I
Ночью 2 января 1943 года дивизия тяжелых советских бомбардировщиков нанесла массированный удар по секретной немецкой авиабазе «Смерч». Мощные фугасные бомбы уничтожили не только все сто пятнадцать фашистских самолетов самых новейших конструкций, укрытых в подземных ангарах. Погибли почти все летчики во главе с командиром эскадры и его штабом. Кроме того, был убит и личный инспектор рейхсмаршала Геринга.
Узнав об этом, и особенно о гибели инспектора, Отто фон Зейдлиц двое суток не выходил из кабинета. Несколько раз рука его тянулась к пистолету, но слабая надежда каждый раз останавливала ее.
И этой надеждой, как ни странно, был... Сталинград.
Зейдлиц понимал, что армия Паулюса — на краю гибели. А значит — Герману Герингу сейчас не до расследований. Над его рейхсмаршальской головой нависла опасность куда большая, чем потеря какого-то аэродрома в Белоруссии, пусть себе и сверхсекретного. Там, под Сталинградом, терпел крах его собственный престиж, его, казалось, непоколебимый авторитет.
Да и в самом деле! Он, рейхсмаршал Герман Геринг, правая рука Гитлера, по одному мановению пальца которого превращались в руины целые города, вдруг показал себя обыкновенным смешным болтуном. «Я обеспечу армию Паулюса всем необходимым, даже птичьим молоком, если она того пожелает», — заявил он фюреру и его штабу в конце прошлого года, а сегодня, менее чем через месяц, зажатая в кольцо армия Паулюса пухнет от голода. Десятки, сотни тяжело нагруженных немецких самолетов, тех самых самолетов, которые беспрепятственно перелетали Ла-Манш, врезаются в мерзлую сталинградскую землю, не в силах преодолеть огненного кольца окружения. И вместо обещанных ежедневных пятисот тонн грузов авиация рейхсмаршала доставляет окруженному многотысячному войску не более ста, а сам фельдмаршал Паулюс получает в сутки сто пятьдесят граммов черного эрзац-хлеба...
Нет, сегодня Герману Герингу не до каких-то там авиабаз в Белоруссии, и фон Зейдлиц не боялся его комиссии. Его, обер-фюрера Зейдлица, беспокоило другое: советские диверсанты. Они все еще действовали в его районе. Но где? И кто они? Кадровые, отлично подготовленные солдаты? Или просто местные партизаны? Сколько их? И что они делают... Вот сейчас, в эту минуту? Подползают еще к одному мосту? Следят на дорогах за машинами? Закладывают под рельсы фугасы? Или, может, они уже тут, в гарнизоне, и сейчас это имение взлетит в небо вместе с ним, обер-фюрером Отто фон Зейдлицем?
От таких мыслей пробирала дрожь.
Единственным своим надежным помощником фон Зейдлиц считал теперь бургомистра Ползуновича-Вальковского, потому что никто лучше горбуна не знал местности и здешних людей, и мало еще кто так сильно ненавидел советскую власть, чем этот урод. А потому его надо было беречь, с ним надо было считаться. И обер-фюрер решил обсудить с бургомистром все наболевшие вопросы.
Горбун тотчас же явился. Он уже знал об уничтожении авиабазы.
Метнув на бургомистра короткий острый взгляд, Зейдлиц сказал:
— Разбомбили аэродром русские самолеты или кто другой — нам нечего радоваться. Негодяев вокруг много.
— Негодяев хватает! — поспешно согласился горбун.
— А надо, чтобы их не было.
— Надо! — эхом откликнулся горбун. — И уничтожим. До единого!
— В ответ на действия этих мерзавцев нам надо принять самые жесткие и самые решительные меры.
— Карательная экспедиция! Окружить и — перерезать!
— Для того чтобы окружить только один вон тот лес, — Зейдлиц через окно показал на далекую пущу, — понадобятся две-три дивизии. А мы имеем три-четыре карательных батальона и несколько небольших полицейских отрядов.
— Дайте мне батальон и я за три дня разделаюсь с этими бандитами, — прохрипел горбун.
— Придет время, и мы дадим тебе полную возможность рассчитаться с ними за все. А пока что давай обсудим планы более скромные. Ты вот однажды рассказывал мне про какого-то партизанского разведчика Скакуна. Я правильно называю фамилию?
— С-скакун! — ощерил желтые зубы горбун. — Лозовский мост, его рук дело! Точно знаю!..
— Он где сейчас, этот Скакун?
— Да там, в местной партизанской бригаде! Но иногда действует самостоятельно...
— Вот с него и начнем. Скакуна надо взять живым, так как он, несомненно, многое знает. А группу его — уничтожить.
— Это сделать будет нелегко, — помолчав, несмело признался горбун. — Свои планы Скакун держит в секрете. Даже его помощники не всегда знают, куда и на какое задание он их ведет. Объявляет, гад, в последнюю минуту, когда уже надо действовать!..
— Подожди. Откуда тебе известны такие подробности? — искренне удивился Зейдлиц.
— Выл у него в группе наш человек. К сожалению — погиб. Выследили его...
— А-а-а... — -Зейдлиц не спеша закурил, бросил в пепельницу обгорелую спичку и голосом, не допускающим никаких возражений, сказал: — Скакуна — захватить. Группу его — уничтожить. Как это сделать — соображай сам.
— Слушаюсь!
— Это — не все. Через Болотного передай мой приказ Дановскому-Скуратову: вывести из строя партизанскую радиостанцию. Не удастся испортить аппаратуру — убить радиста.
— Слушаюсь!
— И это не все. Мне нужен список коммунистов и комсомольцев. Включите в него семьи партизан и тех, кто воюет против нас на фронте. Кроме того, запишите деревни, которые находятся вблизи лесов, где обосновались партизаны.
— Такой список уже есть! — с гордостью объявил горбун. — Одну минутку, я сейчас.
Вальковский вбежал в свою комнату, достал из кармана ключи, выбрал нужный, открыл стол.
Списка в столе не было. В глазах горбуна замельтешили разноцветные круги, дом пошатнулся, и он грохнулся на пол.
Быстро войдя в дом тетки, Валя сложила в корзину свои вещи, сунула в карман полушубка пистолет и, не погасив коптилки, выскользнула на улицу.
Был тихий морозный вечер. Мерцали звезды. Шуршал, осыпаясь с яблонь, сухой искристый иней.
— Будь ты проклято, волчье логово! — взглянув на белый дом комендатуры, прошептала она л, через сад, быстро пошла к лесу.
...В старой, заброшенной смолокурне ее ожидал Микола Скакун...
— А у нас гости! — войдя в землянку командира, с порога весело объявил Шаповалов.
— Войтенок? — не отрываясь от радиограммы, которую ему нужно было расшифровать, спросил Кремнев.
— Был. Уехал на свой завод. Остались Валя и тетка Даша.
— Валя здесь? — вскочил Кремнев. — Где она?
