I

«...Самое опасное для парашютиста — посадка на лес и на воду, если ты не обеспечен соответствующими спасательными средствами!»

Эта сухая, казенная и, как тогда показалось ему, совершенно не нужная фраза инструктора-парашютиста вспомнилась Кремневу сразу, как только он увидел внизу, прямо под собою, черные вершины деревьев. Тонкие и острые, словно казачьи пики, они неумолимо приближались, и посиневшие от холода губы Кремнева сжались. «Дружище! Никогда не делай поспешных выводов!» — повторил он свою любимую фразу и ослабил стропы парашюта. Маневрировать поздно. Теперь надо спокойно встретить неотвратимое.

И тут случилось что-то невероятное. Тот же шальной ветер-ревун, который отнес его неизвестно куда от той проклятой поляны, где он должен был приземлиться, вдруг как бы одумался. Дико заскулив, он легко подхватил парашют, поволок его куда-то в сторону, и Кремнев неожиданно увидел, что страшные пики-вершины исчезли, что под ним — черная яма. Не раздумывая больше ни секунды, он снова ухватился за стропы, напряг последние силы и мягко, как в перину, уткнулся ногами в холодный влажный мох.

Все произошло так быстро и так неожиданно, что Кремнев некоторое время лежал неподвижно, все еще не веря, что он на земле, потом осторожно стал на колени и осмотрелся.

Старый еловый лес, со всех сторон обступивший небольшую поляну, шумел тревожно и глухо. Растревоженные ветром, скрипели деревья, и порой казалось, что это скрежещут зубами лесные чудовища, посылая проклятье и вызов тому, кто так бесцеремонно вторгся в их мрачное царство.

Кремнев беспокойно наморщил лоб, прислушался. Все тот же скрежет и тот же шум. И никаких других звуков, будто на всей земле они только одни и остались, этот зловещий скрежет да тоскливый шум.

— Т-та-ак, называется, прилетели! — громко, самому себе проговорил Кремнев и, свернув парашют, уселся под елью. Он не знал, что теперь делать, куда идти, где искать свою группу. Если судить по направлению ветра, то его отнесло куда-то на северо-запад. Но так ли это? Там, высоко над землей, ветер мог дуть совсем в другом направлении. А если так...

Вдруг он насторожился. Где-то на западе послышалась стрельба. Сначала кто-то ударил из винтовки, потом злобно огрызнулся автомат, а там проснулся и пулемет. Несколько раз он коротко рявкнул, будто пробуя горло, и заговорил сухой торопливой скороговоркой, беспрерывно выплевывая длиннющие фразы.

Но вот раздался глухой взрыв, и пулемет умолк. В холодной темноте снова остались только ветер да тоскливый шум леса. И еще какая-то колючая труха, что сыпалась не то с елей, не то с неба.

Кремнев задумался. Кто мог потревожить немцев? Пулемет был их, немецкий. Автомат же — наш, ППШ. Тут Кремнев ошибиться не мог. На войне он научился распознавать свое и чужое оружие «по голосу».

«Неужели... Нет, так далеко никто из разведчиков залететь не мог. Скорее всего...»

В той стороне, где только что слышалась стрельба, завыл волк. Его страшный надрывный вой то терялся в шуме леса, то, преодолев бешеный напор встречного ветра, звучал с новой силой.

Кремнев вскочил на ноги. Это был сигнал! Условный сигнал! И подают его, кажется, Крючок или Шаповалов, ибо только они могли так точно имитировать волчий вой.

Взвалив на плечи парашют, Василь заторопился прямо на запад. Шел он широким, но осторожным шагом, раздвигая свободной рукой колючие ветви. «Волчий» голос стих, да это уже больше не беспокоило Кремнева. Теперь он знал, куда надо идти и где искать разведчиков.

Через определенное время Кремнев замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. По его расчетам, тот, кто подал сигнал, должен быть тут. Кремнев начал приглядываться.

Мрачный еловый лес сменился сосновым бором. Сосны стояли редко и, наверное, потому в бору было немного светлей и даже как будто тише. Правда, ветер гулял тут вольнее, но над головой уже не было того нудного шума и того противного скрежета.

Кремнев сделал по лесу широкий круг, вернулся на прежнее место, сбросил с плеч парашют и сел. Черт возьми! Не мог же он...

Жуткий, полный невыразимого отчаяния и одиночества, вой серого бродяги внезапно раздался среди сосен. От неожиданности Кремнев втянул голову в плечи и какое-то время сидел неподвижно, потом осторожно пробежал глазами по вершинам деревьев. Пробежал и — выругался. Слева, на соседней сосне, белел парашют. Его купол, видимо, зацепился за сук, и бедолага-парашютист, ухватившись руками за стропы, беспомощно висел над землей и — выл.

Подкравшись к сосне, Кремнев старался разглядеть разведчика. А тот, зло сопя, из последних сил пытался отцепить парашют. Крепкий сук гнулся, раскачивал разведчика, но отдавать свою добычу не хотел. И тогда Кремнев крикнул наугад:

— Ты Шаповалов?

— Нэт, это я, Ахмэт.

— Аимбетов? — удивился Кремнев и громко приказал: — Режь стропы! Режь и сразу же бросай нож в сторону!

— А... а земля... далеко? — забеспокоился Ахмет.

— Режь! — крикнул Кремнев, и Ахмет, как сбитое палкой яблоко, шмякнулся на землю, щедро выстланную мхом и хвоей.

— Давно бы так, — похвалил Кремнев и спросил: — Не ушибся?

— Нэт. Вот только нож пропал.

— Найдется нож. Да вот он, возьми. — Кремнев передал разведчику нож и улыбнулся: — Когда это ты так ловко выть научился?

— Научился! — повеселел и Аимбетов. — На земле не умел, а на этой проклятой сосне завыл! Земля нэт, люди нэт, только ветэр и ночь, да проклятый фриц из пулемета бьет, — как тут не завыть?

— А разве немцы по тебе били? — насторожился Кремнев.

— Нэт. Фриц в нэбо стрелял, — дуя на руки, чтобы немного согреть их, ответил Аимбетов.

— В небо?

— Пули трассирующие. Видно, куда летят.

«Неужели все-таки били по парашютисту?» — снова закралась тревога в сердце Кремнева.

— Далеко отсюда стреляли? — спросил он.

— Нэт, километра два, не больше.

— Ну, а парашютов там не было видно?

— Нэт. Парашютов я не видел. Да разве их ночью увидишь?

«Да, за два километра парашюта ночью не увидишь», — согласился Кремнев и посмотрел на сосну, где висел парашют Аимбетова. Оставлять этот белый флаг на такой высоте было опасно, и капитан, повернувшись к разведчику, приказал:

— Снимай парашют, идем искать Лесничовку. Она должна быть там, — Кремнев указал рукой на восток.

Ахмет недоверчиво посмотрел на капитана, но промолчал и быстро полез на дерево. Ему хотелось побыстрее снять проклятый парашют, который принес ему столько неприятностей, и поглубже зарыть в землю...

* * *

Кремнев не ошибся. Через час они увидели Лесничовку. На просторной поляне, которая когда-то была полем и где еще сохранились остатки человеческого жилья, их встретила вся группа во главе с Галькевичем и Шаповаловым. Среди разведчиков не оказалось только Петра Веселова.

— Этот сыщется, сибиряк! — успокоил Кремнева Шаповалов, как только они остались в сарае одни. — Для Веселова лес — дом родной! Не заблудится!

Капитан промолчал. Да, Веселов — разведчик опытный, смелый. Но... что же означала та внезапная перестрелка? Ведь автомат бил наш...

 

II

Тревога Кремнева была не напрасной.

...Очутившись за бортом самолета, под куполом парашюта, Веселов вдруг почувствовал, что он не снижается к земле, а медленно поднимается в небо.

Подъем продолжался долго, или, быть может, так показалось разведчику, а потом какая-то сила на мгновение задержала парашют на месте, повернула вокруг оси и понесла его куда-то на запад, прочь от поляны, на которую, вероятно, уже давно приземлилась вся разведгруппа.

Ухватившись руками за стропы, Веселов напряженно смотрел вниз. Под ним все еще мрачно чернела пуща, но впереди, кажется, совсем уже близко, открывалось огромное серое безлесное пространство. И эта голая равнина напугала Веселова. «Сесть хоть куда, но только не на чистое поле», — думал он и осторожно подтягивал стропы, стараясь направить парашют к земле.

И то ли помогли его неутомимые старания, или так захотелось все тем же капризным силам природы, только парашют, наконец замедлил свой полет по прямой и пошел на снижение. Он уже опускался не на лес, а на низкорослый подлесок, отрезанный от основного лесного массива широкой просекой. Но все же не на голое место. Из кустов можно будет незаметно прошмыгнуть в пущу, а там...

Веселов не сразу понял, что с земли по нему кто-то выстрелил. В кустах просто блеснул огонек, блеснул и потух, будто кто-то неосторожно чиркнул спичкой и, испугавшись, тут же ее потушил. Обо всем он догадался, случайно взглянув на купол своего парашюта. Там, в самом центре, блестело маленькое золотое кольцо через которое был виден кружок темно-синего неба и крошечная тусклая звездочка. Кольцо какое-то время расширялось и вдруг пропало. Но рядом с ним засияло другое кольцо, такое же яркое и подвижное. И сердце разведчика екнуло: стреляют. Трассирующими.

Это неприятное открытие на мгновение вывело Веселова из равновесия. Правой рукой он схватил автомат и глянул вниз. До земли было уже совсем близко.

Вспыхнул новый огонек. Просвистела пуля. «Гад, подожди же», — процедил Веселов и, стиснув зубы, прицелился. А когда в кустах снова хлопнул выстрел, дал в ответ длинную очередь.

И тогда застрочил пулемет... Он застучал справа, близко, — до него, очевидно, не было и ста метров. И, как это часто бывает с людьми смелыми в самую критическую минуту, Веселов с холодным спокойствием определил, что попал в самое логово фашистов и что спасения быть не может. Теперь надо думать только о том, как дороже продать свою жизнь. Он вспомнил, что в правом кармане куртки лежит граната-лимонка. Выхватил ее...

...Веселов не заметил, попала ли граната в цель, да и вообще не услышал, взорвалась ли она. Он только вдруг ощутил звонкую тишину, а под собой — какой-то дощатый помост или пол. От свежих сосновых досок пахло смолой и не то солидолом, не то каким-то другим машинным маслом.

Эти знакомые мирные запахи мгновенно вернули разведчика к действительности. Он огляделся и увидел, что под ним вовсе не помост и не пол. Под ним — длинные ящики, а в ящиках... авиабомбы. Он легко определил это, просунув руку в щель.

Скупая, холодная усмешка тронула губы разведчика. Так, видно, самой судьбе было угодно, чтобы жизнь его обошлась врагу как можно дороже...

