Седой шевельнулся на мягкой подстилке из древесной стружки, поднял голову и прислушался.

Солнце зашло — это он почувствовал сразу. Ночной воздух с далёкими запахами зверей, выходящих на охоту, проникал и сюда. Бобр соскользнул в нижний коридор норы и помедлил, близорукими глазами вглядываясь в темноту.

Внизу было холоднее. Слышалось, как вода лениво лижет стены норы. Бобр пробирался по закруглённому коридору, останавливаясь у каждого выхода. Эти выходы он различал по запахам. Были ворота Верхней норы — ход из них вился под землёй, кончаясь на обрывистом берегу в корнях старой ветлы. Были ворота Плотины, ворота Короткого выхода, очень удобного в случае опасности, и много других.

Бобр свернул в боковой ход, нырнул и, с силой рассекая воду, поплыл к берегу.

Ручей жил обычной жизнью. Маленький выхухоль, не без основания боящийся всего на свете, услышав шум, повёл острым хоботком, вильнул веретенообразным хвостом и забился под корягу. Впрочем, разглядев Седого, он сразу успокоился и, наверно, подумал, если только умел думать:

«Как хорошо, что на свете живут не только щуки и сомы, которые так и норовят проглотить тебя, и как хорошо, что хозяином в ручье справедливый старый бобр, каким, несомненно, является Седой».

Выдра повернула голову вслед бобру, но при этом не перестала заниматься своим делом. Она лежала на дне под продушиной и хвостом поднимала ил и песок, мутила воду, надеясь, что мелкие и глупые рыбёшки заинтересуются этой сумятицей и приплывут к ней в лапы.

Но мелкие рыбы не появлялись: либо они стали слушаться старших, либо улеглись спать.

Несмотря на неудачу, выдра водила хвостом из стороны в сторону так мерно и неутомимо, что могло показаться, будто ко дну ручья, как к стене комнаты, прикреплены часы с маятником — подводные ходики, по которым звери и рыбы узнают, когда им следует подниматься и когда возвращаться домой.

Неожиданно ходики остановились, выдра вынырнула в продушину, глотнула воздух и метнулась за почти неразличимой в темноте щукой.

Щука открыла зубастую пасть, но поздно: бросившись снизу, выдра сомкнула челюсти, перекусила щучью глотку и потащила рыбу к берегу.

Ручей жил обычной жизнью, а хозяин его. Седой, отталкиваясь от воды сильными задними лапами с широкими плавательными перепонками, плыл к намеченной цели. Он не был любопытен и в молодости, а к старости научился заниматься только самым важным, не отвлекаясь посторонним.

Из густой шубы и из ноздрей бобра поднимались пузырьки. Наталкиваясь на лёд, они образовывали ровную, как бы выстланную серебристым бисером дорожку. Такой след из мельчайших капелек влаги оставляет иногда самолёт в небе.

Бобр подплыл к берегу, заросшему кустарником, и пошёл хорошо утоптанной тропой. По краям сугробами громоздился снег. В одном месте дорожку пересекали две нити следов: овальные отпечатки, напоминающие медвежью лапу, а рядом небольшие круглые, глубоко продавившие снег кружки́. Бобра эти следы не удивили и не обеспокоили.

У старой ветлы Седой остановился и огляделся. При свете луны внизу темнел гребень плотины. Выше плотины ручей разлился, образовав озеро. К тропинке примыкал участок свежих бобровых погрызов; правее, от пеньков ив, сваленных бобрами год и два назад, уже потянулись боковые ветви; было похоже, что вдоль берега узкой полосой прошла необычайной силы буря, сломала и унесла все деревья, которые встретились на пути.

Следы вели к большому пню. Там, глубоко задумавшись, сидел человек с деревянной ногой; правая здоровая нога была в валенке. Заметив Седого, лесничий Фёдор Гордеевич Трошин слегка кивнул бобру, как старому знакомому.

По существу и бобр и человек были озабочены одним и тем же: приближалась весна, по всей видимости дружная, бурная и многоводная, — каждому жителю леса предстояло по-своему приготовиться к ней.

То, что весна близко, было ясно и без календаря. Снег вокруг деревьев потемнел. Из-под сугроба на бобровую тропку выбился слабый ручеёк; ночью он замерзал, но днём таяние возобновлялось.