— А мы ей особняк отвели.
— Да говори ты толком! — начал злиться Кремнев.
— В бане.
— Моются?
— Нет. Отдыхают. Ведь уже ночь, если не ошибаюсь.
Легонько отстранив с дороги старшего лейтенанта, Кремнев вышел. Появление на острове Вали обрадовало его.
Постучав в дверь бани — новенькой просторной землянки, — Кремнев переступил порог.
На перевернутой вверх дном бочке горела коптилка. На нарах, застланных куском мешковины, спала женщина. Вторая, в темном платье, сидела на скамейке и листала «Огонек». Возле ее ног валялось несколько газет. Услышав шум, женщина прижала журнал к груди, быстро оглянулась.
Широко улыбаясь, Кремнев устало прислонился плечом к стене, забрызганной янтарными бусинками смолы...
Утром Кремнев расшифровал радиограмму. Центр приказывал свернуть все боевые операции и, до особого указания, в полном составе, находиться на базе, не выходя на радиосвязь с кем бы то ни было.
— Ничего не понимаю, — признался он Шаповалову.
— Я, кажется, догадываюсь, — ответил Шаповалов. — Скорее всего нас хотят задержать в этом районе надолго.
— Как же так? Решили задержать и запретили всякую связь «с кем бы то ни было»? Ничего себе логика! — воскликнул Кремнев.
— Есть логика! — прищурив хитрые глаза, ответил Шаповалов. — И вот в чем. Не сегодня-завтра немцы очухаются и постараются найти тех, кто им снова так здорово насолил. Короче, они, должно быть, подготовят карательную экспедицию. И вот чтобы мы случайно не попали под автоматы карателей, а наши радиопозывные — в немецкие пеленгаторы, нам и приказано сидеть и молчать на этом острове до тех пор, пока немцы не успокоятся и не подумают, что наш и след простыл. А тогда и скомандуют нам снова: «В ружье, хлопцы!»
— Действительно — есть логика! — подумав, согласился Кремнев. — И все же мне придется приказ Центра нарушить.
Шаповалов с недоумением посмотрел на капитана.
— Видишь, — все так же спокойно и задумчиво продолжал Кремнев. — Валя партизанка, а сейчас у нас, на острове. Дисциплина же и в партизанских отрядах есть. Вот я и хочу встретиться с ее командиром.
— Подожди, ты же, кажется, говорил, что Скакун согласен?
— Да. Он согласен. Но кроме Скакуна есть командир бригады. Кстати сказать, мы с ним еще и не познакомились. Вот я и решил, как говорится, одним выстрелом убить двух зайцев: и визит нанести, и уговорить его, чтобы он разрешил Ольховской перейти в нашу группу. Как думаешь о таком моем «мероприятии»?
— Ну что ж, логика и в этом есть, — немного подумав, согласился Михаил. — Но если уж так решил, то не медли, иди, пока еще, кажется, тихо.
— Вот и я так думаю, — оживился Кремнев. — Где штаб бригады — я знаю. Километров двадцать пять отсюда, тоже на острове, возле Черного озера. Возьму с собой Бондаренко и на рассвете двинемся. На лыжах часа за два и добежим...
— А где ты возьмешь лыжи?
— А разве я не сказал тебе? Есть у нас лыжи, три пары. Войтенок на льнозаводе отыскал. Правда, без палок, ну, да палки — не проблема, сами сделаем.
II
Кремнев встал рано. Быстро собрался, взял автомат и, стараясь не разбудить радиста, который так и спал за столом, обняв руками рацию, осторожно вышел из землянки.
Выло еще темно и тихо. С головой укрывшись пушистыми одеялами, неподвижно стояли над землянками старые ели.
Кремнев огляделся и, увидев часового, спросил:
— Ты, Аимбетов?
— Я, товарищ капитан! — отозвался Ахмет.
— Позови Бондаренко.
— А я, товарищ капитан, уже не сплю, — выходя из-за ели, сказал Иван. — Лыжи проверил. А вот палок хороших так и не нашел.
— Вырежем на той стороне озера, в орешнике. Бери, что надо, и поехали. Скоро светать начнет.
День выдался яркий, с крепким морозцем. Слепил искристый свежий снег, узкие лыжи проваливались почти до самой земли, и лыжники вскоре устали.
— Добежим до того вон пригорка и сделаем привал, — указав палкой на крутолобую горку, сплошь покрытую редким ельником, сказал Кремнев. — От нее до Черного озера — километров шесть, не больше.
Они уже были близко от намеченной цели, когда Кремнев внезапно наскочил на какую-то мягкую кочку и полетел под куст можжевельника. Выругавшись, он с трудом выбрался из глубокого сугроба, оглянулся и замер. Из-под снега, в двух шагах от него, торчали старые, разбитые валенки.
Какое-то мгновение Кремнев сидел, боясь пошевелиться, потом приглушенно крикнул:
— Бондаренко! Сюда!
Бондаренко быстро подъехал к кусту, остановился.
— Видишь? — прошептал Кремнев, глазами показав на валенки.
Как и Кремнев, тот какое-то время стоял неподвижно, потом быстро отвязал лыжи и, глубоко проваливаясь в снег, медленно пошел к страшной находке. Остановился, стал на колени и начал осторожно разгребать руками снег.
…Под снегом, на сухой обомшелой земле, лежал мальчик лет тринадцати. Он, кажется, еще был жив — снежинки медленно таяли на его лице, и Кремнев, сорвав с пояса фляжку, приказал:
— Растирай!..
Бондаренко снял ватник, расстелил и, положив на него мальчика, начал растирать ему спиртом руки, ноги, лицо — все тело. Он тер до тех пор, пока худенькое тело не порозовело. Потом завернул мальчишку в ватник, осторожно поднял на руки и, выпрямившись, пошел прямо в лес.
Через пять минут среди старых елей горячо полыхал костер. Подвинув ближе к огню котелок, Бондаренко пригоршнями кидал в него снег, пока тот до краев не наполнился водой.
— Как думаешь, придет в себя? — с надеждой посмотрев на ординарца, прошептал Кремнев.
— Кто ж его знает? — пожал плечами Бондаренко. — Сердце бьется, и дышать ровней начал...
— Не могу понять, как он мог сюда попасть? — сказал Кремнев, глядя на подростка, неподвижно лежавшего на ватнике, невдалеке от костра. — Кругом — лес, глухомань. До ближайшей деревни — не менее восьми километров.
Бондаренко снова пожал плечами, палкой подгреб к котелку угли. Вода в котелке сморщилась, покрылась пузырями и бурно, весело закипела.
— Наконец-то! — вздохнул Бондаренко и попросил : — Товарищ капитан, достаньте из моего мешка кружку, ложку и сахар.
— Послушай, а если в кипяток добавить немного спирту? — неуверенно спросил Кремнев. — Граммов десять. Помнишь, как здорово вылечил меня Шаповалов?
