Метр Ганзелиус

— Перестань реветь, — донеслось откуда-то снизу. — Пф-пф, только что выплыл из одной слезы, как меня накрыла вторая.

Я сдержал слезы.

— Пф, так-то лучше…

Я не мог разглядеть гнома среди травы и, сознаюсь, крайне невежливо окликнул его:

— Эй, где вы там?

— Лучше все-таки называть меня не "эй, вы", а метр Ганзелиус, как это принято, и не одну тысячу лет, среди всех фей, людей и волшебников, с которыми я поддерживаю знакомство.

— Простите, метр Ганзелиус, — с раскаянием сказал я.

— Раскрой ладонь, — приказал метр Ганзелиус, нетерпеливо выслушав извинения. — Нет, держи ее прямо.

Трава зашевелилась, и на ладонь вспрыгнул маленький гном с темными глазами и седой бородкой.

На плечах у него был синий плащ. На кожаном поясе висела шпага. В левой руке он держал красный колпак с кисточкой. Остроносые штиблеты с загнутыми носками светились зеленым светом.

Он часто, всей грудью вдыхал воздух и при этом увеличивался, увеличивался, но так, что не менялась ни одна черточка лица.

Поклонившись, Ганзелиус взмахнул плащом и спрыгнул к подножью дуба. Светящиеся штиблеты, как светляки, прочертили след в темноте.

— Значит… значит, вы пустой? — растерянно спросил я.

— Я — воздушный человек, — ответил гном. — В молодости, когда я был кузнецом и весил десять пудов да еще четыре фунта, мне тоже случалось путать п у с т ы х людей, которых множество, с людьми в о з д у ш н ы м и, так редко встречающимися.

Он смотрел на меня снизу вверх как бы с некоторым сожалением.

Теперь я понял, что чувствовал этот строгий спрашивающий взгляд и прежде, когда метр Ганзелиус пролетал мимо на своем голубе. Взгляд человека, дорого заплатившего за то, чему научила его жизнь.

Отец идет с сыном и думает, как оберечь его на долгом пути. Он кладет в руку ребенка кошелек с золотом, или с серебром, или с медью. Золото, серебро и медь тем и отличаются от мудрости, что их можно отдать сыну и другу.

Они отличаются от мудрости и от любви, которая не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, а только настоящей или поддельной.

Это поучение метра Ганзелиуса, как и другие его уроки, я услышал и записал в тетрадку не в ту ночь, а много позже…

— Я знал твою бедную матушку, когда она была еще девочкой, и, конечно, не мог позволить колдуну Турропуто преследовать тебя.

— Турропуто?! Я не видел Турропуто…

— Нет, ты видел его! Он превращался то в старушку, которую ты встретил в лесу, то в Портняжного Мастера, то в Маэстро. — Он злой и сильный колдун! В одиночку я бы с ним не справился и попросил Принцессу помочь мне. Восьмисотлетнее знакомство позволяет рассчитывать на небольшие услуги.

— Принцессе восемьсот лет? — воскликнул я, удивленный и огорченный.

— Мы познакомились с Принцессой восемьсот лет назад, когда она праздновала свой двухсотый день рожденья, — ответил метр Ганзелиус, — Турропуто ворвался во дворец, унес Принцессу в поле, закружил в ледяной вьюге, и, если бы она не увидела окна кузницы — счастье, что я заработался до ночи, — кто знает, что случилось бы с ней… Мы отогрели ее у горна, только сердце у бедной девочки осталось наполовину замерзшим. Может быть, оно еще оттает?! Пока человек жив, нельзя терять надежды. А Принцессе только тысяча лет.

Взглянув в глаза и угадав мои мысли, Ганзелиус грустно проговорил:

— Любимая, сынок, не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, ни красивой или некрасивой, ни молодой или старой, а только л ю б и м о й.

Лунные человечки

Мы шли по тропинке среди луга, метр Ганзелиус впереди, а я, его ученик — ведь с этой ночи я стал его учеником, — за ним.

Я спросил метра Ганзелиуса:

— Почему же такой знаменитый и могучий колдун ненавидит обыкновенного мальчишку?

— Турропуто ненавидит всех, — ответил метр Ганзелиус. — И он поклялся отобрать у тебя матушкино наследство.

— Узелок и вправду волшебный?

Учитель молчал.

Потом, через много дней, он продиктовал мне, а я записал в тетрадь его слова:

Как оно появляется в мире — «волшебное»? Когда умирала твоя матушка, на ее подушку угольком упала последняя в ту осень падающая звезда. И твоя матушка раздувала ее, пока было в груди дыхание, чтобы она светила сыну.

Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.

И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно-единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным.

Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным…

…Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.

Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.

Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.

Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:

— В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки — всех наших десятерых парнишек… Теперь мне в тягость даже воздух…

Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.

На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.

Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.

Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.

Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.

Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней-великанов, каких в наше время и не увидишь.

Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.

— Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, — сказал метр Ганзелиус.

Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.

— Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, — сказал метр Ганзелиус. — Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел…Сильвер…серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось… Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок…

Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.

— Садись поближе, — пригласил метр Ганзелиус.

Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из-под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.

— Раньше меня называли — "Ганзелиус — Гора", потом — "Метр Ганзелиус — Воздушный Человек", теперь называют «Человек-Горошина». И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом… Что потом? — грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. — Странно: становишься меньше, а видишь дальше.

Свеча-пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?…

— Что ты там видишь? — спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.

— Пылинки, — ответил я.

— И все? — Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что-то еще: сострадание, может быть?

Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.

— О-ля-ля! — воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.

Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.

…Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. — О-ля-ля! — послышался голос Учителя. — Смотри!

Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.

— Молодец! — крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.

— Так что ж, в лунном луче одни пылинки? — вернувшись, спросил Учитель.

— Конечно, нет! — воскликнул я.

Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.

Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:

— Куда они исчезают — те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал… Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек…Значит, поэтому-то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец.

Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", — говорят они…Сколько же там их — эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков…

Спокойной ночи! — помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. — Спокойной ночи, сынок! — повторил Учитель.

 

Я изучаю свойства капли росы и узнаю историю короля Жаба Девятого

Проснулся я от того, что кто-то пристально глядел на меня. Открыв глаза, я увидел Ворона, но не испугался, так как взгляд великанской птицы выражал одну лишь доброжелательность.

Меня, знающего уже, что не все в мире добры друг к другу, очень растрогала манера Ворона осторожно касаться лапами одеяла, сильно взмахивая крыльями, чтобы так неподвижно парить надо мной.

Занималось раннее утро. В открытую дверь виднелся край солнца, поднимающегося из-за луга, где сверкали каплями росы трава и цветы.

Если бы не перезвон цветов, было бы совсем тихо. Слышалось сонное дыхание Учителя.

Увидев, что я проснулся, Ворон наклонил голову, как бы поздоровался, и вылетел. Скоро он вернулся, неся в клюве ведерко с водой.

Пока я умывался, Ворон снял со стены корзинку, слетал куда-то и выложил на стол хлеб, круг деревенской колбасы и кувшин с топленым молоком.

Удивительно было то, что, когда я вышел на порог и огляделся, кругом, сколько хватило глаз, не оказалось не то чтобы лавки, но вообще ни единого строения.

В комнатке Учителя, у его кровати покачивался колокольчик, стеблем укрепленный в щели пола. Голубь приносил в лапках травинки с крупными каплями росы и стряхивал капли в венчик цветка.

Метр Ганзелиус разбежался и нырнул вниз головой. Нет, я бы никогда не решился вот так прыгнуть в холодную воду.

"Обязательна ли подобная решительность в моем будущем ремесле сказочника? — с тревогой подумал я и тут же дал себе слово: — "Если это свойство необходимо, любой ценой воспитать его в себе!" Учитель вылез из воды, досуха растерся махровым полотенцем и оделся.

Мы вышли из дома.

— Посмотри на каплю росы, — сказал Учитель, останавливаясь перед высоким колокольчиком. — Кого ты видишь?

— Себя! — сказал я неуверенно, догадываясь почему-то, что ответ огорчит Учителя.

— Одного себя?! — строго переспросил Учитель. — И этот «ты», там, в капле росы, конечно, прекрасен, могуч и мудр?

— Да нет же. «Он», то есть "я", — маленький тощий оборванец с испуганным лицом.

— Это уже лучше! — воскликнул Учитель. — Смотри внимательно, сынок!

Я наклонился над цветком. Капля выросла в сто, даже в тысячу раз. В ее глубине зеленел луг, окутанный утренним туманом. Из тумана выступила Принцесса, но я плохо видел ее, потому, может быть, что слезы печали или радости застилали глаза.

— Там… Принцесса, — запинаясь, сказал я.

Принцессу окружали эльфы с прозрачными крылышками и феи. Поодаль стояли и сидели гномы; иногда они склоняли друг к другу головы и перешептывались.

— Посмотри на другие капли!

Я снова увидел себя, но неясно. И увидел множество эльфов, фей и гномов.

— Принцесс ты тоже видишь? — спросил Учитель.

