Тайны превращений

В одной сказочной стране жила-была бабочка. Вот она отложила яички, и в положенный срок из них вывелись дочки-гусеницы.

— Ах, — сказала самая младшая, едва она научилась говорить, — это чудо как хорошо, что я наконец родилась. Мне ужасно нравится ползать по зеленым листьям: они такие вкусные! Но сейчас вечер, и я хочу спать. Расскажи мне перед сном хорошую сказку...

И бабочка-мама рассказала дочке сказку.

Только сказка получилась грустная. Кто знает — почему? Оттого ли, что бабочка очень устала, облетев за день все цветы, что росли на лугу? Или оттого, что она была уже не молода и с каждым часом, приближающим к старости, жизнь казалась ей все печальнее?

Это была грустная сказка о бабочке, которая все летала и летала с цветка на цветок и вдруг почувствовала, что нет у нее сил, упала в траву и умерла.

Когда мама рассказала эту историю, дочка заплакала.

— Это ужасно плохая и неправильная сказка!.. — повторяла она сквозь слезы. — Моя сестрица ползала по дереву с листа на лист, а потом перестала ползать и закуталась в золотое покрывало. Но она вовсе не умерла, а полежала немного, разорвала кокон и вылетела на солнце самой красивой и веселой бабочкой на свете.

Да, бабочки умирают, как это ни грустно. А у гусениц впереди не старость и не смерть, а сон и превращение в прекрасное крылатое существо. И истории о жизни бабочек не всегда понятны и интересны гусеницам.

Мне вспомнилось это, потому что ведь и с человеком непременно происходит чудо превращения, и даже не раз. В прекрасной сказочной повести английской писательницы Памелы Трэверс «Мэри Поппинс» малютки близнецы Джон и Барби, играя в кроватках, пока Мэри Поппинс, волшебница-няня, сушит у камина их костюмчики, так говорят о старших сестре и брате:

«— Я их, наверно, никогда не пойму, этих взрослых, — сказал Джон. — Они все какие-то глупые...

— Угу, — рассеянно ответила Барби, то стаскивая, то снова натягивая носки.

— Например, — продолжал Джон, — они не понимают ни единого нашего слова. Больше того: они не понимают, что говорят вещи! Подумать только, я в прошлый понедельник своими ушами слышал, как Джейн сказала, что она хотела бы знать, на каком языке говорит ветер...

— Когда-то они всё понимали, — сказала Мэри Поппинс...

— Как? — хором откликнулись Джон и Барби, ужасно удивленные. — Правда? Вы хотите сказать — они понимали Скворца...

— И деревья, и язык солнечных лучей и звезд — да, да, именно так. Когда-то, — сказала Мэри Поппинс.

— Но тогда почему же они всё это позабыли? — сказал Джон, наморщив лоб...

— Потому что они стали старше, — объяснила Мэри Поппинс...

— Ну что ж, пусть Джейн и Майкл такие глупые, — продолжал Джон. — Я знаю, что я-то ничего не забуду, когда стану старше.

— А я — тем более, — сказала Барби, с удовлетворением посасывая палец.

— Забудете, — сказала Мэри Поппинс твердо».

... Прорезываются у ребенка зубки, и приблизительно в это время оканчивается Первый Счастливый Возраст. Посмотрите на младенца, когда он лежит в коляске. Солнечный луч и летучие тени листвы скользнули по его лицу, и он улыбнулся, словно отвечая лучу на его собственном языке.

Птица села на одеяло и защебетала. Он ответил и ей, и тоже на ее, птичьем языке. Таинствен этот возраст, тянущийся бесконечно долго, от рождения и до года. Но наступит время, и он окончится. Ах, если бы можно было не забыть, как мечтают близнецы Джон и Барби!

— Нельзя, — говорит Мэри Поппинс.

Но ведь есть сказка. И в ней, как годовые кольца у дерева, отпечаток всех лет, всех периодов жизни человека.

Всех!

