правителю своей новой родины. «Теодор, как зовут Рузвельта». Только уже после всей церемонии он узнал о своем промахе. Ему сказали, что нынешнего Рузвельта зовут вовсе не Теодором. «Злые языки», — подумал Калоджеро, считая, что над ним насмехаются. Но эти люди настаивали:

— Имя нынешнего президента Франклин, Франклин Д. Рузвельт. А Теодор умер двадцать лет назад.

— Вы в этом уверены?

Капитан, смеясь, посмотрел на него.

— Абсолютно. Ну, ну, не расстраивайтесь. Это очень хорошее имя — Теодор. Вы к нему привыкнете, вот увидите. Все равно менять ужо поздно. Скажите-ка мне, вы в самом деле не знали, что президента зовут Франклин?

— А кто бы мне это сказал? — с раздражением ответил Калоджеро. — Такому человеку, как вы, повидавшему свет, есть где набраться культуры. А мы, сицилийцы, живем среди скотины и сами становимся на нее похожи, в животных превращаемся, в идиотов… Не церемоньтесь, сам понимаю, что глуп.

А вечером Калоджеро стало обидно. Зачем он назвал сицилийцев скотами? Но зло было сделано. На душе остался горький осадок. Вмешалась Агата:

— Ну, обещай мне не терзать себя из-за этой глупой истории, хорошо?

— Да уж, — вздохнул Калоджеро. — Невозможно же знать все.

И он понемногу отошел и сам начал посмеиваться над малышом, которого назвали Теодором, потом над немками, явившимися с бутылкой коньяку к ним в лазарет, над припевом «Ах, ах, Теодор», который пели немки, чтоб развеселить загрустивших родителей.

Немки танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и Калоджеро отпускал в их адрес разные легкомысленные шуточки.

— Вас не приходится подозревать в беременности, тут уж сомнений нет. Вот с кем бы мне надо было поехать, а?

— Отпразднуем, отпразднуем, — повторяли немки, уже заплетавшимися языками.

Агата в постели впервые закурила. Выдыхая дымок, она смеялась и терла себе глаза. Немного устала и слегка опьянела.

* * *

Приезд Калоджеро, его устройство на Малберри-стрит внезапно приостановили процесс забвения прошлого, воспоминания о котором были тягостны Альфио Бонавиа. Новые события вызвали сентиментальное возвращение к былому.

Альфио опять окунулся в старую, привычную жизнь, лишь только увидел брата, услышал его рассказы, узнал о его личных делах, почувствовал, насколько чуждо ему настоящее, как оно холодно и непрочно.

Для Кармине все было еще сложнее. Он столкнулся с образом жизни, совершенно незнакомым. Душевная чистота Агаты, ее восторженная радость были для него праздником. Она даже в куске хлеба видела рай. А когда она говорила: «Но у вас тут есть все… поистине все», она вкладывала в это столько пыла, что вы радовались каждому ее слову. Достаточно было ей коснуться самого обычного предмета, сказать о нем своими особыми словами, только одной ей свойственным языком, как стул, стол, любая вещь преображалась, сразу наполнялась теплотой, лучами солнца. И это Сицилия могла породить такое чудесное дитя, мудрое, как сама Минерва? Кармине ненавидел Сицилию, невольно связанную с его существованием, поскольку отец нередко вспоминал о своей родине, как о проклятой богом земле.

Казалось, что Агата пересекла океан только для того, чтоб преобразить банальную повседневность да еще и поиздеваться над тем, что Америка внесла в жизнь так много расчета и условностей. И вот Агата, живущая теперь в Нью-Йорке, решила ничем не отступаться от своих старых привычек. Конечно, ей нравился здесь и достаток и разные удобства: целая батарея сушилок у парикмахера, магазины с лифтами, кинематографы, освещенные, как алтари. Калоджеро был от них в полном восторге. Шум и блеск большого города, виднеющегося там, за их кварталом низких домишек и узких улочек, изобилие — все это было оценено и Агатой.

Но эти новые открытия нисколько не помешали ей тут же разместить вокруг своего зеркала аккуратно приколотых по кругу и квадрату тридцать три изображения святой Розалии, которые она собирала с детства. Святая Розалия в своем гроте, она же в золотом платье, она же в глубокой задумчивости. Гравюры, фотографии черно-белые и цветные, рамки, обрамленные кружевами, здесь же с полудюжины святых Агат из Катаны с отрезанными грудями в каждой руке, тут же на серебряной бумаге и прекрасная Лючия, у которой превосходная осанка и торжественная поступь, хотя в горле у ней торчит нож.

Столько картона и бумаги заставило Альфио обеспокоиться еще и потому, что Калоджеро был заядлым курильщиком и повсюду бросал спички.

— Твои святые дом сожгут, — сказал Альфио несколько легкомысленно. — И половины вполне бы хватило.

Но Агата ответила: «Разве можно так говорить?» — с такой строгостью в голосе, что бедный пристыженный Альфио замер на месте. Что он сказал плохого? Она ведь тоже не была святошей. Никогда не упоминала, что надеется на милости господни, не навязывала другим необходимости молиться. А это зеркало с целой гирляндой образков вокруг вовсе не было домашним алтарем, у которого она молилась. Нет. Отношения между Агатой и ее приколотыми булавками к стенке святыми были более сложными. Между ней и этим алтарем шла непрерывная тайная торговля, в которой нежности и ссоры чередовались. Если кто-либо из ее покровительниц провинился, Агата брала статуэтку или образок и ставила виновную лицом к стене. Как-то раз, основательно разозлившись, она в наказание положила святую Лючию в нижний ящик ночного столика. Прислуга зашла к Альфио, чтоб узнать, можно выбросить эту картинку или оставить там, где лежит. Альфио на этот раз с осторожностью спросил свою невестку:

— Почему святая Лючия лежит около ночного горшка?

— Она лучшего не заслуживает.

Вот как ответила Агата. В день поминовения усопших в доме поднялась суматоха. Полагалось по традиции, чтоб Тео, маленький Тео, чудо, гордость Агаты, ее райское сокровище, проснулся в постели весь в подарках. Все кругом были обязаны верить, что эти игрушки присланы ему далекими дядями, кузенами, тетками, почти забытыми, многие из которых давно умерли и якобы послали ему эти дары из рая. Да, Агата упорно добивалась, чтоб в это свято верили, потому что тогда легче и ребенка убедить. И не только Калоджеро, но чтоб и Альфио и Кармине также все это понимали. «Какие дяди? Что еще за тетки?» — спрашивали себя растерянно оба американских Бонавиа, давно перезабывшие фамилии и имена дальних родственников из Сицилии. Но как откажешь этой прелестной Агате с ее матовой кожей, строгим профилем, глубокими, словно гроты, пылкими глазами, способными зажигаться просто вулканическим огнем. Ах, эта Агата! Она заставила даже мертвых потакать ее желаниям.

Новая затея возникла на рождество. Она захотела устроить святые ясли для Христа-младенца. Все в доме было перерыто, осмотрены все ящики и даже сундуки на чердаке, однако нужного не оказалось. Заинтригованные, обеспокоенные, под конец раздосадованные и обиженные Альфио и Кармине следили за ее поисками. Что же ей надо? Очень многое. Как многое? Кармине, считавший, что в Нью-Йорке можно купить все, пробовал прельстить этим Агату, но она продолжала утверждать, к тому же весьма туманно, что то, чего ей не хватает, есть, но нельзя купить. Какие ж это ясли, если все покупное? Задетый этими упреками, Альфио решил выяснить у брата, в чем же дело. Калоджеро объяснил. В Сицилии сохраняют фигурки новорожденного Христа год за годом. Неужели Альфио забыл? Суеверие запрещало выкинуть или держать без дела эти старые статуэтки. А почему же нельзя закупить все снова? Частично можно. Даже самые бедные, перебивающиеся с хлеба на квас люди ходят обычно всей семьей покупать Иисусов для святых ясель, тут не скупятся, выбирают самое лучшее. Тратятся на дорогу, отправляются в Палермо. Помнит ли еще Альфио эти лавочки на улице святого Бамбино? Ведь и он бывал там, приобретая Иисуса из воска. Эти статуэтки — специальность всех ремесленников с улицы Бамбино. Ну и что же? Да то, что изобильные многолетние коллекции фигурок святого младенца превратили устройство ясель в такое сложное сооружение, в котором соседствуют в тесной связи и прошлое семьи и ее настоящее. Это стратегия, да еще полная семейных тайн.

Иисус, купленый в этом году, только один был достоин самого заметного места, между быком и ослом, а все остальные Иисусы, оставшиеся от прежних рождественских праздников, обычно стояли под бумагой землистого цвета или зеленой, как мох. Это варьировалось в течение лет. Старые Иисусы служили как бы пьедесталом всему сооружению, а место, им уготованное, являлось признанием тех или иных заслуг, например: хорош был год или нет? Маленький Иисус из сахара, покровитель, помогающий найти работу, нес на себе небольшую охапку соломы, или кустик, или ангелочка, в общем почти ничего. Его ничем не обременяли. А вот Иисусы мрачных лет, полных горечи, гнева, голода, бессонных ночей, крушения надежд, эти Иисусы, увы, каждое следующее рождество тащили на себе все ясельное сооружение.

Альфио недоумевал. Ничего уж с ней не поделаешь, с этой Агатой. Нью-йоркский пейзаж не для нее, на этом фоне она так необычна. Ей нужно ее прошлое, ее привычки, ее наречие не меньше, чем раковина улитке. Все это с ней неразлучно. Ни за что в мире она не откажется от привычного. Пора привыкать к другой еде. А зачем? Надо бы изменить прическу. Но почему? Этого она не могла понять. Только Кармине ее поддерживал. Он восхищался ее жизненной силой, ее искренней прямотой. Все эмигранты, с которыми он сближался, да и его отец, хитрили, обманывали себя и других, покупали себе модные галстуки, пиджаки. Меняли свой акцент, подделывали свою походку. Словом, жульничали, мошенничали, фальшивили в любом движении. Лишь бы походить на американцев! Но Агата не хотела хитрить. Она продолжала низко на затылке носить свой шиньон, сделанный из косы, как это принято у деревенских женщин. Толстые чулки она предпочитала тонким, любила готовить острые кушанья с соусом из томатов. Всякая подделка ею отрицалась полностью да и с возмущением. Но какая же это была работница! В итальянской бакалейной лавке она трудилась до потери сил. Клиенты покупали только у нее, очень к ней привязались, никто другой не имел такого успеха.

Но Агату успех не портил. Она фыркала над своими удачами, так же как фыркала и над Нью-Йорком, не пытаясь размышлять но этому поводу. Она недоверчиво приглядывалась к своему успеху, как бы трогала его на ощупь осторожной лапкой, вроде кошки, которая не доверяет дождю. И это было Кармине по душе. Ее осторожность, ее недоверчивость нравились ему. «Это моя тетя», — говорил он, знакомя ее с людьми и забавляясь их растерянным видом: «Его тетя? Эта девочка?..»

Он повторял:

— Да. Моя тетя. Не правда ли, удивительная? — И он любовался ею и берег ее в сердце, как нечто самое истинное. Он мог бы и полюбить ее. Глубоко и сильно. Но работа ограждала его от этого. Нелегко было пробить себе дорогу в нью-йоркских джунглях. Это отнимало все его силы и надежно укрывало от подобных опасностей. Вызвать этим драму в семье? Зачем? Поэтому он не допустил ни околдовать себя, ни переполниться растущей нежностью. Успех — вот чего ему необходимо было добиться!

А в Европе уже разразилась война.

 

Глава I

Нет, боль сокрушает не сразу. Она бьет, изводит. Одно мгновение — и у вас уже чувство, что иссякла вся кровь, прервалось дыхание, онемели ноги, судороги в животе — все это боль. Как отчаянный крик перед обвалом лавины или летящей на тебя скалой, вырывается мольба! «Бог мой, чем я виновата пред тобой? За что так наказал меня? Почему?»

Снова передо мной ясное, светлое небо того декабрьского утра. Я зорко помню все: легкий блеск солнца, холодную прозрачность воздуха, мое обманчивое спокойствие, слепую доверчивость, омраченную еще неясным ожиданием беды. Десять, двадцать раз на пути из Палермо в Соланто повторяю я эту фразу: «Где бы ты ни был отныне…» Она возникала в глубине моего сознания: «Где бы ты ни был отныне, ты мой порыв, моя сила», и этому вторил ритмичный шум поезда. «Где бы ты ни был отныне, вспомни», и другие слова следовали сами: «Вспомни, какими мы были, были, были», и так до самого вокзала Санта Флавиа. Вдруг я услышала: «Стой!», и резкий возглас случайного прохожего на улице пробудил меня перед самыми колесами надвинувшейся тележки, о которую я бы могла сильно удариться.

Холод еще не пришел в Соланто, но зима уже прочно сковала парк, он казался напряженным, надменно неподвижным, а в песке и по земле то тут, то там хрустальным блеском сверкали первые снежинки. Все мне казалось грустным, угнетало предчувствие несчастья.

Помню, как пробило три часа дня, мы слушали шум прибоя на террасе и еще издали увидели человека, направляющегося к нам. Он зигзагами обходил дорожки, осторожно, стараясь не скользить, карабкался по размытым ступеням лестницы. Шум ветра и моря несколько оглушил нас, и мы уставились на него, почти загипнотизированные серьезностью, с которой он выполнял свою столь простую задачу в поисках удобного прохода к террасе. Добравшись до нас, человек остановился. Это был обычный полицейский в фуражке с расколотым козырьком, с обветренным лицом и неуверенной походкой, напоминающей неловкое поведение актера, еще не освоившегося со сценой. Он не знал, каким жестом сопроводить слово, которое ему надо было сказать: «Умер».

Я ничего не поняла. Умер? Кто умер? Почему этот человек, как бы говорящий сам с собой, так все замерло вокруг, толкует нам о греческом фронте, о картонных подметках, об ошибках в стрельбе: «Нищая армия, ваше сиятельство… Парней спустили на берег без всякого оружия». «Антонио? Это о нем идет речь? Значит, об Антонио? Это его предали, обманули. Невозможно. Ложь», — мысленно повторяла я. И теперь у меня бывает такая же мысль. Это ошибка, чудовищная игра. Я похолодела от волнения. Барон де Д. нервно закутался в пальто и сдавленным голосом закричал: «Прочь, солдат, уходи, прошу тебя!» Но человек продолжал говорить. Казалось, он никогда не кончит, и я все смотрела на его губы, которые причиняли нам такую боль, на то, с какой важностью он все это говорил. Его голос, как веревка на шее, душил нас. У него был взгляд карателя, который готов немедленно убить. С каким-то удовлетворением он пользовался своим могуществом, своей, как молния, смертельной силой. Наконец-то его слушают, да так внимательно, когда он рассказывает об этом пострадавшем молодом человеке, которого сбило пулей в греческих горах. «Ну что же, надо смириться…» Холодные, круглые слова бьют меня. Ранят. В ушах колокольный звон. Что это за картонные подметки, картонные… Где мне сесть? Барон де Д. мечется по террасе. Туда и обратно. Как будто порывы ветра перебрасывают его с одного края на другой… Не упадет ли он? «Негодяи! Подлецы!» — твердит барон. А карабинер продолжает терпеливо выдавать свои вести: «Без боеприпасов… Какой-то промах… Ошибка командования». Как это нелепо, жестоко! Неужели слова способны причинять такую боль? Мне не забыть уже никогда этот упорный, равнодушный голос: «Один из наших полков подвергся бомбардировке, налетели свои же самолеты «савойя маргетти». Вот какая ошибка, ваше сиятельство… Бордель какой-то, а?» Куда укрыться от этого вялого голоса, такого убийственно безразличного? Я жду, может, отступится. И возможно ли это после всего сказанного? Разве сотрешь, как магнитофонную запись, слова, нанесшие неизлечимую рану?

Безумная надежда рождается от каждой паузы, сразу чего-то ждешь, и тишина кажется громче фанфары. Но вот человек умолк. Я радуюсь его молчанию, ищу в нем покой, взываю к жалости. Голос, пощади меня!.. Не говори больше ничего. Дай мне вспомнить картины былого, наши свидания на пляже, где мы были совсем одни, нашу страсть, музыку солнца, звучавшую в крови. Три настойчивые ноты у меня в ушах, они напомнили обрывок милого мотива. Облик Антонио передо мной, его тонкая высокая фигура. Но разве он может быть сейчас здесь? Вот где правда — смотри на эти лица. Какая на них печаль! Антонио умер. Моя боль напоминает мне об этом, тоскливый крик чаек над морем повторяет: он умер. Теперь эти слова со мною навсегда. Каждое утро они будут просыпаться вместе со мной. Я буду носить их, как одежду. Не смогу с ними нигде расстаться. Всюду я буду помнить о них, глядя на складки одеяла, на трепет занавесей, волнуемых ветром. Я буду чувствовать их во всем, что опускается и подымается, во всем, что бьется и трепещет, как сердце. Как страшно! Мне уже не избавиться от них.

Карабинер ушел. Нет, это слишком просто. Кажется, произойдет что-то невероятное. Катастрофа. Разверзнется земля и поглотит его и нас. Да, нас всех. Нет, ничего не происходит. Он ушел. Как будто его и не было, но на столе лежит аккуратно сложенное извещение. Все еще трудно понять до конца — Антонио уже не вернется. Я осталась одна. Гнет этих слов тяготит, душит. Они как бремя, тяжело повисшее на плечах. Я вся скована их страшным объятием, и это надолго.

Читатель, в тот день я была в Соланто в последний раз. До того, как закончить главу этой моей жизни, мне нужно досказать, что Антонио, несчастный, погибший Антонио, вызвал у меня чувство ужаса. Я не могла уже представить его таким, как прежде, сильным и уверенным, всегда немного подтрунивающим над другими. Не могла воскресить пред собой того кокетливого Антонио, который выбирал для себя слишком просторную одежду, словно стеснялся, чтоб не увидели его мускулы, широкие плечи, детскую узость бедер. И эта одежда взлетала, скользила, развевалась вокруг его тела и, казалось, едва держалась на нем. Я видела уже иного Антонио, каким он был перед своей гибелью: усталого, шатающегося, побежденного, которого не пожалела его родина, послав на поле битвы обутым в картонные ботинки.

Мне говорили, что его боевыми товарищами были несовершеннолетние. На поле боя оказался сын кучера из Потенцы, мальчишка, у которого пришлось забрать гармонику, так как он все время играл на ней и не мог понять, что здесь это опасно; там были какой-то юный пастух из Сардинии, ребята из Пиана деи Гречи, которые утверждали, что знают язык противника. А может быть, это так и было. Были парнишки из Лукании, несколько крестьян, молодой уличный продавец (единственный уцелевший), который говорил Антонио: «А я вас знаю, я вам как-то продал мешочек с фигами на Ньяцца Беллини», словом, около дюжины южан, совсем неопытных в военном деле.

Да если б они и имели опыт, ничего не могло измениться: боеприпасов было мало, а пользоваться оружием можно было только с разрешения Антонио. И в этой подробности я находила себе какое-то странное утешение. «Господин офицер, могу ли я выстрелить?» — молили Антонио молодые люди, которые были на волосок от смерти. Как все это ужасно! Что за бой, в котором приходится просить разрешения защищаться? Вместо солдат здесь осталась кучка детей, растерянных, покинутых в горах, отрезанных от всех, обреченных на верную смерть и все же решивших выстоять, пока хватит сил.

Наверное, Антонио, мудрый Антонио, отчетливо понимал трагический исход этой битвы. Может, смерть казалась ему наилучшим исходом в тот страшный час? Он ведь так был не похож на других.

* * *

После гибели Антонио барон де Д. стал неузнаваем: свинцовый цвет лица, жесткий взгляд, всегда холодный, раздраженный голос, Ненависть переполняла его, вызывала поступки, которые могли навлечь на него репрессии. Он, например, отказался поместить имя своего внука на памятнике погибшим. Здесь все мгновенно становилось известным от одного другому, к тому же и в Сицилии хватало доносчиков. Действовать так было просто безумием. Для чего он это делал? Нарочно? Из окон замка в определенные часы доносились передачи лондонского радио. А куда девались его рояли? Он от них избавился… Все, что напоминало ему о прошлом, о его несчастье, казалось нестерпимым. Но нужно ли было сжигать их? Да еще в саду? Береговая стража сочла, что эти костры сигнализируют противнику, началось дознание. С моря это пламя, подымавшееся у подножия замка, выглядело страшным, огромным. Даже в Палермо об этом говорили.

Гнев настолько охватил барона де Д., что он забыл об осторожности, а может быть, сам решился провести остаток жизни в Устике или еще какой-нибудь островной каторге, куда высылали врагов режима скованными кандалами по четверо.

Высылка… Этого-то и опасался дон Фофо. Его отчаяние — ведь и для него смерть Антонио была крушением всех надежд — усугублялось страхом, вызванным буйными выходками отца. Собственный риск его мало беспокоил. При первой же опасности — по тайным тропинкам в горы, в пещеры. Он бы сумел спастись, нашел бы убежище в какой-нибудь хижине и не оказался бы там в одиночестве. Ведь столько отверженных нарушителей закона жили там издавна, наверху, в этих ущельях, в лоне пересохших потоков, многие настолько свыклись с этой пустынной местностью, что никакой силой их уже оттуда не выгнать. Дон Фофо всю жизнь был их другом, покровительствовал им, давал работу, иногда укрывал их в Соланто. Горы всегда были в распоряжении дона Фофо. Он знал там каждый камень, каждый источник, каждый колодец, каждую женщину; он чувствовал себя там как дома. Но мог ли он обречь своего отца на тяготы такой жизни? Об этом дон Фофо часто думал. Да, отец был не молод, тоска изводила его, как рваная рана, ночами он боролся с бессонницей… Семьдесят пять — это уже не молодой человек. Но если бы только это!.. Имелось и более серьезное препятствие, усложненное обстоятельствами: это намерение барона де Д. поносить всех, кого он считал ответственными за смерть Антонио, осыпать их тяжкими оскорблениями, открыто выражая свою ненависть, свою сатанинскую злость ко всем представителям порядка, закона, режима. К чему обманывать себя? Там, в горах, барона де Д. будут бояться, не захотят приютить его. Никогда мафия не стерпит в своих рядах присутствия человека, потерявшего самообладание настолько, что при виде карабинера вся кровь бросалась ему в лицо.

Мафия — едва осмеливаешься писать это бесславное, мрачное имя, наводящее страх, но этого не избежать, — горами владела именно мафия, все там зависело от нее. Молчание, благоразумие, притворство, симуляция — вот чего она требовала, давая укрытие. Но хитрости, уловки барон де Д. отверг. Он считал нужным протестовать. А чем это кончится, ему было безразлично. Опасность? Риск? Все это его не волновало. Будущего уже нет. Антонио убили. Его кровный потомок стал жертвой невежественного, безумного режима, сеющего смерть. Такое убийство оправдать невозможно. Он обязан поднять тревогу.

Да, барон де Д. сильно изменился. Его охватил порыв мщения. Жители Соланто видели, какую драму снова переживает их хозяин. Траур по Антонио стал общим, все мужчины и женщины без исключения присоединились к горю барона.

Участились различные происшествия, порой весьма жестокого характера, как, например, похищение молодого фашистского чиновника, приехавшего сюда на несколько дней отдохнуть. Он вдруг как в воду канул, исчез неизвестно куда. Другой раз происшествия выглядели комично, как случай со стариком из Соланто в день торжественного открытия дороги, которую тут вовсе не считали столь уж необходимой. Но что было делать? Правительство в качестве лекарства от всех бед шумно рекламировало «превосходные панорамы», открывающиеся на протяжении этой дороги, и газеты об этом много писали, хотя при жестком нормировании горючего и отсутствии туристов дорога ничего особенного не сулила. На открытие пришел автобус из Палермо, набитый чиновниками. Они изо всех сил старались явить собой пример оптимизма, и это выглядело весьма нелепо. Начальство в украшенных нашивками мундирах и шапках с кисточками вело себя шумно и празднично, дабы заставить присутствующих забыть о забастовках, бунтах и потерях империи. Они выбивались из сил, эти люди. Нужно было чем-то возместить утраты, не правда ли? Минувший год запомнился лишь множеством скверных сюрпризов, а тысяча девятьсот сорок третий тоже не сулил лучшего. Итальянский экспедиционный корпус стоял на Дону. Говорили, что в нем более ста тысяч солдат. Вся эта напыщенность, этот избыток красноречия, вынужденные улыбки, сопровождающие торжество открытия дороги, были похожи на угрызения совести. Итальянских рабочих увозили в Германию целыми поездами. Когда их новым хозяевам казалось, что они работают недостаточно хорошо, на них спускали собак. Все это было известно. Все. Однозарядные ружья, старые пушки, участвовавшие еще в кампании 1896 года, снова ставились на вооружение; министры спекулировали снаряжением; генералы смахивали на ростовщиков либо на шутов, вроде этого Соддю, который, находясь на греческом фронте, охотней сочинял музыку к фильмам, чем командовал солдатами; а что говорить о высших умах, о финансистах режима, — те заботились только о своем кармане и спешили захватить на землях империи богатые имения и нажить состояния. Да, все было известно, достаточно было послушать разговоры. Жители Соланто с изумлением разглядывали этих чиновников в черных сапогах, прикативших в этакую жару из Палермо. Тут были и высокие и толстые, и все они под обжигающим, как раскаленный металл, солнцем не знали, что бы такое еще придумать, чтобы иметь самый торжественный вид. Омерзительные морды! Похоже, что они чувствовали себя не в своей тарелке перед толпой крестьян в трауре, стоявших в мрачном молчании. Приезжие были обеспокоены этой аудиторией, боялись собравшихся. Молчаливость толпы усиливала нервозность официальных лиц. Один довольно развязный и самоуверенный молодой чиновник, видимо, считающий свои функции в управлении мостами и дорогами высокоответственными, последовал советам из Рима и пожелал установить прямой контакт с публикой и для начала решил завоевать симпатии старика, стоявшего в толпе. Он направился к нему. Но старик уставился на него с видом человека, не понимающего, чего от него хотят. Зачем такие любезности? Он слушал, как его зовут то предком, то папашей или дедушкой, и эта фамильярность пришлась ему не по нраву. Потом его потащили за рукав на эстраду и усадили там. Крестьянин продолжал молча жевать кусок хлеба, вынутый из кармана. Это был очень старый человек, обветренный, морщинистый, сидел он с опущенной головой, наклоняя ее то вправо, то влево, будто огромный картуз был слишком тяжелым для него, и казалось, что весь он настороже и прислушивается к шумам, идущим откуда-то из глубины земли. Ему задали несколько вопросов. Как он находит, ведь эта дорога — настоящий прогресс? Крестьянин слушал, улыбался, показывая свои редкие желтые зубы, но было очевидно, что патетический тон расспрашивавшего его человека не касался его души. Ну, не правда ли, все это кажется чудом такому, как вы, который еще помнит, что здесь были проселочные тропинки для мулов и облака пыли вслед за скотом? Старик кивнул головой. Пыль? Да. Это он помнит. И вновь умолк. А человек в черной рубашке все заливался соловьем, много раз повторяя в своей тираде «проезжая дорога», грассируя «р» и высвистывая «з», потом, не желая ограничиться этим, принялся воспевать фашизм и добавил, что самый старый крестьянин в селе, этот древний патриарх, сидящий около него, конечно, захочет высказать по радио все, что он думает о благах фашизма. «Итак, начинайте, дедушка… Не правда ли, в Италии живут счастливо?»

