В начале 1913 года у композитора была удалена киста на глазу. Эту операцию Дебюсси перенес хорошо, не впадал в свойственную ему мрачную меланхолию. Напротив, в то время у него был отличный повод для хорошего настроения. После того как он закончил начатую еще в 1905 году третью серию пьес «Образы», ему поступило предложение дирижировать оркестром, исполнившим это произведение в законченном варианте 26 января на концерте Колонна. На этот раз он остался доволен своей работой и, как ни странно, оркестрантами. Несмотря на ставшую уже привычной критику таких авторов, как Пьер Дало и Гастон Карро, выступавших с замечаниями по поводу то одной, то другой оркестровой пьесы, публика весьма благожелательно приняла это произведение. Два дня спустя, 28 января, в кафе «Рид» был устроен званый ужин, чтобы отметить сотую постановку «Пеллеаса и Мелизанды». Опера была вновь возвращена на сцену театра «Опера-Комик» с Матильдой Карре, женой Альбера, в роли Мелизанды. По словам композитора, певица походила на «загрустившую прачку». Однако Дебюсси не стал отказывать себе в удовольствии отпраздновать успех своей оперы в кругу друзей.

Дебюсси также закончил вторую тетрадь «Прелюдий» для фортепиано. В нее вошли 12 пьес, которые Дюран опубликовал 19 апреля. Название каждой пьесы находилось не в начале, а в конце произведения. По словам Альфреда Корто, он «словно хотел, чтобы исполнитель, который прочитает наконец это название, попытался бы с самого начала догадаться о том, какие чувства испытывал композитор в тот момент, когда выражал их в музыке. Тот, кто сразу разгадает истинные чувства автора, порадуется собственной проницательности». Три первые пьесы для фортепиано «Туманы», «Мертвые листья», «Ворота Альгамбры» композитор исполнил 5 марта в концертном зале Эрар. Представленные публике произведения, в том числе исполнивший их автор музыки, сорвали бурные аплодисменты. Дебюсси не так часто садился за фортепиано в качестве исполнителя. И потому его редкие выступления, как в свое время концерты Шопена, особенно высоко ценились слушателями. Современники Дебюсси в один голос с восторгом отзывались об уникальности его туше. Этим качеством он обладал еще во времена учебы в консерватории. Со временем его исполнительское мастерство стало еще более изысканным и виртуозным. В своей нынешней игре он уже избегал извлекать из инструмента резкие звуки, что было характерно для него в студенческие годы, когда он стремился потрясти воображение слушателей.

«Техника игры на фортепиано получила от него очень много. Он обогатил ее музыкальный словарь, а также развил и умножил ее технические возможности… Все, кому посчастливилось быть свидетелями того, как под его пальцами рождается одно из его произведений, аплодировали исключительно талантливому исполнителю. Что касается меня, то мне никогда не доводилось слышать более виртуозного, изысканного и в то же время мощного исполнения. Он извлекал из фортепиано настолько нежные и бархатные звуки, что сглаживались углы и шероховатости его новаторского почерка. Он обладал уникальной пальцевой техникой, которую требовала его душа. Тот, кто не слышал, как в одном коротком аккорде он моделирует побочные тоны, чтобы подчеркнуть их характер и аллюзивную функцию, даже не подозревал, какое неизгладимое впечатление может произвести на слушателя этот способ извлечения звука почти невесомым прикосновением к клавиатуре. Фортепианная игра Дебюсси была непрерывным уроком гармонии», — писал Эмиль Вюйермо.

Вскоре, а именно 15 мая 1913 года, труппа «Русский балет Дягилева» представила зрителям балет «Игры» на сцене только что открывшегося Театра Елисейских Полей.

Публика не была в восторге от этого спектакля. Зрителям, в частности, не понравилась хореография. О музыке Дебюсси критика высказывалась с большей или меньшей сдержанностью. С представителями труппы «Русский балет Дягилева» Дебюсси не прервал отношений, но самым близким друзьям признавался, что огорчен и разочарован.

Посылая партитуру балета «Игры» Роберу Годе, композитор не смог удержаться, чтобы не высказать своего мнения о его постановке на сцене:

«Только извращенный гений Нижинского мог до такого додуматься! Этот человек делает ногами в затакте три восьмых, продолжая затем работать руками. И вдруг застывает, словно разбитый параличом. Создается впечатление, что танцовщик не слышит музыку. Похоже, что все это называется “стилизацией жеста”… Это полное безобразие!

Поверьте, музыка не нуждается в оправдании! Она довольствуется тем, что создает своими легкими арабесками, она не музыкальный фон для столь незадачливых обладателей ног, которые даже не просят у нее извинения!»

Концертный сезон закончился для Дебюсси самым приятным образом. 19 июня в его честь был организован гала-концерт все в том же Театре Елисейских Полей. Вместе с Рикардо Виньесом композитор сыграл «Иберию» в переложении Андре Капле для двух фортепиано. Дебюсси также исполнил три «Прелюдии» для фортепиано из второй тетради, затем три романса из цикла «Пять стихотворений Бодлера», а также «Песни Шарля Орлеанского», «Прогулку двух влюбленных» и «Лирические прозы». Композитор, будучи в восторге от певицы Нинон Валлен-Пардо, исполнявшей его произведения, не мог удержаться от критических замечаний в адрес Рикардо Виньеса. «При каждом мне доподлинно известном звуке я словно натыкался на газовый рожок! А эти тремоло? Казалось, что они ворочают тяжелые булыжники! Вот что я тебе скажу, старина Капле, музыка — это искусство, закрытое по выходным и прочим дням недели для многих людей, которые с гордостью называют себя музыкантами!» — писал Дебюсси Андре Капле 23 июня 1913 года.

Дебюсси, похоже, дал понять Рикардо Виньесу, что недоволен им, поскольку отныне ему больше не поручали исполнять произведения композитора. Этот большой успех компенсировал Дебюсси провал балета «Игры» и развеял досаду на то, что он не смог поехать в Лондон на постановку «Пеллеаса и Мелизанды». На какое-то время даже его вечные финансовые проблемы отошли на второй план. Однако композитор как только мог скрывал свои денежные затруднения от Эммы, по-прежнему страдавшей печеночными коликами. Некоторую часть своей переписки он перевел на адрес Андре Капле. Теперь он уже не просил взаймы по 50 или 100 франков, как это было во времена его совместной жизни с Габи. С каждым разом ему требовалось все больше денег. И счет велся уже не на десятки, а на тысячи франков. Летом 1913 года на погашение векселей композитору было необходимо занять весьма крупную сумму. В июле он обращался к Жаку Дюрану с просьбой одолжить ему шесть тысяч франков, а затем, уже в сентябре, просил то тысячу, то две тысячи франков. Деньги, полученные взаймы, и авансы за работу шли на оплату текущих расходов, но их не хватало, чтобы погасить его огромные долги. С некоторыми кредиторами удалось расплатиться лишь детям Эммы — Раулю Бардак и Элен де Тинан — уже после смерти композитора.