— Н-нет, — ответил я, вглядываясь изо всех сил. — Там их нет… Вероятно, она единственная?

— Да, она единственная, — подтвердил Учитель. Он взмахнул рукой, и эльфы, феи, гномы исчезли. А может быть, они исчезли потому, что солнце поднялось выше и роса испарилась?

Я испугался за Принцессу и спросил:

— Где она?

— Она там, где должна быть. А должна она быть там, где не может не быть, — ответил Учитель.

Я почувствовал, что очень устал, и сел на траву.

Метр Ганзелиус вспрыгнул ко мне на ладонь:

— Когда тебе показалось, что ты видишь одного себя, я вспомнил историю короля Жаба Девятого, — сказал он и, помолчав, продолжал: — Король этот царствовал за тридевять земель и тридесять морей от наших мест. Первые восемь королей Жабов титуловались по порядку — Жаб Первый, Жаб Второй… Жаб Восьмой, а потом, сколько их ни было — сто, а может быть, и двести — назывались "Жаб Девятый", потому что они умели считать только до девяти. Этот Жаб Девятый был злой, с уродливым лицом и кривобокий. Впрочем, слово «кривобокий» он запретил произносить, заменив его словом "вогнутовыгнутый".

У Жаба Девятого Вогнутовыгнутого были подданные и придворные, как у каждого короля. И еще жил в королевстве знакомый нам с тобой колдун Турропуто. У Жаба Девятого была плохая память, поэтому всех придворных он повелел именовать одним именем «Альфонсио». Служил при его дворе палач — Альфонсио Любезный и первый министр — Альфонсио Предусмотрительный.

Придворные думали только о том, как бы угодить королю, и понимали повелителя с полуслова; стоило королю сказать Альфонсио Любезному: "Будь любезен!" — и тот уж знал, что ему делать.

Король не любил много говорить, потому что зачем говорить, если тебя понимают и так, и еще потому, что страдал икотой.

В праздники он выходил на балкон к народу и читал поэму, которую сам сочинил:

Однажды призвав всех врачей и аптекарей королевства он приказал им составить лекарство, излечивающее от икоты.

— Такого лекарства на свете нет, — ответили они.

— Будь любезен… — шепнул король Альфонсио Любезному.

Когда стража уводила врачей и аптекарей, Жаб Девятый сказал вслед:

— Кому, ик, нужны врачи и аптекари, которые излечивают смертельно больных бедняков, но не могут помочь своему доброму королю, страдающему ик-отой.

Через некоторое время король призвал мудрецов, обитавших в королевстве, и приказал им высказать самое мудрое из того, что они знают.

Первый мудрец сказал, что он уединился в темной пещере, где ничто не мешало ему думать, и, пробыв там двадцать лет, понял, что если прибавить к девяти единицу, то получится десять.

— Совершенно правильно, — подтвердил второй мудрец; он провел в темной пещере не двадцать, а сорок лет. — Кроме того, я постиг, что при умножении девяти на десять непременно получается девяносто.

А третий мудрец, который провел в темной пещере шестьдесят лет, ничего не успел сказать, потому что, едва он раскрыл рот, король сердито крикнул Альфонсио Любезному:

— Будь любезен! Зачем мне подданные, знающие то, что неизвестно даже мне, их доброму повелителю, — сказал Жаб Девятый, когда стража уводила мудрецов.

Еще через некоторое время король призвал ко двору рапсодов, — так в древние времена именовались поэты.

Едва лишь первый рапсод, седой старик, успел прочитать первую из ста песен, сложенных им за долгую жизнь в честь народа и короля, Жаб Девятый перебил его:

— Знаешь ли ты мою поэму: "Я очень велик… Ик… И прекрасен мой лик… Ик!" А раз ты знаешь мою поэму, то должен сознавать… ик… что она самая совершенная, правильная и прекрасная из всех поэм, когда-либо сочиненных в моем королевстве или могущих быть сочиненными.

Рапсод хотел было что-то возразить, но покосился на Альфонсио Любезного, который, улыбаясь, весело, подобно малому ребенку, играл острым топором, и молча склонил седую голову.

— Если ты все это сознаешь, — с торжеством воскликнул Жаб Девятый, — то должен понимать, что нет никакого смысла ни в твоем…ик…существовании, рапсод, ни в существовании других рапсодов. Будь любезен! — закончил Жаб Девятый изрядно утомившую его речь.

Прошло еще некоторое время, и король приказал первому министру пригласить ко двору кузнецов, лесорубов и других мастеровых людей.

Но кузнецы, лесорубы и другие мастера вместо того, чтобы выполнить повеление Жаба Девятого, построили плот, погрузились на него вместе с женами и детьми и ночью отчалили от берегов королевства.