Старика долго упрашивали. Он повторял: «Италия… Италия…» — и продолжал жевать свой хлеб. Его медлительность объяснили преклонным возрастом. Ведь человеку без малого сто лет… Крестьянин, полузакрыв глаза, смотрел то на чиновников, то на жителей Соланто, собравшихся у подножия трибуны, затем на микрофон, опять на чиновников и шевелил губами, видно, настраивался говорить. Но что-то его удерживало. Опасение какого-нибудь скрытого умысла? Боязнь? Но чего? Попробовали выяснить. Но он угрюмо спросил: «Точно ли меня услышит весь мир? И в Америке и в Англии тоже?» — «Ну конечно, конечно… Вас услышат все, даже враги наши. Давайте же… Можете говорить все, что вам хочется сказать».

Тогда крестьянин встал, и воцарилось молчание.

Он лихо надвинул свою фуражку на глаза, осенил себя крестом, удобно устроился у микрофона, обхватил его обеими руками и крикнул громким, тревожным голосом: «Америка! Америка! Слышите ли вы меня?» Настала гробовая тишина. И молодой человек из управления мостов и дорог начал внутренне раскаиваться в своей затее. В первом ряду важные птицы в эффектных мундирах застыли от волнения. И вдруг старик как мог громко заорал: «Говорит Сицилия! Она зовет вас на помощь! На помощь!.. На помощь!..» Повторив это три раза, он медленно спустился с эстрады, удовлетворенно покашливая. Вот это был скандал!

Такой вызов, такие выходки по тем временам были необычны. Подыскали свидетелей, чтоб объявить старика сумасшедшим. Пустили слух, что его хватил солнечный удар. И все же происшествие в Соланто вызвало в верхах сильное раздражение. Там заговорили о подозрительных настроениях, не под влиянием ли барона де Д.? Пора все выяснить. Послали чиновника произвести расследование на месте.

Чужого встретили неприязненно. Да и само Соланто выглядело словно опустевшая крепость или мертвый город. Безлюдные улицы, закрытые двери, темные и узкие, как ловушки, лестницы. Что за край! Где же все жители? Но беглые силуэты исчезали, едва появившись. Что за таинственные махинации? И потом, почему этот город весь в трауре? Что за дощечки с надписями вывешены у дверей: «Нашему сыну», «Нашему ребенку»? Что здесь произошло? Куда исчезли все жители, убили их всех, что ли? Что за безумие? Траур на пороге каждого дома. Всюду смерть. Этому не было конца. Бесконечные черные следы смерти. Как мог себе представить фашистский посланец, что траур, объединивший всю деревню, — это память об Антонио? Невозможно понять, если ты сам не сицилиец. А он не мог быть отсюда родом. Недавний декрет запрещал тем, кто родился на этом строптивом острове, занимать государственные посты, — может быть это поможет режиму пресечь нездоровые настроения? Но это была одна из личных идей Муссолини. Южане, ставившие палки в колеса, уже надоели фашизму.

Наблюдение за порядком поэтому находилось в руках приезжих чиновников, а им местные нравы мнились дьявольскими кознями. Приезжий из Палермо, как и другие посланцы, появлявшиеся до него, в полном недоумении стоял перед воротами замка Соланто. И это — главный вход? Все здесь было на один манер, все дышало враждебностью. Даже лачуги казались закрытыми крепостями. Он не знал, что и думать. Пот жемчужинками блестел у него на лице. Мелькнула женщина, вернее, немой таинственный силуэт. Что, здесь живет барон де Д.? Она притворилась, что не поняла. Как тупы эти сицилийки, просто козы! Земля, стены, каждый камень Соланто источали жару и усиливали тоскливую досаду этого человека в черной рубашке и сапогах, остановившегося на знойной площади. Ну и край, боже ты мой, что за глухомань! И какой огненный ветер! Он отер мокрое лицо. Неожиданно, как в волшебной сказке, на стене возник человек. Он лежал неподвижно, и это озлило приезжего. Кто это, сторож? Что он делает и почему его раньше не было видно? Хотя даже собаку не оставишь в таком пекле, пожалеешь ее. Но и после того, как приезжий окликнул странного сторожа, попросил его известить барона де Д. о его приходе, дело вперед не подвинулось, дверь осталась запертой, и чиновник долго стоял в ожидании, пока его примут. В Палермо он доложил о своей поездке. Рассказал о замке, его нескончаемых коридорах, мощенном плитками вестибюле, прохладном, как каменный грот; описал кабинет и высокие библиотечные шкафы, большие круглые столы, на которых громоздились разные печатные издания и даже, представьте, английские журналы. Он несколько раз повторил «английские», чтобы подчеркнуть своему начальству, что он не промах и все заметил. Потом намекнул, что сторож игнорировал римское приветствие, — все это было подозрительно! И как посланец из Палермо сам решился показать пример этой банде выродков, как он вошел четким шагом в гостиную, приветственно вытянув руку вперед. И тут он процитировал по памяти фразу, которой встретил его барон де Д.: «Избавьте меня от ваших клоунад…» Этот человек слова произнести не может без ярости. Его поведение просто скандально. Не пришлось даже воспользоваться записной книжкой. Барон де Д. вырвал ее из рук приезжего. «Я полагаю, что у себя дома могу говорить, что мне вздумается». Где уж тут проводить расследование. Это просто сумасшедший, больной. Чиновнику пришлось ограничить свои намерения. Несколькими хорошо прочувствованными фразами он высказал барону свое мнение о возвышенных чувствах семьи, отдавшей родине сына. В ответ барон де Д. завопил: «Громче! Я глухой». Он даже оттягивал свое ухо рукой. Но на его глухоту никогда не ссылались прежде. Наоборот, известно, что он страстный любитель музыки. Что же, он издевался? «Бесполезно, я туг на ухо». Вот его слова. Потом открылась дверь. Конечно, это был его сын. Тот же злой взгляд. Партийного значка, конечно, не носит, как и папаша.

Отсюда явствовало, что дон Фофо не менее подозрительное лицо, чем барон де Д. И его надлежит считать ответственным за все то, что происходит в Соланто. Равно как и за историю с памятником погибшим героям. Чиновник заметно гордился вопросом, который он напрямик поставил: «Как может отец офицера, павшего на поле битвы, запретить, чтоб на памятнике начертали имя его сына?» Ответ не заставил себя ждать: «Я не собираюсь служить примером». Ну что за гнусные типы эти оба! Подонки. Чего мы нянчимся с ними? Здесь вместо перчаток была бы уместней плеть. Чиновник усердствовал как мог, но не почувствовал особой поддержки. Особенно растревожило его пренебрежение секретаря федерации, почти не слушавшего его доводов. Чего же они хотели? Чтобы его укокошили, как того парня, которого послали в Соланто будто бы отдыхать, а его там подстрелили, как кролика. Как понимать эти иронические взгляды, намеки, секретничанье? Они утверждают, что он недостаточно осведомлен. Он? Такой примерный работник! Ведь он все подметил, ничего не пропустил. Решительно ничего. Так что же за всем этим кроется?

Он пытался разобраться. Разъяснения появились в вечерних газетах. Упоминалось об инцидентах, достойных сожаления. Произошли три взрыва в Соланто, брошены три бомбы.

Памятник погибшим взорвали час спустя после отъезда фашистского чиновника.

* * *

Это произошло в мае, в период затишья. Пришлось принять решение. Оно дорого стоило барону де Д., предстоящая разлука вызывала неотвязные, тоскливые мысли о том, чего он отныне лишится. Бесконечная, долгая мука.

Но уезжать было пора. Не было иного выхода. Положение обострялось, усиливалась полицейская слежка, уличные патрули, участились обыски. И ко всему прочему еще эти жестокие сцены — избиение беременной женщины, которую заставляли назвать имя человека, взорвавшего памятник. Его так и не нашли. Кто это был? Анархист? Или кто-то из сепаратистов, чьи идеи здесь усиленно распространялись? Что за намерение было у этого человека? Действовал ли он в интересах барона де. Д.? Но оказал ему сомнительную услугу. Или же хотел бороться заодно с ним, как утверждала полиция? Впрочем, может быть, сама полиция все это и устроила, чтоб взвалить провокацию на плечи преследуемых людей.

Пора было уезжать. Сколько бы барон де Д. ни уговаривал себя, что еще вернется, это не утешало. К чему иллюзии? Уехать — значило освободиться от тех жестоких, непереносимых, почти убийственных дум, которые стали для него необходимыми, как воздух, которым он дышал. В стенах замка когда-то жила история удивительной любви, этим ему был дорог его сицилийский дом. Уехать — значило расстаться с призраками, бродившими в замке. Аромат прежнего счастья еще был в каждой комнате, и образ женщины, воспоминание о которой еще будило его по ночам, присутствие которой он всегда ощущал, хотя прошло так много лет; и музыка, которой они жили оба, он еще слышал ее, эту музыку, похожую на неукротимое желание. И странным образом было неотделимо от всего этого воспоминание об Антонио, который сумел спасти его от долгих часов бесконечного ожидания, от приступов ненависти, которыми живет поруганная любовь, оскорбленное сердце. Антонио помог ему тогда излечиться.

Но он опасался другого, более страшного, — что потеряет желание вернуться в Сицилию. Он себя знал. Стать безразличным, от всего отрешиться — у него хватило бы воли. Но тогда его ждала пустота. Смирится ли он с ней, сживется ли? Как туманная еще мысль, в нем жила такая боязнь. Он старался не углубляться в мысли об этом, отвлечься, мечтал, что наступит мир, и как знать — может, жизнь станет иной, сильной, яркой, полной ослепительных надежд. Но поверить в это было трудно. На его памяти войны всегда плохо кончались и мир приносил много разочарований. Решающих перемен не происходило. Да, это было именно так. Жестокий разрыв между большими ожиданиями и тем, чего удалось достичь.

В глубокой тревоге барон де Д. размышлял об этом и опасался, что после долгого, может, многолетнего пребывания вдали от родины ему будет тяжело вернуться и жить в Сицилии.

* * *

Дона Фофо трудно было счесть человеком предприимчивым. Он не отличался и сентиментальностью. В нем преобладала некая смесь чувственности и решительности. Этим он был похож на мать. Барон де Д. пробудил в нем глубокую постоянную привязанность, которую вызывает иной раз неразделенное чувство. Фофо знал, что несчастье отца не возместить ничем. Тут и сыновняя любовь беспомощна. Это понимание сблизило обоих, сделало друг другу необходимыми — они были между собой откровенны. Молодой барон жил в стороне от палермского аристократического общества. Он был далек от этого замкнутого, чуждого и туманного для него мира и ничего о нем не знал. Отец казался ему совершенством. Чем меньше он понимал его, тем больше любил. И такого человека преследует полиция. Нужно было спасти старого барона от тирании, наглевшей с каждым днем. Надо было убедить его скорей уехать. Так решил дон Фофо, хотя сама мысль о разлуке расстраивала его до слез и он сам не подозревал, что это будет для него так тяжело. Но что тут поделаешь? Он привязался к отцу, ему были по душе его привычки и вкусы, образ жизни, пусть сам дон Фофо провел свою жизнь в полях, на фермах, любил простых крестьянок. Так уж сложилось. Бывают в человеческой природе такие контрасты.

Несколько недель ушло на разговоры о необходимости отъезда, наконец барон де Д. согласился. К этому времени началась битва в Тунисе, да и само положение барона де Д. в Соланто настолько ухудшилось, что нельзя было терять ни минуты. К счастью, дон Фофо знал, кто ему сможет помочь. В этом смысле он никогда не терялся и тут же предупредил некоторых друзей. «Экспатриироваться без паспорта» или «присоединиться к тем, кто уже отбыл», — в то время часто пользовались подобными выражениями. Дону Фофо стоило только намекнуть. Поняли и его торопливость и его тревогу. Не так уж редко приходилось в те времена срочно выезжать. Прежде всего надо было получить поддержку мафии. Следует упомянуть, что тогда она действовала по указаниям Америки, и там, за океаном, знали все, что происходит в Сицилии.

В Тунисе итальянские войска еще сопротивлялись. Но так могло продолжаться в лучшем случае несколько недель — линия Марет была прорвана, предстояла высадка. Еще задолго до нее упрочилась связь между секретными американскими службами и их сицилийскими агентами. Мафия обеспечивала молчание одних, поддержку других, размещала тут и там надежных людей, сообщавших о настроениях в армии, помогающих дезертирам, и, кроме того, это уже само собой разумеется, от имени демократии давались различные обещания сепаратистам. Одним словом, мафия многое держала в своих руках.

Хотели, чтоб высадка обошлась малыми жертвами. И ради этого не приходилось особо деликатничать в выборе средств, даже таких, как использование мафии… Любопытно, что связь с ней держали непосредственно в генеральных штабах. И это мафия разделяла ответственность за судьбы армии? До чего дошли! Ну и времена!

Между итальянскими уголовниками, сидевшими в американских тюрьмах, и их почтенными сицилийскими осведомителями установилась непрерывная переписка, обмен новостями, взаимопомощь. Такой наивный замысел мог родиться только в умах простодушных американских идеалистов. Авантюра, и только!

Гангстер Счастливчик Лючиано имел за собой пятьдесят два судебных приговора, почти уникальное в преступном мире прошлое, насыщенное сводничеством, сутенерством, он был осужден к тридцати годам тюрьмы, и все же именно он был признан подходящей фигурой и не вызвал никаких сомнений во время подготовки этой авантюры. У него, по слухам, более двадцати раз консультировались почтенные джентльмены и солидные военачальники, которые через тюремную решетку советовались, какими средствами вести те или иные военные операции. Случай представился выгодный, и Лючиано старался как мог. Как по волшебству, память открыла ему целый список старых сообщников, которым Седьмая армия могла довериться закрыв глаза.

Она вошла в Сицилию, как нож в масло.

Когда все было кончено быстро и без потерь, а бедные англичане, менее информированные, в это время теряли тысячи людей, истекали потом и кровью, услужливый Лючиано, участник победы, потребовал признания своих заслуг. Но он не мог этого добиться, никто больше не помнил данных ему обещаний. Что там ему наговорили? Обещали освободить?

Ему пришлось нанять двух адвокатов и запастись солидным терпением, чтобы дело пересмотрели.

А затем его выслали в Италию.

Но это уже произошло несколькими годами позже, когда закончилась война. И если я упоминаю о судьбе Счастливчика Лючиано несколько раньше времени, то это потому, что он не останется посторонним в том, что последует дальше.

* * *

У друзей дона Фофо было достаточно и связей и средств. Они утверждали, что тайный отъезд барона де Д. не вызовет больших трудностей. Наоборот. Американская разведывательная служба требовала во что бы то ни стало «эрудированных собеседников». Контакты с людьми малограмотными уже начали беспокоить американцев. Это касалось и изучения языка. Хоть это кажется странным, но преподавать сицилийский диалект малообразованные люди не могли. Тут нужна была немедленная помощь. Все сицилийцы, родившиеся в Америке, должны были принять участие в высадке, необходимо было освежить этим парням знание собственного языка. Родившиеся в США сицилийцы просто утратили привычку говорить на родном языке. Барон де Д. мог быть весьма полезным в этом важном деле. Но хватит ли ему такого заработка? Работу ему предлагают, но никто не обещает содержать его до глубокой старости.

Когда с доном Фофо обсуждали предварительно этот вопрос, он вспомнил о том, что сестра его отца была замужем за американцем и даже приходится родственницей Вандербилтам. Сама она погибла при кораблекрушении «Лузитании», и по ее завещанию барон де Д. имел право на какую-то сумму, которой он не воспользовался. Это произвело превосходное впечатление на тех, кто наводил справки у дона Фофо. Родство с Вандербилтами также.

Оставалось кое-что выяснить из прошлого барона де Д. Все ли у него в порядке? Людей политически неблагонадежных весьма опасались. В Нью-Йорке начали наводить справки среди эмигрантов Малберри-стрит. Может, прежние жители Соланто сообщат что-либо? В ресторан Альфио Бонавиа начали заходить посетители. Их почему-то крайне интересовало прошлое барона де. Д., кто его друзья, чем он известен. Все это вызывало некоторое удивление. Странные люди. Зачем им это? Они сами знали барона де Д.? Да нет, просто много о нем слышали. Почему же незнакомцы так интересуются бароном и его воззрениями, что за странные беседы во время десерта? Альфио терялся в догадках.

Но Кармине быстро разобрался, в чем дело.

Известно, что в Нью-Йорке, равно как и в Марселе, как и в Неаполе, некоторые карьеры создаются только с помощью поддержки. Не потому ли политические враги Кармине Бонавиа утверждали, что он обязан своей политической карьерой неблаговидным избирателям, что Счастливчик Лючиано приложил к этому руку? Кармине отрицал как мог, заявлял, что всего только раз, случайно встретил Счастливчика у парикмахера, что все это клевета.

Видимо, Кармине и сообщил на этот раз Лючиано о бароне де Д. Гангстер узнал, что он мог бы помочь приехать в Нью-Йорк человеку с большими заслугами. Достаточно нескольких добрых слов. Лючиано не заставил себя упрашивать. Помех больше не было, и барон мог отправляться в путь. Быстроходный моторный катер, недавно похищенный, весьма пригодился. Мыс Бон находился всего в нескольких сотнях миль.

* * *

Как удивился бы барон де Д., если бы знал, что за услугу оказал ему сын бывшего крестьянина Бонавиа. А если б он мог предположить, что гангстер Лючиано дал ему, барону, прекрасную рекомендацию, то был бы просто потрясен. Но он и не подозревал об этом.

Когда подошло время прощания, барон крепко обнял Фофо и показал ему на горы, освещенные пурпурными дорожками, проложенными закатом солнца.

— Смотри, — сказал он, — смотри, как хороши эти небесные волны! Пурпурно-розовый прилив!.. В тот вечер, когда ты принес мне Антонио, небо было таким же. Помнишь? — И добавил: — Фофо… Придется начать новую жизнь. Ведь так?

— Да, — сказал Фофо. И разрыдался. — Этого уже не будет, пойми….

Барон горестно покачал головой, показав рукой на замок, розовые облака, отдаленные оливковые рощи. И принялся утешать все еще плачущего Фофо своим дрожащим голосом:

— Перестань, милый. Мне и так больно. Не навсегда же мы расстаемся.

И он надел пальто.

Стремительно примчался катер, остановился на несколько мгновений у скал, уступами спускающихся в море, и открыто похитил барона де Д. на глазах у всего населения Соланто. Это было наиболее подходящее время, потому что суда в эти часы отсутствовали.

В деревне вечернее гуляние было в самом разгаре и, как всегда, в эти часы мужчины прохаживались по одной стороне набережной, а женщины и девушки — по противоположной. Надо полагать, что человек пятьдесят, не меньше, видели, как причалил катер и две пары крепких рук подхватили высокого, немного сутулого старика, стоявшего на скале с дорожной сумкой у ног.

Однако никто об этом не проболтался.

Родственники барона из Палермо узнали, что замок все еще заперт, а молчаливый сторож по-прежнему караулит, лежа на садовой стене. Никаких перемен. Видимо, обстоятельства заставили барона де Д. и дона Фофо на некоторое время удалиться. Скорее всего в горы. Ни слова не говорили о далеком путешествии. Это осталось в секрете.

На борту катера трое людей беседовали вполголоса. Они вспоминали молодые годы. Рулевой говорил, что до того, как стать членом мафии, он жил в Тунисе в квартале Малой Сицилии, и было видно, что он рад туда вернуться. У него были морщины старого преданного дворецкого, он церемонно называл барона «ваше сиятельство».

Потом обменялись мнениями по поводу приближающегося Мареттимо. «Последняя итальянская земля до выхода в открытое море, — уточнил рулевой и добавил: — От этого острова следует держаться в стороне. В тех местах усилена береговая охрана».

Несмотря на расстояние и скорость, Мареттимо — иллюзия или мираж — еще в течение долгого времени маячил перед глазами.

Барон де Д. чувствовал, как громко билось его сердце, а губы охватывала дрожь. «Последняя итальянская земля…» Мог ли он думать, что услышит когда-нибудь такую фразу? Даже не предполагал. Множество знакомых образов окружило его, вспомнились голоса, звуки, краски. Откуда-то появились перед ним красные галстуки школьников из Чефалу. Шли дети в черном, целой процессией, ему слышался тяжелый торжественный звон сиракузских колоколов. Казалось, голова расколется на куски, и он поднес руки к ушам, чтобы освободить их от шума и чтобы отвлечься, уцепиться за какую-нибудь мелкую мыслишку, за что-нибудь обыденное — ну, например, жаль, что забыл в Соланто берет, он бы сейчас пригодился… И все же вихрь образов не оставлял его. Он был беззащитен перед этим роем видений: то фруктовый сад, выходящий к морю и весь сверкающий от росы, грезился ему, то возникла длинная вереница колонн без капителей, фантастический караван которых вдруг исчез, когда на горизонте появились неподвижные тревожные громады. Вместо морского простора видел он призрак странного, безумного пейзажа, поля лавы, хаос, и он закрыл глаза, стремясь избавиться от этого мрачного сна.

Когда барон очнулся, чей-то голос сказал:

— Ну вот мы и вырвались отсюда.

И так как старик ничего не ответил, тот же голос повторил громче:

— Вышли в море, ваше сиятельство… Нечего больше опасаться.

Барон де Д. не плакал. Он смотрел на луну, появившуюся на небе, и не видел ее. Казалось, что он прислушивается к ровному похрапыванию мотора, но слышал ли он его? Все было иллюзорным, нереальным — думы, чувства, даже его тело, которое стало чужим.

Остров Мареттимо маячил голубой тенью в ночной синеве.

* * *

Великое множество незнакомых лиц. Все застыли у окон. Что здесь такое? На Малберри-стрит толпа людей гуляет, как в праздник. Шум, движение. Барона де Д. в его единственном костюме встречают торжественно, как героя.

Кармине Бонавиа устраивал эту встречу, но играл в ней всего лишь вторую роль. На этот раз наиболее почетным персонажем был его отец Альфио, который шел справа от барона с весьма парадным видом.

Успеху торжества способствовало все: сухая погода, летний ветерок с моря, несколько прохладный для июля, улица, украшенная цветными флажками, женщины в ярких платьях, пышные витрины, свободные от школы дети, перебегавшие друг за другом с одного тротуара на другой, шумные, как рой обезумевших шершней, радостное трепетание плакатов, на которых гигантскими буквами было написано: «Добро пожаловать» и «Да здравствует тот, кто сказал: «нет»!», после «нет» было еще слово «фашизму», но его вычеркнули, чтобы но задевать чувств тех, кто остался верен дуче.

Встреча должна была произойти в одном из таможенных залов, который белизной стен, роскошью металлических кресел и дезинфекционным душком вызывал в памяти больницу. Повсюду была зелень. И не обычная, а растения экзотические. И откуда-то из глубины слышалась легкая лирическая музыка. Этот белый зал, и дорогие цветы, и безвкусные мелодии подчеркивали широту американского гостеприимства. Тут же находился и Альфио в своем воскресном костюме — соломенной шляпе, праздничной рубашке, узорчатом галстуке. Он ожидал барона.

Путешественники прибывали волнами, одна за другой, и должны были пройти по узкому коридору, огораживавшему два ряда столов, за которыми сидели чиновники. Движение это было медленным. Бумаги переходили от одного таможенника к другому, просматривались, затем прикладывалась печать. Если возникало какое-то сомнение, очередь задерживалась, а затем снова медленно двигалась гуськом.

Альфио, опираясь на решетку, с интересом рассматривал приезжих, тут были столь разные люди. Молодые растрепанные девушки с висящими на ремешках фотоаппаратами, толстые надушенные дамы в мехах, какой-то мальчик, до того жалкий, что Альфио разволновался, глядя на него. Мальчик нес крохотный чемоданчик и ни слова не говорил. Его одежда была сильно изношена и велика по размерам; на широкой полоске ткани, наклеенной вокруг чемодана, прописными буквами значилось «СОЛО», но что это означало — имя или указание на то, что ребенок приехал один? Мальчик был наголо острижен, как после тифа, и выглядел изнуренным. Откуда он? Когда таможенники осматривали его чемоданчик, Альфио просто трясло от возмущения. Это была операция, лишенная анестезии. Полоску ткани сорвали, и в тщательно продезинфицированном таможенном зале вдруг появился запах деревни. Ребенок смотрел на человека в мундире, рывшегося в его пожитках: козий сыр, колбаса салями, пучок душистой приправы, пара носков, а под ними три пакетика с засушенной зеленью. Когда это раскрыли, все посыпалось на пол.

Альфио с беспокойством всматривался в пассажиров. Проводил взглядом прошедшего старика… За ним появился еще один пожилой человек, но более высокий и худой, тотчас же Альфио узнал его. Пожалуй, помогли этому седые волосы барона и его худоба, особо заметная в черном костюме. Он напоминал старого ученого.

Барон переходил от одного стола к другому с недоумевающим видом человека, не знающего, что дальше с ним произойдет. Альфио приветственно помахал ему рукой и побежал навстречу. Барон на мгновение растерялся. Как странно одет этот человек… Чего он хочет? Барон оставил свой паспорт в руках чиновника, весьма встревоженного его специальной визой и тем, что путешественник явился из страны противника. Когда формальности закончились и барон дошел до решетки, у которой стоял Альфио, он окаменел от неожиданности и радостно вскрикнул:

— Альфио! Возможно ли это?!

