I

После того как был взорван Вятичский мост и перерезана важнейшая железнодорожная магистраль, нагрузка на автостраду, пролегавшую через Лозовое, увеличилась в несколько раз. День и ночь шли колонны автомашин с боеприпасами и живой силой, своим ходом двигались танки и артиллерийские установки, ползли тягачи с тяжелыми орудиями и минометами.

И днем и ночью взрывались на автостраде поставленные партизанами мины, время от времени появлялись в небе советские бомбардировщики, но остановить этот поток не удавалось ни минам, ни авиабомбам. Сбросив под откос разбитые и сожженные машины, фашисты спешно чинили дорогу, и колонны катились дальше, на восток, к линии фронта.

Микола Скакун, несмотря на предостережения капитана Кремнева, решил снова заняться Лозовским мостом.

Откровенно говоря, это решение было вызвано не только желанием лишить немцев одной из самых важных коммуникаций.

Еще летом, на совещании командиров отрядов и групп бригады, Скакун заявил, что пустит на ветер Лозовский мост до октябрьских праздников. Годовщина Октября давно прошла, приближался новый, 1943 год, а мост все еще стоял и верно служил фашистам.

Но и это не все. Была еще одна, тайная, причина, которая заставляла Скакуна спешить.

За последние дни очень широко разнеслась слава о спецгруппе разведчиков-диверсантов, прилетевших из-за фронта. Про их диверсию под Вятичами писали в подпольных партизанских газетах, их воинскую хитрость ставили в пример, и это пробудило в сердце юного партизанского разведчика ревность, даже зависть. Он никому в этом не признавался, но решил доказать, что и они, диверсанты-партизаны, способны вершить дела не менее значительные, чем «регулярники», окончившие специальные школы и отлично обеспеченные всем необходимым.

Скакун понимал, что на этот раз командование бригады не даст ему людей, чтобы штурмовать мост «в лоб». Во время последнего налета, который, казалось, был и неожиданным и хорошо подготовленным, отряд потерял только убитыми шесть человек. И потому Микола решил действовать по-иному, осторожно, в расчете только на свою группу.

Новая тактика, которая так не вязалась с его горячей, непоседливой натурой, родилась случайно и заранее не планировалась.

После последнего штурма Лозовского моста в отряде Скакуна появились новые люди. Они заняли места тех, кто временно или навсегда выбыл из строя. То были жители окрестных деревень, преимущественно комсомольцы, и среди них — Таня Филипович.

Таня жила в Лозовом. В том самом Лозовом, где находится проклятый мост, о который он, Микола Скакун, уже дважды разбивал себе лоб! Кто же лучше Тани знает там все тропки, ведущие и к деревне, и к реке, и к мосту?

Короче говоря, маленькая, непривлекательная с виду Таня, которой не было еще и семнадцати лет, очень заинтересовала Скакуна. Он сам учил ее стрелять из автомата и винтовки, ставить и снимать мины, набивать патронами автоматные диски, учил ползать по-пластунски, резать колючую проволоку и бросать гранаты.

Ученица была сметливая. Уже через неделю, когда Скакун решил провести первый экзамен и взял девушку с собой на задание, она так удачно заминировала шоссе, что в ту же ночь на ее минах подорвались две немецкие автомашины с боеприпасами.

Убедившись, что его учеба дала хорошие плоды и что теперь Таня может идти и на более сложные задания, Скакун осторожно заговорил с ней про Лозовое, про Лозовский мост и наконец спросил, не смогла ли бы она незаметно подкрасться к самому мосту?

— Ой, что вы! — испуганно замахала девушка руками. — Там в колючей проволоке электроток пропущен! Наши мальчишки, Ленька Василевич и Витька Голубок, хотели бросить в немецкий дот гранату. Подкрались ночью к ограде, и Ленька полез под проволоку. Полез и — превратился в головешку.

Таня зябко передернула худыми плечиками.

Скакун озабоченно почесал затылок. Сообщение Тани удручило его. Он давно решил подкрасться к мосту именно через проволоку, предварительно сделав в ней проход. А значит, или он сам, или кто-то другой обязательно погиб бы. Ни ему, ни любому другому партизану и в голову не пришло бы, что проволочное заграждение вокруг Лозовского моста — под током высокого напряжения.

И все же именно то, что подступиться к мосту неимоверно трудно, еще больше возбуждало азарт диверсанта.

— Слушай, Таня, — спросил он. — А можно ли подойти к вашему мосту так, чтобы его без бинокля хорошо рассмотреть?

— Конечно! — отозвалась Таня. — Лучше всего идти по тому берегу реки, где стоит наша деревня. По лугу. Там есть глубокое, почти сухое старое русло. Мы по нему всегда в лес убегали, когда в деревне немцы появлялись.

— Вот и хорошо! — оживился Скакун. — Это русло ты сегодня ночью мне и покажешь!..

 

II

Проводив Таню в лес, к партизанам, Алена Филипович вдруг занемогла. Она уже давно чувствовала себя нездоровой, какая-то непонятная болезнь сушила ее еще не старое тело, но все же, пока была в хате дочь и в сердце жил ежеминутный страх за нее, она еще ходила и даже что-то делала. А теперь, когда Таня ушла в партизанский лагерь, когда фашисты уже не могли дотянуться до нее своими окровавленными руками, слегла. Неожиданно ею овладела апатия. Женщина стала ко всему безразличной. Ей не хотелось есть, не хотелось встречаться с людьми. Полицаи и немцы каждый день хозяйничали в хате, забирали вещи, последние запасы хлеба — она даже не замечала их. «Зачем теперь жить? — равнодушно думала она, лежа в холодной, нетопленной хате. — Чего ждать? Скорей бы конец всему...»

Особенно часто охватывали женщину раздумья ночью, когда деревня замирала и когда исчезало, пряталось по углам все живое. В такие минуты Алену одолевала тревога, и женщина начинала думать о Сымоне, о Тане, а чаще всего — о сыне, о Пашке...

Воспоминания о сыне вызывали у матери особенно острую боль, и все же о Пашке она думала чаще, чем о муже и дочери. И не потому, что сын больше, чем кто-либо из семьи, занимал место в ее сердце. Наоборот, Павел был у них неудачник, и горя принес матери куда больше, чем радости…

...В 1938 году угодил Павлик за решетку. На пять лет. По глупости попал. Пырнул ножом своего соперника, разудалого гармониста Саньку. Спустя две недели после драки Санька снова напевал под гармошку русоволосой Галочке о моряке, которому от роду двадцать лет, а двадцатилетний Павел ехал в зарешеченном вагоне куда-то далеко-далеко от родной деревни. И как в воду канул: ни письма, ни весточки. В 1941-м пришли в Лозовое фашисты, и с их приходом исчезли последние надежды на возвращение сына.

...Шли черные дни. В крови, дыму и пожарах рождался 1942 год. И вот однажды, глухой февральской ночью, кто-то осторожно постучал в дверь...

Это был он. В густой русой бороде искрилась седина, а когда-то веселые голубые глаза выцвели, налились свинцом. Дымом и потом разило от рваной серой шинели, от больших грязных рук. И все же это был он, ее сын, ее Павлик.

Алена стояла перед сыном на коленях, целовала его руки, и горячие беззвучные слезы смывали снег с разбитых сыновних ботинок.

Потом она резала хлеб, из потайного места доставала сало и, глотая слезы, со страхом смотрела, как не по-человечески жадно ел тот, кого она уже и ждать перестала...

Сын уснул прямо за столом, положив голову на руки. У матери не было сил, чтобы перенести его на кровать, и она, погасив коптилку, всю ночь стерегла его сон, чутко прислушиваясь к каждому шороху за стенами хаты.