— А что, немножко, наверное, можно добавить, — подумав, согласился. Бондаренко и, наполнив кружку кипятком, налил в нее спирт из фляжки. Попробовал, поморщился и, присев на толстый пень, осторожно поднял на колени мальчика.
Первый же глоток оживил подростка. Глаза у него широко раскрылись, в них отразился ужас. Выхватив руки из-под ватника, он с недетской силой толкнул Бондаренко в грудь и закричал.
— Да ты... Что с тобой? — стараясь удержать на коленях мальчика, растерялся Бондаренко. — Ну, чего ты? Чего?
Услышав незнакомый, но добродушный голос, мальчик затих, осторожно, украдкой, высунул из ватника голову и начал со страхом озираться по сторонам. Долго смотрел на огонь, на незнакомого человека, сидевшего у костра, перевел глаза на высокий обгоревший пень, что чернел посреди небольшой поляны. И вдруг, содрогнувшись всем худеньким телом, начал снова вырываться из рук Бондаренко.
— Ну, что с тобой! Ну, что?! — рассердился тот. — Меня испугался? Что я делаю тебе плохого?
Мальчик замолчал, боязливо посмотрел на разведчика. И вдруг руками обхватил его за шею, прижался к груди. Его била дрожь.
— Ну, чего ты, глупенький, боишься? — укрывая мальчика, ласково загудел Бондаренко. — Мы тебя спасаем, а ты кричишь на весь лес...
— Вон... он! — показав воспаленными глазами на обгорелый пень, прошептал мальчик.
— Кто — он?
— Горбун. Тот, что стрелял...
— Тьфу ты! Ну и выдумал! Ведь это же пень! — воскликнул, смеясь, Бондаренко. — Обыкновенный обгорелый пень! Не веришь? Смотри!
Он схватил еловую шишку и ловко швырнул ею в пень.
— Видал?
Мальчик слабо улыбнулся, но, посмотрев на Кремнева, снова прижался к Бондаренко и прошептал:
— А он — кто?
— Он? Мой командир. Он и нашел тебя под снегом. Если бы не он, ты бы и замерз тут. Ну, а теперь — пей, а то остынет. Пей. Не бойся, больше никого не бойся.
— А вы — кто?
— Мы? Ну... советские. Ре-гу-ляр-ни-ки! Слыхал про таких?
Мальчик радостно закивал головой, быстро, большими глотками выпил из кружки горячую смесь, которую ему приготовил Бондаренко, и мгновенно уснул.
Бондаренко долго смотрел на мальчугана, чутко прислушивался к его дыханию, к стуку сердца, потом тихо шепнул:
— Товарищ капитан, подайте мне лыжи да забросьте за плечи вещмешок и автомат. Пойдем.
— А ты не замерзнешь без ватника?
— Ну, что вы! С такой ношей?
Они миновали горку с редкими стройными елями на вершине и очутились на широкой лесной дороге. На свежем снегу виднелись глубокие человеческие следы, которые вскоре затерялись в мелком и густом ельнике.
— Кто-то тут был, и совсем недавно, — внимательно посмотрев на следы, заметил Бондаренко. — Притом не один. Взгляните вон туда...
— Стой! Ни с места! — в тот же момент резанул тишину раскатистый властный голос, и из-за ели, на дорогу, высыпало человек десять в белых маскхалатах,
Кремнев схватился за автомат и тут же опустил его. На дороге, в нескольких шагах от него, стоял... Микола Скакун!
— Привет р-регулярникам! — подняв над головой автомат, весело крикнул партизанский разведчик и, повернувшись к своим товарищам, объявил: — Спокойно, это наши!
Партизаны окружили разведчиков, Скакун, посмотрев на Бондаренко, который все еще держал на руках завернутого в ватник мальчика, тихо спросил у Кремнева:
— Раненый? Кто?
— Нет. Мальчишку нашли, — шепотом ответил Кремнев. — Вон за той горой, на поляне. Уже едва-едва дышал. Посмотри, может узнаешь. Ты же местный.
Скакун недоверчиво посмотрел на Кремнева, подошел к Бондаренко. Осторожно отогнул воротник ватника и сразу же испуганно отступил назад.
— Братцы! — сказал чужим, вдруг охрипшим голосом. — Витька из Лозового! Сын нашего командира бригады!
III
Накануне войны, последние четыре года, Кремнев наведывался в Лозовое каждое лето, жил тут по нескольку недель подряд и знал, кажется, всех жителей деревни, даже детей. И потому особенно удивился, услышав, что мальчик, которого держал на руках Бондаренко, из Лозового.
— Послушай, Скакун, а ты не ошибаешься? — спросил он у партизана, когда они снова двинулись к озеру.
— В чем? — не понял Микола.
— Ну, вот насчет этого мальчонки? Я Лозовое знаю хорошо, а его что-то не помню.
— А ты и не мог его помнить. Мирон Дубрович, а по-деревенски. — Голубок, до войны жил с семьей в соседнем районе, работал там директором МТС. В Лозовое они приехали осенью сорок первого. Вскоре Мирон ушел в лес, собрал отряд из окруженцев. А через год отряд его перерос в бригаду. Вот сейчас увидишь, какое у нас теперь войско! — не без гордости заключил Скакун и свернул с дороги на узкую, едва приметную тропку.
Перешли скованное морозом болото, поднялись на берег, заросший кустами орешника, крушины и дикой яблони.
— Вот мы и дома, — остановившись на полянке, улыбнулся Скакун. — Не верите? То-то! Ждите тут, я сейчас вернусь!
Микола нырнул за молодую приземистую ель и мгновенно исчез. С удивлением поглядев ему вслед, Кремнев присел на высокий пень и с интересом огляделся по сторонам. Его удивляла царившая тут тишина. И еще удивляло полное отсутствие того, что обычно называется лагерем. Нигде не было видно ни землянок, ни даже самых примитивных шалашей, где бы люди могли укрыться от холода и непогоды.
«Если бригада и ее штаб здесь, то умению и смекалке партизанских саперов можно только позавидовать!» — подумал Кремнев и в этот же момент увидел рослого чернобородого человека, неслышно появившегося из-за той же ели, за которой несколько минут назад исчез Микола Скакун. Человек был без шапки, в одной гимнастерке, на которой поблескивал орден Трудового Красного Знамени.
Человек приостановился, тревожно обвел глазами людей, будто кого-то выбирая среди них, потом быстро, спотыкаясь, пошел к Бондаренко. Тяжелый трофейный пистолет сползал ему на живот, он нервно отодвигал его правой рукой, а левой старался и не мог отыскать пуговицы на воротнике гимнастерки.
Поняв, кто перед ним, Бондаренко сделал шаг вперед и торопливо шепнул:
— Не волнуйтесь, он спит.
