Но пока что в техучилище речь о заклании жирного тельца не шла, во всяком случае, применительно к Генри Уилту. Неотвратимость приезда в пятницу комиссии из Национального аттестационного комитета, который неминуемо должен был совпасть с извлечением покойной миссис Уилт из-под бетона, вызывало настроение близкое к панике. Правление заседало почти беспрерывно, а памятные записки распространялись с такой скоростью, что практически никто не успевал их прочитывать.

— Нельзя ли перенести визит? — поинтересовался доктор Кокс. — Как можно будет что-либо обсуждать в моем кабинете, если в это время прямо под окном из земли будут по частям извлекать миссис Уилт?

— Я попросил полицию вести себя как можно незаметнее, — сказал доктор Мейфилд.

— Пока что незаметно, чтобы ваша просьба возымела какие-нибудь результаты. — сказал доктор Боард. — Да и их самих невозможно не заметить. Сейчас, например, не менее десятка полицейских глазеет в эту яму.

Заместитель директора решил внести в обсуждение нотку оптимизма.

— Счастлив сообщить, — обратился он к собранию, — что мы восстановили подачу энергии к столовой. Вы сможете хорошо пообедать.

— Если только я смогу есть, — сказал доктор Кокс. — Потрясения последних дней отнюдь не улучшили мой аппетит. А когда я вспоминаю о несчастной миссис Уилт…

— Старайтесь о ней не думать, — посоветовал заместитель директора, но доктор Кокс безнадежно покачал головой.

— Попробуй не думать о ней, когда эта проклятая бурильная машина целый день грохочет под окнами.

— Кстати, о потрясениях, — вставил доктор Боард. — Я до сих пор не могу понять, как вышло, что водителя этого механического штопора не убило током, когда он перерезал электрический кабель.

— У нас в данный момент столько своих проблем, что вряд ли стоит заниматься этой, — заметил доктор Мейфилд. — Мы должны донести до сознания членов комитета, что наше училище заслуживает повышения разряда, поскольку предлагает слушателям обобщенный курс, имеющий фундаментальную подструктуру, основанную на единении культурных и социологических факторов, ни в коей мере не являющихся взаимозаменяемыми, и содержит солидное количество академических сведений, способных дать студентам интеллектуальное и церебральное…

— Кровоизлияние? — предположил доктор Боард.

Доктор Мейфилд взглянул на него с негодованием.

— Сейчас не время для шуток, — возразил он сердито. — Или мы добиваемся повышения ранга училища, или даже не начинаем эту затею. И если да, то у нас только один день для выработки структуры и тактики подхода к комиссии. Итак, какие будут предложения?

— В каком смысле? — спросил доктор Боард. — Какое отношение наше упорство, неважно есть оно или нет, имеет к структуре нашего, так называемого тактического подхода к комиссии, которая едет к нам из Лондона? Если на то пошло, то скорее уж комиссия подходит к нам, а не наоборот. И вообще, здесь я бы поискал какие-то иные слова.

— Уважаемый заместитель директора, — возмутился доктор Мейфилд. — Я вынужден выразить протест. Поведение доктора Боарда абсолютно непонятно. Если бы доктор Боард…

— Был в состоянии понять хотя бы десятую часть того жаргона, который с точки зрения доктора Мейфилда является английским языком, то, возможно, он и смог бы выразить свое мнение, — прервал его доктор Боард. — В данной же ситуации слово «непонятно» скорее относится к синтаксису доктора Мейфилда, а не к моему поведению. Я всегда считал…

— Джентльмены, — вмешался заместитель директора, — полагаю, будет разумнее сейчас оставить распри между отделениями и перейти непосредственно к делу.

Последовало молчание, прерванное доктором Коксом. — Как вы думаете, нельзя убедить полицию сделать какое-то ограждение вокруг ямы?

— Непременно попрошу их об этом, — заверил доктор Мейфилд. Затем они стали обсуждать, чем развлечь членов комитета.

— Я распорядился насчет выпивки перед обедом, — сказал заместитель директора, — да и сам обед надо, по возможности, растянуть, чтобы создать у них соответствующее настроение. Тогда на послеобеденные заседания и останется мало времени, и надо надеяться, они пройдут более гладко.

– Если наша столовая не приготовит на обед, бифштекс в тесте, — заметил доктор Боард.

На этой саркастической ноте собрание закончилось.

* * *

Как и встреча мистера Морриса с корреспондентом газеты «Сандей пост».