Ловкими, точными движениями пальцев он расстегнул ремни парашюта и еще раз огляделся. Длинные штабеля ящиков, которые были кое-как закиданы ветками, виднелись вокруг. Вероятно, их привезли сюда недавно и еще не успели как следует замаскировать. А может, готовится новое наступление, и фашисты навезли столько боеприпасов, что для них не хватило укрытий? Ну, да теперь это все равно. Тем громче прозвучит его голос мести. Тем дороже заплатят фашисты за его смерть.

Веселов спохватился. Надо укрыться, пока фашисты не опомнились. Иначе пуля найдет его на этом помосте раньше, чем он успеет осуществить свой замысел.

Между двух штабелей ящиков был узкий проход. Веселов осторожно спустился туда и припал к земле. Новое укрытие ему не понравилось. Оно просматривалось насквозь, а значит, и простреливалось. И если фашисты сообразят, где скрылся их опасный гость, ему не сдобровать...

Поразмыслив, Веселов решил забаррикадироваться. Бомбами. Спустить два ящика и загородить ими проход с обеих сторон.

Он так и сделал. Ящики были тяжелые, но зато укрытие было надежным.

Веселов уселся на земле, положил на колени автомат и развязал вещевой мешок. В нем лежали две мощные магнитные мины с часовым механизмом и противотанковая граната. Гранату он вынул и положил рядом с собой.

«Вот и все, — подумал, прислонившись спиной к холодным доскам. — Я ударю гранатой по взрывателю бомбы. Один взмах моей руки, и все это скопище смерти поднимется в небо вместе с тем, кто его стережет...»

Сбоку, справа, вдруг послышался осторожный шорох. Не в коридоре. Сверху. На ящиках. Веселов взял гранату и тут же положил ее на место. Зачем ему спешить? Он сможет взорвать склад и через минуту, и через час. Взять его тут, среди тысяч авиабомб, им не удастся. Они легко могли бы его убить, если бы бросили гранату. Но гранаты они не бросят...

На краю штабеля зашевелилась тень. Веселов поднял автомат. На фоне неба и звезд он отчетливо видел голову фашиста. Голова беспокойно шевелилась, и Веселов зло усмехнулся. Фашист напряженно искал его глазами. Ну, что ж, он, Веселов, представится ему сам...

...Дикий, нечеловеческий крик заглушил короткую автоматную очередь. Черная тень взметнулась вверх и исчезла. И стало так тихо, будто это живое существо, которое срезали пули, было на земле последним...

Неожиданная тишина напугала Веселова.

«Надо кончать, сейчас же!» — заторопился он, хватая гранату. И тут, где-то близко, за соседним штабелем, послышался голос. Кто-то говорил по-русски:

— Русский! — окликнул человек с чуть заметным акцентом. — Я хорошо понимаю, что наша жизнь теперь зависит только от твоей воли. Мы погибнем, и ты тоже. Но и ты и мы можем остаться жить. Я — немецкий инженер. Я когда-то помогал вам, русским, строить Днепрогэс. Я никогда не был фашистом и гарантирую тебе жизнь и свободу. Ты можешь сейчас же покинуть территорию базы и идти, куда хочешь. Ни один мой солдат больше не сделает по тебе ни одного выстрела. Ты слышишь меня, русский?

Веселов молчал. Сердце его билось тяжелыми, гулкими толчками. Неизвестно почему, но он вдруг поверил немцу, который продиктовал ему условия. Да, этот инженер-офицер выпустит его, Веселова, выпустит, чтобы сберечь жизнь себе, своему гарнизону и — сберечь вот эти тысячи авиабомб. Да, сбережет и это скопище смерти. И не исключено, что может уже завтра подвесят немецкие самолеты черную смерть и обрушат ее на наши окопы, на наших солдат, на наши деревни и города, на женщин и детей...

— Ты слышишь меня, русский? — снова прозвучало в тишине ночи.

— Слышу, — глухо отозвался Веселов.

— Согласен?

— Хорошо. Слушайте теперь меня, — проговорил Веселов. Он боялся, что голос его задрожит, и обрадовался, почувствовав, что говорит спокойно. — Я склад взорву. Но вам лично даю тридцать минут. Можете их использовать, как пожелаете. Только не вздумайте еще раз подсылать убийцу. Тогда у вас не останется в запасе и секунды.

Какое-то время царила тишина, потом послышались тяжелые шаги. Они отдалялись.

Веселов сел. Ему хотелось курить, он несколько раз доставал кисет с табаком и клал назад в карман. Очевидно, за ним все же следят. Через щели в штабелях.

И тут он увидел широкую щель. Она была прямо у его ног. Веселов лег, осторожно раздвинул руками высокую сухую траву и увидел редкие кусты, а за ними — просеку и проволочное заграждение. До этого заграждения было метров десять, не больше. Белые березовые колья отчетливо виднелись на черном фоне леса.

Неожиданно в голове разведчика возник новый план. У него есть две мины. Он заминирует ими две самые тяжелые бомбы в разных местах штабелей. А сам... Все может быть...

Веселов работал с лихорадочной быстротой, но без малейшего шороха. Наконец вытер ладонью лоб. Все. Мины сами, без него сделают то, что надо, сделают даже тогда, когда его, Веселова, настигнет пуля на первом же шагу к свободе.

Щель все же оказалась тесной, и Веселов разделся. Он остался в одной гимнастерке. Бросил все: вещевой мешок, сухой паек и даже запас патронов. Взял только нож и автомат.

Все та же глубокая тишина царила вокруг. Фашисты притаились. Где? В землянках? Окопах? Или, может, тут, рядом, вот за этими близкими кустами? А может, их уже и нет?

Нет. Они тут, на базе. Если бы они рискнули отсюда уйти, он услышал бы.

Десять метров Веселов полз минут десять. Замер возле колючей проволоки. Он знал, что немцы пропускают в проволоку ток высокого напряжения. Пропущен ли тут? Очевидно, пропущен. Значит...

Пот заливал глаза разведчику, а он ковырял и ковырял финкой землю, выгребал ее руками. Потом полз снова, снова глотал пот, горький, соленый и горячий. Он боялся посмотреть на часы. Полз и полз. И только когда руки нащупали корни деревьев, которые раскачивались под сильным ветром, вскочил и побежал.

Сухие сучья рвали его одежду, царапали тело, а он бежал, спотыкался, падал и поднимался вновь. А когда ему уже показалось, что склад остался далеко позади, горячий росплеск огня вдруг охватил лес, взметнулся огненный смерч. Опаленная земля вздрогнула, застонала и — ринулась в черную пропасть...

 

III

Большая когда-то усадьба лесника, видимо, сгорела не очень давно. На пепелище, которое успело зарасти бурьяном, еще стояла печка с высокой черной трубой, уцелела и голландка, облицованная белым кафелем, который не поддался даже огню. В колодце, довольно глубоком, была вода, а в пуньке, стоявшей на отшибе, хранились дрова. Они были сложены вдоль всех четырех стен. Тут же, в пуньке, перевернутая вверх дном, стояла большая бочка.

Видимо, в свое время эта бочка служила кому-то столом. На ней стояла жестянка из-под консервов и была набросана картофельная шелуха.

При свете фонарика Кремнев внимательно осмотрел жестянку, пощупал пальцами шелуху и успокоился. Жестянка была наша, комочки картошки, остававшиеся на дне, давно высохли, покрылись плесенью. Сухой была и шелуха, от легкого прикосновения пальца она рассыпалась в прах. По всему было видно, что те, кто разделил тут свой скудный обед, наведывались в пуньку давно, может, летом, а может, и раньше, и уже больше сюда не возвращались.

Присев на широкий и гладкий дубовый кругляк, стоявший возле бочки, Кремнев смел рукой шелуху и развернул карту.

Из трех явок, которые ему дал Хмара, Кремнев прежде всего выбрал деревню Заречье. Эта явка привлекала его не только потому, что он хорошо знал и деревню и человека, с которым должен был встретиться. Отгороженное от мира рекой, озером и заболоченными лесами, Заречье находилось не очень далеко от железной дороги и бойкого шоссе — тех самых объектов, которые с сегодняшнего дня должны всегда быть в поле зрения спецгруппы. А потому, отыскав на карте знакомую деревню, Кремнев начал соображать, как лучше и быстрее до нее добраться.

Проще всего было идти лесом, обходя деревни и дороги. Но тогда пришлось бы сделать немалый круг, и времени на это ушло бы не меньше недели. Продуктов же у разведчиков было только на пять дней.

Кремнев задумался. Как мало осталось дорог на его родной земле, по которым можно идти, наверняка зная, что ты дойдешь до намеченной цели!..

Ему помешали. Из темноты просунулась чья-то рука и положила прямо на карту скомканную газету.

— Что это значит? — нахмурился Кремнев.

— А ты посмотри, — отозвался Галькевич. — Узнаешь?

— Наша «дивизионка»? — разгладив рукой газету, удивился Кремнев. — Где ты ее нашел?

— Тут, в пуньке. Выбирал место, где лечь, начал разгребать старую солому, а она там и лежала. Я бы и не обратил на нее внимания, если б на глаза не попалась фамилия знакомого корреспондента.

Находка заинтересовала Кремнева. Их дивизия и отступала и наступала далеко от этих мест. Кто же и когда в таком случае мог принести сюда газету?

Пробежав глазами заголовки коротких заметок, Кремнев посмотрел на дату выхода номера и озабоченно наморщил лоб. 24 февраля. 24-го... Что же случилось в этот день?

Тяжелый, невероятной силы, взрыв покачнул землю. Из-под стрехи на карту посыпалась колючая труха. С грохотом обвалился начатый штабелек дров, где-то в темном углу испуганно пискнула какая-то птица.

Схватив автоматы, Кремнев и Галькевич выбежали из пуньки.

На западе, высоко в черном небе, с грохотом и свистом бушевал огненный смерч. Казалось, что там, среди мохнатых окровавленных туч, сцепились в смертельной схватке тысячи сказочных огненных чудовищ. Описывая фантастические круги и зигзаги, они разъяренно хлестали друг друга тяжелыми кровавыми мечами, разбрасывая вокруг искры, выплевывая огонь и дым...

Но вот все исчезло, и еще более черная ночь окутала пущу.

— Как ты думаешь, что это? — посмотрев на Кремнева, нарушил молчание Галькевич.

Кремнев пожал плечами:

— Видимо, наши самолеты разбомбили немецкий склад боеприпасов.

— Самолетов все это время не было слышно, — долетел из темноты голос Шаповалова. — Я стою на посту давно. Полчаса назад в той стороне кто-то стрелял из автомата.

— Стреляли там и раньше, — уточнил Аимбетов, который незаметно оказался рядом с командиром.

