Сватовство

Пер. В. Кирпиченко

Я предусмотрел все. Сведущий приятель отвел меня к лучшему парикмахеру. Тот подстриг мне волосы, уложил их, сделал массаж лица и потребовал за все это фунт. Потом мы купили дорогой ярко-красный галстук и серебряные запонки. Когда после всех этих процедур я взглянул на себя в зеркало, мне показалось, что передо мной совсем другой человек. Не то чтобы я стал красивее, но, безусловно, преобразился: блестящие, словно склеенные волосы, блестящее же, багровое лицо, твердый, туго стиснувший шею крахмальный воротничок.

Впервые в жизни я заколол галстук булавкой, и мне все время казалось, что она вот-вот выскользнет и упадет. Однако булавка продержалась до конца.

У бавваба мой вид вызвал изумление, и он со смехом спросил, уж не свататься ли я надумал. Я отвечал, что у меня важное деловое свидание в банке, и неожиданно для самого себя дал ему пять пиастров. Он бросил на меня удивленный взгляд, я попросил его молиться за меня, так как ожидаю повышения по службе. Он поблагодарил, воздел руки к небу и забормотал молитву. А я смутился и поспешно вышел на улицу. Свежий ветер пахнул мне в лицо, и я понял, что у меня жар. В такси сердце мое продолжало колотиться, мне казалось, что все заранее приготовленные слова вылетели из памяти и, кроме как «добрый вечер», я ничего не сумею сказать ее отцу. Меня прошиб пот.

Нажимая кнопку звонка, я убеждал себя, что ничего страшного меня не ждет: разговор будет вести ее отец, мне же придется лишь отвечать на его вопросы. Дверь отворила девочка лет одиннадцати со смуглым серьезным лицом. Стоя за порогом, она изучающе смотрела на меня. Когда я спросил, дома ли отец, она кивнула, распахнула дверь и молча провела меня в гостиную. Некоторое время я оставался один, вдыхая присущий всем гостиным запах затхлой древесины, устоявшийся в редко проветриваемых и большей частью пустующих комнатах. Опущенные жалюзи скрадывали тусклый предзакатный свет, но яркая люстра позволяла разглядеть на стенах картины: одна, писанная маслом, изображала двух гондольеров с длинными веслами в руках. Лица гребцов прикрыты широкополыми шляпами. Коричневая гондола плывет по синим водам на фоне зеленого берега, на котором пестреют домики европейского типа. Правей висела фотография мужчины, опершегося рукой о плечо женщины в свадебном платье. Тут же были фотографии детей в разном возрасте. Мое внимание привлекла фотография девочки, которая одной ручкой подобрала подол короткого платьица, а другую вскинула на манер древнеегипетских танцовщиц. Я не мог понять, Лейла это или нет.

Я все стоял, а дверь вдруг отворилась, и вошел ее отец в рубашке, брюках и домашних туфлях, с очками на носу. Он протянул мне руку, едва заметно улыбаясь. Рука его была холодна. Сев напротив меня, он спросил, не открыть ли жалюзи. Я долго смотрел на них, но так и не решился ответить. Он заметил, что весной погода в Египте неустойчива, часто бывает холодно. Я согласился с этим. «Подлинной весной в Египте, — продолжал он, — следует считать осень. Осенью нет сырости. Кроме того, весной дуют хамсины». Я, в свою очередь, добавил, что хамсины приносят много песка, а это вредно для глаз. Он откинулся на спинку стула и сказал:

— Рад видеть вас у себя.

Воцарилось молчание. Он закинул ногу на ногу, и туфля его повисла на кончиках пальцев, обнажив гладкую, чистую и белую пятку, похожую на большое яйцо.

Пути к отступлению не было. И я заговорил, избегая глядеть ему в лицо. Сказал, что я работаю в банке вместе с мадемуазель Лейлой и прошу ее руки. Объяснил, какое у меня образование, зарплата, кто мои родители. Когда я, закончив свою речь, поднял наконец глаза, то увидел: он сидит, свесив голову на грудь, и мне показалось, что он не слышал ни единого моего слова. Но он тут же поднял голову и спросил:

— Так из какой вы, значит, деревни в ас-Саиде?

Я повторил название деревни.

— Стало быть, вы из арабов ас-Саида?

— Да.

— А знаете вы Абд ас-Саттар-бея?

Я такого не знал, и он сообщил мне, что это директор школы и там все его знают. Я объяснил, что учился в Каире и здесь же поступил на работу после учения, поэтому, вероятно, и не знаю Абд ас-Саттар-бея. Он покачал головой и, казалось, остался недоволен моим ответом. Потом обернулся к двери, через которую в этот момент вошла смуглая девочка, бережно неся на подносе стакан лимонного сока. Поставив передо мной стакан, она вышла. Он предложил мне выпить соку. Я, в свою очередь, предложил сок ему. Тут он сказал, что ничего не пьет из-за больного желудка, и отвернулся. Но пока я пил сок, он торжественно заявил, что я оказал ему честь, попросив руки его дочери, что он считает меня человеком умным и в высшей степени достойным. Он добавил также, что умные молодые люди в наше время — большая редкость. Потом рассказал анекдот, как один хиппи пошел к парикмахеру, а тот опрыскал его ДДТ. Когда он засмеялся, я тоже изобразил на лице вежливую улыбку, потом поблагодарил его и выразил надежду, что оправдаю его доброе мнение обо мне. Он негромко произнес:

— По правде сказать, сын мой, нынешние отцы предоставляют дочерям полную свободу. В наши дни такого не бывало. Все решал отец, а дочери оставалось лишь выйти за кого велено. А теперь отец дает дочке образование и не получает от нее ломаного гроша, когда она поступает на службу. Всех женихов, которых он для нее приискивает, она отвергает и в конце концов выбирает, кого ей вздумается. А отец должен молчать. Но вообще-то наша семья придерживается старых обычаев.

— Само собой.

— Разумеется, Лейла не такая, как другие девицы. Она не смеет меня ослушаться. Я воспитал ее и знаю, чего от нее ждать. Когда она вздумала работать, я ее спросил: «Разве тебе чего-нибудь не хватает?» Она сказала, что у нее все есть. «Так зачем же тебе работать? Я учил тебя для того, чтобы ты имела аттестат на всякий случай, мало ли что может произойти». А она говорит: «Папа, все мои подруги работают… Пожалуйста, папа… Очень тебя прошу». И в конце концов я согласился. Очень уж она упрашивала.

— Да, я понимаю.

— Что?

— Я хотел сказать, в этом все дело.

— Да, да. Абд ас-Саттар-бей учился вместе со мной в педагогическом институте. Впрочем, ты говоришь, что не знаешь его. Но прошу тебя запомнить хорошенько: я не желаю Лейле ничего дурного.

— Будьте добры, если можно, объясните мне…

— Да, по правде сказать, Лейла не раз рассказывала о тебе. Я навел справки и знаю про тебя немало… да, немало.

Сказав это, он принялся рыться в карманах брюк. Мне подумалось, что он сейчас вытащит какие-то документы. Но он вынул платок, стал вытирать лицо и руки. Потом снова спросил меня:

— Так открыть жалюзи?

— Как вам будет угодно.

Взглянув на окно, он медленно произнес:

— Во время учения в университете ты жил у дяди. Верно ведь?

— Верно.

— А сейчас живешь один?

— Да.

— Почему?

— Простите, вы о чем?

— Почему ты оставил дом дяди и стал жить один?

— Я окончил университет. Было неудобно обременять его далее.

— Это правда? А не в том ли дело, что дядя на тебя рассердился?

— Отнюдь нет.

— Рад это слышать. Вопрос, кстати, весьма щекотливый. Прошу прощения. Смотри на меня, как на родного отца… А земля, которая есть у вас в деревне, записана на отца или же на мать?

— Я уже объяснил вам, что мы не очень богаты. У нас лишь маленький участок. Отец обрабатывает землю своими руками, и, думаю, она записана на его имя.

— А я полагаю, что на имя твоей матери.

— Может быть, но я в этом мало смыслю. Я не жил в деревне и не занимался хозяйством.

— Равно, как и я, но я все же знаю, что дважды два — четыре. А почему ты не жил в Каире у кого-либо из родичей с отцовской стороны?