— Разумеется, я не говорил полиции, что у меня есть правило нанимать на работу маньяков, склонных к убийству, — орал он на репортера. — Кроме того, все, что я говорил, должно было остаться, как я понял, строго между нами.

— Но вы же сказали, что считаете Уилта сумасшедшим, и что, по вашему мнению, большинство преподавателей отделения гуманитарных наук — чокнутые?

Мистер Моррис с ненавистью посмотрел на репортера.

— Если быть точным, то я сказал, что некоторые из них…

— С придурью? — спросил репортер.

— Нет, не с придурью, — закричал Моррис, — а просто, ну скажем, слегка неуравновешенны.

— А полиция говорит, вы сказали иначе. Они утверждают…

— Мне безразлично, что говорит полиция о том, что я якобы сказал. Я знаю, что я говорил, а чего нет, и если вы подразумеваете…

— Ничего я не подразумеваю. Вы сделали заявление, что половина ваших преподавателей с приветом, и я хочу, чтобы вы это подтвердили.

— Подтвердил? — зарычал Моррис. — Вы приписываете мне слова, которых я никогда не говорил и еще хотите, чтобы я их подтвердил?!

— Так говорили или не говорили? Вот все, что я хочу знать. То есть, если вы высказали ваше мнение о подчиненных…

— Мистер Макартур, мое мнение о подчиненных — мое личное дело. Оно не имеет никакого отношения к той газетенке, которую вы представляете.

— Три миллиона людей познакомятся с вашим мнением в воскресенье утром, — сказал Макартур, — и меня совсем не удивит; если этот Уилт подаст на вас в суд, конечно, если они выпустят его из каталажки.

— На меня в суд? За что, черт побери?

— Прежде всего за то, что вы обозвали его маньяком, склонным к убийству. Заголовки „ЗАВЕДУЮЩИЙ ГУМАНИТАРНЫМ ОТДЕЛЕНИЕМ НАЗЫВАЕТ ПРЕПОДАВАТЕЛЯ МАНЬЯКОМ. СКЛОННЫМ К УБИЙСТВУ“ потянут тысяч на пятьдесят. Удивлюсь, если он получит меньше.

Мистер Моррис поразмыслил над перспективой оказаться нищим.

— Ваша газета такого, не напечатает, — пробормотал он. — Я имею в виду, Уилт и на вас может подать в суд.

— Ну, нам-то не привыкать к этому. У нас это сплошь и рядом. Мы заплатим, для нас это копейки. Вот если бы вы захотели нам помочь… — Он замолчал, давая Моррису возможность переварить услышанное.

— Что вы хотите знать? — спросил мистер Моррис с несчастным видом.

— Может, какие-нибудь смачные истории с наркотиками? — оживился Макартур. — Ну, сами знаете. ЛЮБОВНЫЕ ОРГИИ ВО ВРЕМЯ ЛЕКЦИЙ. Такое нравится читателям. Еще насчет онанизма и тому подобное. Дайте нам хорошенькую историю, и мы отпустим вас с крючка в деле с Уилтом.

— Вон из моего кабинета! — завопил мистер Моррис.

Макартур встал.

— Вы еще об этом пожалеете, — сказал он и направился вниз в студенческую столовую в надежде собрать грязь о мистере Моррисе.

— Никаких тестов, — сказал Уилт возмущенно. — Они врут.

— Вы полагаете? — спросил доктор Питтмэн, психиатр-консультант из Фенлэндской больницы и профессор криминальной психологии университета. Голова у него была какая-то яйцевидная.

— Полагаю, это очевидно, — сказал Уилт. — Вы показываете мне чернильное пятно, и я нахожу, что оно похоже на мою бабушку, лежащую в луже крови. Вы что, считаете, я так вам и скажу? Что я, идиот? Для этого надо быть полным придурком. Нет, я скажу, что оно напоминает мне бабочку, сидящую на герани. И каждый раз будет то же самое. Я буду думать, на что это похоже, но говорить я буду прямо противоположное. И что это вам даст?

— Можно и из этого сделать кое-какие выводы, — заметил доктор Питтмэн.

— Вам что, для выводов обязательно чернильное пятно? — спросил Уилт. — Доктор Питтмэн сделал пометку относительно интереса Уилта к крови. — Вы можете сделать выводы, просто исходя из формы головы человека.

Доктор Питтмэн с мрачным видом протер очки. Он не любил, когда делали выводы, исходя из формы головы.

