Солнце только что скрылось, но за железнодорожным полотном, под плоской, как примятая кепка, тучей светилось оранжевое пятно. Калугин шагал впереди, и высокая его фигура с длинными руками, в которых он нес наши вещи, напоминала весы с колеблющимся коромыслом.

У неосвещенного состава он остановился, открыл дверцу вагона и, когда мы устроились на верхней полке, еще раз повторил несложные наставления:

— Погрузка на рассвете. Если спросят, кто такие, отвечайте: по приказу Ревкома и лично товарища Варенухи; мол, не цепляйтесь до нас.

На прощанье Калугин вынул из кармана ломоть хлеба и разломил пополам:

— Пожуйте, если заскучаете…

Мы остались одни. Замолкли звуки шагов, хлюпающих по лужам, шаркающих по гравию. Совсем стемнело. Оранжевое пятно исчезло, как будто у горизонта кто-то нахлобучил кепку на самое лицо.

Я придвинулся к Лаське и сразу уснул.

Среди ночи мы проснулись. В глаза светил фонарик, и необыкновенно громкий голос спрашивал из темноты:

— Какие-такие, товарищи граждане?

— С разрешения Ревкома и лично товарища Варенухи! — сонной скороговоркой отозвался Ласька.

Фонарик проплыл в глубину вагона. За окнами лил осенний обкладной дождь. С шумом и грохотом вагон заполняли матросы в мокрых бушлатах. Глаза привыкли, и в предрассветных сумерках мы увидели, как, ступая осторожными маленькими шагами, двое матросов внесли на носилках человека, прикрытого черной флотской шинелью.

Все поднимались и вытягивались, провожая глазами раненого.

Через минуту матросы с короткими карабинами за плечами ввели молодую женщину в белом халате. Огромного роста парень в кожухе крепко прижимал к груди кипятильник, а за ним моряк без бушлата, в полосатой тельняшке нес больничный шкафчик.

— Разбойники! Бандиты! — задыхаясь, повторяла женщина, пытаясь вырваться.

Матросы постлали на нижней полке шинели и бережно уложили раненого. Он молчал и не двигался: спал или потерял сознание.

Матрос с фонариком шагнул к женщине и остановился перед нею, вытянув руки по швам.

— Вы командир? — спросила она, поднимая мокрые от слез глаза. Матросы держали ее за руки, и женщина сильно тряхнула головой, откидывая волосы, свесившиеся на лоб. — Я же не врач, а сестра эвакопункта. По какому праву вы увозите меня? Вы командир? Я хочу с командиром говорить.

— Никак нет, сестрица, командир вот он, раненый лежит… А я, дорогой товарищ Анна Васильевна, рядовой революции Петр Баскин! — Матрос говорил медленно, стараясь смягчить непомерный голос и придать ему возможный оттенок нежности: — Не могли мы товарища Родионова оставить тут, чтобы враг, ранивший его в грудь, насмехался над ним.

Баскин замолчал.

Выстрелы то приближались, то удалялись. Пулемет бил совсем рядом. Огромный матрос установил кипятильник и с озабоченным видом открыл на мгновение кран. В облаке пара короткой струей выбился кипяток. Матрос в тельняшке, тонкий и стройный, продолжал почему-то стоять, держа на весу шкафчик, где, перекатываясь, звякали хирургические инструменты.

В вагоне пахло йодом, карболкой, словом — больницей.

— Как же оставить, если не сегодня-завтра станцию сдадут под превосходящим натиском врага? — продолжал Баскин. — И не можем мы командира без медицины везти!

— Скажите своим варварам, чтобы они хоть руки отпустили! Или меня до Москвы так будут держать?.. — отозвалась Анна Васильевна. — Я не убегу, куда мне убежать… Вот и поезд тронулся.

Она глубоко вздохнула и села на краешек скамейки.

— Давай, Коля! — скомандовал Баскин.