Я молча крутил пустой стакан на подносе. Потом вдруг опомнился, оставил стакан в покое и тихо спросил:

— По-вашему, это важно?

— Гораздо важней, чем ты думаешь.

— В таком случае я скажу вам, что отец в ссоре со своими братьями.

— Возможно, это больше, чем ссора. Возможно, это полный разрыв. А причины тебе известны?

— По-моему, ссора вышла из-за наследства.

Он рассмеялся.

— Из-за наследства? Ну нет, наследство тут ни при чем. Я верю, что ты многого не знаешь. Эта ссора, как ты ее называешь, возникла еще до твоего рождения, и твой отец наверняка не рассказывал тебе о ней. Но сейчас я прошу тебя быть со мной откровенным. Все это останется между нами. Ты хочешь жениться на моей дочери, и я вправе знать всю правду.

— Но я же не лгу.

— Да, ты не солгал. Но теперь скажи мне, почему твой дядя по материнской линии развелся со своей женой?

— А по-вашему…

— Прошу отвечать правду.

— Верьте слову. Клянусь, я не знаю причины. Дядя не любил говорить на эту тему. Думаю, дело в том, что у них не было детей.

— Но ведь он прожил с ней десять лет, хотя детей и не было!

— Да.

— И он не женился вторично после того, как развелся с ней. Ведь так?

— Так.

— Тогда в чем дело?

— Вероятно, причина другая.

Он вдруг наклонился ко мне и схватил меня за руку. Я вздрогнул, а он, почти касаясь лицом моего лица, зашептал:

— Стало быть, ты не знаешь, что он… он… Говорят, будто у жены твоего дяди была с тобой любовная связь.

— Это ложь!

— Пожалуйста, не кричи. Я же не сказал, что это правда, я сказал: так говорят…

— Кто говорит? Это ложь… презренная ложь. Тот, кто сказал такое, — гнусный лжец.

— Так говорят твои родичи со стороны матери.

— Это они вам сказали?

— Ясное дело, нет. Но я разузнал. Не спрашивай, каким способом. Но почему они говорят это?

— Я понятия не имел, что они такое говорили.

— Ты ходишь к своему дяде?

— Изредка.

— А он у тебя бывает? Впрочем, это неважно. Ну а ездил ли твой дядя в деревню после развода?

— Не знаю, я позабыл.

— Между тем он каждый год ездил в деревню в отпуск и останавливался у вас, у своего брата.

— Да…

— Давно ли он приезжал последний раз?

— Кажется… три года назад. За год до того, как я окончил университет.

— Так выходит, перед самым разводом. А после этого не был там ни разу.

Я растерянно осведомился, почему.

Он громко засмеялся, обнажив белые, сверкающие, крепкие, один к одному зубы, и, все еще смеясь, сказал:

— Это мне… мне следует задать этот вопрос.

Я молча уставился на картину с гондолой, висевшую над его головой. Теперь я различал ее несколько смутно. А когда я ощупал свой лоб, оказалось, что он покрылся испариной. Я хотел расстегнуть воротничок, но не мог справиться с тугими пуговицами и вынужден был лишь слегка распустить галстук. А собеседник мой снова сделался серьезен и сказал, привстав с места:

— Пожалуй, лучше открыть жалюзи.

Я сделал умоляющий жест.

— Пожалуйста, не надо. Сейчас для меня важнее всего знать, к какому практическому выводу вы пришли.

— По-моему, это ясно.

— Вы хотите, чтобы я отказался от сватовства, и поэтому рассказываете мне эти… эти сплетни?

С каменным лицом он переспросил:

— Какие такие сплетни?

— Эту нелепую историю о жене моего дяди.

Он снова наклонился ко мне и прошептал:

— Виноват… Но вопрос этот необходимо выяснить до конца. Ты из ас-Саида. Из арабов ас-Саида. Тебе лучше моего известны традиции.

— Какие традиции? Пожалуйста, говорите прямо. Незачем ходить вокруг да около.

— Да простит тебя Аллах. Насколько мне известно, твой дядя, брат твоего отца, единственный из всей семьи сохранил хорошие отношения с твоим отцом. Не так ли?

— Да, это так.

— Разумеется, в силу родственных чувств. Вся семья порвала с твоим отцом, потому что он промотал наследство на… ну, скажем, на удовольствия. Все порвали с ним, кроме дяди. А он готов был пренебречь негодованием других родственников и продолжал видеться с твоим отцом. Но он не мог пренебречь угрозой убить его.

Я рассмеялся, закинув голову назад. Взгляд мой упал на весла гондольеров, торчащие, как копья. А он продолжал, повысив голос:

— Мне неизвестно, действительно ли ты не знал этого или же только притворяешься. Но все они пошли к нему, к твоему дяде, и сказали, что еще могли кое-как стерпеть бесчинства твоего отца, но, как они выразились, такого позора, то есть связи его жены с тобой, они не потерпят. Так что либо он с ней разведется, либо они убьют и его и тебя.

— Вздор. Какой-то негодяй хотел опорочить меня и выдумал эту дикую историю.

— Может быть. Но как докажешь ты, что это неправда?

— Да есть тысячи доказательств! Говорю вам, это ложь. Я не подлец. Мне даже в голову не могла прийти подобная мысль… о связи с дядиной женой. Она была для меня как мать, право же, как родная мать.

— Я говорю сейчас не об этом. Я верю твоему слову. Верю, что этого не было. Но где доказательства, что сплетни не распространились дальше?

— Я ничего подобного не слышал.

— Это не доказательство. Ты говоришь, что не слышал. А как ты докажешь истинность своих слов?

— Клянусь…

— Прекрасно. Но ты же сам сказал, что дядя не любил говорить на эту тему. Ведь так?

— Так.

— Да и немыслимо, чтобы он беседовал об этом с тобой. А с братьями твоей матери и с их детьми ты не общаешься и вообще с ними не знаком. Правильно?

— Да.

— Стало быть, от них ты тоже ничего не мог слышать.

— Значит, они и впрямь собирались меня убить?

— Не знаю. Этого я не выяснил. Но ты, конечно, думаешь, что я сочинил всю эту историю только для того, чтобы отвергнуть твое сватовство? Я мог бы это сделать куда проще.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что это истинная правда. Я имею в виду не твою связь с дядиной женою, это меня не касается. Но угроза и развод действительно были. Если нет, докажи противное.

— Безусловно, докажу. Если бы… если бы это действительно было, слухи разошлись бы повсеместно, и я знал бы о них. Будь это так, мои родичи воспользовались бы поводом очернить меня и моего отца.

— И тем самым навлекли бы позор на самих себя? Ну нет. Они хотели, чтобы все было шито-крыто.

— Но каким же образом вы узнали об этом? От Абд ас-Саттар-бея?

Он усмехнулся.

— Неужели ты думаешь, что человек с его положением станет интересоваться подобными вещами. Ни в коем случае.

— Как же тогда вы узнали?

— Это уж мое дело. Но я уверен, что все останется между нами.

— А почему это должно оставаться между нами? Пускай все знают!

— Я никому не хочу зла. И сделай милость, говори потише.

— Почему я должен говорить потише? Вы же хотите, чтобы Лейла услышала эту грязную историю? Разве не такова ваша цель? Ну что ж, я помогу вам. Я сам ей все расскажу. Ха-ха! Дядина жена! А почему не мамина сестра? Или… или не моя бабушка, например? Ха-ха-ха!

Безуспешно пытаясь меня успокоить, он вскочил и стал трясти меня за плечи, уговаривая:

— Будь же мужчиной. Знай я, что ты так себя поведешь, не было бы между нами этого разговора. Что за ребячество? Ты же гость в моем доме!

— Хотите, чтоб я ушел?

— Нет, но будь мужчиной и выслушай меня до конца. Принести тебе воды?

— Нет, спасибо.

— Я сожалею, что наговорил тебе столько неприятных вещей. Но, поверь, я не знал, что ты не слышал об этом.

— И я был счастлив, пока не слышал.

Он снова сел напротив меня, сцепил пальцы и принялся молча меня разглядывать. Я сказал:

— Прошу прощения за свои слова.

Махнув рукой, он отозвался:

— Я уважаю твои чувства.

Вставая с места, я проговорил:

— Спасибо. А теперь позвольте мне уйти.

Он снова вскочил, положил руки мне на плечи, усадил меня и сказал:

— Нет, разговор наш еще не кончен.