Утром они разговорились.

— Под Ржевом окружили... К своим не пробился... Вот и решил возвратиться домой...

Слова сына падали глухо и тяжко, как мешки с песком. Глаза его избегали смотреть в лицо матери. Вдруг, будто вспомнив что-то важное, он торопливо спросил:

— Немцы в селе есть?

— Есть, — испуганно глянув на окна, ответила мать. — Гарнизон их тут, и тебе лучше спрятаться. Немцы знают, что отец был коммунистом, хата наша под надзором...

Павел промолчал. Стараясь заглянуть ему в глаза, мать продолжала:

— Вся молодежь в лес ушла. И ты отдохни денек, да и туда же. Таня вот тоже собирается, вместе и идите. Убьют здесь. Очень уж зверствуют фашисты.

— Гляди ты! — мрачно усмехнулся Павел, посмотрев на малорослую сестру. — И тебе захотелось пороха понюхать? — Помолчав, глубоко вздохнул: — Устал я, мать... Очень устал! Потом, может... Авось и не убьют?.. Ведь и немцы же не всех убивают?

Мать с испугом посмотрела на сына, а тот, все так же избегая ее глаз, надел шинель, достал из-под подкладки какую-то бумагу и вышел на улицу.

Возвратился домой поздно вечером хмурый, ко как будто немного успокоенный. Разрешили жить дома, — на ходу ответил на немой вопрос матери и, торопливо раздевшись, лег спать.

До самой весны сын спокойно жил дома, лишь изредка исчезая куда-то на один-два дня. Иногда к нему приходили какие-то люди, и тогда, запершись в боковушке, они пили до утра и о чем-то тихо разговаривали.

В конце мая сын снова ушел и уже больше не возвращался в родное село.

«Убили, — проплакав несколько недель кряду, решила Алена. — Замучили. Поймали и замучили в страшном подвале в Заборье. Убили сына... Наверное, погиб и муж. Так зачем же жить мне, больной, никому не нужной?» — с грустью повторяла Алена, лежа на жесткой постели, и — ждала смерти, которая избавит ее и от страданий и от дум...

 

III

— Товарищ капитан, помогите! Хоть тресни — негде взять! А как разбогатею — верну. Честное комсомольское!..

Кремнев опустил газету и взглянул на Скакуна. Микола плавал в каком-то зыбком сером тумане. Он что-то говорил, о чем-то просил, но Кремневу никак не удавалось уловить смысл его слов. Слова партизана, будто сухие осенние листья, пролетали мимо, оставляя после себя какой-то тревожный, непонятный шорох.

«Чего он хочет? О чем просит? — думал Василь, сквозь туман всматриваясь в лицо Скакуна. — И что это я сам хотел ему сегодня сказать? Ага, про Валю Ольховскую!.. Нет, пока не надо говорить. Так что же тогда сказать?»

Кремнев посмотрел на газету, которую держал в руках, на портрет старшины с орденом Ленина на груди, и вдруг вспомнил, что ему надо сказать. И он каким-то чужим, хриплым голосом заговорил:

— Убили старшину Филиповича. Вот, в газете написано. Со связкой гранат лег под немецкий танк...

Серый туман сгустился, и Скакун исчез. Но Кремнев чувствовал, что он рядом, и продолжал:

— Отцом он мне был. Я же детдомовец. Он помогал мне, когда я учился в университете... Потом воевали вместе, в разведку ходили... Он и сюда хотел идти вместе со мной...

Кремнев замолчал. Срочно надо пойти в Лозовое! Увидеть Алену, Таню.

— Ты о чем-то просил, Микола? — осторожно свернув газету, спросил Кремнев.

— Ладно, в другой раз, — вздохнул Скакун. — Извините, я не знал...

— О чем ты просил, Микола? — нетерпеливо переспросил капитан. — Говори, я спешу.

— Тол хотел занять у вас. Килограммов двадцать.

— А почему — занять? И так дадим. Приходи сюда завтра в пятом часу и заберешь тол. А газету — я возьму ее. Можно?

— Берите, товарищ капитан! — обрадовался Скакун. — А тол мы вернем. Как раздобудем, сразу же вернем.

Кремнев отмахнулся и крикнул в кусты:

— Бондаренко!

— Я, товарищ капитан! — как из-под земли вырос разведчик.

— Возвращайся в лагерь и скажи Шаповалову или лейтенанту Галькевичу, что я задержусь до утра. Встречайте меня на том же месте, где стоит сейчас наша лодка.

— Есть, товарищ капитан! — козырнул Бондаренко, но с места не двинулся.

— Ну, а чего стоишь? — удивился Кремнев.

— А может, вместе задержимся, товарищ капитан? — несмело проговорил Бондаренко.

— Нельзя вместе, — с благодарностью взглянув на разведчика, ответил Кремнев. — В лагере поднимут тревогу.

— Это, верно, поднимут, — вздохнув, согласился Бондаренко и, еще раз ковырнув, исчез в лесу.

— Может, мне с вами по дороге? — взглянув в глава капитану, спросил Скакун.

— Я иду в Лозовое. Мне надо навестить семью Сымона Филиповича.

— Филипович — из Лозового?! — удивился Скакун.

-— А ты что... знал его? — насторожился Кремнев.

— Да нет… — Скакун замялся, потом осторожно спросил: — Скажите, а у Филиповича... дети были?

Кремнев внимательно посмотрел на Скакуна. Сердце у него застучало сильнее и тревожней.

— Ну, были, — ответил, все еще напряженно вглядываясь в лицо партизана. — А кого ты из них знаешь?

— Понимаете, в моей группе... Возможно, это и не его дочь, но...

— Ее зовут Таней?

— Да, Таней, — растерялся Микола.

— А Павла... Павла Филиповича ты не знаешь?

— Нет, Павла не знаю, — ответил Скакун. — А он что...

— Так, один знакомый, — поторопился ответить Кремнев, поняв, что Скакун и в самом деле не знает сына Филиповича. — Сымона Филиповича дальний родственник. А Таня — дочка...

— Мы с ней собираемся на задание. Прямо отсюда и пойдем... — Скакун хотел добавить: — к Лозовскому мосту, — но промолчал.

— Значит, Таня здесь?! — понизив голос до шепота, испуганно спросил Кремнев.

Скакун утвердительно кивнул головой. Кремнев оглянулся, потом наклонился к партизану и горячо зашептал:

— Ты... молчи. Ничего не говори Тане. Слышишь, Микола? Ни слова! Я сам... когда-нибудь...

Кремнев повесил на шею автомат и быстро направился в глубь леса. Он шел напрямик, не выбирая дороги, и остановился только тогда, когда увидел перед собой широкий плес реки.

Оглянулся. Отсюда до Лозового — а это он знал хорошо — не больше двух километров. Перейти за рекой кусты орешника и сразу же начнутся Лозовские заливные луга. Они подступают к самым огородам, к вишневым садам, что венком обвивают почти каждую деревенскую усадьбу.

Незавидная внешне хата Филиповича тоже прикрыта вишнями и сиренью. Стоит она чуть поодаль от улицы, и если идти со стороны луга, по старому, давно высохшему руслу, то к ней можно незаметно подойти даже днем. Но... что ему, Василю Кремневу, теперь делать в Лозовом? Зачем он туда спешит? Какую радость несет он доброй, сердечной женщине, которая в свое время заменила ему мать?