Они бросились друг другу в объятия. Как они разно выглядели при этом. Барон, увидев Альфио, заметно приободрился. Снова обрел уверенность, несколько ироническое высокомерие, и, как будто бы кончился для него долгий и тяжелый подъем, он начал дышать свободней. Альфио чувствовал себя иначе, это объятие рывком вернуло его к прошлому. Барон де Д.! Вот он сам во плоти и крови. Сорок лет он был у него в подчинении, с самого детства. Альфио застыл в каком-то отупении, чувствовал, как еще властен над ним изгнанник, которого он пришел встречать.

Он предполагал, что все это произойдет иначе. Хотел быть простым, непринужденным. Но все вдруг куда-то исчезло — и уверенность в себе, появившаяся как результат обеспеченной жизни, и привычная независимость. «Я никого не боюсь… Я повсюду чувствую себя как дома», — говорил он часто с гордостью. Альфио припоминал те традиционно гостеприимные фразы, которые он готовился высказать, но слова застряли где-то внутри, а в памяти волной всплывали совсем иные, уже забытые выражения глубокой почтительности зависящего от своего господина крестьянина. В нем шла острая внутренняя борьба, но барон еще не заметил странного состояния Альфио. Он ласково заговорил с ним, спросил, как поживает Кармине, до того, как Альфио поспешил узнать о здоровье дона Фофо.

— Альфио, Альфио, — повторял барон. — Так это ты? Я всегда был убежден, что ты пробьешь себе дорогу…

Чем же объяснить, что снова возникли в памяти эти забытые старые фразы, которые, мучая Альфио, рвались к его губам? Ведь он себя уговаривал: «Ты уже не тот. К чему так унижаться? Поговори с ним в третьем лице». Но это не помогало, вдобавок им овладело трудно преодолимое стремление тут же схватить руку барона, поцеловать ее и прижать к сердцу. Он сумел на этот раз справиться с собой, но взамен принялся в поисках нужного тона твердить: «Ваше сиятельство… Ваше сиятельство», не зная, как обратиться к барону, и невероятно суетился вокруг барона, обегая его то с одной, то с другой стороны с целью освободить старика от его дорожной ноши и пропустить впереди себя. Помимо собственной воли Альфио продемонстрировал барону, что в нем еще живет старый крестьянин, бывший пастух, несмотря на элегантную внешность преуспевающего человека, начинающего полнеть после многих лет благополучия.

Уже миновали реку и торопящиеся в порт пароходы, проехали мост, дерзким прыжком шагнувший через нее, и много прямых, слишком прямых улиц с высокими, бегущими к небу зданиями. То тут, то там виднелись легкие изящные балдахины над тротуарами, чтоб можно было, выйдя из машины и не замочив ног, войти в шикарные подъезды особняков богатых кварталов; неожиданности одна за другой: гейзеры пара на мостовой, вихри пыли, которые несет морской ветер, — Нью-Йорк, оказывается, грязный город, как это ни странно, — светящиеся, никогда не потухающие вывески на фасадах, днем они неуместны. Многое казалось удивительным барону де Д. на пути от аэропорта Лa-Гардия до Нью-Йорка. Он ощущал себя то помолодевшим, то совершенно подавленным, интерес к новой жизни вдруг сменялся ощущением старческой немощи. Рядом с ним сидел Альфио, изменившийся Альфио, в расстегнутой рубашке с засученными рукавами, открывавшими крепкие бицепсы. Его бывший батрак сидел за рулем в сдвинутой на затылок шляпе и вел машину совсем по-американски, с хорошо натренированной небрежностью.

Вдруг барону де Д. показалось, что они уже за пределами Нью-Йорка, он был в этом почти убежден. Все разом изменилось. Полная метаморфоза. Барон смотрел на уменьшающиеся дома, теряющие сразу, как по волшебству, по двадцать, а то и по тридцать этажей. Фасады меняли формы, окраску. Там они выглядели холодней, строже, чище, сами дома казались необитаемыми. Здесь стены были яркие, розовые, желтые, повсюду висело на веревках белье, колыхавшееся на ветру. Казалось странным, что прямые улицы сразу исчезли и вместо них появилось сложное переплетение тупиков и переулков, забитых берлогами и логовищами; улицы здесь извивались зигзагами, горками. Тротуары, которые прежде походили на взлетные полосы на аэродромах — так они были просторны и пусты, теперь казались тесными из-за плотной толпы и уймы лотков. Овощи и фрукты, которыми они торговали, заполнили улицы от начала до конца, как будто бы невидимое изобилие, хранившееся где-то внутри огромного города, вдруг шумно хлынуло именно сюда.

— Где мы, Альфио? — спросил барон.

— В итальянском квартале, ваше сиятельство.

— А эти люди? Почему они собрались? Все из-за меня?

— Конечно, — ответил Альфио.

Они вышли из машины и пошли по Малберри-стрит.

* * *

Кармине в качестве главы округа находился в центре делегации, составленной из нескольких представителей центрального комитета Таммани-холла и наиболее известных демократов района. Похоже, что былые ссоры уже забылись, и Патрик О’Брэди, временно перестав мечтать о первенстве, представлял Ирландию в окружении наиболее преданных и слегка подвыпивших посетителей своего кабачка.

В момент знакомства с бароном Драчун, преисполненный умиления, прижал его к сердцу, назвал братом, товарищем по несчастью и даже прослезился. Татуировщик Чун Ин, Вон Вен-сан из бюро похоронных услуг и фотограф Веллингтон Ли возглавляли дюжину китайцев. Они скромно держались в углу, глядя на небеса и яркое, слепящее солнце. Можно было подумать, что все происходящее здесь их совершенно не касается. Китайцы молчали, а их вожак приветствовал барона глубоким поклоном.

Агата, Калоджеро, их сын Тео, который обновил в тот день свои первые длинные брюки, стояли в первом ряду, торжественно настроенные. Барон, увидев их, остановился, и начался разговор на местном диалекте, без выкриков, без жестов (долой жесты!), но с усиливающейся интонацией, которая особенно возрастала на слове «Соланто», произносимом с патетическим пылом. Тут же волной хлынули фотографы.

— Прижмите к себе ребенка! — вопили они.

— Обнимите эту женщину!

Барон не двинулся с места. Но они настаивали, и Кармине властным кивком головы дал знать — ну ладно, побыстрее. С криком и шумом фотографы ринулись на барона, словно кровожадные звери. Вспышки магния — и вот они уже исчезли, даже забыв поблагодарить. Барон де Д. пошел дальше, несколько напуганный этими неистовыми людьми, забитыми до отказа тротуарами, шумной толпой. Он не понимал, чего они ждут от него. Обойдя квартал, зашли к Альфио выпить бокал в честь гостя, а потом барона повели в дом, где он будет жить. Кармине нашел для него три комнаты неподалеку от себя. Об этом барона предупредили. Надо было идти дальше, не пытаясь понять, чем вызвана эта лихорадочная суета, всеобщее любопытство. Это странное приключение как-то ошеломило барона де Д., лишило его способности все трезво осмыслить. Далеко позади та крутая тропинка, ведущая к синему морю, отъезд, разлука с Соланто. Забыты и впечатления о морском путешествии. Какое это имеет теперь значение? Он в Нью-Йорке, и следует продолжать свой путь. Идти с Альфио. С Кармине. Один справа от него, другой слева. Пожалуй, это было самым существенным. Тоска по родине еще гнездилась в сердце барона, и все же ему было легче, что он не один.

Прошли ряды лавок, искусно украшенных в честь барона гирляндами, букетиками, щитами, и все это в алом и розовом цвете, всех оттенков. Яркие полотнища, розетки, разукрашенные фризы. Как будто вся улица была заполнена маленькими театрами или же алтарями накануне религиозного праздника.

Около магазина Назарено Бачигалуппо, торгующего аккордеонами (основан в 1908 году, часы торговли ежедневно от 10 до 6, в воскресенье и в праздники — только по предварительной договоренности), музыка, усиленная громкоговорителем, как кнутом стеганула Альфио и лавиной звуков обрушилась на барона. «Изменил…» — повторяли в до-мажоре замогильные голоса один за другим, и барабанная дробь, как перед казнью, долгая жалоба скрипок, пронзительное тремоло, и вот соло, чудесный мужской голос поет соль, фа, соль, ре, соль… «О Terra, Addio» с пронзительной грустью.

— Распродажа, — объяснил Альфио с видимым смущением.

Барон увидел афишу, наклеенную на двери Бачигалуппо: «Если б у господа бога имелись голосовые связки, то он пел бы, как Карузо». Кармине ускорил шаг. Но как они ни спешили, блистательное создание Верди еще долго звучало в их ушах.

«О Terra, Addio» вздымалось к небу величавым гимном.

На повороте улицы находилась бакалейная лавка Дионисио Каккопардо. Этот окаянный болтун стоял на пороге и приветливо улыбался герою дня. В программе праздника было посещение его магазина. Он ждал этого, как долга. Пришлось зайти. На этот раз трескотня бакалейщика приглушила далекий голос певца. Вот неожиданная помощь! Кармине вздохнул с облегчением.

Любопытным местечком была эта бакалейная лавка. Она заслуживала внимания. Прямо не магазин, а какой-то фантастический грот или пещера. Особый интерес вызывал потолок и вся его живность, раскачиваемая потоками воздуха от вентиляторов. Там, наверху, все шевелилось, висели затейливо развешанные в сетках овощи, банки с маслинами «Санта Лючия», масло в бидонах, украшенных лубочными картинками с изображением папы Римского, который, улыбаясь, раздавал благословения, конфетные коробки, на этикетках которых изображались различные резиденции покойной королевы Маргариты, сыры «проволетти», связанные гроздьями, запах их просачивался сквозь упаковку, маринованные угри, украшенные картинкой «Лунное сияние», колбаса салями, большие миланские пирожные «панеттоне» в упаковке, похожей на картонки для шляп, — все это спускалось с потолка на крюках, качалось, весело перемешивалось, покой хранили только «проволоне» — тяжелые и длинные сыры, прямые, как телеграфные столбы, тесные ряды которых походили на высокий строевой лес.

Тенистое местечко, в котором Дионисио Каккопардо встречал посетителей, дышало уютом, и хозяин уверял, что ни один магазин в Нью-Йорке не смог бы похвастаться подобной роскошью.

И вдруг еще одна неожиданность. Что это? Над целой горой окороков торчит эта здоровенная челюсть, знакомая детская ямочка, маленькая и круглая, в центре крупного подбородка. Бюст Карузо? Неужели опять? Альфио с трудом сдерживал волнение и обеспокоил своим тревожным видом Кармине. Что там есть, в этом темном углу лавки, на что Альфио смотрит так настойчиво? Там голова. Из золоченого гипса, и чубчик довольно безвкусный. Так ведь это Карузо, его нахмуренные брови, такое напряженное выражение лица, еще минута — и зазвучат великие органные трубы его голоса и мощное дыхание певца вихрем пронесется через лес сыров «проволоне».

Альфио яростно пытался выбраться из всей этой груды товаров: скорей увести барона, вытолкнуть его к двери, на улицу, к свету, чтобы этот бюст не попался ему на глаза. Второпях Альфио опрокинул стойку календарей, на обложках которых струились воды Колорадо, шумел Ниагарский водопад, развалил пирамиды мыла и стирального порошка, толкнул настольные лампы-ночники с фигурками святого Рокко и его собаки и светящиеся статуэтки святой мадонны, явление которой было в деревне Фатима (на эти изделия был тут большой спрос). Альфио тащил за собой барона, размашисто отталкивая метлы, щетки, продираясь среди них, как через густой кустарник. — Он очень торопился.

Но этот одержимый болтун Дионисио Каккопардо все же хотел задержать посетителей. Кармине попробовал протестовать, но безуспешно. Хозяин требовал, чтоб гости непременно полюбовались ассортиментом окороков. Уйти не удалось…

— У меня ведь есть самые превосходные, — похвалился лавочник. И отчеканил каждый слог волшебного слова: — Ка-ру-зо! Марка «Карузо». Изготовлено в США. Конечно, слышали? — И тут его понесло: — Вот он! — сказал хозяин, указывая на бюст. — Наш великий! Наш титан! Посмотрите. Костюм на нем английского покроя, да благословит его всевышний! Это король, господа. Настоящий монарх…

Бюст Карузо предлагалось созерцать, как святые дары. Он царил над ветчинными окороками, носящими его имя, чтобы состоятельные поклонники могли питаться этой ветчиной. «Святое сердце Карузо, насыть меня…» Бюст был грязным до неприличия. Под слоем золоченого гипса и пыли Карузо напоминал старый, изношенный тотем, певца изобразили во фраке, со всеми наградами, с полным комплектом орденских бантиков — бельгийских, испанских, французских — и медалей, повешенных гуськом, скульптор не забыл ни одной — десять, одиннадцать… Нет… тринадцать вместе с орденской лентой на шее. С каким пылом Дионисио Каккопардо все их перечислял. По его словам, медаль почетного полицейского от города Нью-Йорка тенор особенно ценил. Безумный смех охватил барона, его трясла нервная дрожь. Страшный немой смех, как внутренний ураган, как чудовищная зыбь. Старик казался до того взволнованным, что Альфио и Кармине заволновались:

— Что с вами?

Они говорили с ним, как с больным:

— Вы нездоровы?

— С чего бы? — спросил с обидой барон. — Из-за этого? Смеетесь?.. Если б я мог найти в себе крупинку ревности или злопамятства… Да нет же… Ничего нет… Ни крохи. С этим покончено. Умерло мое сердце…

Он был рассержен, но ни Альфио, ни Кармине не могли понять почему. Старик не любил открыто проявлять свои чувства, боялся излишнего внимания к своим переживаниям. Но что-то его терзало и мучило, и это скрытое глубокое страдание было явным, как бы он ни стремился подавить его. Когда барон немного успокоился и веселая искорка появилась в его глазах, он с усмешкой сказал:

— Измена, что может быть банальней? Не пробуйте отрицать. Это бесспорно. Нет ничего вульгарней и обыденней, вот почему это так мерзко. Конечно, речь идет не о дезертирстве или предательстве. Подобная измена влечет наказание. Такие поступки к тому же требуют решительности. Нет, я говорю о другом обмане, который практикуется в нашем цивилизованном обществе и в светских гостиных. Этот обман крадется к вам с черного хода. Бойтесь низости наших добропорядочных кругов, скрытой под маской дружеской личины. Кто-то хочет, чтоб все у вас кончилось хорошо, стремится помочь все уладить. Кто-то шлет вам письма из добрых побуждений и занимается нескромными намеками, а есть и такие — это еще хуже, — которые даже плачут от сочувствия. При этом говорится, что измену можно простить, если в ней раскаиваются. Ах, друзья мои!.. Если бы я только позволил женщине объяснить мне, почему она изменяет, если б я допустил возможность примирения или хотя бы согласился на ее дружбу или раскаяние, я бы сгорел со стыда, мог бы убить ее. — Он внезапно умолк и с отвращением оглядел бюст Карузо. — Что за фарс! — сердито воскликнул барон. — Как это все вульгарно! Ну и придумали… Несчастный тенор. Настал и его черед. Карузо и ветчина, до чего же это нелепо!

— Самая замечательная ветчина, и в целлофановой обертке! — закричал Дионисио Каккопардо, который подхватил с ходу слово «ветчина» и пустился в свою болтовню. И он назвал некоторых покупателей, до того восторгавшихся красивой упаковкой, что они вставляли ее в рамку, и принялся тут же развертывать окорок. — Чудо, мосье. Посмотрите-ка, — сказал он, небрежно отворачивая бумагу. — Красиво, как стенной ковер.

Оперы, в которых наиболее прославился Карузо, были представлены в какой-то странной конструкции. Нечто торжественное и тяжеловесное, как фронтон, закрашенный множеством тесно стоящих героев. В качестве пояснения давалась длинная подпись по-английски: «МЫ ПРЕДСТАВЛЯЕМ ВАМ СЦЕНЫ ИЗ ЗНАМЕНИТЫХ ОПЕР, МНОГИЕ ИЗ НИХ ТЕСНО СВЯЗАНЫ С ИМЕНЕМ ИЗВЕСТНОГО ВО ВСЕМ МИРЕ ЭНРИКО КАРУЗО, самого знаменитого тенора всех времен», а ниже мелкими буквами: «Изготовлено упаковочной фирмой Кадэи, США, главная контора». Дионисио Каккопардо процитировал фразу от начала до конца с большим пафосом. Он дважды повторил: «Всех времен… всех времен…», как будто адресовался к глухим или дуракам. Но барон его почти не слушал. Он смотрел на обертку, которую Дионисио снимал с такой тщательностью, на все эти скверно сделанные виньетки, на воинов-победителей в касках. Он угадывал каждого из этих персонажей в нелепых театральных костюмах. Тени прошлого влекли его к былому. Ведь в каждом уголке этой иллюстрированной обертки вновь звучали песни, рисунки вызывали в памяти забытые мелодии, гимн прежнему счастью.

Пресыщенный Карузо, разбухший от аплодисментов, приемов, парадных обедов и плохого пищеварения, в венке. Это второй акт «Ромео и Джульетты». А приход бродячих актеров из первого акта «Паяцев» изображен внутри ореола, окружающего голову певца. «Севильский цирюльник» стоит около уха Карузо. А на его шевелюре, обильно смазанной бриолином, Аида на коленях молит Изиду. Барон снова очутился в плену у призраков. Он узнал Надира, напевавшего «Я снова слышу…», и улыбнулся, как же плохо произносил этот Карузо французские слова. Барон де Д. отвел глаза от волос тенора, насыщенных до предела оперными героями, скользнул взглядом по усталым глазам певца, его тяжелой челюсти, мощной шее, вздувшейся от усилия; Карузо пел «Я снова слышу», и барон расхохотался, к удивлению Альфио и Кармине. Двойной подбородок певца был изображен с такой щедростью, что можно было заблудиться, обозревая его. Барон поглядел на декорации, но не узнал их, увидел странное сборище: цыганка, три гейши, контрабандисты, горбун, несколько корсаров, в этой компании была и Лючия, лишившаяся разума от горя, в платье, развевающемся от сильного ветра. В другом углу обертки он заметил Маргариту. Скучная женщина, по его мнению, не достойная внимания. Здесь была и Донна Анна, вся в черном, жертва насилия, страдающая, прекрасная, желанная. Барон задержался бы, но он еще не решил, продолжать свое путешествие или закончить. Рисунки на этом листе стали для него лабиринтом, из которого было нелегко выбраться. Внезапно он узнал тот сад и скрытую густыми деревьями аллею, освещенную луной: «Свадьба Фигаро», эти декорации он никогда не сможет забыть. Сеть черных ветвей, сплетающихся высоко на фоне невидимого неба. Ветер в лесу — он отражен в музыке. В середине второго акта он в комнате графини. Пение Фигаро он едва слушал. Графиня шла к рампе, скрестив на груди руки. Только она интересовала барона и вызывала в нем волнение. Каждый звук, каждая нота вибрировали в нем, ее дыхание, голос, все, что принадлежало ей, становилось ему близким и долго звучало в его сердце. Он непринужденно ответил ей репликой и удалился, пьяный от радости, освободившийся от самого себя и занозы, которую носил в своем сердце.

Барон де Д. хотел возможно дольше сохранить вернувшийся к нему покой, он подошел к Альфио и Кармине и отправился в дальнейший путь.

 

Глава II

Бэбс избрала годовщину моего пребывания в «Ярмарке», чтобы отпраздновать ее в итальянском ресторане на Малберри-стрит. Трогательное внимание. Я сказала ей: «Может, лучше пойти в бистро?.. Это поскромней». Но она раздраженным голосом ответила: «Не имеет значения». Считалось, что я вечно все усложняю. Итак, было решено отметить первую годовщину совместной работы и на этом закончить наше обследование ресторанов.

Словом «отпраздновать» Бэбс пользовалась часто. В ее записной книжке этому посвящалась целая куча значков и дат, в которых только она могла разобраться.

День «празднования» начинался соответствующей подготовкой. Бэбс делала себе косметическую маску, потом отдыхала — ноги вверх, голова запрокинута. Подобным заботам она уделяла исключительное внимание, не меньшее, чем религии. Затем приходило время посылать букеты, корзины, карточки, письма, приглашения, депеши, конфеты, согласно тому или другому событию. Какая-то приятельница отмечала годовщину пребывания в новой квартире или желала разделить радость от приобретения образцовой кухни, ей можно было послать открытку с банальной формулой наилучших пожеланий; а толстухе подружке тетки Рози надлежало отправить букет — с тех пор как она излечилась от пьянства, прошло двадцать лет. Одной читательнице Бэбс ежегодно напоминала по телефону о том примечательном дне, когда ей удалось увеличить свой бюст на четыре сантиметра благодаря советам «Ярмарки». Нельзя было забыть и греков, состоятельных судовладельцев. Им Бэбс адресовала телеграмму в день годовщины аукциона, на котором они удачно перекупили Картину Сезанна из Лувра. Бэбс, которая сама при этом присутствовала, рассказывала обо всем торжественно, как о подвиге. Слова «Сезанн», «красные яблоки», «Лувр», «греческие миллионы» звучали в ее устах так значительно. Она весомо ощущала их. Я с особым нетерпением поджидала минуты, когда она подчеркивала свое волнение трепетным взмахом ресниц, ерзала на стуле, будто стремилась кого-то соблазнить, и напоследок внезапно показала в улыбке все свои зубы разом. Ах, эта улыбка, целый мир надежд и восторга!

Странные воспоминания сохранились у меня от совместного обследования ресторанов. Иной раз я вспоминаю об этом с нежностью. Почти год отняло у нас это занятие, оно походило на долгий карнавал. С нами бродил фотограф, добродушный англичанин, оперировавший себе нос. Помнятся молодые люди, которые, узнав Бэбс, радостно ее встречали. Они принадлежали к той породе индивидуумов, которых называют «play boys» — повесы, малообразованные парни, пустые, но добросердечные и умеющие болтать как заводные. Бэбс болтала с ними о том, о сем без передышки. Всегда одно и то же. Легкомысленные историйки, одинаковые жаргонные словечки и любопытство обывателей. Я слушала, и, хотя Бэбс порой раздражала меня, все же я была ей благодарна. Что бы со мной стало без нее? Разве я нашла бы выход из положения? И все же в ее компании я ощущала тяжелую пустоту. Могильную пустоту. Весь год бремя одиночества изводило меня. Тяжело мне жилось тогда в Нью-Йорке. Бытие теряло свой смысл, и это могло меня доконать. Потерять цель в жизни — самое опасное. Как будто бы задержался в летящем стрелой скором поезде, утратил общение с действительностью, время ушло, и уже поздно вступать в битву.

И все же стойкость мне не изменила. «Ярмарка» была для меня только запасным выходом, временным пристанищем. Порой мне не хватало чистого воздуха в атмосфере элегантного бизнеса Флер Ли, охватывало удушье — до того все надоедало. Но у меня была отдушина — мой остров, я всегда могла унестись туда мысленно. Снова вдруг возникали знакомые хриплые крики, шум, визг, лихорадочная суета; кругом меня появлялись детишки — дрессировщики ящериц и светляков, собиратели душицы; моя вселенная возрождалась, я вновь слышала голоса, жалующиеся на горькую нищету, голоса высокие, низкие, пронзительные, как у муллы, зовущего на молитву в Аравии. «Я вами живу, — думала я. — Для вас берегу силы и ненависть. Вы воодушевляете меня, помогаете жить, вы моя надежда, не оставляйте меня».

Только это помогало мне не терять равновесия. Но так не просто вести двойную жизнь — какое это нелегкое дело.

Бэбс уже кое-что поняла и не скрывала своих мнений, «Никогда ты не станешь нашей», — говорила она. Все, что могла, она для меня уже сделала. У нас была общая комната, одно ремесло, общее место службы, общие впечатления, накопившиеся за год, и, наконец, анкета, которую мы вели по ресторанам всего города. Месяцы поисков. Бесконечные посещения всех этих шумных местечек, известных своими «фирменными» блюдами, пышно рекламируемыми в женских журналах. Бэбс справлялась с таким заданием просто на диво!

Как все это было одинаково: торопившийся подойти к нашему столу управляющий, оркестр, венгерский, венский, мексиканский или еврейский, не имеет значения, начинающий играть, как только мы делали первый глоток, метрдотель, следивший за малейшим нашим жестом… Я уставала от этой постоянной помпы, меня смущали эти сцены, вызванные нашим появлением, и как-то однажды я сказала:

— Бэбс, тебя чествуют, прямо как языческое божество. Нас осыпают цветами, дарят безделушки за весьма мелкие услуги. Кто знает, может, последуют авторучки и даже автомобили? Попробуем, хочешь? Скажем, что для того, чтоб фигурировать в числе «хороших адресов» журнала «Ярмарка», надо, чтоб ледяная сосулька в нашем коктейле была не иначе как из розового бриллианта, и самого подлинного. Пребольшого граненого бриллианта, а?.. Попробуем?

И я вспоминаю Бэбс, как она хохотала, искрилась от радости, хлопала в ладоши. Наконец-то я признала значительность ее персоны. Ничто не могло ее так обрадовать. Но если б я хотела быть откровенной, то сказала бы ей так: «Эти люди ведут себя, как деревенские проститутки, не предложить ли им еще разоблачиться?», она бы вспыхнула от злости, Таким образом, некоторое малодушие мне помогало с должной компетенцией пребывать в роли редактрисы из «Ярмарки». Внезапные порывы искренности у меня уже исчезли, скрытность стала привычкой и служила самозащитой.

Но вернемся к нашему кругосветному путешествию, к этой веренице безумных вечеров, которые Бэбс возглавляла со свойственным ей авторитетом. Мы ужинали то в Мексике, то в Турции, каждый вечер переходили из одного полушария в другое, меняя столицы. Только по выходе из ресторана мы приходили в себя, город с его длиннейшими улицами, пестрыми отблесками неоновых вывесок на асфальте возвращал нам здравый смысл. Заканчивался очередной «гастрономический вояж», как выражалась Бэбс, и эта нью-йоркская фантасмагория, многоцветным ковром возникавшая перед нами, помогала нам убедиться, что мы дома и наши путешествия иллюзорны. С меня было более чем достаточно, порой я молила о пощаде. Но всегда где-то на дальней улице славилась (Бэбс на этот счет была удивительно добросовестна) какая-то шведская или индийская кухня, с которой предлагали ознакомиться, и нам приходилось идти туда. Наша жизнь превратилась в затянувшееся приключение, но Бэбс находила ее абсолютно естественной. От одной страны к другой бродила она со своим блокнотом в руках, ни о чем не задумываясь, вроде тех персонажей из пышных балетных спектаклей, которым достаточно сделать одно па, чтоб элегантно скользнуть из снежной Кубани в пески Востока.