— Если я вас правильно понял, вы считаете меня человеком с дурной репутацией и не хотите, чтобы я стал мужем вашей дочери. А я не могу опровергнуть ваши грязные сплетни потому, что у меня нет доказательств.

— Я не говорил, что у тебя дурная репутация. Скажем так: ты жертва слухов.

— Разве это не одно и то же?

— Далее, я не говорил, будто не хочу, чтобы ты стал мужем моей дочери.

— Тогда к чему же все это?

— Я хочу, чтобы ты меня понял. Для меня интересы Лейлы превыше всего.

— Почему вы не говорите со мной прямо?

— Хочешь откровенности? Изволь. Ты знаешь, что для банковского служащего в той должности, какую ты занимаешь, репутация — самое главное.

— Как, опять намеки?

— Нет, но все же…

— Это просто невыносимо. Я больше не потерплю намеков. Говорите начистоту. Мне уже все равно.

— Сделай милость…

— При чем тут моя работа? На работе у меня репутация без единого пятнышка. А если вы про обвинение в растрате, так меня оправдали. Прокурор по гражданским делам признал мою невиновность и прекратил дело. Мне просто вынесли предупреждение.

— Клянусь, речь шла совсем о другом, а про это я даже не знал.

— Нет уж, хватит. Такие штучки со мной не пройдут. Если вы на что-то намекаете, то знайте: это была злонамеренная интрига. Они воспользовались моей доверчивостью и подсунули мне бумаги, в которых я не разобрался. Прокурор все выяснил. Если б я совершил растрату, то сидел бы уже в тюрьме. Слышите? Это яснее ясного. Но прокурор сделал мне предупреждение, что моя доверчивость граничит с безответственным отношением к служебному долгу. Слышите?

— Да, да. Слышу.

— Я не вор.

— Но я же не обвинял тебя в этом. Ты что, плачешь?

— И не думал. Это пот… пот, можете сами убедиться.

— Почему ты возражаешь против того, чтобы я открыл жалюзи?

Он встал с места. Я видел его, словно в тумане. А на картине различал только красные и желтые пятна. Я пробормотал:

— Я не возражал, я сказал только, что мне безразлично, откроете вы их или нет. Я хочу лишь знать, что вам угодно?

Он вынул из брючного кармана платок и подал его мне. Рука его дрожала. Я сказал:

— Спасибо. У меня свой есть.

Я начал старательно вытирать пот с лица, а когда кончил, обнаружил, что остался один. Его не было в комнате. Но картина с гондольерами висела на месте. Потом он появился снова, неся мне стакан воды. Я выпил глоток. Когда он вновь уселся напротив меня, я увидел мелкие капельки пота на его белом морщинистом лбу. Лицо его было бледным. Некоторое время мы молчали. Потом я сказал, сам удивляясь своему тонкому, писклявому голосу:

— Это, наверное, венецианская гондола.

— Как? Как ты сказал?

Я повторил, указывая на картину:

— На этой картине… вероятно, там изображена венецианская гондола. Я хотел сказать, что на гондолах плавают по Венеции, по городу, а здесь нарисована сельская местность. Это ошибка.

Он, не вставая с места, повернулся всем телом и стал разглядывать картину, висевшую позади него, словно видел ее впервые. Потом снова обернулся ко мне и сказал:

— Да, ты прав. По-видимому, ты хорошо разбираешься в искусстве?

— Нет, просто мы проходили это по истории еще в школе.

— Я тоже это учил, а вот не заметил ошибки.

Потом он неожиданно выпалил:

— Послушай, а Лейла тебя любит!

— Да ведь я… я же пришел свататься.

— Но поставь себя на мое место. Будь ты ее отцом, дал бы ты согласие?

— Вы могли бы сказать это с самого начала. Прошу прощения. Я никогда больше не побеспокою ни вас, ни Лейлу. Скажу ей, что вы не согласны.

Наклонившись ко мне, он прошептал скороговоркой:

— Нет, нет, нет, именно этого-то я и не хочу, этого говорить не надо.

— Чего же вы тогда хотите?

— Давай объяснимся откровенно, как ты сам предлагал… О тебе ходят всякие слухи. И ты заинтересован в том, чтобы это осталось в тайне.

— Верно.

— Если слухи дойдут до твоего начальства или хотя бы до твоих друзей, это может тебе повредить. А если Лейла узнает, на нее это может произвести дурное впечатление. Она, чего доброго, поверит слухам.

— Как же быть?

— Я лично никому не скажу. Даю слово. Но прошу мне помочь.

— Помочь? В чем? Рад душой…

— Не смейся, пожалуйста. Я действительно нуждаюсь в твоей помощи. Если ты скажешь Лейле, что я не согласен, она еще сильнее тебя полюбит. Уж я-то ее знаю. Она возненавидит меня, и я буду вынужден открыть ей все.

— Понятно. Значит, я должен ей сказать, что сам передумал.

— Нет, опять не то. Скажи ей, что я согласен. Что я дал тебе срок, просил поразмыслить неделю-другую.

— Зачем это?

— Ну мало ли. Тебе виднее. Ведь в банке есть и другие девушки (тут он засмеялся и прикрыл рот рукой). Насколько мне известно, ты знаешь обхождение с девушками.

— Вы хотите, чтоб я…

Он замахал рукой.

— Ты прекрасно понимаешь, чего я хочу. У тебя есть тысячи способов убедить Лейлу, что ты раздумал жениться. Но оставим это. Ты знаешь устаза Абд аль-Фаттаха, начальника отдела в банке?

— Да, но при чем тут он?

— Ни при чем. Просто он мой старый друг. Между нами говоря, это он устроил Лейлу в банк. Такой обязательный и добрый человек. Я слышал от него, что вскоре откроется филиал банка в Гелиополисе. Туда нужен заведующий. У тебя какая должность? Сколько лет ты служишь в банке?

— Виноват, одну минуточку. Вы хотите меня подкупить? Хотите, чтобы я отказался от Лейлы ради повышения по службе?

Лицо его вновь словно окаменело.

— Я и не собирался тебя подкупать. Чем можешь ты мне повредить? Я предлагаю тебе услугу за услугу. В моих интересах, чтобы ты не работал вместе с Лейлой. В твоих интересах — перейти в новый филиал.

— Почему же?

— Только что ты сам сказал, что твой послужной список не безупречен. Это даст тебе возможность вновь приобрести доверие.

— Напрасно вы хотите…

— Ничего я не хочу. Это ты хочешь нарушить свое обещание. Ты опаснее, чем я думал.

— Какое обещание? Извините, но я не поддамся на ваши угрозы. Я люблю Лейлу, и она меня любит. Я скажу ей все, и она меня поймет. Слышите? Так я и сделаю.

Он закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Мелкие капли пота усеивали его лоб, изрезанный густой сеткой морщин. Он слабо усмехнулся и покачал головой.

— Да, да. Знаю я эту смелость. Я перевидел в жизни многих, кто отвергал голос разума. А теперь всем им грош цена. Поверь мне, это не смелость. Смелость состоит в том, чтобы заранее предвидеть все последствия и быть готовым их отразить.

— Я предвижу последствия и готов их отразить.

— Нет, не предвидишь.

— Я знаю, вы можете очернить меня в глазах начальства. Возможно, вы добьетесь даже моего перевода в другой город. Посеете в душе Лейлы сомнения насчет меня. Но нет, это невозможно.

— Что невозможно?

— Вы не сделаете этого.

— Почему?

— Действуйте, как вам будет угодно. Добивайтесь моего перевода. Но при чем тут мои родственники?

— Да ведь ты хочешь погубить будущее моей дочери. Она моя дочь. Поразмысли об этом хорошенько. Ты думаешь, у меня недостанет решимости? Взгляни мне в лицо. Кстати, знаешь ли ты, что твой дядя пытался покончить с собой?

— Довольно, прошу вас.

— Сразу же после развода. И никто в семье этого не знает.

— Чего вы от меня хотите?

— Его отвезли в больницу. Он был в тяжелом состоянии.

— Довольно, бога ради. Я сделаю все, чего вы хотите, только перестаньте меня терзать.

— Ты с самого начала показался мне разумным человеком. Нет, нет, не вставай. Утри сначала пот. Не то простудишься, когда выйдешь на улицу.