Испытывая материальные затруднения и страдая зубной болью, мучившей Дебюсси в августе, композитор сочинил по просьбе художника Андре Хеллэ единственное новое произведение — музыку к детскому балету «Ящик с игрушками». «Вы даже не можете себе представить, какие тревоги и страхи я сейчас испытываю! Поверьте, если бы не моя малышка Шушу, я бы застрелился, несмотря на всю мою трусость и очевидную глупость этого поступка», — писал он Жаку Дюрану 30 августа 1913 года.

Во время сочинения музыкальных пьес под общим названием «Детский уголок» Дебюсси вновь погрузился в мир своей дочери, пересказывая на музыкальном языке историю об игрушечном солдатике, влюбленном в куклу, уже просватанную за ленивого Арлекина. «Я выпытываю все секреты у старых кукол Шушу», — сообщал он своему издателю 25 июля 1913 года. Произведение для фортепиано, сочиненное в период между июлем и октябрем 1913 года, было опубликовано с иллюстрациями Андре Хеллэ. Весной 1914 года Дебюсси занялся переложением для оркестра музыки к балету «Ящик для кукол». В сентябре он получил две тысячи франков в качестве аванса за оркестровку этого произведения, которое в оркестровом варианте осталось незаконченным.

В конце ноября 1913 года Дебюсси подписал договор на сочинение музыки к балету «Дворец молчания». Это была история немого китайского принца, влюбленного в пленную принцессу. Балет в сценографии Жоржа Фёра предполагалось поставить на сцене театра «Альгамбра» в Лондоне. Однако композитор так и не представил партитуру заказчикам этого проекта. Дюран уступил права на переработку для балета симфонической сюиты «Весна». Дебюсси в который уже раз подписал договор, чтобы иметь возможность незамедлительно получить крупную денежную сумму — десять тысяч франков.

Несмотря на все неприятности, связанные с исполнением долговых обязательств и заботами о собственном здоровье, Дебюсси вел активную концертную деятельность. К тому же он был востребован как музыкальный критик, продолжая сотрудничать с журналом «Revue de la Société musicale indépendante». В это же время Дебюсси начал готовиться к гастрольной поездке в Россию, где его уже давно ждали.

Композитор отправился в Москву 1 декабря и прибыл на место 3 декабря. Он с трудом переживал разлуку с Эммой и Шушу. Вдобавок к этому его одолевало множество других забот. Эмма тоже пребывала в тоске и волновалась по поводу столь дальней поездки мужа. Дебюсси был вынужден признаться жене, что он согласился на это путешествие исключительно по финансовым соображениям, а не с целью сбежать от повседневных забот из их дома на улице Буа-де-Булонь, в чем, похоже, его упрекала супруга. Несмотря на отсутствие писем Эммы, можно легко догадаться, что из-за житейских неурядиц и денежных проблем в отношениях супругов вновь возникло напряжение. Музыкант старался разрядить обстановку с помощью ласковых слов и любовных признаний:

«Думая с тоской о том, как далеко ты находишься от меня, я стараюсь вызвать в памяти все то, что мне особенно дорого в тебе, — твои лучащиеся нежностью глаза. Я слышу твой голос, который умеет произносить как самые резкие и обидные, так и самые ласковые слова… Поверь, я не смею ни жаловаться, ни сердиться! Страдай, мой мальчик, так тебе и надо! (Говорю я сам себе.) Если твое сердце разрывается на части, это еще не самое страшное: страдание все же прекраснее туманного небытия тех, кто уже ни о чем не жалеет». (Письмо Клода Эмме Дебюсси от 7 декабря 1913 года.)

Программа концерта, который композитор дал 10 декабря в Санкт-Петербурге, а затем в Москве, была весьма насыщенной: «Облака», «Празднества», «Рапсодии для кларнета с оркестром», «Море», прелюдия «Послеполуденный отдых фавна», «Образы» в переложении для оркестра, «Шотландский марш». Дебюсси провел ряд репетиций с оркестром. Он, как никогда ранее, был удовлетворен игрой музыкантов. «Я заставил их работать с какой-то яростной и въедливой придирчивостью… Они вежливые и дисциплинированные. Оркестр молодой и настроен на успех. Контрабасисты просто восхитительны. Никогда и нигде я не слышал ничего подобного! Это одновременно жестко и мягко! Тем не менее самая трудная работа впереди: они никогда еще не играли “Море”», — писал Дебюсси жене 4 декабря 1913 года.

Этот музыкальный вечер прошел с большим успехом:

«Есть странная притягательность в том, как композиторы дирижируют, если даже им не хватает той невероятной ловкости, какую требует управление оркестром. В этом сочетании некоторой технической неграмотности с самой проникновенной интерпретацией есть какая-то трогательная эстетика. Вот в чем состояла особая ценность появления Дебюсси за дирижерским пультом. Задумчивый взгляд его больших и красивых глаз выражал скрытое страдание. Казалось, он не видит зрителей, заполнивших просторный зал. Он не суетлив в движениях. Услышанная уже в который раз восхитительная музыка “Моря” никогда еще не казалась нам столь проникновенной и одновременно загадочной, полной космических тайн. Это был незабываемый вечер, когда великий композитор с легкостью управлял волнами, посланными к нам из космоса», — писал Лазарь Саминский.

Возвратившегося 16 декабря в Париж композитора вновь начали осаждать кредиторы. Как всегда, по финансовым соображениям он дал согласие на гастрольные поездки в Рим, а затем в Нидерланды. Подобная перспектива его «бесконечно огорчает», как писал он Жаку Дюрану 4 января 1914 года. Однако уже 21 февраля Дебюсси дирижировал оркестром в Риме. У него было тревожно на душе из-за того, что он не получил весточки от супруги по причине плохой работы телеграфа. «Вчера у меня душа была не на месте. Я ждал телеграмму от жены и дочери… И так и не дождался. Что вы хотите? Это мое уязвимое место. Вдали от этих двух существ мне кажется, что я и часа не смогу прожить без того, чтобы не волноваться», — писал он Жаку Дюрану. Больше всего он беспокоился о том, что в его отсутствие кредиторы заявятся к его жене с требованием оплатить долги. Композитор также постоянно тревожился о состоянии здоровья Эммы и дочери, поскольку обе часто болели. В долгих гастрольных поездках он был лишен своей единственной радости в жизни — смеха дочери. Дебюсси отправлялся на гастроли как на Голгофу, он смертельно уставал, о чем свидетельствовали многие люди, в том числе Гюстав Доре. Изнурительные репетиции отнимали у него много времени и сил. Однако при всем перфекционизме Дебюсси репетиции значили для него меньше, чем его немногочисленное семейство. Семья имела над ним «всепоглощающую власть». Он настолько тяжело переживал разлуку с Эммой, что музыка отходила на второй план:

«Этой ночью мне показалось, что я сейчас умру… Я подумал, что мне нельзя больше разъезжать с концертами по всей Европе! Я с трудом решился на то, чтобы написать тебе об этом. Однако мне хочется признаться тебе, что я испытываю жуткий страх потерять твою любовь! Каждая поездка понемногу отдаляет тебя от меня. В конце концов я превращусь в чужого для тебя человека, с которым уже не надо будет церемониться… Что же касается меня самого, то тут наблюдается обратный эффект: все твои жесты и слова, как обидные, так и нежные, имеют для меня наивысшую ценность, удваивая тревогу». (Письмо Дебюсси жене от 21 февраля 1914 года.)