— Склад могли и партизаны взорвать, — подумав, сказал Кремнев и вернулся в пуньку. Но вдруг он остановился и спросил у Аимбетова:

— Веселова еще нет?

— Нет, товарищ капитан.

— Как только явится, пусть сразу же идет ко мне. А пока что подавай ему время от времени условный сигнал. Теперь ты это делать умеешь.

— Слушаю, товарищ капитан! — блеснул зубами Ахмет.

— Это же самое передай и своему сменщику.

— Слушаю, товарищ капитан, — повторил Ахмет и исчез в зарослях бурьяна.

Вернувшись в пуньку, Кремнев остановился возле бочки и на минуту задумался. Ему уже почему-то не хотелось ни изучать карту, ни припоминать того, что случилось 24 февраля 1942 года, — больше семи месяцев назад. Устало махнув рукой, он запихнул бумаги в полевую сумку, потушил фонарик и лег на солому рядом с Галькевичем.

Галькевич молчал, но по его дыханию Кремнев чувствовал, что он не спит. И потому произнес, не окликая его:

— Что-то я начинаю беспокоиться о Веселове...

— Придет, — не сразу отозвался Галькевич. — Этот внезапный шальной ветер мог занести его черт знает куда...

— Что верно, то верно, — согласился Кремнев и улегся поудобнее. Но тревога в сердце не затухала. Он понимал, что не заснет, и потому старался думать о самых разных вещах, лишь бы заглушить беспокойство. Сначала он старался вызвать в памяти образ Вали Ольховской, девушки, которая в сорок первом спасла ему жизнь и которая сейчас была очень близко. Но воспоминания были какие-то хаотичные, тусклые. Тогда он начал думать о своем старом друге Сымоне Филиповиче, с которым пришлось так нелепо расстаться. Эх, как было бы славно, если б теперь рядом с ним был этот мужественный, опытный, мудрый человек! Так надо же! «А может, все это — ложь? Да и в самом деле, как мог сын Филиповича из тюрьмы попасть в ту же дивизию, где воюет его прославленный отец! И попасть сюда только для того, чтобы через каких-то два месяца, двадцать четвертого февраля...»

Василь пружинисто сел, будто кто-то ткнул ему шилом в спину. «Двадцать четвертого! Да! Именно двадцать четвертого!.,»

— Что с тобой? — забеспокоился Галькевич и тоже сел.

— Ничего... Показалось... Ну, показалось, будто Веселов разговаривает за стеной...

— Успокойся ты и засни, — вздохнув, посоветовал Галькевич. — Сидит наш Веселов сейчас где-нибудь под елкой и ждет утра, чтобы потом отыскать нас на этом хуторе.

— Может, и так... Конечно, так. Но... не спится мне. Пойду посты проверю. Все равно кому-то одному из нас надо дежурить.

На ощупь отыскав дверь, Кремнев вышел.

Ветра уже не было. Лес молчал. Слегка морозило. Можно было надеяться, что утром ляжет густой иней, а может, даже и снег.

Василь шел по густому бурьяну и думал. Двадцать четвертое... В этот день сын Филиповича дезертировал. По крайней мере так говорил Хмара, так утверждают контрразведчики... Вот только... Как мог молодой Филипович попасть сюда, на этот хутор? Оттуда, где он бросил окоп и винтовку, дорога к дому была более прямой и близкой. Но почему домой? Что ему дома делать? В их деревне — немцы, и это он знал!..

А может, немцы ему и были нужны? Чепуха! Для того чтобы попасть к немцам, ему вовсе не нужно было десятки километров кружить по лесам и болотам. Стоило только пройти двести метров «ничейной» земли и поднять руки. Да и вообще, откуда известно, что в этой пуньке был именно он, Павел Филипович? Газета? Так газету могли принести сюда сами немцы, наконец — любой другой окруженец, каких немало разбрелось по лесам в ту страшную зиму 1941/1942 года…

Шаповалов и Аимбетов задержали Кремнева сразу же, как только он оказался на пожарище, возле сухого куста сирени. Назвав пароль, Василь остановился, присел на камень. Спать ему не хотелось, и он просто не знал, что ему делать дальше, как прокоротать время до утра...

 

IV

Веселов очнулся от запаха табачного дыма. Нет, то был не привычный запах «моршанки», горький и едкий, будто чад от подгоревшей солдатской портянки. То был тонкий ароматный запах хорошего табака, и он, этот приятный, но чужой и незнакомый запах, ударил в нос разведчика, заставил его быстро раскрыть глаза.

На толстом поваленном дереве сидел... немец. Он был близко, почти рядом, и через кисейную ткань полумрака Веселов отчетливо видел узкие белые офицерские погоны, видел тяжелую уродливую кобуру, что сползла немцу на самый живот, видел фуражку с высокой тульей и козырьком, опущенным низко на лоб. И еще видел сигарету. Незнакомая, тонкая и длинная, она скупо дымилась в зубах офицера, а сам офицер уперся локтями в колени, положил голову на ладони и, казалось, спал.

Какое-то время Веселов лежал неподвижно, не понимая, где он и что с ним. Почему он один? Откуда взялся этот немец? Пленный? Тогда почему он, Веселов, лежит на земле? Заснул? Заснул на посту?!

Разведчик дрожащими руками ощупал вокруг себя землю. Автомата нигде не было. Не было в чехле и финки.

Тело Веселова обмякло. Значит, он сам в плену! Только... когда и где они схватили его? Где и когда?

Веселов прикрыл глаза, страдальчески наморщил лоб, пытаясь вспомнить, что же все-таки с ним случилось. Но в голове было пусто. Только сверлил мозг острый, пронзительный звон, да резкими, болезненными толчками била в висок кровь.

«Плен... Неужели действительно плен?»

Веселов вздрогнул, почувствовав, как что-то холодное и мокрое коснулось его губ, и резко раскрыл глаза. Перед ним, с фляжкой в руках, стоял немец.

— Пей, товарищ, — тихо, по-русски, сказал он. — Слышишь? Пей. Станет лучше...

На миг Веселов замер. Нет, его удивило не то, что немец заговорил на русском языке, заговорил по-человечески просто и сердечно. Удивил голос немца. Был он очень знакомый, уже когда-то слышанный. Но где и когда?

«Глупости, показалось... — еще раз скользнув взглядом по чужому лицу, оборвал самого себя Веселов. — Не мог ты видеть этой зеленой гадины. Не мог! Просто — галлюцинация...»

— Пей, товарищ...

«Ч-что? Т-товарищ?!» — Гнев обжег сердце разведчика. Он стремительно рванулся, вскочил и...

Невыносимая боль в ногах свалила его на землю. Во рту хрустнул раскрошившийся зуб, перед глазами поплыли черные круги.

— О, майн гот! — испуганно воскликнул немец, и в тот же момент Веселов снова почувствовал на губах влажный холодок.

Стиснув зубы, Веселов молчал. Густой, терпкий запах коньяка кружил ему голову. Хотелось оттолкнуть фляжку, оттолкнуть, задушить немца, которому, наверное, было приятно мучить его, Веселова, но сил не хватало даже на то, чтобы пошевелить пальцем. А назойливый немец настойчиво бубнил и бубнил у самого уха:

— Товарищ, слышишь? Пей!

И, выплюнув кусочки зуба и кровь, Веселов большими глотками выпил терпкую, душистую влагу. Выпил и через минуту почувствовал, что мучительный звон в ушах оборвался, боль в ногах притупилась, ожил мозг. В одно какое-то мгновение он вспомнил все: и посвист ветра в стропах парашюта, и сухой треск трассирующих пуль, что разрывали, дырявили шелк, и запах свежих сосновых досок, и запах солидола, и дикий, предсмертный крик немца, и еле уловимое тиканье заведенных магнитных мин, и наконец — голос немца-парламентера.

Веселов долго и внимательно смотрел в глаза офицеру, который все еще стоял перед ним с пустой флягой в руках. «Тот? Неужели действительно тот? А может, все это сон? Может, ничего не было: ни выстрелов, ни бомб, ни огненного смерча, ни немца-парламентера? Нет! Все было! И немец тот вот, передо мной».

Будто разгадав мысли разведчика, офицер скупо улыбнулся и заговорил вновь:

— Как видите, я принял ваши условия. Почему? Не знаю. Кажется, я в ту минуту подумал, что всякие переговоры напрасны, что я имею дело с русским фанатиком, с одним из тех, кого у вас называют героями.

Теперь улыбнулся Веселов. Но промолчал. Немец же продолжал:

— ...И, признаюсь, мне стало страшно. Не думайте, что я трус. Нет. И все же мне стало страшно. Я бросил все и ушел...

Веселов снова усмехнулся. Немец смутился и удивленно спросил:

— Вам... смешно?!

— Нет. Я просто все еще не могу понять, кто же из нас у кого в плену?

— А-а, — воскликнул немец, и лицо его посветлело. — Кажется, оба. Оба мы в плену у судьбы.

Он сел на поваленную ель, достал сигареты и одну протянул Веселову.

Закурили. Помолчали. Первым, внимательно глядя на разведчика, снова заговорил немец:

— Как вам удалось выбраться с территории авиабазы? На постах — тридцать шесть часовых. Кроме того, шесть дежурных пулеметов, три линии колючей проволоки под током высокого напряжения, наконец — минное поле. Как смогли вы через все это пройти?

— Не знаю. Просто мне вдруг очень захотелось жить... — Веселов осторожно сел, пощупал руками распухшие ноги и спросил: — Я ранен?

Офицер отрицательно покачал головой.

— Где вы меня нашли?

— Тут, — похлопал немец рукой по шершавому стволу ели. — Под этим вот деревом. Случайно. Когда вокруг все стихло, мне вдруг очень захотелось увидеть, что осталось от моих складов.

Веселов посмотрел на ель, потом на офицера и только теперь заметил, что ель подвешена на толстых кольях, и что лицо у немца очень потное.

«Зачем ему понадобилось вытаскивать меня из-под этого дерева? — подумал Веселов, наблюдая за офицером. — Как русский пленный я теперь ему не нужен. Это факт».

Офицер сел рядом с Веселовым и, оглянувшись, взволнованно заговорил:

— Я уверен, что вы прилетели сюда не один. Где-то вас ждут товарищи. Скажите, где они, и я помогу вам до них дойти. Я сильный. Я буду вас нести.

Веселов бросил на немца подозрительный взгляд, глаза его сузились и похолодели. Немец это заметил.

— Не беспокойтесь. Если бы я хотел выдать вас, я давно бы это сделал.

Веселов злобно сверкнул глазами, намереваясь что-то сказать, но немец оборвал его:

— Не шумите. У нас нет времени для спора. Слышите? Это эсэсовцы окружают лес.

— Что-о?!

Превозмогая боль, Веселов стал на колени, навалился грудью на вывернутую взрывом ель, прислушался.