Я утер пот, потом вышел. Спускаясь по лестнице, я споткнулся обо что-то и упал ничком. Поспешно встал, отряхнул пыль с костюма. Постоял немного, держась за ручку парадной двери, чтобы прийти в себя. Ручка была большая, медная.

На улице уже стемнело. Дул ветерок. Медленно, одна за другой проезжали машины, и у каждой сзади светились два красных огонька. Я постоял некоторое время. Было не холодно. Когда поток машин иссяк, я перешел на другую сторону улицы. Там была парикмахерская со множеством зеркал. Я взглянул на себя в зеркало. Увидел пыль на рукаве, большую ссадину над бровью. Пощупал ее пальцем. Кожа содрана, но крови нет. Парикмахер стоял, прислонившись к двери и засунув руки в карманы белого халата. Я заметил, что он пристально меня рассматривает. Когда наши взгляды встретились, он предложил мне войти и взять клочок ваты. Потом вдруг засмеялся чему-то. Я промолчал. Отнял руку от лба, снова перешел улицу. Перед дверью тщательно почистил рукав и снова начал подниматься по лестнице.

 

Современный статист

Пер. В. Кирпиченко

1. Просто примеры

Никому не известно, кто же в конце концов истинный хозяин этого дома. Исконный его владелец — шестидесятилетний (выглядит он, правда, гораздо моложе) торговец металлоломом, или, как значится на бланках счетов и на вывеске его конторы, помещающейся в нижнем этаже, «вторичным металлическим сырьем». Однако его молодая жена, с которой он разведен (и которую тем не менее часто с ним видят), утверждает, что дом записан на ее имя. Эта путаница происходит, говорят, из-за того, что торговец перевел дом на имя малолетнего сына от последней жены, а взрослые сыновья от первых жен судятся с ним. Время от времени жильцы получают от них официальные уведомления с требованием платить за квартиру через суд. Однако жильцы всю жизнь платили и продолжают по давно сложившейся привычке платить баввабу, не вникая в юридические тяжбы владельцев.

У жильцов и без того хватает забот. Все пороки, присущие обычно доходным домам, здесь предстают как бы в концентрированном виде. Воду то и дело отключают, так как мотор насоса без конца портится. Лифт работает лишь изредка (а в здании двенадцать этажей). На лестнице непролазная грязь и полное отсутствие электрического света и т. д. и т. п. Это приводит к чуть ли не ежедневным несчастным случаям: один поскользнулся на лестнице и сломал ногу, другой отправился на работу с недобритым подбородком и остатками мыла в щетине. Из-за того что лифт три месяца не работал, у молодого человека, что живет на одиннадцатом этаже, начались перебои в работе сердца.

Разумеется, было бы вполне естественно, если бы квартиросъемщики засыпали полицейский участок и другие компетентные органы жалобами. Но ничего подобного не происходит. Ибо, несмотря на все семейные распри, претенденты на владение домом выступают против жильцов единым фронтом во главе с исконным владельцем. У старика свои, весьма оригинальные способы улаживать конфликты. Встречает он, например, какого-нибудь жильца-смутьяна и говорит ему (как сказал мне) скороговоркой:

— Ты, конечно, прав. Без воды не жизнь. Как сказал всевышний: из воды сотворено все живое. Но послушай, что я тебе скажу. Моя вторая жена, да успокоит Аллах ее душу, страшно мучилась запорами. Мы уже все средства перепробовали, ко всем докторам обращались, все без толку. Однажды, клянусь, у нее десять дней не было стула. Ты уж прости меня, я человек необразованный, едва-едва грамоте выучился в сельской школе. Что на язык пришло, то и говорю. И знаешь, как господь ее вылечил? Ты не поверишь. Я в то время работал в депо трамвайной компании. И был у меня друг — кондуктор, хороший человек. Тогда еще трамваи ходили по улице Фуада. Ты-то, конечно, не помнишь. Ты ведь из молодых. У вас, счастливцев, и телевизоры, и микроавтобусы, и платья-декольте, прости вас господь. Так что же присоветовал этот кондуктор? Он сказал моей жене: «Пей два стакана воды натощак». Ей-богу, два стакана обыкновенной воды. И представь себе, помогло. Правда, вскоре она умерла. Аллах ее призвал. Не нам судить о его делах. Все мы смертны. Да, так о чем же я говорил? Все в мире суета. Какой прок ссориться друг с другом? Ни ты, ни я не знаем, что с нами будет завтра. Не только завтра, не знаем даже, что будет через час… Вот я… Диабет меня так замучил, что жизнь не мила, однако я не ропщу. А ведь было время, твой сосед-агроном даже не здоровался со мной при встрече. Почему, спрашивается? Что в мире дороже доброго слова? Потом, правда, мы с ним подружились. После того как я навестил его в больнице, когда бедняга ногу сломал. У каждого своя беда. Это понимать надо. Тогда и друг к другу мы стали бы лучше относиться, ласковей. Добрым словом все можно уладить.

Я, само собой, понял намек, содержащийся в этом длинном монологе и в истории агронома. Как и всем жильцам дома, мне был хорошо известен своеобразный метод борьбы хозяина с жалобщиками. Прямо у дверей квартиры жалобщика поджидают десять бандюг, вооруженных палками, и отделывают наилучшим способом его, а заодно и тех, кто осмелится высунуть голову. Потом, в полицейском участке, оказывается, что избитый не может ни опознать личности напавших, ни доказать, что их натравил на него владелец дома. Постепенно жильцы усвоили, что в участок обращаться не следует. Ясно, что у хозяина там рука, все жалобы на него кладутся под сукно, и он всегда выходит сухим из воды.

2. Что рассказал мне сосед-агроном, выпив четыре бутылки вина

Ты хочешь знать подробности? Все-все? Хорошо. Началось с сущих пустяков. Ты ведь слышал, что иногда я выступаю по телевидению в маленьких ролях. Однажды возвратился домой во втором часу ночи. А ночь была холодная. Режиссер — чтоб его черт побрал — не нашел, видите ли, более подходящего времени для репетиции. Главное, и присутствие мое там вовсе не требовалось, но он настоял, чтобы все исполнители явились. Вся моя роль заключалась в том, что я должен был пройти мимо героя, который сидит за столом пьяный, посмотреть на него с презрением и покачать головой. Нужно ли это репетировать?! На экране сцена длится пять секунд. А он заставил меня репетировать ее двадцать раз, чтоб ему пусто было. Ему не нравилось, как я качаю головой. Когда я участвовал в университетской самодеятельности, я мечтал сыграть роли Шукри Сархана и потрясти весь мир.

И вот прошло пять лет, а я подвизаюсь на телевидении в качестве бессловесного статиста. Сейчас борюсь за роль со словами. Один добряк режиссер обещал за меня похлопотать. Так вот, возвращаюсь я во втором часу, голодный, продрогший, и вижу, что подъезд закрыт. Я стучал больше часа, но бавваб так и не открыл. Заметь, это не в первый раз, хотя я и подмазывался к нему и не скупился на бакшиш. Подошел полицейский, собрался народ. Подняли шум. Тогда только его светлость соизволили отпереть дверь. Я еще и рта не раскрыл, как он стал орать, что, мол, в доме живут порядочные люди, а не бродяги-полуночники и что мне лучше переехать в какую-нибудь гостиницу. Он пригрозил также, что в следующий раз ни за что не откроет. Я обратился к полицейскому, с которым мы успели выкурить перед этим целую пачку сигарет, и он — чтоб ему провалиться — посоветовал мне пожаловаться в участок и обещал быть моим свидетелем. Утром я пошел в участок, написал жалобу, указав, что из-за характера работы я вынужден возвращаться поздно и что вообще жильцы имеют право приходить домой в любое время. При этом я сослался на полицейского.

