Из страны детства

Он говорил:

— Я из моего детства. Я пришел из детства, как из страны.

Он поверял это лучшим друзьям, словно самую большую тайну. И, прислушиваясь к тому, как он произносил «я из моего детства», люди понимали, что этим он объясняет — и самому себе, и всем, кого любит, — почему разумным советам он так часто предпочитает решения, на взгляд многих, почти безрассудные.

Он шел по жизни такими трудными путями вовсе не оттого, что любил риск.

«Суть не в том, чтобы жить среди опасностей. Это всего лишь громкая фраза. Тореадоры мне не по душе. Я люблю не опасности... Я люблю жизнь», — писал он.

В Африке Сент-Экзюпери четырнадцать раз спасал друзей, потерпевших аварию над пустыней и захваченных в плен дикими племенами. Он писал тогда домой, во Францию: «Говорят, будто в кочевых племенах брожение. И пилота, который попадет в аварию, убьют кочевники.

«Убьют кочевники». Не хочу, чтобы эту фразу бормотала ночь. Ночью все мне кажется таким хрупким. И то, что связывает меня со всеми, кого я люблю, кто спит. Я тревожнее сиделки, когда я бодрствую в постели по ночам».

Когда его друг Гийоме разбился в Кордильерах, он день за днем кружил над мертвыми горными пиками, ныряя к самому дну ледяных ущелий.

— Лежа в снегу, я тебя видел, но ты меня не замечал, — сказал потом чудом спасшийся Гийоме.

— Как же ты мог знать, что это я тебя ищу?

— Кто еще решился бы летать так низко в этих горах?! — ответил Гийоме.

Сент-Экзюпери потерпел в жизни пятнадцать аварий. Первая из них произошла, когда во время народного гулянья в Версале он проделывал головоломные трюки. Машина начала разваливаться в воздухе.

«Мне-то крышка, но не падать же на праздничную толпу», — успел подумать он и нашел в себе и самолете силы дотянуть до места, где в случае катастрофы пострадал бы только он один.

Как-то ему передали слова полубезумной старухи: «Боги уже слишком стары, и теперь я должна заботиться о мире».

Как близка была ему мудрость этих слов. Перед концом жизни он вложил их в уста одному из своих любимых героев, вождю берберского племени: «Сердце мое обременено тяжестью всего мира, словно на меня легла забота о нем».

Сент-Экзюпери сотни раз встречался с опасностью, но когда справедливости можно было достигнуть иначе, это доставляло ему огромную радость. Много лет без надежды томился в неволе негр Барк, похищенный кочевниками. Экзюпери выкупил Барка и помог ему уехать на родину — к жене и детям. Как-то в Южной Америке он случайно встретил нищего старика француза, эмигрировавшего в поисках счастья в Новый Свет и доживающего свой одинокий век на чужбине. Он купил бедняку билет на корабль в Марсель и отдал последние деньги.

Может быть, единственный способ убедиться в реальности чудес — самому их творить; пусть это будут даже самые малые чудеса.

В Орконте фермерша тащила упирающуюся Сесиль, маленькую девочку, с которой Экзюпери дружил, рассказывает биограф писателя Марсель Мижо.

— В чем дело? — спросил Антуан, склоняясь над малышкой.

Вместо плачущей девочки ответила мать:

— «Дай ей зонтик»! Для детей нет зонтиков! Не правда ли?

— Право, не знаю, мадам! — с таким сомнением в голосе ответил Антуан, что девочка тотчас же перестала плакать.

На следующий день он пришел на ферму с маленьким зонтиком.

Может быть, ему вспомнилась и встреча с Сесиль, когда в последние годы жизни он писал: «Маленькая девочка в слезах. Эту девочку надо утешить. Только тогда в мире порядок».

Он научил трехлетнего мальчика пускать мыльные пузыри. Но, ударяясь о стену, пузыри лопались. Мальчик плакал. Несколько дней Экзюпери ходил сумрачный. Потом прибавил в мыльную пену каплю глицерина. Теперь пузыри отпрыгивали от стены, как мячики; они стали ярче и прекраснее. Ему принадлежало много «взрослых» изобретений, но прыгающими мыльными пузырями он гордился больше, чем всеми другими своими открытиями.

В Нью-Йорке, куда Экзюпери приехал после оккупации фашистами Франции, он ночью поднимался от письменного стола, где лежали страницы «Маленького принца» — приходилось работать по ночам, чтобы закончить сказку к рождеству, в тот 1942 год рождественский подарок был особенно необходим людям, — подходил к окну и отсюда, с пятнадцатого этажа, один за другим пускал в свободный полет игрушечные бумажные вертолеты.

Иногда их подхватывал ветер и уносил вверх, к звездам. Иногда они устремлялись в море, или даже за море, на его родину, или, медленно снижаясь, плыли между домами спящего города.

Как-то он вышел погулять вместе со своей женой Консуэло. Впереди шел ребенок и бережно нес вертолет. Антуан сразу узнал творение своих рук и, просияв особой своей, мальчишески победительной улыбкой, взглянул на жену.

Собственно, вся его жизнь протекала, как один долгий-долгий полет из старого замка Сен-Морис с круглыми башнями, где он жил ребенком, к той маленькой звездочке, астероиду В-612, где родился созданный его воображением Маленький принц. Чем дальше и безвозвратнее отдалялось детство реальное, тем ближе становилось детство волшебное; и как они повторяли одно другое...

Он писал матери, навсегда оставшейся для него самым близким человеком: «Мир воспоминаний детства, нашего языка и наших игр... всегда будет мне казаться безнадежно более истинным, чем любой другой.

Сказки матери, воздух старины, которым дышали камни замка, собственное воображение маленького Сент-Экзюпери — Тонио, как звали его домашние, — и его сестер наполняли детство видениями.

Вечером дети забирались в темный коридор и, тесно прижавшись друг к другу, усаживались на одном из огромных, окованных железом сундуков. Мимо несли в гостиную лампы, и каждая отбрасывала причудливые тени, похожие на листья пальмы. В детской растапливали печурку.

«Ничто и никогда так не убеждало меня в полнейшей безопасности мира, чем эта печурка, — вспоминал Экзюпери. — Когда я просыпался ночью, она гудела, как шмель.

Сундуки таили чудеса — каждый свои. Вот в этом Синяя Борода из сказки Перро хранил угасшие закаты, безмолвные свидетели его преступлений.

Вот в этом ботфорты, плащи, шитые золотом перевязи времен трех мушкетеров или гораздо более древние».

Род Сент-Экзюпери ведет начало от рыцарей Грааля. Согласно легенде, эти рыцари жили тысячу лет назад. В старой «Книге об ордене рыцарства» Рамона Лулля говорилось, что «обязанность рыцарей в том, чтобы защищать вдов, сирот, обиженных и бедняков». Рыцари Грааля по очереди отправлялись из своего замка в странствие по миру, чтобы совершать подвиги добра. Для этого, говорит легенда, им была дарована вечная юность.

Тонио закутывался в плащ, пахнущий пылью, нафталином, другими столетиями, и погружался в сны наяву.

Иногда представляется, что граалевский плащ навсегда незримо остался на его плечах, храня от осмотрительной и себялюбивой взрослости и даря силы до последнего дыхания воевать за справедливость, что этот плащ на плечах Маленького принца из его сказки.

От рыцарских мечтаний осталось одно из важнейших слов его языка (помните — «наш язык», писал он матери) — учтивость. Оно привлекало Тонио, как и взрослого Сент-Экзюпери, негромкостью, затаенностью.

