Мельница имени шейха Мусы
Пер. В. Кирпиченко
Всякий человек женится. Женился и хавага Ясса.
Всякая женщина рожает. Родила и жена Яссы — мальчика по имени Назир.
А коль скоро один лишь господь властен давать и отнимать, то господь многое дал, но и взял многое. Однако оставил жить на свете Назира, чтобы получил он свое от жизни. А от отца получил он имя, звание и единственную лавку.
Назир Ясса был очень похож на отца, а кто похож на отца — тот во всем удачлив. Хозяин деревенской лавки, где вся деревня покупает чай, масло, сахар, а также всякую снедь и товары, Ясса вел дело с тем же тщанием, что и отец. Лавку не расширил, вывеску на нее не повесил. И никогда у него не было в килограмме килограмма, а в фунте фунта.
Но время идет, и люди меняются. Изменился и хавага Назир. В угоду любителям политики купил маленький радиоприемник марки «Суат аль-араб», несколько сортов дешевых сигарет, папиросной бумаги и табаку. А потом появился у него и ящик с тахинной халвой. Посетителей в лавке день ото дня становилось все больше. Тут же, в присутствии завсегдатаев, которые приходили послушать чтение Корана и последние известия, варил на спиртовке чай, по полпиастра за стакан. Бесплатно пил чай лишь Сунни Абу Сифин, полицейский, в чьем околотке находилась лавка Назира.
Однажды, следуя совету покойного отца: хочешь разбогатеть — шевели мозгами и не развешивай уши, — хавага Назир обратил внимание на подержанную мельничную машину.
Вот тут и начались трудности.
Не успел он кончить стройку и привезти машину, как в деревне разгорелись страсти…
А ведь в деревне нет ни одной мельницы, негде зерна смолоть, и женщины каждый божий день ходят в город. Фунты так и потекли бы к нему в карман, а пиастрам он потерял бы и счет! Но что произошло с жителями деревни? Какой шайтан в них вселился?
Этак недолго потерять все, что затрачено и на стройку, и на машину, купленную у Халиль-бея Абу Зейда, а фунтов, которые вот-вот должны были потечь к нему в карман, ему и подавно не видать. Возблагодарим господа нашего и восславим его милость всякое утро и всякий вечер… Но как быть с шайтаном? Как?
И подумать только, что ему приходится сносить все это лишь потому, что он хочет облегчить жизнь деревне, а себя избавить от философских разглагольствований любителей последних известий, Сумы и Халима, а также от произвола полицейского Сунни! Но попал он из огня в полымя, как гласит пословица! Надоела ему эта политика, и всякие байки, и болтовня о том, что мир, мол, висит на волоске. Он не уставал убеждать людей, что машина нужна, но его никто не слушал. Ссылался на мудрые изречения, но и они не помогали.
О люди, люди, ведь когда в деревне будет мельница, вам не придется ездить в город. Будем сами себе хозяева. Господь избавит нас от лишних забот. Что это за вздор, будто детей бросают в машину, чтоб она крутилась?! Клянусь честью, это выдумки. У меня будет работать мастер с десятилетним опытом. Он заставит машину крутиться, и вовсе незачем будет бросать туда детей.
Но слова его словно натыкались на глухую стену и вызывали лишь ужас в сердцах чадолюбивых родителей, готовых всю жизнь ходить пешком в город, лишь бы избавить своих детей от такой напасти.
А староста, сторонясь хаваги Назира, как зачумленного, кричит громовым голосом:
— Я, хавага, отвечаю за каждую живую душу в деревне! Не надо нам новых неприятностей. Хватит и тех, что мы терпим в городе от маамура и его помощников. Мало разве нам распрей из-за воды, из-за посевов, из-за ворованной кукурузы? Испокон веку известно, что машина не станет крутиться, ежели не сожрет младенца. Разве не стучит всякий мотор: «Так-так-так?» А стало быть, господин мой, в нем есть живая душа. Машина крутится, потому что сожрала ребенка. Он кричит, а машина приговаривает: «Так-так-так». И уж от этого никуда не денешься, хавага Назир. А мы ведь не звери.
