Мой дядя и я

Пер. Т. Сухиной

Когда дядя приходит к нам, все в доме замирает в страхе. Мои младшие братишки толпятся у двери комнаты, в которой сидит дядя, и ждут, когда им будет разрешено войти; мать, нервно сжимая руки, шепчет мне на ухо:

— Пойди умойся — дядя уже пришел.

Даже гудок паровоза, кажется, должен звучать глуше, чем обычно, чтобы, упаси бог, не проникнуть сквозь стены кухни и не побеспокоить дядю.

Обычно он приходит к нам раз в месяц. И если случается, что дверь ему открываю я, он всякий раз ошеломляет меня вопросом:

— Это ты?

Как старший из братьев я провожаю его в гостиную. Едва отдышавшись, он начинает зло брюзжать:

— Ты совсем испорченный парень… грязная собака… с тех пор как умер твой отец… твое поведение… ты думаешь, мне ничего не известно… если бы ты был моим сыном, я бы уши тебе оторвал!

Потом он вытирает с лица пот и кричит:

— Прочь с моих глаз! И позови мать!

Не знаю, почему он, а за ним и многие другие упорно считают, что после смерти отца я изменился, стал вспыльчивым и грубым. Вот и наш сосед Ибрагим-эфенди сказал мне, что я веду себя строптиво и что мне следует вновь стать таким, каким я был при жизни отца.

Но ведь я же не изменился! А они постоянно твердят об этом. Если я ударю одного из их сынков, — значит, я хулиган. А если они пытаются отлупить моих братишек и я прихожу на защиту, то, конечно, я — самый настоящий преступник!.. Даже мать порой смотрит на меня в растерянности, словно не узнавая.

У нас в школе есть один старый учитель, который напоминает мне моего дедушку. Как-то раз, положив руку мне на голову, он сказал:

— Махмуд… ты славный мальчик…

Потом улыбнулся и с каким-то удивлением взглянул мне в лицо.

А однажды он сказал мне:

— Хоть ты и озорник, в тебе есть что-то благородное.

Мне очень понравились эти слова, и я решил повторить их своему надменному дяде, когда он снова придет к нам.

— Дядя, — обратился я к нему, — устаз Митвалли сказал, что во мне есть что-то благородное!

Мне казалось, этого достаточно, чтобы он тоже поверил в мое благородство. Но дядя, отхлебнув глоток кофе, спросил:

— А кто такой этот Митвалли?

— Учитель арифметики… он похож на моего дедушку, — ответил я.

— Дурак этот Митвалли! — перебил дядя.

При этих словах его жена, затем моя мать и, наконец, он сам громко засмеялись.

Я обиделся:

— Он не дурак!

— А ты-то откуда знаешь? — равнодушно спросил дядя.

Сердце у меня в груди заколотилось.

— Мне не нравится, что ты обзываешь моего учителя.

— Махмуд, — прикрикнула на меня мать, — веди себя прилично… ты разговариваешь со своим дядей!

Дядя секунду удивленно смотрел на меня, потом снял очки, протер их платком и спокойно произнес:

— Подойди сюда, парень.

Я подошел, он взял меня за ухо и сказал:

— Первым делом ты должен научиться вести себя как следует… понятно?

Что он себе воображает, этот дядя? Ведь я могу схватить обоих его сыновей сразу и так отколошматить… Он думает, что я все еще маленький. Он забывает, что я старший в семье, и мои братья слушаются меня так же, как слушались отца. И после этого он считает меня маленьким! Мне захотелось отомстить ему за оплеухи.

Однажды дядя пришел к нам вместе со своим старшим сыном, и тут я придумал, как ему отомстить. Я подошел к сыну дяди и прошептал ему на ухо:

— У меня в другой комнате есть журнал с картинками… пойдем со мной? Я его подарю тебе. Пойдешь?

Но вредный мальчишка посмотрел на меня с подозрением и, как будто прочтя мои мысли, заныл испуганно, вцепившись в руку отца: «Папа!»

Дядя повернулся и сердито крикнул мне:

— Ты что его трогаешь?

— Я его не трогаю.

— Так отойди от него.

— А почему я должен отойти?

— Да потому, что он воспитанный мальчик, не то, что ты, паршивец. Понял?

— Я лучше его, — заявил я.

— Ну-ка подойди сюда, парень… подойди сюда, — спокойно позвал меня дядя.

Я знал, что он собирается сделать со мной, и убежал в другую комнату. В этот момент я мечтал только об одном: как бы треснуть его сына хотя бы разочек!

Но кто еще больше злил меня, так это моя мать. Как-то я сказал ей:

— Не люблю я дядю… Что он все ходит к нам?

— А кто же тогда будет давать нам деньги? — тихо ответила она. — И кто заплатит за твое обучение?

— Ах… так вот в чем дело, — поразился я. — Знаешь что, я больше не пойду в школу… я пойду работать и буду приносить тебе деньги… и мы прогоним его!

Укладывая белье в шкафу, так же спокойно мать сказала:

— Хорошо… хорошо, сынок… На все воля Аллаха.