Когда в войну Экзюпери уговаривали, почти умоляли перестать летать: «Вам нельзя и по возрасту, и потому, что вас так изломало в предыдущих авариях — в случае беды вы не сможете даже воспользоваться парашютом, — и потому, главное, что ваш талант так необходим людям», он отвечал: «Не летать? Это было бы неучтиво по отношению к моим товарищам-пилотам».

В одной из книг он написал об этом же: «Единственное действенное орудие — самопожертвование».

Вспоминая детство, он писал матери: «Вы склонялись над нами, над нашими кроватками, в которых мы отправлялись навстречу завтрашнему дню, и, чтобы путешествие было спокойным, чтобы ничто не тревожило наши сны, вы разглаживали волны, складки и тени на наших одеялах. Вы смиряли наши кроватки, как божественный перст смиряет бурю на море».

На смену вечерним и ночным приходили чудеса утренние и дневные.

«Мы заключали союз с липами, стадами... певуньями-лягушками, — вспоминает сестра Тонио, Симона Сент-Экзюпери. — С сеновала, где черная кошка кормила котят, мы переселялись в огород. Мы пытались воспитывать кузнечиков — воинов в латах, мы ловили их по вечерам на окраине их владений и сажали в коробки с отверстиями для воздуха, но они хирели и умирали. Улиток ничуть не привлекали домики, слепленные из глины, — они решительно уползали, оставляя за собой скользкие дорожки».

Так пришло другое познание детства, и оно выразилось в важнейшем слове его языка — приручать. Надо не только давать живому существу вволю корма, строить удобные жилища, а приблизиться к нему, понять его, сделать так, чтобы оно радовалось тебе, чтобы ты приносил ему счастье; не просто давать то, что необходимо для жизни — это может всякий, — а приручать — это всегда требует таланта, и не обычного, а самого редкого — таланта сердца.

Потом, в течение жизни, он приручал тюленя и пуму, прилетевшую с ним из Южной Америки, африканского львенка — зверей, как и людей, маленьких и больших.

Работая начальником аэродрома в Кап-Джубе — поселке, затерянном в африканской пустыне, он писал матери: «Приручать — это здесь моя задача. Мне она подходит — славное слово! Хамелеон похож на допотопное чудовище. У него чрезвычайно медлительные жесты, почти человеческая осторожность. Он погружен в бесконечное созерцание, часами оставаясь неподвижным. Он выглядит так, словно явился из тьмы времен. По вечерам мы с ним вдвоем мечтаем... Мамочка, ваш сын очень счастлив, он нашел свое призвание».

«Приручать»... Вслушайтесь в это слово, и вы почувствуете его мудрость: дружить, влюблять и влюбляться, связывать живой мир с людьми, и людей связывать между собой — верностью, готовностью в любое время прийти на помощь.

Он писал: «Я люблю, когда могу дать больше, чем сам получаю... Я люблю в человеке то, что могу приподнять его лицо, погруженное в воды реки. Люблю извлечь из него улыбку. Только душа, стремящаяся вырваться из заточения, волнует. Стоит продержать погибающего хоть три секунды над водой — и в нем просыпается доверие. Ты не представляешь себе, каким становится его лицо. Возможно, у меня призвание открывать родники».

Кочевники, привыкшие отстаивать свою правоту пулями, опускали ружья, завидев вдалеке, среди песчаных барханов, его высокую, неуклюжую фигуру: они были приручены.

Он писал одной из своих подруг — Ринетт: «Вы меня приручили, и я сразу стал таким кротким».

После вынужденной посадки в Патагонии он нашел приют в домике, как будто бы заблудившемся на этой неласковой земле. Там хозяйничали две милые девушки. Потом он вспоминал о них:

— Девушки смотрят и думают: «Стоит ли принять меня в число ручных зверей». Ведь они уже приручили игуану, мангусту, лису, обезьяну и пчел.

В сказке Сент-Экзюпери мудрый Лис скажет Маленькому принцу:

— Скучная у меня жизнь. Я охочусь за курами, а люди охотятся за мной. Все куры одинаковы, и люди все одинаковы. И живется мне скучновато. Но если ты меня приручишь, моя жизнь точно озарится солнцем. Твои шаги я стану различать среди тысяч других. Заслышав людские шаги, я всегда убегаю и прячусь под землю. Но твоя походка позовет меня, точно музыка, и я выйду из своего убежища. И потом — смотри! Видишь, вон там, в полях, зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И так чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру... Я узнаю цену счастья.

Удивительная сила заключена в словах. Из старых, возникших тысячелетия назад слов вновь и вновь слагаются клятвы в дружбе, признания в любви, стихи, сказки.

Но иногда, очень редко, появляются люди, меняющие саму основу бессмертных слов, открывающие в них новый смысл.

Таким человеком был Антуан де Сент-Экзюпери.

И, повторяя слово «приручать», все мы, живущие на земле, будем вспоминать Экзюпери.

И заново будем задумываться над тем, что главное наше предназначение — сокращать расстояния, приближаться ко всему живому на земле.

Повторяя простое слово «учтивость», мы будем думать о том, что ответственны не только перед человечеством и своей страной, ее обычаями, но и перед каждым, с кем оказались рядом. Учтивость советует, открывая дверь, пропустить друга в дом впереди себя, но, когда идет бой, та же учтивость велит быть впереди друга.

«Наш язык». Когда думаешь об этом языке, из многих его слов выступает еще и третье, тоже такое важное для Тонио, — бежать.

 

Мудрость бегства

Вспоминая детство, Экзюпери писал: «Бежать — вот самое главное. И в десять лет мы находили прибежище среди чердачных стропил... Внизу в гостиных болтали гости, танцевали красивые женщины... А мы тут, наверху, видели, как в раздавшиеся швы крыши просачивалась синяя ночь. Этого крошечного отверстия было достаточно, чтобы через него могла просочиться одна-единственная звезда. Сокровище взрывало балки. Быть может, звезда — это маленький твердый алмаз. В один прекрасный день мы отправимся в поиски за ним на север, или на юг, или внутрь самих себя. Бежать».

«Бежать»

Куда, зачем?

Бежать из дома — единственного твоего, — где каждый камень, каждая половица, скрипнувшая под ногами, рассказывает свое предание, а ночью гудит накаленная печь и ласковое ее бормотание входит в сон; суждены ли тебе еще такие сны...

Бежать из дома, где мама — источник всего. Бежать, чтобы вечно мечтать вернуться, даже если это станет невозможным; в войну военный пилот-разведчик Сент-Экзюпери будет просить командование все полеты к району Аннеси, в ту сторону Франции, где прошли первые годы жизни, поручать ему.

«Завтра я полечу километров на пятьдесят в вашу сторону, к Сен-Морису, чтобы вообразить, что я и в самом деле направляюсь домой», — напишет он с фронта матери.

Он и погибнет над этой «домашней» землей, оккупированной фашистами.

Бегство — стихия детства. Только успел мастер Вишня выточить из обыкновенного полена длинноносого Пиноккио, о котором рассказано в чудесной книге итальянского писателя Коллоди, как деревянный человечек бежал от доброго своего отца. И вовсе не оттого, что он такой уж очень неблагодарный. Просто он ребенок, мальчик, хоть и деревянный.