Вечером ко мне в дверь позвонили. Открываю, вижу перед собой жену хозяина дома. Ту самую, что якобы с ним в разводе. Я не успел ничего сказать, как она уже вошла. Я растерялся, бормочу: «Пожалуйста сюда», провел ее в гостиную. Она уселась. На ней были плотно облегающие, сильно расклешенные брюки и кофточка типа мужской рубашки. Пуговки расстегнуты, и все прелести наружу. Ты ведь знаешь, дамочка она очень соблазнительная. Фигурка у нее спортивная. Свои длинные волосы она распускает по плечам, как актриса. Без всяких предисловий она сказала, что пришла ко мне, потому что я интеллигентный человек и, несомненно, ее пойму. «Вам известно, — сказала она, — что родные вынудили меня выйти замуж за это животное, но я сумела от него избавиться». Я сижу перед ней как истукан. А она смеется: «Сидите свободно. Вы ведь не школьник перед учительницей!» Я тоже рассмеялся, а она небрежно откинула волосы со лба своими длинными белыми пальцами. Мне ужасно захотелось запустить руки в это море волос, поцеловать эту длинную белую шею. Хоть и дрянь, а хороша собой. Пусть Аллах разрушит ее дом! Ты думаешь, он уже разрушен? Ошибаешься. Она тайно вернулась к мужу. Весь этот развод — комедия.

Так вот, сидит она передо мной на том самом месте, где сейчас ты, закинув ногу на ногу, положив руки на колено, и говорит: «Я буду с вами откровенна. Мне не нужен дом этого борова, я вообще ничего от него не хочу. Но я хочу обеспечить будущее своего сына. Права я? У меня есть все документы, но боров и его дети затаскали меня по судам. Меня, правда, голыми руками не возьмешь». Тут она ткнула себя пальцем в грудь, отчего расстегнулась еще одна пуговка на блузке. Потом стала рассказывать об интригах, которые плетут ее муж и его дети, чтобы лишить ее законных прав на дом, а я сидел, уставясь на ее грудь, и ничего не слышал. Сквозь прозрачную блузку виднелся кружевной бюстгальтер, который, казалось, вот-вот лопнет.

Она заметила, что я не слушаю, замолчала и, наклонив голову, проследила за моим взглядом, затем подняла на меня удивленные глаза и со смехом спросила: «Я вам нравлюсь?» Я воспринял ее слова как приглашение к действию и вскочил со стула. Но она, придерживая рукой блузку (хотя и не застегивая ее), решительно произнесла: «Сядьте на место!» Я в смущении уселся, а она снова засмеялась и сказала, что знает, какой я шалун. Я спросил, что она имеет в виду. Она ответила, что ей известно, какие роли мне приходится играть и как я обращаюсь со своими партнершами. Она, оказывается, видела по телевизору, что я проделывал с Зизи в пьесе, которая шла накануне.

К твоему сведению, в этой пьесе героиня Зизи использует меня для возбуждения ревности в герое. Она танцует со мной в его присутствии, прижимается щекой к моей щеке, гладит меня и все такое. А в конце герой хватает меня за шиворот, дает мне затрещину, и я падаю на пол. Я, понятно, не сказал ей, что во время съемок не обменялся с моей партнершей ни единым словом, а сама она обратилась ко мне лишь один раз, чтобы сказать: «Осторожней, вы наступили мне на ногу». А после окончания репетиции бросила меня прямо посреди съемочной площадки, будто я не человек, а стул. Звезды всегда так себя ведут, прости их господь.

Ей я, естественно, ничего этого не сказал, только двусмысленно усмехнулся. Она же, подбоченясь, спросила, подходит ли она для телевидения. При этом смотрела на меня в упор и уже не придерживала блузку. Я заверил ее, что она была бы находкой для любого режиссера, и обещал всяческую помощь. Она заявила, что родные убьют ее, если увидят на экране. Потом она вдруг погрустнела и спросила, не заберу ли я свою жалобу. Она напустила на себя усталый вид, устремила взгляд куда-то вдаль, расстегнула как бы нечаянно последнюю пуговицу и, поглаживая себя по голому телу, сказала, что мне не следует обижать бавваба, потому что ему и без того достается, он грозится бросить место. Я пробормотал, что в баввабах, мол, недостатка нет. Она с возмущением выдернула руку из-под блузки и, размахивая ею у меня перед носом, заявила, что не желает никакого другого бавваба, так как этот охраняет ее от интриг борова-мужа и докладывает ей обо всех его махинациях. Она видит, что напрасно надеялась на то, что я, как интеллигентный человек, пойму ее, и сожалеет, что выдала мне свои тайны. Она так восхищалась мной и верила мне, но теперь поняла, что все мужчины одинаковы и рассчитывать на их понимание бесполезно. Я вскочил со стула, схватил ее за руку, стал уверять, что сделаю все, что она потребует, что я полностью в ее распоряжении. Поцеловал ее в голову, потом в щеку, потом в шею… Дальше продолжать не буду. Скажу только, что ту ночь я провел с ней. (Примечание: кажется, это последнее заявление, как и многие подробности всего рассказа, — плод воображения моего друга агронома-статиста: слишком уж много противоречий в его словах. Очевидно, она действительно его посетила, потребовала взять назад жалобу, сделала это со свойственной ей любезностью, с милой улыбкой. Ничего удивительного, что она возбудила в нем желание, но я думаю, этим дело и ограничилось. Хотя, кто его знает, может быть, так все и было, как он рассказал.)

Клянусь тебе, что в тот момент я готов был наизнанку вывернуться ради нее, не только что забрать из участка жалобу. Но после ее ухода я подумал: «Зачем я заберу жалобу? Значит, и дальше буду терпеть издевательства бавваба? А главное, что буду делать, если придется еще раз возвращаться домой после полуночи?» Я решил, что, если она снова придет, я объясню ей ситуацию, попрошу воздействовать на бавваба, а после этого заберу жалобу… Три дня она не приходила, а вечером третьего дня произошло… ты знаешь что.

Как это случилось? Очень просто, брат. Они ждали меня перед дверью моей квартиры и отделали меня на славу. Благодарение Аллаху, сломали всего лишь ногу. Если бы изуродовали лицо, то пошла бы прахом вся моя артистическая карьера. Тогда мне осталось бы исполнять только роли бандитов, у которых лица изуродованы, исполосованы шрамами. Правда? Ха-ха-ха!

После того как мой сосед закончил этот рассказ, я изложил ему свое предложение. Все происходящее в доме, сказал я, стало возможным потому, что жильцы действуют в одиночку. Поэтому их и избивают. Но если бы мы объединились и подали общую жалобу в участок или в полицейское управление, например…

— Жалобу? Еще одну?! — воскликнул агроном. — Упаси господи и помилуй. Ты что, мне смерти желаешь? Сам-то не боишься, потому что с тобой в квартире живут еще четверо приятелей. Но я один. Меня могут и прихлопнуть. Кто за меня заступится? И кто потом опознает убийцу? В газетах напишут, что найден труп служащего, убитого в его же квартире, и все. Нет, брат, уволь, оставь меня в покое.

Чтобы подбодрить его, я сказал, что уже собрал подписи многих жильцов и собираюсь посоветоваться с адвокатом, но он возразил, что, даже если я соберу подписи жителей всей улицы или целого города, он свою не поставит ни за что. На прощание он сказал:

— Не проси меня, брат. К черту смелость. Я хочу жить спокойно.

Однако далеко за полночь он постучал в мою дверь и попросил дать ему жалобу, чтобы поставить под ней свою подпись. Что и сделал.

3. Что рассказал владелец дома, вызвав меня в свою контору, чтобы поделиться жизненным опытом

Ты говоришь, холостяцкая квартира? Так ведь это, сударь, я вам, холостякам, услугу оказал. Это единственная квартира, которую мы сдаем по комнатам. Говоришь, она приносит мне дохода больше, чем все остальные? Клянусь, я сдал ее не ради корысти. Я подумал, только не сердись, мелкие чиновники, зарплата у них мизерная. Дай, думаю, сделаю доброе дело. Ведь и сам я, сударь, жил в свое время с женой и детишками в одной комнатке под крышей. Водонос нам носил воду по миллиму за ведро. Но мы не жаловались. Мы и понятия не имели ни о водопроводе, ни о лифте. Разве мне жаль денег на ремонт? Вот, смотри, это фактура на новый насос для водонапорного резервуара. Ну чего ты добьешься своей жалобой? Зачем трепать себе нервы? Я опросил всех жильцов. Они говорят, что не собирались никуда жаловаться, а ты их вынудил. К чему это, сударь? Выслушай мой совет. Не связывайся с полицией ни как жалобщик, ни как ответчик. Послушай меня и делай, как я. Я, если уж иного выхода нет, посылаю адвоката или бавваба, но сам в полицию ни ногой.