Из-за черных опаленных кустов, где тускло желтели огромные свежие котлованы, долетал приглушенный рокот моторов.

— Теперь верите мне? — подбегая, спросил немец. — Спешите! Вот ваше оружие — и бежим!

Веселов колебался. Он понимал, что ему действительно нечего бояться этого немца, и все же...

Где-то близко, на окраине леса, грохнул артиллерийский залп. Тяжелые снаряды разорвались далеко в лесу. Эти взрывы вынудили Веселова действовать. Он поспешно сунул в чехол финку, повесил на шею автомат, посмотрел на немца. Тот терпеливо ждал.

— У меня нет карты. Все осталось там, — кивнул разведчик в сторону желтых котлованов, над которыми курился не то редкий туман, не то легкий дымок.

— Вот вам моя карта. Только быстрей! Уже скоро пять, и тогда будет...

Новый артиллерийский залп заглушил конец фразы немецкого офицера. Веселов растерянно оглянулся, попробовал встать и снова тяжело лег грудью на ствол ели.

— Не могу идти, — облизнув пересохшие губы, прохрипел он.

— Я же вам сказал, что буду нести! — разозлился немец.

Он присел, и Веселов, смущенно оглядевшись по сторонам, словно боясь, что кто-то увидит и осудит его поступок, обнял немца за шею...

 

V

— Товарищ капитан, немцы!

Кремнев и Галькевич мгновенно выскочили из пуньки.

Уже хорошо рассвело, и одинокую зеленую фигуру немца на фоне желтой травы все увидели сразу. Немец, кажется, был навеселе. Он шел, качаясь и спотыкаясь, и... тащил за собой не то сани, не то какую-то низенькую коляску — что именно, разглядеть не удавалось, так как из травы были видны только оглобли.

Кремнев опустил бинокль, недоуменно переглянулся с Галькевичем, потом спросил у Шаповалова!

— Один?

— Пока один, товарищ капитан. Взять?

— Подождем. Посмотрим, что он будет делать дальше.

А немец тем временем шел и шел по высокой траве, упрямо тащил за собой свой невидимый, загадочный воз. До него уже было метров двести, не больше. Лес, из которого немец вышел несколько минут назад, теперь остался далеко за его спиной, но оттуда пока что больше никто не появлялся. Только где-то в глубине зеленой глухомани редко рвались мины.

Неожиданно немец остановился, огляделся и — присел в траве. Какое-то мгновение, и не одна, а уже две человеческие фигуры раскачивались над бурьяном. Второй человек был такой же, как и первый, рослый, и так же, как и первый, плохо держался на ногах. И только одет он был по-другому. На нем была гимнастерка русского военного покроя, а на груди — автомат ППШ.

— Товарищ капитан, так это же наш Веселов! — удивленно прошептал острый на глаз Аимбетов.

— Он, — подтвердил Галькевич. — Вот только не понимаю, зачем ему вся эта комедия?

— Тут что-то не то, — озабоченно нахмурился Кремнев. — Надо сейчас же взять немца.

— Разрешите нам с Ахметом, — прошептал Шаповалов.

Кремнев кивнул головой, и разведчики исчезли в траве.

Потянулись долгие минуты. Веселов и немец снова опустились в траву и теперь виднелись только их головы. И даже не головы, а головные уборы: высокая немецкая офицерская фуражка и русская солдатская шапка-ушанка.

Вдруг фуражка беспокойно зашевелилась, поднялась выше, еще выше, и вот уже над нею забелели поднятые вверх руки.

— Взяли! — с облегчением вздохнул Кремнев.

Будто торопясь подтвердить слова командира, из травы вынырнула вертлявая фигура Шаповалова. Рослый, широкоплечий немец, кажется, удивился, увидев перед собой невысокого юношу, голова которого едва доставала до его плеча, но рук все же не опустил и не шевельнулся даже тогда, когда невзрачный с виду разведчик бесцеремонно забрал пистолет из его офицерской кобуры. И только получив приказ следовать вперед, он послушно двинулся с места и тяжелой походкой направился к пуне.

Немец, видимо, понял, что откуда-то из травы или через щели в стене пуньки за ним наблюдают десятки, а может, и сотни пар чужих глаз, и старался идти как можно спокойнее. И все же вздрогнул, когда перед ним, будто из-под земли, вырос человек с биноклем и автоматом на груди. Немецкий офицер растерянно посмотрел на человека, словно старался разгадать его намерение, потом козырнул и, старательно выговаривая каждое слово, доложил:

— Генрих фон Мюллер, инженер отдельного строительного батальона. — Растерянно улыбнувшись, попросил: — Если, можно, дайте глоток воды...

 

VI

Через час, приказав Шаповалову лично охранять пленного майора, Кремнев и Галькевич вышли из пуньки. У колодца они задержались, и Кремнев, внимательно поглядев в глаза Галькевичу, вдруг спросил:

— Ну, так что будем делать с «фоном»?

— Ты командир, ты и решай, — помолчав, уклонился от прямого ответа лейтенант.

— А если бы решать пришлось тебе?

— Мне? — переспросил Галькевич, и из его глаз будто дохнуло холодом. — Расстрелял бы. А что еще делать с фашистом?

— Ты что, всех немцев, надевших военную форму, фашистами считаешь? — сдержанно усмехнулся Кремнев. — А где же тогда немцы-рабочие, немцы-крестьяне, наконец — немцы-коммунисты?

— В братских могилах! За решетками! В концлагерях!

— Все?!

Галькевич холодно посмотрел на Кремнева и замолчал. Кремнев положил на плечо ему руку, вздохнул:

— Да, брат, честные немцы за решетками, в братских могилах, — произнес он тихо. — Но… есть же кое-кто из них и тут, в окопах?

— Есть! И стреляют в нас с тобой, — мрачно ответил Галькевич.

Кремнев обхватил руками мокрую бадью и, напившись холодной, как лед, воды, сказал:

— Идем к Веселову.

Веселов лежал под молодой яблоней-дичкой. Ему было худо. Искалеченные ноги распухли и посинели, он уже совершенно не мог ими пошевелить. Рядом с ним, с фляжкой в руках, сидел Аимбетов. Тут же, под яблоней, стоял старый передок от телеги — «карета», на которой и привез разведчика майор фон Мюллер.

— Оставьте нас, Аимбетов, — приказал Кремнев.

Аимбетов положил на грудь Веселова мокрую флягу, молча встал и пошел прочь. Кремнев сел на его место, посмотрел на оголенные ноги Веселова. Сердце заныло от боли. Боже мой! Как могло такое случиться?! И что теперь нам делать с тобой, Петр Веселов? Как помочь тебе?

— Оставьте меня тут, в пуньке, — тихо попросил Веселов. — Неделю-другую полежу, а там и догоню вас... Вода тут есть, немного сухарей дадите, и проживу... Немцы, может, сюда и не дойдут...

«Нет, Петр Андреевич, немцы тут будут скоро, возможно, завтра», — с горечью подумал Кремнев, но вслух бодро сказал:

— Ты не волнуйся. В крайнем случае мы вызовем сюда самолет, и он отвезет тебя на Большую землю, в госпиталь.

«Нет, товарищ капитан, сюда немцы придут раньше, чем прилетит твой самолет», — в свою очередь подумал Веселов, но вслух не сказал ничего. Только слегка улыбнулся да, чтобы не застонать от боли, сжал зубы и закрыл глаза.

— Мы хотели поговорить с тобой, Веселов, — осторожно дотронувшись рукой до горячей руки разведчика, нарушил молчание Кремнев. — Расскажи, если можешь, что с тобой случилось, где ты встретился с этим немцем.

Веселов открыл глаза, приподнялся на локтях и, внимательно посмотрев в глаза командиру, тревожно спросил:

— Немец... где?

— Тут. В пуньке. Ты лежи, лежи, не волнуйся.

— А я испугался... — Веселов лег, глотнул из фляжки холодной воды, заговорил: — Рассказывать нечего... Склад с боеприпасами взорвал... Случайно... Ветром занесло туда мой парашют... Подложил под бомбы две мины, а сам ходу... Да, видно, не слишком далеко ушел… Взрывом вырвало с корнем ель, и прихватила она мои ноги... Немец, майор этот, спас... Он и сюда меня приволок... Сначала на плечах нес, потом на лесной дороге разбитая телега попалась, так он передок снял и коляску соорудил... Вот и все...

Веселов еще раз жадно глотнул из фляги и снова закрыл глаза. Было видно, что он очень устал, что ему трудно дается каждое слово, и Кремнев, кивнув головой Галькевичу, встал. Но Веселов задержал его.

— Подождите... Еще минутку... Язык... непослушный какой-то... Да он и в доброе время не очень-то слушался меня... — Веселов натужно улыбнулся и вдруг горячо заговорил: — Товарищ капитан, просьба у меня к вам, последняя. Немца... не трогайте. Сможете — отправьте за фронт, а нет — отпустите. Слышите, товарищ капитан? Не трогайте его!

Кремнев снова внимательно посмотрел на Галькевича. Тот стоял, глядя куда-то в поле, где, примостившись на голой вершине дуба, золотой пучеглазой совой сидело солнце.

— Это моя последняя просьба, — передохнув, повторил Веселов. — Сердцем чую, не враг он нам...

— Хорошо, мы подумаем, — осторожно пожав горячую руку разведчика, ответил Кремнев. — Надеюсь, что нам удастся его перебросить за фронт. Может, вместе и полетите туда.

Кремнев встал, подозвал радиста и продиктовал ему текст радиограммы:

«Нами взорван склад. Уничтожено двадцать пять тысяч авиабомб разного веса, сто пятьдесят тысяч зенитных снарядов и весь охранный батальон в составе пятисот двадцати человек, среди них — двадцать четыре офицера. Наши потери — один тяжелораненый. В плен захвачен командир...»

На миг Кремнев запнулся, подумал и приказал:

— Последнюю фразу вычеркни. Вместо нее запиши:

«Срочно вышлите самолет в район Лесничовки»

 

VII

Радиограмма полетела в эфир ровно в 13.00, а в 14.20 на заброшенном поле, близ колодца, разорвался первый артиллерийский снаряд. Осколком перебило колодезный журавль и, как серпом, срезало молодую яблоню-дичку, под которой лежал Веселов.

Веселов лежал без сознания и взрыва не слышал. Не слышал он и того, как Галькевич, только что вернувшийся из разведки, сказал Кремневу:

— Группа немецких автоматчиков, человек тридцать, движется к нашему хутору. Судя по всему — разведчики. Продвигаются очень осторожно, но через час могут быть здесь. Кроме того, на лесных дорогах слышен рокот моторов. Я лично видел легкий бронетранспортер.

— Но часа через два тут будет наш самолет! — оборвал лейтенанта Кремнев.