Этот шепот, видимо, и разбудил мальчика. Он встрепенулся, поднял голову, какое-то мгновение напряженно смотрел на бородатого человека, потом рванулся к нему, протянул руки и дико, как там, у костра, закричал:
— Тата! Т-та-точ-ка!!! Убили!.. Мамку нашу убили!!! Горбу-ун!.. Какое-то время человек стоял, втянув голову в плечи, потом схватил мальчика на руки, повернулся и, спотыкаясь, медленно пошел в землянку. А чистую, звонкую утреннюю тишину сотрясал пронзительный надрывный детский крик:
— Таточка! Убили... Мамку нашу убили!.. Гор-бу-ун!..
Вскоре поляна опустела. Партизаны ушли в землянки. Кремнев и Бондаренко растерянно переглянулись.
— Что будем делать? — спросил Бондаренко.
— Пойдем назад, — пожав плечами, ответил Кремнев. — Тому, к кому мы шли, сейчас не до нас.
— Но... он же унес мой ватник, — растерянно усмехнулся Бондаренко. — Не идти же так!
— Вот, одевай, — подбежал Скакун с ватником в руках. — А у нас там!.. Дайте, хлопцы, закурить.
Дрожащими пальцами выбив кресалом огонь, он сел на пень и начал жадно, большими затяжками глотать едкий табачный дым.
— Как это произошло? — тревожно спросил Кремнев.
— Бургомистр Ползунович убил жену Мирона. С ним и Цапок был. Ворвались ночью в Лозовое, в колодцы детей побросали, женщин порезали... Кричит Витька, припадок у него. А на командира глядеть страшно. Доктор там сейчас...
Все трое молчали. Наконец Кремнев спросил:
— Как думаешь, Микола, нам лучше вернуться?
— Конечно... А может, переночуете у меня в землянке? Завтра и поговорите с ним. Вам же комбриг нужен?
— Такой разговор и завтра начинать будет неловко, — медленно произнес Кремнев. — Уж как-нибудь потом...
— Стой. Ты это не про Валю? — поднял голову Скакун. — Если про нее, то будь спокоен. Я командиру все доложил, и он согласен. Говорит, раз так у них получилось, пускай остается.
Кремнев, чувствуя, что краснеет, отвернулся, будто выбирая место, куда бы бросить окурок. И вдруг что-то остро кольнуло его в сердце...
Прислонившись плечом к стройной сосне, невдалеке от него стояла девушка в военном. До нее было шагов десять, не больше, и Кремнев отчетливо видел ее лицо, видел даже маленькие золотые сережки, которые, будто капли меда, освещенные солнцем, дрожали на розовых мочках ее маленьких ушей.
Это была она, та самая маленькая парашютистка, которую он случайно увидел в самолете памятной октябрьской ночью 1942 года. Это была она, Соня Ковалева...
Девушка нерешительно сдвинулась с места, несмелые, замедленные шаги словно вернули Кремнева к действительности. Он торопливо сунул Скакуну руку и, не сказав ни слова, круто развернул лыжи и устремилея вниз, в густые колючие заросли...
IV
Кремнев и Бондаренко исчезли в гуще мелколесье, а Микола Скакун еще долго стоял на полянке. Если бы он мог догнать разведчиков, то вернул бы их назад. «Как же это я позабыл! — упрекнул он сам себя. — Ведь была возможность узнать обо всем не от какого- то там перебежчика, а непосредственно от руководителя всех тех событий!»
От досады и злости на самого себя Микола плюнул и пошел к своему потайному отсеку. Но не успел сделать и пяти шагов, как до него долетел знакомый женский голос:
— Микола! Подожди минутку!
Микола нехотя оглянулся и увидел радистку штаба бригады.
— Ты зачем тут? — сердито сказал он, стараясь не смотреть на красивое и всегда немного насмешливое лицо девушки… — Тебе кто разрешил покидать землянку и радиостанцию?
— Да не шуми ты! — усмехнулась Соня. — Я и так как узница, день и ночь сижу под охраной двух автоматчиков. А подышать свежим воздухом и мне хочется.
— Сядь на пороге землянки и дыши, сколько хочешь! А бродить по лесу...
— Ну ладно, ладно, не читай инструкций, я их и сама знаю, — спокойно улыбнулась Соня и, понизив голос, спросила: — Скажи, это был... Кремнев?'
— Да, Кремнев, — нехотя ответил Скакун и, не оглядываясь, пошел в глубь леса.
Вот уже неделю как он почти ни с кем не разговаривал, и даже своего любимца, знаменитого кота Ваську, гнал от себя прочь.
Причиной такой резкой перемены в его поведении были... разведчики-регулярники. Дело в том, что во время бомбардировки сбежал с немецкой секретной авиабазы рабочий-чех, который наткнулся на партизан, возвращавшихся с боевого задания. Чеха привели в штаб бригады, там он и рассказал о беспримерной диверсии, которая произошла на авиабазе.
Партизаны слушали с восхищением, а когда чех кончил, в один голос заявили: «Они! Регулярники. Их почерк!» А один из командиров, человек не без юмора, похлопал Миколу по плечу и при всех сказал:
— Вот, хлопец, учись! Это тебе не с помощью кота мост взрывать!
Микола смолчал, но тут же решил доказать и языкастому ротному и регулярникам, что и он, Микола Скакун, не лыком шит и способен сделать еще и не такое!..
V
В штаб бригады прибыл связной и сообщил, что в райцентре объявился какой-то важный генерал. Он ежедневно встречается с тамошним фюрером фон Зейдлицем. Зачем приехал в район генерал — точно пока неизвестно, но ходят слухи, что он командует дивизией и что ему поручено провести карательную экспедицию против партизан.
Через пять минут Скакун уже был в штабе бригады. Но связного не застал.
— А зачем он тебе? — спросил Васильев, начальник штаба, протирая толстые стекла очков и жмуря хитрые близорукие глаза.
— Болтают, что приехал какой-то генерал.
— Почему — болтают? Точно приехал. Вместе со своей дивизией. Есть сведения, что генералу поручено провести карательную экспедицию против нас.
Васильев надел очки, облокотился на стол и сказал не то шутя, не то серьезно:
— Вот, Микола, и тебе подвернулся случай показать свое мастерство, — пригласив разведчика в свой отсек, сказал начальник штаба Васильев, бывший сельский учитель.
Скакун промолчал, сделал вид, что не понимает, на что намекает начальник штаба.
— А птица, говорят, важная! — тем временем продолжал Васильев, отлично знавший характер своего бывшего ученика. — Связать такой крылья — о-го-го! Вот только боюсь, что регулярники уже взяли ее на прицел...
Этого было достаточно.
— Дудки! — стукнул кулаком по столу Микола, да так, что коптилка, тускло горевшая рядом с телефонным аппаратом, вспыхнула и потухла. — Не выйдет! И мы не лыком шиты! Да я... я, Павел Игнатьевич, говоря честно, уже направил на заборьевскую дорогу, по которой тот генерал ездит в имение, своих хлопцев. Петька Бакан пошел, и еще трое. Сейчас и я там буду. Сцапаем генерала!