Василь сел на гнилую колоду, вытер рукавом мокрый лоб. Стремительно текла река, бурлила, будто хотела смыть и забрать с собой яркие звезды, что весело купались в ее глубине. Звезды дрожали, качались, на мгновение исчезали и снова появлялись, начинали шаловливо подмигивать вдогонку потоку воды, не обращая внимания на потоки новые, что неслись на них из темноты, из-за густых лозовых кустов.

За год до войны Кремнев ловил на этом месте лещей. До восхода солнца рядом с ним обычно сидел Сымон Филипович. Но как только краешек солнца показывался из-за низких кустов орешника, Сымон торопливо сматывал удочку и озабоченно говорил:

— Ну, хлопче, мне пора в контору. А ты лови. Сейчас и Таня придет к тебе на подмогу.

И пятнадцатилетняя девочка, словно только и ждавшая этих слов, неслышно выходила из орешника с белым узелком в руках, в котором несла Василю завтрак, садилась на берегу и терпеливо ждала, пока подъедет отец и отдаст ей весло.

Маленькая, худенькая Таня умела ловить рыбу не хуже взрослых мужчин. Самодельный поплавок Симоновой удочки она клала на воду неслышно, а сама мгновенно скрывалась в высокой траве. И если б не розовые ленты, которыми она украшала свои косы, ее и не разглядеть бы в густой сочной зелени.

Таня могла часами сидеть молча, глядя на свой поплавок, и подавала голос только в самую критическую минуту, когда крупный лещ, подсеченный ее слабыми, но ловкими руками, вдруг начинал упираться, явно не желая подчиняться юной рыбачке. Тогда Таня осторожно высовывала из травы голову и тихо шептала:

— Вася! Помоги!..

Она подавала свой голос и тогда, когда ловкий — фабричный — крючок неожиданно хватал не рыбину, а корягу. В такую минуту Василь хмурился, даже злился, но все же лез в воду, так как крючок в деревне ценился высоко. Таня чувствовала свою вину, испуганно смотрела на Василя и шептала:

— Я туда больше не буду закидывать. Я же не знала...

...Кремнев вытер рукой глава, стиснул зубы. Затихшая в его сердце боль ожила с новой силой. «Таня, милая девочка! Если б ты все знала!» — простонал он и затряс головой, словно хотел отогнать горькие мысли.

Где-то сзади, в чаще, треснула сухая ветка. Кремнев вздрогнул, быстро обернулся и в тот же момент услышал знакомый голос Скакуна:

— Подожди, — говорил кому-то парень. — Мне кажется, что нам надо идти немного левей.

— А вот я сейчас посмотрю, — послышалось в ответ, и Василь вскочил на ноги. Таня! Сейчас она увидит его! Что он ей скажет?

Кремнев быстро нырнул в густые заросли и замер, прислушиваясь к каждому шороху.

Под ногами зашуршали опавшие листья, зашевелились голые кусты орешника, и на ровном берегу, в трех шагах от него, выросла девичья фигура.

Таня была такой же маленькой, как и два года назад, только в руках у нее уже не было того белого, знакомого ему узелка. Она крепко держала автомат.

Какое-то время Таня стояла неподвижно, глядя куда-то за реку, потом тихо, по-мальчишески, свистнула. Из кустов вышел Скакун. Он стал рядом с девушкой и поставил на траву небольшую клетку, в которой шевелилось что-то живое — не то кот, не то кролик.

— Ну, что я говорил? — недовольно проворчал Скакун. — Вон же наша лодка, под той вербой, — показал он рукой.

— Ага, там, — согласилась Таня и пошла к кривой ветвистой вербе.

Кремнев вылез из кустов и какое-то время стоял, недоуменно глядя вслед партизанам. Нет, его удивило не то, что они так неожиданно появились на берегу реки, в том самом месте, где был и он. Его удивил груз, который они несли. Зачем Скакуну понадобилась клетка с котом? Он же собирается на боевое задание!

Кремнев так и не смог ответить на этот вопрос и, подождав еще часа два, отыскал брод, перешел на противоположный берег реки и направился к Лозовому.

 

IV

В железной клетке, которую Скакун смастерил собственными руками, и в самом деле сидел старый кот Васька.

Ваське, как никому из всего кошачьего рода, неожиданно выпала редкостная и завидная доля: он стал партизанским «разведчиком» и теперь, вместе со своим хозяином и командиром, направлялся на свое первое и, как видно, последнее боевое задание.

Несколько дней назад, наблюдая со старого речища за Лозовским мостом, Скакун неожиданно увидел нечто такое, что разозлило и сбило его с толку: колючей проволокой были опоясаны не только берега реки, но и вода. Река в этом месте не была судоходной, и фашисты, видимо, для того, чтобы застраховать себя от плавучих мин, перебросили с одного берега на другой железную сетку, возвышавшуюся над водой сантиметров на десять — пятнадцать.

Скакун плохо разбирался в военно-инженерных хитростях, и потому долго ломал голову, стараясь разгадать, пропустили немцы ток в эту проклятую сетку или нет?

Найти верный ответ он так и не смог, и, боясь попасть в беду, решил немедленно провести «электроразведку». Сделать это должен был... кот Васька.

Для этой беспримерной в военной истории операции было все подготовлено и продумано. На шпульку от старой прялки было намотано метров пятьдесят крепкого шпагата, в лозовом кусте, недалеко от моста, лежал кусок широкой и толстой доски — «плот», на котором Васька и должен был отплыть на задание, чтобы проверить, какую же сетку поставили немцы и что за лихо там скрывается.

Приказав Тане охранять его с тыла. Скакун отыскал доску, привязал к ней шнур, потом поставил на «плот» клетку с котом, да так, чтобы она немного высовывалась вперед. Для большей уверенности клетку привязал к «плоту» веревкой.

Убедившись, что теперь «разведагрегат» в полной боевой готовности. Скакун взвалил его на спину и неслышно спустился к воде.

Толстый, флегматичный кот Васька вел себя в этой ситуации так, как и подобает настоящему разведчику. Поджав под себя хвост, он спокойно сидел в клетке, и только его большие зеленые глаза горели ярче обычного.

— Ну, Васька, не обижайся, если что, — наклонившись над клеткой, прошептал Скакун. — Сам видишь, война. А на войне, брат, всякое бывает...

Васька что-то проурчал в ответ и закрыл глаза.

— Правильно, Васька! Не свети зенками! — похвалил кота Скакун и оттолкнул «разведагрегат» от берега. Течение сразу же подхватило его и неслышно понесло к мосту.

Крепко сжимая в руках концы шомпола, на котором вертелась шпулька, Скакун сидел за кустиком лозы и напряженно ждал. Вокруг было темно и тихо. Только слышался неторопливый перестук кованых каблуков немецкого часового на мосту.

Но вот шпагат провис и лег на воду.

«А может, и не возле сетки? — вдруг усомнился разведчик. — Может, доска просто зацепилась за что-нибудь? Тьфу ты, дьявол! — забеспокоился Скакун, тщетно стараясь разглядеть на воде свой «разведагрегат». — Как же проверить? Может, попробовать потянуть клетку назад?

Он осторожно взялся за шнур, потянул. «Агрегат» — ни с места.

— Точка. Сидит на коряге! — вслух заключил Скакун и растерянно опустил руки. Минуту он сидел неподвижно, не зная что теперь делать, потом рассердился и рванул шнур изо всей силы.

...Дикий, пронзительный крик резанул по ушам разведчика. Вобрав голову в плечи, Скакун припал к земле. На мосту послышался сухой треск, и в одно мгновение все вокруг осветилось ярким молочно-белым светом.

«Все! Конец!» — прошептал Скакун и, желая собственными глазами увидеть, как гибнет его «разведагрегат», а вместе с ним и последняя надежда уничтожить Лозовский мост, посмотрел на реку. Посмотрел я... увидел кота. Стараясь вырваться из тесной, ненавистиой ему клетки на волю, Васька уцепился передними лапами за сетку и визжал так, будто с него живьем сдирали шкуру.