— Товарищ капитан! У нас не хватит сил, чтобы задержать фашистов даже на полчаса, — возразил Галькевич. — Самое верное, не медля ни минуты, покинуть Лесничовку, а если удастся, то и этот лес.

Кремнев бросил на лейтенанта недовольный взгляд, задумался. Он к сам понимал, что группу надо немедленно выводить из леса куда-то в другое, более надежное место. Но... что будет с Веселовым, если они не дождутся самолета и не отправят его в госпиталь? Ведь у парня гангрена!.. Нет, нельзя отступать! Надо дождаться самолета. Надо задержать немцев в лесу. Внезапно обстрелять разведчиков. Они залягут, начнут окапываться, поджидая свои основные силы...

Кремнев поднял голову, сказал Галькевичу все, что думал.

— Нам запрещено выявлять себя, — осторожно напомнил Галькевич. — Это может окончиться катастрофой для всей группы.

— Чепуха! — неожиданно взорвался Кремнев. — Выявим себя и — исчезнем. Тем более, что, по сведениям Мюллера, каратели окружают не горстку разведчиков, а советский авиадесант. Это правда, иначе немцы не бросили бы против нас артиллерию, броневики и не были бы так осмотрительны в своих действиях. Я уверен, что они сначала блокируют лес, а уже потом предпримут более активные действия. В подобных ситуациях немец осторожен.

Лейтенант внимательно посмотрел на командира, помолчал и ответил:

— Ну что ж, попробуем задержать. Но повторяю: рисковать всей группой нельзя. Хватит шести человек, три группы по два автоматчика.

— Это правильно, — охотно согласился Кремнев. — И я поведу людей сам. А вы ждите самолет. Вместе с Веселовым отправите за линию фронта и пленного.

— А может, лучше идти мне? — сдержанно возразил Галькевич. — Я предвидел ваше решение и выбрал место, где лучше встретить фашистов. В километрах двух в лесу есть глубокий овраг, который пересекает им дорогу. Вот на берегу этого оврага...

— Выполняйте приказ, — оборвал лейтенанта Кремнев. — Сигнал нашего отхода... Нет, сигнал мы можем не заметить и не услышать. А потому, как только самолет появится в воздухе — пришлете связного. Сигнал для посадки самолета — костер в центре поля.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Кремнев, Шаповалов, Кузнецов, Бондаренко, Крючок и Бузун исчезли в лесу.

Оставшись на хуторе за командира, Галькевич приказал Аимбетову и Яскевичу сложить в центре поля костер, а остальным, кроме радиста, вести круговое наблюдение за лесом и небом, чтобы своевременно зажечь костер.

Сам направился в пуньку.

Фон Мюллер безмятежно спал на соломе.

«Гад! Словно к теще в гости пожаловал! — взглянув на спокойное лицо майора, неприязненно подумал Галькевич. — И на кой только черт он там нужен? Ягненком прикинулся, а сам, небось, волчище матерый!»

Чтобы не видеть ненавистного фрица, Галькевич покинул пуньку и уселся на плоский камень у колодца. Отсюда ему хорошо было видно все: и окружающий Лесничовку лес, и покрытое редкими тучами небо, и, главное, пунька: «фону» он не доверял и ждал от него любой каверзы.

А еще — он чутко прислушивался. Прошло уже около часа, как Кремнев увел навстречу немцам своих разведчиков, а выстрелов все еще не было слышно.

«Неужели разминулись?» — беспокойно думал Галькевич, и чем тише было вокруг, тем тревожней становилось у него на сердце.

Но вот, как-то сразу, в одно какое-то мгновение, ударило несколько автоматов, и Галькевич облегченно вздохнул: наконец-то! Он посмотрел на часы.

Было без десяти минут четыре. Еще немного, и самолет будет тут!..

Галькевич начал сворачивать цигарку и вдруг вздрогнул. Перед ним, с листком бумаги в руках стоял радист.

— Летит?! — бросив цигарку, вскочил лейтенант.

Радист молча протянул ему радиограмму. Галькевич впился глазами в скупые слова и бессильно опустил руки. «Сбили, — тяжким молотом стучала в висках кровь. — Сбили над передним краем...»

Судорожно скомкав бумагу, лейтенант сунул ее в карман и глухо сказал:

— Скажи Аимбетову, пусть бежит к капитану. Отходим...

 

VIII

Всю ночь шли на запад разведчики. Шли напрямую, по бездорожью, неся на самодельных носилках раненого Веселова.

Спешили. И не потому, что это был самый верный путь к намеченной цели. Наоборот. Шли сюда только потому, что больше идти было некуда. Каратели окружили лес, со всех сторон палили пушки, наугад посылая снаряды в хмурую молчаливую глухомань, и только тут, на западе, на узком участке, еще было тихо. Тут лежало болото, знаменитый Гиблый Кут. В этом болоте, на каком-нибудь островке, Кремнев и надеялся переждать блокаду. В конце концов постреляют каратели, прочешут автоматами лес, да и успокоятся.

Начинало светать, когда лес внезапно оборвался и разведчики очутились на краю крутого, хотя и не очень высокого обрыва, увидели перед собой болото, к которому так спешили. И такой могильной тоской вдруг дохнуло на людей из глубины этого мертвого простора, где рос только тростник да торчали чахлые деревца, что все невольно полезли в карманы за табаком.

— Отставить! — приказал Кремнев. — Кравцов, проверьте окраину леса слева, а вы, Кузнецов, — справа. Остальные — резать жерди, по одной на каждого.

Не успели нарезать нужное количество жердей, как прибежал Кузнецов и, тяжело дыша, сказал:

— Немцы! Человек двести. Идут лесной дорогой вдоль болота.

И, будто в подтверждение этих слов разведчика, где-то слева, не больше, чем в километре отсюда, дружно и слаженно застрекотали автоматы.

Разведчики залегли, притаились.

— Бьют наугад. Лес прочесывают, — сказал Кремнев и повторил свой приказ: — У кого еще нет жердины — запастись. Шаповалов и Кузнецов — оставите берег последними. Остальные — за мной.

Внизу, под обрывом, блестела вода и нудно шумел густой тростник. Когда-то, видимо, очень давно заблудилась здесь какая-то шаловливая речушка, попетляла по низине, наследила вокруг, а потом, наткнувшись на переплетенный крепкими корнями пригорок, повернула вспять, оставив после себя на взлесье широкую старицу. За многие десятилетия старица обмелела. Берега ее густо заросли высоким тростником, дно — густыми водорослями. И кто-то, попав в это мрачное места, назвал его Гиблым Кутом.

Миновать бы этот Гиблый Кут, обойти, да нет им сейчас других дорог на земле, кроме этой. И Кремнев, прощупав жердиной дно, решительно вступил в холодную вонючую воду...

Пройдя метров двести, остановились в густом рослом тростнике. Дальше идти было нельзя. Впереди простиралась гладкая, как стол, равнина, поросшая рыжей щетиной осоки, среди которой, тут и там, светились свинцово-серые «окна». На такой равнине зайца разглядишь за пять километров, не то что человека. А немцы — рядом. Да вон они, на берегу!

Все залегли, замерли. Надо переждать. Сейчас каратели безжалостно ударят по соснам, опустошат автоматные диски и медленно двинутся дальше. Тогда можно будет вернуться на берег, обойти болото и — лови, фриц, ветра в поле!..

Но гитлеровцы почему-то не спешили. Обстреляв окраину леса и даже тростник на болоте, они вдруг остановились, по команде офицера сбросили ранцы и, рассредоточившись вдоль всего берега, начали окапываться.

Сердце у Кремнева заныло. Дорога на берег была отрезана...

 

IX

Весь день дул холодный порывистый ветер, тростник тревожно шумел, гнулся к земле, будто что-то хотел сказать по секрету продрогшим до костей разведчикам, притаившимся в его зарослях.

Стемнело как-то сразу. Откуда-то из-за леса выплыла туча, надвинулась на болото, смешалась с топью, и теперь и сверху и снизу были только вода и холод, слякоть и мрак. И когда взлетели в небо первые немецкие ракеты, всем показалось, что они летят не в воздухе, а кувыркаются в черной болотной грязи.

Дождь и густая тьма обрадовали Кремнева. Он тронул Галькевича за плечо и шепнул ему на ухо:

— Оставайся с людьми. Я попробую отыскать проход на болоте.

— Один?

— Возьму Бондаренко, он парень сильный.

— Капитан, — вдруг послышался шепот майора Мюллера. — Разрешите и мне с вами. Я когда-то был хорошим пловцом.

На мгновенье все замолчали. «Взять? — задумался Кремнев. — А почему бы и нет? Пусть лучше будет с нами, чем тут, под носом у фашистов».

— Хорошо. Берите жердь. И помните: как только выстрелит ракетница — камнем на землю.

— О, не беспокойтесь!

Они осторожно выбрались из тростника и скрылись в густой тьме...

 

X

— Михаил, ты?

— Ага... На вот. Не бойся, это сухари. Размокли, правда... Ешь.

— Михаил, наклонись...

— Ну?

— Возьми...

— Что это? — Шаповалов протянул руку и внезапно отдернул ее. Его пальцы коснулись холодного лезвия ножа. — Подожди, — заволновался он, — зачем мне твой нож? У меня свой...

— Михаил, не бойся... Я закрою глаза... Да и так темно...

Шаповалов отшатнулся, будто его толкнули в грудь.

— Ты... ты что, с ума сошел! — задыхаясь, прошептал он. — Ты... да за такие слова!..

— Михаил, ты у меня один... Земляк... Пойми, боюсь я... Потеряю сознание и закричу. А немец... вон он, рукой подать... Все равно я не жилец... Я все понимаю. Гангрена у меня...

— Замолчи! — прошипел Михаил. Его охватила дрожь, и стало до того страшно, что захотелось броситься в болото, захлебнуться в нем, чтобы ничего этого не слышать и не видеть.

— Ладно, иди... Я просто так, нашло на меня что-то... иди. Заснуть я хочу... Воткну вот кляп в рот, дышать же и носом можно, правда? А я, дурак, тревожу тебя...

Веселов действительно заткнул себе рот платком и затих.

Михаил долго сидел рядом с другом и слушал его тихое, неровное дыхание. Постепенно успокоился. Веселов, кажется, спал.

«Давно бы так... — вздохнул Шаповалов и осторожно встал на ноги. — А то вздумал! Вот дурень! Вернется капитан, выберемся из болота, — через два дня в госпитале будешь!»

Но Кремнева и его спутников что-то не было слышно. Светящиеся стрелки часов показывали половину пятого, а на болоте по-прежнему гулял только ветер да лопотали в тростниках крупные капли дождя.

Шаповалов отыскал лейтенанта Галькевича и высказал ему свою тревогу,

— Наверно, надо искать, — помолчав, согласился лейтенант. — Как бы этот проклятый фриц...