Не успев вернуться в Париж, Дебюсси тут же отправился в Голландию, где дал два концерта: 25 февраля — в Гааге и 1 марта — в Амстердаме. Он дирижировал оркестром, исполнявшим два ноктюрна, «Шотландский марш», прелюдию «Послеполуденный отдых фавна». Кроме того, музыкант исполнил фортепианную музыку: «Дельфийские танцовщицы», «Девушка с волосами цвета льна», «Ворота Альгамбры», отрывки из «Прелюдий». Он играл только те произведения, которые считал возможным исполнять на публике. «Я не великий пианист… По правде говоря, я довольно сносно играю лишь некоторые “Прелюдии”. Что же касается других произведений, где звуки следуют друг за другом с чрезмерной скоростью, то они приводят меня в трепет». (Из интервью Дебюсси Альберто Гаско для римской газеты «Трибуна».)

Вот как несколько лет спустя описывал эту последнюю гастрольную поездку Гюстав Доре: «В Амстердаме и Гааге его ждал оглушительный успех. Он получил незабываемые впечатления от восторженной публики… Гуляя в Амстердаме вдоль набережных, какие только прекрасные проекты мы не обсуждали! Мы с ним, словно двадцатилетние, строили воздушные замки и тешили себя иллюзиями… Плохая примета: возвращаясь в Париж, Дебюсси нечаянно сильно поранился — его левую руку зажало между вагонными дверьми». И только к 21 марта опухоль, образовавшаяся после полученной травмы на большом пальце левой руки, немного спала. В рамках особого музыкального вечера, который был организован Филармоническим обществом в концертном зале Гаво и посвящен творчеству композитора, Дебюсси впервые выступил на публике со своими произведениями, написанными годом ранее, включая «Детский уголок», «Сады под дождем», а также «Три стихотворения Стефана Малларме». Вокальную партию исполнила Нинон Валлен. На следующий день Дебюсси заболел. Его свалил грипп. Кроме того, его беспокоили боли в области грудной клетки. Болезнь приковала музыканта к постели более чем на три недели. К тому же он чувствовал себя полностью разбитым. Тем не менее 28 апреля Дебюсси отправился по приглашению одного богатого семейства в Брюссель, где сыграл семь пьес из цикла «Прелюдии для фортепиано», «Образы», «Песни Били-тис» и «Прогулку двух влюбленных». Так же как и раньше, вокальную партию исполнила Нинон Валлен.

Накануне Первой мировой войны Дебюсси впал в такую глубокую депрессию, какой никогда раньше у него не было. Он брался за музыкальные проекты и тут же их забрасывал. Время от времени соглашался давать концерты исключительно по «экономической необходимости». Музыка не вызывала у него былого трепета. «Вот уже четыре с половиной месяца, как я не могу ничего сочинить! Естественно, что такое положение вещей чревато мелкими домашними неприятностями. Наступает момент, когда осознаешь, что единственный способ выйти из этого тупика — это наложить на себя руки. Я чувствую себя потерянным и ничтожным!

Ах! Тот “чародей”, который вам так нравился, где он? Теперь это угрюмый шут, который вот-вот загонит себя в гроб», — писал он Роберу Годе.

В то лето композитор снова взялся за «Песни Билитис», намереваясь адаптировать их для игры на фортепиано в четыре руки. И назвал это произведение «Шесть античных эпиграфов». Дебюсси вместе с Эммой совершил в период между 16 и 19 июля последнюю совместную поездку в Лондон по приглашению лорда Спейсера — дирижировать оркестром на организованном им концерте. 1 августа 1914 года — в день, когда была объявлена всеобщая мобилизация, Дебюсси разослал письма портному, в магазины по продаже одежды и аксессуаров для путешествий с просьбой об отсрочке оплаты счетов. Несмотря на то, что он целиком и полностью разделял взгляды националистов, война представлялась ему как великое потрясение, перевернувшее в первую очередь его личную жизнь. Он вспомнил о своих невзгодах, усталости, долгах, возрасте. К тому же его здоровье уже подтачивала смертельная болезнь, о которой ему пока никто не сообщил.

«Знаете, мне чуждо хладнокровие, и я не настроен воевать. Мне никогда не представлялось случая держать в руках винтовку. Прибавьте к этому воспоминания о семидесятых годах, которые вовсе не вдохновляют меня на подвиги. Представьте, как переживает моя жена, у которой в армии сын и зять! Все это осложняет мою жизнь так, что я чувствую себя мельчайшей частицей, унесенной этим чудовищным катаклизмом. Все, чем я занимаюсь, мне кажется мелким и ничтожным! Я дошел до того, что начал завидовать Сати, который серьезно намерен защищать Париж в звании капрала», — писал Дебюсси Жаку Дюрану 8 августа 1914 года. И ему же 21 сентября:

«Столько ударов мне нанесено, какой ужас мне пришлось пережить. Я не говорю уже о том, что на протяжении двух месяцев мне не удалось написать ни единой ноты и прикоснуться к фортепианным клавишам, — все это не имеет никакого значения в свете недавних событий. Понимая, что происходит, я не могу позволить себе думать об этом без грусти. Потерянное время в моем возрасте уже никогда не наверстаешь».

5 сентября Дебюсси отправился на несколько недель вместе с семьей в Анжер, чтобы укрыться от войны. Эту поездку композитор считал бесполезной и весьма затратной, но Эмма была другого мнения. С музыкальной точки зрения Дебюсси испытывал двойственные чувства. Он находил, что смешно подвергать остракизму Вагнера, как это делали интеллектуалы и музыканты, такие как Баррес и Сен-Санс. При этом он добавлял: «Я думаю, что мы дорого заплатим за то, что нам не нравится творчество Рихарда Штрауса и Шёнберга». (Из письма Дебюсси Никола Коронио. Конец сентября 1914 года.)

Читая газетные новости, Дебюсси горевал по поводу несовпадения его взглядов с позицией отправившихся на фронт людей. «Если бы мне хватило смелости и в особенности если бы я не боялся некоторой “помпезности”, свойственной этому жанру музыкальных сочинений, то охотно бы написал героический марш… Но еще раз мне кажется, что смешно демонстрировать свой героизм, когда отсиживаешься в спокойном месте, а не находишься под пулями…» — писал он Жаку Дюрану 9 октября 1914 года.