Хавага Назир кричит:
— О люди, люди! Ведь мельница будет крутиться у вас на глазах. Сперва поглядите, а потом уж решайте. Сколько я себе из-за нее крови перепортил. Месяц строил мельницу, потом машину купил. И вот теперь все идет прахом.
Но люди стоят несокрушимой стеной, губы их бормочут проклятия, и сердца уходят в пятки, а кулаки сжимаются от ярости.
Хавага повышает голос, чтобы перекричать гул толпы:
— Машина старая!.. Очень старая. Я вот чего хочу сказать!.. Дайте же мне сказать… успокойтесь! Я купил ее у Халиль-бея Абу Зейда в городе. Ей не нужен младенец. Она старая. Совсем старая. Успокойтесь же.
Кто-то спросил с сомнением:
— А зачем тогда он ее продал? Наверное, она испортилась и требует еще одного младенца. Нет, хавага, нас вокруг пальца не обведешь.
Хавага Назир выступает вперед, хочет заглушить голос шайтана. Но кто-то отделяется от толпы и кричит:
— Не может того быть, чтоб машина крутилась без младенца! Довольно, хавага. Шейх Муса говорит: «Берегите своих детей от мельницы хаваги».
Мистический страх перед неведомым охватывает толпу и заставляет трепетать сердца. Хавага Назир облизывает губы, склоняет голову набок и жмурит один глаз, подсчитывая убытки. Он смотрит на окружающих, а сам думает: «Вот оно что. Стало быть, шейх Муса сказал. Вы гнете спину под палящим солнцем, чтобы купить на заработанные деньги пачку табаку для шейха. Вы держите голубей и кур, чтобы кормить ими шейха. Этот шейх вам всем мозги замутил… шейх, шейх! Да кому он нужен, ваш шейх? Он — шейх Муса, а я — Назир, сын Яссы. Мельница будет работать. Будет, хочешь ты этого или нет, шейх Муса. Тебе от людей что нужно? Съестное и табак? Господь пошлет тебе пропитание и мне тоже. Ладно, поделим доходы. Пускай сегодня я потерплю убыток, но уж завтра все будет мое, все капиталы. Ты хочешь заполучить пачку табаку и кило халвы? А я вот заберу у тебя верблюда. На что только не пойдешь из любви к сыну и к деньгам. Мельница эта — золотое дно. Клянусь честью, через год я выстрою себе дом в городе. Муфид, сынок, расти поскорей, я женю тебя на дочке самого Андрауса-паши.
Лицо его просветлело, он открыл глаза и обвел взглядом толпу:
— Люди, пусть будет, как скажет шейх. Вы все, я и староста пойдем к нему. Все будет хорошо. Ведь если шейх переступит порог мельницы, ее осенит божья благодать и она сразу заработает. Тогда машине не нужен будет младенец. Помоги мне, о великий человек… помоги, честью прошу тебя, шейх Муса. Ты уже давно мне обещал помочь, еще когда господь послал мне Муфида. Понесу тебе пачку табаку и кило тахинной халвы. И даю руку на отсечение, что машина станет работать. Все будет хорошо.
Он быстро идет в лавку и выносит оттуда сверток. Толпа молча следует за ним к шейху Мусе. Шейх должен все решить. Хавага Назир просит разрешения войти в дом шейха. Шейх говорит, словно обухом по голове бьет:
— За подарок спасибо, но машине непременно нужен младенец.
Хавага Назир вздрагивает.
— Да благословит тебя господь, шейх Муса. Будь великодушен. Ты же знаешь, как тебя уважают. Ты только войди на мельницу, и машина заработает.
Слова Назира, словно электрический ток, поражают сердца людей страхом за любимых детей.
— О великодушный, помоги! Окажи милость! Заклинаю тебя могилой возлюбленного тобою пророка!