Левон не договорил. Прямо перед ним закачались три черные тени, и послышался недовольный шепот капитана:

— Плохо слушаете. Так нас тут могут перерезать, как телят в хлеву...

Кремнев тяжело опустился на кочку и обхватил руками колени. И все поняли — неудача.

— Поищем еще завтра, — наконец сказал Кремнев я лег на мокрую траву, — А пока — спите. На посту останется один Шаповалов.

— Слушаю! — тихо ответил старший сержант и отошел. Он еще раз взглянул на лозовый куст, где, накрытый плащ-палаткой, лежал Веселов..

Тот, кажется, еще спал. Плащ-палатка сбилась под ноги, и Веселов, по-видимому, замерз. Он скорчился, подобрав колени к груди, правую руку спрятал за пазуху.

Старший сержант присел и осторожно стал укрывать друга. Неожиданно рука его наткнулась на что-то холодное и круглое, и он резко отдернул руку. Из-под расстегнутой на груди куртки торчала рукоятка кинжала...

На мгновенье Михаила будто парализовало, потом он низко наклонился над Веселовым, прислушался и, забыв обо всем на свете, бросился к кусту, где спал капитан. Уткнувшись лицом в мокрую кочку, глухо простонал:

— Петя... Веселов... погиб!..

 

XI

Трагическая смерть Веселова тяжело подействовала на всех разведчиков. Мало кто надеялся, что Веселова удастся спасти, но никто не мог и подумать, что жизнь его оборвется тут, на гиблом болоте, где и для могилы не нашлось двух метров хорошей земли.

Весь день все пролежали, словно онемевшие, а когда снова наступила ночь, заторопились.

Первым подал голос Кремнев.

— Майор, — шепнул он на ухо Мюллеру. — Нам пора.

Мюллер утвердительно кивнул головой, и они, вдвоем, неслышно скрылись во тьме.

Первым шел Мюллер. Подавшись вперед, он упрямо продирался среди пахучей болотной растительности, которая порой поднималась почти до плеч. Противно чавкала и прогибалась под ногами, как пружинный матрац, затянутая зловонной тиной топь, но это, видимо, мало беспокоило майора. Он ни разу не замедлил шага и ни разу не свернул с избранного им направления.

Эта непонятная и, кажется, ничем не обоснованная уверенность постепенно начала беспокоить Кремнева. «Можно подумать, что майор фон Мюллер вырос на этом болоте!» — и наконец, рассердившись, недовольно спросил:

— Вы что, майор, решили идти напролом?

— О, нет — на ходу отозвался фон Мюллер. — у меня — интуиция. И есть гипотеза. Она зародилась еще вчера, когда мы с вами тут блуждали...

«Вчера мы тут не были!» — хотел возразить Кремнев, но сдержался. Вчера, попав в какое-то особенно гиблое место, они и в самом деле долго кружили по болоту, пока наконец не выбрались на сухое. А потому могло случиться, что они и впрямь уже были здесь или где-то близко отсюда.

Кремнев замолчал. А тем временем трава на болоте становилась все более редкой и чахлой. И вдруг перед их глазами простерлось озеро — свинцово-серое, таинственное и хмурое. Густая вода его как бы кипела под частым дождем, а берега, скрытые темнотой, не были видны.

— Вот, — показав рукой на мрачный плес, сказал фон Мюллер. — Дорогу к спасению будем искать именно здесь.

— Здесь?! — Кремнев удивленно посмотрел на майора.

— Здесь, капитан, и только здесь! — решительно повторил немец. — Я — инженер-гидротехник, всю жизнь имею дело с водой, реками, озерами, их дном, берегами...

— Но при чем тут реки и озера?! — с удивлением спросил Кремнев. — Пока что мы имеем дело с непроходимым болотом!..

— Перед нами, капитан, еще одна старица, только не мертвая, как та, где нам уже довелось искупаться, а живая. Подойдите ближе к воде. Видите? Водоросли все время клонятся в одну сторону. Значит, вода течет!

— Ну, и что из того?

— А то, капитан, что эта старица — рукав большой реки, может быть даже той самой реки, к которой вы и хотите прорваться. А если это так, то она имеет два берега. И один из них, по закону природы, должен быть более или менее высоким. Наш — низкий. Значит — тот...

— Майор, — усмехнулся Кремнев, — вы плохо знаете белорусские реки. Они очень часто не подчиняются законам природы.

— А это мы сейчас проверим, — решительно заявил майор я начал раздеваться...

* * *

Опершись на жердь, Кремнев стоял, напряженно вглядываясь в темноту ночи и ловя каждый шорох. Но ни уши, ни глаза не могли отыскать того, кого Кремневу так хотелось увидеть. Майор фон Мюллер, пытаясь разведать высокий берег, исчез. И постепенно в сердце капитана закрадывалась тревога. Что случилось с Мюллером? Утонул? Или, может... Нет! Куда он денется голый?

Тихий плеск воды вдруг оборвал тревожные мысли Кремнева. Он присел, наклонился к воде и замер. По воде, прямо на него, неслышно плыло что-то черное и неуклюжее.

Рука Кремнева легла на приклад автомата.

Черный, неуклюжий предмет тем временем медленно приближался, увеличивался и в какое-то мгновение превратился в... лодку. Лодка была пуста.

«Черт возьми! Не сама же она движется наперерез течению?» — заволновался Кремнев, и в тот же миг до его ушей долетел хриплый голос фон Мюллера:

— К-капитан! Г-где вы?

Кремнев выпрямился в полный рост и увидел майора. Тот лежал на дне лодки и осторожно загребал руками воду, стараясь преодолеть слабое течение, которое уносило на стремнину эту тяжелую, нескладную посудину.

— Здесь я! — отозвался Кремнев и, войдя в воду как можно дальше, протянул жердь: — Хватайтесь! Помогу!..

Через минуту лодка оказалась в траве, на мелком месте. Стуча зубами, майор оделся и хрипло сообщил:

— У вас тут и в самом деле все вверх ногами!.. Нет берега и там... Болото... Но идти можно, держит... Кое-где вода по колено...

Кремнев слушал и осматривал лодку. Это была старая плоскодонка, которую неизвестно откуда принесло сюда весенним паводком. Борта лодки сгнили, верхние доски отвалились совсем, и все же это была лодка, еще способная держаться на воде. Кремнев готов был расцеловать немца.

— Хорошо, Генрих Францевич, — помогая майору застегнуть китель, заговорил Кремнев. — Черт с ним, с берегом, если теперь в наших руках такой крейсер! Главное, преодолеть этот разлив, а там проберемся. Оторваться бы от карателей хоть километров на пять.

— Пока начнется день, мы будем от них за семь-восемь километров, — заверил майор, стараясь унять дрожь.

— А нам только это и надо. Вот что, берите флягу, грейтесь и ждите меня тут. А я пойду за людьми.

— О, фляга — это очень хорошо! — оживился фон Мюллер, непослушными пальцами отвинчивая крышку. — Вода немножко... бр-р-р...

Он смущенно улыбнулся и жадно припал к фляге, видимо, даже не чувствуя, что пьет огненный спирт...

 

XII

В половине шестого утра, измученные и промокшие до последней нитки, разведчики вышли на берег широкой полноводной реки. Трудно было в темноте разобрать, что там, за рекой, и все же Кремнев приказал готовиться к переправе. Он спешил выйти из болота раньше, чем наступит день, чтобы потом, уже где-нибудь в лесу, развести костер и обсушиться. Усталость и холод окончательно доконали людей, и капитан очень боялся, что если они останутся в болоте еще хоть на сутки, то все свалятся с ног.

Переправляться решили на поплавках. По всему берегу зеленели густые заросли высокого камыша, и сделать такие поплавки было делом нескольких минут. Два толстых зеленых снопа связывали веревками, и — «понтон» готов.

Для радиста «понтон» был сделан особенно устойчивым, он мог сидеть в нем, как в маленькой лодке.

Первыми от берега отчалили Галькевич и Шаповалов. Они уже были на другом берегу реки, когда где-то близко грохнул оглушительный артиллерийский залп. Разведчики попадали на землю. Всем почему-то показалось, что орудия ударили по зарослям камыша.

Но вот раздался второй залп, третий, и люди зашевелились. Орудия били откуда-то с противоположного берега, но били не по ним. Снаряды рвались в лесу, далеко за болотом.

И все же это открытие мало кого обрадовало.

«Ну вот, из огня да в полымя», — про себя выругался Кремнев и осторожно раздвинул руками камыши.

Галькевич и Шаповалов, с биноклями у глаз, лежали на краю высокого, обрывистого берега, за чахлыми кустами лозы. Очевидно, они уже что-то обнаружили, и теперь лежали неподвижно, напряженно всматриваясь в противоположный берег.

«Молодцы, ребята, — молча похвалил Кремнев. — Пускай посмотрят, что там. Может, все же проскочим».

Галькевич вернулся минут через двадцать и, сдерживая дрожь, доложил:

— Немецкая батарея стоит прямо в поле, метров четыреста от берега. Орудия даже не замаскированы. Видимо, немцы тут чувствуют себя в полной безопасности. Шаповалов остался в кустах, наблюдает. Если что — даст сигнал. Думаю, что можно переправляться.

По взмаху руки Кремнева все осторожно вошли в воду, легли на поплавки, и в тот же момент медленное, но упругое течение легко приняло и осторожно понесло к другому берегу озябших, измученных людей...

...Переправа заняла менее получаса. Забрезжил рассвет. Подмораживало. Мокрый снег сменился сухим. Земля быстро белела, и люди темнели на снегу, как чернильные кляксы на чистой бумаге. Надо спешить, ох, как надо спешить!

Кремнев приподнялся на локтях, шепнул Бондаренко, лежавшему рядом:

— Передай: по-пластунски двести метров по берегу реки влево!

Поползли. А берег голый, лысый. Только где-то далеко-далеко впереди чернеет лес. Но лес ли это? Трудно определить...

Мельтешит густой снег. Тихо. Слышно, как где-то на батарее пиликает губная гармошка. Но батареи уже не видно, и Кремнев передает по цепи:

— Встать. Кравцову и Яскевичу — выдвинуться вперед на сто метров. Сигнал тревоги — крик совы.

Тихо скрипит снег. Ноги слушаются плохо. Они словно чугунные.

«Ерунда! Надо идти!..» — думает Кремнев.

«Надо идти», — говорит себе Бондаренко и старается засунуть свои огромные замерзшие руки в узкие рукава куртки, задеревеневшей на морозе.

«Надо идти!» — приказывает себе Шаповалов и из последних сил отрывает от земли непомерно тяжелые, будто налитые свинцом, сапоги.

«Надо идти», — шепчет посиневшими губами двадцатилетний Кузнецов и непослушными пальцами трет слипающиеся тяжелые веки.

«Не дойдете!» — скалится издали лес и отступает все дальше и дальше, не оставляя людям даже кустарников.