— Чтоб ты сдох, гад проклятый! — сквозь зубы процедил Скакун. Ему в эту минуту хотелось, чтобы в сетке действительно оказался ток, и не на тысячи, а на миллионы вольт!

Но вот ракета догорела. Еще более густая тьма мгновенно поглотила землю, и кот затих. Скакун насторожился. Если немцы заметили его «агрегат», то сразу же поднимут тревогу. И тогда...

Кот молчал. Тихо было и на мосту. Затих даже перестук кованых каблуков. Только где-то в Лозовом, потревоженная ракетой, несмело и хрипло лаяла собака.

Скакун ладонью вытер вспотевший лоб, осторожно взялся за шнур. «Разведагрегат» легко тронулся с места...

Бешено работая руками, Скакун подвел клетку к берегу, выхватил ее из воды и бросился туда, где его ждала Таня.

Здесь, в глубокой яме, он разломал клетку, схватил Ваську за пушистый воротник и дал ему щелчка в мокрый нос. Васька сердито фыркнул, вырвался из рук своего неблагодарного командира и, задрав хвост, сиганул в аир. Скакун зло плюнул ему вдогонку, достал махорку и начал сворачивать цигарку. Пальцы его дрожали...

 

V

Пробравшись в сад, Кремнев долго стоял под густым кустом сирени. Тишина царила в деревне, и казалось, что все живое давно покинуло эти слепые, темные хаты.

Тихо было и на усадьбе Филиповичей. И не только в хате. Тихо было и в хлеву. Ни вздохов коровы, ни хрюканья свиньи, ни сонной переклички кур. И в сердце Кремнева проникла тревога: вот он сейчас переступит порог хаты и не встретит там никого...

Вывел Кремнева из этого состояния выстрел на мосту и широкий разлив белого света, который мгновенно расплескался по старым обомшелым крышам, по садам и огородам.

Прижавшись к стеке, Василь подождал, пока догорит ракета, потом осторожно поднялся на крыльцо, подкрался к двери и тихо толкнул ее. Дверь не открылась.

Василь забеспокоился. Постучать? Нельзя. Полицаи, наверное, близко и могут услышать. Но как же пробраться в хату?

Вдруг он вспомнил, что есть другой «вход», потайной, который знал только он один. Задняя стена сеней подгнила и осела, и под стрехой образовалась большая щель, в которую мог легко пролезть человек. Эту щель Сымон когда-то плотно прикрыл толстым ржаным снопом, но сноп легко вынимался.

Этой лазейкой Василь решил воспользоваться и сейчас. Тетка Алена не обидится.

И вот он в сенях. Осторожно, ощупью, отыскал дверь в хату, взялся за щеколду...

...В хате было сыро и холодно. Нудно пиликал за печкой сверчок. А где-то в глубине темной, как погреб, комнаты, слышалось хриплое прерывистое дыхание.

— Кто здесь?! — прозвучал наконец приглушенный женский голос. Это был ее, Аленин, голос, и Кремнев поспешно шагнул в темноту и прошептал:

— Это я, тетка Алена, Василь. Кремнев.

Какое-то время царила напряженная тишина. Замолчал даже сверчок. Потом послышались торопливые движения, вспыхнула спичка, и Василь отшатнулся.

...Перед ним стоял высокий, одетый в невероятное тряпье, человеческий скелет. Тонкие и прозрачные, как из стекла, пальцы, в которых горела спичка, тряслись. Огонь, отразившись в глубоко запавших глазах, тоже дрожал, то разгораясь, то потухая.

Василь молчал.

Не догорев, спичка выпала из руки Алены, но Василь все еще отчетливо видел женщину, видел ее прозрачные пальцы, желтое костлявое лицо, глубоко запавшие глаза.

— Откуда ты идешь, Василь Кремнев? — прозвучал спокойный, равнодушный голос.

Василь ждал всего, но только не этого холодного, словно дыхание февральского ветра, вопроса, и на миг растерялся.

— Тоже из окружения? — продолжала Алена, не трогаясь с места.

— Почему из окружения? — спохватился Василь. — Мне здесь надо быть...

Наступила тишина. Послышались мягкие шаги босых ног. Алена перешла избу, вспыхнул слабый свет. Василь испуганно посмотрел на окна. Алена перехватила его взгляд, и лицо ее вдруг ожило. Она усмехнулась и проговорила:

— Не бойся, окна завешены.

Василь подошел к столу и опустился на лавку. Он вдруг почувствовал усталость и такую боль в голове, что хотелось стонать.

— Нечем мне угостить тебя, Вася, — усевшись за стол и подперев лицо кулаком, уже другим, добрым и тихим голосом заговорила Алена. — Видишь, во что хату превратили? Одни стены. Картошку, и ту забрали...

— Я на минуту забежал, тетка Алена, — очнувшись после внезапного прилива боли в голове, сказал Василь. — Просил меня Сымон Рыгорович...

Василь увидел, как вздрогнула Алена, как загорелись ее глаза.

— Что с Сымоном? — подавшись всем телом вперед, прошептала она.

— Привет вам шлет, — облизав пересохшие губы, прохрипел Василь. — Просил, чтобы я навестил вас...

— Живой?! — Алена поднялась и подсела ближе к Кремневу. — Где он? С тобой?

На фронте он... Мы в одной роте были...

— Боже мой! Жив! — уже больше не слушая Василя, будто во сне, повторяла Алена, и по ее желтым щекам текли слезы. — Жив! А я уже думала... Боже! Василек, дорогой! Чем же мне тебя угостить? Нет у меня ничего. Больная я. Помру скоро. А он — жив!..

— Что вы, тетка Алена! И вы будете жить, — сжав ее руки, заговорил Василь. — Мы с Таней заберем вас в лес, а там — за фронт отправим. В больницу. Да и я партизанском лагере есть доктор.

— И Танечка жива? Жива?

— Правду говорю! Вот только что ее видел!

— Вася, дорогой, сколько ты мне радости принес! А я... у меня даже картошки нет...

— Я сыт. Мы и вам принесем.

— Не надо, Вася. Немцы кругом. Зверствуют они. А мне люди помогают. Приносят. Даже молоко. Только... есть мне не хотелось. И жить...

Алена замолчала. На лице у нее уже не было слез, и только в глазах бились тревога и беспокойство. Наконец она подняла на Василя глаза и тихо проговорила:

— А Пашка мой... вернулся...

— Где он? — спохватился Василь.

— Не знаю. Но зимой дома был, до самой весны... Сказал, из окружения вырвался. Идти, говорит, было некуда, Москву немцы взяли...

— Врет он! «Москву взяли!» Вот, читайте, куда мы погнали немцев от Москвы! — резко оборвал Алену Василь и, выхватив из кармана газету, бросил ее на стол.

Алена взяла в руки газету, развернула и вдруг радостно воскликнула:

— Сымон! Вася, гляди, Сымон наш!

Василь взглянул на газету и — качнулся, будто его ударили в грудь. Схватившись рукой за лоб, он медленно пошел к двери. Возле порога оглянулся и, обхватив руками косяк, заплакал...

 

VI

«Электроразведка», несмотря на все злоключения, прошла успешно, и Микола Скакун теперь знал, что ему делать. Перво-наперво, весело думал он, надо взять тол, который пообещал капитан Кремнев. Двести метров телефонного провода и двадцать метров бикфордова шнура с капсулем-детонатором уже имеются. Есть килограммов десять «плавленного» тола да еще две противотанковые мины. Но мины теперь можно и не трогать. Тридцати килограммов тола хватит, чтобы разрушить такой мост, как Лозовский.