Бобр соскользнул с берега на лёд и побрёл к плотине, Трошин проводил его взглядом. Ночь выдалась светлая и тихая. В такую ночь хорошо думается, и лесничему вспомнилось время, когда Седой был бобрёнком, когда не было здесь ни плотины, ни озера — давнее время.

…Служил тогда Трошин за двести километров от здешних мест, в Фёдоровском заповеднике, звероводом бобровой фермы. Работа Трошину нравилась; нравилось и то, что ему, человеку одинокому, никто не мешает подниматься ночью когда вздумается и часами наблюдать за жизнью зверей.

Как-то в свободную минуту Трошин сказал Валентине Андреевне, заведующей зверофермой:

— Я так полагаю: от бобров и пошли сказки про русалок. Очень похоже, когда они из воды вылезают: хвосты вроде рыбьи, стоят рядышком на задних лапках, будто только что хоровод водили…

— Ну, я себе русалок представляла красивее, — рассмеялась Валентина Андреевна.

Трошин поглядел на девушку неодобрительно, но спорить не стал и отошёл.

Старое, давнее время…

Трошин вспомнил первые месяцы войны. В день, когда фашисты прорвались у станции Фёдоровской, пришло распоряжение постройки заповедника сжечь, а зверей с фермы выпустить в реку, чтобы они не достались врагу.

Приказ Трошин исполнил, как ни больно было разрушать то, во что вложена вся жизнь; только Седого, сильного годовалого бобрёнка, с мехом, отливающим серебром, он взял с собой в партизанский отряд.

Вторую неделю лесами и болотами отряд уходил от врага. Командир приказал выбросить всё, даже самое необходимое, чтобы унести как можно больше боеприпасов и продовольствия. Но Трошин оставил бобрёнка у себя. Седой лежал в вещевом мешке за спиной, сжавшись возле гранат и пулемётных лент.

На девятый день бобра обнаружили.

— Ты как, до самой победы думаешь вместе с бобром воевать? — строго спросил командир.

— Не знаю, — отозвался Трошин. — Только я не мог поступить иначе, поскольку мы на этих зверей столько труда положили. Когда война кончится — что ж тогда, сначала всё начинать? Да и как начнёшь, если бобров совсем не останется?

Седой лежал на середине лесной поляны, испуганно поглядывая на людей, окружавших его. В ночном свете мех бобра ещё сильнее отливал серебром и, казалось, светился.

— Даётся тебе два часа на бобра — устраивай как знаешь, — сказал командир.

Тогда-то Трошин отыскал в лесу ключ, от которого через заросли молодого осинника пробивался ручеёк.

На берегу лежала сваленная ветром старая ветла; лучшего места для норы не найдёшь.

«Бобр молодой, трудно ему будет самому построить домик, — думал Трошин, торопливо роя землю сапёрной лопаткой. — Да и как бы волк не задрал Седого, пока тот соорудит себе нору!»

Партизаны ушли до рассвета и только через полгода попали в прежние места. За это время отряд выдержал много боёв, почти половина старых бойцов погибла, а Трошин потерял левую ногу, но отлежался после операции и вернулся в строй.

Пробираясь сквозь густой кустарник к ручью, он сразу увидел осиновые пни с коническими погрызами и по следам, по количеству поваленных деревьев определил, что Седой обзавёлся семьёй.

Бобры не теряли времени даром. Через ручеёк протянулась плотина метров в пятьдесят длиной, и выше её разлилось озеро, совсем изменив здешние места.

«Быть тебе хозяином над всеми водяными крысами, выдрами и выхухолями, которые непременно обживутся здесь, — подумал тогда Трошин. — Над утками, которые прилетят весной, и над рыбами. Быть тебе хозяином, Седой, потому что только благодаря тебе появилось это лесное озеро и потому что нет и никогда не будет в нём зверя более умного, работящего и сильного. Это уж так! Это я знаю?»

* * *

Трошин сидел на пне, вспоминал прошлое и наблюдал за тем, что происходит кругом.