А день — будто сырые осиновые дрова: тлеет, да разгореться не может. Белые снежинки кружатся над землей, оседают на плечи людей, и уже не люди, а белые привидения бредут по полю. Вот-вот подует ветер и развеются они, обратятся в снежную пыль.

Но ветра нет. И привидения движутся...

Вперед.

Вперед...

Вдруг все остановились. Впереди поднялся из снега целый лес белых обелисков. И среди этих памятников, словно поп с кадилом — колодезный журавль.

Кремнев достал карту, посмотрел в нее, огляделся по сторонам. Нет. Это не заброшенное кладбище. Это деревня Поречье, семьдесят восемь дворов...

Дворов не осталось ни одного. Стоят заснеженные трубы. Трубы-памятники. Над каждой бывшей усадьбой — памятник. Над каждым бывшим человеческим жильем — обелиск. И среди памятников-обелисков — словно поп с кадилом, колодезный журавль...

Кравцов и Яскевич — головной дозор — призывно машут руками. Зовут. Надо идти.

— Товарищ капитан, взгляните: погреб! В нем — печка железная и дрова березовые. На полу — солома...

Кравцов смотрит в глаза Кремневу, и в глазах его — просьба, мольба да еще — смертельная усталость.

«Ну что ж...» — Кремнев бросает взгляд назад, туда, где остались немецкие тяжелые орудия. Там тихо. Не слышно даже скрипучей гармошки.

Леса впереди тоже не видно. Впереди, в двух шагах от него — раскрытая дверь.

«Ну что ж», — повторяет про себя Кремнев и вслух приказывает:

— Привал. Обсушиться. На посту остаюсь я. Меня смените вы, Галькевич. Лейтенанта Галькевича — Бондаренко...

Кружится белый снег. Над заснеженным погребом вьется белый дым, и трудно отличить, где снег, а где дым.

«Это хорошо», — думает Кремнев, и белым привидением движется между белых памятников, движется тихо, но упрямо, будто ему обязательно надо дойти до какой-то определенной черты, — и дойти в точно назначенное время.

А рядом с ним, справа и слева, движутся суровые и молчаливые белые памятники-трубы, они будто хотят спросить у него: почему он, человек, бросил их, осиротелых, среди холодных снегов?

Но вот они начинают отставать, и незаметно для себя Кремнев попадает в какой-то другой мир. Над этим другим миром сияет солнце, терпко пахнет коноплей, а чей-то нежный дрожащий голос спрашивает:

— Болит?

— Да... Ноги болят. И голова болит. Очень жарко...

Кремнев пытается поднять руку и расстегнуть воротник гимнастерки, но рука не слушается. Это удивляет и беспокоит его. «Неужели я ранен еще и в руку?»

— Нет, только в голову, — успокаивает его все тот же знакомый девичий голос. — Воротник я вам расстегну сама. Ну, теперь лучше?

— Как будто лучше, — отвечает Кремнев и старается разглядеть, кто же это с ним говорит. Но ничего увидеть не может. Перед глазами — белый туман, и явственный голос девушки в этом тумане.

— Вы... кто? — наконец спрашивает Кремнев.

— Неужели не узнали? Я же Валя! Помните? Когда-то вы мне свою книжку подарили. Давайте руку, пойдемте вместе. Я сильная!..

Василь хочет протянуть руку, но рука снова не слушается. Он делает последнее усилие... и раскрывает глаза.

Стоят заснеженные трубы, мельтешат белые снежинки. И — морозит. Мокрая одежда одубела, сковала плечи, сковала руки — не шевельнуть.

«Ого! Уснул на ходу. Ничего себе часовой!..»

Кремнев тревожно огляделся и успокоился. Вокруг тихо. Над погребом тот же белый дымок кружится в обнимку с белыми снежинками. Ну и хорошо. Теперь в погребе, наверное, тепло, а тут... Почему же так горит голова?

Кремнев с хрустом разминает задубевшие рукава ватника и касается рукой лба. Лоб горячий, в голове — шум и гул.

«Только бы не заболеть!» — с тревогой думает Кремнев и снова начинает ходить меж заснеженных труб. И снова незаметно попадает в иной, удивительный мир, теплый и уютный, и снова слышит откуда-то из тумана чей-то знакомый голос:

— Пойдем. Э, да тебе, брат, плохо!..

«Я никуда с поста не пойду!» — хочет крикнуть Кремнев и не может. А из тумана доносится все тот же голос:

— Ребята! Помогите раздеть командира...

 

XIII

Инженер Генрих фон Мюллер неплохо знал многие чужие страны, но очень мало — свою, Германию.

Когда фашисты еще только вылезали из подворотен, сбегаясь в одну бешеную свору, он был в Советской России. Правда, если бы он внимательно следил за прессой или хотя бы вдумчиво перечитывал редкие письма, что приходили к нему из Берлина от старшего брата и матери, он бы мог давно догадаться, что с его родиной происходит что-то неладное. Но, кроме научных статей, фон Мюллер ничего не читал и, кроме шума турбин, ничего не слышал. Он был человеком дела, и его интересовало только дело. Политика? А зачем она ему, инженеру-гидротехнику? Для этого есть дипломаты, правителя стран, есть философы, наконец — писатели и журналисты. Его же дело — строить гидростанции, строить безразлично кому, лишь бы за это хорошо платили. Советская Россия платит хорошо, и он охотно и добросовестно передает ей свои знания и опыт. А не будут русские хорошо платить — он переедет в другую страну. И нет ему никакого дела до какого-то там фашизма!..

Из России Генрих фон Мюллер переехал в Канаду, затем очутился в Южной Америке. А когда наконец в мае 1941 года вернулся на родину, давно им оставленную, то не увидел уже ни прежнего Берлина, ни прежней Германии. Обычный, знакомый ему с детства немец как бы вымер. Вместо привычной пестрой толпы по улицам столицы маршировали какие-то однообразно-коричневые, однообразно-черные или однообразно-зеленые колонны, а человеческую речь заглушал треск барабанов да рыканье меди военных оркестров. Повсюду: в парках, в ресторанах и казино, в кино и театрах был немец новый, чужой, незнакомый — немец-эсэсовец, немец-гестаповец.

Дома, в старом богатом особняке, его ожидало нечто куда более неожиданное и необъяснимое: его старший брат Карл фон Мюллер, тридцатисемилетний генерал генштаба, смещен, разжалован в лейтенанты и отправлен в Польшу, на русскую границу.

Эта новость оглушила Генриха. «Карл — в опале? За что? Что случилось? — недоумевая, повторял он, нервно расхаживая по мрачному отцовскому кабинету, стены которого были увешаны множеством портретов военных. — Ведь кто-кто, но Карл!.. Да был ли еще кто так предан своему воинскому долгу? Сын прославленного генерала, героя первой мировой войны, внук и правнук германских фельдмаршалов, слава о которых жива и поныне, он сам был воплощением воинской доблести и в свои тридцать семь лет занял место на верхней ступеньке военной иерархии, уверенно готовясь разделить в будущем славу своих знаменитых предков. И вот...»

— За что? Мать, разъясни! Я совершенно ничего не понимаю!..

— Карл пожелал остаться беспартийным. Ты ведь помнишь, что он твердил? Армия — вне политики. Государи и их дипломаты правят страной. Солдаты — страну защищают.

— Кажется, так утверждал и отец.

— Да. И Карл во всем подражал отцу, ничуть не считаясь с тем, что времена переменились. Говорят, что он даже сказал что-то нехорошее о Гитлере. А может, и не сказал — ведь Карл был осторожен. Но только однажды ночью, когда Карл был в отъезде, в наш дом ворвались нацисты, все в черном. Они перевернули все вверх дном. Взломали письменные столы, разорили библиотеку, забрали какие-то книги, а через несколько дней, когда Карл возвратился, его арестовали. Обвиняли в незаконном хранении запрещенной литературы, которую якобы давно было приказано сжечь, и еще в чем-то, кажется, в нелояльности к правительству. Отдали под суд. И если бы не слава покойного отца и не защита его друзей, один бог знает, что бы они с ним сделали.

— С-сволочи!

— Генрих! — ахнула мать, испуганно глянув на дверь. — Замолчи! Не дай бог кто услышит такие слова! Ты был далеко, ты нынешних порядков не знаешь...

Мать вытерла платком глаза, положила дрожащие руки на плечи сына, прошептала:

— Беги, Генрих, нельзя тебе здесь оставаться. Ведь и за тобой охотятся. Меня уже раз десять вызывали, допрашивали: где ты? Забрали письма, которые ты писал нам из России. А недавно приказали, чтобы я написала тебе и попросила, чтобы ты приехал домой погостить.

— Вот как! — Генрих тяжело опустился на холодный кожаный диван, зло улыбнулся: — И что же им нужно от меня? Ведь я штабов не возглавляю, войсками не командую. И книг, кроме технических справочников по специальности, не храню. Я — инженер, строю электростанции. Разве это тоже запрещено?

— Не знаю, Генрих, не знаю. Но и Карл, уезжая в Польшу, сказал: «О том, что случилось со мной, Генриху ни слова. Но осторожно намекни ему, чтобы он задержался за границей, как можно дольше. Нельзя ему сейчас возвращаться в Германию».

— Ничего не понимаю!

— Генрих, Генрих, — тяжело вздохнула мать. — Сколько людей, особенно тех, кто работал в Советской России, поплатились за свое легкомыслие. Может, и Карла...

Мать осеклась, закрыла руками лицо. Минуту Генрих сидел неподвижно, потом встал и осторожно вышел. Нет, не может такого быть! Сейчас он разыщет друзей. Пусть они разъяснят, что же все-таки случилось с его несчастным отечеством?

Но ...друзей уже не было.

— Арестован...

— В Маобите...

— В концлагере...

— Расстреляли...

— Ушел... Куда? Не знаем, Генрих, не знаем...

И только изредка он слышал фразы иные, мало ему понятные:

— Мюллер? Странно! Вы еще... Нет-нет, принять не можем.

И Генриха Мюллера охватил страх: да, нужно бежать! Сейчас, не медля!

Однако судьба его уже была решена. При посадке в международный вагон гестаповцы схватили его, надели наручники и бросили в какое-то мрачное подземелье, пропахшее человеческим потом и кровью...

...Следствие вел его прежний школьный товарищ, майор Людвиг фон Мольтке. И то ли он сжалился над ним, другом детства, то ли по каким-то другим соображениям, но Генрих не попал на скамью подсудимых. Как и старшего брата, его послали на Восточный фронт.

На фронте Генриху неожиданно повезло. Совершенно случайно, находясь в резервном полку, он встретил старого генерала, близкого друга своего покойного отца. Через неделю после этой встречи рядового Генриха фон Мюллера отозвали и назначили инженером отдельного строительного батальона.