Шейх Муса глотает слюну. Он колеблется. Ему мерещится раздавленный ребенок, кровь, текущая по приводным ремням проклятой машины, и крики невинной жертвы: «Так-так-так!» Но мольбы хаваги невольно затрагивают в его душе чувствительные струны, и ноги сами медленно несут его куда-то. Положение безвыходное, надо на что-то решиться. С одной стороны, перед ним стена людей, с другой — безбрежное море суеверия. А вдалеке мерещится ему купол собственной гробницы, возносящейся к небу. Воронье совьет там гнезда, будет терзать мертвое тело и взмывать ввысь… А проклятый хавага — совсем как тот шайтан, что вселился в людей. С мерзкой улыбочкой он железной рукой сжимает руку шейха:
— О великодушный…
Скрипят плохо смазанные приводы, все громче и громче шум, все явственней стучит машина: «Так-так-так!» Раздаются радостные возгласы женщин, и шейх с облегчением переводит дух.
— О шейх Муса, великий, великодушный…
И хавага Назир взбирается на плечи ликующих людей, чтобы прибить к стене большую вывеску: «Мельница имени шейха Мусы. Владельцы: хавага Назир и сын».
Шестой месяц третьего года
Пер. С. Анкирова
Начало:
Вместе с мужчинами ушел Мустафа на заработки. А он еще мальчик. Прошел год, за ним уже и второй отсчитывает последние дни, а о дорогом сыночке нет ни слуху ни духу.
Материнские думы:
Думы Хазины с ее милым сыном, там, в далекой стороне. Правое ухо, которое слышит, — здесь, с голубями, воркующими: «Добр Аллах, добр Аллах…» Правый глаз ее уже два года, как не видит света. Левым наблюдает она за Бахитом аль-Бушшара, ворочающимся на лавке, под пальмой. Прожитые годы превратили его в мешок, набитый соломой, который она перетаскивает с места на место. Он лежит на спине, следит за солнцем, катящимся по небу, кричит: «Хочу на солнце!» А потом: «Хочу в тень!» И так с утра до вечера. С утра до вечера Хазина с дочерью перетаскивает мешок с солнца в тень и из тени на солнце. А что поделаешь? Ведь Бахит аль-Бушшара — ее законный муж, отец Мустафы и Фахимы.
Ее руки — они здесь — без устали крутят веретено, сучат бесконечную нить, а мысли — там, вместе с милым сыном, в далекой, чужой стране.
Бахит аль-Бушшара разговаривает сам с собой:
В лампе почти не осталось масла. Ночь надвигается, длинная, темная. Эх, болезни да годы — нет сна и недержание мочи. Бестолковая Хазина пугается и ждет несчастья, случайно наступив на брошенную корку хлеба или увидев перевернутый подошвой кверху башмак, подхваченную порывом ветра чесночную шелуху. Хазина глупая, она женщина. Мужчина должен терпеть. Она думает о сыне, а сын далеко. В разлуке сердце каменеет. А я уж не выйду из дому. Если бы уснуть и спать долго-долго, без сновидений и кошмаров. Когда я, мусульманин, предстану перед милосердным Аллахом, я избавлюсь от болезней, от ненавистной старости и войду в рай. Если бы был табак, я покурил бы, и это невыносимо медлительное время пошло бы скорей.
Мустафа — младший, но он господин Фахимы, которая старше его на два с половиной года. Он бьет ее, а она его любит. Мать говорит: так и надо, и отец согласен. Мустафа — защитник Фахимы, он оберегает ее от греха. Мустафа — мужчина, а Фахима — девушка. Девушка носит длинное белое платье. Она должна придерживать длинный белый подол и ходить осторожно по грязной дороге.
Смятение девичьей души и ночь-советчица:
Она — дочь того же отца и той же матери. Он — ее родной брат, и он далеко. Она любит его, и он, конечно же, отвечает ей любовью. Поначалу, когда он бил ее, она плакала. Потом стала получать удовольствие от побоев и нарочно делала что-нибудь не так, чтобы он ударил ее. Притворно плакала и ругала его, а он распалялся и бил изо всей силы.
По ночам Мустафа залезал на пальмы Джаббаны ан-Нуссара под самым носом у задремавшего сторожа Ахмеда аль-Махрука. Он воровал финики и продавал их Мансуру ас-Садеку, вечно бодрствующему владельцу лавки. В лавке он покупал табак и курил. Ни отец, ни мать до сих пор не знают, что сын их уже вырос и курит. Фахима не выдала его, потому что любит его и знает, что он боится родителей. Стирая белье Мустафы, Фахима тайком вдыхала запах его пота. Хоть он и далеко сейчас, но он сын ее отца и ее матери, он мужчина, которого она боится и любит.