Только годовые кольца видишь, когда дерево срублено, а сказка раскрывает свои тайны живой. Ну конечно, в сказке солнечные лучи, ветер, птицы, цветы, деревья снова разговаривают с человеком. И даже взрослый, даже старик, читая сказку, возвращается к тому, что казалось забытым. И неясное счастье охватывает его, как весенний воздух. Сказка многослойна: одно светящееся прозрачное стекло, а под ним другое, третье, десятое — все эпохи человеческой жизни.

Этих эпох много. Происходит первое превращение, и наступает Второй Счастливый Возраст, тянущийся лет до пяти; теперь человек изучает окружающий мир и овладевает словом. Этот возраст тоже называют Счастливым, потому что именно в эти годы человек запасается счастьем на всю жизнь.

«Все дети в возрасте от двух до пяти лет верят (и жаждут верить), что жизнь создана только для радости, для беспредельного счастья, и эта вера — одно из важнейших условий для их нормального психического роста, — пишет К. И. Чуковский. — Гигантская работа ребенка по овладению духовным наследием взрослых осуществляется только тогда, когда он непоколебимо доволен всем окружающим. Отсюда — борьба за счастье, которую ребенок ведет даже в самые тяжелые периоды своего бытия».

Сказка — первый союзник в этой борьбе.

Слова похожи на деревья и цветы. Подсолнух поворачивает золотую голову вслед за солнцем; к небу тянется и береза, и ель, и сосна, каждая травинка. Направление к свету, к вышине должно быть и в важнейших словах человеческих. Должно быть — чтобы с детства в слова «справедливость», «радость», «добро», «красота» вошла вера в непременность конечной победы этих понятий.

Чтобы эти слова звучали в сердце, как «побеждающая доброта», «торжествующая справедливость», «посрамленное зло». Чтобы именно в раннем детстве, самоотвержением родительской любви защищенном от горя гораздо надежнее, чем взрослое существование, понятия эти пустили глубокие корни. Налетит беда, но ей не вырвать из земли деревья, не сломить, не согнуть их; человек оглядится и снова найдет дорогу. Чтобы еще ребенком человек научился дружить, помогать тем, кто беспомощен, быть всегда верным истине.

В сказке отпечаток важнейшего, что узнает человек во всю свою жизнь. И каждый возраст по-своему читает сказку, а прочитав, не забывает, а снова и снова возвращается к ней.

Все мы хорошо помним сказку Андерсена «Новое платье короля». Хитрые обманщики выдали себя за ткачей и сказали, что могут изготовить красивую ткань, обладающую удивительным свойством — становиться невидимой для всякого человека, который занимает не свое место и непроходимо глуп. Когда король «надел» платье, «сшитое» из этой материи, все-все, от самого первого министра, охали и восхищались красотой несуществующего наряда.

Только мальчик, увидевший короля во время торжественной процессии, закричал: «А король-то голый!» Ребенок ведь не боится потерять свое место ребенка.

И когда король услышал возглас мальчика, ему, пишет Андерсен, «стало жутко».

Как интересно и весело бывает, когда первый раз слушаешь мудрую сказку и смеешься, представляя себе голого короля в толпе подобострастных придворных.

Но ты посмеялся, закрыл книжку, а сказка не забылась. Что-то важнейшее в ней затаилось в глубине сердца. Может быть, то, что раздался все-таки голос правды.

И еще то — как страшно, как жутко стало тогда королю.

И все это не произнесется словами, а просто будет существовать в тебе среди другого, что делает сердце живым.

И может случиться так: человек вырастет, станет совсем взрослым, и тогда ему встретится Некто — очень важный, очень хорошо одетый, говорящий длинными и важными фразами. А человек вдруг почувствует, что слова, которые он слышит, звонкие, но пустые, как пустой орех. И то, затаенное, крикнет в нем смелым детским голосом: «Да ведь он голый!» И станет легче дышать.