Между тем в ноябре Дебюсси сочинил «Героическую колыбельную», посвященную королю Бельгии Альберту I и его солдатам. Это произведение было написано по заказу английского писателя Холла Кейна, написавшего книгу о короле. В июне следующего, 1915 года Дебюсси сочинил патриотическое произведение для фортепиано под названием «Страница альбома» для благотворительного комитета, занимающегося сбором средств для раненых, в состав которого входила и Эмма. Композитор также давал благотворительные концерты. В декабре он сочинил «Рождество детей, не имеющих больше крова» для голоса и фортепиано. Это произведение Дебюсси имело большой успех и неоднократно исполнялось во время войны. Слушатели аплодировали, не жалея ладоней, что вызывало досаду композитора, который видел в этом только патриотический энтузиазм, не имевший ничего общего с его эстетической концепцией. В период между 1916 и 1917 годами Дебюсси сочинил черновой вариант кантаты на стихи Луи Лалуа «Ода Франции». Наконец, три музыкальные пьесы для двух фортепиано в четыре руки под названием «Белым и черным», сочиненные летом 1915 года, включали отрывок, навеянный «Балладами о врагах Франции» Франсуа Вийона. Патриотический и музыкальный вклад Дебюсси был в то время невелик и носил скорее символический характер. Похоже, музыкант посчитал, что музыка должна молчать, когда стреляют пушки. К тому же через совсем короткий промежуток времени композитору будет уже не до того, чтобы что-либо создавать. Что же касается его последней статьи, опубликованной 10 марта 1915 года в газете «Энтрансижан» под заголовком «Наконец одни!» и подписанной его именем, то неизвестно, произошло ли это при участии Вюйермо, главного редактора журнала «Revue de la Société musicale indépendante», в котором первоначально должна была публиковаться статья, носившая явный националистический характер. В ней автор вновь обращался к своей излюбленной теме — наследию Рамо, забытому французскими музыкантами: «С тех пор мы прекратили возделывать наш сад, кроме того, мы пожали руку коммивояжерам со всего мира». В заключение автор призывал к борьбе за чистоту национальной музыки и, в частности, снова выступал против влияния музыки Вагнера:

«Мы стали сочинять музыку в манере, противной нашему национальному сознанию. Мы дошли до крайностей, не совместимых с нашим мышлением. Мы допустили оркестровые перегрузки, искаженные формы, помпезность и резкие звуки… Наконец, мы уже были готовы подписаться под отказом от национальных традиций, что особенно подозрительно в тот момент, когда неожиданно во весь голос заговорили пушки!

Надо правильно понимать их грубый язык. Сегодня, когда активизируются все добродетели представителей нашей расы, победа поможет вернуть музыкантам чистоту и благородство французской крови».

Написал Вюйермо часть этой статьи или нет, но она полностью соответствовала образу мыслей Дебюсси, что нашло отражение в его письмах. В самом деле, композитор не скрывал своей ненависти к врагу: «Должна ли непосредственная возможность уничтожить фрица принести некоторое успокоение? Они ведь такие злонамеренные!» (Из письма Дебюсси Роберу Годе от 1 января 1915 года.) Эти же слова Дебюсси повторил несколько дней спустя Луи Пастеру Валери-Радо, одному из самых первых и восторженных почитателей «Пеллеаса и Мелизанды», который каждый год преподносил музыканту букет цветов в память о премьере этой оперы. Что же касается необходимости «вернуть французскую музыку на путь истинный, с которого она свернула из-за многочисленных влияний», как писал Дебюсси итальянскому дирижеру Бернардино Молинари 9 января 1915 года, то эта тема уже многие годы была дорога его сердцу. Он возвращался к ней не раз в начале 1915 года, когда развязался мировой конфликт. Дебюсси не скрывал своей радости, прочитав в рекламном проспекте Жака Дюрана, что выходят из печати «Шесть сонат для разных инструментов, сочиненных французским композитором Клодом Дебюсси». Если ссылка на национальность музыканта была сделана в контексте военного времени, то для Дебюсси — Клода Франции, как его называл д’Аннунцио, она также отвечала его желанию быть олицетворением французской музыки, состоящим в прямом родстве с Рамо и Купереном.

Если не принимать во внимание громкие заявления композитора, его последние произведения отнюдь не были пропитаны воинственным духом. Для фортепиано он сочинил технические этюды и посвятил их памяти Шопена, хотя раньше намеревался посвятить их Куперену. В то же время композитор вновь обратился к камерной музыке и создал три сонаты — вместо шести, объявленных Дюраном. Параллельно с этими работами музыкант редактировал произведения Шопена и составил предисловие к их новому изданию. В то время когда вся Европа была охвачена войной, а его собственное здоровье внушало большие опасения, Дебюсси обратился к творчеству Шопена, чью музыку слышал с самых юных лет, в частности на уроках с госпожой Моте де Флервиль. «Его игра глубоко воздействовала на него. Он был пропитан ею насквозь. Он старался вложить в собственную игру все, что смог почерпнуть у нашего общего учителя!» — писала французская пианистка и педагог Маргарита Лонг.

23 марта 1915 года скончалась мать Дебюсси. Несколько недель спустя он похоронил свою тещу. После этих горьких утрат композитор с мая по октябрь жил в Нормандии, сначала в Дьепе, а затем в Пурвиле на вилле своих друзей. Там, в тишине и покое, композитор обрел давно утраченное вдохновение. Он получил возможность сочинить что-то новое или, скорее, как он сам говорил, ему удалось вновь «приобщиться» к музыке. В Нормандии он мог вдоволь любоваться морем и слушать плеск волн, о чем регулярно сообщал в письмах своему главному собеседнику и доверенному лицу Жаку Дюрану. Если о войне невозможно было забыть, Дебюсси все же удавалось в отдельные моменты рассуждать о музыке почти так же, как прежде, самым бодрым тоном. «Играя на протяжении долгого времени непрерывные сексты, я представлял себе, как в гостиной сидят чопорные девицы за ненавистным рукоделием и с завистью слушают взрывы смеха как большие ноны», — писал Дебюсси Жаку Дюрану 28 августа.

Проведенное в Нормандии лето 1915 года было последним периодом покоя и творческого вдохновения в жизни Дебюсси.

«Я писал словно одержимый или как тот, кому завтра утром придется умереть», — сообщал он Роберу Годе 14 октября. Осенью, по возвращении в Париж, роковое заболевание, которым он страдал, настолько обострилось, что начались нестерпимые боли. Дебюсси согласился на операцию, и ее провел 7 декабря доктор Абель Дежарден. Отдавая себе отчет в опасности своего недуга, Дебюсси написал Эмме записку со словами любви. Она позднее писала Артуру Гартману: «Когда в декабре 1915 года моего горячо любимого мужа должны были оперировать, он много часов подряд рвал на мелкие клочки столь ценные листы бумаги, на которых порой делал наброски будущих музыкальных произведений. К записным книжкам он перестал обращаться еще накануне войны, будь она тысячу раз проклята, ибо ускорила печальные события самым жестоким образом!» Операция не принесла облегчения, напротив, лишь ускорила развитие болезни, которую врачи называли энтеритом — воспалением тонких кишок, чтобы скрыть от больного неизбежность фатального исхода. «Я в бесконечной тоске оттого, что проходят дни, а лекарства не производят должного эффекта… Я задаюсь вопросом: куда я иду? Увы, я не могу на него ответить!» — писал Дебюсси Эмме 8 января 1916 года.