Это ее безразличие не понравилось мне, и я сердито закричал:

— Я уже не маленький, мама! Я буду работать и принесу денег.

Она подняла голову и улыбнулась:

— Я знаю, что ты уже большой… Но… я хочу, чтобы ты вел себя вежливо с твоим дядей.

— Но я вежлив с ним, мама.

— Он — твой дядя, — добавила она. — Он, и никто другой, содержит тебя, и ты должен уважать его, как своего отца.

Я взглянул на мать. Она продолжала возиться с одеждой в шкафу. Какое-то время я стоял молча, разглядывая ее тонкую шею и маленькие уши. Да, мама, знаю. Знаю, что он приходит раз в месяц, дает тебе деньги на хозяйство и по два пиастра каждому из моих братишек. А мне так целых пять пиастров. Но… мне не нравится, как он вручает мне эти деньги.

— Пойди сюда, Махмуд, — говорит он.

Я подхожу, он протягивает мне деньги, дает подзатыльник и говорит:

— Истрать их на что-нибудь полезное… и научись быть вежливым со мной…

Мне действительно нравится получать эти пиастры, но не нравятся дядины подзатыльники. И как-то я сказал ему об этом:

— Дядя, мне не нравится, что ты меня бьешь.

Мгновение он удивленно смотрел на меня, затем прошептал:

— Иди-ка сюда, Махмуд.

На этот раз он сдавил мне плечо, пододвинул меня к себе так близко, что я почувствовал, как его дыхание обожгло мне лицо:

— Ты все еще маленький… а я — твой дядя… значит, я тебе вместо отца Мне не нравится бить тебя, но хочется, чтобы ты был воспитанным… Ну, что скажешь?

Признаться, эти слова запали мне в душу, и я почти всю ночь не сомкнул глаз. В конце концов я разбудил мать и сказал:

— Мама, когда дядя еще раз побьет меня, я ничего ему не скажу… Это его порадует?

— Да… да, — зашептала она, — спи.

Однако, когда он снова пришел, я уже не мог допустить, чтобы он меня ударил. И, получив свои пять пиастров, я увернулся от его руки, которая повисла в воздухе.

Однажды я был занят тем, что пытался разрушить мышиную нору в туалете. Проклятая мышь спряталась хорошо. В это время я услышал голос матери:

— Махмуд… ты где?

— Я здесь, мама.

— Ты что там делаешь?

— Мышь… я поймаю ее…

— Иди сюда… брось ее.

— Ну, мама! Она откусит мне палец, когда я буду спать.

— Сказала тебе, пойди сюда… Сегодня придет твой дядя.

— Уф! А я-то здесь при чем?

— Будь с ним вежлив… Слышишь?.. Иди сюда.

— Подожди немного, мама… сейчас я ее убью.

Я втолкнул проволоку в нору и почувствовал, что она коснулась чего-то мягкого.

— Ха! Я поймал ее, мама! Вот она, проклятая… она чуть не откусила мне полпальца!

И вдруг перед собой я увидел ноги матери. Я поднял голову.

Она сердито смотрела на меня.

— Что ты здесь делаешь?

— Я убил ее… взгляни.

И я показал ей кончик проволоки. Она молча посмотрела на меня и сказала:

— Ты знаешь, что будет с тобой?

— Нет… а что будет?

— Ночью придет отец этой мышки и отомстит тебе за нее.

Я хмыкнул и сказал:

— Откуда ты знаешь, может, как раз отца-то я и убил.

— Тогда придет сын.

— А я буду спать в другом месте… Что, он и туда придет?

Она покачала головой и добавила:

— Пойди переоденься… вот-вот придет дядя.

— Но на мне чистая одежда.

— Нет, ты весь вымок и вымазался в грязи.

Мне вдруг стало тошно. Переодеваться только ради дяди! Пусть мои братишки переодеваются к его приходу, неужели еще и я должен это делать? Мне не нравятся его визиты. Когда он уходит, мать какое-то время сидит молча, в ее глазах печаль, а иногда я вижу в них слезы. В эти мгновения у меня появляется желание обнять ее. Этот дядя, конечно, и ей надоел. Мать молча перекладывает деньги из одной руки в другую, отворачивается от меня и смотрит в сторону…

… В дверь позвонили. Вошел дядя. Очки его блестели, а дряблое жирное лицо лоснилось от пота. За ним вошла его жена, высокая тощая женщина с каким-то вечно вздутым животом и грубым, как у мужчины, голосом. Не успев как следует отдышаться, дядя крикнул:

— Эй ты, собака! Махмуд… Иди сюда!

«Опять сейчас примется за свое», — подумал я.

Несколько мгновений он молча глядел на меня. Я стоял, переступая с ноги на ногу. Но со мной он разговаривать не стал, а обратился к матери:

— Как я тебе и говорил, он парень испорченный и ни на что не годится.

Я знал, что ответит ему мать.