В последнюю секунду на плот вскочил первый министр Альфонсио Предусмотрительный, поступивший так по причине своей предусмотрительности.

Утром Альфонсио Любезный доложил повелителю, что в королевствве не осталось ни одной живой души, кроме Их Величества Жаба Девятого Вогнутовыгнутого, его смиренного слуги Альфонсио Любезного, да еще колдуна Турропуто.

— Будь любезен! — по привычке пробормотал Жаб Девятый, казнить было больше некого, и Альфонсио Любезный отрубил собственную голову.

Не зная, как обходиться без подданных, Жаб Девятый обратился к колдуну Турропуто.

Запомнив его советы, он вышел росистым утром на луг и увидел свое вогнутовыгнутое отражение в бесчисленных каплях росы.

Он сказал колдовские слова, и из всех капель росы вышли его, Жаба Девятого, бесчисленные двойники.

Они были так похожи друг на друга и на Жаба Девятого, что король потерялся среди новых подданных. До сих пор все они бродят по лугу и, встречаясь, спрашивают друг друга:

— Ты, Ваше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это я, Наше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это он, Их Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый?

Больше они ничего не делают, и королевство впало в запустенье.

— Берегись о д и н а к о в ы х ч е л о в е ч к о в! — такими словами метр Ганзелиус закончил рассказ.

Хотя я не очень хорошо понял — чего же бояться этих одинаковых человечков, если они бродят где-то за тридевять земель по неведомому королевству и только пристают друг к другу с бестолковыми вопросами? — но, конечно, записал поучение в тетрадку и вытвердил наизусть. И это вскоре очень пригодилось.

…Со стороны нашего дома доносились чудесные ароматы жареного мяса и картошки.

Когда мы открыли дверь, Ворон и Голубь накрывали к обеду — мне на большом дощатом столе, а метру Ганзелиусу в его комнате на столике из листа земляники с ножкой — ежиной иглой.

 

Мое заветное желание

Исполнился год с той счастливой ночи, когда я встретился с метром Ганзелиусом, поселился у него и стал учеником сказочника.

С утра до вечера мы занимались языками птиц, зверей и жуков, прыжками, плаваньем, основами летного дела и другими предметами, необходимыми в сказочном ремесле. Особенно плохо мне давались языки птиц — у меня вообще плохие способности к языкам, — но, вновь и вновь повторяя уроки и пользуясь бесконечным терпением Учителя, я и здесь достиг известных успехов, так что мог утром спросить Ласточку: "Какая будет погода?", а Клеста: "Что нового на луне?"

В тот день, перед ужином, метр Ганзелиус продиктовал:

Не надо удивляться, когда видишь удивительное, но удивления достойно, если, взглянув окрест, ты ничего удивительного не встретишь.

И еще:

Иные рапсоды и сказочники тоже вкладывают свою душу в слова, как скульптор в мрамор, а кузнец в настоящие флюгера и подковы (только поэтому настоящие флюгера показывают путь к счастью, а подковы предвещают его появление).

Другие мастера, более осторожные, содержат душу в пятках, считая, что только там, в темноте и тепле (особенно если надеть толстые шерстяные носки домашней вязки), она в безопасности.

Что правильнее, каждый решает сам за себя, и никто не может решить это за другого.

Урок окончился.

— О чем ты думаешь, сынок? — спросил метр Ганзелиус.

Набравшись храбрости, я сказал Учителю, что, конечно, пользоваться его гостеприимством — незаслуженное счастье. Но именно незаслуженность счастья тревожит меня, и я хотел бы на деле испытать свои силы — годен ли я хоть на что-нибудь?

Про себя я подумал: "Может быть, в дороге, в других городах посчастливится хоть издали увидеть Принцессу?!"

Метр Ганзелиус долго смотрел мне в глаза и, разгадав мои мысли, тихо сказал:

— Ты увидишь ее! В последний раз, мой мальчик. Я сам хотел просить тебя отправиться в путешествие. Может быть, Принцесса поможет тебе. Бедной девочке и самой не терпится свести счеты с Колдуном. Но, как знать… Кто поймет ее заколдованное сердце…

Учитель в глубокой задумчивости покачал головой:

— Я очень стар, и Турропуто уверен, что теперь никто ему не помешает. Но ты ведь многому научился. И ты не струсишь?! Утром в дорогу, сынок!

Спал я беспокойно и сквозь сон слышал легкие шаги Учителя. Он ходил из угла в угол по своей маленькой комнате, размышляя о чем-то: может быть, и о моей судьбе.