Расскажу тебе историю. Двадцать лет назад, а может больше, купил я большую партию железа на складе английской армии. Я на такой торговле здорово зарабатывал и не нуждался в доходных домах. Да, было времечко! Как раз в те дни фидаины устроили какую-то диверсию. Началась заварушка. Ну я-то, конечно, к этому никакого отношения не имел. Слава Аллаху, всю жизнь сторонился политики. Даже когда в свое время собирали пожертвования в пользу разных партий, посылал всех подальше. И правильно делал. Ни в одной партии имя мое не значилось. Вел я свои дела с английскими интендантами. И вот подвернулась такая сделка, что, если бы господь послал мне удачу, я до конца жизни мог бы жить припеваючи. Вдруг англичане меня арестовывают. За что, люди добрые? Обвинили, будто я помогаю фидаинам и указал им склад с боеприпасами, который они взорвали. Я?! Да что вы?! Господь с вами! Я в такие дела не мешаюсь. Начали меня бить. А тут как раз вошел майор-англичанин высокого роста с бумагами и говорит: «Стоп. Мы сожалеем, хаджи». Привел меня в свой кабинет, напоил чаем, успокоил и рассказал, что один торговец, который хотел перехватить у меня сделку, решил оговорить меня и таким образом избавиться от конкурента. Он не назвал имени, но я догадался, кто это был. И представь себе, сколь справедлив создатель. Тот торговец действительно перехватил сделку, пока меня держали под арестом, но в самом скором времени заболел и через год умер. Да успокоит Аллах его душу.

Знаешь, что я думаю? Думаю, что он дал взятку английскому офицеру, чтобы меня арестовали. Эти англичане были страшные взяточники, они и арабов научили. Короче говоря, не успело дело уладиться, как приключилась новая беда. Король рассердился на правительство, которое помогало фидаинам, и прогнал его. К власти пришло новое правительство и начало арестовывать фидаинов. Без всякой причины схватили и меня. За что, спрашивается? Говорят, ты помогал фидаинам и даже сидел за это в английской тюрьме. Люди добрые, да поймите, все было совсем не так! Не понимают. Привели меня в полицейский участок, завели в камеру. И первое, что я увидел, — солдат бьет арестанта тяжелым ремнем, а тот кричит и пытается прикрыть руками лицо. Я взмолился господу. Но тут показался офицер и заорал на солдата: «Эй, парень, господин министр не любит побоев. Есть инструкция, запрещающая бить». Он прошел дальше, а солдат продолжал мучить человека. Но я все же подумал: хорошо хоть министр против побоев. Если меня станут бить, по крайней мере можно будет напомнить им об инструкции. Я пытался поговорить с одним там, в участке, объяснить ему суть дела, но он ответил, что его это не касается, а меня они должны препроводить в так называемый особый участок.

Я в жизни ни о чем подобном не слыхивал, и лучше мне было бы никогда не услышать. Привели меня в этот особый участок, а там не видно ни офицеров, ни солдат, одни длинные пустые коридоры, словно в больнице, и тишина полная. Втолкнули меня в камеру и оставили на целый день. Я чуть не умер от страха в этой одиночке. Только и делал, что молился господу, прося спасения. Заглянул в дверной глазок — темнота. Приложил к двери ухо — ничего не слышно. Время шло, а ко мне никто не приходил. Я уж было подумал, что обо мне совсем забыли. И в этот момент услышал крик. Такой истошный, что описать невозможно. В детстве мы иногда слышали такой крик, взрослые говорили — это голодный волк воет. Через некоторое время крик повторился. Я прижался ухом к двери. Прошла минута, две — ничего. Через полчаса я сказал себе: может, мне померещилось от голода и одиночества. Отошел от двери и тут снова услышал крик, громкий, будто кричат в моей камере. Я тоже начал кричать. Метался по камере, звал людей, но все напрасно. А спустя какое-то время заметил, что второго голоса больше не слышно и кричу я один. Я сел в угол и заплакал. По правде сказать, сынок, когда за мной пришли, я не в силах был стать на ноги, и они потащили меня на допрос волоком.

Офицер стал расспрашивать меня о фидаинах. И я рассказал ему все, как сейчас рассказываю тебе. Но он даже не глядел на меня, курил, уставясь в окно. А когда я кончил, сказал:

— Знаю я вас, сукиных детей. С вами по-хорошему нельзя.

Я стал клясться, что говорил истинную правду, но он приказал охраннику:

— Сводите его полюбоваться, а потом приведите назад.

Да… С того дня я и страдаю диабетом. Они сволокли меня вниз по лестнице, а поскольку я не переставал клясться в своей невиновности, стукнули меня один раз по лицу, другой — по голове, сказав, что, если я еще открою рот, мне будет плохо. Потом остановились перед закрытой дверью, и один из них сказал, что было бы надежнее заткнуть мне рот кляпом, что они и сделали, несмотря на мои обещания молчать. Открыли дверь, впихнули меня. Не помню всего, что я там увидел. Помню лишь кое-что. Прежде всего троих парней, которые были подвешены за ноги друг подле друга, как туши в мясной лавке. Головы их почти касались земли, тела слегка раскачивались, а из глоток вырывался хрип, словно у прирезанных баранов. Представляешь? Потом помню молодого человека, совершенно голого, распятого на деревянной перекладине. Рядом стоял тюремщик и держал на железной цепочке собаку вот таких размеров, клянусь, не меньше теленка. Время от времени он ослаблял поводок, пес кидался на распятого и грыз ему ноги. По ногам текла кровь, распятый стонал и дергал головой. Но не кричал. Палач говорил собаке: «Хватит, хватит, Мизо». А собака продолжала рвать живое тело, пока ее не оттаскивали силой.

Потом я заметил еще одного человека. Он стоял неподалеку, и по его лицу тек обильный пот. Когда собаку отводили, он приближался к юноше, поднимал его упавшую на грудь голову и кричал: «Говори! Говори, негодяй!» Но юноша молчал. Возможно, он был без сознания. Он только стонал. Потный человек отпускал его голову, и голова снова падала на грудь. Он обернулся ко мне и произнес с коротким смешком: «Привет. Надеюсь, завтра ты нас осчастливишь. Пусть Мизо познакомится с тобой». Другой ослабил повод, собака устремилась ко мне и начала обнюхивать меня своей окровавленной мордой… Я уцепился за своего конвойного, а собака тянула меня за брюки. Тюремщики смеялись. Я плакал, но кляп во рту не позволял мне кричать. Наконец тюремщик оттащил собаку, говоря: «Это только первое знакомство, Мизо. Завтра, завтра вы станете друзьями». При этом он похлопывал пса по холке.

Что еще я там видел, сударь? Нет нужды пересказывать. Да я и не видел больше ничего, так как потерял сознание…

Очнулся я ночью в камере. Чувствую сильнейшую жажду и сухость во рту. Это было начало диабета. Я стал кричать, требуя воды, но никто не отозвался. Вставая на ноги, я ударился головой о стену, и это было для меня милостью господа, потому что я снова потерял сознание и пришел в себя лишь утром, когда тюремщик открыл дверь в мою камеру. Я не мог подняться. Губы у меня распухли, а язык одеревенел. Тюремщик схватил меня под мышки и потащил на допрос. Увидев офицера, сидящего за столом, я вдруг вырвался из рук тащившего меня — не знаю, откуда взялась во мне такая сила, — бросился на живот перед офицером, ухватил его за ноги и стал целовать сапоги. Офицер испуганно вскочил, стараясь высвободить ноги, но я держал его крепко. Вся моя жизнь была в этих сапогах. Ты удивляешься? Не приведи тебе господи, сынок, увидеть этакое. Смотри, прошло уже двадцать лет, а я весь в поту при одном воспоминании обо всем этом. Пощупай руку. Это ты виноват, заставил меня рассказывать такие вещи. Я никогда об этом не говорю. Почему? Когда тюремщику удалось оторвать мои руки от сапог, офицер спросил: «Ты зачем это сделал, хаджи? Ни к чему это. Я ведь позвал тебя, чтобы сказать, что есть приказ о твоем освобождении». Приказ об освобождении! Сколько дней я пробыл в тюрьме? Один день. Одну ночь. Но клянусь тебе, эти часы равны всей моей жизни.