Бобр взобрался на гребень плотины и издал негромкий шипящий звук. Два чёрных бобрёнка — сыновья Седого — вынырнули из полыньи и поспешили на зов отца; матери с ними не было: ещё осенью, до заморозков, её задрали волки. Отец и сыновья дружно принялись за дело. Слышался скрип резцов, хруст ломающихся сучьев. Бобры прогрызали отверстие в плотине, отрываясь иногда, чтобы оглядеться и прислушаться. Уже светало, но семья продолжала работу.

В глубине леса проревел олень, дятел с силой ударил по коре, прошумел ветер и почти неслышно упал большой пласт снега, обнажив зелёную лапу ели. Ещё один звук внезапно прибавился к тем, что наполняли лес: это вода рванулась сквозь плотину. Расширив отверстие, проделанное бобрами, она падала с метровой высоты в нижнее течение ручья.

Седой прислушался к усиливающемуся шуму, бросился к полынье и скрылся.

А вода, обрадовавшись свободе, сильной, узкой, как нож, струёй падала из озера в ручей, плавила снег, с шумом дробилась о лёд.

Вода в озере постепенно убывала. Потеряв опору, лёд, покрывающий озеро, начал медленно оседать; он хрустнул слабо и робко у припая, потом образовались широкие трещины, и с грохотом, огромными глыбами лёд провалился в воду, нависая шатрами у берегов и плотины.

Ещё несколько минут грохот ломающегося льда стоял над лесом, всё заглушая, заставляя всё живое прислушиваться к необычным в эту пору звукам. Потом снова стало тихо. Дятел, качнув остроносой головой, принялся долбить дерево; вода в обмелевшем озере тихо билась о стены норы, надёжным чёрным плащом прикрывая входы. Выдра продолжала охотиться, выхухоль, перепугавшийся больше всех, перевёл дыхание. И только олень долго ещё стоял посреди лесной поляны, под старой сосной, наклонив голову с ветвистыми рогами, принюхиваясь раздувающимися ноздрями, готовый встретить опасность и предупредить товарищей.

Наконец и он успокоился, поднял голову и помчался прямо через дорогу, по просыпающемуся лесу.

Трошин встал и, припадая на деревянную ногу, пошёл к себе в сторожку. По пути он часто останавливался, собирая ветки и валежник.

У порога Трошин свалил хворост, несколько минут посидел на ступеньках и, тихо насвистывая что-то, принялся за работу.

Он клал ветки, хворост, сухие брёвна ряд за рядом — один ряд вдоль порога, другой — поперёк, придавливая их, чтобы они лежали возможно плотнее. Потом он вдвинул в середину кладки в виде распорок два круглых полешка. Образовалось нечто вроде входа, и вся кладка стала походить на большое гнездо. Тогда несколько раз крест-накрест он обмотал это гнездо проволокой.

— Вот и готово, — сказал себе Трошин.

Пахло смолой от сосен, карауливших домик, и особой весенней сыростью — запахами, от которых кружится голова и теснит в груди.

Солнце поднялось уже высоко, и Трошин пошёл отдыхать. Поспав часа два, он принёс воды из колодца, вымылся до пояса над деревянной кадкой, вскипятил закоптелый чайник, позавтракал и открыл дверь. Дел на сегодня было много. Трошин посмотрел в безоблачное небо, глотнул тёплый воздух и заторопился. Он прикрепил верёвку к проволоке, опутывавшей кладку, взвалил её на санки и медленно зашагал знакомой тропой к бобровому озеру.

Снег стал ещё более ноздреватым, оседал и таял. Кора на деревьях и хвоя были мокрыми и блестели на солнце. На концах веток нависали большие капли и падали с еле слышным звенящим шумом. Густая дымка висела над землёй, смягчая все предметы и как бы прикрывая от постороннего взгляда то важное и значительное, что совершалось в лесу. Ручьи, подмёрзшие было под утро, проломили кружевной ледок и с журчанием прокладывали себе дорогу всё дальше и дальше.

«Весна!» — подумал Трошин и невольно ускорил шаги.

Не останавливаясь, он спустился по крутому берегу, опёрся на санки коленом и огляделся. Кое-где сквозь трещины темнела вода. Было тихо, озеро спало.