И разве странствия — настоящие или мечта о них — входят в судьбу одних лишь деревянных человечков? Послушный Сид останется под боком у доброй тетушки Полли с ее сахарницей. А Том Сойер и Гек Финн убегут на необитаемый остров, а потом спустятся на плоту по Миссисипи, спасая от рабства негра Джима.

Принц меняется судьбою с нищим, не страшась того, что предстоит ему в новом существовании. Юноша Алеша Пешков, будущий писатель Максим Горький, начинает странствия по Руси, испытания которых он потом назовет «мои университеты».

Взрослый — речь идет о сытом взрослом, никуда не стремящемся, — войдет не спеша в предназначенную ему квартиру, оглядится и останется там навсегда: «От добра добра не ищут». Ребенок — человек, поднимающийся вверх. Жизнь ему драгоценна именно тем, что каждый день, даже каждый час она приносит новое.

Летчик Сент-Экзюпери ехал на автобусе к аэродрому и, взглянув на соседа, старого чиновника, подумал: «Никто никогда не помог тебе спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой тихий уголок, замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты свернулся клубком, укрылся в обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом провинциальном укладе; ты воздвиг себе этот убогий оплот и спрятался от ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать себя великими задачами, тебе и так немало труда стоило забыть, что ты — человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся в пространство. Глина, из которой ты склеен, высохла и затвердела, и уже никто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в тебе когда-то».

В неподвижном благополучии то светлое, моцартовское, что непременно есть в каждом и должно, должно прорваться, — засыпает; оно может и умереть. Значит — бежать от убивающего покоя, от сегодняшнего своего существования к тому, чем ты должен быть завтра.

«Медленно развиваясь наподобие дерева, жизнь передавалась из поколения в поколение, и не только жизнь, но и сознание, — писал Экзюпери. — Какая удивительная эволюция! Из расплавленной лавы, из звездного вещества, из чудом возникшей живой клетки появились мы, люди, и мало-помалу достигли в своем развитии того, что можем сочинять кантаты и взвешивать далекие светила... Процесс сотворения человека далеко не закончился».

Мы еще в пути. Зеленой веточкой возникает из дерева жизни ребенок и устремляется в том же направлении — к свету.

В сказке Мориса Метерлинка «Синяя птица» сказано о Царстве Нерожденных Душ: там душа ждет своей очереди и, когда младенец первый раз крикнет, по требовательному его зову вселяется в него. Экзюпери мысль этой сказки чуть ли не враждебна. «Было бы слишком просто получать сразу готовую душу», — повторяет он; это было бы легко, но, пожалуй, и унизительно. Человек сам «выделывает» себя, говорит Достоевский, писатель, которого Экзюпери так любил и понимал. Бывает, что творение себя рано прекращается, душа замуровывается, отъединяясь от мира.

— Отчего человеку так больно расти? — спрашивает Экзюпери и отвечает: — Может быть, оттого, что привычки окружающих, стиль жизни, в которой играет главную роль стремление к удобству, к благам, тянут молодую душу назад, заражают ее эгоизмом, тщеславием, собственничеством? И живая душа, противясь ветхости привычного окружения, причиняет сознанию боль.

Но бывает, что самосоздание — прекраснейшее, на что способен человек, — продолжается до последнего часа. Тогда до самого конца человек остается в стране детства, самая суть которого в нетерпеливом движении вперед. Так сложилась судьба Сент-Экзюпери.

А пока он еще ребенок. И по мере того как слова в его сознании приобретают особый смысл, возникает потребность писать. Во время школьных каникул Тонио до глубокой ночи сочиняет стихи. Потом он, завернувшись в скатерть, врывается в спальню сестер:

— Вставайте! К маме!

— Но, Тонио, мама спит.

— Мы разбудим ее.

Если что-то возникло в тебе, оно должно вызвать ответное тепло.

«Я не умею жить вне любви», — писал Экзюпери.

И в Нью-Йорке квартира Экзюпери будет также пробуждаться среди ночи детски требовательным зовом:

— Консуэло, вставай! Мне скучно.

Консуэло — его жена — послушно поднимется, сыграет с ним партию в шахматы — но это только предлог, — а потом будет тихо слушать новые строки «Маленького принца», где поодаль от всех роз, существовавших в старых сказках, одиноко возникнет еще одна, дотоле неведомая: хрупкая, гордая, кто знает, какими ветрами занесенная на планету Маленького принца и в его сердце, беззащитная — но она никогда не признается в этом и гордо укажет на четыре шипа, которыми вооружила ее природа.

Роза приручила Маленького принца, как Консуэло приручила Экзюпери — своей красотой, гордостью и беспомощностью; самое прекрасное, что может подарить любимая, — это потребность в тебе, в твоей защите, слова «ты мне нужен».

«Мы очень скоро находим приятелей, помогающих нам, и лишь очень медленно заслуживаем друзей, требующих нашей помощи», — напишет Сент-Экзюпери. «Нужно долго-долго кормить дитя, прежде чем оно начнет предъявлять требования. Нужно долго дружить с человеком, прежде чем он предъявит к оплате свой счет дружбы».

Пока в памяти как бы звучат строки «Маленького принца», спрашиваешь себя: почему воображение так свободно переносит нас от детства Экзюпери к последним годам его жизни?

И догадываешься: все дело в том, что ничего главного не изменилось в Тонио, хотя он успел стать бесстрашным летчиком и писателем, известным всему миру.

... Тонио приходит к матери с пачкой страничек. Это сказка. Две сказки суждено было ему создать. В первой — предчувствие собственного жизненного пути; в последней, не похожей ни на одну другую, он подведет итоги жизни.

И как бы оставит людям завещание.

Вот первая сказка... Неспокойное существование суждено цилиндру, изготовленному на шляпочной фабрике. В роскошном парижском магазине нарядный головной убор покупает некий Матье. Когда Матье прогуливался по набережной Сены, налетел ветер, сорвал цилиндр с головы и швырнул в реку. Старьевщик выловил его из реки, и после многих приключений цилиндр попадает в Африку к царю Бум-Буму, где становится «священной реликвией» племени.

И жизненный путь Экзюпери приведет его в Африку. Но это пока еще никому не известно.

Тонио отрывается от рукописи и смотрит на мать широко расставленными, доверчивыми глазами.

— Ты станешь писателем? — спрашивает она.

Лицо его принимает отсутствующее выражение; недаром в колледже его прозвали «Лунатик».

— Прежде чем писать, нужно жить, — скажет он потом своей подруге Ринетт.

Когда жена Чарльза Линдберга, отважного американского летчика, первым пересекшего Атлантический океан, напишет книгу о своем муже, Сент-Экзюпери в предисловии скажет: «Она не рассказывает о самолете, а как бы самолетом пишет». Все, что ему суждено создать, Сент-Экзюпери прежде напишет самолетом, трудом гражданского летчика, завоевывающего для авиации ночь, и летчика военного, завоевывающего для человечества свободу.

«Прежде чем писать, нужно жить». «Слова не имеют ценности, если они не родились из долгого пути под звездами». Это сказал Экзюпери.

 

Славное ремесло

Наступило время выбрать дело жизни, «ремесло, достойное человека», как он говорил сам себе.

В 1780 году граф де Грасс собрал добровольцев, французских моряков, и на корабле «Тритон» отправился через океан, чтобы воевать за независимость Америки. Среди других под началом у де Грасса был Жорж Александр Сезар де Сент-Экзюпери.