Выйдя, я узнал, как все получилось. Моя жена уплатила кругленькую сумму одному влиятельному лицу в правительстве, и он по телефону приказал меня освободить. Она заплатила почти все, что у нас было. А оставшееся я истратил на лечение. Как бы то ни было, слава Аллаху. А ты говоришь, дом. Какой дом, сударь? Пропади пропадом и дом и деньги, если бы можно было вернуть здоровье. По правде говоря, этот дом мне уже не принадлежит. Сыновья отобрали. Ну и пусть себе владеют. Мне ведь ничего не надо. Так с чего мы начали разговор? Видишь, как одно слово тянет за собой другое. А, вспомнил… Я говорил, что не люблю иметь дело с полицией. Конечно, это давняя история. Сейчас у нас, слава Аллаху, свобода. Но я ничего не могу с собой поделать. Не люблю ходить в полицейский участок, и все тут. Адвокат говорит, у меня психологический комплекс. Бессовестно грабит меня и говорит — комплекс. Прости его господи. Что поделаешь! Ведь с того дня, как всевышний вызволил меня из беды, я и шагу не ступлю без адвоката… Не куплю, не продам без него. Пальцем не шевельну без его разрешения. Каждым моим шагом он руководит. И слава богу, все идет хорошо, если не считать того, что он меня обирает без зазрения совести. Пусть обирает, сударь, зато я не знаю дороги в полицейский участок. А ты хочешь затащить меня в полицию. Нет. Не выйдет. Дом этот мне не принадлежит. Он записан на имя моих сыновей. Договаривайся с ними, как хочешь. Меня это не касается. Только смотри, сынок, не наживи неприятностей. Я своих сыновей знаю. Они и отца родного не пожалеют. Я могу тебе помочь. У нас есть другой дом, тоже не на мое имя, но я хочу тебе услужить. Там однокомнатная квартира со всеми удобствами и стоит недорого. Что ты скажешь? Сними ее и уезжай из этого дома. Зачем тебе эти жалобы? Мы друзья и расстанемся друзьями. А?

4. Агроном-актер наносит мне неожиданный визит и произносит заключительную проповедь

Сегодня мне с утра не везет. Сначала с режиссером поругался, потом хозяина встретил. Режиссер еще куда ни шло, но хозяин… Скажи, что ты ему сделал? Он злой как черт. Никогда его таким не видел. Правда, что ты добился вызова его и его сыновей в участок и там их заставили дать расписку в том, что они тебя не тронут? Ну и дела! Ты думаешь, их расписка тебе поможет? Лучше установи в своей квартире пушки. А еще лучше, съезжай. Порви свою жалобу и наплюй на все лифты и водопроводы в мире. Дай сюда жалобу. Я хочу вычеркнуть свою подпись.

Если хочешь быть героем, геройствуй один. Меня это не касается. Хватит с меня того, что было. Не втягивай меня в истории. Прошлый раз, когда ты ушел, я всю ночь глаз не сомкнул — совсем замучился. Все думал, неужели я трус? Я должен подписаться, как и все жильцы. Так и не заснул, пока не пришел к тебе и не поставил свою подпись. Зачем?! Будь проклята эта совесть! Будь проклято благородство! Вот и сегодня оно меня погубило. Я потребовал у режиссера роль со словами. Он отказал. Я стал настаивать. Тогда он совсем отобрал у меня роль и пригрозил, что пожалуется дирекции телевидения и меня уволят. Теперь нужно просить кого-нибудь замолвить за меня словечко и перед дирекцией. Вот тебе и смелость, черт возьми. Придется питаться одним благородством.

И ведь что особенного я сделал? Вот послушай, как все было, и суди сам. В программе для учащихся нас одевают в исторические костюмы, и мы изображаем беседу короля с министром. Я, король, сижу на большом троне. На голове у меня огромная чалма (должна быть, конечно, корона, но они невежды). Министр делает доклад, я слушаю, улыбаюсь и киваю головой. Мы репетировали миллион раз — министр говорит, я киваю. Ну скажи, разве есть на свете такие короли? Я выучил наизусть все слова министра лучше, чем он сам, и предложил режиссеру, чтобы зритель не соскучился, разбить длинный монолог министра на диалог между им и мной. Причем ничего не меняя в тексте. По-твоему, это ересь? Лучше, чтобы один актер бубнил весь текст и изводил публику? Что, мои слова подрывают телевидение? Ведь я выучил наизусть весь текст, а почему-то должен молчать!

Дай-ка мне твою жалобу. Я вычеркну свою подпись.

 

Совет разумного молодого человека

Пер. Е. Буниной

Старик гнался за ним, когда он переходил улицу Талаат Харб у кинотеатра «Радио», и во весь голос орал: «Господин Адиль!» Послышался резкий скрип тормозов автомашины, а потом голос шофера, осыпающего проклятиями людей, которые лезут под колеса. Старик нагнал своего знакомца прежде, чем тот достиг тротуара, и ухватился за его рукав худыми, цепкими пальцами. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом Адиль высвободил свой рукав из пальцев старика и спросил, что ему нужно.

— Это я, господин Адиль, я. Разве ты не узнаешь меня? Ведь ты покупал у меня каждое утро газету «Аль-Ахрам» и каждую неделю — журнал «Аль-Кавакиб». Я торговал на углу вашей улицы. Халиль мое имя, дядя Халиль.

— Да-а? — протянул Адиль. — А ты разве не помнишь? Мы с тобой уже встречались на этом самом месте. Примерно неделю назад. И я дал тебе совет. Не помнишь? Видно, совет не пошел впрок.

Адиль неторопливо зашагал дальше, а старик поплелся за ним на расстоянии шага, то и дело хватая его за рукав и без умолку говоря: «Господин бей, господин бей, я помню, я все помню, но ты же не знаешь, я, слава Аллаху, теперь совсем переменился. Прошу, послушай, я переменился, клянусь Аллахом, я забыл, что такое опиум, не знаю ни цвета его, ни запаха, чтоб он сгорел совсем!»

Адиль снова остановился и обернулся к старику. Тощий, маленький человечек смотрел на него мутными, затянутыми бельмами глазами, из которых безостановочно катились мелкие слезы. Старик не замечал их и все время облизывал языком губы.

— Прошлый раз ты мне все это уже рассказывал, говорил, что покончил с опиумом и хочешь работать. Так что ж ты не работаешь?

Старик низко склонил голову с редкими седыми волосенками — она казалась странно маленькой над широкими плечами слишком просторного ему серого засаленного пиджака, — но тут же вновь вскинул глаза на Адиля и спросил:

— Как поживает хаджи, ваш батюшка? Как его здоровье?

— Прекрасно, — усмехнулся Адиль и опять двинулся вперед.

— Благородный человек, — бормотал старик, шагая следом за ним. Потом он надолго замолчал и, лишь пройдя некоторое расстояние, жалобным голосом заговорил:

— Ты хочешь знать правду, господин бей? Ведь я лечусь. Опиум, будь он проклят, отравил мне грудь. Ты этого не знал, бей. Помнишь, каким был дядя Халиль когда-то? Ей-богу, кроме работы и дома, ни о чем не думал. Чашку кофе не позволял себе выпить, каждый пиастр нес домой. Во всем люди виноваты, они надо мной посмеялись, сказали, что опиум вылечивает от ревматизма. Вот я к нему и привязался, а от этого пошли все несчастья. Да еще от забот — дом, дети, пятеро детей, бей, да их мать, а в кармане пусто. Тяжко приходилось дяде Халилю. Ведь ты знаешь, бей, когда человеку тяжко… Но, слава Аллаху, все это позади. Было и прошло. Аллах уберег меня, и я снова буду работать — вот только грудь вылечу. Прошу тебя, бей, помоги. Я верну, когда… когда…

Он вдруг остановился и закашлялся. Закрывая рукой рот, он пытался унять кашель и не мог. Адиль слегка замедлил шаг, обернувшись, взглянул на старика, сотрясаемого кашлем, и пошел дальше. Толпа прохожих скрыла дядю Халиля. Но он не успел далеко отойти, старик нагнал его и хриплым, прерывающимся голосом сказал:

— Нет, не могу работать, пока не вылечусь. Помоги хоть немного, совсем немного. Я верну.