— Как ты скажешь, Хильми, — тихо сказала она. — Во всяком случае, он тебе ведь как сын.

— Ты знаешь, что произошло?

— Что случилось? — воскликнула мать.

Дядя напыжился, почесал за ухом и сказал:

— Десять дней назад я получил письмо из школы… — и тут он умолк.

Я пытался сделать вид, что это меня нисколько не интересует. Подняв глаза к потолку, я стал внимательно рассматривать длинные извилистые, как змеи, трещины, а сам ловил каждое слово дяди, обращенное к матери. Мне было не очень-то весело, и, чтоб успокоиться, я стал считать про себя: один, два, три… Нет, ты не сможешь выгнать меня из школы… Провались ты со своими деньгами… Кто тебя просил заботиться обо мне?.. Не знаю, почему мать всегда соглашается с тобой…

И вдруг я услышал, как он закричал:

— Слушай, что тебе говорят!

Я повернулся к нему.

— Ты избил своего одноклассника и поранил ему голову?

— Так он же… он первый полез драться, — ответил я.

— Ага, ты сразу признался! — Он с недоумением покачал головой и снял очки, чтобы протереть их. — Этот пес не вел себя так, когда был жив его отец… не знаю, что с ним стряслось?.. Ты думаешь, я уже не могу наказать тебя?

— Не можешь, — сказал я, ощущая спиной пристальный взгляд матери.

Дядя удивленно уставился на меня, и я увидел, как его глаза зло сверкают за стеклами очков. Я знал, что скажет моя мать, и не ошибся.

— Махмуд… Ты что, сошел с ума? Ведь это твой дядя.

Ах, мама, что я мог сказать? Бросив на меня злобный взгляд, вмешалась дядина жена:

— Оставь его, Хильми… не утруждай себя.

— Оставить его, — сердито закричал дядя, — чтобы он размозжил голову кому-нибудь еще… Я плачу за его обучение для того, чтобы он головы разбивал?! Ну-ка подойди сюда… подойди… я вправлю тебе мозги… Я уже достаточно намучился с тобой… Зачем только ваш отец оставил вас на меня?.. Иди сюда… ты должен понять… мне некогда возиться с тобой… у меня есть свои дети… твое поведение должно быть безупречным… тогда я не буду бить тебя.

Он и раньше часто говорил мне эти слова, но потом все равно меня бил. Меня даже забавляли эти его беседы, и вдруг на какое-то мгновение мне захотелось рассмеяться. Наши взгляды встретились. Не понимаю, как ему удалось прочесть мои мысли. Оттолкнув меня, он сказал:

— Убирайся с моих глаз! — но тут же снова схватил и несколько раз ударил меня по щекам. Я весь задрожал и едва смог сдержать слезы. Я повернулся к матери, но она смотрела в землю. Внутри меня происходило что-то странное. Я не мог уже больше сдерживать слезы и почувствовал, как теплые струйки побежали по моим щекам. Внезапно все замолчали, и в нависшей тишине я ясно услышал собственные рыдания, потом увидел, как дядя поднимается, его лицо приближается ко мне, а губы что-то шепчут. Я почувствовал, как его руки схватили меня и сильно встряхнули. Он заорал:

— Что ты сказал? Так тебе не нравится… хе… тебе не нравится, что я бью тебя… не нравится, что я прихожу сюда… ну хорошо же… на тебе… на, получай.

Я уже больше ничего не слышал. Я только видел, как его рука поднимается и опускается на мое тело. Но ударов я не чувствовал. Я дрожал от страха. Весь его вид вызывал ужас: его голова ходила ходуном, лицо исказила страшная гримаса. Я попытался вырваться, но он как клещами вцепился в меня и продолжал избивать. Внезапно я вскрикнул от боли, чувствуя, что все мое тело горит, и еще раз сделал попытку освободиться. Я увидел, как его очки упали на землю… Уже не в силах сопротивляться, я понял, что он будет продолжать бить меня и не оставит в покое. Вдруг он наклонился за очками. Его рука все еще цепко держала меня, и я заметил, как на ней вздулись вены. Я молил Аллаха, чтобы с очками ничего не случилось. Дядя уже не бил меня и внимательно осматривал свои очки. Тяжело дыша, он сказал:

— Очки разбились.

Я затаил дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Взглянув на дядю, я заметил, что губы его дрожат. Внезапно из глаз моих снова хлынули слезы, и я забормотал:

— Клянусь, дядя, они сами упали… я был далеко от них…

— Заткнись! — оборвал он.

Я стоял молча. Он положил очки в карман, тяжело вздохнул и повернулся ко мне. В ужасе, едва сдерживая рыдания, я смотрел в его глаза и ждал… Секунду он глядел на меня, затем произнес:

— Сами, говоришь, упали?.. Так тебе не нравится, что я прихожу сюда?.. Так мне и надо… Так мне и надо…

Я клялся ему сквозь плач, что мне нравится, что он приходит к нам. Но он отвесил мне пощечину и крикнул:

— Как ты посмел?.. Как ты осмелился?.. — и снова ударил меня по лицу.