Быть может, пример предка побудил Антуана Экзюпери принять решение стать морским офицером. Тщательно подготовившись, он идет экзаменоваться в военно-морское училище. Но кроме специальных предметов, предстоит написать сочинение, и это неожиданно оказывается самым трудным. Тема вступительной работы: «Впечатление эльзасца, возвращающегося в родную деревню после войны четырнадцатого года и присоединения Эльзаса к Франции».

Но откуда юноше, никогда не бывавшему в этих краях, знать, о чем думают эльзасцы? И, вероятно, очень различны переживания живущих в Эльзасе французов и немцев.

Инстинктом он понимает, что не настроения эльзасца и совсем не собственные его размышления интересуют училищное начальство, а единственно — способен ли будущий офицер всегда и во всех обстоятельствах думать согласно с тем, что предписано.

Так вот он решительно на это не способен.

— За всю мою жизнь я не написал ни строчки, которую мне нужно было бы оправдывать, замалчивать или перевирать, — скажет он впоследствии.

И когда перед войной с фашистами Сент-Экзюпери, попав в Германию, на все вопросы, обращенные к молодым немцам, услышит один ответ: «Наш фюрер сказал», он навсегда решит, что в мире, где воцарился бы Гитлер и ему подобные, для него нет места.

«Уважение к человеку! Уважение к человеку!» — напишет он. — «Это и есть краеугольный камень. Когда нацист уважает лишь подобного себе нациста, он вместо человека создает на Тысячелетия робота в муравейнике».

В войну товарищи с любовной насмешкой будут называть Антуана «мыслящая цель», «мечтающая цель», но полет за полетом убедит и самых маловерных, что тот, кто мыслит и мечтает, в десятки раз опаснее для фашистов, чем простой исполнитель приказов.

— По нему бьют скорострельные зенитные пушки, на его самолете скрещиваются трассы пулеметных очередей. А он — мыслящая цель, — искусно увертываясь от них и выписывая своей машиной крутые зигзаги, непрерывно все подмечает, — рассказывал о военных разведывательных полетах Сент-Экзюпери его друг Жорж Пелисье.

... Отвергнутый тогда, в юности, морским ведомством, Сент-Экзюпери становится летчиком и чувствует, что нашел истинное призвание.

— Я нуждаюсь в этом. Я испытываю в этом одновременно физическую и душевную необходимость. Какое славное ремесло! — будет он повторять.

В 1921 году французский авиапромышленник, талантливый инженер Латекоэр, организует почтовую линию Тулуза — Дакар, из Франции в Марокко через Испанию, а потом почтовые линии в Южной Америке. Сент-Экзюпери становится пилотом компании Латекоэра «Аэропосталь».

В основе замысла Латекоэра, казалось бы, простая экономия времени. Самолету, даже тогдашнему, понадобится в семь раз меньший срок, чтобы доставить письмо из Марокко во Францию. Но не только это принесли в жизнь почтовые самолеты.

Экзюпери родился в 1900 году. Наступающий век был крылатым. В войну четырнадцатого года люди впервые почувствовали, что крылья могут привести человечество и к гибели; надо открыть для них иные цели.

Друг Экзюпери по авиалинии, Дидье Дора, участвовал в июльском наступлении восемнадцатого года. Из шестидесяти четырех летчиков-бомбардировщиков одному Дора посчастливилось вернуться. После войны он и его друзья испытывали величайшую потребность доказать — самим себе прежде всего, — что самолеты не орудие убийства, не хищные птицы, что люди недаром столько столетий — еще от Икара — мечтали о крыльях.

Полеты над Сахарой и над морем очень опасны. Черт с ней, с опасностью, лишь бы во имя жизни.

— Они несли бомбы, — говорил Латекоэр. — Им надо скорее научиться перевозить почту.

На одном из самолетов Экзюпери увидел изображение аиста — значок военной эскадрильи.

«Пусть аист вспомнит свое предназначение», — подумал он.

И еще: век, с которым Антуану де Сент-Экзюпери довелось одновременно появиться на свет, был веком Скорости. Война и смерть подчинили Скорость себе. Наступал черед Скорости послужить жизни.

В сказке Маленький принц попадет на крошечную, очень быстро вращающуюся планетку.

— Тяжелое у меня ремесло, — скажет ему фонарщик — обитатель планеты, утирая пот со лба. — Когда-то это имело смысл. Я гасил фонарь по утрам, а вечером зажигал. Оставался еще день, чтобы отдохнуть, и ночь, чтобы выспаться...

— А потом уговор переменился? — спросил Маленький принц.

— Уговор не менялся, — ответил фонарщик. — В том-то и беда! Моя планета год от году вращается все быстрее, а уговор остается прежний.

Если подумать, в этом труде без отдыха есть прекрасный смысл. Прислушайся, вглядись: все приносит добрые вести тому, кто сумеет их разгадать, или предупреждает об опасности.

Человеку кажется, что лампа, которую он зажег, освещает только его стол. Но свет ее летит в пространство. «Как призыв», — напишет Экзюпери.

Ночью в пустыне он выйдет из дома. Бабочки и стрекозы ударятся о фонарик. «Эти насекомые подсказывают мне, что надвигается песчаная буря с востока, она вымела зеленых бабочек из далеких пальмовых рощ. На меня уже брызнула поднятая ею пена... Неистовая радость переполняет меня — я почуял опасность, как дикарь, чутьем...»

Все переговаривается между собой: человек с другим человеком, люди и природа; мир пронизан нитями взаимных общений, скреплен ими. Славно, что фонарщик на крошечной планетке выполняет уговор, как это ни трудно ему.

И славное ремесло у почтового летчика.

— Стоит ли рисковать жизнью ради бумажек — писем? — спрашивали себя пилоты линии.

«Понемногу они почувствовали, что среди писем непременно найдется по меньшей мере одно, которое сообщит хоть крупицу мира и надежды кому-то, охваченному отчаянием», — напишет Сент-Экзюпери.

Крылатый век выделывал свою душу; чем могущественнее он был, тем важнее это становилось для самого существования человечества.

Надвигался фашизм. «Поборники новой религии не допустят, чтобы многие... рисковали жизнью ради спасения одного, — предупреждал Экзюпери. — Эти люди прикончат тяжелораненого, если он затрудняет передвижение армии». И еще: «Мораль эта (фашизма) объясняет, почему личности следует принести себя в жертву обществу. Но она не сумеет объяснить, почему коллектив должен жертвовать собой ради одного человека — почему тысячи умирают, чтобы спасти одного от тюрьмы или несправедливости... А между тем именно в этом принципе, который так резко отличает нас от муравейника, и заключается прежде всего наше величие».

«Скорбь одного равна скорби всего мира», — писал Сент-Экзюпери.

 

В небе. Маленький принц

Две — такие короткие — жизни дано было ему прожить: одну на Земле Людей, другую — на небе; хочется сказать — Небе Людей.

Друг Сент-Экзюпери летчик Анри Гийоме учил Антуана видеть Испанию, над которой пролегала трасса, глазами пилота.

Странно, но, пожалуй, скорее всего, земля Гийоме походила на детский рисунок: ребенок словно не замечает ненужное, но выделяет самое для него главное — так кошка становится больше дома.

— Берегись ручейка западнее Мотриля, — говорил Гийоме, показывая еле различимую голубую жилку. — При неумелой посадке он превратит самолет в сноп огня.

«О да, я буду помнить мотрильскую змейку», — напишет Экзюпери.

Злая змейка еще раз мелькнет в воображении писателя, когда в войну, далеко от Испании, он станет думать о последних минутах Маленького принца.

