«Изголодавшееся воображение»

И вот колония бентамитов, почти такая же, какою создало ее воображение Одоевского, возникает наяву. В романе «Тяжелые времена» Чарльз Диккенс переносит нас в дымный и душный город Кокстаун. В похожем на склеп, холодном классе образцовой школы один из столпов города Гредграйнд произносит поучение, адресованное не только детям, но и их наставнику со зловещей фамилией «Чадомор»: — Итак, я требую фактов. Учите этих мальчиков и девочек только фактам. В жизни требуются одни факты. Не насаждайте ничего иного и все иное вырывайте с корнем. Ум мыслящего животного можно образовать только при помощи фактов, ничто иное не принесет ему пользы. Вот теория, по которой я воспитываю своих детей...

Дети его, Томас и Луиза, сидят тут же в классе среди других учеников; взгляни Гредграйнд на них глазами не правоверного бентамита, а человеческими, отцовскими, он бы сразу понял то, что так тревожит автора романа: «В обоих детях, особенно в девочке, чувствовалось какое-то угрюмое недовольство; сквозь хмурое выражение ее лица пробивался свет, которому нечего озарять, огонь, которому нечего жечь, изголодавшееся воображение».

Но ведь чувства — это нечто эфемерное, а не факты, и Гредграйнд не станет терять времени на угадывание их.

Образцовый урок сменяется другим, не менее образцовым. И кажется, что дети под наблюдением Гредграйнда и Чадомора растут вполне образцовыми, но однажды вечером они пробираются к деревянному балагану бродячего цирка Слири, чтобы хоть через щели в сосновых досках поглядеть на удивительную «конно-тирольскую пляску цветов». Отец настигает их за этим предосудительным занятием.

— Подумай! — восклицает он в крайнем негодовании. — Томас и ты, которые, можно сказать, насыщены фактами; Томас и ты здесь!.. Уму непостижимо.

— Мне было скучно, отец, — ответила Луиза. — Мне уже давно скучно. Надоело.

— Надоело? Что же тебе надоело?

— Сама не знаю. Кажется, все на свете.

Придя домой, Гредграйнд скажет забитой своей супруге, тоже утопающей (или уже утонувшей) в море фактов:

— Еще не хватало, чтобы я увидел своих детей за чтением стихов.

... Да, цирк, а там еще сказочки и стихи; нечто такое открытое, хрупкое — против железной логики фактов; совсем, совсем неравные силы!

Но ведь что удивительно: несмотря на всю свою хрупкость и бесполезность иногда они побеждают. Ведь так?! Иногда им удается отвоевать у этих самых железных фактов хотя бы первые шесть-семь лет существования ребенка, а то и все его детство; а то — бывает и так — всю жизнь! Они окружают ребенка незримой оболочкой волшебства, этого самого воображения, — защищают как щитом. Недаром люди начали создавать сказки, лишь только возникли на земле.

Иногда стихи, сказка, игра побеждают. А если этой оболочки волшебства нет? Если она разорвана в клочья и растоптана? Что,если «воображение задушено еще в колыбели»? — спрашивает Диккенс.

Уже взрослой девушкой, прежде чем по родительской воле выйти замуж за низкого и тупого, однако вполне преуспевающего бентамита, Луиза скажет отцу:

— Вы так заботливо берегли меня, что сердце мое никогда не было сердцем ребенка. Вы так образцово воспитывали меня, отец, от колыбели до сего часа, что я никогда не знала ни детской веры, ни детского страха.

Человеческое, отцовское пробудится в Гредграйнде, но боже, как поздно это произойдет. Жизнь Луизы искалечена. А Томас? Он совершил кражу и попадет на каторгу. Да он и заслужил жестокое наказание. Заслужил? Но ведь он и сам жертва отца, Чадомора, тех, кто вытоптал в его душе все живое.

Битцер, воспитанник той же образцовой школы, гонится за товарищем школьных лет: им движет надежда на щедрую награду. Он гонится за Томасом и не упустит свою жертву, если только...

Если не перенести действие в сказку. А единственное владение сказки в Кокстауне — это бродячий цирк Слири; вот уж кто никогда не изменял и не изменит миру воображения.

Там-то, на арене цирка, — находившегося в ту ночь как раз на полпути между Кокстауном и Ливерпулем, откуда можно бежать за море — уже волей сказки, а не реального романа встретятся главные герои его, и Гредграйнд обратится к Битцеру с мольбой пожалеть и отпустить Томаса.

— Есть у тебя сердце?!

— Без сердца, сэр, — ответит Битцер, усмехнувшись несуразности вопроса, — кровь не могла бы обращаться. Ни один человек, знакомый с фактами, установленными Гарвеем относительно кровообращения, не мог бы усомниться в наличии у меня сердца.

И еще он скажет:

— Всегда и во всем нужно опираться на присущее человеку стремление к личной выгоде. Это единственная прочная опора. Уж так мы созданы природой. Эту догму мне внушили с детства, сэр, как вам хорошо известно.

И, прислушиваясь вместе с потрясенным горем Грэдграйндом к монотонному голосу Битцера, мы понимаем: иногда слова, тобой же для личной твоей выгоды придуманные или даже тобой только повторенные, возвращаются, чтобы без всякой жалости ранить или даже убить тебя; может быть, для того и написал Диккенс «Тяжелые времена», чтобы напомнить людям эту простую, однако не стареющую с годами истину.