Композитор был вынужден провести долгие месяцы в постели. Ему не помогали ни морфий, ни новый способ лечения с помощью радия. Дебюсси тщетно пытался хотя бы немного собраться с мыслями. В его письмах, написанных в первые месяцы 1916 года, говорится лишь о терзавших его тело болях и потерянных днях, поскольку он тяжело переживал вынужденное безделье:

«Я проживаю часы, похожие один на другой, и радуюсь только тогда, когда они не сопровождаются слишком острой болью». (Из письма Роберу Годе от 4 февраля 1916 года.)

Ему же 3 марта:

«Не могу сказать, что чувствую себя лучше. Операция осложнилась другими болячками. Врачи же повторяют один и тот же припев: терпите… Не зная точно, куда приведет меня это долготерпение».

Вскоре его терпение было вознаграждено, поскольку болезнь вступила в фазу ремиссии. На фотографиях, сделанных в тот период, композитор стоит, опираясь на трость. У него заметно осунувшееся лицо. Виктор Сегален как врач не обманывался относительно улучшения состояния здоровья композитора: «Он выглядел как больной во время ремиссии тяжелой и долгой болезни. И следует признать, что это неизлечимая болезнь. Он похудел. У него грустный вид». (Из письма Виктора Сегалена жене от 4 мая.) Вначале поверивший в свое выздоровление, Дебюсси постепенно осознавал, что обречен и врачи скрывают от него правду:

«Удастся ли мне когда-нибудь выздороветь? Я уже потерял всякую надежду. Теперь для меня предпочтительнее быстрый конец, чем эта бесконечная гонка за здоровьем, в которой до сей поры болезнь всегда опережала меня». (Из письма Виктору Сегалену от 5 июня.)

«Признаюсь, что с каждым днем приходит конец моему терпению, не выдерживающему столь тяжкого испытания. Настал момент задаться вопросом, не является ли эта болезнь неизлечимой? Было бы лучше предупредить меня об этом как можно скорее. И тогда! О! Тогда! (Как говорит бедняга Голо.) Это не займет много времени.

По правде говоря, жизнь слишком тяжелая штука. К тому же Клод Дебюсси, не сочиняющий больше музыку, не видит смысла в своем дальнейшем существовании. И это вовсе не навязчивая идея. Меня не научили ничему, кроме музыки… Данную ситуацию можно пережить лишь при условии, что сочиняешь как можно больше музыки. Но голова пуста!» (Из письма Жаку Дюрану от 8 июня.)

К физическим страданиям вновь добавились финансовые трудности. Долги Дебюсси росли как на дрожжах, поскольку он не работал, а лечение требовало больших денег. Теперь он задолжал докторам и фармацевтам. Эти суммы еще больше увеличились в июле, когда Эмма и Шушу заболели коклюшем. Вдобавок ко всему 15 июля 1916 года суд первой инстанции обязал Дебюсси уплатить Лили 30 тысяч франков в счет пожизненной ренты, которую она не получала с 1910 года, удовлетворяясь тем, что Дюран ежемесячно переводит ей 400 франков, удерживаемых из выплат композитора за авторские права. В эти тяжелые для него времена Дебюсси воспринял как глоток кислорода оперу «Падение дома Ашеров». Это была его сокровенная мечта, которую он никак не мог осуществить. «Мой драгоценный больной чувствует себя много лучше, — писала Эмма Луи Пастеру Валери-Радо 18 августа 1916 года. — Он работает. Он играет. Он даже поет. Он обходится без сиделки, даже без лакея и часто без доктора. Я втихомолку горжусь им».

Воспользовавшись этой короткой передышкой, семейство Дебюсси по совету докторов решило отправиться в Мулло, что около Аркашона. Во время пребывания на морском побережье, которое продолжалось с 11 сентября по 24 октября, композитору удалось немного поработать. Он взялся за редактирование незаконченной финальной части «Сонаты для скрипки и фортепиано», которая, по его мнению, была неудачной. Он закончил это произведение лишь в апреле 1917 года. Несмотря на то, что проживание в гостинице пришлось ему не по вкусу и он жаловался на отсутствие комфорта, свежий морской воздух сделал свое дело. По возвращении в Париж он смог больше бывать на людях и заниматься музыкой. 10 декабря Дебюсси слушал свою «Сонату для флейты, альта и арфы» на частном музыкальном вечере, устроенном Жаком Дюраном. Партию альта исполнял Дариюс Мило. 24-летний музыкант, большой почитатель таланта композитора, был очень огорчен, увидев своего кумира с «землистым цветом лица и слегка дрожащими руками».

Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Дебюсси в начале 1917 года еще строил планы на будущее. Он не исключал возможности отправиться в Лондон, чтобы дирижировать оркестром на двух концертах, если будет должным образом обеспечена переправа через пролив.

Зима в Париже выдалась в 1917 году исключительно холодной и снежной. Семье композитора приходилось экономить на продуктах питания и отоплении. Последнее сочинение Дебюсси помогло семейству согреться: он получил гонорар за музыкальную пьесу «Вечера, освещенные мерцанием камина» от господина Тронкена, торговца углем, пожелавшего получить автограф музыканта. Случилось так, что Дебюсси, который всегда отстаивал свое право сочинять музыку не по заказу, а для собственного удовольствия, в последний раз подчинился жестокой необходимости материальной жизни.

24 марта Дебюсси принимал участие в благотворительном концерте. Он играл «Три баллады на слова Вийона» с Клер Круаза и «Сонату для фортепиано и виолончели» с Жаком Сальмоном. В программу концерта вошли «Танцы» для арфы, «Прелюдии» из первой тетради, «Остров радости», а также «Шесть античных эпиграфов». Дебюсси исполнил песню «Рождество детей, не имеющих больше крова», сорвавшую бурные аплодисменты. Писатель Андре Сюарес, присутствовавший на одном из двух благотворительных концертов, которые Дебюсси дал в 1917 году в Париже, впоследствии писал:

«Он только что пережил очень тяжелую болезнь. Уже поговаривали, что он при смерти. Так оно и было. Пройдет совсем немного времени, и болезнь вернется, чтобы убить его. Меня поразили не столько его худоба и осунувшееся лицо, сколько отсутствующий взгляд смертельно уставшего человека. У него была восковой бледности кожа и землистого цвета лицо. Его глаза не горели лихорадочным огнем и как будто отражали отблески от поверхности двух заболоченных прудов. Его печальную улыбку даже нельзя было назвать горькой. Было заметно, что ему смертельно надоело мучиться. Глядя на него, невольно вспоминаешь тревожное колыхание осенью тростника на тихом берегу пруда, которое предупреждает, что тишина бывает обманчивой. Его кисть, круглая, гибкая, немного полная, тяжелой гирей висела на руке, руки — на плечах, голова — на туловище. И только она продолжала жить своей единственной, неповторимой и такой жестокой жизнью. Какие-то люди подходили к нему, стараясь вызвать на разговор. Они говорили, что он прекрасно выглядит, хотя никто их об этом не спрашивал. Тем временем он присел и окинул медленным взглядом аудиторию. Это был взгляд человека, который хочет смотреть, но при этом желает оставаться невидимым. Как артисту ему было мучительно стыдно за свой жалкий вид и пережитые страдания. Можно сказать, что его болезнь прогрессировала из-за того, что он пытался ее скрыть.