Вдруг я почувствовал проблеск надежды. Ему уже надоело бить меня. Его жена подошла, высвободила меня из его рук и усадила рядом с моими братьями, которые сгрудились на другом конце скамейки, тесно прильнув друг к другу и с ужасом поглядывая на меня. Прошло немало времени, а я все не находил в себе смелости уйти из комнаты. Я слышал, как дядя кричал и ругался, приводя все новые доказательства того, что я хулиган… ни на что не гожусь… что мой удел — улица… Несколько раз я пытался посмотреть ему в глаза, но не мог, и тогда я стал следить за его жирными ногами, которыми он дергал каждый раз, когда начинал кричать. Я стал сравнивать их с тощими ногами его жены. Я видел, как она нервно постукивала носком туфли о землю, затем, положив ногу на ногу, описывала им в воздухе круги. Мой взгляд упал на моего братишку Мансура, который, удобно устроившись на скамейке, пытался бороться со сном. Он широко раскрывал глаза, улыбался, но сон одолевал его, и голова его падала на грудь.

— Мансур… иди спать, — сказала мама.

Тогда он выпрямился, протер глаза и, замотав головой, произнес:

— Не хочу идти спать.

Я знал, что он ждет те пиастры, которые обычно получал от дяди. Это меня разозлило, и я снова стал думать о мести. Что бы мне такое сделать? Если бы его сын учился в моей школе, я бы хорошенько отколотил его сначала до уроков, а потом бы добавил еще. Я прижал бы его к забору, дал бы ему разок в живот, потом по лицу, а затем как следует долбанул бы его головой. Потом он побежал бы к отцу, наябедничал бы ему, что это Махмуд его побил. Отец пришел бы, но мне уже было бы на все наплевать.

Я увидел, как дядя встает со стула. Наконец-то он решил уйти. Он был зол, лоб его покрылся глубокими морщинами. Он бросил матери деньги, и они упали ей в подол. Я увидел, как ее бледное лицо вдруг покраснело и она проворно собрала их. Мне показалось, что она хочет швырнуть их ему в лицо. Но она подняла на нас глаза, затем пристально и как-то странно посмотрела на меня. Я не знал, что она хочет от меня. Дядя, презрительно скривив губы, прошел мимо нас и вышел из дома.

В тягостном молчании прошло немного времени, как вдруг Мансур вскочил со своего места и направился к матери. За ним последовали остальные братья. Я оставался на месте, не зная, что делать. Я заметил, что лицо матери вновь побледнело, она тяжело задышала, встала и опустила деньги в карман. Когда мы собрались в спальне, Мансур заплакал, и мать начала успокаивать детей, говоря им, что в этот раз дядя забыл, но завтра он обязательно придет и раздаст им пиастры. Они же продолжали плакать. Мать позвала меня ужинать, я отказался и остался лежать в постели. Мансур задавал тон в дружном плаче братьев. Когда он плакал, ему вторили все остальные. А когда он уставал и замолкал, они, глядя на него, тоже затихали. Я чувствовал смертельную усталость, моя голова как будто налилась свинцовой тяжестью. Я попытался придумать, как отомстить, но понимал, что со мною творится что-то неладное. Какие-то видения из уже позабытого прошлого вереницей проносились в моем воспаленном воображении. Мой отец утром дает мне пиастр… его рука, сжимающая мою руку, когда мы вместе выходим из дома… вот он лежит мертвый, и мама кричит, чтобы я поцеловал его… мой дядя, осыпающий меня ударами… вздувшиеся вены на его ручищах… трещины на потолке… лицо матери и слезы в ее глазах…

Какой-то миг я предавался этим воспоминаниям, потом закрыл глаза и решил заснуть, но сон не шел ко мне. Я сел в постели и слабо улыбнулся маме. Но она с трудом встала и пошла на кухню. Когда она вернулась, я заметил, что глаза у нее покраснели. Она дала каждому из братьев по пиастру и пыталась дать мне тоже. Но я отказался и встал с кровати. Как по команде, братья повернулись в мою сторону. Я почувствовал, что Мансур провожает меня взглядом. Когда я вернулся в комнату, дети успокоились и начали засыпать. Я выключил свет и пробрался на свое место. Какое-то время и наблюдал за отблесками уличных фонарей на стенах комнаты. Затем протянул руки и обнял маму, но она ничего не сказала. Я тихо зашептал ей, чтобы не услышали братья:

— Мама, когда дядя еще раз придет к нам, я попрошу у него прощения. Клянусь, что я буду с ним вежлив. Если ты хочешь, я пойду к нему завтра же… и скажу все это… хочешь?

Я замолчал, но она не отвечала. Я отвернулся к стене и представил себе жирное лицо дяди, как я стою перед ним, он дергает меня за ухо и что-то мне выговаривает. Но я все равно это сделаю. Если не завтра, то когда он придет в следующий раз… нет… завтра! Клянусь, что завтра я пойду к нему!