Добравшись до места, где была спрятана лодка, Скакун предложил Тане отдохнуть, а сам пошел по берегу реки. В его изобретательной голове вдруг созрела идея подобраться к мосту не на лодке, как это планировал он раньше, а на двух небольших плотах, сделанных из ситника. Такие плоты очень устойчивы на воде и мало заметны, особенно ночью. Кроме того — и это тоже немаловажный факт — их легко будет переносить на себе, а не гнать все время по реке.

Заросли ситника, как и предполагал Скакун, были рядом. Оглянувшись, парень разделся и, зябко втягивая голову в плечи, полез в холодную воду...

Плоты были готовы на рассвете. Они напоминали собой обычные соломенные маты, какими деревенские жители зимой прикрывают с улицы окна, чтобы мороз не оставлял на них следов. А для того, чтоб эти маты не прогнулись, если на них ляжет тяжелый груз, Скакун привязал снизу к каждому из них по две толстые сухие жерди.

Теперь оставалось проверить маты-плоты на устойчивость и грузоподъемность. Сделать это должна была Таня, и Скакун позвал ее. Они спустили плоты на воду, Таня осторожно ступила на один из них, потом легла. Толстые зеленые снопы, надежно перевязанные между собой веревками, не осели в воду и на два сантиметра. Скакун, почесав затылок, пожалел:

— Не рассчитал! Снопы можно было сделать значительно тоньше.

— Давай перевяжем, — предложила Таня.

Скакун еще раз посмотрел на плоты и, представив, какая это большая работа — перевязать около тридцати снопов, махнул рукой.

— Не надо! Удобнее тебе будет работать на них.

От плотов отвязали жерди и спрятали их в кустах.

Тем временем уже рассвело, и Скакун заторопился.

— Вот что, Таня, — сказал он. — Ты оставайся тут. А я решил ваять с собой еще трех или четырех хлопцев, они и принесут все, что надо. А ты запрячься в кусты и спи до самого вечера. Хлеб у тебя есть?

— Немного есть.

— На еще и мой. Тут и сала кусочек.

* * *

Часа через два Скакун уже был на поляне, под тем самым дубом, где встречался с капитаном Кремневым.

На этот раз капитана тут не оказалось. Партизана-разведчика встретил Иван Бондаренко. Возле его ног стоял мешок, наполовину чем-то заполненный.

— А где капитан? — протягивая Бондаренко руку, с тревогой спросил Скакун.

— Я отвез его в лагерь. Что-то нездоровится ему.

— Что ж это с ним? Вчера он был совершенно здоров! — еще больше забеспокоился Скакун и пристально посмотрел в глаза разведчику, видимо, стараясь разгадать, не скрывает ли тот от него чего-нибудь еще более неприятного.

— С виду здоров, — безнадежно махнул рукой Бондаренко. Помолчав, добавил: — Контуженный он. И тяжело ранен в голову. Еще в сорок первом. С тех пор и мается. Волноваться ему нельзя, а тут беда такая. Я вчера все слышал...

Скакун помолчал, потом осторожно толкнул ногой мешок и спросил:

— Что это?

— Тол, — ответил Бондаренко.

Скакун прямо-таки расцвел. Услышав о болезни капитана, он почему-то вдруг решил, что теперь не видеть ему тола, как своих ушей. И вот, на тебе!

— Неужели тут все двадцать килограммов? — приподняв мешок, недоверчиво посмотрел он на разведчика.

— Посчитай. Пятьдесят брусков по четыреста граммов. Сколько будет?

— Ну, друзья, век не забуду! — шумно вздохнул Скакун. — А капитану передай, что я Тане ничего не сказал. И еще скажи, что сегодня ночью мы отсалютуем его другу, Сымону Филиповичу. Да так, что от этого салюта у фрицев перепонки полопаются!..

 

VII

Василю Кремневу и вправду нездоровилось. Болела голова, но больше всего беспокоило сердце. Жгло. Были минуты, когда ему хотелось плакать, ни от кого не скрывая своих слез, хотелось бежать в Лозовое, схватить на руки изнуренную болезнью и голодом женщину и нести ее прямо за линию фронта, туда, где есть хлеб и больница и где нет эсэсовцев и полицаев, которые и день и ночь черным вороньем кружат вокруг ее давно осиротевшей хаты. Были минуты, когда ему хотелось схватить автомат и идти искать дезертира Пашку, изменившего Родине, смертельно ранившего в сердце отца и мать.

Последнее желание было особенно острым, и в конце концов Кремнев действительно снял со стены автомат и приказал Бондаренко:

— Отвезешь меня на заводскую пристань и будешь ждать там до утра.

За последнюю неделю ручей обмелел, и Бондаренко взвалил маленькую лодку на плечи. Он шел первым, осторожно прощупывал дно веслом и, не оглядываясь, время от времени спрашивал:

— Вы тут, товарищ капитан?

— Тут, тут, иди, пожалуйста, смелей! — обозлился Кремнев.

Его раздражало все: озабоченный голос ординарца, печальный шум тростника и даже веселое мерцание крупных ярких звезд. И только очутившись в лодке и увидев вокруг себя темно-синюю, почти черную, гладь озера, немного успокоился. Постепенно унялась боль в голове, и он стал не спеша анализировать события, которые так внезапно обрушились на него.

Да, Алену действительно надо забрать из Лозового. Там она погибнет. Если не убьют фашисты, то зимой умрет от голода и холода. Завтра же надо сходить туда с Бондаренко и перевезти ее на остров. А еще лучше попросить Скакуна, чтобы он забрал Алену в бригаду. В бригаде есть доктор, и там ее вылечат.

«Так, и только так, — повторил про себя Кремнев. — А теперь — в Заборье, к Вале Ольховской. Может статься, что она узнает, где сейчас Павел Филипович. Я должен его найти!

— Вот что, Бондаренко, — сказал он, когда лодка причалила к берегу. — Я передумал. Нечего тебе всю ночь торчать на этом берегу среди багульника. Гони лодку назад, а меня встречай на этом же месте ровно в шесть утра.

 

VIII

Уже больше недели, как ни один связной не переступал порога дома, где жила Валя Ольховская, и девушка растерялась. Ей вдруг показалось, что в бригаде о ней просто забыли и что она уже никому не нужна. Что же ей делать? Домогания горбуна стали нестерпимы. В последнее время, особенно после того, как тетка Даша перебралась к брату в Заречье, Ползунович-Вальковский появлялся в хате почти каждый вечер, приходил пьяный, и Валя старалась не ночевать дома, хоть это ей и было категорически запрещено. Спала она в пуне, на сене. Оставив на припечке зажженную коптилку, чтобы полицейский патруль мог видеть, что хозяйка находится дома, Валя каждый вечер снимала с вешалки длинный теткин тулуп и пробиралась на гумно, где она чувствовала себя более или менее спокойно.

...В этот вечер Валя вернулась из комендатуры поздно. Для отправки в Германию готовили большую группу людей, и девушка, по приказу коменданта, оформляла документы. Сколько знакомых фамилий переписала она своей рукой! Сколько составила списков! Списков завтрашних рабов!..

Валя ковыряла вилкой холодную котлету, а в тарелку капали слезы. «Не могу! Брошу все и убегу! Пускай лучше расстреляют свои, чем видеть такое!..»

Она бросила вилку, сняла с вешалки тулуп и — замерла. В ставню кто-то трижды постучал. Прошла секунда, может, две, и стук повторился, но уже в дверь.