Когда переговоры с Битцером оканчиваются безуспешно, из мрака, окружающего арену, выдвигается — как раз вовремя — хозяин цирка старый Слири и услужливо предлагает Битцеру свой экипаж, чтобы подвезти его вместе с конвоируемым Томасом к железнодорожной станции.

Неужели и он предал?

Возница, Битцер и Томас вместе с огромной цирковой собакой, предназначенной заботливым Слири для охраны пассажиров — «время ночное, всякое может приключиться», — занимают свои места. Экипаж катится по безлюдной дороге, пока вдруг не останавливается.

— Лошади вообразилось, что она на цирковой арене, и вздумалось танцевать польку, тут уж ничего не поделаешь, — объясняет услужливый возница негодующему Битцеру.

А тем временем экипаж настигает повозка, запряженная пони; Томас перескакивает в нее и исчезает в темноте. Битцер решает преследовать беглеца пешком, но путь преграждает огромный пес с оскаленной пастью; ему тоже что-то такое вообразилось и вздумалось...

Да, лошадь — это не только четвероногое травоядное. И собака не только... А человек лишь тот, кто наделен воображением: для того и даровано нам длинное-длинное детство, которое так быстро проходит, чтобы в трудную взрослость мы вошли, уже обладая этим волшебным даром.

 

Правда сказки — оболганная и восторжествовавшая

Ранней весной 1895 года в Вятском крае, неподалеку от села Старый Мултан, в глухих лесных и болотистых местах, где жили удмурты (вотяки, как их тогда именовали), было найдено изуродованное тело крестьянина-нищего Конона Матюнина. Следствие велось с ужасающей небрежностью, и, по мере того как исчезала надежда раскрыть преступление, все шире распространялся подлый слух, будто вотяки втайне продолжают поклоняться жестоким языческим богам, требующим человеческих жертв.

Так бывало, что подозрительность, даже ненависть к «инородцам», к маленькому мирному племени, веками живущему рядом, вдруг охватывала окрестных жителей; потом все успокаивалось, должно успокоиться, если только этот внезапный взрыв не станут поддерживать власти и люди просвещенные. Какой же опасной становится ненависть, преследующая свои жертвы уже не ощупью, а в черном свете ложного знания!

Следствие, а за ним и суд ухватились за слухи. По грубо сфабрикованным уликам, «в убийстве... с целью принесения в жертву языческим богам» была обвинена группа вотяков. Страшно прозвучал приговор, словно продиктованный другими, темными веками. За полной необоснованностью он дважды отменялся сенатом. Теперь, когда дело слушалось в последний, третий раз, защиту мултанцев взял на себя Владимир Галактионович Короленко — для многих в нашей стране олицетворявший самое правду и справедливость.

Нелегкая задача выпала на долю защитников. Присяжные были предубеждены.

Предубеждение и враждебность! А тут еще профессор Смирнов, автор монографии о вотяках, приглашенный в суд экспертом, берется доказать, что сам народ признает необходимость человеческих жертв. Правда, в вотском фольклоре подходящих свидетельств профессору отыскать не удалось, но вот сказка о злой мачехе, бытующая у черемисов, народа родственного.

Злая мачеха прикидывается больной и говорит мужу: «Поди в лес к колдунье, она скажет, что сделать, чтобы я стала здорова». Муж отправляется в лес. А злая мачеха переодевается колдуньей, бежит сама в назначенное место и говорит от имени колдуньи, что для выздоровления жены нужно убить ее пасынка. С ужасом отказывается муж совершить это преступление; но злая мачеха делает вид, что совсем разболелась, опять посылает мужа к колдунье и обманом добивается, наконец, своего.

— Мы видим, что божества черемисского эпоса не прочь полакомиться человечиной, — заключает научный эксперт Смирнов.

Но ведь это фальшивое, насквозь ложное толкование сказки — с гневом отвечает Короленко. Если смотреть глазами Смирнова, то список «виновных» народов придется расширить так, что он охватит чуть ли не весь мир. Откроем хотя бы собрание народных сказок А. Н. Афанасьева, и мы сразу натолкнемся на сходные сюжеты.

Перечитаешь щемящие душу сказки о мачехе и падчерице, мачехе и пасынке (а они есть чуть ли не у всех народов мира), и не только умом — сердцем поймешь, что одна мысль в них: зло, кровавая жертва приводят только ко злу и крови. И сложены эти сказки для того, чтобы унизить и проклясть зло.

Во всех таких сказках, и в той, которая была приведена на суде, народ не признает, а с гневом, ненавистью отвергает бытовавший, может быть, тысячи и тысячи лет назад обряд кровавых жертвоприношений. Он не забывает этот давний, к счастью, навсегда умерший обряд только для того, чтобы и нынешние люди, мы с вами, всегда помнили: от зла — зло, от крови — только кровь, от жестокости — народное горе.

Вот что увидели в оболганной сказке присяжные, когда словом Короленко и других защитников и ярко просиявшим светом народной мудрости был рассеян туман предубеждения и враждебности. Увидели и вынесли оправдательный приговор.

Правда сказки победила ложь.