Что еще удалось мне заметить в Бэбс во время этих забавных путешествий? Она была неотделима от «Ярмарки», от широких возможностей этого журнала, от его читательниц. «Ярмарка» была нужна ей, как собственная кожа. Иной раз это пренеприятно выглядело. Она привыкла говорить с отталкивающей уверенностью. А вопросы, которые она задавала без малейшего смущения: «Что у вас, настоящий французский ресторан или же только in the French manner?» А чтоб она не сомневалась в национальной подлинности ресторана, метрдотелю следовало говорить по-английски с акцентом французского актера Шарля Буайе, а меню обязано было содержать среди дежурных блюд улиток и лягушек. Бэбс вставала и уходила, если этих блюд не было.

Не один раз мне хотелось напомнить ей о том, что ее секретарши чересчур усердствуют. Невидимые трубы заранее успевали известить о часе нашего прибытия. «Это мешает нашему обследованию, оно становится менее интересным, — говорила я. — Ведь было задумано иначе». Она слушала меня с обычным вежливым видом, а потом отвечала: «К чему нам инкогнито? Терпеть не могу». Когда она попадала в какой-нибудь ресторан и не знала, чем он славится, то обычно заявляла: «Приготовьте нам что-нибудь свое…» Потом терпеливо ожидала. Я своими глазами видела, как она не моргнув поглощала баклажаны с вареньем в одном еврейском ресторане, а в подвале на 51-й улице, где повар утверждал, что он грек, преспокойно занялась фаршированными кишками ягненка, нанизанными на страшенные вертела.

Иной раз мы писали совместно, советовались, сопоставляли наши мнения. Я предоставляла Бэбс начало. Ее работа была деликатней, чем моя. Мне надо было описать интерьер, освещение, рассказать, что исполнял оркестр. А Бэбс следовало описать кухню и обслуживание. Основная ответственность была на ней. Я тайком наблюдала, как она, склонившись над записной книжкой, описывала качества гуляша, телячьих ножек в желе, запеченных молочных поросят, супов в горшочках, венских шницелей, шиш кебаба и после очередного блюда давала краткий диетический комментарий, например «вредно для фигуры» или «трудно усваивается»…

Через несколько недель Бэбс пришла к заключению. Есть две формы питания. Одна — рациональная, международная, апробированная: бифштекс, жареный цыпленок, салат, кофе с молоком. Другая, более легкомысленная, — любопытство к кулинарным вкусам разных народов, чаще всего отсталых народов. «Самых отсталых». Это почти всегда кухня бедняков. Люди расхваливают достоинства супа из турецкого гороха, потому что зеленый горошек им не по средствам. Они злоупотребляют соусами — стало быть, это выгодно. Нечего возражать! Трюк в том, что если густо поперчишь, то незаметно, что мясо неважное, а когда скрипки поют, посетитель и вовсе проглотит все подряд. Вот так-то. То, что зовется в Мексике «чиле», в Венгрии называется «паприкой». Вот в чем дело…

Как мне хотелось с ней поспорить!

Что это за мания у нее все делить по категориям, считать важной сущую ерунду. Вдруг она заявляет, что ресторан княжества Лихтенштейн «безумно интересен». Слово «интересен» говорится с улыбкой, похожей на реверанс в честь маленького княжества и его монархов. Пусть будет так. Ресторанчики «Теленочек Жаклины» пли «Яблочное суфле у Жозефа» она описывала, как «более французские, чем сыр «камамбер», или «ужасно парижские». И это мне было безразлично. Но оленье жаркое без костей, которым она наслаждалась в ресторане «Габсбург», мне опротивело еще и потому, что она не переставала говорить о нем. Некоторые слова на нее действовали с невероятной силой. Она и произносила их особо, как будто это были слова не только звучные, но еще и вкусные. На этот раз совсем не олень показался ей вкусным словом, но «Габсбург». Почему? Ведь не Карла Пятого она ела там. Это меня безмерно раздражало. Но разве говорят о таких пустяках? А кроме того, любые возражения вызывали у нее слезы. Пришлось молчать.

Я ожидала перелома, а это было связано с Италией…

* * *

Когда я увидела Кармине у порога дома, я его едва узнала. Он сидел верхом на стуле, сдвинув шляпу на затылок, и курил. Вот уж не представляла себе, что здесь его встречу. Я только собралась выразить свое удивление, как он спросил:

— Вы что здесь делаете? Давно мы не виделись.

Я рассказала о нашей ресторанной анкете и почему я появилась тут, на Малберри-стрит.

— А ваша подруга? — спросил он меня.

— Мы встретимся вечером. Мне захотелось побыть одной, провести здесь целый день.

Он сказал, что попал сюда случайно, да притом в черном костюме.

— Не приходилось носить черные ни разу.

Оказывается, Кармине участвовал в похоронах одного почтенного старика. Все надо было устроить как можно лучше, в старых традициях. Вот почему на нем черный костюм.

— Здесь это не принято. Но ради него — другое дело. Сегодня у нас грустный день.

— Он ваш родственник?

— Нет.

Кармине перевел разговор на другую тему и спросил меня, что я буду здесь делать.

— Мне нужно подготовить материал к очерку в журнале, — ответила я. — Это хороший повод, чтоб пройти до китайского квартала.

Я рассказала ему, что мне надо описать не только рестораны, где мы были с Бэбс, но также и окрестные кварталы, их атмосферу — словом, внести, по выражению Флер Ли, «нотку экзотики».

— С этакой женщиной, наверное, нелегко встречаться каждый день, — сказал Кармине. Он стоял, опираясь на спинку стула, и мы беседовали.

— Она была не в форме в тот день, когда вы ее видели, — сказала я. — Это выглядело пренеприятно. Но на работе, уверяю вас, она молодец. Такие способности, как у нее, не у всех бывают!

— Возможно, — сказал Кармине, — и тем не менее… Пить начинают с малого, но кончают в канаве. Женщину, которая пьет, трудно от этого отучить. Ужас берет при виде таких. Смириться с этим невозможно.

Я сказала, что знаю о его беде. Кармине удивился, помрачнел и глядел на меня сквозь свои дымчатые очки, будто впервые видел.

— Жизнь, — сказал он грустно.

А почему бы не признаться, что я многое знаю о нем, слышала о том, с чего он начинал карьеру, может, задать ему несколько вопросов? Нет, не стоит.

Кармине закурил другую сигарету и улыбнулся, как будто подумал совсем о другом.

— Вы уже здесь бывали?

— Нет, ни разу. Флер Ли не любит, чтоб бездельничали.

— Может, присядете? Так будет удобней.

Я согласилась, и он крикнул по-английски:

— Чезарино! Стул!

Подошел старый официант в белом пиджаке, мягких домашних туфлях. Он спросил, приготовить ли завтрак, хозяин велел узнать. Кармине объяснил мне, что хозяин — это его отец, а ресторан, у входа в который мы сидим, так и называется «У Альфио». И повторил:

— Альфио — это имя моего отца.

Снова мне хотелось сказать: «и это я знаю». И все же я опасалась сделать бестактность.

Теперь, когда мы уже сидели рядом, я рискнула задать вопрос. Ведь я уже второй раз встретила его сидящим на улице. В Нью-Йорке не увидишь людей, сидящих на крыльце своего дома. Часто ли он так делает, желая подышать свежим воздухом?

— Никогда, — сказал Кармине. — Но сегодня день необычный. Странно, но это так. — Переменив опять тему, он спросил: — Вы давно в Америке?

— Порой мне кажется, что целый век. Другой раз, что совсем недавно и что Флер Ли, Бэбс и журнал — одни только сны. Если б у меня был повод вернуться в Палермо, я бы уехала. Но теперь это не нужно.

— Почему?

Мне пришлось объяснить. Но имени Антонио я не назвала. Только рассказала о нашем розовом доме, выходящем к морю, теперь он уже в развалинах, и о моем отце, умершем в плену в Ливии.

Отец поехал как нестроевой врач. А я и мои братья жили в это время под бомбами. Без воды, без газа, без дров. Бабушка погибла во время бомбардировки. Пошла за продуктами и исчезла. Мертвых и раненых тогда собирали с улиц в старые грузовики, которые с трудом добирались до места. Медицинская сестра не позволила мне войти в морг. Я была слишком молода. И притом, сказала она, там все равно никого но распознать. Все лежат вповалку. Бывают дни, когда я спрашиваю себя, зачем я живу. Понимаете?..

Он ответил, что понимает, и добавил:

— Сам я американец, родился здесь. Войну я всегда считал варварством. Сколько пришлось пережить таким девушкам, как вы! А ведь есть люди — и их немало, — которые считают, что это их не касается и что совесть у них чиста. Это подлые люди или же просто идиоты!

Кармине взял меня за руку и спросил:

— Может, хватит сидеть здесь? — Он крикнул через дверь в ресторан: — Мы пошли! — и предложил: — Погуляем немного, я составлю компанию.

Что было приятным на Малберри-стрит — это запахи. Может, от лотков с фруктами и овощами? Или еще из кухонных форточек, когда жарили мясо — подходил час обеда.

— Хорошо здесь, — сказала я Кармине. — Так не похоже на Нью-Йорк…

Но он раздраженно возразил, сказал, что все здесь отвратительно, постыдно и как бы он хотел увидеть при жизни, что уже нет этих негодных бараков и вместо них стоят не менее хорошие дома, чем на Пятой авеню.

— Вам бы следовало зимой здесь побывать, а не в такой чудесный теплый день, как сегодня, — сказал Кармине. — Не судите, как туристка. Когда идет снег и повсюду грязь, тут не так уж уютно и все выглядит более уныло.

Возражать не пришлось, он сказал это достаточно веско.

Если б не черная шляпа и черный костюм, то я бы и на самом деле поверила, что передо мной американец.

— Пусть я говорю, как туристка, зато вы чересчур убеждены в неоспоримости собственных суждений. Представьте себе, что две спорные истины могут уживаться вместе. Задайте себе такой вопрос: а будут ли счастливы эти люди, дома которых вы хотите разрушить? Понравятся ли им ваши стеклянные тюрьмы? Вы уверены в этом, а по-моему, так — и да и нет. Они будут счастливы, но будут и горевать. Но вас это не интересует. Вы хотите, чтоб все было только но-вашему! Решили, и точка. На мой взгляд, это смешно.

— По-вашему, я смешон?

— Да. Особенно когда хотите поучать вроде святого отца.

— Вы просто не в состоянии понять.

— Что именно?

— Чтобы быть иным, мне надо было иметь других родителей…

— А при чем тут ваша семья?

— Сомнения — это слишком большая роскошь для сына эмигранта и пьянчужки. Вам это не понятно? Вы никогда не замечали, что люди здесь готовы растоптать друг друга? Разве не так? Чтобы выжить, надо всегда делать вид, что знаешь больше, чем сосед. Никогда не проявлять ни малейшего колебания. Утверждать себя постоянно. Это единственный выход. Быть самоуверенным даже в пустяках, в том даже, как носишь шляпу. Если не будешь таким, тебя сожрут, уничтожат.

Он замолчал, потом добавил:

— Вы это называете цивилизацией?

Мы двигались вперед, окруженные целой оравой каких-то людей, ходивших за нами по пятам. Кармине то и дело останавливался. Отвечал одному, другому. Тепло и любезно обращался с каждым подходившим человеком. «Ну как, дедушка, все молодеете?» — это скрюченному старику, державшему кондитерскую «У красотки из Феррары». Или же мило шутил и поддразнивал молодых девушек, покупавших в закусочной гигантские сандвичи «Итальянский герой», еще в витрине манившие внимание прохожих.

Мы шли мимо бара, и Кармине предложил мне выпить стаканчик. Вошли. Навстречу нам поднялись три человека, Кармине поздоровался с ними, поговорил, потом хозяин проводил нас к столику.

— Вы не обиделись на меня? — спросил Кармине, опасаясь, что наш резкий спор мог вызвать у меня раздражение. Потом снова взял мою руку со словами: — Мы живем в стране, где чистосердечие не в почете.

— То есть?

— Каждый здесь думает, что он хозяин своей судьбы, но это иллюзия. Кругом нас множество незримых запретов, все мы под надзором и на виду. Пока соблюдаем правила, все хорошо. Но при первом же проявлении характера или, еще хуже, независимости нас уже берут под сомнение. Вот говорят, что люди здесь сердечные, гостеприимные. Не лишено правды. Они такие. Но в то же время очень недоверчивы, и им не нравится, если вы на них не похожи. Этого не простят. Можно преуспеть в делах, быть со всеми корректным, доказать, что ты человек способный, но и это не поможет. В чем-то ты на них не похож, и это им не по душе.

Я предпочла бы, чтоб Кармине немного успокоился, затих. Это бы нас сблизило. Но ему хотелось поделиться со мной, говорить откровенно.

— Послушайте, я расскажу вам одну историю, и вы поймете, почему тут надо держать ухо востро. Страна, правда, велика, и всем бы хватило места. Тем не менее… Известно, что если про кого-то скажут: «Он итальянец», стало быть, его считают аферистом или плутом. Это уж равноценно, и ничего тут не поделаешь. Как и те незримые запреты, о которых я упомянул, такие понятия крепко укореняются. Я хочу рассказать кое-что о себе. Было это в начале года. Меня считали уже не только лидером округа, но и боссом, главным — называйте как угодно, не суть важно. В общем, если вы предпочитаете это слово, я стал хозяином демократической партии в штате Нью-Йорк. Это был огромный шаг вперед… Не к чему придраться, прошел на выборах. Однако не всем это понравилось. Но вы прекрасно понимаете, что надо выбрать себе другое ремесло, если хочешь жить без врагов. Ловушки держали наготове, и я понимал, что при первом удобном случае мне их поставят. Скоро появилась одна из таких провокаций. Пустили слух, что я кандидат гангстеров, что меня выдвинули преступники. Их деньги и поддержка помогли мне на выборах — вот какие пошли кругом разговоры. Сколько страданий причинила мне эта выходка! Однажды я узнаю следующее: один из членов Комитета по расследованию преступлений, который занимался делом Фрэнка Костелло, спекулянта наихудшей марки, короля всей преступной швали Нью-Йорка, при допросе спросил у этого типа: «Вы знаете Кармине Бонавиа?» И тот ответил: «Да, знаю около четырех-пяти лет». Нашлась тьма доброжелателей, немедленно распространивших эту реплику. Я уже именовался личным другом Костелло, его подставным лицом. Долгие месяцы, вы слышите, месяцы я пытался отбросить эту гнусную версию, защищал свое доброе имя. Жил нищенски, боролся со взятками, воевал против любой коррупции и очистил Таммани-холл от подвала до чердака. Все это было тщетно. Разговоры о том, что я обязан своей карьерой гангстерам Нью-Йорка, не утихали. Иной раз заходили так далеко, что я терял терпение. Вам, конечно, говорили, что я поколотил одного журналиста? Да, так и было. Он нахально заявил мне во время одного интервью: «Вы всегда работаете при закрытых дверях. Дело нечисто, значит, вам есть что скрывать. Вы действительно друг Костелло?» Я встал и дал ему в морду. Еще одна история. Несколько месяцев спустя один шофер такси на заднем сиденье обнаружил забытый кем-то пакет. В нем была тысяча долларов мелкими купюрами. Он передал их в полицию и заявил, что среди пассажиров, которых он возил в этот день, якобы был я. Пресса набросилась на эту новость, соответствующе подала ее, и, хотя я в жизни своей не видел ни этой пачки, ни этих денег, меня тут же назвали продажным типом, заполучившим тысячу долларов.

— Стоит ли так огорчаться? Разве все это новость для человека, занимающегося политикой?

Кармине склонил голову. Возможно, он был со мной согласен. Все эти неприятности и столкновения оставили заметные следы на его лице — не потому ли эта глубокая складка меж бровей, мрачный голос и странная, обеспокоенная чем-то улыбка со сжатыми губами, будто он хотел скрыть свои зубы?

— Извините меня, Жанна, — сказал он озабоченно. — Зря я отнял у вас так много времени. Испортил вам весь день.

— Если вы хотите найти повод для извинения, ищите что-то другое, ничего вы не испортили.

— Можно было разыскать что-то более любопытное, чем мои россказни. В этих местах есть чем поинтересоваться.

— А кто сказал вам, что вы неинтересны?

— Вы серьезно? Это замечательно. Я встретил женщину, которая умеет слушать. Мне всегда этого недоставало. Конечно, есть у нас Агата. Но в ней не чувствуешь женской. мягкости. Она держится в сторонке, как маленький зверек, которого трудно приручить.

Я спросила:

— Вы ее очень любите? Не правда ли?

Кармине ответил, что сам не знает.

— Я часто о ней думаю. Она как далекий и недоступный рай.

— Как нужны такие натуры в жизни! Только их долго помнят.

— И вы так думаете? — спросил Кармине.

— Не будь Агата похожа на зверька-недотрогу, вы бы давно бросили о ней думать. Она была бы как все.

Кармине долго смотрел в окно на прохожих. Все затихло кругом, как будто бы время остановилось.

— Что за квартал, черт возьми! — вздохнул Кармине. — Что за квартал!

Подошел официант спросить, не хотим ли мы есть. И добавил:

— Только влюбленные так увлеченно беседуют и ничего вокруг не замечают. Так или нет?

— Будет тебе, — рассердился Кармине.

Официант пошел, чтоб принести для нас острое блюдо «пиццу».

— Нельзя же сердиться на шутку, босс! Я счастья вам желаю.

Кармине улыбнулся.

— Жанна, — прошептал он, — я бы на целый день остался, только чтоб говорить с вами.

Мне долго помнилось, как он это сказал своим резким, немного вульгарным голосом. А вот то, что последовало, уже было трудно поправить. Как лишнее слово, которое все портит, как снег, внезапно оседающий под ногами, как поток водопада. Я до сих пор не могу этого объяснить. Кармине обхватил мои плечи, сжал меня в объятиях, и это было посягательством на мое прошлое, он не имел на это права. Почему? Не знаю. Так я почувствовала. Вот его рука, что у меня с ней общего? Все это поразило меня, но надо было действовать, найти какие-то слова. Тогда я сказала ему об Антонио. Этого имени было достаточно. Оно было стеной, разделившей нас. Кармине очнулся, мгновенно отрезвев от своего порыва. Все, что могло бы нас сблизить, уже казалось невозможным. Он замолк и нахмурился. Я с вызовом спросила, отчего он онемел. Не потому ли, что я бывала в Соланто и знаю деревню, где столько лет провел его отец? Он покачал головой:

— Не шутите, Жанна! Не в этом дело, и вы это знаете. Соланто, Антонио, Сицилия, барон де Д., его сын, ваша прежняя жизнь — для меня это только слова. Всего лишь слова. Я ведь родился здесь. Но вы продолжаете думать о прошлом. Не отрицайте, это именно так, оно останется с вами до конца ваших дней. Куда бы ни уехали, что бы ни делали, ваша юность неразлучна с вами, прошлое никуда вас не отпустит. Вы как Агата… Это судьба. А мое детство лучше забыть.

Тут не о чем было спорить. Кармине понимал все даже лучше меня. Я про себя шептала: «Вы как Агата… Еще такая же Агата», и мне становилось ясно, что сегодняшнее уже не повторится.

Рассеянное выражение снова вернулось к Кармине. Было трудно определить направление его взгляда — может, из-за дымчатых очков, или же сами глаза были этому причиной — очень светлые, с большим ободком вокруг зрачка.

— Кстати, — спросил он, — знали вы, куда уехал барон, покинув Соланто?

Я покачала головой:

— Это было тайной дона Фофо. И к тому же никого не интересовало. У каждого хватало своих дел, где уж тут проявлять любопытство. После трех лет войны нас занимала одна мысль — надо выжить… — Мне показалось, что Кармине не поверил, и я повторила: — Уверяю вас… Это правда. Никто не знал, абсолютно никто, куда исчез барон де Д.

Кармине понял, что так и было. Тихим голосом он проговорил:

— Сегодня утром мы его похоронили. Он жил тут.

Я растерялась.

— Неужели это так, Кармине? — И он заметил, как расстроила меня его грустная весть.

— С этой смертью трудно смириться, — сказал он.

Он тоже выглядел грустным. Мне хотелось узнать подробности, но Кармине глядел куда-то в сторону. Он подозвал официанта, который тут же воскликнул:

— Вы уже уходите, влюбленные?

Он хотел задержать нас немного, угостить кофе или десертом, кроме того, здесь есть посетитель, желавший поговорить с Кармине. Выпили еще по стаканчику. А я думала, он расскажет мне про все, что случилось «потом»…

Немного позже, на обратном пути, когда мы шли, по-приятельски держась за руки, Кармине вспоминал о последних днях барона де Д. С жаром говорил о нем, размахивая руками и часто останавливаясь.

— Никогда он ни в чем не нуждался! — воскликнул Кармине. — Весь квартал был предан ему. Мой отец считал, что это как в Соланто: ему все подчинялись, как прежде. Вел он себя гордо и не принимал помощи, старался никому не быть в тягость. Барон давал уроки итальянского. Учились у него главным образом певцы. Он любил поддеть моего отца, говоря ему: «И я преуспевающий эмигрант — видишь, мы квиты». И оба смеялись.

Каждый вечер он приходил к нам ужинать. Старый Чезарино затеял подавать ему обязательно в белых перчатках. Что за выдумка?.. Лишь только его звал другой клиент, Чезарино снимал перчатки. Только один барон имел здесь право на такой парад.

Певцы-ученики иной раз снабжали барона билетом в оперу. Старик возвращался оттуда в приподнятом настроении, Музыка была его страстью.

Когда наступило мирное время, барон сказал, что в Италию не вернется. «Не стоит, — сказал он, — меня все будет раздражать. Нужны годы, чтобы страна пришла в себя. Это произойдет не скоро. Народ так много пережил. Конечно, опустился». Он говорил об этом лишь со мной, так это его волновало.

В день, когда барону стало плохо, врач сообщил нам, что больной потерял много крови и трудно надеяться, что он выживет. Я пошел его навестить. Барон лежал с обвязанной головой, выглядел очень слабым. Я пытался уговорить его вызвать сына. Но он рассердился: «Ни сына, ни священника. Мне слишком плохо». Успокоившись немного, попросил: «Пришли ко мне Агату. Окажи услугу. Этого хватит… Перед ней мне не в чем себя упрекнуть…»

Я вернулся уже вечером. Барон скончался. Агата плакала. Перед концом он попросил, чтоб Агата его обняла. Она обхватила его, как ребенка, он прижался головой к ее груди, лбом к ее щеке. Он был в полном сознании. «Не хнычь, Агата. Мы здесь вдвоем. Я и ты. Как это хорошо. А у ложа моего несчастного отца стояло девятнадцать человек… Не комната, а городская площадь…» Барон все слабел. Агата взволнованно взяла его руку, хотела поцеловать. Он благодарил ее, говорил, что Агата пахнет Сицилией. «Там! Видишь… Когда поправлюсь, уедем вместе в Соланто. Пусть пока это наш тайный обет». И он потерял дыхание.

Пока Кармине рассказывал это, я снова вспомнила Антонио в те летние дни, когда война была еще далекой тучкой. Невозможно было себе представить, что Антонио может исчезнуть, что Антонио больше не будет со мной. Из далекого счастливого прошлого всплывали фразы, прекрасные мгновения голубых дней, слова, услышанные в море, когда мы плыли вдвоем: «Жанна, времени больше не существует», и другие, позже сказанные слова, их горький, как у слез, вкус: «Уйди, солдат, прочь», отчаянный плач Заиры, крики женщин, прибежавших из кухни.

Так с нами шутит память. Чем помешать ее проделкам? Нет сил для этого. И я понимаю, что Кармине мне тоже не поможет, он не заменит мне другого, и отчаяние, как прежде, гложет меня.

«У Альфио» меня ждала Бэбс.

* * *

Напрасно я пытаюсь снова объяснить себе, почему так произошло. Не получается. Не все поддается объяснению. «Опять ваши интриги!» — крикнула мне тетушка Рози, громко хлопнув дверью. Она была вне себя. Считала, что я во всем виновата, с яростью вопила в своей комнате, что это моя выходка, я уговорила Бэбс. «Без вас у нее и мысли об этом не было!» — выкрикивала оттуда тетушка. Тогда я пригрозила ей, что перееду в гостиницу, зная, что она не хочет этого не потому, что любит меня, а чтоб не утратить авторитета. После этого она вышла из комнаты с уязвленным видом, начала строить из себя жертву и твердить, что ее никто не уважает, к ней никто не привязан, и я осталась.

Сердиться на нее нелепо. Разве могла она согласиться с желанием Бэбс?

Кармине она понимала. Он следует расчету — это для нее ясно. Женитьба на Бэбс придаст ему весу, и шансы на успех возрастут. Не в этом ли смысл счастливого союза? Бэбс? Влюбилась ли она в него? Во всяком случае, он ее покорил, и при каждой оказии она это подтверждала. Сколько лет она ждала, что вот что-нибудь случится и она, Бэбс, начнет блистать в обществе. И вот этот случай. Кармине на виду. Мужчина заметный. Тетушка Рози заявила, что виной всему цвет волос! «Будь он блондин, она б не обратила на него внимания». Говорила еще о фотогеничности Кармине, его смуглом лице, крепкой, широкоплечей фигуре. Бэбс мечтает о том, какой эффект произведут они, когда снимутся для журнала. «Поверьте, Жанна, замуж она выходит из профессиональных соображений». Не будь у тетушки Рози такой раздраженный голос, я бы с любопытством отнеслась к ее мнению.

Обычно я и Бэбс завтракали вместе. Она откровенничала сначала осторожно, потом — утратив всякий стыд. Прежде Бэбс казалась мне похожей на несколько отсталую студентку с обывательскими взглядами. Эта блондинка с пустыми глазами была напичкана принципами и косметическими кремами и столь привержена своей работе, что было немыслимо представить ее в объятиях мужчины, тем более во власти любви. Но я, оказывается, ошибалась, хотя мне трудно было с этим свыкнуться. Бэбс сказала, что у нее от меня нет никаких секретов и я должна понимать, почему она выходит замуж за Кармине. Тут превалируют моральные принципы, ей хочется создать семью. Я ее поздравила. Мое внимание ее обрадовало, и она еще более разоткровенничалась, сообщив, что Кармине не признает никаких предосторожностей в любви, и поспешила добавить, словно это было так важно:

— Вовсе не из-за лени.

Я сказала:

— Раз ты берешь на себя эти заботы, то какая разница?

— Это настолько здоровый человек! — воскликнула она.