— Мистер Уилт, — сказал он, — я здесь по вашей просьбе, чтобы подтвердить, что вы нормальны, а самое главное — решить, способны ли вы, по моему мнению, убить свою жену и поступить с ее телом так отвратительно и бессердечно. Я не хочу чтобы ваши слова как-то повлияли на мой окончательный и объективный вывод.

Уилт озадаченно посмотрел на него:

— Должен заметить, вы не слишком много оставляете себе места для маневра. Поскольку мы с вами отказались от всяких тестов, я полагал, что единственное, на чем вы можете основывать свои выводы, это мои слова. Вряд ли вы способны определить что-то по шишкам на моей голове. По-моему, этот метод слегка устарел, не так ли?

— Мистер Уилт, — сказал доктор Питтмэн, — тот факт, что у вас есть садистские наклонности и вы получаете удовольствие от привлечения внимания к физическим недостаткам других людей, ни в коей мере не заставит меня признать, что вы способны на убийство…

— Очень порядочно с вашей стороны, — сказал Уилт, — хотя, честно говоря, я считаю, что на убийство способен любой при подходящих, вернее, неподходящих, обстоятельствах.

Доктор Питтмэн едва удержался, чтобы не подтвердить его правоту. Вместо этого он улыбнулся одними губами.

— Генри, как вы думаете, вы рациональный человек? — спросил он.

Уилт нахмурился:

— Если не возражаете, я предпочел бы обращение «мистер Уилт». Хоть я и не плачу вам за эту консультацию, но все же предпочитаю официальное обращение.

Улыбка исчезла с лица мистера Питтмэна:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Нет, я бы не назвал себя рациональным человеком, — сказал Уилт.

— Тогда, может быть, иррациональным?

— Ни то ни другое. Просто человеком.

— Разве человек ни то ни другое?

— Мистер Питтмэн, хоть это ваша специальность, а не моя, но я полагаю, что человек способен рационально рассуждать, однако действует он не всегда в рациональных рамках. Человек — это животное, разумеется, развитое животное, хотя, если вспомнить Дарвина, все животные развиты до определенной степени. Давайте скажем так: человек — это одомашненное животное, временами склонное к насилию…

— А какое животное вы, мистер Уилт? — спросил доктор Питтмэн. — Одомашненное или склонное к насилию?

— Опять все сначала. Современный человек просто одержим этими примитивными противопоставлениями. Или-или, по Кьеркегору, как сказала бы эта сучка Салли Прингшейм. Нет, не скажу, что я полностью одомашнен. Спросите мою жену. Она лучше знает.

— В каком смысле вы не одомашнены?

— Доктор Питтмэн, я люблю пердеть в постели. Мне это нравится. Этим трубным звуком антропоид, сидящий во мне, единственно доступным ему способом утверждает свое право на территорию.

— Единственно доступным способом?

— Вы не видели Еву, — сказал Уилт. — Когда вы с ней познакомитесь, вы поймете, что утверждать что-то — ее прерогатива, не моя.

— Вам кажется, что миссис Уилт вас подавляет?

— Мне не кажется, это на самом деле так.

— Она помыкает вами? Она взяла на себя господствующую роль в семье?

— Ева такая, какая она есть. Она ничего не взяла. Она просто такая.

— Какая?

— Вот здесь и закавыка. — сказал Уилт. — Что у нас сегодня? У меня здесь все дни перепутались.

— Четверг.

— Значит, сегодня четверг: Тогда она Бернард Лич.

— Бернард Лич?

— Керамист, мистер Питтмэн, известный керамист, — сказал Уилт. — Завтра она будет Маргот Фонтейн, а в субботу мы играем в бридж с Моттрамами, значит, она будет Омаром Шарифом. В воскресенье она превратится в Элизабет Тейлор или Эдну О'Брайен, в зависимости от того, что там будет в цветном приложении, а днем мы поедем покататься, и она будет Евой Уилт. Пожалуй, это единственное время за всю неделю, когда я вижу подлинную Еву, да и то потому, что я сижу за рулем, а ей нечего делать, кроме как тихо сидеть и приставать ко мне со всякими глупостями.

— Кажется, картина проясняется, — сказал доктор Питтмэн. — Миссис Уилт нравится, так сказать, играть в разные роли. Отсюда неустойчивые взаимоотношения, при которых вы как муж не можете вести четкую и уверенную роль…

— Доктор Питтмэн, — сказал Уилт. — гироскоп может, вернее, должен, вращаться, и тем не менее ему удается достичь устойчивости, практически не имеющей равных. Если вы понимаете принцип работы гироскопа, то, возможно, вы согласитесь. Дело вовсе не в том, будто нашему браку не хватает устойчивости. Чертовски неприятно каждый день иметь дело с центробежной силой, но с устойчивостью здесь все в порядке.