Он отвел в сторону глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом. Я усмотрел в этом иронию утратившего всякую надежду человека, который должен вот-вот покинуть этот мир, ко всем, кто остается. Между ними уже пролегла пропасть. В тот день, что бы мы там ни предполагали и что бы он сам ни думал, Дебюсси прощался с нами. Он знал, что никогда больше не прикоснется на публике к клавишам фортепиано своими пальцами волшебника. Когда он играл свои произведения на этом странном инструменте с двухцветной палитрой красок — черного дерева и слоновой кости, он творил чудеса. Дебюсси за фортепиано — чародей. В его интерпретации музыка обретала божественное звучание. Он исполнял музыку не только как пианист и даже не как композитор, а как поэт. В тот день он прощался с оркестром, со своей властью над звуками и с той радостью, которая рождается, пусть даже в муках, когда произведение искусства удовлетворяет амбиции самого художника. Без всякого сомнения, когда он медленно раскланивался, это было его прощание с жизнью».

Весной 1917 года Дебюсси завершил работу над финалом «Сонаты для фортепиано и скрипки». «Из чисто человеческого духа противоречия она наполнена веселым шумом и гамом.

Остерегайтесь в будущем произведений, которые заставляют парить в небесах. Они зародились во тьме мрачного ума… Таков финал этой сонаты, которая подверглась самым странным деформациям, чтобы в итоге выражать одну простую идею», — писал Дебюсси Роберу Годе 7 мая 1917 года. Композитор исполнил это произведение 5 мая вместе со скрипачом Гастоном Пуле в парижском концертном зале Гаво на концерте, посвященном сбору средств для приюта слепых солдат. Кроме того, композитор аккомпанировал певице Розе Феар, исполнявшей «Три баллады на стихи Франсуа Вийона», «Песни Билитис» и «Рождество детей, не имеющих больше крова».

Физическое состояние Дебюсси на время стабилизировалось, но моральное оставалось на самом низком уровне из-за строгих ограничений военного времени. «Жизнь, когда надо прилагать усилия, чтобы получить кусок сахара, нотную бумагу, не говоря уже о хлебе насущном, требует более закаленных нервов, чем мои», — писал он Роберу Годе.

На лето Дебюсси арендовал у одного англичанина, полковника Николя, загородный дом в Сен-Жан-де-Люз, где жил вместе с Эммой и Шушу с 3 июля по 8 октября. Композитор обратился к Маргарите Лонг, с которой был знаком с 1914 года, и начал работать с ней над «Островом радости» несмотря на то, что «его здоровье подтачивали болезнь и усталость». И хотя эти три месяца были малопродуктивными, композитору вначале понравилось жить в этом доме. Здесь было намного спокойнее, чем в парижском особняке на улице Буа-де-Булонь. Однако он сетовал, что из окон не было видно море.

«Небольшой тихий сад. Вдали невысокие горы с пологими склонами, не претендующие на то, чтобы прославиться. Библейская тишина и покой…

По сей день я не чувствую ничего, кроме жуткой усталости и отвращения к любой деятельности. Таковы последствия моей недавней болезни. Порой случается так, что приступать к утреннему туалету и приводить себя в порядок — все равно что совершать двенадцать подвигов Геракла! И я ожидаю, не знаю чего: революции, землетрясения, которые избавят меня от необходимости этим заниматься», — писал Дебюсси Жаку Дюрану 22 июля.

На пороге своего 55-летия Дебюсси, похоже, еще не знал, что у него рак и что ему осталось жить всего несколько месяцев. Несмотря на то, что от него скрывали истинное положение вещей, он пребывал в самом мрачном расположении духа. Его раздражало вынужденное безделье. Дело кончилось тем, что во время пребывания в Сен-Жан-де-Люз он начал жалеть, что уехал из Парижа. «Я не могу работать, или, если хотите, я работаю впустую. Я трачу последние силы на мелкие умозрительные построения, которые не дают ничего ни уму, ни сердцу, а лишь увеличивают мое отчаяние. Никогда еще я не чувствовал себя таким уставшим от этой погони за недостижимой целью…» — писал Дебюсси Андре Капле 29 августа.

11 сентября он играл вместе с Гастоном Пуле на концерте в Сен-Жан-де-Люз свою скрипичную сонату, 14 сентября с тем же произведением выступил в Биаррице на благотворительном вечере. Это были последние публичные выступления композитора. На эти концерты он потратил остаток своих сил. Дебюсси возвратился в Париж еще в худшем состоянии, чем перед отъездом. 21 октября он не смог отправиться на концерты Ламурё — Колонна, где исполнялась его прелюдия «Послеполуденный отдых фавна». 6 ноября Дебюсси слег. У него не было сил даже написать письма своим друзьям. Эмма взяла на себя заботу сообщать новости их общим друзьям, таким как Поль Жан Туле и Луи Пастер Валери-Радо.

И вновь наступила череда тоскливых и долгих дней, когда у Дебюсси не было сил, чтобы чем-то их заполнить. «В последние месяцы Дебюсси больше не мог сочинять музыку… Его раздражение вызывала даже собственная маленькая дочь, которую он обожал. Она была его точный портрет. Прелестное дитя терпеливо сносило его мрачное настроение и вспышки гнева по самому незначительному поводу», — вспоминал Энгельбрехт.

31 декабря и 1 января Дебюсси пытался собраться с силами, чтобы написать Эмме свои новогодние пожелания, как делал каждый год. Однако одна из его записок так и осталась недописанной, да и почерк был уже совсем неразборчивый:

«Следуя столь дорогой нам традиции, накануне праздника я посылаю тебе вечером мои новогодние пожелания.

В этот раз, к моему огорчению, я полностью лишен свободы действий и мои возможности ограниченны, чтобы выказать тебе всю мою любовь.

Однако принято считать, что любовь сильнее смерти…

Как бы не так».

«Дорогая моя крошка.