Не оборачиваясь, Адиль спокойно возразил:

— Все ты врешь, дядя Халиль. Не хочешь ты лечить свою грудь и вообще ничего не хочешь, кроме как купить себе зелья. Сколько раз я тебе советовал перестать! Прошлый раз, помнишь, я дал тебе десять пиастров? Что ты с ними сделал? На кейф потратил, ведь так?

— Десять пиастров! — запротестовал Халиль. — Что на них купишь? Я тебе сказал, бей, с кейфом все кончено, клянусь. Если хочешь, бей, пойдем со мной…

Молодой человек остановился и решительным, показывающим, что терпение его истощилось, тоном заявил:

— Послушай, последний раз тебе говорю: ты должен лечиться. Ложись в больницу. Если нужно содействие, у меня есть друг доктор, он может…

Старик, вновь ухватив Адиля за рукав, торопливо проговорил:

— Пойдем, пойдем сейчас же. Аллах тебя вознаградит. Пойдем к твоему другу доктору…

Адиль растерянно уставился на трясущегося старика, продолжавшего держать его за рукав. Он не знал, что ему сказать, но дядя Халиль опередил его и заговорил сам:

— Только сначала я должен зайти домой, взглянуть на детей, бей. Надо о них позаботиться, о бедных. Что они будут есть, если я лягу в больницу? Вот вопрос. Значит, прошу прощения, матери их останется только себя продавать? Тебе бы это понравилось, бей? А? Я… я не сказал тебе, ведь я уже был в больнице, уже лечился. Я уже здоров, слава Аллаху. Просто немного грудь болит и кашляю. Пойдем к доктору, пусть он посмотрит мне грудь, пусть просветит. Помоги мне, бей. Дай только на врача.

Они стояли возле кинотеатра «Майами», на очень людном месте, и прохожие постоянно толкали их. Адиль вдруг обнаружил, что стоит лицом к афише и не отрывает глаз от изображенной на ней прекрасной героини, которая лежит на кровати, с распущенными волосами, в платье, открывающем ее ноги; одна нога закинута на другую. Он не слышал почти ничего из того, что говорил ему дядя Халиль. Очнувшись, он выдернул у него свою руку и сказал:

— Словом, все! И не пытайся больше.

Он зашагал дальше, а старик, хихикая и качая головой, как человек, открывший наконец секрет, крикнул ему вдогонку:

— Я понял, бей! Ты сердит на меня. Ты сердит на дядю Халиля. Но я ведь сказал, что нашел работу. Я открою газетный киоск, я снова стану каким был раньше, даже лучше, клянусь Аллахом! — и добавил тихо: — Все дело в том, что сейчас в доме корки хлеба нет. Помоги, если можешь. Хоть детей накормить.

— Это ты-то заботишься о детях?! — вышел из себя Адиль. — Да тебе, кроме этой дряни — опиума, ничего не нужно.

— Хоть я и наркоман, бей, но тоже человек и люблю своих детей.

— Нет, неправда, — возразил Адиль. — Человек, который бросает работу и дом ради… Сколько раз я тебе говорил, бери пример с меня. Я инженер, работаю день и ночь, и на государственной службе, и в компании. Сил не жалею ради лишнего пиастра. Почему? Ведь я даже машины себе не купил, чтобы не мучиться на этом проклятом городском транспорте! Все потому, что хочу скопить побольше, обеспечить будущее сына. Он еще маленький, ходит в детский сад, да, но человек должен думать о будущем, дядя Халиль. Кто знает, что случится завтра. Сначала человек должен обеспечить будущее, а потом уже думать об удовольствиях. Почему ты не внемлешь доводам разума, дядя Халиль? Посмотри на людей вокруг. Посмотри на меня.

Старик слушал слова юноши, согласно кивая головой, но бегающий взгляд его свидетельствовал о том, что он не следит за их смыслом. Когда инженер наконец замолчал, Халиль сказал:

— Все правильно, эфенди, все так. Я ведь уже говорил тебе, что господь наш исцелил меня (при этих словах он коротко засмеялся). Ты был вот такой маленький, когда приходил ко мне купить газету для папы. «Дядя Халиль, дай „Аль-Ахрам”!» Помнишь?

Он снова, уже который раз, схватил инженера за руку.

— Пожалей меня, бей. Целую твои руки.

Инженер отдернул руку, резко сказал:

— Ну, хватит, я сыт по горло твоими разговорами!

Он пошел быстрым шагом. Старик почти бежал за ним, повторяя:

— Ну хоть что-нибудь, бей, самую малость.

— Возвращайся к своим детям да образумься!

— Я образумлюсь, бей, обязательно. Я сделаю все, что ты говоришь, ей-богу. Ты хочешь, чтобы я отдал детей в детский сад, да? Сделаю, честное слово, сделаю. Но мне нужно помочь…

Протянув руку, старик ухватился за инженера и чуть ли не силой остановил его. Слезы непрерывно текли из его глаз, а лицо подергивалось в судороге. Приблизив к молодому человеку свое лицо, старик прошептал:

— Слушай, не надо смеяться друг над другом. Не стесняйся дяди Халиля. Ты молодой, я буду рад тебе услужить. Слушай меня и молчи. Никому ни слова. Я знаю одну женщину, прекрасную, что твоя роза. Шш-ш, молчи. Пользуйся своей молодостью и плюй на все. Как роза, клянусь. Тут совсем недалеко, я сейчас добегу. Молчи, молчи. Дядя Халиль хочет тебе услужить.

— Ты что, рехнулся? — спросил инженер.

— Послушай, я тебя знаю. Ты же не упустишь своего счастья. Я не раз видел тебя с девушками и никому не проговорился. Дядя Халиль умеет молчать.

Он приложил палец ко рту, потом вытер глаза тыльной стороной руки — впалые щеки его оставались мокрыми — и, хихикая, продолжал шептать:

— Я зря не болтаю и люблю молодцов. Мне от тебя ничего не надо. Только на такси, доехать до нее и привезти ее к тебе. Ты, правда, не сказал дяде Халилю ни одного ласкового слова, но это неважно. Ты мне все равно как сын. Ни для кого другого я не стал бы этого делать. Но если ты хочешь помочь дяде Халилю… Только на такси. Не веришь? Тогда возьми мой документ, держи у себя, пока я не вернусь.

Дрожащей рукой он начал шарить во внутреннем кармане пиджака. Слезы с новой силой потекли из его глаз. Инженер вздохнул:

— До чего ты докатился! Смерть и то лучше.

На этот раз он почти бежал от старика. Старик, которому удалось наконец извлечь из кармана свое удостоверение личности, теперь размахивал им, крича:

— Вернись, бей! Ты не понял меня! Ты не понял!

Он увидел, что Адиль переходит улицу, и кинулся за ним. Заскрежетали тормоза, и что-то тяжелое навалилось на дядю Халиля. Старик упал на землю, но поднялся во весь рост, громко охнул и снова упал. Он лежал, раскинув руки, из которых выпало удостоверение.

Солнце уже зашло, наступили сумерки. Водитель вышел из машины, с ужасом уставился на седого человека, лежавшего недвижимо, с открытыми глазами. Вокруг белой машины собралась толпа любопытных. Кто-то сказал: «Я видел, как он только что разговаривал с человеком». Другой подтвердил: «Да, с молодым, я видел, как он потом пошел через улицу». Но, поглядев вокруг, они не обнаружили никакого молодого человека.

Адиль видел все происшедшее и кинулся было взглянуть, что случилось со стариком. Но затем остановился, подумав, что его обязательно возьмут в свидетели, и он потеряет много времени, а он и так уже опаздывает в компанию. Он быстро завернул в первый попавшийся переулок и, отойдя на приличное расстояние, вновь остановился. Подумал, что все же надо бы вернуться, потом рассудил: если старик ранен, его вылечат и, может быть, он даже получит компенсацию за увечье. А если он мертв, то что толку возвращаться. Во всяком случае, компенсацию могут получить дети. Сердце Адиля колотилось, но он решительно зашагал вперед, не оглядываясь.

Один из собравшихся у места происшествия заметил на земле удостоверение старика и подобрал его. Прочел его имя, имена детей и протянул документ полицейскому, который молча слушал объяснения водителя. Водитель размахивал руками, тыча пальцем то себе в грудь, то в сторону мертвого, но ни разу не осмелился взглянуть на тело.