Я закрыл глаза. Вдруг мне вспомнилась мышиная нора, проволока, голос матери, предостерегающий, что мышь отомстит. Я ощупал один за другим все пальцы. Может быть, этот… а может быть, этот. Значит, как только наступит ночь, она придет мстить мне. Нет, я все равно никогда не уйду с этого места! Вот мои пальцы… пусть кусает их, если ей хочется!

 

На обочине

Пер. А. Кирпиченко

Лачуга, служившая чайной, стояла при въезде в деревню, на обочине дороги, которая вела к хуторам. Мальчишками мы вечно толклись возле нее и лазали на росшие вокруг деревья. Люди, приходившие с хуторов, пили в тени деревьев чай, давая отдых натруженным ногам, прежде чем войти в деревню. И на обратном пути они обычно задерживались здесь в надежде, что кто-нибудь их подвезет или найдется попутчик, с которым можно будет перекинуться словечком по дороге.

Владелец чайной, худой старик, приходил рано утром по тропке, тянувшейся через поля, в сопровождении мальчишки, его внука. Мальчик накрывал циновкой каменную скамью перед лачугой, сбрызгивал водой землю вокруг и мыл стаканы и чайник в канале. Единственный деревянный стул старик хранил для особых случаев и выносил наружу, лишь когда у него останавливался какой-нибудь эфенди или женщина из уважаемой в округе семьи… Женщина обычно усаживалась позади лачуги и молча, закутавшись в свою черную малаю, ждала повозку, которая подвезла бы ее на хутора.

Рядом с лачугой, на обочине дороги, лежало несколько пальмовых стволов — в базарные дни старик стелил на них мешковину.

Вечерами он зажигал огонь и сидел возле него, подремывая.

После вечерней молитвы собирался народ из деревни, те, кому приятно было прогуляться после сытного ужина. В темноте слышался их громкий смех и не слишком-то пристойные шутки… Они рассаживались на пальмовых бревнах, а старик готовил чай, слушал громкий разговор и иногда тихо смеялся, качая головой.

После вечерней молитвы появлялся и конный патруль. Наезжал он нерегулярно, мог не показываться в деревне целую неделю, а потом вдруг являлся два вечера подряд. Патруль въезжал в деревню по дороге, шедшей вдоль канала, и останавливался у чайной. Старик хозяин поднимался со своего места, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Воцарялось молчание. Мужчины, затевавшие веселую возню и соревнования в прыжках на дороге, возвращались на пальмовые бревна, тяжело дыша и утирая пот. Все были наслышаны о крутом нраве офицера — начальника патруля и о его жестоком обращении с людьми, будь то феллах или эфенди. Начальник стоял у огня, и на его белом круглом лице играли отблески пламени. Он пристально смотрел на всех сонными глазами, облизывая кончики усов. Эта его привычка также была хорошо известна. За ним в темноте виднелись головы лошадей, щипавших траву на обочине.

Вскоре мужчины поднимались, отряхивали пыль, приставшую к их белым галабеям, длинно зевали, делая вид, что страшно устали и хотят спать, и медленным шагом отправлялись в деревню. Старик приносил из лачуги стул, расталкивал спящего внука, снимал с него абу, которой тот укрывался, и расстилал ее на скамье. Мальчик привязывал коней, приносил им из канала воды, а старик в это время готовил чай. С солдат он никогда не брал платы. Пусть пьют, сколько захотят, да убираются подобру-поздорову. Солдаты отдыхали, сидя на скамье, а он обносил их трубкой и, придерживая пальцем раскаленные угольки, приветливо говорил:

— Путь у вас не близкий.

Подносил стакан чая офицеру, сидевшему на стуле, но тот брезгливо отмахивался.

— Стакан чистый, — убеждал старик.

Офицер снова жестом прогонял его, поднимался со стула и стоял, скрестив руки за спиной, держа под мышкой обвитый тонким кожаным ремешком стек и вглядываясь в расстилающиеся перед ним поля… Всякий раз, приезжая, он стоял на этом же самом месте, не сводя глаз с видневшихся вдали огней хуторов, образующих некое подобие дуги. Отсюда все ему казалось ясным и понятным: грабят они, кроме них, некому. Судя по огням, рыбацкий хутор был ближе остальных — от имения его отделяло лишь озеро. Но если ехать верхом, он оказывался самым дальним. Им ничего не стоит приплыть на лодках в имение и вернуться назад. На озере их не поймать. Вот если бы маамур наконец послушался его, поставил бы своих вооруженных людей за имением да снабдил их лодками, тогда быстро управились бы.

Но маамур в ответ на его просьбы кричал:

— Моторные лодки с пулеметами?! Вы что?! Как я скажу начальству, что мы не в состоянии схватить нескольких воров, угоняющих скот?

И каждый раз уверяет, что уж теперь-то воры не ускользнут. Они всегда ловко выбирают момент, именно тогда, когда у ворот имения навалены груды мешков с хлопком, кукурузой или пшеницей, стоят корзины с персиками в ожидании приезда машин.