Гийоме рассказывал не о Лорке — большом городе, но о маленькой ферме возле Лорки. О ее хозяине. И хозяйке. Их дом стоял на горном склоне, их окна светили далеко.

«Эти люди всегда готовы были помочь людям своим огнем», — писал потом Экзюпери.

— Он забирался в кабину самолета движениями немного тяжеловесными, движениями невозмутимого великана; казалось, он усаживается в кресло пилота, чтобы поразмыслить, — рассказывает лучший друг Антуана Леон Верт. — Самолет был для него способом вернуться в волшебное прошлое, частью волшебной сказки. Так однажды в летний день он взял на борт «симуна» моего сына Клода, которому было тогда двенадцать лет, поднялся с ним в воздух и, пролетев с полсотни километров, описал три или четыре круга над старым домом и садом, где играл и мечтал, когда был маленьким, — свое детство он соединял с детством восхищенного пассажира... Небо Людей. Небо Экзюпери. Кажется, что точнее всего назвать его — Небо Детства.

Да, Небо Детства... Страну детей, где есть все или почти все, о чем мечтает ребенок, и от которой всякого рода «воскресные школы» благопристойных детских книжек отдалены на космические расстояния, открыл флорентинец Коллоди — читатели его знают по книге «Приключения Пиноккио».

За это географическое открытие Пиноккио, первому герою сказки, вступившему на берег Страны Детей (она называлась «Страна Развлечений»), сооружен близ Флоренции памятник.

Уговаривая Пиноккио отправиться в Страну Развлечений, его друг Фитиль рассказывал этому доверчивому деревянному человечку:

— Там нет ни школ, ни учителей, ни книг. Там не надо учиться. В четверг там выходной день, неделя же состоит из шести четвергов и одного воскресенья. Представь себе, осенние каникулы начинаются там первого января и кончаются тридцать первого декабря... Так должно быть во всех цивилизованных странах.

Пиноккио убедился, что Фитиль не обманул его.

Население этой удивительной страны, свидетельствует Коллоди, состояло исключительно из детей. На улицах царило такое веселье, такой шум и гам, что можно было сойти с ума. Всюду бродили стаи бездельников. Они играли в орехи, в камушки, в мяч, ездили на велосипедах, гарцевали на деревянных лошадках, бегали переодетые в клоунов, глотали горящую паклю, гоняли обручи, разгуливали, как генералы, с бумажными шлемами и картонными мечами, смеялись, кричали, хлопали в ладоши, свистели и кудахтали. А на стенах домов можно было прочитать написанные углем лозунги: «Да здравствуют игружки», «Мы ни хатим ф школу!», «Далой орихметику!»

— Ах, какая прекрасная житуха! — говорил Пиноккио, когда встречал Фитиля.

Но прошло некоторое время, и нечто странное случилось с Пиноккио. На теле его выросла серая шерстка, уши удлинились, он стал ходить на четвереньках, и вместо слов из его горла вырывался пронзительный рев.

А еще через известный срок ко всем развлечениям, которыми так богата эта страна, прибавилось еще одно, и яркая цирковая афиша известила мальчиков:

Сегодня будет впервые представлен публике

прославленный ОСЛИК ПИНОККИО,

называемый «Звезда танца».

Да, ничего не поделаешь, и у Страны Развлечений свои недостатки.

Но все-таки первая Детская Земля была открыта. И люди уже не должны были забыть и не забудут о существовании отличного от Мира Взрослых Мира Детей, отныне владеющего странами, островами и полуостровами, а не только чердаками, пустырями и дворовыми закоулками. И, раз начавшись, история детских географических открытий не прервется. Вскоре английский сказочник Джеймс Барри откроет остров Гдетотам.

Летающему мальчику Питеру Пэну, хозяину острова, так же, как Пиноккио, воздвигнут памятник на его родине.

На острове все радует глаз. Лес, за ним прелестная лагуна.

Тут, рассказывает Джеймс Барри, нет скучных пауз между приключениями, тут чудесам тесно — словом, все как надо. В лесу и заливе — лето, а на реке — зима; на острове все четыре времени года могут смениться, пока кувшин наполнится родниковой водой.

Тут светящиеся пятнышки скользят в траве — это просто-напросто феи. Среди деревьев крадутся к водопою львы, а по глади залива скользит корабль пиратов, еще более опасных, чем звери; но Питер Пэн и его друзья победят пиратов. Тут обитают и благородные индейцы.

Но почему же, почему среди непрерывной смены удивительнейших приключений вдруг где-то там охватывает неясная тоска?

Может быть, дело в том, что на острове все совершается понарошку?

Задумывались ли вы, отчего ласточки вьют гнезда над нашими окнами?

— Так они могут услышать настоящие сказки, — отвечает Джеймс Барри.

И мальчиков острова Где-то там влечет настоящее: настоящая сказка и настоящая жизнь. Не та, что «понарошку», и даже не просто «взаправдашняя», — настоящая! Через некоторое время после Джеймса Барри польский сказочник Януш Корчак откроет реальное — хотя и сказочное — королевство, где правит король-ребенок Матиуш Первый; но об этом в другой главе.

Волей и фантазией Экзюпери над реальным детским миром, уже различаемым отчетливо, поднимается Небо Детства.

Король Матиуш и Маленький принц в нашем воображении сблизятся, как друзья, предназначенные друг другу, но, к беде, не встретившиеся.

... Шесть тысяч пятьсот часов провел Антуан де Сент-Экзюпери в самолетах — десять месяцев дневного и ночного полета, жизни в небе. Если вспомнить, насколько небесные скорости превосходят земные, десять месяцев обернутся годами.

Отчего мы стареем? Оттого, что живем среди других стареющих людей. Экзюпери обычно летал один.

Чувство разлуки, тревоги за близких начиналось с момента взлета и не оканчивалось посадкой: ведь всегда впереди новый полет, может быть, без возвращения на землю.

Он не взрослел — если взрослость измерять отдалением от детства — оттого, что, летая, жил в воспоминаниях, в образах прошлого. В небе мысли о друзьях и близких да еще управление самолетом занимали его настолько, что не оставалось времени стареть. Да и о самолете иной раз забывалось, хотя он был одним из лучших летчиков своего времени.

Однажды, когда самолет его набрал высоту, что-то обрушилось на землю и разбилось; товарищи с ужасом подумали: конец, самолет разваливается. Но оказалось, что просто он забыл запереть дверцу и ветер ее оторвал.

Нет, он не был рассеян, но поднимался он в небо особое, неведомое ни одному другому человеку, а там столько требовало его внимания.

Он набирал высоту, как в детстве взбегал на чердак Сен-Мориса, где между стропил проскальзывали и падали вокруг разноцветные звезды. Небо изгибалось Кровлей старого замка или расстилалось лугом, как бы тоже увлеченное воспоминаниями.

— Если бы среди облаков росли цветы, — сказал один из его друзей, — он бы бросил штурвал и сорвал один из них.

— Я родился, чтобы стать садовником, — повторял Экзюпери.

— Сейчас я подарю тебе собор, — говорил он пассажиру.

Смотрел на часы, нажимал на рукоятку, пронизывал самолетом слой облаков — и с улыбкой преподносил другу встающую под крылом готическую башню. Он играл.

— У него для всех на свете находились сокровища, — говорил поэт Леон Поль Фарг.

Счастлив он был, когда оставался в самолете, или его охватывала тоска? Тот, кто читал «Маленького принца», знает, что душа может быть одновременно переполнена и счастьем и бесконечной печалью.