— Вот что, Микола, — уже вполне серьезно продолжал начальник штаба, зажигая коптилку. — Ты горячись, да не очень. К такому делу подходить надо с ясной головой. Взять генерала! Ты представляешь, что это такое? Вижу, понимаешь, но не совсем. И советую тебе вот что. Сейчас нам прежде всего необходимо знать, зачем пожаловал сюда этот немецкий генерал. И действительно ли он готовит против нас карательную экспедицию. Вот так. А теперь действуй, но будь осторожен!
— Есть! — козырнул Скакун и мгновенно выскользнул из штабного отсека.
VI
Говорят, что собака, узнав вкус человеческой крови, становится страшнее волка. Нечто подобное случилось и с горбуном. После расправы над жителями Лозового, он совершенно озверел, не мог прожить дня, если не видел человеческой крови.
Еще слышались стоны из лозовских хат и колодцев, а он уже лихорадочно обдумывал планы новых налетов.
На этот раз он решил испепелить Заречье.
Заречье он выбрал не случайно. Надежные, свои люди донесли ему, что в их деревне живет человек по фамилии Войтенок, который приходится Вале Ольховской родичем и знает, где прячется она со своей теткой.
Горбун тут же ринулся к коменданту.
Обер-фюрер фон Зейдлиц выслушал путаную речь горбуна внимательно, а когда тот замолчал, вдруг спросил:
— Бургомистр, вы знаете, что такое Заречье?
— Заречье? Небольшая деревня, дворов, кажется, тридцать...
— Заречье, — спокойно уточнил шеф, — партизанская зона. И, насколько мне известно, партизаны там часто устраивают засады, и потому подойти к этой деревне бесшумно почти невозможно.
— Я поведу людей сам! — горячо воскликнул горбун, и лицо его стало почти синим. — У меня есть люди, которые знают эту деревню, которые...
— Я не дам вам ни одного своего солдата, — снова холодно оборвал бургомистра обер-фюрер. — И вообще, категорически запрещаю до особого указания нападать на какие бы то ни было деревни. Партизаны должны жить спокойно.
— Я... я вас не понимаю, — обмяк горбун и плюхнулся в кресло.
— И плохо, что не понимаете. Вы ведь знаете, что к нам прибыли две дивизии?
— Да, знаю, — горбун посмотрел на коменданта и глаза его загорелись. — Значит...
— Удар должен быть неожиданным. А потому и тревожить партизан пока незачем. Пусть думают, что мы смирились.
...Через три часа, уже глубокой ночью, горбун и десять его самых надежных полицейских украдкой подъезжали к Заречью.
VII
Последние два дня Василь почти не выходил из своей землянки и мало с кем разговаривал. Шаповалов и остальные разведчики решили, что причиной всему — трагедия, которая разыгралась в Лозовом, и потому старались не попадаться на глаза своему командиру.
Двое суток Валя напряженно ловила каждый шорох за своими дверями, прислушивалась к каждому голосу, к каждому шагу. Ждала Василя.
...Она знала, что в штаб бригады прилетела новая радистка, девушка, как говорили, очень красивая, что она знает Кремнева, даже посылает ему приветы. Когда Валя спросила об этом у Кремнева, он не стал таиться, рассказал обо всем, что между ними когда-то произошло. Сказал, что эта девушка теперь для него чужая, что он раз и навсегда вычеркнул ее из своей жизни. Уже тогда чутким женским сердцем Валя поняла: Василь искренен, говорит правду.
И вот теперь, пытаясь понять столь резкую перемену в его настроении, Валя вдруг вспомнила эту радистку. Все же, где-то в глубине души она затаила тревогу, страх за свою любовь. Наконец не выдержав, Валя, запахнувшись в полушубок, пошла к Кремневу в землянку.
Василь лежал на нарах и курил. Девушка присела к нему, осторожно дотронулась до его руки, спросила:
— Что с тобой?
— Ты слышала, что они сделали в Лозовом? — вместо ответа спросил Василь.
— Слышала, — зашептала Валя, и на глазах ее выступили слезы. — От этих извергов всего ждать можно. Я понимаю тебя, милый. Все, все понимаю!
Василь, прижав ее руки к груди, устало закрыл глаза.
Глядя на его бледное, осунувшееся лицо, Валя подумала: имеют ли они право так много теперь отдаваться своему, личному, когда вокруг столько крови, смертей?..
Она вытерла платком глаза, наклонившись, нежно коснулась губами его лба, торопливо пошла к двери.
... Проснулся Василь глубокой ночью, услышав в землянке взволнованный голос Шаповалова.
— Василь Иванович, а, Василь Иванович! — настойчиво повторял Михаил, дергая его за ногу. — Вставай! Слышишь?
— Ну, что там? — не вылезая из-под одеяла, глухо спросил Кремнев.
— В Заречье — стрельба. А вечером туда ушли Валя и Крючок. Я только что направил туда Галькевича и Бондаренко. Они взяли пулемет и пошли на лыжах...
Тяжелое одеяло слетело с Кремнева, будто подхваченное вихрем.
— В ружье! Все в ружье! — задохнувшись, крикнул он, срывая со стены автомат. — Нет, подожди. Ты оставайся тут, с радистом и Герасимовичем. Остальных — по тревоге! Кузнецову и Аимбетову — взять второй пулемет.
— Слушаю!
...Они выбежали на берег как раз против хаты Войтенка, и в тот самый момент, когда из-за высокого погреба, занесенного снегом, заговорил пулемет. Бил «Дегтярев» короткими звонкими очередями, и по почерку Василь понял, что стреляет Бондаренко. Он остановился за кустом лозняка и огляделся. Справа, метрах в ста от него, глубоко проваливаясь в снег, перебегали люди в черном. Их было человек десять, не больше. Несколько черных бугорков уже неподвижно лежали чуть дальше, на белой, залитой лунным светом равнине.
«Полицаи! Сейчас они ворвутся в сад. Тут лощинка, и Бондаренко теперь их трудно взять». Кремнев быстро окинул глазами кусты, тихо шепнул:
— Пулемет!
...Длинная очередь срезала сразу четырех полицейских, остальные дружно бросились назад, залегли.
— По-пластунски — за мной! — вполголоса приказал Кремнев. — Обходим кусты, ударим с фланга.
Тем временем полицаи пришли в себя. Из-за маленького пригорка вынырнула нескладная фигура, и пронзительный голос резанул тишину:
— Вперед! Перевешаю!
«Горбун», — молнией пронеслась догадка в голове Кремнева, и руки у него задрожали. Он лихорадочно ловил пальцем спусковой крючок и никак не мог его отыскать. Тогда, со злостью оттолкнув пулемет, Василь выхватил пистолет и выстрелил, не целясь. Горбун покачнулся и медленно осел на снег. В тот же момент кто-то из полицейских бросился к горбуну, подхватил его на руки и, спотыкаясь, побежал к кустам.