Продвигаясь в глубь России вслед за своими войсками, Генрих Мюллер имел возможность видеть кровавые следы тех, кого по радио и в газетах взахлеб величали героями, гордостью нации, рыцарями великой Германии. Их «доблестные дела» приводили инженера Мюллера в ужас. Разоренные города, взорванные плотины электростанций, тысячи сожженных деревень, юные девушки на виселицах, — разве это доблесть? Так что же тогда варварство?

И Генрих напряженно думал. Говорят, рассуждал он в часы короткого отдыха, идет война с коммунизмом. Допустим. Но тогда почему война с Францией, Англией? Ведь и среди тех, кого он знавал в Берлине и кого сегодня нет в живых, не было коммунистов. Так за что их убили? За что разжаловали брата? Ведь он не принадлежал ни к какой партии! А за что мучили ого, Генриха Мюллера? И почему выпустили? Решили сделать своим? Выходит, что теперь и он, Генрих фон Мюллер, с ними заодно!

Придя к такому выводу, Генрих ужаснулся. Да, да! И Карл, и мать правы! Ему не следовало возвращаться на родину.

...Однажды, уже глубокой осенью 1941-го, его неожиданно вызвали в штаб армии. Встретил его тот же, с детства знакомый генерал.

— Садись, Генрих, — устало предложил генерал, разминая в бледных, сухих пальцах сигарету. — Закуришь?

— Благодарю. Я не курю.

Генерал прикурил от свечи, тускло освещавшей мрачную комнату, разогнал дым рукою и вдруг с дрожью в голосе вымолвил:

— Генрих, я делал все, что мог. Но видно такова воля судьбы.

— Карл?! — побледнел Генрих.

— Лейтенант... я хотел сказать, генерал-майор Карл фон Мюллер погиб под Москвой. Его взводу было приказано прикрыть отступление полка. И он выполнил свой воинский долг до конца.

«Да вы его просто убили!» — хотел крикнуть Генрих, но голоса не было. Задохнувшись, он расстегнул ворот рубашки, медленно встал и, пошатываясь, направился к двери.

— Обожди, Генрих! Личные вещи брата хранятся у меня. Скажи адъютанту...

Не дослушав, Генрих вышел. И только очутившись в своем маленьком «оппеле», вдруг тихо произнес:

— Бежать!..

Шофер удивленно посмотрел на инженера. Тот вздрогнул, зло нахмурился:

— Вы что, не слышите? В часть!

Тут, в деревенской избе, где разместился штаб батальона, Генриха ожидал другой, еще более страшный удар: умерла мать. В связи с этим ему предоставлялся срочный отпуск — на десять дней.

Возвратясь из Берлина, все еще пышного, но уже не такого шумного и самоуверенного, Генрих фон Мюллер замкнулся в себе.

Продолжая исправно выполнять свои обязанности, он стал с нетерпением ждать удобной минуты, чтобы перейти к русским.

Зачем? Что будет он делать в России? — этого Мюллер пока не знал. Загонят в Сибирь? Ну и что ж! Он когда-то сам мечтал попасть в тот удивительный край, где столько могучих рек! Он снова предложит Советам свои знания и опыт, он построит там такую электростанцию, какой не видел мир!

Но проходили дни, месяцы... Его батальон держали в тылу, далеко от переднего края, заставляли строить авиабазы, склады, восстанавливать взорванные партизанами мосты, и постепенно в сердце Мюллера угасала надежда когда-нибудь вырваться из цепких кровавых рук своих соотечественников.

И вот, когда однажды в звездном небе, недалеко от его новой базы, забелели русские парашюты, мечта Мюллера наконец осуществилась. Он — в плену.

«А что дальше?»

Генрих осторожно сел, подвинулся к печке, бросил на угли березовое полено. Оно вспыхнуло сразу, будто облитое бензином. В погребе стало светло, и он увидел тех, с кем так неожиданно свела его судьба.

Куда идут эти люди? Какая уготована им судьба? Такая же, как и Веселову? Но почему же тогда они так упрямо и без страха идут ей навстречу? Фанатики? А только ли фанатики? Вот хотя бы этот капитан? Говорят, он писатель. Мог бы сидеть в редакции. Так нет же, стал солдатом, разведчиком. И, если будет нужно, погибнет, как погиб Веселов.

А он? Что делать ему, инженеру фон Мюллеру? Оставаться с ними?

— Сейчас, майор, чай будем пить, — подмигнув Мюллеру, сказал сержант Кузнецов и, позванивая котелком, вышел за дверь.

«Ну, вот, хотя бы он, — проводив глазами юного разведчика, продолжал думать фон Мюллер. — Ему же не больше двадцати...»

Дверь резко открылась, и Мюллер вздрогнул. На пороге, с пустым котелком в руках, стоял Кузнецов.

— А где же чай? — тревожно улыбнулся Мюллер. Кузнецов, кажется, не слышал его слов. С размаху бросив на печь котелок, он вдруг истерично закричал:

— Братцы! В колодце... дети!

…И вот они лежит на белом смету, как на чистой постели. Шестнадцать девочек. От года и до семи. Самые маленькие — голые, кажется, что их раздели, чтобы поменять пеленки, завернуть в сухое...

В предсмертном ужасе раскрылись детские глаза, в их расширенных зрачках навсегда застыли тени убийц.

Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Теперь ты понял, что такое фашизм? Теперь ты понял, почему мы, миллионы советских людей, перечеркнули в сердце страх, стали «фанатиками»?

Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Нет ли среди убийц бывших твоих одноклассников, друзей и знакомых? Есть, майор Мюллер, есть! И мы их запомним. Запомни их и ты. И если ты считаешь себя человеком…

Фон Мюллер молчит. Побелевшие губы его шевелятся, будто хотят что-то сказать. Что? Произнести слова молитвы? Или бросить проклятье матери, которая родила его немцем? А может, клянется над убитыми детьми, что он, немец Генрих фон Мюллер, отомстит за их смерть немцам карлам и шульцам, фрицам и гансам, даже немцам мюллерам, если и на их руках вдруг окажется кровь детей?

Сегодня это трудно сказать. Это скажет день завтрашний. Сегодня немец фон Мюллер стоит над белорусскими детьми, которых убили немцы шульцы и карлы, и беззвучно шевелит губами, хочет и не может вымолвить ни слова.

Ладно, фон Мюллер, скажешь потом. А сейчас... Сейчас надо копать могилу. Мертвым, даже детям, нужна могила...

 

XIV

Капитан Кремнев проснулся поздно ночью. Сраженный внезапной болезнью, теплом и изрядной порцией спирта, с помощью которого старший сержант Шаповалов взялся сразу же поставить на ноги своего командира, он спал почти сутки, и когда раскрыл глаза, то долго не мог понять, где он и что с ним. Все, что окружало его: низкий черный потолок из толстых бревен, белые стены, обшитые тесом, большая печка, в которой, как в домне, бушевало яркое пламя, земляной пол, застланный истлевшей соломой,— все это казалось Кремневу не натуральным, фантастически-уродливым, даже чем-то не земным.

Да и сам себе он казался чужим, неуклюжим, незнакомым. Тело было тяжелое, будто чугунное, и ему даже показалось, что если он сейчас захочет встать, то не сможет: не хватит сил.

Последняя мысль так напугала капитана, что он вдруг рванулся и сел.

— Товарищ капитан, что с вами?! — испуганно вскочил и Шаповалов, спавший с ним рядом.

— Так, н-ничего...

Кремнев потер рукой лоб, пошевелил плечами и широко улыбнулся, почувствовав, что силы его не покинули, что он совершенно здоров, что сидит он не в каком-то аду, а в теплой землянке и что ему очень хочется есть.

— Все нормально, старший сержант, — уже совсем весело повторил он и добавил: — Вот только живот подвело. Как ты думаешь, можно выпить чаю в такой поздний час?

— Сейчас, товарищ капитан! Это мы мигом... Одна нога тут, другая там...

Нацепив на шею автомат, Шаповалов взял котелок и вышел из землянки.

Вернулся взволнованный и, прежде чем поставить котелок на угли, сказал:

— Ну, товарищ капитан, нам просто повезло, что успели выбраться из того проклятого болота! Хана была бы всем!

— А что такое? — насторожился капитан.

— «Сало» по реке поплыло. Густо-густо. А возле берегов, этак на метр, лед образовался. По такой воде и на лодке не проплыть, не то, что на камышовых снопиках...

Шаповалов пристроил в печке котелок, уселся на полу и протянул к огню мокрые, красные руки.

— Подожди, а зачем ты на реку бегал? — не понял Кремнев. — Тут же колодец рядом.

Какое-то мгновение старший сержант сидел неподвижно, будто этот простой вопрос сбил его с толку, потом глухо буркнул:

— В нем вода... высохла. Холера ее знает, куда подевалась? Так мы из реки берем. Разве не все равно?

Кремнев внимательно посмотрел на сгорбленную спину Шаповалова, на его втянутую в плечи голову и, снова ничего не понимая, попросил:

— Открой консервы. Будем ужинать.

Шаповалов молча открыл жестяную банку, поставил ее на полотенце, которое расстелил перед капитаном прямо на соломе, и снова вернулся к печи.

— А сам? — спросил Кремнев.

— Я ужинал. Мы тут картошку нашли, ведра два. Наварили и вволю наелись.

— Картошка — это вещь! Не осталось?

— Немного есть.

Старший сержант пошарил за печкой и достал котелок.

— Вот, еще теплая. Ешьте.

Услышав голос Командира, проснулись и другие разведчики, подвинулись ближе к печке. То, что капитан поднялся и с аппетитом уминает картошку, обрадовало всех. Значит, все обошлось. Бондаренко даже раза два подмигнул Шаповалову, мол, ты, Михаил, и впрямь не плохой лекарь! — но Шаповалов сидел молча и не обращал внимания на знаки товарища.

Кремнев же ничего не знал ни о страшной находке в колодце, ни о том, кто его так быстро вылечил, а потому, закончив ужин, шутливо обратился ко всем сразу:

— Ну, хлопцы, теперь покурим да и потурим.

Быстро собрались, тщательно осмотрели каждый уголок землянки и выбрались из нее.

Было тихо и сравнительно светло. Невдалеке, будто намалеванный сажей, чернел лес. Оказывается, он был рядом, этот лес, который так упрямо убегал от них вчера на рассвете...

Прежде чем войти в него, разведчики украдкой оглядывались назад, на миг задерживались глазами на холмике свежей земли, что чернела на белом снегу и, втянув головы в плечи, ускоряли шаг. Скорее, скорее бы скрылись с глаз эти ужасные памятники, эта ужасная детская могила!..

Но могила не исчезала. Издалека она была видна еще более отчетливо, она словно росла, поднималась, будто хотела, чтобы люди видели ее со всех концов земли, видели и — помнили...