В другой раз ей снова захотелось довериться, и Бэбс сказала:

— До сих пор мне попадались мужчины, либо трясущиеся от страха, как школьники, либо чрезмерно стыдливые или вообще не мужчины, какие-то равнодушные, скучные, может, просто искавшие себе компанию на досуге.

Мне уже надоели ее речи.

— Знаешь, Бэбс, трудно поверить, что тебе встречались лишь избалованные детки, недавно оторвавшиеся от материнской юбки, модные фотографы или тоскующие бездельники. Наверняка бывали другие…

— Да, был и бизнесмен, — ответила она насупившись.

— Ну?

— Это муж моей школьной подружки, очень богатой еврейки. Он тоже еврей. Она его бросила. — Бэбс нахмурилась. — Такие огромные и плоские ноги, как у него, я видела один раз в жизни, — сказала она. — Когда я замечала их под столом рядом с моими, в ужас приходила.

Потом она объяснила мне, что он был не совсем «comme il faut» и «не как другие». Сверх всего, когда он говорил, то всегда смотрел вниз, на свои коленки.

— Может, он был ненормальный? Ты на это намекаешь? — спросила я.

И Бэбс своим отчетливым, эффектным голосом, который мне был известен, как «голос для телефона», рассказала, что он посылал ей прекрасные дорогие цветы. Много-много цветов, вся комната была ими заполнена. Тетушка Рози чувствовала себя на небесах от радости. Только цветы эти всегда сопровождались карточкой, указывавшей, сколько они стоят, причем писал это он.

— Больной, — сказала Бэбс, покачивая головой. — Он говорил, что всегда должен знать, во сколько ему обходится женщина, это стимулирует любовь.

Она мне рассказала еще, как он собирался пригласить ее обедать, как он заранее заказал столик в одном из лучших ресторанов, подробно обсуждал с Бэбс меню. Но то, что хотела она, казалось ему не слишком хорошим, чересчур обычным. В условленный день он приехал за ней в старом, взятом напрокат «бентли». А по дороге вдруг изменил свое намерение и увез ее к себе, предложив вместо обеда галету и апельсиновый сок.

— Он рассчитывал, что я помогу ему излечиться. Только для этого он и пользовался мной, — сказала Бэбс с отвращением. — В постели ему требовался маленький японский транзистор, он включал его и клал в карман пижамы. Это называлось «третьим голосом». Под конец он заболел нервной депрессией и, ко всему прочему, разорился.

Я сказала Бэбс, что школьная подружка могла бы ее предупредить. Бэбс рассмеялась и ответила, что все дело в том, что он к подружке не прикасался. Эта девчонка была такая дурища, что Бэбс не стала бы говорить с ней об этом. Посмотрев на меня, она добавила:

— А вот Кармине, он ведет себя естественней…

Потом она начала обсуждать его будущую карьеру. Бэбс расширит круг его связей, полезных знакомств, еще несколько секунд — и она бы перечислила их мне, список, видимо, уже был подготовлен. В общем, тут была обширная программа действий, которую она торопливо изложила, как будто боялась, что я с ней поспорю.

Я молчала. Бэбс сделала несколько упражнений для лодыжек, один-два глубоких вдоха и напудрилась. Чем-то она была обеспокоена. Она то собиралась что-то добавить, то умолкала и взмахивала ресницами или звенела браслетами. Потом решилась и стала говорить о жизни, которую вел Кармине до того, как встретил ее. Грустно, когда такой мужчина не имеет знакомств и весь свой отпуск проводит в отелях.

— Представь себе, в отелях… Какая скука, я бы не могла. — И это вместо того, чтоб проводить отдых у богатых друзей, вполне светских, у которых есть свои виллы, яхты, у Бэбс много таких знакомых. Она остановилась, ожидая моей поддержки, но я молчала. — Ну разве я не права? — спросила Бэбс. — Разве Кармине не заслуживает более яркой участи? Ведь жизнь — это круг твоих друзей, те, с кем общаешься…

— Это твое мнение…

Трудно было обмануться: в моем голосе не было особой теплоты. Бэбс говорила, объясняла, повторяла, а я была безучастной. Вдруг Бэбс закрыла лицо руками.

— Жанна, — вскричала она, — Жанна, не усложняй все так! То, что со мной случилось, так неожиданно…

Бэбс!

Даже волнуясь, она не забывала своей профессии. Слезы выглядели не слишком искренними. Казалось, она плачет специально для какого-то невидимого фотографа. Может быть, поговорить с ней? Нет, не буду. Бэбс не принимала меня всерьез, и я это знала. Но ведь надо насторожить ее против тех неожиданностей, которые уже можно предвидеть. «Открыть ей глаза», по выражению тетушки Рози. Этого я не сделала. Хватит того, что есть. Разве меня о чем-нибудь просили? Убедить ли ее словами: «Бэбс, этот человек — хоть он и кажется тебе таким естественным, — твоя противоположность». Сказать ей? «Он далек от тебя, как пустыня…» Пришлось бы как следует ее растрясти, чтоб она это наконец поняла. А к чему? Наверняка ответила бы мне, что ей не нужны поучения иностранки. Вот именно, я для нее иностранка. И все. Уж это она умела — быть, когда нужно, безжалостной. И тут бы продолжила, что простота и естественность Кармине не для меня, что в Америке я ничего не понимаю. Она пользовалась любым случаем, чтоб все это мне повторить, и каждая ее фраза обычно начиналась с «мы». «Мы» — это означало то «Кармине и она», то «мы, американцы».

К этому бы мы и пришли. Так оно и кончилось. В креслах сидели две усталые женщины. Они выглядели недовольными, смотрели в разные стороны и курили сигареты. Вот почему мне не хотелось говорить. Не было оснований действовать иначе.

* * *

Странная свадьба. Роль Бэбс была чисто декоративной. В том, что происходило, ощущалась необычность. Для такого случая Кармине выглядел слишком серьезным, молчаливым, глаза его оставались холодными. Он сам всем распоряжался, с подчеркнутой любезностью встречал гостей, давая им понять, что именно он, Кармине, хозяин всей этой процедуры.

Все шло по намеченной программе. Накануне у миссис Мак-Маннокс был прием в честь жениха и невесты, собралось все обширное семейство «Ярмарки». То же, что и всегда, — смех, писк, приглушенные вскрики, вспышки магния. Были самые знаменитые «девушки с обложек», фотографы, красивые, как артисты балета, несколько известных художников… Кармине все время молчал, а Бэбс не уставала улыбаться направо и налево. Флер Ли явилась, когда ее уже не ждали. Появление ее выглядело чрезвычайно эффектно. Лиловое узкое платье, поверх которого разлетались разноцветные шарфы, которые она сеяла тут и там. На ногах — котурны, новая мода, которую она вводила. Ее плоские щеки, большой нос, прическа гейши делали ее похожей на ясновидящую. Казалось, вот-вот и она начнет свои предсказания.

— Забудем, все забудем…

Сказав это, Флер Ли кинулась в объятия Кармине. Он тоже поцеловал ее.

Религиозное бракосочетание происходило па следующий день в более интимной обстановке и по католическому обряду — таково было желание Кармине. Бэбс и тетушка Рози не спорили. Это было разумно. Другое решение могло бы нанести большой ущерб карьере Кармине. Разве его избиратели простили б ему венчание не в церкви Преображения, а где-то в другом месте? Конечно, нет. Поэтому какой-то доминиканец в течение месяца занимался религиозным воспитанием Бэбс. Что касается ее отца, то никто и не подумал советоваться с ним, его оставили выполнять свою миссию и даже не известили. «Это обращение в новую веру, дорогая моя, связано с политикой», — говорила тетушка Рози, которой подвернулся хороший случай для театральных фраз. Она еще добавила: «Государственная причина» — с трепетным тремоло в голосе, как будто Кармине уже достиг вершины власти. Вдруг она начала превозносить его за серьезность и вдумчивость. Когда она смотрела на Кармине, глаза ее добрели. «Да, он брюнет, — говорила тетушка Рози, — но, слава богу, это его единственное отличие». Словом, неприязнь ее слабела.

В церкви господин кюре служил с торжественностью, достойной самого значительного случая, как его обучали делать в семинарии Ното. Он поднимал дароносицу так высоко, что его руки возносились вверх коротким рывком, в точности как это делают гимнасты со штангой; он склонялся перед алтарем ниже обычного, и дети из хора, поддерживавшие подол его ризы вытянутыми руками, очень уставали. При каждом коленопреклонении кюре с шумом ударял коленом о хилую ступеньку, не замечая, как по всей церкви глухо разносится: «банг… банг…»

— Просто атлет! — прошептала миссис Мак-Маннокс, на которую эта церемония произвела сильное впечатление.

Агате поручили украсить церковь. Она с радостью занялась этим, и ей удалось преобразить обыденность обстановки. У нее было море фантазии. Она черпала находки в памяти о тех временах, когда служба и религиозное шествие были не в пример праздничней. Когда Бэбс вошла в церковь, у нее перехватило дыхание. Все это напоминало и празднично убранный флагами город, и лес в узорах инея, и даже дворец спящей красавицы в тот вечер, когда она проснулась. Множество ярко-голубых лампочек светилось, создавая ореолы вокруг украшенных цветами статуй. Лучезарный свет хоть несколько скрывал их уродство. Ведь они были устрашающе безобразны. Невозможно было узнать святую Лючию, всю в лазури и золоте, и даже жалкая собака святого Рока стала величественной, как единорог.

Все было отлично сделано. Два ожерелья надели на шею мадонне Чун Ина. Агата всем сердцем верила этой мадонне. Ни ее косые глаза, ни желтый младенец Агату не отталкивали. Наоборот. Она звала ее «богиня» и обещала подарить ей платье. В этот день мадонна Чун Ина получила право не только на свои ожерелья, но и на дождь пунцовых звезд.

Бумажные гирлянды, похожие на якорные цепи или на снасти, свешивались со сводов так низко, что, когда Кармине и Бэбс сели (она была в коротком белом платье, которое Агата считала чересчур простым, она бы хотела, чтоб на нем была тысяча плиссированных складочек — словом, что-то заметное), они почувствовали себя как на корабле, стоящем на якоре. И еще Агате удалось убрать электрические свечи, их обычно держат в церквях Нью-Йорка из-за боязни пожаров. «Здесь не нужны эти молочные бутылки, уберите их», — приказала она церковному сторожу. Возник резкий спор по поводу этого названия, которое сторож счел оскорбительным. Но Агата настаивала: воск, просвечивающий через стекло, напоминает молоко, смотреть противно. И повторила сухим тоном: «Избавьте нас от этого». Потом закричала: «Разве так уж трудно поставить настоящие свечи!» — и была готова как следует выбранить его в случае отказа.

И в церкви засияли настоящие свечи, что некоторым показалось столь же невероятным, как целый ковер из горностая.

А затем был ленч, который, по выражению Флер Ли, отличался «готической элегантностью», она тянула так долго слово «готический», что звук получился длинный, как лапша, и ей пришлось вытягивать и сжимать губы, как будто она что-то насвистывали. Почему «готический»? Поди знай. Может быть, ей показалось готической белая, оголенная комната банкетного зала «У Альфио», в котором собрались гости, или же она имела в виду семью? Калоджеро сидел около своей жены, держал под столом ее руку, Теодор со всей серьезностью своих семнадцати лет, с лицом юного архангела и глубоким сосредоточенным взглядом, как всегда, был верным оруженосцем Кармине, от которого не отходил ни на шаг. Он подливал ему вина, зажигал его сигару, только его видел и слышал. Или же Агата внушила Флер Ли такое суждение? Агата была в черном. В Нью-Йорке это не принято. «Готическая чопорность…» — шептала Флер Ли, смотря на нее. Словом, по тем или иным причинам, но это слово главная редактриса «Ярмарки» непрестанно повторяла в полном экстазе. А кто бы вызвался спорить с главным и признанным арбитром? Каждый, наоборот, тут же готов был подтвердить, что нечто средневековое было даже в судке с прованским маслом, поставленным на стол, или в салфетке, сложенной, как папская тиара, «что скатерть обладала наивностью и деликатностью средневековья» и что хлеб, это уж особенно бросалось в глаза, отличался в своей корзинке «потрясающей жизненной силой и целостностью». Флер Ли, полная вдохновения, была в своем репертуаре, толковала о стиле Карпаччо, давала адрес лучшего булочника в Баварии, называла имя коллекционера, одного из ее друзей, обладавшего хлебным зерном времен фараонов… Ее эрудиция просто потрясала, и обилие вин сыграло в этом заметную роль.

Тетушка Рози некоторое время чувствовала себя не в своей тарелке. Она была в бледно-розовом платье и в шапочке, сплетенной из шелковых цветов. «Подходит ли это к случаю?» — все мучилась она и горевала, что нет мистера Мак-Маннокса и ею некому руководить. Но Альфио, сидевший рядом, был настолько галантен, что сравнил ее прическу с гнездом грез, и она успокоилась. Гнездо грез!.. Какой прелестный человек! Миссис Мак-Маннокс и Альфио Бонавиа обменивались репликами во время трапезы. Жаль, что беседа все время прерывалась, но что поделаешь? Бролио в эффектных бутылках с пышным герцогским гербом на этикетке весьма нравилось гостям. Ах, как обаятелен этот Альфио Бонавиа! Две бронзовые статуэтки украшали стол. Одна изображала Фортуну, другая — Вильгельма Телля, сжимающего в объятиях сына. Отменный вкус! Альфио рассказал тетушке пару забавных историй, она ему также, потом он пообещал зайти к ней и научить ее делать запеченные макароны с баклажанным соусом, она уже дважды положила себе на тарелку это вкусное кушанье. Да, да, он обязательно придет. Значит, договорились?

— Вы позволите называть вас просто Альфио?

Миссис Мак-Маннокс нравилось обзаводиться друзьями. Этот день был особенно благоприятным. Господина Бонавиа она будет принимать с особым удовольствием. Он считает, что Америка стала для него раем, — это так приятно. Выбор маленькой Бэбс, в общем, не столь уж плох. Превосходная семья. К концу обеда тетушка Рози говорила совершенно неразборчиво.

Альфио был счастлив, торжествовал. Выбор Кармине превысил все его надежды. Бэбс такая современная, молодая девушка, такая деятельная, а журнал, где она работает, просто золотое дно. Как все замечательно получилось, она сделает Кармине счастливым. Альфио без конца любовался ее белокурой красой. Он никак не мог представить ее «после»… Бэбс в объятиях, в постели, в жизни его сына. Нет, как бы все это вдруг не исчезло! Альфио был суеверен. И постоянно ждал беды. Он знал за собой эту наследственную склонность к пессимизму и стыдился ее, как болезни. Если самому не противиться черным мыслям, от них не избавиться. Внезапно он почувствовал что-то похожее на головокружение. Все смешалось как в тумане. Ни светловолосая Бэбс, ни убедительный голос Флер Ли не заслонили неотвязный призрак. Лицо Марианины. Он снова был в плену своего прошлого. Она в день свадьбы. В своей голубой кофточке. В той самой квартире… Как назывался тот отвратительный тупик? Там, где они провели свою первую брачную ночь, в их спальне сушилось белье, а они сами были так голодны, что долго не могли уснуть. Как он ее любил! Все это ее только забавляло — сам Альфио, голод, мучивший обоих, мокрое, плохо отжатое белье и эти капли, стучавшие о пол: «ток… ток… ток…» — отчетливо, как тикает будильник. Как прекрасна она была! Сколько лет он желал только ее одну, здесь, на этом матрасе, брошенном на пол, восхищался черным потоком ее волос, притягивавшим его, любил ее груди, забавно смотревшие в стороны, впалую линию ее чресел, эту божественно очерченную линию. О Марианина! И потрясенный Альфио взмолился: «Боже всемогущий, храни ее… Она еще дитя. Дай ей радость — пусть смеется, как это было в ту ночь». Ох, как болит. Будто душа рвется на части.

Старый Чезарино, вошедший в зал с новым запасом бутылок, был поражен видом Альфио. Они знали друг друга уже более сорока лет, с того самого дня, когда Бонавиа появился в квартале и открыл в своей кухоньке столовую для эмигрантов. Ничто не могло ускользнуть от глаз Чезарино, если это касалось Альфио. Волоча ноги в новых туфлях точно так же, как он волочил их в домашних, Чезарино подошел, и послышался шепот.

— Что за муха тебя укусила? — спросил неодобрительно официант.

— Загробная тень, дорогой мой.

Чезарино пожал плечами.

— Нашел время…

— Не все происходит по нашему желанию, — устало ответил Альфио.

— Ну ладно, выпей, черт возьми…

Он пошел за бутылкой.

Альфио налил полный стакан. Третья порция помогла ему ощутить, что все замечательно, а Бэбс как невестка очень даже соответствует его вкусам. Да, Кармине удачлив…

А Калоджеро упорно молчал. Ему было трудно говорить. Что за черт? Не рок ли это? Почему именно он из всей семьи говорит по-английски с таким отвратительным акцентом? Это его стесняло. Пробовали все, что возможно, даже уроки. Не помогло. Это было что-то мучительное. Звук «ю» у него был похож на жалобное тягучее «у». Его плохо понимали. Этакий акцент — это еще стыдней, чем родиться евреем… Вот он и молчал. Но чтоб подбодрить себя, Калоджеро сжимал под скатертью руку Агаты и шептал ей на своем наречии нежные слова. Это было приятной игрой: говорить с Агатой тайком от всех на родном языке, отдохнуть от такого бедствия, как этот английский — горькая чаша, которую приходилось ежедневно пить до дна.

— Надеюсь, что я больше походил на влюбленного, чем он, — сказал Калоджеро, глядя на Кармине.

— Откуда мне знать?..

Агата покачала головой, закрыв глаза, — только ей одной свойственный жест. Повторила: «Откуда мне знать?», пожав плечами, будто и в самом деле не знала этого. У них обоих была одинаковая неприязнь к определенности в речи, к решительным «да», безжалостным «нет», к трезвым истинам, лишенным всякой тайны. Их привлекала расплывчатость, неясность, неопределенность, такими бывают сновидения, и это не обман, а полуправда.

Калоджеро прикидывался, что он ей верит.

— Так ты не знаешь? В самом деле не знаешь?

— Твое сердце меня избрало, это я знаю. А Кармине слушал рассудок.

— Моя Агатушка, я люблю тебя, все-то ты знаешь… Ты умница, колдунья!

Калоджеро улыбался и шептал ей, что скатерть, скрывающая сплетение их рук, заменяет им простыню.

Агата обняла его.

Бэбс сидела в сторонке от Кармине и не интересовалась им, а он был так занят, что для невесты у него и минуты не оставалось. Никто не притворялся, у них был самый непринужденный вид. Кармине, как мужчина, которого трудности только вдохновляют, занялся покорением Флер Ли. А Бэбс была убеждена, что счастье их совместной жизни зависит от эффектности ее улыбок.

Они хорошо понимали друг друга и действовали заодно, но в этом было что-то тревожное. Как будто два поезда на большой скорости мчатся к станции. Чистая случайность вызвала их одновременное прибытие, и никто этого не мог предвидеть. Тем не менее гостям показалось, что Бэбс и Кармине — чета подходящая, и каждый на свой лад это понял. «Вся жизнь впереди, еще нацелуются», — заметил Альфио. «Она из него сделает, что ей угодно…» — подумала Флер Ли, которая рассматривала брачную жизнь только в этом аспекте. «Он полюбит ее и со мной будет ладить, — говорила тетушка Рози и добавляла: — Мы станем друзьями, такими друзьями…» Она не забывала подумать о себе. И Теодору не могли прийти в голову сомнения относительно этой свадьбы. «Все, что делает дядя Кармине, хорошо, — думал он. — Надеюсь, когда придет время, и у меня будет такая счастливая рука». Агата «говорить о таких вещах» (она никогда не произносила слова «чета») не любила, ей казалось, что это стыдно и ни к чему. Всякие намеки просто неуместны, зачем вмешиваться в личную жизнь Бэбс и Кармине? «Они друг друга избрали», — говорила Агата и этим ограничивалась. Она считала, что излишние толки о том, что это брак без любви, только могут навлечь несчастье. И вообще подобная болтовня была ей чужда. Один лишь Чезарино засомневался. В кухне шеф-повар спросил его:

— Ну что? Как дела наверху, все ладно?

Чезарино ответил:

— Они из разного теста.

Но, может быть, ему это показалось?

* * *

Альфио был возмущен до крайности.

— Ты шутишь, что ли? — спросил он у сына.

Но Кармине не шутил. Он уже заказал билеты.

— Да ты хоть посоветовался с ней?

— А зачем? — ответил Кармине.

Тогда Альфио рассвирепел, он был в такой ярости, на которую способны только итальянцы, люди из народа, вопил, жестикулировал. Обрушился на Кармине, как на мальчишку, который сам не понимает, что натворил.

— А ты знаешь, что там увидишь? Люди с голоду умирают. Мне стыдно за тебя, Кармине. Да, стыдно… Кого может интересовать Сицилия? Ничуть не лучше, чем Саудовская Аравия: те же камни, та же засуха, и столько же грязи. Может, туда поедешь? Наш остров — гиблое место, и туда ты тащишь Бэбс… Насмотришься на нищих, неудачников, калек. Что она только подумает потом о нас с тобой! Ну и ну… Из кожи вон лезешь, всю жизнь горе мыкаешь, чтоб где-то пустить корни, стать человеком уважаемым, а что откалывает ваш сынок? Куда он едет в свадебное путешествие? Да в гости к этим вшивым типам, которых противно считать своими родственниками.

У Кармине испортилось настроение. Никогда он не видел отца таким раздраженным. «Господи, — думал он. — Как спокойно мы прежде жили». Но он овладел собой, решив, что Альфио просто стареет и надо проявить терпение. Но вот уже Альфио голосом, полным бешенства, не первый раз выкрикнул:

— В конце концов, делай как знаешь!

«Отчего он так разволновался, — думал Кармине, — и зачем я решил туда ехать?» Это было ему неясно. Особо существенных причин как будто не было. В голове туман. Может, он так устал от приготовлений к отъезду? Путешествие начало казаться ему ненужным. Он был готов отказаться от него. Кармине понял, осознал с опозданием, что он не вправе сам решать, как прежде. Будущее он разделяет вместе с Бэбс. Прежде жизнь была легкой, вольной, пока он был вместе с Альфио, Калоджеро и Агатой. Конечно, у Кармине бывали и маленькие интрижки, родственники этим не интересовались. Согласие всех Бонавиа держалось на том, что они не мешали друг другу. «Тут я узнал счастье, — сказал себе Кармине. — Мне казалось, что все идет так, как небу угодно». А теперь? Не нарушится ли эта гармония?

Как ушат холодной воды ощутил Кармине этот спор с отцом. Ему было не по себе, одолели мрачные предчувствия, он глубоко разволновался. У порога ресторана он встретил поджидавшую его Агату. Она подошла, обняла его и стала горячо целовать в глаза, лоб, подбородок. Она трясла его и ласкала, как будто Кармине был ребенком. Он хохотал:

— Да ну, Агата, хватит… Мне не двенадцать лет. Скорей я должен тебя целовать.

Трепещущим голосом она сказала ому на ухо:

— Я знаю, куда ты собираешься. Билеты видела. Это правильно. Что бы я ни дала, чтоб уехать с тобой!

Он коснулся рукой ее влажной щеки. Агата расплакалась.

— Агата! Прошу тебя, успокойся. А то я тоже начну плакать…

Агата пыталась сдержаться, но слезы текли и текли по щекам на платье. Кармине крепко обнял ее, уверяя себя, что это не сон. Свою пугливую маленькую Агату, свою гордость держал он в объятиях. В эту минуту он забыл обо всем.

На следующий день Кармине уехал.

 

Глава III

Чудесный праздник, хотя в Палермо не хватало воды и, к сожалению, много дворцов и церквей все еще были в руинах… Прекрасный праздник — так считали все. Улицы были иллюминированы от начала до конца, но взрывы ракет оказались небезопасными, слишком сильными и, как всегда, фейерверк вызвал жертвы. Кроме того, было несколько происшествий. Один колбасник мстил за свою честь. Ножом длиною в сорок сантиметров он убил целую семью из пяти человек. Но расследование показало, что подозрения убийцы не подтвердились: жена ему не изменяла. Когда проходила религиозная процессия, убили и одного карабинера ударом по голове. Осталось семь сирот… Полиции так и не удалось найти виновного. Вот и все неприятные происшествия, как назвала их местная пресса. Тем не менее праздник людям понравился: муниципалитет как следует раскошелился. На этот раз расходы были солидными, а не жалкими, как обычно, и это повлекло всеобщее ликование… Вот какие новости стали известны в тот вечер, когда Кармине и Бэбс прибыли в Палермо. Это было 14 июля, в день праздника святой Розалии.

Оказывается, что знаменитый посетитель некогда почтил своим пребыванием отель, в котором они остановились. Им был Вагнер. Мраморная белая дощечка уточняла, что здесь он написал «Парсифаля» и что, если бы это творение было рождено в другом месте, оно не было бы столь прекрасным. Готическо-мавританское оформление холла, помесь роскоши и скверного вкуса, пальмы в ящике внизу у лестницы, обилие колонн и статуй — все это плюс память о гениальном туристе Вагнере, оставившем в Палермо частицу своей души, бесконечно восхитило Бэбс. Отличала ли она Парсифаля от эффектных Психей и танцующих купидонов в холле? Пожалуй, нет. Но все импозантное да еще в крупном масштабе казалось ей достойным внимания.

В ту ночь из Африки подул сильный ветер. Он вздымал занавеси, хлопал дверьми и нес с собой огненную жару. Только что началось, утверждал портье. Над городом в полдень поднялась плотная пыль, вроде мучного облака, стало трудно дышать. Портье сожалел и говорил о ветре так снисходительно, словно мать, прощающая капризы своего ребенка.

«У природы всегда найдется ложка дегтя… Жаль. Ах, как жаль!» — повторял он, вытирая пот со лба. Нет, установка кондиционированного воздуха не действует. Авария в моторе. Легкая авария… Из Рима уже неделю тому назад выслана запасная часть, но еще не дошла. По крайней мере так утверждает начальник вокзала. Хотя он-то, портье, убежден в обратном. Посылка пришла давно, только некоторым выгодно, чтобы грузы подольше лежали на хранении… Понимаете, что я хочу сказать? И жестом он показывал, как считают полученные деньги.