Экзюпери писал: «С каждым из нас случалось так: в рейсе, в двух часах от аэродрома задумаешься и вдруг ощутишь такое одиночество, такую оторванность от всего на свете... и кажется, уже не будет возврата...»

И еще: «Вот тогда мы почувствовали, что заблудились в пространстве, среди сотен планет, и кто знает, как отыскать ту, единственную нашу планету, на которой остались знакомые поля и леса, и любимый дом, и все, кто нам дорог».

... Он пытался осуществить опасные, дальние полеты по неисследованным маршрутам: из Парижа в Сайгон и из Нью-Йорка на Огненную Землю.

Предстояло решить, взять ли с собой громоздкую тогда радиоустановку. Она необходима, но не хватило бы места для друга, механика Прево.

Радио оставалось на земле. Оба раза самолет терпел тяжелые аварии и экипаж чуть не погиб из-за отсутствия радиосвязи. Но если бы в самые отчаянные секунды Сент-Экзюпери спросили: что дороже — друг или жизнь? Что страшнее — одиночество или смерть? Жалеет ли он, что оставил радио? Кажется, он без тени колебаний ответил бы: друг дороже жизни, одиночество хуже смерти, и еще: «Я ни о чем не жалею».

«Друг нужен был ему, как горная вершина, где легко дышится», — писала его сестра Симона.

И механик Прево тоже сказал бы: «Я ни о чем не жалею».

... Очень скоро после гибели Экзюпери в борьбе с тем же врагом погиб в Веркоре Жан Прево — в армии Сопротивления его звали капитан Годервилль. Представляется, что и в последний перелет они отправились вместе.

Как-то, задолго до войны, он увидел — к отцу и матери, измученным, потерявшим надежду пожилым эмигрантам, прижимается ребенок, их сын. Он написал тогда: «Я смотрел на гладкий лоб, на пухлые нежные губы и думал: вот лицо музыканта, вот маленький Моцарт, он весь — обещание. Он совсем как маленький принц из какой-нибудь сказки... Но люди растут без садовника... Моцарт обречен».

Это мгновенное впечатление безысходности странно соединилось с собственными его первыми воспоминаниями и всеми мыслями о детях и детстве, никогда его не оставлявшими.

«Можно ли, можно ли избавить от гибели Маленького принца?» — с болью думал он, рисуя последнюю картинку сказки: одинокая звезда и пустыня под ней.

«Всмотритесь внимательней, чтобы непременно узнать это место, если когда-нибудь вы попадете в Африку, в пустыню, — говорит он в сказке. — Если вам случится проезжать тут, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой. И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы уж, конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда — очень прошу вас! — не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся».

— Можно ли спасти короля Матиуша? — с такой же разрывающей сердце печалью спросит себя Януш Корчак, дописывая сказку.

Один из героев Сент-Экзюпери, глядя на огни летящего среди ночного неба самолета, подумал: «Я заблудился среди созвездий. Я единственный житель звезд».

Может быть, вот так, когда глаза провожали уходящего в рейс товарища, родилась мысль о Маленьком принце — единственном жителе звезды.

В ночном полете, оторвавшись от берега и блуждая над океаном, он вдруг очнулся от задумчивости и увидел россыпь огней.

«Берег? Селение? — подумал он и сразу с печалью осознал: — Селение, но только — селение звезд».

Он нашел дорогу, и когда самолет коснулся колесами земли, на борту был незримый груз: волшебная связь слов «звезда» и «селение» — место, где живут люди. Вспомним: «слова рождаются из дальнего пути под звездами».

В крутом вираже он увидел бортовой сигнальный огонь собственного самолета и ощутил машину небесным телом, светящейся одноместной планетой, совершающей путь среди селений звезд.

И может быть, на миг увидел самого себя жителем далекой планетки.

Однажды, взглянув на милую девушку, он подумал: «Она замкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголосках воспоминаний, она далека от меня, точно мы живем на разных планетах».

И это родившееся на земле чувство тоски по людям и нежности к ним дарит горе и радость только что возникшей планетке. Астероид В-612 Маленького принца обретает жизнь.

... Постепенно все звезды в небе проявляют свое предназначение.

«Одна указывает путь к трудно достигаемому далекому колодцу.

И расстояние, отделяющее от этого колодца, действует подавляюще, как крепостная стена, — пишет Экзюпери. — Другая указывает направление засохшего оазиса. И сама звезда кажется засохшей».

Не на этой ли засохшей звезде живет Господин с багровым лицом, о котором так гневно говорит в сказке Маленький принц:

— Он за всю свою жизнь ни разу не понюхал цветка. Ни разу не поглядел на звезду. Он никогда никого не любил. И никогда ничего не делал. Он занят только одним: он складывает цифры. И с утра до ночи твердит одно: «Я человек серьезный! Я человек серьезный...» И прямо раздувается от гордости. А на самом деле он не человек. Он гриб.

А эта звезда, думал Сент-Экзюпери, указывает путь к неизвестному оазису, воспетому кочевниками, но путь прегражден повстанцами. И пески, отделяющие от оазиса, становятся заколдованной лужайкой; без волшебства по ней не пройдешь.

Звезды ожили; тогда-то сказка приняла их.

... Однажды, заблудившись в небе Сахары, Экзюпери увидел: слева на горизонте сверкнула огненная точка.

И в счастье спасенья, в мерцании этого далекого доброго огня, может быть, впервые возник фонарщик; ведь фонарщики живут не только на крошечных планетках.

Как-то в пустыне, летя вместе с кочевником, который приезжал для переговоров о выдаче взятых в плен летчиков, Сент-Экзюпери посадил самолет на площадку, со всех сторон отвесно обрывающуюся в бездну. Тут никогда не было и не могло быть человека.

«В небе сверкала звезда, я поднял к ней глаза, — пишет Экзюпери. — Сотни тысяч лет, думал я, эта белая гладь открывалась только взорам светил... И вдруг сердце замерло, словно на пороге необычайного открытия: на белой скатерти, в каких-нибудь тридцати шагах от меня, что-то чернело... С бьющимся сердцем я подобрал плотный черный камень величиной с кулак, тяжелый, как металл, и округлый, как слеза».

Он поднял камень и ощутил жгучую горечь этой слезы пространства. Быть может, именно тогда воображение предрешило, что тем же путем с неба на землю явится Маленький принц.

И в душу принца вошла неясная и неопределимая печаль, которая не могла не почудиться Экзюпери в увиденном им пришельце из космоса.

Он снова взглянул на неуступчивого, сурового мавра, и продолжались трудные переговоры о судьбе летчиков, захваченных кочевниками в плен, — о жизни их или смерти.

И это — тревога за любимых, ответственность, чувство опасности, нависшей над близкими, более страшное и ранящее, чем когда опасность угрожает тебе самому, — вошло в душу Маленького принца.

... Пожалуй, Маленький принц — единственный из героев волшебных сказок, дата рождения которого легко угадывается.

— Шесть лет назад, — говорит в сказке летчик, от имени которого ведется повествование, — пришлось мне сделать вынужденную посадку в пустыне. Что-то сломалось в моторе самолета.

«Маленький принц» закончен в 1942 году, работа над сказкой длилась два года; значит, Экзюпери начал писать сказку в сороковом году. «Шесть лет назад» — 1934 год.