Третий месяц третьего года:
Цыганка гадала. Плясали кольца в ее носу и в ушах. Она вынула из-за пазухи матерчатый мешок, достала из него песок и камни. Хазина протянула руку с двумя яйцами. Цыганка сказала: «Три яйца». Сверкнул в улыбке серебряный зуб. Гадалка метнула внимательный взгляд на Хазину и пробормотала: «Красивая девушка. Как полная луна, как надутый парус лодки на Ниле». Глядя на серебряный зуб, на пляшущие кольца, думала Хазина: «Не дам ей украсть дочку. Эта бродяжка ворует детей и кур. Но зато она знает язык камней… Три яйца, целых три!»
Что сказали камни и что сказала цыганка:
Железный черный поезд оставляет за собой дым, мчится мимо людей, полей, песков, домов. Вода несет корабль. Ветер его. подгоняет. По берегам черные горы, желтые пески. В той стране — короли. Солнце бежит по воде, солнце катится по небу. Месяц на воде, и месяц в небе. Через восемь солнц сын твой благополучно сошел на берег. Благодари Аллаха, тетка.
Известие:
Фахима вернулась с реки. Правой ногой толкнула покосившуюся дверь, крикнула: «Мама, мама!» Хазина еле сдержала гнев, услышав, как стукнулась деревянная дверь о глиняную стенку, как упал и разбился кувшин и потекла вода. «Сумасшедшая!» — сказала она. «Что случилось? — крикнул Бахит аль-Бушшара. — Конец света?» — «Пришло письмо от Абд аль-Хукма его родным». — «Чего же кричать, как на базаре? — сказал Бахит. — Кто такой Абд аль-Хукм?» — «Это сын Садыки Али», — ответила Хазина. Удивился Бахит женской глупости: «Что нам за дело до Абд аль-Хукма, сына Садыки Али?!» — «Он уехал вместе с Мустафой, — объяснила Хазина. — Абд аль-Хукмна чужбине вместе с нашим сыном». — «Так вы говорите об Абд аль-Хукме, сыне Таха Мухаммеда, — рассердился Бахит, — сыне его от Садыки Али! — и спросил: — А Мустафа?» Взглянула Хазина на разбитый кувшин, и сердце ее сжалось: плохая примета. Уже накидывая покрывало, чтобы выйти из дому, ответила: «Сейчас узнаю… У родных Абд аль-Хукма узнаю».
Добрая весть:
В письме Абд аль-Хукма родным был привет от Мустафы его родным. Успокоилось немного измученное сердце Хазины. Она разговорилась с Садыкой Али, выпила две чашки чаю, поела вкусных фиников; время пробежало незаметно. Прощаясь, сказала Хазина: «Теперь я знаю, что они там делают — роют каналы и строят железные дороги, чтобы по ним ходили поезда… Но когда же они пришлют нам денег?»
Слава Аллаху и благодарение ему:
За пачку душистого табака отдала Хазина хозяину лавки пяток яиц. Табак отнесла Юсуфу Селиму, служителю шейха Мусы, святого человека, молитва которого всегда угодна Аллаху. Хазина умоляла Юсуфа попросить шейха помолиться за ее сына Мустафу, который сейчас далеко, в чужой стране.
Спор:
Бахит сказал: «Юсуф возьмет табак себе». Она стояла у него перед глазами, эта большая пачка табаку с нарисованной на ней звездой. Хазина подумала, что Бахиту хочется курить, и сказала: «Юсуф Селим — хороший человек. За это его и выбрал шейх Муса, из всех жителей деревни выбрал». Бахит подумал: «Хазина хочет позлить меня. Теперь я в ее власти, и она может досаждать мне. Когда я был здоров, я мог заткнуть ей рот. Придет ночь, и я, мужчина, глава дома, буду плакать. А если кто-нибудь проснется и спросит, скажу: „Плачу от боли”». Фахима промолвила: «Шейх — святой человек». И вспомнила: говорят, когда шейху было столько лет, сколько мне сейчас, он снял свою одежду, бросил ее в воду, и одежда поплыла. Шейх сел на нее и переплыл реку с востока на запад и обратно, с запада на восток. Вышел и оделся, а одежда совсем не намокла.