А может быть — к сожалению, может быть и так, — сам человек, окруженный друзьями, людьми, верящими ему, внезапно поймет, что ему нечего дарить. Не осталось в нем тепла, чтобы согреть близких; было, да выстудилось. И он замолкнет, отойдет в сторонку; вот тогда-то он поймет, что означают эти страшные слова: «Королю стало жутко».

И если он поймет, почувствует это, может быть, появятся силы начать жизнь сначала.

Это трудно, но ведь это все-таки возможно.

Сколько же светящихся слоев в сказке! Это не наряды, которые шьются — один для праздника, другой для буден, — разные для каждого возраста. В сказке будто одновременно и весна, и лето, и зима.

... Давным-давно, в 1251 году, в Испании была записана короткая сказка или притча, родившаяся за много столетий до того в Индии и из уст в уста пропутешествовавшая через пол мира; теперь она добралась и до нас.

Один беглый монах, говорится в сказке, набрал подаяниями кувшин меду.

— Вот, — думает монах, — продам мед и куплю козу. Коза принесет козлят. Продам козу с козлятами и куплю корову. А потом продам корову с теленком, куплю землю и дом, женюсь. Будет у меня сын. А если сын не захочет учиться? Тогда я его...»

Воображая, что он бьет сына, монах нечаянно ударил палкой по кувшину. Кувшин разбился, и мед вытек.

Выслушает человек в детстве сказку, а когда вырастет и появятся у него дети, которые не всегда будут радовать его, может быть, эта наивная история задержит руку, уже занесенную для удара.

Сколько же поколений учила спокойному терпению эта сказка за тысячи лет своего существования! Сколько зла, жестокости, уже готовых проявиться, она остановила...

«Кувшин разбился, и мед вытек», — повторит память, и человек, вместо того чтобы ударить ребенка, погладит его, так нуждающегося в ласке: «Будь умнее, сынок!»

... Я писал эту главу, когда в гости ко мне пришел один молодой учитель. Он рассказал, как в глухом белорусском селе читал первоклассникам, своим ученикам, сказку Андерсена о Дюймовочке. И был среди школьников мальчик — владелец рогатки, гроза птиц.

Над Дюймовочкой нависла беда — она должна выйти замуж за старого слепого крота и навсегда остаться в темной норе. В последнюю минуту ласточка спасает Дюймовочку.

— Хочешь лететь со мной в теплые края? — говорит ласточка. — Садись ко мне на спину — только привяжи себя покрепче поясом, — и мы улетим с тобой далеко от гадкого крота, за синие моря. Полетим со мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в темной, холодной яме.

Все ребята замерли, слушая сказку, а тот мальчик — гроза птиц — тихо сказал:

— Больше я никогда не стану стрелять в ласточек, вот жировцев (так в Белоруссии называют воробьев) буду бить. Меня батька даже в сад не пускал, а жировцы взяли и склевали все сливы.

Учитель промолчал. Но через несколько дней он прочитал ребятам сказку, где говорится о том, как в зимнюю стужу замерзает в поле ребенок. И кажется, ничто не спасет его от гибели. Но вот со всех сторон налетели птицы, согрели замерзающего своими телами, и он ожил, поднялся на ноги.

— И жировцы были с другими птицами? — тревожно спросил тот мальчик.

— Конечно! — ответил учитель.

Так сказка иногда незаметно, исподволь меняет существо ребенка, а порой и взрослого человека, пробуждает его душу, обогащает его чувства, научает любить и жалеть окружающий нас мир живой природы.

 

Тайна букв

У Андерсена есть сказка «Лен». Это даже не сказка, а правдивая история длинной, как у человека, и, как у человека, то трудной, то радостной жизни.

История о том, как лен цвел в поле чудесными голубыми цветками, мягкими и нежными, радуясь солнцу. А колья изгороди скрипели: «Оглянуться не успеешь, как уж песенке конец». Но лен не слушал их скрипенья.

История о том, как лен вырос и превратился сначала в пряжу, потом в полотно.