Годы идут чередой и похожи один на другой — и это не новость. Это эпоха лишений…»

В начале января 1918 года в состоянии Дебюсси наметилось некоторое улучшение. «Хозяин, мне кажется, чувствует себя лучше — он ест, читает, поет! Однако болезнь часто причиняет ему такие страдания, что он не всегда может сесть в постели. К тому же нет такого препарата, который мог бы справиться с этим ужасным и изнурительным воспалением тонких кишок», — писала Эмма Дебюсси Луи Пастеру Валери-Радо 9 января 1918 года. Несколько дней спустя Эмма написала письмо Марии Туле, супруге писателя: «Клод все же чувствует себя намного лучше. Он даже ненадолго встает — совсем ненадолго каждое утро. Ночью тоже наблюдается улучшение, что позволяет ему не принимать морфий. У него хороший аппетит, и он лучше выглядит. Вот только силы вернутся к нему совсем не скоро — они так давно начали покидать его, что надо вооружиться терпением и ждать…» Похоже, Дебюсси до своего последнего дня пребывал в полном неведении, что у него неизлечимая болезнь. 17 марта он вновь выставил свою кандидатуру на должность преподавателя в Институте Франции. Ему с трудом удалось поставить свою подпись под заявлением, составленным Эммой. Последние письма, которые она посылала друзьям композитора, были полны тревоги. Ей не хватало смелости, чтобы произнести название болезни. У нее все еще теплилась надежда на выздоровление мужа. Она следила за малейшими изменениями его состояния в лучшую сторону.

«Отсутствие плохих новостей — это уже хорошая новость! Однако надо собраться с мыслями и написать вам. Один Бог знает, чего мне это стоит. Каждый день я надеюсь, что завтра будет лучше, чем сегодня. После самой разной лекарственной терапии ему не становится лучше… Хотя сегодня у него не такой подавленный вид, какой был вчера. Однако нет речи о том, что он идет на поправку, чего я так страстно, но тщетно ему желаю!! Его силы на исходе. Я не могу вам всего рассказать… Даже если бы вы были здесь, я не смогла бы этого сделать, но вы, наверное, сами обо всем уже догадались и жалеете нас, в особенности его!

Если бы я ошибалась!» — писала Эмма Дебюсси Андре Капле 20 марта.

24 марта Жак Дюран в последний раз навестил композитора:

«Я знал, что его дни сочтены. На его столь выразительном лице читались губительные последствия выпавших на его долю страданий. Увидев меня, Дебюсси обрадовался. Он выразил желание поговорить со мной с глазу на глаз. Вначале он рассказал мне о том, какой ужасной была для него прошедшая ночь, когда возникла опасность обстрела и у него не было сил встать, чтобы укрыться в подвале вместе со своей семьей, а его близкие не захотели оставить его одного. Физическая недееспособность, к которой добавились лишения и тревоги военного времени, терзала и мучила его. Я пытался приободрить его, пообещав, что все наладится и он скоро пойдет на поправку. Он поблагодарил меня. Затем, устремив на меня пристальный взгляд своих темных глаз, которые уже смотрели в другие миры, сказал мне, что все кончено. Он это знал. Счет шел уже на часы, увы, теперь они для него были слишком короткими! И это было правдой. Когда я попытался протестовать, он сделал жест, показывая, что хочет обнять меня. Затем он попросил дать ему сигарету как последнее утешение. Я вышел от Дебюсси с тяжелым сердцем. У меня больше не оставалось надежды. На следующий день все было кончено!..»

Трогательное свидетельство Жака Дюрана показывает, какая крепкая дружба связывала издателя и композитора. Как в свое время Гартман, Дюран всегда протягивал ему руку помощи в трудную минуту. В качестве доказательства фигурирует сумма в 66 тысяч 235 франков, которые Дебюсси на момент смерти 25 марта 1918 года задолжал издательскому дому Дюрана. Второе свидетельство того, как скончался музыкант, принадлежит его двенадцатилетней дочери Шушу. Речь идет о длинном письме, которое она 8 апреля написала своему сводному брату Раулю Бардаку:

«Когда я вошла в комнату, папа спал. Его дыхание было ровным, но очень частым. Он продолжал так спать до четверти одиннадцатого вечера. И в этот момент он заснул навеки ангельским сном. Что произошло потом, я не могу тебе описать. Поток слез готов был пролиться из моих глаз, но я тут же сдержала его из-за мамы. Всю ночь я пролежала в одиночестве на широкой маминой постели и не смогла ни на минуту уснуть. У меня был жар, а мои сухие глаза смотрели на стены с немым вопросом. Я не могла поверить в то, что произошло!!!

Наступил четверг, когда его должны были унести от нас навсегда! Я увидела его в последний раз в этом жутком деревянном ящике на земле. У него было счастливое лицо. На этот раз он был наконец счастлив. У меня не хватило мужества сдержать слезы. Я едва держалась на ногах и потому не смогла поцеловать его. На кладбище мама, естественно, не могла вести себя лучше, чем вела. Что же до меня, то я больше ни о чем не думала, кроме одного: “Нельзя плакать из-за мамы”. Я собрала в кулак все свое мужество, и откуда только оно взялось? Не знаю. Я не проронила ни единой слезы. Сдержанные слезы стоят столько же, что и пролитые. Папа умер! Всего два слова, я не понимаю их, точнее, я не понимаю их до конца. Страшно оставаться в полном одиночестве рядом с предающейся неописуемому горю мамой». Шушу довелось совсем недолго утешать свою мать. Дочь Дебюсси умерла 16 июля 1919 года от дифтерита.

Похороны Дебюсси состоялись в четверг 28 марта. В то время столица уже несколько дней обстреливалась немцами осадными орудиями под названием «Большая Берта».

Жак Дюран вспоминал:

«Собралось всего несколько друзей, чтобы отдать последний долг останкам этого чародея звуков… К несчастью, вместо звона колокола на похоронах дала залп немецкая, а не французская пушка».

Вот что рассказал Луи Лалуа:

«В саду у дома собралось человек пятьдесят. Однако по дороге многие разошлись кто куда. В итоге нас оказалось не больше двадцати. На улицах Парижа было спокойно, но ощущалась тревога. Камиль Шевийяр и Габриэль Пьерне прошли пешком весь путь. Таким образом они отдали дань уважения музыканту и другу».

Помимо Лалуа и Жака Дюрана в похоронах приняли участие Поль Дюка, Луи Пастер Валери-Радо, Анри де Ренье. Временное захоронение состоялось на кладбище Пер-Лашез. Эмма прожила до 1934 года.

Дебюсси — французский композитор, как гласит надпись на его могиле, покоится вместе с женой и дочерью на кладбище Пасси. Если для музыкантов его смерть была большой утратой, то для остальных людей война, которая длилась почти четыре года, уже давно сделала второстепенным и малозначимым любое другое событие. Кроме того, на протяжении долгих месяцев, когда Дебюсси был прикован к постели, он уже не принимал участия в жизни творческого сообщества. Наконец, несмотря на то, что его произведения получили международное признание, часть французских музыкальных критиков с неодобрением относилась к творчеству композитора вплоть до его последних дней. Никто не был уверен в том, что самобытное творчество Дебюсси когда-нибудь сможет рассчитывать на положительные отзывы всех без исключения критиков. Таким образом, его смерть осталась почти незамеченной газетами, которые все еще продолжали выходить. В газете «Le Journal des débats» был опубликован небольшой некролог без подписи. В нем сообщалось, что композитор умер «в шепоте славы». Выходящая раз в два месяца газета «Le Mercure de France» упомянула о его кончине в разделе «Хроника» в номере от 16 апреля: «Его изысканные и почти сумеречные произведения, отмеченные печатью глубокого импрессионизма, останутся нетленными на веки веков». Газета «Фигаро» 27 марта посвятила композитору больше одной колонки, напечатав хвалебную статью одного из преданных почитателей его таланта Анри Киттара:

«По мере того как развивался его композиторский гений, становилось все более очевидно, какой огромный личный вклад он внесет в мировую музыку. Какими бы изысканными ни были его произведения, возможно, они не были из числа тех, за которыми могла закрепиться устойчивая музыкальная традиция. Действительно, не похоже, чтобы нашлось много подражателей или прямых последователей его творчества. В восхитительном созвездии выдающихся французских композиторов за последние полвека он остается единственным, неповторимым и в некотором смысле отгородившимся от всех…

Надо было, чтобы в 1902 году на сцене театра “Опера-Комик” была поставлена блистательная опера “Пеллеас и Мелизанда”, чтобы тут же почти безоговорочно был признан тот факт, что французская музыка обогатилась еще одним великим композитором…

Творчество Дебюсси в том виде, в каком мы его знаем, остается настолько богатым, что его имя не забудется никогда. Время постепенно расставит всё по своим местам. И тогда станет ясно, какое место он должен занимать среди выдающихся французских композиторов. Начиная с настоящего момента можно с полным правом утверждать, что он должен находиться в первом ряду прославленных музыкантов».

Газета «Ле Голуа» от 27 марта писала:

«Те и другие считали его революционером в музыке, хотя он был вполне рациональным человеком: новизна его творчества была отражением той эволюции, которую переживало музыкальное искусство в нашу эпоху. Не следует усматривать в эстетике Дебюсси детализацию, инновацию гармоний. Эти неожиданные гармонии вы легко найдете у Рамо и в особенности у Мусоргского, творчество которого досконально изучил Дебюсси. Новация Дебюсси состоит в том, что он восстал против полных аккордов, проповедуемых дидактическими трактатами. Он заменил их обертонами, которые использовали средневековые музыканты.

Что более всего восхищает в композиторском таланте Дебюсси, так это его раскрепощенность. Он не был рабом своей гениальности. Каждое его произведение имело свою определенную форму, в рамках которой музыкант занимался творческими поисками. И в этом он превзошел самого себя.

Дебюсси мог бы стать популярным композитором. Однако он предпочел остаться свободным художником. Грядущие поколения не забудут его».

Робер Годе посвятил Дебюсси большую статью, опубликованную в двух номерах газеты «Semaine littéraire de Genève» от 13 и 27 апреля 1918 года. Затем принял участие в написании коллективных статей, посвященных памяти композитора. Как только закончилась война, музыканты и друзья Дебюсси отдали ему дань уважения по случаю годовщин со дня рождения и смерти. Они ознаменовали эти даты установкой мемориальной доски на доме в Сен-Жермен-ан-Ле, где родился Дебюсси. С тех пор это музей композитора. По случаю этих событий были опубликованы статьи и даны концерты. Дебюссисты ушли, чтобы уступить место музыканту, у которого не осталось ни истинного преемника, ни наследника.

Первая мировая война обозначила конец одной эпохи и начало другой. В последние годы своей жизни Дебюсси не проявлял большого интереса к новым веяниям в литературе и живописи, в том числе и к новым произведениям молодых композиторов. С 1918 года музыкальное наследие композитора принадлежит Истории.

До сегодняшнего дня не утихают споры о том, кто же все-таки Дебюсси — импрессионист или символист? Мнения критиков разнятся. Камиль Моклер в свое время утверждал, что музыка Дебюсси была «импрессионизмом звуков». Вюйермо сравнивал творчество Дебюсси с произведениями Моне. В то же время позднее в биографии музыканта он дал ему более широкое определение:

«Быть импрессионистом в музыке — это значит прежде всего переводить на музыкальный язык впечатления, которые композитор получает от красок, объемов, линий и звуков. Однако не в том виде, в каком они существуют в реальной жизни, а на уровне чувственного восприятия. Ему надо понимать их тайный язык, уметь расшифровывать их тайные откровения, улавливать их иррадиацию, слышать их внутренний голос. У вещей есть собственный голос, они обладают зрением, у них есть душа».

Андре Сюарес, напротив, отвергал приверженность композитора к импрессионизму: «Дебюсси, безусловно, является большим мастером пейзажа, но он никогда не рисовал конкретный предмет… Дебюсси никогда не был импрессионистом. Эго музыкант, который постоянно использовал символы. Ибо пейзаж, достойный музыки, поэзии и, наконец, искусства, есть символ, и только символ». Кандинский углубляет этот анализ: «Самые современные музыканты, такие как Дебюсси, набираются впечатлений чаще всего у природы, а затем трансформируют их в музыкальные образы. Несмотря на сходство с импрессионистами, для него на первом месте было внутреннее содержание. В свои произведения он вкладывал душу, терзаемую событиями нашего времени, душу, обуреваемую страстями и страдающую от нервных потрясений».

Сам Дебюсси никогда не ставил ребром этот вопрос. Он считал за честь быть «учеником Клода Моне», как писал он Эмилю Вюйермо 25 января 1916 года. К тому же он признавался, что на его творчество оказали влияние Тёрнер и Уистлер. Он также не скрывал своего восхищения перед символистами в литературе, в частности перед Малларме. Это влияние нашло отражение в увлечении Дебюсси некоторыми формами живописи, в его любви к картинам, его страсти к литературе, которой он не решился полностью предаваться. Однако он был близок к ней, поддерживая дружеские отношения с писателями. Кроме того, можно ли применять к музыкальному произведению такое же определение, какое дают разным художникам? Безусловно, они имеют множество общих точек соприкосновения, но каждый из них обладает собственной спецификой. Происходит ли то же самое с символизмом, используемым как в живописи, так и в литературе самыми разными мастерами искусств?

Дебюсси, стоявший в музыкальном отношении в стороне от других композиторов, тем не менее был порождением своей эпохи, если рассматривать его в одном ряду с его современниками — художниками и писателями. Он выбрал музыку, поскольку она позволяла ему лучше живописать и образно представлять свой воображаемый мир, состоявший из чувств, ощущений и интерпретаций. В этом смысле он импрессионист и символист, поскольку его первостепенная задача состояла в том, чтобы «сочинять музыку, которая как можно ближе представляла бы саму жизнь», как сказал композитор в интервью английской газете «Дейли мейл» 28 мая 1909 года. Это была его жизнь, наполненная чувствами и ощущениями, наслаждением, мечтами, тайными интерпретациями и поисками идеала: «Я хочу выразить в музыке свою мечту, полностью отстранившись от себя самого, и описать с детской непосредственностью мой богатый внутренний мир.

Безусловно, наивная грамматика музыкального искусства вызовет столкновение мнений. Она будет шокировать, как всегда, поборников обмана и фальши…

Надо стараться быть великим художником для себя самого, а не для других. Я хочу набраться смелости, чтобы остаться самим собой и отстаивать свою правду».