Бахит наедине с собой:
На пороге долгой черной ночи, при свете лампы, в которой почти кончилось масло, в когтях у боли, что гложет его худое тело, Бахит аль-Бушшара снова начинает разговор с самим собой — он боится зла, таящегося в неизвестности.
Юсуф Селим — человек надежный. Он держал мясную лавку и получал неплохие деньги. Лавка помещалась в одном доме, в одной комнате, выходящей на улицу. А когда шейх избрал эту комнату своей кельей, чтобы в ней молиться Единому и Единственному, Юсуф оставил все и сделался доверенным шейха — собирал пожертвования. Шейх Муса — тоже благословенный человек. Днем он запирает свою комнату и переносится в священную Мекку, вечером же возвращается, отпирает комнату и принимает своих последователей и мюридов. Если бы не болезнь, Бахит обязательно посетил бы шейха, сидел бы в кругу мюридов, курил подслащенный табак, вдыхал душистый дым невидимой курильницы, участвовал бы в поминании Аллаха и ел бы мясо, которое укрепляет кости и делает их прочными.
Наконец пришло письмо от Мустафы. Через три года и полгода пришло письмо от Мустафы на адрес благородного шейха. Мустафа извещал своего родителя Бахита аль-Бушшара о том, что он поссорился с начальником Абд аз-Захиром. Мустафа просил отца не придавать значения этой ссоре и не осуждать его, Мустафу, потому что он — мужчина и знает свои права. Мустафа писал отцу: гони от себя черные мысли. Мир Аллаха широк. Своим рукам я найду работу и заработаю столько, что хватит и мне и вам на черный день. Да продлит Аллах твои дни, отец, и да пошлет тебе здоровья и сил. Привет моей дорогой матери Хазине и любимой сестре Фахиме, которой желаю безбедной жизни в доме достойного человека — он придет и постучит в дверь, ты откроешь ему, и радость войдет в твою жизнь.
Конец:
Благородный шейх помолчал, потом дочитал последнюю строку: «С приветом от Мухаммеда Ахмеда, писавшего это письмо». Шейх сложил листок и вручил его Хазине, которая поцеловала бумагу и спрятала на своей груди. Про себя Хазина подумала: «Он уехал ради денег. Уж лучше бы вернулся. Наше достояние — куры, они несут яйца, которые я продаю. На это мы и живем. Мы всегда жили в бедности, не знали достатка. Но зачем же причинять матери боль, уезжая так далеко!» Фахима подумала: «Когда я выйду замуж, я покину этот дом. Хорошо, если бы муж был похож на моего брата». А Бахит аль-Бушшара сказал себе: «Я умру, так и не увидев его».
Откуда у Джабера татуировка
Пер. С. Анкирова
Джаберу очень нравилась дочь его дяди Фатима. Но у него не было верблюда, которым он мог бы уплатить калым дяде Абд ар-Расулю, чтобы жениться на его дочери.
Фатима была красивая, веселая, не худая и не толстая, не высокая и не маленькая, и к тому же она смазывала свои длинные черные волосы приятно пахнущим гвоздичным маслом.
Джабер слышал, как Фатима однажды сказала о нем:
— От кукурузных лепешек и козьего молока сирота стал стройным, как пальма.
Слова эти наполнили Джабера радостью, и он подумал: «Хороший признак. Недаром пословица говорит, что сердце сердцу весточку подает».
Фатима была выдумщица. Все девушки и женщины их рода подкрашивали глаза черным кохлем, а Фатима — зеленым. Со своими волосами она чего только не выделывала: то заплетала их в две длинные косы, то позволяла им спадать черными локонами на лоб, вкалывая в них синюю заколку. Сегодня распускала по плечам волнующимся морем, а завтра свивала во множество косичек, что делало ее похожей на ангела.
А какие платья она себе шила! Так подберет узор, так скроит, что на каждой груди расцветает большая роза или гнездится певчая птица. И платье всегда было как раз впору, не тесно и не широко.