А когда полотно износилось, из тряпок сделали тонкую бумагу. И на бумаге написали сказки и рассказы, и, слушая их, люди становились добрее и умнее. А листы, на которых они были впервые написаны, легли на полку; они больше не были нужны — рассказы жили в книгах.

В один прекрасный день бумагу сунули в печку.

— Уф! — сказала бумага и в ту же минуту превратилась в столб пламени, который взвился высоко-высоко, — лен никогда не мог поднять так высоко своих голубеньких головок. И пламя сияло таким ослепительным блеском, каким никогда не сиял белый холст. Написанные на бумаге буквы на одно мгновенье ослепительно осветились.

— Теперь я взовьюсь прямо к солнцу! — сказало пламя.

... Помните, что говорил своим ученикам мудрец? «Горит пергамент, а буквы улетают».

Так куда же и как улетают буквы, где спасаются от безжалостного пламени, от смерти, от времени?

Раз возникнув, эта мысль не оставляет меня, и я перечитываю сказку Андрея Платонова «Иван Бесталанный и Елена Премудрая»; сказка именно об этом — о тайне букв, и я верю Платонову, давно люблю его.

Обратилась Елена, жена Ивана, в голубицу и улетела. Идет Иван — бесталанный мужик через все земли, худой да оплошалый, ищет жену. Видит он — щука у воды лежит, совсем помирает, а в воду влезть не может.

«Гляди-ко, — думает Иван, — мне-то плохо, а ей того хуже».

Поднял он щуку и пустил в воду.

— Я добро твое не забуду, — сказала щука, уплывая.

Идет Иван дальше и видит: коршун воробья поймал и хочет склевать.

«Эх, — думает Иван, — мне беда, а воробью смерть!»

Пугнул Иван коршуна, тот и выпустил из когтей воробья.

Сел воробей на ветку и говорит Ивану:

— Будет тебе нужда — покличь меня.

Шел, шел Иван Бесталанный и добрался наконец до страны, где царствовала Плена Премудрая. Видит царский двор — тыном огорожен. А в тыне колья, а на кольях мертвые головы; только один кол пустой.

Явился Иван в царскую горницу к Елене Премудрой, а она говорит ему:

— Была я тебе жена, да ведь я теперь не прежняя, царицей стала. Какой ты мне муж, бесталанный мужик! А хочешь меня в жены, так заслужи снова. Укройся, хоть на краю света, чтобы я тебя не нашла, а и нашла — так не узнала бы. Тогда ты будешь умнее меня, и я стану твоей женой. А не сумеешь в тайности быть, угадаю я тебя, — голову потеряешь.

Идет Иван из царских покоев, такая у него беда, а увидел — в сенях сидит Дарья, Еленина прислужница, и плачет, остановился и спрашивает:

— Чего ты, Дарья, плачешь?

— Велела царица прореху в платье зашить, а иголка не шьет его, а только распарывает. Не зашью, казнит меня наутро царица.

Забыл о своей беде Иван, взял у Дарьи платье и стал руками каждую нить с другой нитью связывать. К утренней заре управился.

— Ты меня от смерти спас, и я твое добро упомню, — сказала Дарья.

Пошел Иван прятаться от царицы. В первый раз его щука спрятала на дне моря — зарыла в песок и воду хвостом замутила.

Но было у царицы отцовское круглое зеркальце волшебное, в которое все видно, и отцовская книга мудрости.

Навела царица зеркальце на небо: нету Ивана; навела на воду: и там не видать. «Я-то хитра, я-то умна, — думает царица, — да и он-то не прост, Иван Бесталанный!»

Открыла она отцовскую книгу мудрости и читает там: «Сильна хитрость ума, а добро сильнее хитрости, добро и тварь помнит». Прочитала царица эти слова сперва по писаному, а потом по неписаному, и книга сказала ей: лежит-де Иван в песке на дне морском.

А во второй раз Ивана спрятал тот воробышек: превратил в зернышко и склевал. Но и тут премудрая царица отыскала его.