Маамур считает, что скот они могут прятать на островах, разбросанных по озеру, а может быть, сразу же перегоняют его какому-нибудь торговцу. Но мешки, полные апельсинов или чего другого, куда они деваются? Он обыскивал каждый дом, от крыши до печки. Он наезжал на хутор сразу после кражи, не давая им времени спрятать награбленное. Эх, будь у него лодки, он настиг бы их на озере! А ему приходилось скакать с патрулем по сельским дорогам, мимо всех деревень и хуторов. Это было бессмысленно, но другим путем на лошадях не проедешь.

Иногда офицер появлялся на хуторе через два-три дня после кражи, говоря себе, что теперь они, возможно, уже считают себя в безопасности и извлекли добычу из тайников или привезли на хутор с островов. Но, въезжая на хутор, каждый раз чувствовал, что его там уже ждали. Хутор выглядел пустым. Двери домов закрыты, огни погашены. Даже лавчонка, похожая на трещину в стене, и та заперта. Он знал, что они там, за дверями, наблюдают за ним, и в бешенстве пинал двери сапогом, словно это были немые, безмолвные лица. Никого! Вот так-то! Мужчины на озере, заняты рыбной ловлей. Вечно они заняты рыбной ловлей. В домах, на охапках соломы, одни испуганно моргающие старики, готовые подняться по его приказу. А маамур еще спрашивает:

— Почему вы думаете, что воры именно с рыбацкого хутора?

Если бы он сам приехал и увидел все это своими глазами…

Офицер прохаживается взад и вперед перед лачугой, сбивая стеком головки какого-то огородного растения на маленькой грядке.

— Эх, разграбят, вконец разграбят имение!

Он прислушивается к кашлю солдат, сидящих на скамье, к их негромкому разговору со стариком. Солдатам хочется немного отвести душу, они намолчались, пока ехали за ним следом по сельским дорогам.

Когда офицер решает, что лошади достаточно отдохнули, он направляется к своему коню, и патруль трогается, держа направление на хутора.

Старик стоит рядом с костром, прислушиваясь к звуку копыт, потом подзывает внука, пристроившегося на пороге.

— Беги к хаджи Фатхи, скажи, что они едут.

Мальчишка вскакивает и полями бежит к рыбацкому хутору.

Там нет дороги, но жители хуторов, когда очень спешат, ходят напрямки, через посевы и канавки. Мальчик успевал добежать и вернуться раньше, чем патруль прибывал на хутор.

Старик собирает нехитрую утварь, заносит в лачугу, запирает дверь и садится возле огня, время от времени подбрасывая в него сухие ветки. Он дремлет, убаюканный теплом и тишиной. Шелест травы за спиной будит его. Встрепенувшись, он шепчет:

— Пришел?

Мальчик молча кивает. Потом зажигает керосиновый фонарь, и, накинув свои абы, оба уходят.

Патруль возвращается поздно ночью. Лошади тяжело дышат и, приближаясь к лачуге, замедляют шаг. Солдаты оглядываются, ища, не здесь ли старик. Офицер, наверное, не стал бы возражать, если бы они немного передохнули. Обычно они просили старика:

— Обожди немного, пока мы вернемся.

Старик с улыбкой отвечал:

— Я бы обождал, да холод кости ломит. Бог вам в помощь.

Многие жители деревни знали тайну. Расходясь от лачуги после появления там патруля, они всякий раз переглядывались в темноте и шептали друг другу:

— Молодец старик. Зря начальник скачет на лошади да облизывает усы.

Однажды с патрулем приехал другой офицер. О том, что случилось с его предшественником на рыбацком хуторе, ходило много разговоров. Рассказывали, что он стал бить женщин своей палкой, обвитой кожаным ремешком. Женщины закричали, заголосили, а потом начали бросать в него камнями с крыш домов. Офицер тоже кричал и вопил, галопом носясь на коне по хуторским улочкам. Внезапно он устремился к берегу и, дав шпоры коню, поскакал вдоль озера. Солдаты не могли догнать его. Разозленные тем, что жители хутора видят эту сцену, они кинулись избивать их и прогонять с берега. А офицер остановился на всем скаку, с диким криком выхватил пистолет и выпустил всю обойму в озеро.

Качая головами и сплевывая на землю, рыбаки говорили:

— Виданное ли дело стрелять по воде? Вода-то чем виновата?

Солдаты из патруля говорили — хотя и с неохотой вели разговор на эту тему, — что больше тот офицер с патрулем не выезжал.

Солдаты утверждали также, что, когда офицер стрелял по воде, на озерной глади маячили какие-то призраки.

Жители слушали их рассказы и бормотали: ну и ну.

В деревне нашей ничего не изменилось. Мы живем, как заведено дедами. Старик все так же приносил стул новому офицеру и смотрел, как тот, стоя возле лачуги, вглядывается в далекие огоньки хуторов. Когда старик первый раз поднес ему стакан чаю, офицер, указывая концом стека, обвитого кожаным ремешком, в направлении огней, спросил:

— Вот это рыбацкий хутор?