Портье был необычайно говорлив. Только что приехавших людей он занимал долгими разговорами, считая это наивысшим проявлением гостеприимства. «Чудак, — подумал Кармине, — но весьма любезный». Болтовня не мешала портье ловко маневрировать целой армией подростков с плотно слипшимися от бриолина волосами, одетых в белые пиджаки. Они должны были захватить у приезжих багаж, взять ключи, получить вечерние газеты, отнести фрукты и бутылку свежей воды в апартаменты постояльцев, а когда это все казалось ему недостаточным для демонстрации своего гостеприимства, портье вовсю бранил эту промятую задержавшуюся в пути установку, которая в этакую жару не может добавить в отель свежего воздуха. Он бросал беглый взгляд на фрески, украшающие потолок, и громко вздыхал: «Человек перестал быть хозяином своих изобретений!» Будто этот вывод был подсказан ему теми богами и богинями, что игриво резвились в розовых облаках. Потом все слушали его размышления о том, что надо предпринять, как закончить это злосчастное дело, что натворил «специалист», «некий молодой человек из Палермо», разочарованно уточнил портье. Нашли кого приглашать! И кому пришло это в голову? «Специалист» спутал все: провода от электричества, от телефона, от установки искусственного климата. И теперь холодильник глухо урчал в кухне всякий раз, когда лифт шел вверх. Бедный парень, этот «специалист», он три ночи не спал. Наверное, слишком увлекается женщинами. Ничего не поделаешь. Дело житейское, можно его простить. Ведь праздник святой Розалии бывает раз в год, да еще этот знойный ветер…

Бэбс заметила, что, по слухам, только карнавалы в Рио вызывают такой хаос. Но эта реплика оказалась собеседнику не по вкусу, и он посмотрел неодобрительно.

«Карнавалы в Рио, я знаю, — сказал он. — Десять лет я жил там. Их не сравнишь с днем святой Розалии. Там просто деревенский праздник, гулянье бедняков. А у нас, мадам, было подлинное торжество. Девять километров иллюминации… Что касается фейерверка, то сам Ротшильд не потянул бы. Это стоило дорого, длилось больше часа. Да, мадам. Больше часа слышны были взрывы, рвущие землю под ногами, молнии, гром, вулканический грохот, порох образовал над городом целые облака, и они, наверно, до завтра не исчезнут».

Провожая Бэбс и Кармине в их номер, портье перечислял других клиентов, почти столь же знаменитых, как Вагнер. Отель принимал в своих стенах кайзера, который не умел сам надевать ботинки, немало великих князей, одну немецкую графиню — к великому сожалению, портье должен умолчать о ее имени, хотя она оставила незабываемое впечатление о себе, — и, наконец, тут бывал Анатоль Франс. У портье была величественная осанка, олимпийский лоб и серый жакет, придававший ему несколько военный облик, и он так хорошо воскрешал былую роскошь отеля, что с каждым произнесенным именем невольно думалось, что все эти персонажи тут же явятся во плоти и крови.

В номере портье оглядел инквизиторским взглядом мебель и стены, пожелал чете Бонавиа доброй ночи и на мгновение остановился у постели. «Супружеская», — сказал он, обернувшись к Бэбс, и погрузил свой палец в матрас, чтобы проверить его мягкость. Сей жест он повторил трижды, и Бэбс почувствовала, что краснеет до корней волос.

Этот человек был весьма известен в Палермо.

* * *

Когда стемнело, Кармине вышел на прогулку, посмотреть город. Он думал, что все уже затихло и опустело. Ничего похожего. Палермо был весь в огнях. Хрупкую ночную тень рвали на части тысячи лампочек, освещавших фронтоны, обрисовывавших статуи, церкви, ниши, фонтаны. Над улицами появились светящиеся арки. Ни гигантский бальный зал был похож этот город, в который ринулись усталые и ослепленные люди. Только музыка не звучала, и никто не танцевал. Из экипажей и автомобилей вылезали обширные семейства, все шли на площадь и медленно расходились вдоль улиц. На каждый мотор приходилось самое меньшее четыре человека. Иной раз в фиакрах теснились все три поколения. Там было тесно, жарко и неудобно, спавшие дети вызывали жалость. Они лежали на коленях безучастных родителей, покачивались в ритм лошадиного бега, скатывались с рук, их снова укладывали, и они засыпали опять, такие побледневшие, вялые, с открытыми ртами, запрокинутой назад головой, как невинные мученики для какого-то страшного жертвоприношения.

Успех праздника был в его бесцельности. Полной бесцельности. Чем был вызван этот нескончаемый приток путешественников? Для чего собрались все эти люди в душных жарких улицах? Почему тысячи женщин, детей, взрослых, стариков всю ночь едут в город и все увеличивается эта темная, влажная от пота людская толпа? Неужели это единственный способ увековечить память о девственнице, кости которой, найденные на горе Пеллегрино, спасли от чумы город? Зачем собираться такими полчищами? Разве именно это помогает понять то одиночество, голод и покаяние, на которые обрекла себя святая Розалия восемь веков назад? И нужно ли так потеть и маяться, чтоб в дальнейшем располагать ее покровительством? Или же этот праздник был только предлогом, чтоб показать себя, всех своих детей и публично засвидетельствовать жизнетворную доблесть семейства?..

Бал в ночной прохладе, оркестры на перекрестках, украшенные цветущими гирляндами колесницы, карнавал — эхо, конечно, весело… Но как оправдать в глазах иностранки такое абсурдное гулянье в слепящих потоках света? Бэбс раздражал этот адский шум, как он утомителен! И это ярмарочное возбуждение, нелепые крики, все эти люди, схожие с персонажами плохо поставленного балета: дети, которых пичкают сладостями, их шумные игры, скрипение каких-то пищалок, имитирующих петушиный крик, которые они сжимали в коробочках, и эта непонятная пища, что им предлагают с гигантских лотков! Взрослые люди жадно глотают целыми пакетами плоские подсушенные зерна, которые в других местах идут на корм попугаям.

— Дело в том… — начала Бэбс жалобным голосом. Но, поглядев на Кармине, она умолкла. Никаких сомнений, он в восторге: ему нравится эта ночь, и шум, и толпа, он находит красоту там, где Бэбс ее не замечает.

— Узкие улицы, крыши, которые касаются друг друга. Что за благодать, — вздыхал он. — Смотри, Бэбс, можно подумать, что дома поддерживают друг друга, что они как влюбленные…

Потом он загляделся на звезды, как будто никогда их не видел.

На Кармине был синий в белую полоску пиджак, очень легкий, такие в Нью-Йорке носят в жару, светлые брюки и красные теннисные туфли. Дети останавливались посмотреть на него, молодые люди, мужчины, сотни лиц поворачивались к Кармине, любуясь его элегантностью, с интересом глядели на светловолосую Бэбс.

— Американцы… Американцы…

Настойчивый шепот свидетельствовал о восхищении этих людей, одетых в черное, подобной смелостью и фантазией в одежде, такой необычной для этих мест. «Американцы… Американцы…» — шептали глухие грустные голоса повсюду, где они проходили.

— Я хочу пить, — просила Бэбс, настроение у нее заметно испортилось.

— Зайдем посидим, — безропотно ответил Кармине.

Они нерешительно постояли у двери просторного зала «Джолли», оазиса отдыхающих американцев. Зал был расположен на крыше дворца и освещен множеством матовых фонарей. Но сюда не зашли, а отправились на террасу бара, устроенного в тени Морского бульвара. Это был легкий крытый бар, в котором все выглядело шатким и временным. Тут не требовалось заказывать еду, а можно было взять стул, или заплатить за несколько стульев, или же сесть у столика. Иные посетители так и сидели, отдыхая и закусывая хлебом, принесенным из дому в кармане. Другие звали официанта в белом пиджаке и просили мороженого.

Кармине молчаливо рассматривал окружающих. Ему было любопытно наблюдать, как оборотисто управлялся официант, как горела в пламени газового рожка летающая мошкара. Он следил за маневрами сильно декольтированной молодой особы, сидевшей поблизости от него. Подобного существа он еще никогда не видел. Она ухитрилась, сидя неподвижно, как статуя, все же привлечь к себе внимание хорошо одетого мужчины напротив, занятого кормлением своей собачки, которую он привел на поводке. Женщина обращалась к нему то за водой, то за спичками, он все это подавал ей, не переставая бросать очищенный миндаль своей собаке, визжавшей и ловившей свое лакомство на лету. Потом уронила платок, но он его не поднял. Очень странная была эта особа — волосы невероятно черные, на щеках румяна, глаза подведены черной тушью. Вся нагримирована до предела. Кармине поднял с пола платок и протянул, задев ее руку. «Если б я был один, — подумал он, — то заговорил бы с ней, а может, и пошел, куда предложит. Что за бред!» Женщина глянула на него своими угольно-черными глазами. Кармине отвернулся из боязни, что трепет, который он почувствовал, может быть ею замечен. И повторил себе: «Что за бред!» Он не мог понять причину своего волнения.

Вдруг раздался крик. Мальчишка в рубашке с засученными рукавами, продавец цветов. Он орал во всю глотку, и голос его, такой скрипучий, насмешливый, походил на крики чаек. Мальчишка носился у столиков, размахивая над головами чем-то белым, напоминавшим ветки, осыпанные затвердевшим снежком. Он играл ими, как бумажным змеем, и Бэбс заинтересовалась, что это такое. Надо было быть сицилийцем, чтоб называть букетами эти опустевшие стебли, лишенные листьев, эти свадебные цветы, собранные в форме странного растрепанного факела. Их аромат царил над праздничным городом, подавляя запахи кофе, оладий, дурные и приятные запахи. Это была сама свежесть, противостоявшая летнему зною.

— Жасмин, — сказал Кармине, как будто о старом приятеле, вдруг появившемся среди толпы неизвестных. Глаза у него заблестели, он улыбался. Жасмин… Какой счастливый вид! Бэбс заметила, что Кармине все еще шепчет: «Жасмин», будто общается с ком-то невидимым.

— Жасмин? — спросила она. — Откуда ты знаешь?

— Говорила Агата. Она вспоминала о нем, как о чем-то далеком и дорогом, словно это было где-то в Китае или Персии. Вот как его собирают, я расскажу тебе. На заре, пока есть утренняя роса, детишки идут в загородные сады там, в горах. И рвут жасмин с деревьев, со скал, находят его в оврагах. Это не запрещается, ведь эти цветы здесь никому не принадлежат. Матери, сестры накалывают дома цветы на острые палочки и посылают детей повсюду, где есть люди, продавать букеты — на остановки автобусов, террасы кафе, в парки, к дверям мэрии или у больниц в дни посещения…

— Лучше бы они их в школы посылали, — сказала Бэбс сердито.

— Для этого у них нет денег, — ответил Кармине,

— Что за новости! — воскликнула Бэбс,

Она пожала плечами и проговорила:

— Ну и страна…

— Жасмин… Жасмин… — снова закричал насмешливый голос мальчика-птицы. Он близился. Вот он недалеко от Кармине. «Сколько ему может быть лет? В таком возрасте мальчики уже не дети, но еще не мужчины. У них есть доверие к жизни, но порой возникает и страх. Какой беспокойный взгляд, а лопатки так и торчат под рубашкой… Ему пятнадцать? — думал Кармине. — Может, шестнадцать? Голос и тот голодный…»

Наружность ребячья, но какая недетская грусть во взгляде — это бросалось в глаза. «Эскиз человека, — думал Кармине, — ему еще далеко до взрослого, однако надо жить и торговать, бегая по улицам». Выкрики мальчишки раздражали до боли, они как бы молили, заставляла нужда. Может быть, где-то в другом месте подобная манера только повредила бы торговле, мальчишку сочли бы сумасшедшим и заставили замолчать. Но в Палермо на все смотрят иначе, Со всех сторон его звали:

— Сюда, Джиджино… Мне жасмин…

И Джиджино подбегал. Он вынимал цветущие палочки, протягивал их высокомерно и нетерпеливо, требовал должное. Сто лир были собраны в один миг, и Джиджино отбежал, крича и размахивая своими букетами над головами посетителей.

Когда дела шли похуже, у мальчишки был и другой метод торговли, жертвой которого явилась Бэбс: она и не думала его подзывать, как вдруг ловко кинутый букет с лету попал ей в руки. Одним прыжком тут же появился и Джиджино.

— Да посмотрите же, — сказал он повелительным тоном.

И остановился перед ней как вкопанный. Она поблагодарила его самой неотразимой, светской улыбкой: влажные губы, раскрывшись, показывают разом все зубы, чуть виден язык. Наверно, хотела выразить признательность. Но выглядело это так неуместно, что Кармине огорчился, «Ей не хватает достоинства», — подумал он.

— Неужели не нравится? — нетерпеливо повторил Джиджино.

Бэбс взяла цветы, но Кармине резким движением оттолкнул букет.

— Я забыл бумажник, — сказал он, роясь в кармане. — Оставил его в отеле.

Ни секунды замешательства. С королевской непринужденностью Джиджино вручил свой букет Бэбс.

— Я их дарю, мадам, — сказал он.

И в его гордом голосе прозвучала юношеская щедрость.

— Забери цветы, — ответил Кармине.

— Да это ж подарок, — возразил Джиджино.

— С какой стати! Оставь нас в покое. Мы завтра возьмем у тебя букет.

Джиджино глянул с презрением.

— Вы так думаете? А если завтра мне не захочется продавать?

Он сделал туманный жест, указывая то ли на небо, то ли на малоприятное загадочное будущее, потом повернулся на каблуках и снова принялся бегать и неистово вопить, предлагая свой товар.

Букет остался в руках Бэбс.

— Какая дерзость! — прошептала она. — Зачем я ему улыбнулась? Как глупо…

Кармине поднялся.

— Скоро вернусь, — сказал он. Он зашел в отель и вернулся, желая расплатиться с Джиджино.

На тумбе неподалеку от Бэбс продавец жасмина подсчитывал свой доход. Кармине подозвал его.

— Держи свои деньги, — сказал он.

Но Джиджино не обратил внимания. Он собирал монеты в столбики: лиры с лирами, сантимы с сантимами.

— Слушай, вот твои деньги, — повторил Кармине.

— Мои деньги? Какие? — спросил Джиджино, даже не посмотрев, и поспешно добавил, как будто боясь, что Кармине перебьет его: — Извините меня, мосье, но тут не все можно купить. Разве кто платит за подарки?

— Не в этом дело, — настаивал Кармине. — Я тебя ничем не оскорбил. А деньги бери, отдаю то, что должен. Ну…

И он протянул ему тысячу лир. Купюра произвела глубокое впечатление на Джиджино. Он не ожидал такой суммы и молча со страхом рассматривал деньги.

— Здесь слишком много, — сказал он.

А Кармине настаивал:

— Да нет же… нет, — чтоб его успокоить.

Джиджино нерешительно взял билет и поднялся с тумбы.

Он был маленького роста. В глазах его возник странный испуг и злость.

— Я сейчас покажу вам, — сказал мальчишка, — что я с ними сделаю. Вот что…

Он сказал это с яростью, с бешенством и, подойдя к Кармине, бросил ему в лицо смятую разорванную бумажку.

— Нужны мне ваши деньги! Разве я, — вопил Джиджино, — милостыни просил? Не лезьте ко мне!

Кармине так хотелось его вздуть, но парень уже умчался, исчез за поворотом улицы. Кармине вернулся к Бэбс.

— Уйдем отсюда, — сказал он. — И побыстрее!

Она встала. Уже светало.

— Эти американцы! — шепнул чей-то голос за соседним столиком.

Кармине быстро прошел мимо группы людей, сидевших на скамейке, и нескольких мужчин, куривших под деревом.

— Американцы, — ответил голос со скамейки.

— Эти американцы… — сказал еще кто-то из тех, кто стоял под деревом.

* * *

Бэбс не выносила такого тона, а враждебные глаза Кармине, очень светлые (ой казалось, белые от злости), его странная улыбка сквозь сжатые губы заставили ее раскаиваться в том, что она поехала сюда вместе с ним, этим злым, бешеным человеком. «Как я была слепа», — думалось Бэбс. Потом она успокоилась, старалась убедить себя, что нервность Кармине вызвана усталостью, жарой, нелепым случаем с Джиджино, и отправилась в душ.

Кармине слышал, как она раздевалась, сбросила туфли, пустила воду, как открывала какие-то флакончики, чистила зубы. Потом стало тихо, Бэбс, наверно, решала, какую выбрать прическу. Через несколько минут она выйдет такой эффектной, холеной, светлокудрой… Кармине вздохнул. «Даже в пеньюаре она подражает иллюстрациям своего журнала…» И вдруг подумал, что только непричесанная, неряшливая женщина могла бы вызвать его чувственность. Он закурил, чтобы приободриться, но настроение не улучшилось, ничего не хотелось. Ему были противны все повадки и обыкновения Бэбс. Может, ей захочется поговорить, спросить о чем-то? Или ей придет в голову заняться любовью и она скажет ему об этом, да еще тем серьезным тоном, который так не соответствует подобным случаям.

Минуту спустя вышла из ванной Бэбс. Она подошла к кровати, и Кармине умоляюще посмотрел на нее. Он так жаждал молчания, одиночества. Готов был убежать отсюда. Во всем этом он винил только себя. «Ты безумен, — думал Кармине, — совсем безумен». Но ему хотелось на улицу, в толпу, к свету, к шуму и, может быть, даже к женщине в пестром платье из бара на Морском бульваре. В сущности, он был счастлив только при временных связях. И невольно думал, что создан для женщин легкого поведения, ведь лишь с ними ему хорошо.

* * *

На следующий день Кармине отправился к портному на Виа-Руджеро-Сеттимо. Он вернулся от него одетый в белый костюм из легкой шелковой ткани, в приталенном пиджаке, в черном галстуке и широкополой панаме. У него был такой довольный, уверенный вид. Бэбс удивилась этой метаморфозе, инстинктивно отклонилась в сторону, когда он хотел обнять ее.

— Что-нибудь неладно? — спросил Кармине.

— Нет, нет, — ответила она.

Что она могла сказать? Что он стал ей чужим, далеким, непонятным и что этот новый костюм усугубляет такое ощущение? Она была подавлена. Все эти перемены в Кармине начались после его приезда в Палермо. Но если хорошо поразмыслить, то, может быть, и раньше, тогда, когда сын Альфио Бонавиа покинул гавань Нью-Йорка. Он отправился в море, как в паломничество к святым местам.

Бэбс чувствовала себя разочарованной и взволнованной, искала хоть какую-то зацепку в недавнем прошлом. Может, удастся что-то изменить? Увы! Ей было нечем себя утешить. Каждый поступок, каждое слово Кармине были для нее неприемлемы.

Как быстро и охотно он вернулся к склонностям беспечных жителей юга, узнать нельзя этого американца, знавшего прежде цену времени, деловитого, сознающего могучую силу денег, мечтающего об успехе. Прошло всего несколько дней, а он уже в плену восточной лени.

Сначала он отдыхал после обеда, потом уже целые дни проводил как в столбняке. Нечувствительный к жаре, мошкаре, уличному шуму, Кармине пребывал в каком-то полусне, и это пугало Бэбс. Проснувшись, он закуривал, заказывал черный кофе, пил его и снова засыпал. Во сне он вздрагивал от какого-то беспокойства, дрожал и даже издавал злобные выкрики, видимо встретившись с Джиджино. Он продолжал переживать обиду, нанесенную ему мальчишкой. Невнятно ворча сквозь зубы, он вскакивал с постели и опять засыпал с оскорбленным и злым выражением лица.

А Бэбс в это время, лежа на влажных простынях, утоляла свою жажду художественных эмоций, пользуясь бедекером. Планы городов и карты указывали ей, где расположены достопримечательные церкви, дворцы, которых она никогда не увидит. Комната пахла дымом и кофе. Такой образ жизни ненормален, вреден, думала Бэбс, к тому же по возвращении ей не о чем будет рассказывать. Настроение у нее было самое отвратительное, «Хватит с меня этого человека, — шептала она. — Целый день валяется… К чему он мне?..» Присоединялась и досада, вызванная отсутствием комфорта: горячей воды нет, едва теплая, кофе чересчур крепок. Палермо внушало ей ужас.

Случалось, что Кармине вставал спозаранку и сразу устраивался в пижаме на балконе. Там он сидел, вглядываясь в полуоткрытые двери комнат напротив с острым любопытством разорителя гнезд.

Балкон, полузакрытый полотняным тентом (одна из тамошних традиций, это позволяет создать интимный уголок), его просто гипнотизировал. Там постоянно находился какой-то старик, до пояса голый. Может, он вставал раньше Кармине или ложился позднее. Только никогда балкон не был пустым, всегда торчал тут этот тощий как скелет человек в мятых брюках. Кармине схитрил и раз проскользнул на балкон на рассвете, а другой раз глубокой ночью. И что же? Старик никуда не исчез, он был тут.

— Странно, — говорил Кармине. — Что он может тут делать день и ночь?..

— Он задает себе тот же вопрос на твой счет! — с раздражением заявила Бэбс.

Как-то старик взмахнул рукой, и Кармине счел это за приветствие. Он ответил. Затем они стали обмениваться фразами о погоде, и между балконами возникло дружеское общение. Старик назвался князем, может, он и был им, нередко осведомлялся, как поживает Бэбс:

— Мадам здорова?

— Вы очень любезны, — отвечал Кармине.

Бэбс недоверчиво смотрела на обоих, и у нее сжималось сердце от мысли, что она тут лишняя. Как-то раз она была настолько неблагоразумной, что вслух высказала свою мысль:

— Похоже, эта жизнь вполне по тебе. А я здесь чувствую себя лишней.

Кармине подумал, что она права.

* * *

Ночь — время сна или счастливых переживаний, но Бэбс была с человеком, который думал иначе. С наступлением темноты ему не терпелось вскочить и уйти на улицу. Кармине стремился разыскать Джиджино. Он считал это своим долгом. Найти продавца жасмина и заплатить. Каждый вечер шли поиски. Бэбс не могла понять ярости Кармине по поводу этого скромного дара. Право, надо разумней держать себя. Но когда она хотела убедить в этом Кармине, он выкрикивал: «Где тебе понять!» — с таким гневом и возмущением, что Бэбс начинала рыдать и слезы катились по ее щекам.

Не прятался ли Джиджино, на каких террасах и площадях торговал он, пронзительно расхваливая свои цветы? Его не было ни в одном кафе, куда приходил посидеть Кармине, — ни у Беллини, ни у Данте, ни в «Олимпии». Но порой запахи лета, цветов, взрыхленной земли или жасмина, хлынувшие как морской прилив, вызывали предположение, что Джиджино где-то неподалеку.

Кармине спрашивал у официантов:

— Вы не видели случаем Джиджино?

— Какого, мосье?

— Продавца жасмина.

— А! Джиджино с жасмином! Его ищете? Он где-то здесь вертится.

И резкий крик на соседней улице подтверждал, что это так. Этот пронзительный голос падал как камень на стол, за которым сидел Кармине, голос неуловимый, как ветер, обегающий улочку за улочкой, пропадающий и снова несущийся вдоль стен, тонкий, превращающийся вдали в неясное «А-и-и-и… А-и-и… и-и…»

— Ну вот, мосье, вы слышите? Я не ошибся. В это время он всегда здесь. Вы скоро его найдете.

Но на тех террасах, где бывал Кармине, Джиджино никогда не появлялся. Бэбс теряла терпение. Они уходили.

И немедленно некий таинственный инстинкт давал знать Джиджино, что поле действия свободно. Он появлялся, потрясал в воздухе огромными букетами, рисуя ими высоко белые кольца. «А, вот и ты!» — так его обычно встречали. «А, вот и ты!» — словно весь город знал его. К крикам продавцов газет, к зовам торговцев мороженым, к скрипению тормозов, рычанию моторов, ко всем этим привычным городским шумам добавлялись и эти восклицания, раздававшиеся повсюду, где проходил Джиджино.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Однажды после традиционного «А, вот и ты» официант в кафе сказал Джиджино: «Угадай, кто тут был… Только что ушел, еще пяти минут не прошло: тот итальянец из Америки, Который все время ищет тебя. Он хотел отдать тебе деньги. Да вот ушел. Где ты пропадал?» И тут Джиджино заорал во всю глотку: «Где хотел, там и пропадал!» — с такой злостью, дрожал весь. Он сердито бранил официанта, презрительно обзывая его: «Катись, старый ворон! Что ты учишь меня, черепаха этакая, скрюченные твои коленки, прислужник, кружащийся, как белка у столиков! Не твое дело!» И не этого надутого иностранца, нахамившего Джиджино, тем более. Что ему эти люди? Джиджино их презирает. И он повторял: «Плевать мне на них, говорю тебе… Есть и познатней и побогаче, на что они мне сдались!» Ему о другом думать надо. Расцветут ли кусты? Это самое важное. Если весна будет скупой на росу или нагрянет засуха, беда для цветов, вот тогда худо будет. Пропали надежды! Горе мыкать придется. Что понимают такие? Американец, он удивился, что бродяга Джиджино смеет делать подарки? Но ведь подарок не оскорбляет. Почему нельзя на минуту забыть свою бедность? Что, ему, Джиджино, и сердиться нельзя, как другим?

Бродячие кошки ощетиниваются, когда их пытаются подманить блюдечком молока: «Кис-кис, поди сюда». Они готовы к отпору, к прыжку, глядя на молоко с опаской, прижав уши, выгнув спину, дрожат от злости, все еще не забывая, что надо быть настороже. Их никто не трогает, но они удирают. Джиджино был той же породы. Бродячий котенок, пленник черной городской ямы.

Он задумался об американце. Он вспомнил ого неизлечимое высокомерие и смеялся недобрым смехом, исказившим его худое лицо. Но надо было идти, и мальчишка снова пронзительно завопил и убежал со своими букетами. Вода в стаканах, и ложечки, и скатерти, столы и вся терраса еще долго хранили чистый мощный запах жасмина.

* * *

Начало вражды положил букет, занесенный в гостиницу.

— Письма или карточки не было приложено? — спросил Кармине.

— Ничего не было.

— Кто же их принес? — вскричал Кармине. — Не сами же пришли?

— Не помню, мосье, — флегматично ответил портье. — Может быть, поручили посыльному.

— Посыльный! — взорвался Кармине. — Кто это станет слать с посыльным такие цветы?

— Может, и так, — спокойно сказал портье.

Вид у него был невозмутимый, и он занялся раскладыванием каких-то бумаг.

Бэбс держала букет с такой осторожностью, как будто в руках у нее была граната с вынутой чекой.

— Посмотри-ка, — сказал Кармине, — может, там есть что-нибудь?

Она отвернула край несвежей обертки и увидела белые венчики жасмина, уложенные зонтиком. Манера Джиджино. Она заменяла ему подпись.