«Должно быть, бобры прогрызли плотину, чтобы понизился уровень воды на озере и паводком не снесло всего, что они построили, — подумал Трошин. — Кто знает…»

Солнце пригревало всё сильнее, и с каждой секундой усиливались капе́ль, шум ручейков, со всех сторон торопящихся к озеру, шорохи, шелесты, разноголосое птичье пение.

У самого берега, возле норы, Трошин свалил тяжёлую кладку, привязал к проволоке верёвку, а к концу верёвки прикрепил ивовый прут.

На крутом берегу росли три берёзки, ветла и несколько осин. Трошин внимательно осмотрел деревья одно за другим, проводя ладонью по мокрой коре; наконец облюбовал осину с прямым и гладким стволом и, согнув вокруг неё ивовый прут, прикреплённый к верёвке, соединил концы прута проволокой. Потом отошёл на несколько шагов, оглядывая сделанное, вернулся, вынул из-за пояса топор и обрубил ветки, мешающие кольцу скользить по стволу.

«Теперь хорошо, — подумал он, — теперь надёжно, — и с облегчением перевёл дыхание. — Теперь хоть бы самый большой паводок, хоть бы и затопило берег…»

* * *

…Был ещё день, надо спать, но Седой очнулся в одно мгновение и не раздумывая рванулся в нижний коридор, точно его швырнуло пружиной. Вода неслась мимо норы, иногда что-то тяжело ударяло о берег, и тогда всё вздрагивало, а с потолка коридора падали комья земли.

Седой свернул в ход Верхней норы, которая почти никогда не затапливалась паводком, но почувствовал, что сыновья уже прошли этой дорогой, и вернулся обратно.

Сколько раз он со старой своей бобрихой в такие же паводки провожал в дальний путь подросших детей, чтобы они искали новые места, создавали озёра на протоках и ручьях, пересекавших лесной край, когда-то заселённых бобриным народом…

Но вот старая бобриха погибла. Седой остался один, и ему надо заводить новую семью или доживать в одиночку. А это озеро пусть останется сыновьям; они уже достаточно выросли и знают, как валить деревья, строить и чинить плотины, заготовлять корм на зиму, рыть подземные ходы, встречать волка, не давая ему зайти со спины, — нелёгкую бобриную науку, которой Седой обучался всю жизнь и которую он передал своим детям.

Бобр шёл по коридору медленно, втягивая носом с юности знакомые запахи, заполнявшие просторное и крепкое жилище.

Вода шумела всё сильнее. Вот она, пенясь, неся листья, веточки, щепки, устремилась в кольцевой коридор. Бобр ринулся против течения. Он окунулся, пробрался к выходу, проплыл под водой несколько десятков метров и вынырнул на поверхность, ослеплённый ярким светом.

Нельзя было узнать старого леса. Река Суровица, протекающая в километре от бобриного озера, разлилась и затопила лес, докуда хватал глаз. Деревья стояли по пояс в воде. Льдины, брёвна, кучи валежника плыли, обгоняя друг друга.

Крутой берег, где под корнями старой ветлы глубоко спряталась Верхняя запасная нора Седого и его семьи, превратился в остров.

Седой выбрался на берег. Заяц с зайчихой сидели под берёзкой и не отрываясь испуганно глядели на вспененные потоки. Брёвна и льдины подплывали к острову и, ударившись о переплетённую корнями, ещё не оттаявшую землю, стремительно скользнув в воронку водоворота, выплывали на простор и исчезали вдали.

Мокрые зайцы провожали их глазами, вздрагивая каждый раз, когда течение с силой, точно пробуя прочность маленького островка, ударяло по нему огромными брёвнами, подкидывая их легко, как щепки.

Вода ревела в водовороте, со свистом прорывалась через густые заросли, прибывала с каждой минутой, срывая с места всё, что не могло противиться её могучему напору. Она несла вдаль по бесконечной весенней дороге деревья, вырванные с корнем, и дубовые листья, стог сена и бледно-зелёные водоросли…

Только кладка — плотик, сделанный Трошиным, — натянув верёвку, противилась потоку. Вода заливала плотик, бросала из стороны в сторону и мчалась дальше с негодующим всплеском, словно поручая следующей волне сорвать наконец и унести эту не покорную груду брёвен и хвороста.