— Он самый, эфенди.

И офицер жестом велел старику идти прочь.

Старик тот был из небогатой семьи, большинство ее членов давно уже разбрелись из деревни в поисках заработка. Но, чувствуя приближение кончины, все они обязательно возвращались домой.

Жило это семейство на восточном краю деревни, у дренажного канала.

В одну из зим старик умер. Утром он, как обычно, приготовил стаканы и чайник, потом наклонился, чтобы постелить циновку, но вдруг выпрямился и окликнул внука. Мальчик отозвался из-за лачуги — он зашел туда справить нужду. А старик сделал несколько неверных шагов и сел, прислонившись спиной к стене. Солнце еще не успело высоко подняться, и трава на обочине дороги была мокрой от росы. Когда мальчик подошел к деду, тот был уже мертв.

Два дня лачуга оставалась запертой, а на третий явился другой старик в сопровождении мальчика. Старики в этой семье очень походили один на другого. Даже жители деревни с трудом их различали.

 

Вдовы

Пер. А. Кирпиченко

Был обычный день. Он стоял у окна своего кабинета и смотрел во двор. Женщины в черных одеждах толпились у окошечек касс. Эту картину он наблюдал постоянно в последние дни месяца. Как ненавистен был ему вид этих женщин! Своими черными платьями, семенящими движениями и толчеей, которую они создавали у окошек, они напоминали ему стаю ворон, слетевшихся неизвестно откуда и заполонивших весь двор. Еще утром, выходя из дома, он вспомнил, что сегодня день выплаты пенсий, и решил — не поеду! Раздумывая, где можно было бы провести время, он приказал шоферу: «Поезжай на берег Нила!»

Но, сидя в машине и глядя на реку, он знал, что все равно поедет в департамент.

Он разработал специальную инструкцию, которая упорядочивала выплату пенсий. У каждого окошечка вывешивалось четким крупным почерком написанное объявление о том, что лица, чьи фамилии начинались от «алиф» до «джим», получают пенсию в первые два дня выплаты, с буквы «джим» до «син» — в следующие два дня, все остальные — в последние дни недели.

Несмотря на это, в первый же день выплаты двор бывал забит до отказа. Он видел растерянные лица посетительниц, стоявших перед окошками касс, видел, как они входили в здание, надеясь уговорить чиновников выдать им деньги раньше срока, затем снова возвращались во двор и стояли в стороне от очередей, ожидая, пока схлынет толпа перед окошечками. Когда очередь редела, они вновь подходили к кассам, пытаясь получить деньги.

«А что вы хотите?.. Женщины потеряли мужей на войне». Эту фразу он часто говорил своим служащим, разводя руками. В этот момент улыбка на его лице сменялась легкой тенью сожаления. Фраза неизменно производила впечатление — окружающие замолкали, а те, кто пытался ему возразить, покорно собирали бумажки с прошениями, бормоча: «Да, действительно, вы правы…»

Как-то он подумал с некоторым недоумением: «Отчего они не снимают черного?» Он стоял у окна, глядя в узкую щель между сдвинутыми шторами. Лица женщин, со следами высохшей пудры, казались странно бледными под черными покрывалами. Их обувь и чулки также были черными. И у всех блуждающий, рассеянный взгляд. (А ведь, наверное, у них есть и другая жизнь. Но, приходя сюда, они нарочно принимают такой вид.)

Эта мысль долго его занимала. Конечно, платье можно сменить, а краску с лица — смыть. Но этот взгляд! Можно ли?.. Или само место так на них действует? Департамент с его высокими стенами, вдоль которых росли деревья, с его тоскливой тишиной и часовыми у ворот, с неспешно и молча двигающимися чиновниками казался отгороженным от всего мира. И даже запах в нем стоял какой-то нежилой.

Входя в свой кабинет, он закрывал дверь и задвигал шторы на всех трех окнах. Потом снимал пиджак. Неплотно сдвинутые шторы позволяли ему наблюдать за тем, что происходит во дворе. Ему вдруг вспомнилось, как один из чиновников департамента выдвинул свою кандидатуру на выборах и как его коллеги пришли жаловаться на него. Чиновник, видимо, смекнул, какие возможности открывает перед ним работа в этом учреждении. Коллеги возмущались. Он спросил: «А чем вы, собственно говоря, недовольны? Разве мы живем не в демократической стране?» — «Но разве вы не видите? Он же рассчитывает на голоса этих женщин».

Соперники чиновника, принадлежавшие к другим ведомствам, широко пропагандировали свои кандидатуры, сооружали на площадях и улицах шатры, где надрывали голос, выступая перед избирателями. А тот скромно ограничился одним плакатом, отпечатанным небольшим тиражом, на котором было написано: «Изберите меня. Никто лучше меня не защитит ваши интересы». Он расклеил плакат на стенах департамента и спокойно сидел в своем кабинете.