— Может быть, это не он принес, — сказала Бэбс, пожав плечами.

— А кто же, по-твоему?

— Кто-нибудь из твоих родственников.

Эта ложь никого не могла обмануть.

Когда Кармине сказал, что у него есть двоюродные братья где-то в Монделло и надо бы их навестить, Бэбс вообразила себе веселую пирушку на солнце, песок, прозрачную воду, буек вдали, дальше которого плыть нельзя. Бэбс повеселела. Надела полотняное платье, распустила волосы и с кокетливой миной заговорила о купании. Но Кармине будто, не слушал. А Бэбс спрашивала: «Монделло на берегу моря, да?» Кармине засмеялся и ответил, что сицилийцы ходят к морю, чтоб после прогулки есть хотелось.

Родные Кармине проводили свое воскресенье в домике, построенном в районе лагуны Монделло, на самом мысу, казалось, дремлющем в воде. Они прошли мимо вереницы маленьких, похожих друг на друга домиков с дощатыми верандами в тени тамарисков. Домик семьи Бонавиа находился рядом с оливковой рощицей, а его терраса на сваях, выступавшая над морскими волнами, была полна мужчин. Они сидели в каскетках и без пиджаков и молча играли в карты, когда приехали Кармине и Бэбс. Оливковая рощица принадлежала женщинам. Они хлопотали, бегая то к столу, поставленному в тени деревьев, то к распряженной повозке, из которой извлекали корзины со съестным. Пожилые были в черном, более молодые следовали современной моде, носили яркие платья либо узко обтягивающие фигуру брюки. Солнце было общим врагом всех присутствующих. От дерева к дереву растягивались покрывала, чтобы на семейный стол легла тень, а игрокам в карты предназначался старый брезент над террасой.

Когда появился Кармине, поднялся крик, плач, женщины засыпали его вопросами об Альфио, Калоджеро, Агате. Один из игроков поднялся и приказал им вести себя тише. Это был мужчина солидных размеров и с таким громким голосом, что смог одолеть этот шум. Он всех перезнакомил, затем рассказал о рыбе, которую накануне наловил, вот она жарится. Здесь они бывают каждое воскресенье с тех пор, как поселились в Палермо. Вот его сыновья, невестки, племянницы, племянники…

— Нет никаких причин хныкать, — заявил он. Затем представился сам: — Я ваш дядя Анастасио. Это Венерина, моя жена. Оба мы родились в Соланто.

О купании в море никто не упоминал.

Игроки забрали Кармине. Женщины увели Бэбс. Они окружили малыша, вопящего что есть сил. В паузах между воплями ему успевали засунуть в рот то соску, то виноградинку, но ни уговоры, ни льстивые ласки и прочие хитрости, которые Бэбс показались отвратительными (женщины щекотали младенцу признак его пола, приговаривая: «Гррр… гр… гр…», как будто бы это была канарейка, которую уговаривают петь), — ничто но помогало. Малыш ревел, сдвинув брови, отставив челюсть, проявляя в этом крике отчаяние нации, столь рано проснувшееся в нем. Бэбс приблизила к широко раскрытому рту малыша свою красивую руку с лакированными ногтями. Ребенок тут же выплюнул виноград и взялся жадно сосать букет пунцовых ногтей, блестевших сильнее, чем леденцы. Его рыдания затихли. Он задремал. Выдумка Бэбс имела большой успех. Ей были очень благодарны и доверили ребенка. Она сидела с этой ношей в руках и слушала доносившиеся издали разговоры, шум тарелок, ножей и вилок. Там накрывали стол, а издалека, с пляжа, доносились звуки граммофона.

Тяжкий день. Солнце пекло нещадно. Бэбс старалась забыть свои грезы о море, его свежести, о песчаной отмели, о которую разбивались мелкие волны. Ее мутило от отвращения. Воспитанница тетушки Рози привыкла к строжайшей гигиене. Только профессиональные воспитательницы в масках и продезинфицированных халатах имеют право заниматься грудными детьми — в этом Бэбс была убеждена. И вот с изумлением и ужасом она увидела кошмарный беспорядок, царивший у родственников Кармине. Окружающие, однако, относились ко всему абсолютно спокойно. Тут было полно младенцев. Под деревом, в тени повозок, вблизи корзины со съестным. В двух шагах от них дрались ребята постарше. Ужаснувшаяся Бэбс пробовала было остановить двух девочек, кидавших друг другу в лицо пригоршни песка. Они ее не послушали. Собаки тоже никого не интересовали, а они крутились как бешеные вблизи колыбелек. Тут же стояли распряженные лошади, отгонявшие мух со спины взмахами хвоста. Мужской клан и вовсе ничто не волновало — ни шум, ни споры, ни крики.

Только раз Бэбс услышала мужской голос:

— Ну как там завтрак, скоро?

Это сказал дядя Анастасио, ему захотелось есть. Но он даже не повернулся и не отвел глаз от карт.

Кармине прервал игру в карты, чтобы шепнуть Бэбс:

— Да, слушай, вчерашний букет…

— Что?

— Это не от них…

Он сказал это так зло, как будто она была в чем-то виновата. Бэбс пожала плечами.

— Иду купаться, — ответила она.

До чего нелепая история.

* * *

И следующее утро не принесло ничего хорошего. В тот момент, когда Кармине поднимался в фиакр, он увидел на сиденье букет свежего жасмина. Он разъярился до крайности и, молча глядя в сторону, протянул цветы Бэбс.

От его молчания у Бэбс кровь леденела. Она тщетно пыталась спасти положение и сказала:

— Кто-нибудь забыл…

Кучер дремал и, видимо, был ни при чем. Видел ли он кого-нибудь? Нет, никого.

— Как никого? — возразила Бэбс. — Значит, в ваш фиакр каждый может класть что захочет?

— Класть — не воровать, — весело ответил кучер и сильным ударом кнута погнал вперед лошадь.

Они решили идти пешком.

А кто послал девчонку, которая бежала за Бэбс, прихрамывая, волоча большие, не по ноге башмаки? Она рывком протянула Бэбс жасмин, словно стремясь освободиться от неприятного поручения. Детское личико, молчаливое, будто из дерева или камня. И удрала, переваливаясь в своих непомерно больших башмаках.

— Нет, ее никто не посылал, — заверил мальчик, к которому обратилась Бэбс, он как будто знал эту девочку. — Ей хотелось сделать вам приятное, — добавил он. Вся эта сцена произошла на совсем пустынной улице. Странная история.

Жасмин бросали то в окно к Бэбс, то на перила их балкона. Как это делалось? Нашли букетик и в такси и на дне лодки, отвозившей их в Капо Гало. Почти каждый день их встречали такие подарки, и все чаще видела Бэбс на лице Кармине то упрямое, непонятное выражение, которого не знала прежде. Ах, как далеко была тетка Рози, Нью-Йорк, редакция «Ярмарки», ее мечты об успехе и счастье…

Путешествие превратилось в ад, ей все опротивело: запах рыбы на улице, сыр «пармезан» за столом. Сицилия сидела у нее в печенке, а в придачу еще эта омерзительная кухня… Какое разочарование! Ведь она сама рекламировала и обследовала все эти блюда и считала, что хорошо в них разбирается. И потом все эти загадочные истории. По вечерам Кармине уходил, оставляя Бэбс наедине со всеми ее огорчениями в этой пустой комнате. Он появлялся только на заре с синевой под глазами, в мятом костюме и выступившей на щеках щетиной. Где он таскался? С кем? И он пустился в пьянство? Как и его мать, которая, как пьяный бродяга, погибла в трущобах. Бэбс об этом слыхала. Она вспыхнула от этой мысли и утром встретила Кармине бурей упреков. Принялась жаловаться, плакать:

— Пьешь, значит? Вот где ты ночи проводишь… — Ее объял страх. Но Кармине остался безучастным.

— Возвращайся в Нью-Йорк, — сказал он ей. — Ты совсем спятила, тебе тут нечего делать. — И он лег спать, не сказав ни слова больше. Ей было тяжело и горько. Тоска и отвращение овладели Бэбс, и она уже мечтала, чтоб эта поездка скорей кончилась.

Одну тратторию Кармине стал посещать почти ежедневно. Бэбс иногда ходила с ним. Недавно они заметили эту террасу «Броччериа гранде», прислонившуюся сбоку к дому в стиле барокко и находившуюся над ночным рынком. Именно сюда Кармине ходил по ночам. Зачем? Бэбс много раз его об этом спрашивала. Но он не любил откровенность. По правде говоря, и сам не знал, зачем ходил. Это трудно было бы объяснить другому человеку. Как только он усаживался наверху, его охватывало приятное состояние опьянения. Здесь, в этом месте, похожем на царскую ложу в театре, было любопытно наблюдать, и жизнь сразу становилась интересной. Он и устраивался тут, как в театре.

Забраться туда стоило усилий. Нелегко было идти по лестнице с неровными ступенями, которую чинили, надстраивали, и она была схожа с опасной ловушкой, которую надо было обходить решительно, преодолев страх. Там было прохладно. Пахло могилой или грибницей. Из-за дверей слышались приглушенные смешки, шепот, выкрики, ворчливые или умоляющие голоса. Люди заполнили этот старый дворец, прогрызли его, как муравьи, и во множестве расплодились внутри. Мужчина в старой американской шинели, накинутой поверх пижамы, направлялся в уборную, которая выходила прямо на лестницу. Женщина в пестром капоте с ведром в руке шла выливать грязную воду после купания. Все эти силуэты возникали внезапно в полутьме лестницы. Бэбс все это ужасно не нравилось, раздражало.

В бывшей сводчатой галерее чудом сохранились на стенах несколько мраморных украшений. Отсюда по трем почти отвесным ступенькам можно было подойти к двери с вывеской или, вернее, с тем, что от нее осталось, всего четверть слова: «Трат…» Светящиеся неоновые буквы, источавшие резкий свет. Комната была чистой. Здесь трудилась вокруг плиты целая семья: старики в морщинах, молчаливые широкобедрые женщины и детишки всех возрастов. Надо было пробраться через всю разбросанную здесь провизию, постараться не наскочить на кур, клевавших тут и там на полной свободе. Но вот наконец-то терраса, кафе, где еще ценой резких требований предстояло выкроить себе местечко у стола среди рыбаков, матросов и торговцев рыбой. Они рассаживались здесь, чтобы вести свой обычный разговор о сирокко, который создаст благоприятное течение и будет способствовать обильному ходу тунца. Их также интересовала миграция угрей.

А Бэбс, безразличная и безропотная, сидела и слушала, молчала, ждала. Ощущение своего одиночества мучило ее. Резкие выкрики продавцов рыбы внизу на рынке казались ей незнакомым, варварским пением. Она никогда не поймет, не сможет понять этот странный народ, который с наступлением ночи тотчас утрачивает свое добродетельное молчание и толпится здесь, чтоб громко славить прекрасную жизнь моря и его дары. И эта загадочная передышка длится до самой зари.

— Свежий, свежий морской окунь, прекрасный окунь! И побелей, чем молоко твоей матери! — Это выкрикивали селедочницы, продавая свой товар на лотках, они штурмовали покупателей своим красноречием. На столиках лежали кольцами свернутые мерланы, веревочка связывала им голову с хвостом. Артистически уложенные осьминоги и кальмары, отливающие серебром угри, гигантские крабы, бесстыдно нагие перламутровые скаты — и все это драгоценное нагромождение, еще полное жизни, источало запах морской пены, водорослей, который смешивался с ароматом стряпни в кухне «Броччериа гранде».

— Чистый мед! — орал какой-то подросток, показывая на дно своей корзины, где шевелилось что-то сырое и студенистое.

Бэбс почувствовала дурноту. Она не знала, что с собой делать. Палермо убивал ее.

Кармине был полон восхищения. Что с ним? Не понять, чем его здесь околдовали. Ему нравилось бродить по этим кишащим народом узеньким улицам, сходившим к рыночной площади… Оранжевые, зеленые или коричневые навесы развертывались над рыбными лотками и сверху, с террасы, казались огромным красивым ковром. Навесы? Ночью? Зачем они? Неважно. Не все ли равно? Все непонятно. И навесы, и мотоциклисты, лихо пересекающие площадь из единственного удовольствия — всех поразить, и вот эти люди, медленно идущие, держась за руки, и монахиня вся в черном, как ночь, — сборщица пожертвований, и детская коляска, зачем-то здесь появившаяся. А этот торговец ножами, которые так наточены, что просто ужас внушают. Чтобы доказать свои добрые чувства, он проявляет столько ханжества и по соседству со страшными ножами ставит всякие ладанки, статуэтки святых, религиозные картинки…

Все это нравилось Кармине, вот жизнь, которую он любил и находил достойной. Как жадно смотрел он на эти балконы, наполненные целыми семействами, причудливо освещенными цветными огнями рынка, семейства голубые, как неон, серые, как стены, семейства белые, как белье, которое сушится, запрудив улицы, соединяя одни дома с другими. Кармине вспоминал Альфио, свою жизнь в Нью-Йорке, свои чаяния, стремление сделать карьеру. «Хватит, — думал Кармине, — хватит… Не хочу больше слышать об этом!» И он почувствовал такую радость жизни, которой прежде не знал. Он заговорил с соседом по столику, невысоким почтенным старичком, и спросил, что он думает об этом продавце меч-рыбы. Старичок ликовал. Сколько времени здесь не видели такого талантливого продавца. Он рубил на куски колоссальную рыбину и с каждым ударом ножа ругал ее так, словно дело шло о личной мести. Он просто надсаживался от крика, этот продавец, и играл ножом с таким проворством, что внушал беспокойство. Вокруг него толпился народ, рыба-меч разлеталась на куски.

— Прощай, сволочь… свинья ты этакая… Ворюга…

Капельки розовой крови стекали по козлам.

— Клянусь мощами святого Варфоломея, — вскричал сосед Кармине, — как артист работает! — Он был готов аплодировать. Ему хотелось вызвать у других столь же пылкое восхищение, но Кармине его уже не слушал. Джиджино скользил гибкой походкой между лотками с легкостью акробата, вытянув голову. Шесть, десять быстрых шагов вперед, остановка, резкий, как брань, крик: «Жасмин! Жасмин!» — и, качнув бедрами, Джиджино снова мчался дальше. Он то появлялся, то исчезал в толпе, как лодка, пляшущая на гребнях волн…. Кто-то воскликнул:

— А вот и ты, Джиджино!..

Впрочем, этому никто не удивился, кроме Кармине, на мгновение застывшего в нерешительности. Потом он порывисто вскочил. Пьян он или безумен? Стул упал наземь. На столе лежал нож, Кармине схватил его. Все повернулись к нему. Бэбс долго помнила его лицо, когда он на бегу проскочил через кухню, мимо напуганных детей и разлетевшихся под столиками кур. Она хотела остановить его, удержать, но испуг сковал ее. Почему Кармине схватил нож? Он сам не мог бы ответить на такой вопрос. Ненависти к Джиджино он не чувствовал, но жажда мести была. Его поразило неодолимое желание убить. Бегом он мчался с лестницы, не заметил ступеньки, пролетел мимо, но не упал и все повторял: «Я лечу… лечу…», пробежал под террасой и затерялся в рыночной толпе.

Все остальное произошло как во сне. Страшные крики пригнали к окнам всех вблизи живущих людей. Раздирающий голос женщины, другие тревожные выкрики. Крыши и террасы сразу заполнились людьми. Откуда-то появившиеся, как черная пена, женщины в темном заслонили все выходы из домов, теснились у балконов. Большой людской муравейник. Вдруг все утихло, толпа застыла.

И два человека, тени которых скорей угадывались, чем были видны, покатились по земле. Они превратились в одно исступленное тело, скрюченное дугой, сцепившееся в борьбе. Люди смотрели. Площадь была безмолвна, ни крика, ни шума. Два человека молча продолжали свою схватку, и никто в это не вмешивался.

Может, это семейные счеты?

На террасе кто-то сказал:

— Сейчас они друг друга убьют.

Тихий голос медленно выговорил эту фразу.

Бэбс смотрела и видела, как блеснул нож. Видела и Джиджино, загнанного, прижатого к стене. Он дрался кулаками, колотил Кармине ногами. Ей показалось, а может, она так и сделала, что она крикнула: «Разнимите их…» Но никто не двинулся с места.

Конец драки, и тяжкий вздох толпы; тот же негромкий голос заключил:

— У них не было другого выхода.

Когда появился патруль, за столиками сидели и невозмутимо пили вино, а на площади в коричневой лужице валялся букет жасмина.

* * *

— Это кровь, — заявил карабинер.

И он показал на другие пятна, более мелкие и редкие, но след их терялся среди булыжной мостовой.

— Поспешили вытереть, — заметил комиссар, исследовавший место происшествия, может, уже в десятый раз.

Он пожал плечами. Можно было понять, что он давно смирился с вечными тайнами сицилийских ночей. Нападения без раненых, убийства без жертв — вот что приходилось ему расследовать. Почти каждый день он допрашивал во имя правосудия свидетелей, а они во имя чести молчали.

— Что вы видели?

— Ничего.

— Тут дрались?

— Я не знаю.

— А откуда кровь?

— Пока еще не запретили разбивать себе нос.

— А кто разбил нос?

— Это вы сами узнайте.

— Что за цветы?

— Они упали.

Все это проводилось как пустая формальность, не вызывало раздражения. Орудие убийства в этот день не нашли и ничего не узнали ни о нападавшем, ни о его жертве. Неразрешимая загадка. Комиссар пытался было арестовать торговца меч-рыбой. На его ботинках оказалась кровь.

— Кровь меч-рыбы, — категорически заявил торговец.

Может, и так. Комиссар предполагал закрыть следствие, но оставил на площади вооруженных карабинеров. Несколько дней они караулили посреди рынка кровавое пятно и смятый букет цветов.

* * *

Бэбс ждала. Она ждала день, потом два, потом три; на четвертый казалось, что конца этому не будет. Она прислушивалась к каждому звуку. Все казалось ей иллюзорным. И этот старик с балкона напротив с его ввалившимися глазами, как всегда без рубашки, в одних брюках, и эта служанка, из своего окна подававшая знаки мужчине, стоявшему внизу в кафе, и газеты с их ежедневной порцией убийств и зверств… Ничто не задевало ее мысли. Целые дни оставалась она в комнате. Официант приносил ей еду в номер. Вел он себя чересчур величественно, подчеркивая свое достоинство. Ставил поднос на стол и начинал длинно распространяться о жаре (жара всегда рассматривалась им как нестерпимая, скандальная, удушливая), подбадривал Бэбс, потом шел за кофе и советовал как следует отдохнуть. А Бэбс все ждала, не сводя глаз с окна. День сменялся сумерками. Зажигались ряд за рядом фонари. Она слушала, как оживляется город с приходом вечерней свежести, и все ждала.

На пятый день, потеряв терпение, Бэбс оделась и вышла. Она машинально следовала за людским потоком вдоль улицы Македа и вдруг очутилась вблизи «Броччериа гранде» среди куда-то спешивших мужчин, беременных женщин, тянувших за собой вереницу ребятишек, около нищих, сидевших на корточках… Тут скверно пахло, было шумно, и какие-то молодые люди все время следовали за ней и жались к ней каждый раз, когда начиналась толкотня на улице. Один из них обозвал ее шлюхой, несколько раз повторив это слово сначала шепотом, затем с яростью, а когда она ускорила шаг, внезапно замолк. Куда она бежала? Сама не знала. Уже темнело. «Надо продолжать поиски», — нерешительно говорила себе Бэбс. Все ей казалось враждебным — город, дома, улицы, да и толпа тоже. Она думала, что достаточно одного неловкого жеста с ее стороны, одного только ложного шага, чтоб исчезнуть так, как исчез Кармине. Бэбс была настолько напугана, что ей уже чудилось: споткнись она о камень, упади на землю — и раздавит ее это людское скопление, полчища мужчин, женщин, животных и эти кучи нечистот.

В нескольких метрах от нее неподвижно стояла группа мужчин, они ее ждали. Кто-то медленно следовал за ней в машине, которая временами останавливалась, и она слышала через открытое окно автомобиля: «Шлюха». Слово это повторялось все время, словно эти люди боялись его забыть. «Шлюха…» — неслось с порогов, с тротуаров, падало с грузовиков на стоянках, сливалось в непрерывный шепот, растущий шум, какой бывает у клокочущей реки… Бэбс спряталась в ближайшем кафе. Но там вокруг нее столпились подростки, самому старшему из них не было четырнадцати. Один схватил ее за руку, потом дернул за платье. Другой пустил со злостью: «Уведем-ка ее. Интересно, она выдержит?» Мальчишки уставились, хохотали. Бэбс была вне себя, ей хотелось колотить их, отбиваться ногами, как от собак.

Но все это было бы бесцельно, Бэбс поняла это и вернулась в отель, в свой номер, все еще дрожа от страха при любом скрипе. Измучившись от одиночества, она спустилась в холл.

Портье наблюдал за ней, стоя за своей конторкой. Он вспомнил ее другой, какой она была, когда приехала. Невероятными казались происшедшие в ней перемены. Где были теперь ее прежние черты — кокетливая походка, раскатистый смех, как будто весь мир ей подвластен, соблазнительные повадки — она садилась, весьма умело демонстрируя свои колени, — все это исчезло, как в воду кануло. Что раньше пропало? Громкий голос, уверенный взгляд? «Иностранец не выдерживает контакта с нами», — думал портье. На эту тему он мог бы долго разглагольствовать. Ну, скажем, эти поносы у английских туристов. Даже ночью приходится срочно звать врача. Или лихорадка на губах у французов, нарывы, трещинки. Противно на это смотреть. А как они быстро теряют свой лоск, корректность, особенно если подольше тут поживут. Уже без галстука в ресторан, уже засученные рукава… Вульгарно… А действие солнца на шведок! Просто беда! Сицилия всех их выворачивала наизнанку, как будто их приканчивает контакт с нами. В чем тут дело, может, воздух?.. Победителей тоже одолели желудочные заболевания во время высадки. Выдерживали только мусульманские наемники. Наверно, нищета Ислама не меньше, чем на юге Италии. По ночам они плясали и играли на флейтах, а заболевшие начальники маялись в реквизированных домах. Но зачем возвращаться к прошлому? То, что делается с американской туристкой, — это иное. На душе у нее скверно, портье это видит.

— Палермо расстраивает нервы, — говорит он обычным сентенциозным тоном, соответствующим его профессии.

Ни капли удивления по поводу исчезновения Кармине ни в выражении лица, ни в тоне голоса, но Бэбс инстинктом чувствовала, что он об этом знал. Она робко спросила:

— Нет ли мне почты? — ожидая, что он разговорится. Ей трудно было скрыть свое смятение.

— Почты? Нет, не было. Палермо изводит нервы, — опять повторил портье.

И Бэбс ушла, отупевшая от пережитого.

Ах, какая была тяжкая ночь! Глядя в окно на пустую площадь, Бэбс представляла себе самое худшее: Кармине убит или Кармине убийца. И чувство, которое она при этом испытывала, было не волнение, не грусть, а просто ненависть. Она уже ненавидела этого человека и мечтала только о том, чтоб вернуться домой, чтоб быть среди людей, которые ее понимают. Слезы струились по лицу. Словно обрушился послегрозовой ливень, насыщенный всей болью, что скопилась в ней с тех пор, как она покинула Нью-Йорк. Сколько разочарований подряд — сначала эта потогонная баня — Сицилия, этот затерянный мир, поглотивший всю ее уверенность в себе, ее мечты, ее счастье. Все исчезло, потеряно навсегда. И взамен осталось Палермо, его зловонные улочки, руины и ужас, который Бэбс ощущала при каждом шаге, и этот новый, неизвестный ей Кармине, муж, не ночующий дома, а днем валяющийся на кровати, стонущий от кошмаров. Их споры, его грубости. А этот неслыханный скандал на рынке, вопящие женщины, побоище, удары, ярость, нож… И теперь Бэбс одинока. Одного этого хватит, чтобы потерять рассудок. «И все из-за него, этого хама, проклятого иностранца». Все ее чувства были оскорблены. Кармине и Палермо, Палермо и Кармине уже стали для нее синонимами этого ада, затянувшегося дурного сна. Зачем она здесь, что за дурь ее привела сюда?

Целую неделю Бэбс провела в ожидании, в тоске, сдержанность ее покинула. Бэбс была готова высказать свое возмущение первому встречному. Так и вышло.

При слове «полиция» дежурный с этажа побледнел.

— Не делайте этого! — вскричал он. — Здесь все улаживается без полиции. Ей тут нечего делать.

Бэбс с ужасом смотрела на него.

— И вам не стыдно? — крикнула она. — Вон отсюда!

Руки ее дрожали. Она едва сдерживалась, чтоб не вытолкать его из комнаты.

— Но ведь вы сами, мадам, хотели со мной посоветоваться, — сказал он с жалобной ноткой в голосе.

Бэбс попросила позвать портье.

Портье явился, как всегда спокойный, улыбающийся.

— Что делать дальше? — резко спросила она.

Он был шокирован.

— С кем я говорю? — повторила Бэбс. — Отвечайте! Мой муж исчез. Исчез. Понимаете?

— Зачем об этом кричать? — проворчал он. — Думаю, что он в полной безопасности.

— Вы что-нибудь знаете? — спросила Бэбс.

Портье окинул взглядом комнату, дабы удостовериться, что его никто не слышит, и, посмотрев на Бэбс, проговорил:

— Здесь всегда все известно.

Если верить ему, «Броччериа гранде» кишит честными людьми, всегда готовыми оказать услугу. Портье называл их «хорошие ребята», «люди преданные». А что они делают, эти «хорошие люди»? Да ничего. Но достаточно посмотреть на них, все понятно.

— Понятно? — спросила Бэбс. — Что же понятно?

Портье пожал плечами.

— Все.

Потом разъяснил:

— У меня есть там друзья… — Все это говорилось многозначительно. Сперва он покачивал головой: «Хорошие ребята…» Потом морщил лоб, пытаясь вспомнить, что же они делают: «Да ничего». И под конец мигнул: «У меня есть там друзья». На мгновение лицо его осветилось искренней радостью, как будто эти друзья, на которых он намекал, много значили в его жизни. Потом уголки губ опустились и в грустной гримасе он выразил сожаление, что не может сказать об этом подробней.