Следующая волна снова швыряла кладку, ивовое кольцо с лёгким скрипом скользило по стволу, верёвка натягивалась, как струна, но когда волна проносилась, плотик по-прежнему покачивался близ островка, на неспокойной воде.

Седой уже давно внимательно наблюдал за кладкой. Наконец он поплыл, вынырнул около плотика, принюхался, отыскал вход в кладку и забрался внутрь.

Под тяжестью Седого плотик глубже осел в воду и покачивался на верёвке, точно корабль, бросивший якорь, чтобы противостоять шторму.

Плотик по-прежнему швыряло из стороны в сторону, а Седой, не обращая внимания на то, что творилось кругом, не отвлекаясь, прогрызал себе ход в середину кладки. Там, в середине, он выгрыз удобное и поместительное гнездо, устлал его древесной стружкой и, не отдыхая, начал вести ещё один, почти отвесный ход так, чтобы можно было выбираться из дому, ныряя под воду.

Наступила ночь, когда Седой закончил подводный ход. Вода не прибывала, успокоилась и, посеребрённая луной, застыла между неподвижными стволами деревьев.

Всё кругом отдыхало, дремало, только зайцы на берегу по-прежнему сидели под берёзкой, непонимающими глазами вглядываясь в затопленный лес.

Седой подплыл к берегу, отломил передними лапами ком глины и отправился обратно.

Боковой ход больше не был нужен, и Седой заделывал его, старательно укладывая ветки так, чтобы они переплелись между собой, замазывая просветы мокрой глиной. Всё тише, темнее и спокойнее становилось в гнезде в середине кладки.

Только теперь, когда плавучий домик был готов к путешествию, бобр лёг отдохнуть.

Плотик покачивался на тихой волне. Выхухоль забрался на край его и, наловив бурых дубовых листьев, выложил у самой воды дно гнезда, а потом из таких же дубовых листьев построил крышу. Водяная крыса с водорослями в зубах поднялась на плотик, чуть повыше жилища выхухоля, и тоже начала строить себе гнездо.

На корабле был теперь не только капитан, но и команда.

Под утро Седой ещё раз выплыл из своего домика.

Вода стала еле заметно спадать. Паводок не залил Верхней норы, и за сыновей можно было не тревожиться. Пройдёт половодье, они переселятся обратно в главную нору, починят и заделают плотину, а потом обзаведутся семьями. Озеро не останется без хозяина. А ему надо искать новые места. Сыновья подрастают, и всем на озере будет тесно.

Седой перегрыз ивовое кольцо, догнал плотик, медленно поплывший по течению, и забрался в своё гнездо. Он отправился в далёкие края, где придётся строить новые плотины, норы, подземные ходы. Что ж, работы он никогда не боялся, и неведомые края не пугали его…

Когда на рассвете Трошин в маленькой лодочке подплыл к островку, то сразу заметил, что ивового кольца уже нет на осине. Вглядевшись дальнозоркими глазами охотника, он различил далеко между деревьями свой плотик с буро-красным от дубовых листьев гнездом выхухоля и, повыше, сплетённым из светло-зелёных водорослей жилищем водяной крысы.

У островка из воды вынырнули и сразу скрылись головы сыновей Седого — одного, потом другого. Теперь Трошин уже не сомневался, кто ещё, кроме выхухоля и водяной крысы, покачивался там на уплывающем корабле. На секунду вспомнилось всё, что он пережил вместе с Седым за эти годы, стало тоскливо, и больно сжалось сердце. Трошин оттолкнулся от островка и, загребая воду редкими, сильными ударами вёсел, поплыл вслед за Седым.

Минут через десять он догнал плотик и, положив вёсла на дно лодки, долго плыл рядом по тихой воде. Потом затабанил и сидел неподвижно, пока плотик не скрылся из глаз.

«Что ж, если Седой задумал искать новые места, пусть плывёт. Он умный старик и знает, что делать», — думал Трошин.

Всё это было так. И всё-таки, когда плотик с крошечными, пятнышками, красным, и светло-зелёным, окончательно скрылся, Трошин долго ещё, до боли в глазах, вглядывался в даль, и лес казался ему осиротевшим.

1960