— Но вы же только что сказали, что она не взяла на себя господствующую роль в семье? А теперь вы говорите, что у нее сильный характер.

— У нее не сильный характер. Она сама — сила. Есть разница. А что касается характера, то у нее их так много и все такие разные, что уследить за ними просто и нет никакой возможности. Скажем так, она целиком и полностью погружается в образ того, кого она в данный момент изображает, причем с неистовством и с упорством, достойными лучшего применения. Помните эту серию фильмов с Гарбо, которые несколько лет назад показывали по телевизору? Так вот, в течение трех дней Ева была дамой с камелиями, и по сравнению с ней сцена смерти по телевизору выглядела, как пляска святого Витта, будьте уверены.

— Картина проясняется, — заметил доктор Питтмэн и записал в блокноте, что Уилт патологический лжец с садо-мазохистскими наклонностями.

— Очень этому рад, — сказал Уилт. — А то инспектор Флинт думает, что я убил ее и Прингшеймов в приступе кровожадности и избавился от их тел каким-то изощренным способом. Даже про кислоту упоминал. Это ж бред собачий. В смысле, где это я добуду столько соляной кислоты, чтобы растворить три трупа, один к тому же с излишком веса? Об этом и думать не стоит.

— Безусловно, — согласился доктор Питтмэн.

— И вообще, разве я похож на убийцу? — жизнерадостно спросил Уилт. — Конечно же, нет. Вот если бы вы сказали, что Ева прикончила этих мерзавцев, а с моей точки зрения это надо было сделать давным-давно, то я отнесся бы к такому предположению серьезно. Да поможет Бог тем несчастным, которые окажутся поблизости, когда она вообразит себя Лиззи Борден.

Доктор Питтмэн бросил на него хищный взгляд.

— Вы что, хотите сказать, что ваша жена убила миссис и мистера Прингшеймов? — спросил он. — Вы это имеете в виду?

— Нет, — сказал Уилт, — не это. Я всего лишь хотел сказать, что, если Ева что-то делает, она вкладывает в это всю душу. Когда она убирает в доме, она-таки убирает. Давайте я расскажу вам об антисептике. Она жутко боится заразы…

— Мистер Уилт, — поспешно перебил доктор Питтмэн, — мне неинтересно, что делает миссис Уилт с антисептиком. Я пришел сюда, чтобы попытаться понять вас. Скажите мне, у вас есть привычка совокупляться с резиновой куклой? Такое происходит регулярно?

— Регулярно? — спросил Уилт. — Что вы имеете в виду под регулярностью: что это происходит как правило или же периодически? Ведь ваше представление о правилах может сильно отличаться от моего.

— Я имею в виду, вы часто это делаете?

— Делаю? — удивился Уилт. — Я вообще этого не делаю.

— Но я так понял, что вы специально подчеркивали, что у куклы есть влагалище?

— Подчеркивал? Ничего подобного. Вся эта гадость была видна невооруженным глазом.

— Вы считаете, что влагалище — гадость? — спросил доктор Питтмэн, попав наконец в более знакомую ему сферу сексуальных отклонений.

— Вне контекста — да, — сказал Уилт уступчиво, — а что касается пластиковых, то меня от них тошнит даже в контексте.

К концу беседы доктор Питтмэн совершенно запутался. Он устало поднялся и направился к двери.

— Вы забыли вашу шляпу, доктор, — сказал Уилт, подавая ему шляпу. — Позвольте спросить, вы их на заказ шьете?

* * *

— Ну что? — спросил инспектор Флинт вошедшего в его кабинет доктора Питтмэна. — Каков будет приговор?

— Приговор? Этого человека нужно засадить пожизненно.

— Вы полагаете, что он маньяк со склонностью к убийству?

— Я полагаю, что, каким бы способом он ни убил миссис Уилт, она должна быть ему благодарна. Двенадцать лет замужем за таким человеком… Господи, даже подумать страшно.

— Ну, здесь мы недалеко ушли. — заметил инспектор, когда доктор удалился, выразив на прощание мнение, что, конечно, мистер Уилт обладает умом чертика из табакерки, однако он, Питтмэн, не может совершенно определенно сказать, что Уилт не в своем уме с криминальной точки зрения. — Придется подождать, что будет завтра.