Бэбс заметила, что портье говорил о торговце жасмином с явным огорчением в голосе: «Джиджино! Сорная трава, крапива, пырей!» Или еще: «Да это просто босяк, его мать так с ним мучается». Или еще так: «Такой мерзавец, он получил в этой драке по заслугам». Но Кармине портье поддержал без оговорок. И о нем он говорил в ином тоне. «Вот человек, — повторял портье, — которого Америка не испортила». Он сказал это раз и повторил снова, пока Бэбс не закричала:

— Хватит! При чем тут Америка? Разве она отвечает за вашу распущенность, за ваши нравы? — Этого Бэбс уже не могла снести. Патриотизм Бэбс всегда был фанатичным. Так было принято в ее кругу, но убедить других она не умела. Когда с красивой дрожью в голосе (согласно лучшим традициям своей среды) Бэбс говорила «наши мальчики», подразумевая тех парней, которых Америка впутывала в свои военные авантюры, то, что бы она ни рассказывала о них, выглядело неубедительно, как-то неискренне, и казалось, что она совсем не думает об этих мальчиках, что они ей безразличны. Это красивое вибрато пускалось в ход и при разговорах о курсе акций на бирже, об интересах своих приятелей, которые наживались на таких войнах. У Бэбс был редкий дар скрывать свои настоящие мысли. Она умела ловко прятать их, и все же сомнения у тех, кто ее слушал, являлись часто.

Вот почему она ограничилась коротким «Хватит!» с возмущением в голосе, презрительная мина дополнила эту реплику. И все. Это ее собеседник заметил.

— Да, — сказал портье, смотря на нее. — Палермо расстраивает нервы. Во что вы превратились в такое короткое время? Значит, мы скверные люди. Никогда не научимся жить, как другие.

— Вы сами этого не хотите, — сказала Бэбс.

И попробовала снова рассмеяться, как прежде, громко, звонко.

— Тут не над чем смеяться, мадам, — сказал портье, — смешного нет. Живем не так, как все, потому что кровь горячая, да и законы наши не подходят. Сицилия не уготована для счастья.

— Как же быть? — спросила Бэбс.

Он беспомощно развел руками.

— Да, вот так, ничего не поделаешь, — сказал он. — Так и будет.

На следующий день он вручил Бэбс счет за «мелкие услуги».

— Поверьте, — сказал он, — я изо всех сил старался.

Но он не счел нужным ничего добавить, а Бэбс не просила его высказаться подробней. «Странности туземцев», как она их звала, стали ей безразличны.

Сейчас она готовилась проститься с Сицилией, к ней вернулся разум.

Океанский пароход, совершающий круизы, готовился отплыть в Америку через Неаполь. Бэбс не сразу решилась. Но после того как портье расписал роскошные условия, которые фирма создала для пассажиров, предоставив письменные столы и телефоны в распоряжение тех пассажиров, кто так предан своим профессиональным обязанностям (эта формула весьма понравилась Бэбс), она позволила себя уговорить. Портье также сказал, что каждое утро на судне сообщается курс биржевых акций, понимая, что этот аргумент — признак того порядка и серьезности атмосферы, которые произведут на нее большое впечатление.

И он не ошибся.

На обратном пути она быстро стала прежней Бэбс, путешествие помогло ей выздороветь. Бармен на борту корабля был весьма опытным дельцом: Бэбс пила все, что он ей рекомендовал. Кроме того, в уборных там были вентиляторы, в столовой — панели из красного дерева, а сладкие как сироп ритмы джаза провожали пассажиров до самых кают. Да, этот пароход оказал на состояние Бэбс подлинный терапевтический эффект. Она была не из тех женщин, что обременяют себя долгими сантиментами. Ей хотелось заполучить Кармине, а впоследствии она убедилась, что выбор ошибочен. Ее репутации это повредит (как можно до этого допустить — репутация, по мнению Бэбс, была самым главным в жизни). В присутствии нового человека она прежде всего думала: «Какого он мнения обо мне?» Поэтому Бэбс решила забыть этого скверного мужа, чьи замашки, словечки, буйные выходки казались ей такими позорными. Она сделала это без угрызений совести. Так закончилось приключение — она не хотела употребить слово «попытка», — которое не оставило ни единого следа в ее сердце. Так бывает с брошенным в воду камнем: легкое завихрение, круги разошлись, и все. Снова гладь.

Настал день прибытия в Нью-Йорк.

То, что издали казалось гигантским лесом из камня, превратилось в порт, в набережные, в монументальное великолепие города. У причала Бэбс заметила медленно вырастающий розовый силуэт. Эта была тетушка Рози. Пухленькая тетушка Рози, оживленно подпрыгивающая, взмахивавшая руками. Это ее маки взлетали вокруг шляпки. Бэбс окликнула ее, вытащила носовой платок и, наклонившись через борт, радостно им замахала.

Бэбс вдруг сказала, что черные волосы всегда кажутся грязными, такими их делает жара. Это выглядело как первое признание.

— А разве я об этом не предупреждала? — вскричала тетушка Рози. Она торжествовала.

Потом Бэбс начала рассказывать о Сицилии, слово «восхитительно» то и дело повторялось.

На родину она вернулась просветленной.

 

Глава IV

Он сказал себе: «Я пропал», услышав над собой шум. На высоте его головы появились чьи-то ноги. Он еще раз подумал: «Пропал», — в полном убеждении, что человек, которому принадлежали эти ноги, убьет его. И поспешно закрыл глаза, чтобы не видели, что он еще жив.

— Ты меня слышишь?

Голос казался скорее смущенным, чем грозным. Опять:

— Ты меня слышишь?

И Джиджино удивленно приоткрыл глаза. Он быстро оглянулся и увидел себя лежащим на земле. Решил, что умирает, и снова потерял сознание.

Как в тумане слышал он шум, чьи-то шаги, голоса. Ему показалось, что на плече у него лежит чужая рука, и он застонал.

— Опять в обмороке, — пробормотал голос.

И Джиджино понял, почему он ничего не чувствует.

Самым неприятным было что-то мокрое, что текло по спине. Пот? Нет, пот не такой липкий. Значит, кровь.

— Надо заткнуть, черт возьми…

Кладут повязку, пытаются прекратить кровотечение, что-то говорят.

«Меня, кажется, перевязывают», — подумал Джиджино.

Он попытался совладать с головокружением, силился ровней дышать и медленно приходил в себя. Увидел подвал, в который через отдушину проникал свет и запах рынка — едкая смесь соли, прокисших водорослей и влажных корзин для рыбы. Это были знакомые запахи. Он повернул голову, осторожно оглядел потолок, а потом заметил человека, черные очки которого так дико выглядели в этом погребе. Он подумал, что ошибся. Но темень не была уже такой плотной, и сомнение отпало: это был тот самый американец, который хотел убить его, теперь он стоял рядом и улыбался. И улыбка у него была другая, робкая, почти смущенная, не такая самоуверенная, как прежде.

— Мне очень жаль, — сказал Кармине. — Я в самом деле очень сожалею.

— Меньше, чем я, — злобно ответил Джиджино. Но он тут же сдержался, подумав: «Злиться сейчас не время», и договорил: — Ну ладно, привет, — уже более примирительным тоном, вежливо, мягко, как молодой человек, пришедший в гости.

— Привет! — ответил Кармине.

И между Джиджино и тем, кто ударил его ножом, начался почти спокойный разговор.

— Зачем мы здесь? — спросил Джиджино.

— Люди помогли нам укрыться.

— На рынке была полиция?

— Да.

— А, я так и понял, — сказал Джиджино.

— Что ты понял?

— Эти люди думали, как себя выручить.

— Выручить? От чего?

— От всего… Мы в неподходящее время вдруг стали драться у их дверей. — Джиджино подумал и добавил: — Как бы то ни было, они правильно поступили. Я здорово рисковал.

Кармине огрызнулся:

— Так ведь я еще больше тебя рисковал, а?

Джиджино здоровой рукой показал, что это не так.

— Нож-то был у меня, — опять сказал Кармине.

— Ах, это! Драка — это пустяки. Тут найдешь, как отбрехаться. — Джиджино вздохнул. — У меня дело серьезней. Я торгую без патента. Пять раз попадался. Здесь не такая уж легкая жизнь, понимаешь?

Кармине молчал. Сердце его наполнилось глубокой жалостью, и это необычное чувство захватило его целиком. Он не мог без сочувствия смотреть на этого подростка, лежавшего перед ним, опершись на локоть, как сраженный на арене гладиатор. Какой серьезный взгляд, и эта горькая складка у рта при таком вызывающем голосе и нраве скверного мальчишки. Забыть бы жалость и сменить ее на злость, которой он был прежде объят. Вот что требовалось Кармине. Но он с трудом проговорил:

— Знаешь, парень, ты вывел меня из себя.

Но не почувствовал злости. Только усилилась щемящая душу нежность, поднимавшаяся в Кармине.

* * *

Продукты в погреб спускали сверху на веревке.

Каждый раз, когда открывался люк, чтобы спустить вниз корзину с едой, раздавались ободряющие голоса:

— Ну как там, все в порядке?

Или же:

— Ну что, мужчины, дело идет на лад?

— Появлялись лукавые лица, из люка они видели решительные, блестящие глаза, кто-то подмигивал и говорил:

— У входа четверо стоят. Но увидите: сдрейфят они. Как только они уберутся, мы вам сообщим.

И люк захлопывался.

Можно было подумать, что жители этого дома занимаются только тем, что обманывают полицию и срывают ее планы.

Однажды из люка появился доктор. Как с неба свалился. Сказал, что живет в этом квартале и обо всем знает.

— И потом, — сказал он, — я бываю тут и там, я привык.

Он ничуть не был смущен. Пациенты, спрятанные в погребе, его не пугали, может, работа в подвале была его тайной утехой.

Джиджино он осмотрел с большим вниманием.

Нож вошел под лопатку. Рана была серьезной и очень глубокой.

— Он потерял много крови, — сказал обеспокоенно доктор. Потом посмотрел на кончики своих ботинок, на землю и добавил: — Сделать бы переливание.

И все повторял: «Переливание, переливание…», продолжая глядеть на свои ботинки, как будто оттуда могла хлынуть нужная больному кровь.

Кармине выслушал все указания с видом опытной сиделки. Нужно было поить раненого, делать ему в определенные часы перевязки. Доктор рекомендовал полную неподвижность. Потом справился, не собираются ли они что-нибудь передать своим родным. Он бы смог им помочь, пусть скажут.

— Моя жена в «Палермо-Паласе», — сказал Кармине.

— Знаю, — прервал его доктор. — Портье — мой друг. Сообщим. А ты?

Джиджино пожал плечами.

— Быстрей, — настаивал врач. — А то твоя мать кинется искать тебя по полицейским участкам. От нее неприятностей не оберешься, лучше предупредить.

Джиджино зло процедил сквозь зубы:

— Ни матери, ни адреса.

Тогда доктор жестом показал: «Ладно, ладно. Ни о чем больше не спрашиваю».

Люк открылся, и врач исчез, оставив им целый арсенал дезинфицирующих средств.

* * *

Джиджино принял как должное заботы своего бывшего врага. Он давал приказания, а Кармине выполнял их с быстротой человека, немного озадаченного, но сознающего свою вину.

Когда Джиджино скверно себя чувствовал, он опирался на локоть и сердито брюзжал:

— Когда мы выберемся из этого морга?

Но, даже ворча, он обращался к Кармине на «вы».

— Вы чересчур нажимаете с этим йодом…

— Я?

— Да, вы.

И Кармине разбавлял йод, разводил его водой. Он присаживался на корточки у ног раненого, и ему было тяжело видеть этот полный затаенного страха взгляд. Он пытался дезинфицировать рану. Но из-под кожи выступала кость. Со множеством предосторожностей, чтоб не усилить боль, Кармине двигал руку мальчика и сам при этом мучился так, как будто у него самого выступила кость и текла кровь по спине.

Странно, но Джиджино имел над ним особую власть. Кармине еще не доводилось встречать существо столь надменное, несмотря на безвестность, и столь свободное, невзирая на жизненную нужду. Даже в глубине этого погреба Джиджино ощущал малейшие перемены ветра и вдруг заявлял:

— Сколько мороженого сожрут сегодня туристы!

Он нервничал, злился, упрямился, он цедил слова сквозь зубы.

— А ты откуда знаешь? — спрашивал Кармине.

И Джиджино молчал, оставаясь неподвижным, по-прежнему опираясь на локоть, как будто следил за приметами, которые он один мог заметить.

— Откуда я знаю? А вот…

И он показывал на зыбкую тень на стене, прислушивался к далекому хлопанью ставен, замечал, что вечером прохлада не пришла, и кричал: «Да что ж вы, не видите, ветер изменился?» — как будто это могло их чем-то обрадовать, как будто эта тень на стене и хлопанье наверху могли его заставить забыть о крови, текущей по спине. Так ли уж было важно знать в этом погребе, откуда дует ветер?

— Ветер стихает, мосье, поверьте мне…

И Кармине верил. Джиджино раскрывал ему свои секреты, свою жизненную мораль, он нередко утолял свой молодой голод там, где был хилый забор или обрушилась садовая стена, за которой зрели гранаты, грейпфруты, виноград… Но ветер был неизменной темой, то он был нужен, то все портил, то он причинял лихорадку и плохой сон, к нему надо привыкать, как к нужде, с которой никогда не покончить.

Жизнь казалась Джиджино легкой. Только успевал сказать: «Голод что-то одолевает» — и тут же принимался есть. После первого завтрака сразу засыпал, как-то беспечно валился набок, и Кармине клал его голову к себе на колени. Смотря на этого свернувшегося, как дитя в материнском лоне, мальчишку, Кармине представлял, каким было его детство. Это было как открытие, как внезапное озарение. Джиджино рассказал ему про себя, и многое для Кармине прояснилось.

«Это мой друг, мой брат, — думал он. — Как же я раньше не догадался?»

Он старался поддержать раненое плечо мальчика, сделать удобней его позу. Кровь, сочившаяся через повязку, стоны, вырывавшиеся во сне из этого гордого рта, волновали Кармине. От гибкого, сонного, одинокого тела, как от щенка, веяло деревенским запахом. Кармине долго не мог определить, чем именно. Ему казалось, что Джиджино пахнул садом, мускусом, корицей, сильным и чистым запахом. Но когда он обнаружил в карманах мальчика лепестки жасмина, заметил, что вся одежда пропитана их ароматом. Вот чем пахло от Джиджино.

Джиджино бредил, и Кармине не всегда разбирал о чем. Раз он услышал слово «голоден», в другой раз у мальчика дергались ноги, он стучал своими босыми пятками, будто удирал от кого-то, и эта лихорадочная борьба с кошмаром мучила Кармине. Он почувствовал себя ответственным за этого страдающего подростка, голова которого лежала на его коленях, за его болезненную испарину, за его горькое детство, за то, что этот детский рот уже перестал улыбаться. Сильней, чем родина, породнила его и Джиджино эта подвальная камера, робкий свет, просачивающийся через отдушину, глухой шум там, наверху, на ночном рынке, чем-то напоминающий лошадиное фырканье. Кармине вспоминал все собственные горести, обиды, жизнь в Нью-Йорке, унижения, муки оскорбленного самолюбия. Он шептал:

— Нью-Йорк — город изгнания, заставивший меня отступиться от моего народа… Ненавижу тебя, Нью-Йорк. — Но даже эти переживания не смогли заставить его забыть о Джиджино: значит, прошлое потеряло для него всю значительность.

Скрип люка и шепот обитателей дома вернули Кармине к действительности и той странной обстановке, в которой он находился.

— Их уже только двое.

Кармине подскочил.

— Что такое? — спросил он.

— Это мы… Мы… У дверей остались двое полицейских. И еще двое — те около церкви святой Эулалии Каталанской. Еще немного обождать. Они потеряют терпение. А для вас есть письмо.

Кармине поблагодарил.

Письмо было спущено на веревке вместе с миской. Это было послание, сочиненное в третьем лице и извещавшее о том, что из осторожности мадам посоветовали вернуться в Нью-Йорк.

Джиджино проснулся.

— От портье? — спросил он, показав на письмо.

— Как ты узнал?

— От кого же еще?

— Ну, не знаю. Могло быть и от жены.

— Нет, — ответил Джиджино, — это от портье. В хороших отелях всегда есть такие люди.

— Он посоветовал моей жене уехать.

— Она бы все равно уехала.

— Почему?

— Женщины не прощают.

Кармине подумал, что Джиджино прав. Мужчины более благородны. Духовно выше. Щедрее. Он это знал, он понимал. «Я нарушил то, что предписано обществом. Бэбс мне этого никогда не простит. — Но тут же подумал: — Какое мне до этого дело? Теперь я играю в другой команде».

Джиджино повторил:

— Нет, женщины не прощают.

И Кармине спросил его:

— Откуда ты это узнал? — думая, что он запомнил чьи-то слова. Но Джиджино, не подозревая значения, которое Кармине вкладывал в это, ответил:

— Узнал на пляжах, мосье, на пляжах, где бабы ведут себя откровенно. — Потом он оглядел погреб, миску с остывшим супом на земле, свою рубаху, запятнанную кровью, и сказал: — Можно подумать, что снова война.

— Война? — удивился Кармине. — Так ведь тебя еще на свете тогда не было.

Джиджино задумался.

— Да нет, наверно, был уже, я ведь что-то помню. А вы думаете, чтобы знать, надо непременно увидеть? Война — это содом, гнилой дух.

— А американцев ты помнишь, Джиджино? — спросил Кармине. Ему хотелось, чтоб он их помнил. Тогда бы они имели что-то общее, эта мысль его неизвестно почему взволновала, как если бы у них появился общий друг или женщина. — Ну, Джиджино, скажи мне…

— Знаете, — сказал Джиджино глубокомысленным тоном, — у нас в квартале из американцев были только негры. — И так как Кармине рассмеялся, Джиджино добавил: — Что вы за человек? Вчера хотели убить меня, сегодня я вас рассмешил. Как вас понять?.. — И договорил: — А как понять, почему люди становятся врагами?

Но в этот момент боль стеганула его, как удар кнутом, и он уже не мог говорить ни о войне, ни о женщинах, ни о ветре. Ему было не до этого.

* * *

У смерти свои хитрости. Она скрывает свой приход, а первые гонцы, предвещающие ее победу, могут быть даже ложно поняты. Кармине стал жертвой такой неразберихи. Он еще упрямо надеялся, пытался сберечь иллюзии. Свернувшись в уголке подвала, он глядел на мальчика и искал в его усталых чертах признаки будущего выздоровления. Вот хотя бы румяные щеки, право, он лучше выглядит, цвет лица совсем другой. Да и голос его снова стал резким, как прежде, когда он продавал жасмин, только немного хриплым. Джиджино жаловался, что ему что-то мешает в горле. А если б он попробовал кричать, как прежде? Наверно, его услышали бы на всех перекрестках. А этот зуд вокруг раны — так, верно, бывает при заживании.

— Кровь у тебя перестала сочиться, — сказал мальчику Кармине.

И правда. На повязке больше не проступали кровяные точки.

— Правда? — с волнением спрашивал Джиджино. — Больше не течет? Чему удивляться? Я похож на опустевший мешок.

Но Кармине не ощущал грозной опасности, не замечал тяжелого присутствия смерти, идущей прямо к цели и уже схватившей Джиджино.

Желая занять мальчика, он рассказывал ему об Америке, расписывал ее во всем могуществе, конечно, не из удовольствия или торжества — сам-то он привязался к своей мрачной тюрьме, — но потому, что верил: может, это и ускорит выздоровление Джиджино, даст ему бодрость. Мальчик внимательно слушал, как всегда опираясь на локоть. Кармине уверял:

— Как выберешься отсюда, судьба твоя изменится, еще будут лучшие времена. Еще день или два, Джиджино, и вот увидишь, мы уедем. Я возьму тебя с собой. А потом ты станешь богатым.

— И вы в это верите?

Джиджино, пожалуй, сомневался. Он испытывал тяжелую боль в ногах и в плече. Странная боль, которая вызывала судороги. Иногда она начиналась в плече и охватывала всю руку, другой раз, наоборот, шла от руки вверх, вызывая нестерпимые конвульсии. Но Джиджино повторял:

— Вы верите в это? Будем надеяться. Пока я в таком виде, вам не придется отсюда уйти.

— Ты уверен?

— Да. Мы как жених и невеста. Даже хуже, я не могу выйти без вас, а вы без меня.

— Почему?

— Все испугаются, что вы поднимете тревогу. Здесь боятся доносчиков. В каждом из этих домов есть свои тайны. Понимаете? И потом все дома сообщаются в первом этаже… Да, мосье, так можно обойти всю площадь, не выходя наружу. Такая постройка. Если полицейский попал хоть в один из этих домов, он уже опасен для всего квартала.

— А если я все же выйду? — спросил Кармине.

— Не пройдете и двадцати метров. — В руках Джиджино появилось воображаемое ружье, и, щелкая языком, он выразительно имитировал сухой звук выстрела. — Пробьет ваш час, — коротко сказал он. И так как Кармине еще не понял, он добавил: — Следят. Отовсюду. Из окон, с крыш, с балконов. Живут там наверху, на горе, высоко, как ангелы, но держат автомат наготове. Женщины бывают у них там. Я вас предупреждаю, надежды на удачу нет. Они здорово стреляют.

В голосе Джиджино не было злости. Он говорил все это с явным сожалением, как будто понимал странность положения и пытался извиниться за это. «Меня тут нечего винить, — подразумевалось в его словах. — Просто таково положение». Но вслух он не сказал этого.

Скрип, и дверца люка открылась, как огромный слепой глаз, а голос наверху шепотом сообщил новости: карабинеры пока тут, неизвестно почему не убрались. А потом весь день было тихо, столь густая, непроницаемая, ужасная тишина, будто черная дырка, в которой укрылись Кармине и Джиджино, была на глубине в тысячу миль под землей.

И вдруг Кармине как осенило. Он осознал неминуемое — скорую смерть Джиджино, которую предсказали несколько мелких примет и наблюдений. Сколько он передумал и перечувствовал, пока свыкся с этой мыслью! Трудно было отвести взгляд от тела больного мальчика. Кармине был охвачен отчаянном и страхом, ему казалось, что близятся последние минуты. Он удивился необычно черным, блестящим волосам мальчика, гладким, как у индийцев. И тут же вклинилась мысль: после смерти эти волосы потускнеют. С этой минуты Кармине видел Джиджино таким, каким он был на самом деле, — гибнущим, распростертым на земле, задыхающимся, с прилипшими от пота волосами…

Весть о близости конца неведомыми путями проникла в дом. Теперь уже не только новости спускались вниз, но и женщины всех возрастов. Они опустили лестницу и сползали по ней, как черные тараканы. Похожие на таинственную секту плакальщиц, стали вокруг Джиджино. Явился врач и подтвердил, что конец близок. Джиджино терял сознание. Мальчика терзали жестокие судороги, он не мог ни пить, ни говорить, губы его покрылись розовой пеной.

— Поздно, слишком поздно, — повторял врач. И когда Кармине прокричал ему в ухо: «Что слишком поздно?», доктор ответил: — Никакой надежды, вы поняли? — Он заговорил о том, что надо дать что-нибудь наркотическое, сделать укол, а потом с покорностью перед неизбежным произнес: — Столбняк.

И Кармине все еще слышал это ужасное слово после того, как врач ушел, а он остался один у лестницы, бессильный перед тем, что надвигалось.

Смерть Джиджино дала ему силы принять решение. Все произошло мгновенно. Времени было мало, и нужно было знать: идти или отступать? Кармине направился к Джиджино, увидел, как он катается по земле и тело его сотрясается от жестоких конвульсий, и оттолкнул молившихся и осенявших себя крестом женщин.

— Я отнесу его в больницу! — закричал он.

— Зачем в больницу? — спросила одна из женщин. — Он все равно не выживет.

Кармине склонился над Джиджино, потрогал еле слышный пульс. Попытался поднять его, но не смог. Скрюченное тело утратило гибкость, и, дотронувшись до него, Кармине вздрогнул от ужаса, прошептав:

— Погоди, малыш, — и в голосе его звучало отчаяние. Он позвал: — Джиджино, Джиджино! — тем шепотом, каким говорят с умирающими, со страхом внимая собственному голосу, будто он мог вызвать сюда призрак смерти.

Мальчик открыл глаза, пытался что-то сказать, но в горле его раздался хрип, а в углах рта появилась пена. В этот момент Кармине решил: «Действовать, и немедленно». Он снова сказал:

— Жди меня. Я иду за помощью.

Тогда Джиджино хрипло, но внятно произнес его имя, и резким прыжком Кармине ринулся к лестнице, к люку. Все свои дальнейшие движения Кармине как будто видел со стороны. Он помнил, как повторял: «Ну подожди меня, малыш, подожди», успел перед уходом отереть пот с лица Джиджино, поцеловать его, вдохнув этот таинственный и теплый запах, который он так долго не мог разгадать, — запах жасмина от одежды, превозмогший страшный запах смерти. Потом подбежал к лестнице, проскочил, карабкаясь и держась за веревки руками, через люк и удивился, что в первом этаже было так пусто. Наклонив голову, как человек, который собирается нырнуть, Кармине двинулся к порогу.

Вдали виднелась опустевшая площадь. Был полдень. Мелькнула мысль: «Я хотел быть человеком удачливым!»

Он был один на площади. Но где-то — он не мог сказать точно, где именно, — Кармине угадывал присутствие следящего за ним человека, и на мгновение ему показалось, что он не так одинок.

Уже ничего больше не существовало, кроме этой площади, его, Кармине, и того человека, который должен был его убить. Где же он? Кармине искал его взглядом, и это заняло все его мысли. «А что, если мне удастся быстро добежать до той стены напротив, — думал он, — и до той улицы, может, добегу?..» Но ему тут же послышался свист пули, даже сама эта пуля увиделась, гладкая, круглая, она вонзится в него и наконец-то отпустит свободным.

«Подумать только, что я умру из-за этого мальчика», — сказал он себе.

«Подумать, что это будет в Палермо».

«Подумать, что я умру в этот час и здесь».

Стоя в дверях дома, Кармине смотрел на площадь, на обнаженную, раскаленную солнцем мостовую. Словно пляж из гальки. Жара всей своей тяжестью висела над городом. Нужно было ринуться в это палящее, как в вулкане, пекло. Кармине выскочил и пробежал несколько метров. На середине площади он остановился. Свет, жара и шум сменились тьмой, холодом, тишиной. Но перед тем, как покачнуться и упасть, Кармине ощутил глубокую радость, успев сказать: «Я остаюсь здесь». Он умирал лицом к земле, распростертый на мостовой.

Палящее, беспощадное южное солнце жгло окруживших его тело людей.

Когда его понесли, Кармине уже был мертв.