«Итак, — рассказывается в сказке, — в первый вечер я уснул на песке в пустыне, где на тысячи миль вокруг не было никакого жилья. Человек, потерпевший кораблекрушение и затерянный на плоту посреди океана, — и тот был бы не так одинок. Вообразите же мое удивление, когда на рассвете меня разбудил чей-то тоненький голосок. Он сказал:

— Пожалуйста... нарисуй мне барашка!

— А?

— Нарисуй мне барашка...

Я вскочил, точно надо мною грянул гром. Протер глаза. Стал осматриваться. И увидел забавного маленького человечка, который серьезно меня разглядывал... Не забудьте, я находился за тысячи миль от человеческого жилья. А между тем ничуть не похоже было, чтобы этот малыш заблудился, или до смерти устал и напуган, или умирает от голода и жажды...»

Итак, 1934 год.

29 декабря этого года Экзюпери вместе с механиком Прево вылетел из Парижа в Сайгон и потерпел аварию в Ливийской пустыне.

Эта пустыня — одно из самых страшных мест на земле. Здесь так мало влаги в воздухе, что если у человека нет воды, он неминуемо гибнет уже через восемнадцать часов; вспыхнет в глазах ослепительный свет, и наступит смерть.

Но оттого, что жизни осталось так мало, нет причин закрывать глаза; наоборот, каждое мгновение становится драгоценным.

«Меня донимает любопытство, — записывал Экзюпери. — Какое здесь, в пустыне, зверье и чем оно кормится? Скорее всего, это фенеки, песчаные лисицы, хищники ростом не больше кролика с огромными ушами. Не могу утерпеть — иду по следу одного зверька... Прелесть, что за узор оставляет эта лапка с тремя растопыренными пальцами, словно изящно вырезанный пальмовый листок... Как отрадно видеть, что и здесь есть жизнь. И словно уже не так хочется пить... Но вот, наконец, и кладовые моих лисиц. Поодаль друг от друга, по одному на сто метров, чуть виднеются над песком крохотные сухие кустики, не выше суповой миски: они сплошь унизаны маленькими золотистыми улитками. Мой лис задерживается не у каждого кустика, снимет две-три ракушки — и отправляется в другой ресторан. Что это — игра?.. Если фенек станет наедаться досыта у первого же кустика, за две-три трапезы на ветвях не останется ни одной улитки. Но он осторожен и не мешает стаду плодиться...»

Каждое движение под убийственным солнцем — шаг к смерти, а Экзюпери идет без устали по следам фенека, движимый неистребимым стремлением к постижению природы.

И пока он идет, ушастый предусмотрительный фенек превращается воображением в такого же ушастого, но безмерно более мудрого Лиса, который потом на страницах сказки откроет Маленькому принцу тайну приручения; от принца эта одна из самых важных человеческих тайн сообщится и нам.

— Сказка уводит от жизни, — повторяют иные люди.

Как? Куда она может увести, если ничего, кроме жизни, в мире нет?

— Сказка открывает самое драгоценное, что заключено в нашем существовании. Она как дверь в смысл существования. Следите, следите, чтобы дверь не захлопнулась, — говорят другие.

Как он был счастлив, как поглощен в минуты, когда Лис переселялся в его воображение из улиточных своих садов и впервые от лица всей природы рассказывал о важнейшем, чему научила его судьба.

Потом он все это запишет. Только неизвестно, будет ли это потом. Но все равно, даже если оно не суждено, нельзя упустить ни слова из неслышной исповеди Лиса.

Влажный ветер, который, бывало, годами не залетал в Ливийскую пустыню, в эти дни дует щедро и неутомимо, даря еще один час, еще, еще...

Вместе с Прево Экзюпери разводит костер и, когда пламя разгорается, думает: «Мы просим пить, но просим и отклика. Пусть загорится в ночи другой огонь; ведь огнем владеют только люди, пусть же они отзовутся».

В его широко раскрытых, воспаленных глазах возникает видение спасителя с флягой, полной воды, и видение фонарщика.

Что бы ни было впереди — жизнь или смерть, — сказка продолжает свой путь, рождаясь слово за словом.

... Проходят двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое декабря, наступает новогодняя ночь тридцать пятого года — под звездами пустыни, более яркими, чем огни всех новогодних елок.

Тогда, как и должно быть, к нему является гость.

Он сразу узнает его: это золотоволосый Тонио — собственное его детство. Он хочет расспросить о Сен-Морисе, но знает, что на этот раз гость явился со звезды — вон с той маленькой звездочки над головой; прилетел, упал, возник, как та черная слеза на белой скатерти плоскогорья.

Он расспрашивает Маленького принца о розе, о ростках баобабов, грозящих разорвать своими корнями планетку. И о тех, кого принц встретил в пути.

И он знает, что гость явился из самой глубины его существа, дальней и такой трудной дорогой, которая могла открыться только в пустыне — на тысячи миль вокруг, и на бесконечность в глубину земли, и в глубину неба, — наполненной тишиной ожидания, мольбой об отклике.

Будь же благословенна тишина Ливийской пустыни!

... Ночь на первое января 1935 года; это и есть день рождения Маленького принца, хотя он и раньше много раз, может быть даже всю жизнь, возникал в душе сказочника.

Гость приходит в канун Нового года, когда у нас все покрыто белым снегом, а там убитая солнцем пустыня с трудом переводит дыхание в недолгой ночной прохладе. Он приходит не с пустыми руками. Подарок его — жизнь. Наутро появятся люди с водой.

Гость Маленький принц.

 

Последний полет

В Нью-Йорке сорок второго года — Сент-Экзюпери тогда оканчивал сказку — журналисты так писали о нем: «По внешнему виду он, пожалуй, простоват: более шести футов ростом, с круглым лицом, выразительным, но не отличающимся тонким рисунком ртом, с редкими волосами на голове и вызывающе вздернутым носом. Но у него замечательные руки, столь же изящные и красноречивые, как и его речь. Пожатие такое крепкое, что чувствуешь — он может вырвать руку». И еще: «Он передвигался похоже на пеликана — неуклюже и как бы сам испытывая неловкость».

С каким обидным, хотя и доброжелательным невниманием нарисован этот портрет; изящные руки да еще крепкое рукопожатие — вот и все особенное, что заметили авторы.

Но можно ли винить их? Помните, что сказал Лис?

— Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.

— Самого главного глазами не увидишь, — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

— Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.

— Потому что я отдавал ей всю душу... — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.

... В сороковом году, когда французское правительство еще не капитулировало и авиация вела последние отчаянные бои с гитлеровцами, во время коротких перерывов между заданиями Экзюпери, задумавшись, рассеянно рисовал на полетном листе бабочку и мальчика с крыльями — на облаке.

— Почему вы всегда рисуете мальчика и бабочку? — спрашивал летчик Ошеде, один из друзей по эскадрилье.

Экзюпери молчал. Вероятно, то, что могло быть ответом на вопрос, он тогда еще только предчувствовал.

Потом облако на рисунке исчезло, сменившись астероидом; и не стало у мальчика крыльев. Единственное, что делало Экзюпери похожим на этого мальчика, был длинный, длинный шарф, небрежно намотанный вокруг шеи, с концами, развевающимися по ветру; да еще что-то неуловимое в выражении лица.

... Однажды он слишком резко, как ему потом показалось, поспорил с другом и в извинительной записке вместо подписи нарисовал Маленького принца.

Друг узнал Экзюпери.

... Колыбелью Маленького принца был Сен-Морис, пустыня, звездное небо. Но возникла сказка во время войны; может быть, поэтому она не похожа ни на одну сказку в мире, потому такая печаль в ней и отчаянная мальчишеская надежда.