Увидел однажды Джабер, как Фатима идет с подружками к колодцу за водой, и подумал: «Помогу-ка я ей поднять кувшин». Но застеснялся — ведь все знают, что он любит Фатиму, а у него нет верблюда, чтобы уплатить за нее калым дяде Абд ар-Расулю. И Джабер лишь глядел, не отрывая глаз, на Фатиму, которая шла, покачивая бедрами: ноги у нее были босые, зато шея — лебединая.
Наконец терпение Джабера иссякло. Его отец умер, когда он был еще совсем маленький, мать вышла замуж за человека из другого рода, и мужнина родня отказалась от нее. С раннего детства — если вообще оно у него было — Джабер знал только тяжкий и неблагодарный труд. И вот его терпение иссякло. Он решил, что больше не будет работать на свою родню, пока не получит верблюда, которым уплатит калым за Фатиму.
Один благоразумный человек пытался усовестить его, доказывая, что терпение — благо и что когда-нибудь он получит верблюда и отдаст его дяде Абд ар-Расулю в уплату за его дочь Фатиму.
Сглотнув горькую слюну, Джабер спросил:
— Через год, через семь лет или когда придет конец моей жизни?
Благоразумный ответил:
— Не спеши. Поспешность от шайтана, а шайтан — враг рода человеческого. Может быть, через пять или через семь. Фатима еще молода, а ты — сильный парень.
Джабер спросил:
— Значит, ты обещаешь мне, что Фатима не выйдет замуж, пока я не раздобуду верблюда?
Советчик задумался, представил в своем воображении Фатиму с браслетом на лодыжке и ответил:
— По правде сказать, не обещаю. Девушка хороша. Кожа у нее цвета пшеничного зерна и нежна, как бархат. А парни нашего рода охочи до красоток. Во владении у рода сто верблюдов и сто верблюдиц… Нет, не обещаю.
Тут-то Джабер и объявил всем, что не будет работать… Шейх рода смеялся так, что чуть не поперхнулся. Потом сплюнул и сказал:
— Посмотрим, что он будет есть. Человеку нужна пища так же, как пальме — длинные корни, которыми она высасывает воду из глубины земли.
Большое летнее солнце скрылось за холмами на западном берегу. Край неба еще пылал, и кусты тамариска с желтыми цветами, растущие по обоим берегам канала, отбрасывали на мутную поверхность воды черные, волнующиеся тени. И вдруг разом стемнело. Ночь словно черным шатром накрыла землю. На небе проступил маленький полумесяц и редкие, тусклые звезды. Откуда-то издалека послышался крик птицы, похожий на плач матери, потерявшей единственное свое дитя.
Джабер ощутил чье-то прикосновение к своему телу, и его охватила дрожь, словно повеяло холодом зимней ночи, хотя стояло лето. Он поспешно кинулся прочь из воды и стал подниматься на сухой пригорок. Со штанов лило ручьями. Он надел старую синюю рубаху, короткую, с широкими рукавами, снял штаны и, пока отжимал их и развешивал сушиться на ветке нильской акации, все думал: «Как же ты, парень, забыл, что в воде живут джинны и души утопленников и убиенных?!»
Но в скором времени Джабер овладел собой, и страх покинул его. Он снял рубаху, свернул ее, придавил камнем и снова полез в воду. Переходя от берега к берегу, он искал среди камней и травы рыбу-сома, которая плавает медленно из-за длинного шипа, что растет у нее на шее.
Джабер долго бродил в воде в поисках сома и наконец сказал себе, что, если он поймает одну рыбину, не станет искать вторую — одного сома ему хватит на целый день. И еще он подумал, что, прежде чем есть, рыбу надо пожарить. Неужели придется просить огня у родни, которая поскупилась на верблюда, несмотря на то что он, Джабер, с малолетства работал на нее? Джабер сказал себе: «Если поймаю рыбу, высеку искру двумя камнями и подожгу сухой хворост — его здесь, слава боту, достаточно».