— Взять! Взять гада живым! — пружинисто вскочив на ноги, крикнул Кремнев. Ему кто-то мгновенно заступил дорогу, распростер руки и, медленно поворачиваясь всем корпусом, будто желая что-то сказать, боком повалился на снег.
Кремнев не сразу понял, что случилось. Потом быстро опустился на колени, посмотрел в лицо человеку.
...Это был Аимбетов. На губах его дрожал темный пузырь. Приподнятая голова Ахмета безвольно и тихо легла на снег...
Вздрогнув, Василь припал ухом к груди разведчика. В теплой еще груди была жуткая холодная тишина...
«Убили... Прикрывал меня...» Не понимая, зачем — Кремнев поправил на голове Аимбетова шапку, снегом вытер окровавленные губы. Потом тяжело поднялся на ноги и пошел вперед.
Из-за недалекого сугроба, прямо в упор, ударил немецкий пулемет, но Кремнев, кажется, не слышал ни его скороговорки, ни зловещего посвиста пуль. Он только видел неровные вспышки огня над пригорком и спешил к этому пригорку, к этим вспышкам. А когда до пулемета осталось несколько метров, выхватил из кармана гранату и вырвал чеку...
...Не взрыв, внезапная тишина оглушила Кремнева. Он остановился. Вокруг как будто уже не было ни души. Только там и тут, на синеватом, истоптанном ногами, снегу виднелись редкие черные бугорки, да высоко в небе, ловко ныряя между туч, куда-то убегала огромная луна, словно напуганная всем, только что происшедшим на освещенной ею земле...
Бросив в снег чеку от гранаты, которую он все еще сжимал в левой руке, Кремнев зябко втянул в плечи голову и повернул назад.
— Галькевича ранили... В грудь... И Валю... — поспевал за ним следом чей-то очень знакомый голос, но и эти тревожные слова пролетали мимо него, теряясь в синеве морозной ночи, не задевая ни слуха его, ни сознания...
VIII
План захвата немецкого генерала, разработанный Миколой Скакуном, был более чем прост. Два партизана залягут вдоль дороги, на подступах к Заборью, как раз в том месте, где густой подлесок почти сливается с деревенскими садами. Партизаны должны автоматной очередью прошить колеса автомашины, в которой генерал будет ехать в имение. А как только машина остановится, на нее сразу же насядут все остальные, они перебьют охрану, свяжут генерала и — в лес.
Как и всегда, Микола до поры до времени держал этот план в тайне и теперь весело шагал во главе своей четверки по глухой лесной дороге.
От Черного озера до Заборья было километров двадцать, и уже выглянула луна, когда партизаны вышли на опушку и остановились возле стожка, от которого до деревни петляла узенькая тропинка, сплошь засыпанная сеном. В заснеженных неподвижных кустах стояла синеватая тень и тишина. Тихо было и в деревне, и на большаке, который вел в райцентр.
— Вот что, хлопцы, — обратился Скакун к партизанам. — Я схожу в деревню и узнаю, где нам переночевать. До утра на дорогу не пойдем, ночью генералы кататься не любят.
Он подходил к деревне без опаски. Может, потому, что очень уж тихо было вокруг, а возможно, и потому, что ходить в Заборье он просто привык. До войны почти целый год работал тут трактористом. Не один раз бывал здесь и теперь, чтобы встретиться со своей связной Валей Ольховской.
Сад кончился, и перед Скакуном неожиданно вырос приземистый хлевок-развалюшка, до самой крыши занесенный голубым искристым снегом.
«Чья же это усадьба? — притаившись за яблоней, старался угадать Микола. — Радиевичей? Нет, их хата вон, справа, через четыре двора... Неужто Теклин хлев?»
Чтобы окончательно разрешить этот важный для него вопрос, Микола осторожно вышел из-за яблони и, ухватившись руками за верхнее бревно высокого тына, подтянулся, стараясь заглянуть во двор...
...Сначала ему показалось, что по его левой руке кто-то ударил палкой. Ойкнув, он сорвался с тына, упал в снег и испуганно посмотрел на руку. Пальцы были целы, но почему-то не хотели слушаться.
«Холера, или мне показалось, или я действительно слышал выстрел? Неужели...» Он быстро оголил левую руку и увидел около локтя маленькую ранку, из которой сильно сочилась кровь.
«Ранили!» — Он растерянно оглянулся. Надо было удирать. Но куда? Назад, к стожку? Убьют!
На миг его глаза задержались на хлеве. «Да, только сюда!» Микола сорвал с головы шапку, швырнул ее на стежку, которая через сад вела к чьей-то пуне, а сам, с ловкостью затравленного зайца, перемахнул через высокий сугроб и скрылся в узкой снежной пещере под нависшей стрехой хлевушка.
Отсюда он хорошо видел тын, несколько соседних хат и сараев, а также значительную часть залитого лунным светом сада. Он рассчитывал, что немцы полезут в сад через калитку в тыне, но ошибся. Трое полицейских высунулись из-за угла соседнего дома. Они долго оглядывались, потом осторожно вышли на открытое место. Теперь до них было метров двадцать, не больше, и Микола мог срезать всех одной очередью. Но он сдержался. Немцы могли схитрить, скрыться за стеной, для приманки выставив вперед полицейских.
Положив рядом с собой две гранаты, Микола взял на прицел полицейских и стал ждать, что будет дальше.
Полицейские тем временем осмелели и начали потихоньку переговариваться, что-то обсуждать.
— Глядите, шапка! Да вон, на стежке! — вдруг оборвав разговор, радостно воскликнул один из них и кинулся в сад.
— Его! Это его шапка! Я сам видел ее на голове у того обормота, — долетел взволнованный голос второго. А третий объявил:
— Ручаюсь, что он спрятался вон в той пуне. Дальше убежать не успел!
— Ясь! Зови командира! — приказал тот, кто первым заметил шапку, а третий, рослый полицай, что-то крикнул по-немецки.
Из-за хаты, откуда появились полицейские, высыпало человек десять немцев. Рассыпавшись по саду, немцы и их подручные устремились к пуне.
«Как хорошо, что я не тронул этих трех холуев!» — с облегчением вздохнул Скакун, тревожными глазами провожая реденькую цепочку гитлеровцев. Когда они скрылись за садом, он быстро запихнул назад в карманы гранаты.
Скакун бежал, прижимаясь к стенам хат и сараев. Знал: сейчас немцы ворвутся в пуню и, не найдя там никого, вернутся назад, поняв, что их обманули. А потому ему надо спрятаться в более надежном и безопасном месте.
Миновав густые, почти непролазные кусты сирени и малинника, Микола увидел низенький забор. Не долго думая, перемахнул через него — и остолбенел. Он узнал двор, в котором очутился. То была усадьба Язепа Дубинца, старшего гарнизонного повара, бывшего батрака пана Ползуновича-Вальковского.