Валя стояла неподвижно. Сердце ее билось так сильно, что казалось, этот стук слышен был даже там, на улице, ибо тот, кто подавал сигнал, вдруг затих.

«Наши... Неужели наши?» — прошептала Валя и тихонько вышла в сени. В этот момент стук повторился, и она, не раздумывая, откинула щеколду...

...Валя забыла закрыть дверь, что вела в хату, и свет от коптилки вырвался на улицу и осветил лицо ночного гостя: тронутые сединой виски, глубокий след от раны над левой бровью, глаза — знакомые Вале синие глаза. Ей сразу вспомнился тот жаркий, пропахший коноплей, дымом и человеческой кровью день 1941 года... Сколько раз прикасалась она своими руками к этому лбу, к этим волосам! Сколько раз потом снился ей этот человек, его ласковые, добрые глаза!

Прижав руки к груди, Валя какое-то время стояла неподвижно, не зная, что ей делать, потом обвила горячими руками шею Кремнева и стала неистово целовать его...

* * *

...Они расставались на рассвете. Выло холодно. Дул резкий северный ветер, но небо было чистое. На старой яблоне, доверчиво склонившей на зеленую обомшелую крышу свои ветви, шелестели сухие листья. В высоком небе потухали звезды, и небо меняло свой цвет: синело на востоке и чернело на севере, как будто ночная тьма, отступавшая перед приближением солнца, переливалась туда.

Закутавшись в тулуп, Валя стояла, прильнув к Василю, и молчала.

— Я понимаю, Вася. — Валя подняла голову, улыбнулась, но в глазах ее была тоска. — Я понимаю, — повторила она. — И сделаю все возможное. Узнаю, где сейчас Павел Филипович. Еще неделю назад он был в Каменецком гарнизоне, но оттуда его перевели. Куда — не знаю.

— Можно, я приду к тебе через три дня, в то же время, как и вчера?

Валя кивнула головой и, обняв Василия, горячо прошептала :

— Ждала тебя, во сне видела, думала о тебе. И всегда буду ждать и думать. Всегда. А теперь — иди.

Она легонько оттолкнула его от себя и быстро пошла в хату...

 

IX

— Ну, вот и мы! — бросив под ноги тяжелую катушку с намотанным на нее трофейным телефонным кабелем, сказал Скакун. — Никто тебя тут не напугал?

— А кого мне бояться? — передернула плечиками Таня. — Ты сказал спать — я и спала.

Скакун улыбнулся и, обратившись к партизанам, сидевшим в лодке, приказал:

— Выгружайся, братва! До двух часов ночи будем отдыхать.

Четыре молодых парня осторожно вынесли на берег тяжелый ящик и поставили его под куст. Скакун снял с плеч вещевой мешок, развязал его и достал котелок, завернутый в трофейную плащ-палатку.

— На вот, поужинай, — протянул он котелок девушке. — Каша. С салом. И еще горячая. — Немного подумав, спросил: — Ты выспалась?

— Говорю же тебе, спала весь день! — ответила Таня, с аппетитом уплетая кашу. — Вон под той елью.

— Ну, тогда ешь и становись на вахту. Честно говоря, мы едва держимся на ногах.

Скакун перекинул плащ-палатку на руку и поплелся к ели, которую ему только что показала Таня. Парни пошли за ним.

Поужинав, Таня вымыла котелок, повесила его на сук, а сама, взяв автомат, села под лозовым кустом, откуда хорошо просматривалась река и ее берега.

...Как ни странно, но юная партизанка не чувствовала никакой тревоги. Нельзя сказать, что она не боялась. Нет. Просто она плохо представляла себе ту опасность, с какой связано было ее сегодняшнее боевое задание. В свое время Скакун приказал ей заминировать шоссе. Она заминировала. На минах взорвались две автомашины. И все получилось так просто, что она даже не удивилась, будто иначе и быть не могло.

Сейчас Скакун хочет, чтобы она заминировала мост. Ну что ж, сделает и это. Ничего в этом сложного нет, — перерезать ножницами сетку, а потом привязать к опоре моста ящик с толом.

Быстро темнело. Небо заволакивали тучи. Набегал порывистый ветер, и голая, свинцово-серая спина реки зябко вздрагивала, покрывалась серой рябью. Речные водоросли, обожженные недавними морозами, обвяли и осели на дно. И только почерневшая водяная лилия, как большой поплавок, качалась на потревоженной ветром воде. Она то пропадала в темной глубине, то снова несмело показывала на свет ослизлый резной венчик.

И вдруг Таня почувствовала себя такой одинокой, такой несчастной и обездоленной, что у нее заныло сердце, а глаза заволокло туманом. Быстро встав, она пошла в кусты, где спали партизаны, но и тут, в тихой глухомани, ощущение одиночества не оставляло ее. Ей до боли захотелось домой, к матери, прижаться к ней и поплакать, тихо и долго, пока вместе со слезами не выльется из сердца эта гнетущая тревога, тоска...

Таня остановилась, осмотрелась и медленно вернулась к реке. Близко родной дом, да нет к нему прямой дороги! Нельзя ей, Тане, переступить свой порог...

Сгорбившись, девушка села на прежнее место и, чтобы не видеть хмурое небо, холодной воды и одинокой лилии, закрыла глаза...

...Разбудил ее чей-то надрывный стон. Она схватила автомат и порывисто вскочила на ноги.

Стояла ночь, черная и ветреная. В небе вспыхивали и гасли крупные звезды. Они стремительно летели куда-то на юг, будто спасались от какой-то беды, что, прячась в тучах, гналась следом за ними. Качались гибкие стебли орешника, тревожно шелестел над водой сухой тростник. А среди этого шума и тьмы кружил, замирая, все тот же стон, полный безнадежной тоски и отчаяния.

— Боже, кто же это так страшно кричал? — прошептала Таня, когда вновь стало тихо.

— Филин. Слышала про такого? — отозвался из темноты Скакун и добавил: — Хорош часовой! Спит на посту!..

Он медленно вышел из-под ели, опустился к реке и, ополоснув лицо водой, приказал:

— Подъем!

Партизаны быстро разобрали вещи. Двое взвалили на плечи плоты и жерди к ним. Двое подцепили на жердь черный ящик с толом. Скакун взял катушку с кабелем. Таня — два коротеньких весла.

Двинулись в путь. Никто не спешил. Наблюдая за мостом, Скакун определил, что ночью немцы там не стоят. Это дело они поручают полицаям. Сами же идут на более ответственные посты: укрываются за железобетонными стенами дотов. Полицаи патрулируют всю ночь, и потому Скакун решил, что к мосту лучше всего подойти глубокой ночью, когда часовые устанут и их начнет одолевать сон.

Идти было трудно. Мешал груз, который цеплялся за сухие ветки орешника и лозняка, да и берега старицы были крутыми и скользкими. И все же успели вовремя. Было ровно три часа ночи, когда партизаны залегли за лозовым кустом, на том самом месте, откуда вчера ночью отправлялся в разведку кот Васька.

Плоты опустили на воду, связали их веревкой. На задний поставили ящик с толом, на передний, с ножницами в руках, легла Таня.

— Ты поняла, что надо делать? — наклонившись к девушке, прошептал Скакун. — Как только подплывешь к сетке — два раза дернешь за кабель. Мы затормозим. Сделаешь проход — снова дерни два раза. Мы отпустим тебя, и ты плыви к мосту. А как окажешься там, дерни провод три раза. Мы снова затормозим, и ты привязывай плот с толом к быку. Привяжешь — бери в руки свободный конец бикфордова шнура и подавай новый сигнал. Мы потянем твой плот назад. А как увидишь, что шнур кончается, дай нам знать, притормози и своим ходом правь к берегу...