Взглянув на небо, Джабер увидел, что синева его посветлела от множества высыпавших звезд. Он решил выйти из воды и помечтать немного о Фатиме, а потом снова приняться за ловлю сома.
Голый, в чем мать родила, сидел Джабер, прислонясь спиной к стволу нильской акации. Влюбленному его взору виделось, как приходит Фатима, поднимает камень, берет его рубаху, вдыхает запах пота, позеленившего подмышки, и спускается к воде стирать ее. Он даже слышал звон цветных стеклянных браслетов на руках девушки.
Летняя ночь в середине своей бывает прохладна. Джабер продрог и очнулся от своего короткого, прекрасного сна. Поскольку он был голоден, то решил еще раз слазить в воду и поискать сома. При этом он клялся Аллаху, повелителю небес, ниспосылающему людям хлеб насущный, что ему хватит одной рыбины, только одной. Но Аллах отворачивается от своего раба, если тот не трудится усердно и каждодневно. Аллах не любит того, кто откололся от своего рода и племени. Да, Джабер, хоть Фатима и прекрасна, но Аллах прекрасней и превыше всего и всех. Значит, Джабер заслужил кару. Пришлось ему выйти из воды с пустыми руками. Он надел штаны и рубаху и уселся, прислонясь спиной к стволу нильской акации.
Конечно, можно украсть осла у другого рода. Но для этого надо идти в город, на рынок, окруженный стеной и охраняемый стражниками. Если повезет ему с ослом, можно будет привезти отличный навоз от древнего храма, который тоже охраняют сторожа. Если и тут повезет, можно продать навоз родне для подкормки полей, на которых зреет урожай. Так он накопил бы денег на верблюда и отдал бы его дяде Абд ар-Расулю, чтобы жениться на Фатиме.
Джабер подумал о стражниках, которые ловят воров, и сказал себе, что они слепы. Если бы они увидели Фатиму, то прозрели бы и сердца бы их смягчились. Тогда они не повели бы его во двор омды, чтобы бить там палками. А сам омда, этот жадный и злой старик, как он не видит красоты Фатимы! Джабер сказал себе, что, будь он на месте омды и владей ста верблюдами, он женился бы на дочери Абд ар-Расуля, а приведенному к нему во двор вору Джаберу сказал бы: иди парень, и больше этого не делай. Он не стал бы связывать его и отсылать под охраной стражников в участок, где бедняге Джаберу пришлось бы чистить конюшни и сливать на помойку зловонную воду. Джабер не вымолвил бы ни слова перед судьей, которого побаивается сам староста. Провел бы, несчастный, долгие годы в темной, сырой тюрьме, которую охраняют здоровенные грубые солдаты с сердцами такими же жесткими, как кожа на их башмаках. И считал бы бедный Джабер дни и ночи, мечтая уж не о том, чтобы жениться на Фатиме, а о том, чтобы хоть взглянуть на нее одним глазом: как выходит она из мужнего дома с кувшином, чтобы принести воды и напоить этой свежей водой супруга своего.
Джабер очнулся от обступавших его со всех сторон видений и картин: грудь, высокая, как холм… роза на каждой груди… одноэтажный дом из двух комнат… сырая и мрачная тюрьма, вооруженные стражники, солдаты и омда… возня кур по ночам, от которой просыпаешься вдруг и лежишь без сна, и тело твое тоскует по другому телу… железная, обязательно железная — деревянную жучок источит — кровать. Шейх рода, конечно, прав. Где взять Джаберу кукурузный хлеб и козье молоко, если он не будет работать? А дяде Абд ар-Расулю нужен верблюд, чтобы возить на нем краденый навоз от храма. Фатима — самая красивая девушка на свете. Но, как гласит пословица, глазами бы съел, да руки коротки. И нет никакой надежды поймать сома. Вернуться домой тоже нельзя — голодные шакалы уже затаились у тропы. До рассвета Джабер будет думать — спать здесь, у плещущейся воды, все равно невозможно. И он надумает, что ему делать. Еще до того, как наступит день, отправится он к становищу цыган, и старая цыганка, сидящая у входа в шатер, под двумя пальмами, своими умелыми руками выколет ему чуть пониже плеча сердце, а внутри его — верблюда с лицом девушки.