Был обычный день. Он продолжал стоять у окна, глядя на женщин, толпившихся в тени, отбрасываемой стеной. Когда ему случалось проходить по двору, он шел мимо них, не останавливаясь, а они расступались перед ним. Иногда, прежде чем подняться к себе, он оборачивался и спрашивал:

— Ну что, все хлопочете?

Они воспринимали эти слова как приглашение, моментально обступали его со всех сторон и забрасывали бесконечными и бессмысленными вопросами. Из-под черных платков выбивались пряди волос. Он хмуро всматривался в их лица. Однажды — он уже стоял на нижней ступеньке широкой мраморной лестницы — он заметил женщину маленькую, как ребенок, с плоской грудью, в выцветшем черном платье, которая пробиралась к нему сквозь толпу. Она что-то спрашивала. Его поразил ее тихий, глухой голос. Она остановилась на расстоянии одного шага, но, когда он сделал вид, что не заметил ее, и собрался уйти, внезапно схватила его за грудь. Он испугался. Впервые он увидел лицо одной из них так близко. Увидел ненависть в ее глазах, ее искривившийся рот, бледность кожи и черный пушок над верхней губой. Он покорно стерпел толчок в грудь, а когда подчиненные попытались высвободить его из ее рук, она вцепилась в него, как кошка, что-то крикнула и изо всех сил ударила его кулаком по лицу.

День обещал быть жарким. Он приоткрыл окно и продолжал стоять, скрываясь за шторой. Час был еще ранний. Солдаты убирали мусор во дворе и разравнивали землю лопатами. А женщины уже приходили и собирались в тени деревьев, у стены. Вскоре их черные платья закрыли собой всю стену. Особенно густое черное пятно образовалось посередине стены, где росли самые тенистые деревья. Женщины стояли недвижимо, сжимая в руках черные сумки и обернув лица в одну сторону, туда, где находились закрытые еще окошечки касс. Около девяти часов послышался шум отодвигаемых стульев — кассиры занимали свои места. Женщины потянулись через двор к кассам. Он снова увидел ту маленькую женщину. Она стояла под деревом, и металлическая булавка, скалывавшая платок под подбородком, ярко блестела на солнце.

В дни выдачи пенсии она приходила сюда каждый день. Изучив ее дело, он удивился — женщине было прекрасно известно, что пенсия ей будет выплачиваться только со следующего месяца. Тем не менее она продолжала стоять здесь, под деревом, пока кассы не закрывались и женщины не расходились по домам. Тогда она тоже брела к воротам, держа в руке какой-то конверт.

Папка с ее документами лежала на его столе. Он сам принес ее из архива, расположенного в подвальном помещении, в коридорах, похожих на кривые улочки. Уложенные в стопки папки занимали множество полок. К полкам были прикреплены дощечки желтого цвета с надписями «Погибшие такого-то года». Зеленая дощечка в конце коридора оповещала, что на этих полках хранятся списки всех погибших, составленные в алфавитном порядке. Все было очень аккуратно, и это была его заслуга. Идея организации архива принадлежала ему, он же выбрал и цвета — желтый и зеленый. Любую нужную папку можно было найти в два счета, зная год смерти и начальную букву фамилии. Затруднения чаще всего возникают, если дела погибших в одном году перепутаны с делами погибших в другие годы. Стоя перед полками, он слышал позади себя шепот — сотрудников архива встревожил его неожиданный приход. Он нашел нужную папку и стал перелистывать бумаги. Один из чиновников услужливо подсказал, что в этом деле все документы наконец в наличии, и вдова погибшего уведомлена о том, что пенсия ей будет выплачиваться со следующего месяца.

(Погибшему мужу было двадцать семь лет. Они прожили четыре года. Он имел диплом об окончании торгового училища. Дочери два года. Он подорвался на мине во время выполнения боевого задания.) В верхнем углу папки фотография мужа. Удлиненное лицо, тонкие усики, едва заметная улыбка. Он закрыл дело. Ничего особенного. Дело как дело.

Он ходил по кабинету, останавливаясь у каждого из трех окон. Чего он, собственно, искал в этой папке? Пенсия начислена точно и без задержек. Это он знал. Что еще? Он разглядывал ее из-за шторы. Она по-прежнему стояла под деревом. Двор почти опустел.

Он послал за ней. Когда же увидел ее входящей в кабинет вслед за солдатом, смутился и пожалел, что позвал. Она села на стул возле двери. На худых ногах черные чулки. Конверт, по видимости пустой, в руке. Он оказал, что ознакомился с ее делом — и указал рукой на лежащую перед ним папку. Она молча глядела на него. Ему известно от сотрудников, продолжал он, что она уведомлена о том, что пенсия будет выплачиваться ей со следующего месяца. Следовательно, никакой проблемы нет.

Он ожидал, что она что-нибудь скажет, но она молчала и глядела на его письменный стол, где лежала папка с документами. Потом поднялась со стула и вышла.

День был очень жаркий. Он сказал шоферу: «Поезжай к Нилу».

Сидя в машине, он смотрел на реку, на идущих в разные стороны людей. Потом сказал: «Поехали домой».