Пошел Иван прятаться в последний, третий раз, не укроется — голова с плеч.

Идет, а навстречу Дарья.

— Обожди, — велит она, — я тебя укрою. Я твое добро помню.

Дунула она в лицо Ивана, и пропал Иван, превратился он в теплое дыхание женщины. Вдохнула Дарья и втянула его себе в грудь.

Пошла потом Дарья в горницу, взяла царицыну книгу со стола и дунула в нее: тотчас дыхание ее обратилось в новую заглавную букву той книги, и стал Иван буквой.

Пришла вскоре Елена Премудрая, открыла книгу и глядит в нее: где Иван? А книга ничего не говорит. А что скажет, непонятно царице...

Сказка, волшебная сказка... Но ведь и в реальной жизни бывает — редко, конечно, — что талант человека воплощается в буквы — в слова, в стихи, в ту же сказку. Одна-единственная буква — и горе превращается в море, такое же безбрежное — но синее, а не черное — и открывающее вдали неведомые страны. И в реальной жизни буквы должны быть согреты человеческим дыханием; а иногда и последним дыханием, когда — бывает и так — человек отдает жизнь, чтобы слово его жило.

О ком эта сказка? Об Иване Бесталанном, но и о самом Андрее Платонове; жизнь обоих была полна испытаниями, трудом; оба они чувствовали боль всего живого, что есть на земле.

До Октября Платонов работал «во многих местах у многих хозяев», был помощником машиниста паровоза, слесарем, электромонтером, литейщиком. А в гражданскую войну был красноармейцем. Все, о чем он писал, он узнавал не со стороны, а собственным опытом.

В те годы я не знал Платонова, но, читая его рассказы, чувствовал, как каждый труд под его пером обнажает свою сокровенную суть. «В прекрасном и яростном мире» — назвал он свой рассказ о машинисте паровоза.

Вслушайтесь в эти слова. Кажется, они звучат, как упругий ветер, когда на полном ходу поезда высунешься из окошка; и дыхание замрет в груди, и разрезанное пространство со стремительным гулом ложится по сторонам пути. В прекрасном и яростном мире творчества существовал Платонов.

Мне посчастливилось познакомиться с ним только в Отечественную войну, когда он воевал как писатель — словом. И мы видели, чувствовали, знали, что слово его помогает трудному солдатскому делу.

И я помню, как в сорок четвертом году мы стояли ночью в Славуте, на мостке, перекинутом через ров, разрытый накануне ночью. Во рву лежали мужчины, женщины и дети, убитые фашистами. Их было несчетное множество, и ров уходил в темноту. В остром свете фонарика лохматилась от ветра береста на поручнях мостка, странно живая и даже, кажется, розовая.

Платонов смотрел, не отводя глаз, на слепые лица убитых, вбирая в себя и это горе.

А потом, после войны, он писал — как всегда, как всю жизнь, — и тяжело болел, и рано умер. Но только часть его существа была подвластна невзгодам и смерти, а другая, сокровеннейшая, осталась в буквах — в рассказах, повестях, романах, в сказках, вот и в этой сказке — в платоновской «книге мудрости».

Такими они были — Иван Бесталанный и Андрей Платонов...

Бесталанный человек — это такой, которому нет удачи, бедовик, «оплошалый» — по слову Платонова. Удачи нет, а вот высшее счастье есть; бывает и так.

А сказка?.. Что ж, сказка кончается счастливо.

Захлопнула книгу Елена Премудрая и ударила ее оземь. Все буквы рассыпались в книге, а первая, заглавная буква как ударилась, так и обратилась в Ивана.

Засмотрелась царица на Ивана, а засмотревшись, улыбнулась ему.

Стали они жить в мире и согласии...

... «Стрела летит до цели; письмена доходят от Бургоса до Египта», — сказал испанский поэт и философ XIV века Сем Тоб. Они, письмена, проникают через все пространства и все времена; это тоже — о тайне букв.