Парень в тельняшке расстался наконец со шкафчиком, пригладил ладонью густые темные волосы и, побледнев от волнения, глядя в колеблющийся пол вагона, прочитал:

Поезд ускорял ход. Промелькнула, провожаемая певучим Колиным голосом, старая водокачка, сложенная из серого камня, аллея облетевших ветел, согнутых ветром, дальняя гряда леса, за которой лежат Бродицы. Вспомнилась любимая присказка Якова Александровича: «Бродицы, Бродицы, где же они бродят? Что они теряют, и что они находят?»

Мы отправлялись в дальний путь, в Москву. Вагон покачивался все сильнее. Баскин переводил обеспокоенный взгляд с бледного Колиного лица на Анну Васильевну.

— У вас и поэт свой? — удивилась сестра.

— Так точно! — оглушительно громко и радостно отрапортовал Баскин, уловив слабую улыбку в строгих глазах сестры. — Все роды оружия! Только насчет пули так надо понимать: рваное осколочное ранение в грудную полость, — шепотом добавил он, наклоняясь к уху сестры. — На вас вся надежда, голубушка…

Анна Васильевна подошла к раненому.

— Пить, пить!.. — попросил он, не открывая глаз.

Сестра сделала движение к кипятильнику, но уже навстречу ей на цыпочках с непостижимой скоростью, однако совершенно бесшумно, с металлической кружкой в вытянутой руке приближался огромный матрос.

— Вылечим, матросики… — примиренно проговорила сестра, приподнимая голову командира и поднося кружку к потрескавшимся, сухим губам.

Я прислушался к ее несильному голосу, и вдруг впервые в жизни меня наполнило необыкновенное чувство удивления перед тем, что произошло. Несколько минут назад все в вагоне были чужими и всё чужим — матросы держали сестру за руки, Баскин подозрительно оглядывал нас, — а теперь всё соединилось; каждый понимает другого с полуслова, точно прожил с ним много лет.

— Чаевничать, товарищи граждане!.. — позвал Баскин нас с Ласькой.

…Мы едем третьи сутки. Ночь. Все в вагоне спят, только Коля Трубицын стоит рядом с сестрой у окна и, прижавшись к влажному стеклу, читает:

Мне нравится его запинающийся, точно недоумевающий голос.

— Чего вы такой печальный? — спрашивает сестра.

— Это так… Это только когда я стихи составляю…

— А вы можете веселое придумать?.. Для меня…

Паровоз протяжно гудит, поезд сбавляет ход и останавливается. Сонно дышат матросы, и что-то шуршит за окном.

— Стали, — говорит Коля. — …Сам-то я ничего, веселый, а когда стихи составляю…

— Николай! — окликнул командир. — Разведай, почему остановка.

— Есть разведать!

— Машинист говорит — топлива нет, — доложил он, вернувшись. — А до станции двадцать семь километров, кругом степь…

— «…озаренная луною», — подсказал командир.

— Так точно — светло и просторно, красота такая… — задумчивым своим голосом подтвердил Коля.

Поезд стоял, чуть покачиваясь от степного ветра, и поскрипывал могучими рессорными пружинами.

— Буди ребят! — приказал командир. — Будем перегородки рушить.

Огромный матрос с размаха ударил топором по полке. Еще один удар, и полка упала на пол. Раз, раз, раз… — и разлетелась перегородка. От расколотого дерева в вагоне запахло лесом. Тени качнулись по стенке вагона, как вершины сосен.

…Уже давно снова стучат колеса, только теперь совсем близко, под шинелью, под полом, и кажется, что поезд идет быстрее.

Мы лежим рядом с командиром.

— Приедете в Москву, — говорит Родионов, — найдите школу-коммуну. Запомнили? Тимофею Васильевичу Лещинскому передайте низкий поклон от меня. Он из вас большевиков сделает. Запомнили?

— Запомнили, — отвечаем мы.