— Ой, Коля, замучил ты меня своей инструкцией! — нетерпеливо ответила Таня. — Я давно все запомнила. Отпускайте плоты...

...Таня прошла через сетку за пять минут, и это обрадовало Скакуна. Когда кабель дважды дернулся у него в руках, он не удержался и прошептал:

— Под мостом! Еще минута и...

Вокруг было тихо. Спокойно проносились автомашины, скупо поблескивая подфарниками; молчали часовые; дремали доты, мрачно глядя на луг черными провалами узких бойниц. Но третьего — решающего — сигнала от Тани не было. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, а кабель, зажатый в руке Скакуна, «молчал».

«Что она там делает? — нервничал Скакун, сжимая от злости зубы. — Ч-черт бы побрал эту девчонку! Не может сделать самого простого!»

А «самое простое» как раз и было для Тани самым сложным. Центральная опора, на которой держался весь мост, была настолько широка, что у Тани не хватало рук, чтобы привязать к ней плот с толом. Надо было объехать опору вокруг и обмотать ее веревкой, но девушка никак не могла одолеть стремительное течение реки. Легкие снопы ситника то относило в сторону, то с разгона прижимало к шершавому, холодному бетону.

Обессилев, Таня бросила свои весла и беззвучно заплакала.

Тяжелые, размеренные шаги, вдруг прозвучавшие у нее над головой, заставили Таню вздрогнуть. Только теперь, услышав эти шаги, она поняла, что рядом с ней — смерть. Вот она, топает коваными сапогами, ищет ее.

Стало страшно. Но этот страх не сковал Таню. Наоборот, он подтолкнул, побудил к действию. Она схватилась за свои короткие весла, уперлась ими в цемент опоры. Неожиданно одно весло соскользнуло, врезалось в воду и... наткнулось на что-то твердое.

Распростершись на мокрых снопах, Таня замерла. «Боже, какая я дура, — прошептала она, задыхаясь от радости. — Тут же, возле самого быка, под водой, — бетонированная площадка. Мы когда-то ныряли с нее!..»

Она подползла на самый край плота, опустила в воду руку. Ну, конечно же! Вот она, площадка!

Не медля больше ни минуты, Таня запихнула за пазуху шнур, ступила в воду. Потом, собравшись с силами, подняла ящик и опустила его возле самой опоры. Ящик почти весь скрылся под водой, но это мало беспокоило девушку. Наоборот, — даже обрадовало ее, так как теперь заметить заряд было уже невозможно. Взорваться... тол взорвется и под водой!

Взобравшись на плот, Таня взяла в руку конец бикфордова шнура и три раза дернула кабель. Плоты сразу же качнулись и медленно поползли назад, против течения...

...Через несколько минут Таня уже лежала на берегу, рядом с колючей проволокой, за большим камнем, вокруг которого рос высокий бурьян. Дрожащей рукой она сняла с головы шапку-ушанку, отыскала в густых волосах коробку со спичками!..

...Бедная девушка! Когда-то, слушая рассказы рыбаков и охотников, которые всегда наведывались в их гостеприимную хату, она запомнила, что спички лучше всего прятать в волосах. Даже сырые, в волосах они быстро высыхают. И вот подвела ее мудрость бывалых людей! Пока она возилась с плотами и толом, волосы намокли от пота и — коробок отсырел.

«Неужели ни одна не загорится? — испуганно билось Танино сердце. — Только одна, всего только одна!..»

Таня села, прижала шнур камнем, чтобы его случайно не стянуло с берега течение, закрылась от ветра...

...В какое-то мгновение Тане показалось, что по ее рукам кто-то ударил горячим железным прутом. Руки свела судорога, в правой с треском разломался коробок. Спасая остатки спичек, Таня хотела выпрямить пальцы и не смогла. Пальцы не слушались, они были словно чужие.

«Мамочка, что же это такое?!» — испугалась Таня, поднося руки к глазам. И в этот момент на мосту что-то сухо треснуло. Огромный камень, за которым сидела Таня, брызнул в глаза девушки огнем, будто по нему ударили стальным огнивом.

«Стреляют!.. Они стреляют в меня! И руки... Мои руки!»

Таня сжалась. Голова у нее закружилась, земля закачалась, поплыла как плот, на котором она только что причалила к этому берегу. Закрыв лицо руками и уткнувшись в жесткую, колючую траву, Таня прошептала:

— Все, убьют...

...Злобно били из дотов пулеметы. Взлетали в небо ракеты. Подожженные ими, горели тучи, мертвым голубым огнем занялись земля и вода, горел даже камень, и Таню все больше и больше сковывал ужас.

Но вот ракеты на время потухли, и в тот же момент земля будто оттолкнула от себя легкое тело партизанки. Мгновенно вскочив на ноги, Таня оглянулась и, не сознавая, что делает, побежала в родную деревню...

 

X

Ночи, казалось, не будет конца. Злился ветер, швырял в черные окна сухие, пожухлые листья, слепо шарил по стенам хаты, выл в трубе. Временами Алене казалось, что во дворе, прячась где-то во тьме, кто-то горько плачет и все никак не может выплакаться, до конца излить свое горе.

Прислушиваясь к этим тревожным звукам ненастной осенней ночи, Алена лежала неподвижно и неотрывно смотрела на дверь. Ее сухое, изможденное голодом и болезнью лицо было землисто-серым. И только глаза — большие голубые глаза, — освещенные скупым светом коптилки, излучали жизнь, как будто все силы и тепло души этой женщины переселились в них.

Временами, когда за окном раздавался тихий стук, словно чья-то несмелая рука касалась стекла, Алена мгновенно оживала. Неслышно соскальзывала с кровати, подходила к двери и, прижавшись ухом к холодным доскам, вся превращалась в слух.

Но стук не повторялся, и женщина, тяжело вздохнув, возвращалась в постель, зябко куталась в лохмотья.

...Говорят, сердце матери способно предчувствовать. Алена была матерью. И она предчувствовала, что дни ее сочтены. За шорохом ветра уже как бы слышала холодную поступь смерти. И еще предчувствовала, что к ней должен прийти кто-то из ее детей, прийти навестить и, быть может, проводить мать в последнюю дорогу.

Но кто? Дочь? Нет. Дочери Алена не ждала. Дочь теперь была от нее далеко, где-то в Тихоланьских лесах.

Сегодня она ждала сына. Сын был здесь, близко. Несколько часов назад она случайно услышала под окнами его шаги. Да, его шаги! Мать, она не могла в этом ошибиться.

Шаги сына... Алена хорошо помнит тот день, ту минуту, когда ее сын, Павлик, сделал первый шаг и перешел вот эту хату от стола до порога. Потом она слышала шаги сына каждый день и научилась их безошибочно узнавать. Узнала и сейчас и ждала, ждала со страхом и надеждой, что вот-вот откроется дверь и на пороге возникнет его высокая фигура, прозвучит его сильный голос:

« Здравствуй, мать!»

Но дверь не открывалась, сын не входил, и тревога в душе матери росла с каждой минутой. «Что же он не идет? — устало и больно выстукивало ее слабое сердце. — Боже, неужели?..»

— Мама!..

Алена замерла. Это слово не прозвучало, а как-то тихо прошелестело за дверью, но мать услышала. Она вскочила на ноги и замерла. Нет, она не ослышалась! Кто-то звал ее. Но голос... это был не его голос...

Алена осторожно подошла к двери и, затаив дыхание, прислушалась. Она ловила каждый шорох, но ничего, кроме завывания ветра, не слышала. Вздохнув, мать уже хотела вернуться в постель, но тот же слабый голос снова позвал ее:

— Мама!..