«Чтоб тебя громом побило! — выругался Скакун, тихо отступая в глубь двора. — Из огня да в полымя».
Он подкрался к забору, намереваясь снова прыгнуть в кусты сирени, и увидел немцев. Они осторожно двигались по саду, приглядываясь к каждому дереву, к каждому следу.
«Поздно. Э-эх, да будь что будет!» — Микола круто повернулся и легкими неслышными шагами поднялся на крыльцо...
...Стрельба, видимо, напугала гарнизонного повара, и он, спасаясь от случайной пули, лежал на полу, на пестрой домотканой дорожке. Увидев на пороге вооруженного человека в белом, Дубинец сел и испуганно уставился на непрошеного гостя.
А гость настороженно обвел глазами комнату и тихо сказал:
— Добрый вечер, дядька Язеп.
Язеп вздрогнул, будто его толкнули в грудь, испуганно пробормотал:
— Но я... Я вас не знаю! Что вам от меня нужно?
— А я тебя знаю. Ты работаешь в гарнизонной столовой? Ну, вот. А надо мне немного. Я ранен и не могу идти. Спрячь меня, пока все стихнет.
— Но — кто вы?!
— Микола Скакун. Разве не узнал?
Лицо Язепа стало серым. Скакун! Откуда взялся тут этот человек? И что ему надо?
Язеп испуганно посмотрел на замерзшие окна. Сейчас немцы могут ворваться в хату, и тогда... тогда ему виселица!
Язеп бросил быстрый взгляд на стену, где висела немецкая винтовка. «Да, да. Только так...» Воровато взглянув на Миколу, он одним прыжком оказался возле стены и, сорвав с крюка винтовку, лязгнул затвором.
— Вот ты как! — Скакун схватился правой рукой за автомат, но тут же опустил ее. Поздно. Дуло винтовки враждебно и холодно глядело ему прямо в лицо...
...За всю войну он, Скакун, кажется, впервые увидел смерть так близко, и сердце его на миг остановилось. Но только на миг. Ступив шаг вперед, он, задыхаясь, крикнул:
— Изменник! Выродок! За черпак вонючего супа убиваешь своих же людей?
Ствол винтовки качнулся, холодный черный глаз смерти исчез.
— Ты... ты не имеешь права! — услышал он злой, но растерянный голос Дубинца. — Я никогда никого не убивал...
Скакун отступил на середину хаты, широко расставил ноги, опустил руки. По пальцам его левой руки сразу же побежали красные ручейки. Крупные капли крови, словно рубиновые бусы с оборванной нитки, часто сыпались на чистый белый пол.
— Ну, чего же ты онемел? — презрительно посмотрев в глаза повару, снова спросил Скакун.
— Я... я... — Язеп вдруг испуганно посмотрел на печь, где, забившись в темный угол, неподвижно сидела его жена, потом бросил винтовку, схватил с вешалки белый халат и разорвал его на широкие длинные полосы. — Разреши, я перевяжу. А то...
Микола, пошатываясь, подошел к скамье, сел и закрыл глаза. Непреодолимая слабость вдруг овладела им, и ему уже не хотелось ни смотреть на человека, который минуту назад хотел его убить, а теперь вот неумело перевязывал ему руку, ни думать о том, чем кончится для него эта неудачная морозная ночь...
Он не раскрыл глаза и тогда, когда Язеп кончил перевязку. «Плохи дела», — посмотрев на бледное лицо партизана, вздохнул Дубинец. Он вытер рукавом его взмокший лоб и, взяв в руки винтовку, сел на табуретку у двери...
Так, неподвижно, прислушиваясь к каждому звуку на улице, Язеп просидел почти до утра. Потом осторожно подошел к Миколе и тронул его за плечо.
Скакун вздрогнул, испуганно раскрыл глаза и оглянулся, видимо, не сразу уяснив, где он. Увидев перед собой Дубинца с винтовкой в руках, снова презрительно усмехнулся.
— Уже? А не рановато? Комендант еще спит. Или сам решил прикончить?
— Идем, — глухо отозвался Язеп и отступил в сторону, давая Скакуну дорогу.
Скакун спокойно переступил порог, остановился на крыльце. Луна уже была высоко. Белые яблони в саду стояли неподвижно, и вся земля, залитая слабым голубым светом, была красива до слез.
Скакун развернул плечи и, посмотрев на Язепа, сказал:
— Веди, что ли!
Язеп, опустив голову, тихо сказал:
— Иди. Через сад до гумна. А там... куда хочешь... Там лес начинается. Иди же! — неожиданно повысил он голос.
Микола медленно повернулся лицом к своему конвоиру. Тот стоял, неуклюжий, как обломанный грозой дуб, и смотрел вниз, на носки своих огромных сапог.
И Микола понял, что этот человек говорит правду, что он отпускает его.
— Спасибо... Большое спасибо, дядька Язеп, — дрогнувшим голосом проговорил он. — За все... — Он хотел протянуть Язепу руку, но передумал и, перескочив невысокий забор, пошел по засыпанной сеном тропке.
Когда он уже был у самой пуни, его догнал Дубинец.
— Не бойся, — заметив, что Микола схватился за автомат, прерывистым голосом заговорил Язеп. — Я только одно слово... Я... Не понимаю я... Что мне теперь делать? А сам я не знаю...
— Что делать? — Скакун взял руку Язепа, пожал ее. — А ты подумай. Сам. — Он еще раз пожал руку Язепу, пригладил свои густые русые волосы, казавшиеся белыми при лунном свете, — и ускорил шаг.
Вскоре он скрылся в лесу, а Язеп еще долго стоял возле пуни и смотрел ему вслед. Потом вернулся в хату, повесил на место винтовку и опустился на кровать.
— Если завтра придут из гарнизона — никому ни слова. А про меня скажешь, что заболел, — бросил он жене, которая мокрой тряпкой затирала кровь на полу...
IX
Стычка с немцами в Заборье была для Миколы Скакуна, как ушат холодной воды, и он с разочарованием понял, что его прежний план — фантазия мальчишки. Надо было искать другой выход. И если не удастся заполучить в свои руки генерала, — уничтожить его еще до того, как он начнет проводить карательную экспедицию.
В партизанских штабах и землянках много говорили о немецком инспекторе, которого захватили регулярники, об уничтоженной ими авиабазе. Сначала Микола не придавал значения этим разговорам, а потом... потом, вопреки своему самолюбию, стал внимательно изучать эту последнюю операцию регулярников. И вдруг с радостью отметил, что есть в этой операции эпизод, который может явиться ключом к решению его собственной задачи. И он двинулся в дорогу. Теперь путь его лежал на «Таинственный остров», к регулярникам.
Была глубокая ночь, когда он вошел в землянку к Шаповалову.
Партизанский разведчик еще не знал о том, что случилось в Заречье прошлой ночью, и теперь внимательно и молча слушал невеселый рассказ старшего лейтенанта. Скакун мало знал Аимбетова, и все же его трагическая смерть чрезвычайно взволновала Миколу. Был такой незаметный с виду парень, с узкими раскосыми глазами, а погиб как герой.