«Во Франции сейчас голодно и холодно. И люди там очень нуждаются в утешении», — писал Сент-Экзюпери, посвящая сказку своему другу Леону Верту, одному из пленников фашизма — «заложников», как он называл их.

Во всем мире в те трудные годы было голодно и холодно.

«Я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг», — писал Экзюпери, нежно напоминая, что тем, кто очутился волей временных обстоятельств в рабстве, нельзя забывать о вечном, что заключено в глубине сердца и неподвластно тирании.

... Сент-Экзюпери ехал в Алжир, чтобы участвовать в битве за освобождение Франции, а в типографии печатали первые тиражи сказки; отныне она будет появляться в одной стране за другой и в каждой семье.

Он должен был вернуться в небо даже ценой жизни, как Маленький принц должен вернуться на астероид.

— Напрасно ты идешь со мной, — говорил в сказке Маленький принц летчику. — Тебе будет больно на меня смотреть. Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда...

Летчик молчал.

— Видишь... это очень далеко, — продолжал принц. — Мое тело слишком тяжелое. Мне его не унести.

И у Экзюпери было тяжелое тело сорокачетырехлетнего человека, изломанное и неловкое после стольких аварий; вслед за Ланцелотом он мог бы повторить: «Я был пять раз ранен тяжело и три раза смертельно». Но что из того; он чувствовал, что должен воевать, как и Ланцелот должен сражаться с Драконом.

— Меня смогут услышать, — писал он, — только в том случае, если я и мои товарищи будем рисковать своей жизнью за наше дело».

Так важно быть услышанным, но и это не самое главное.

— Именно в застенках, именно под гнетом оккупантов и рождаются всегда новые истины, — писал он в «Послании заложнику». — Сорок миллионов заложников размышляют там (в оккупированной Франции) над своей новой правдой».

Быть там, где в муках рождается правда, — этого никому нельзя передоверить.

После долгих хлопот Сент-Экзюпери разрешили полеты на «лайтнинге», разведывательном самолете — летающей фотографической камере, как его называли. Это самая скоростная машина того времени и самая высотная; поднимаясь на восемь тысяч метров, она неуязвима.

Но у «лайтнинга» нет брони и вооружения, кроме разве фотообъективов, так что вынужденный снизиться даже при легкой аварии самолет беззащитен; как бабочка, которую Экзюпери рисовал на полетных листах.

... В войну он писал: «Главное, когда где-то продолжает существовать то, чем ты жил. И обычаи. И семейные праздники. И дом твоих воспоминаний. Главное — жить для возвращения».

Он и возвращался; и что бы ни предстояло впереди, он чувствовал себя счастливым.

После одной из первых тренировок Экзюпери неудачно сажает «лайтнинг», и командир с тайной радостью «вынужден» отстранить его от полетов.

— Этот дракон не для вас, — говорит он. — Да и ваши годы не по нраву двухвостому чудищу. Тут ничего не поделаешь.

Но Сент-Экзюпери не примирится с запрещением. И совсем не потому, что он безразличен к жизни. Просто, чтобы жить, ему необходимо чувствовать себя совершенно чистым: перед друзьями, перед теми, кто в фашистских застенках, перед словами, если ему суждено еще писать, перед собственным детством. Иначе жизнь не имеет цены.

Французский генерал Шассен заступается за него перед американским генералом Икерсом, и тот нехотя дает разрешение на пять боевых вылетов.

— Пять, ни одного больше. И то слишком!

Потом генерал Шассен с горечью скажет:

— Я сам помог ему помчаться навстречу смерти.

В один из полетов над озером Аннеси у Экзюпери испортился ингалятор — прибор, который снабжает пилота кислородом. Задыхаясь, он пикировал и потерял сознание. Когда он пришел в себя, стрелка показывала высоту четыре тысячи метров. Он выровнял курс самолета, утер кровь, сочившуюся из носа, и с трудом восстановил дыхание.

В небе показался немецкий истребитель.

В рапорте Экзюпери писал: «Я не мог терять времени и смотреть на бошей, с меня довольно было хлопот с моим самолетом».

Судьба дарила еще один день жизни, и еще, и еще — как когда-то дарил ему жизнь влажный ветер, чудом залетевший в Ливийскую пустыню.

В перерыве между полетами Экзюпери писал: «Если меня собьют, я ни о чем не буду сожалеть. Будущее термитное гнездо наводит на меня ужас, и я ненавижу их (фашистов) доблесть роботов».

Это как бы его предсмертное слово.

Погиб его друг Ошеде: отказал мотор, и самолет врезался в землю. У Сент-Экзюпери снова произошла авария. Над Альпами забарахлил мотор.

«Находясь в зависимости от доброй воли немецких истребителей, — как он потом запишет, — я со скоростью черепахи летел к долине По».

За ним погнался «мессершмитт», но сбился со следа. Может быть, немецкого истребителя ослепило солнце? В тот день оно горело особенно ярко.

Уже был перейден предел, назначенный Икерсом, — «пять боевых вылетов; ни одного больше!» — а майор Сент-Экзюпери добивался разрешения на новые и новые полеты.

— Восемь вылетов, — говорил ему генерал Шассен. — Надо остановиться. За три месяца вы сделали столько же, сколько ваши молодые товарищи за годы.

В тот день, 31 июля 1944 года, командир авиаэскадрильи Гавуалль, провожая Сент-Экзюпери, был спокойнее, чем обычно: от высшего командования получено разрешение, как только летчик вернется, сообщить ему дату высадки союзников во Франции; знающий военную тайну такого значения ни при каких обстоятельствах не допускается к полетам.

Экзюпери, который и не подозревал о «заговоре», был молчалив и задумчив. Несколько секунд он неловко, как медведь в берлоге, ворочался в тесной кабинке и в восемь тридцать поднялся в воздух.

Он снова летел в сторону Аннеси. У него было горючего на шесть часов, а вернуться предстояло через четыре с половиной.

В двенадцать пятьдесят Гавуалль и свободные от полетов летчики пришли на аэродром, чтобы встретить Экзюпери.

Текли минута за минутой, а самолет не показывался. Вначале пробовали шутками скрыть волнение: «Он заснул за штурвалом. Он дочитывает детектив».

Постепенно установилась тишина. Казалось, слышно, как невидимые часы отсчитывают секунды, обрушивающиеся все быстрее и быстрее, словно камни при горном обвале.

В четырнадцать тридцать надежды не стало.

— Вы выполните задание, порученное майору де Сент-Экзюпери, — сказал Гавуалль одному из летчиков.

Небо было пусто.

Кто-то окольными тайными путями вез во Францию последнее письмо Экзюпери.

«Дорогая мамочка, я так хотел бы, чтобы вы не беспокоились обо мне и чтобы к вам дошло это письмо. Чувствую себя очень хорошо. Я горюю, что так долго вас всех не видел. Я беспокоюсь за вас, моя дорогая старушка мама. Какое все же несчастное время! Когда, наконец, станет возможным сказать тем, кого любишь, что ты их любишь!»

И приписка, как прощанье и просьба о благословенье:

«Мамочка, поцелуйте меня, как я вас целую, от всей души.

Антуан»

Как бы хотелось иметь право закончить главу обращением, завершающим сказку о Маленьком принце:

— Если вы встретите его, не забудьте утешить всех нас, кто его любит, скорее напишите, что он вернулся.