Сдавленный крик вырвался из груди матери. Дрожащими руками нащупала она щеколду, распахнула дверь... и отшатнулась. Возле порога, распростершись на земле, лежала ее дочка.

Какое-то мгновение мать стояла, парализованная ужасом, потом бросилась на колени и подняла голову Тани.

— Танечка... слезинка моя горькая, — срывались с ее губ бессвязные, полные боли и нежности, слова. — Цветок мой ненаглядный...

— Тише, мама, тише, — не открывая глаз, прошептала дочь. — Они тут, близко...

Алена быстро оглянулась по сторонам, помогла дочери встать и, с трудом переставляя ноги, медленно повела ее в глубь двора. Высокая, словно большая птица, она осторожно поднялась по шатким ступенькам старенькой клети, коленом толкнула дверь. В густой тьме уверенно отыскала ворох прошлогодней мякины, положила на нее дочь. На железный засов затворила дверь, взяла с полки огарок свечи и села рядом.

— Перевяжи меня, мама, — тихо попросила Таня. — Руки... Бинт у меня в кармане... — Помолчав, спросила: — Раны... большие?

— Потерпи, доченька, потерпи, — прошептала мать. — Вот сейчас, сейчас, и тебе станет легче.

— Мне не больно, мама... Вот только... круги какие-то в глазах... зеленые, красные... И земля... будто я в лодке плыву... Я очень долго ползла... Меня ранили у нашего моста... Часовой...

— Отольется ему твоя кровь...

Таня грустно улыбнулась и затихла. Тускло мерцала свечка. Шуршал в руках матери бинт. Под порывами ветра вздрагивала старая клеть. Где-то далеко лаяли собаки. А в центре села, словно призывая беду на свою бесшабашную голову, горланил чудом уцелевший петух.

— Мама, слышишь? Это светает! — вдруг встрепенулась Таня.

— Полежи. День еще не скоро, — откликнулась мать, но Таня заторопилась:

— Нет, мама, нет, — решительно возразила она. — Мне надо идти. Я еще могу успеть...

Она поцеловала мать, встала, сделала шаг к двери и, качнувшись, снова упала.

— Отдохни, и тебе станет лучше, — с дрожью в голосе повторила мать. — Отдохни. А потом я провожу тебя до самого леса.

— Мама, я не выполнила приказ, — глотая слезы, прошептала Таня. — Завтра через наш мост снова пойдут на Москву немецкие танки.

— Ты должна была взорвать мост? — вздрогнув, спросила мать.

Таня кивнула головой и, посмотрев в глаза матери, торопливо зашептала:

— Мы успели мост заминировать... Подвели шнур... Вся наша группа отошла в лес, а я должна была шнур поджечь... И вот в этот момент часовой прострелил мне руки... Но шнура он, кажется, не заметил... Конец его выходит к Лысому камню...

— Хорошо, Таня, — промолчав, промолвила мать.

— Что хорошо, мама?

— Я знаю Лысый камень. А ты иди. До кустов я тебя доведу. Ты сможешь сейчас встать?

— Мама!

— Пора, Таня. Уже светает.

Алена помогла дочери встать, вывела в сад, оттуда — в заросшее лозой старое речище. Там они молча простились, и мать заторопилась назад. В хате отыскала спички, взяла пустое ведро и через огороды пошла к реке.

Брезжил рассвет. На чистом синем небе ветер вздувал последние звезды. Тускло и холодно отсвечивала свинцово-серая гладь реки. А над рекой, изогнувшись, словно огромный зверь перед прыжком, висел мост. И где-то за этим мостом, в темных полях, рычали моторы.

«Это танки», — ускоряя шаги, думала Алена. Она шла той самой дорогой, по которой ходила босоногой девчонкой и по которой потом сама водила своих детей. Тут был знаком ей каждый куст, каждое дерево. Вот береза... Лет тридцать назад, в день их свадьбы, посадил это дерево Сымон...

А вот и Лысый камень...

Алена остановилась, огляделась. В ста шагах от нее, по гулким пролетам моста, ходил часовой. Алена невольно задержала на нем свой взгляд, и горячая кровь внезапно обожгла ее сердце. «Боже! — беззвучно прошептала она, судорожно прижимая к груди левую руку. — Неужели он?»

Какую-то долю минуты она колебалась, потом бросила у камня ведро и пошла к мосту. Часовой что-то кричал ей, но она не слышала его слов и все ускоряла и ускоряла шаг. И чем ближе подходила к насыпи и колючей проволоке, тем сильнее и больнее билось ее сердце.

...Да, мост охранял он, ее сын, ее Павел. В руках у него была немецкая винтовка. Она уже отчетливо видела его лицо — нос, глаза, губы, даже родинку на левой щеке... Вот этими глазами он когда-то улыбался ей из колыбели, этими губами касался ее груди!.. До чего знакомой и родной была на лице каждая черточка и... незнакомой, чужой — чужой и холодной до дрожи.

— Ты чего пришла?! — беспокойно оглядевшись по сторонам, раздраженно спросил Павел, и от его голоса тоже дохнуло холодом. — Я же на посту и мог тебя убить!

— Я пришла посмотреть на тебя. Ты не приходил домой полгода, а я больна.

На мгновение что-то дрогнуло на лице сына. Отведя глаза в сторону, он тихо ответил:

— Я не мог тебя навестить. Я служу в другом гарнизоне. Но сегодня приду. Вот скоро сменюсь с поста, и приду.

— Ты давно тут стоишь?

— Всю ночь. У нас мало людей.

Серое лицо матери стало белым.

— Значит... значит... это ты!.. Это ты! — всем телом подавшись вперед, заговорила она, но Павел резко оборвал ее:

— Уходи! — крикнул он, снова беспокойно оглядываясь на доты. — Нам запрещено на посту разговаривать. Наговоримся дома.

— Ну что ж, пусть будет так, — помолчав, глубоко вздохнула Адена. — Я посмотрю на тебя издали, вон от того камня...

Алена запахнула на груди старенький ватник, засунула руки в рукава и пошла назад, к Лысому камню. У камня остановилась, глянула себе под ноги. Вот он, шнур, рядом, возле самого ведра. Дрожащими пальцами мать нащупала спички, еще раз посмотрела на мост и. медленно согнулась, будто для того чтобы взять ведро...

Шнур вспыхнул мгновенно. Алена видела, как быстро меняется его цвет, из серого становится темно-коричневым, потом — черным. Вздуваясь, черное кольцо катилось по шнуру все дальше и дальше, словно торопилось к железобетонной громаде, пролеты которой уже содрогались под тяжестью вражеских танков...

...Алена не услышала взрыва. В какое-то мгновение она увидела только желтое пламя, потом — густое черное облако. Казалось, что это облако окутало всю землю. А когда оно развеялось, то над рекой уже ничего не было: ни моста, ни того, кто его охранял. Только дымились обломки железобетона, да плыли по мутной воде пузыри...

Алена вытерла рукой сухие глаза, осторожно, будто он мог обжечь ей ноги, переступила черный, обугленный шнур и пошла прочь.

Где-то позади нее, на другом берегу реки, взахлеб застрочил пулемет. Что-то сильно и больно толкнуло в спину. Покачнулась земля и выскользнула из-под ног...

...Холод влажной земли на миг вернул Алене сознание. Она раскрыла глаза и увидела солнце. Спокойное и величественное, оно плыло низко над лесом и, освещенные его лучами, вершины далеких деревьев нежно алели. Алена смотрела угасающим взором на эти розовые вершины, на розовое небо, на огромное солнце…