— Его похоронили?
— Днем... Вот и на этом тихом островке появилась первая могила... А Галькевича и Валю самолетом отправили на Большую землю. Осиротел наш капитан...
— Слушай, Михась, давай сходим на могилу к Ахмету, — вдруг предложил Скакун.
Шаповалов внимательно посмотрел на партизана, встал и первым вышел из землянки.
...Это была настоящая, досмотренная могила. Аккуратный холмик был старательно приглажен. Над ним белел высокий обелиск из смолистого соснового бревна со звездой наверху.
Звезду вырезал Алеша Крючок из Ахметова котелка, тщательно отполировал ее песком. Подумал, прежде чем сделать это. Выпадет мокрый снег или польет дождь, и станет звезда красной, такой, какой она и должна быть...
Скакун долго стоял над свежей могилой, потом отломил ветку ели и положил ее на желтый песок. Тихо, будто про себя, сказал:
— Я знаю, кто его убил.
Шаповалов удивленно посмотрел на него, пожал плечами:
— Что же тут знать? Полицаи...
— Не одни они! — твердо возразил Скакун. — Хочешь, через два часа я приведу сюда настоящих убийц Ахмета?!
Шаповалов удивился еще больше. А Микола уже загорелся:
— Слушай, Михаил, у вас есть немецкая военная форма. Дай мне двух своих хлопцев, мы переоденемся, и через два часа ты увидишь тех холуев, которые навели на хату Войтенка карателей. Я этих провокаторов знаю давно. Только вот как-то руки не доходили.
— Ты это серьезно?
— Честное партизанское! Дай двух разведчиков, и во всем убедишься сам.
— Ладно, идем.
...Через полчаса трое, все в немецкой форме, шагали по озеру, направляясь прямо к Зареченской пристани. Луны уже не было, стало довольно темно, и прятаться от чужих глаз не приходилось. Тем более, что надо было спешить — до утра оставалось не больше трех часов.
Первым шагал Скакун. За ним шли Кузнецов и Бондаренко, оба в форме оберштурмфюреров.
В шесть часов подошли к деревне и остановились в лозняке, недалеко от заброшенной пуни, которая стояла на отшибе, под старой липой. Прислушались, деревня, кажется, еще спала. Не слышно было даже лая собак. Только изредка подавал голос одинокий петух и, будто испугавшись собственного голоса, мгновенно затихал.
— Их двое, — заговорил Скакун. — Хаты их стоят одна против другой. Первая — четвертая справа, вторая — четвертая слева, если считать отсюда, от озера. В первой хате живет Андрейчик Маленький, во второй Герасим Большой. Оба — немецкие прислужники, шпики бургомистра Вальковского. Что это так — докажу. Но потом. Сейчас их надо тайком вывести из деревни.
— Что ты предлагаешь? — спросил Бондаренко, рукавицей растирая нос.
— Я пошел бы к ним сам, — но они меня хорошо знают. А потому идти придется вам. Сразу же направляйтесь в хату к Андрейчику, он более доверчивый. Скажите ему, чтобы позвал к себе брата, и прикажите... ну, проводить вас до хаты Войтенка. Я буду ждать вас там.
— Что ж, это неплохо придумано, — помолчав, согласился Кузнецов. — Хата Войтенка от деревни далековато... Вот что, — повернулся он к Бондаренко: — Я — переводчик, притом говорю с акцентом. Ты по-русски не понимаешь ни слова.
— Ясно, товарищ сержант.
— Пошли. А ты спрячься в Рыгоровом сарае, мы пойдем как раз мимо него.
— Подождите, — остановил их Скакун. — Чуть не забыл. Спросите у Андрейчика, передал ли он бургомистру список коммунистов, комсомольцев и партизанских семей, который ему приказано составить.
— А ты, Скакун, не по годам хитрый! — с уважением посмотрев на юношу, улыбнулся Кузнецов и вышел из кустов на укатанную санями дорогу...
...На стук и немецкую команду дверь Андрейчиковой хаты открылась мгновенно, будто хозяин всю ночь только и ждал этого стука. На пороге появился маленький тщедушный человечек. О таких в народе обычно говорят: «аршин с шапкой». Увидев эсэсовцев, да еще офицеров, человечек на миг окаменел, потом расплылся в улыбке и, задом отступая в сени, залебезил:
— Прошу, прошу дорогих панов! Ох, простите, тут темно. Бабы! Лампу!
— Штиль, — по-немецки приказал Бондаренко, а Кузнецов тут же перевел:
— Отставить! Прочь лямпа! Маленький коптилка пали! И не шуми. Зови брата. Шнэль!
— Бабы! Запалите коптилку! Шнэль! — словно эхо, повторил Андрейчик и вылетел за дверь.
Кузнецов и Бондаренко присели на лавку. В углу, на скрипучей деревянной кровати, пыхтела толстая баба, стараясь натянуть на себя платье.
«Сам — гном, а такую бабищу взял!» — ухмыльнувшись, подумал Бондаренко и отвернулся.
Вернулся Андрейчик, расстегнутый, потный и растеряный, он согнулся крючком и от порога льстиво проговорил:
— Брат спал. Вчера... немножко того, выпил лишнее. Но сейчас прибежит.
— Корошо! — успокоил его Кузнецов. Немного помолчав, спохватился: — О! Вспомниль! Слушай, ты этот бумажка... как то ест... о, список про большевик и другой дрянь — подаль пану бургомистру?
— Подаль! Подаль! — расцвел в улыбке Андрейчик. — Давно подаль!
Раскрылась дверь, и в хату, с клубами пара, неуклюже ввалился рослый человек. Лицо его густо заросло рыжей щетиной, весь он был какой-то развинченный: казалось, вот-вот развалится на части.
«Пьяный, гад! Едва на ногах держится», — с отвращением подумал Кузнецов, но вслух весело проговорил:
— Пан Герасим? Ошень похвально! — и, обращаясь к Андрейчику: — Я не ошибся? Это — ваш брат?
— Он, он! Немного того... простите... Но... это действительно он!
— Ошень карошо, — не слушая Андрейчика, снова похвалил Кузнецов и приказал: — Одевай свой свитка и покажит хату... как его... О! Файценак! Рыгор Фай-ценак!..
— Есть! Слушаюсь! Это не далеко. Это совсем не далеко, — заметался Андрейчик и, толкнув в спину Герасима, следом за ним вывалился в сени...
X
Язеп Дубинец думал. Думал упорно, напряженно и в конце концов пришел к выводу, что вся его жизнь, которая еще вчера казалось ему разумной и правильной, таковой не была. Впервые за свои сорок восемь лет он понял это и ужаснулся: там, в прошлом, не было ничего значительного, стоящего воспоминаний. Была одна черная, холодная пустота. Он напрягал память, стараясь отыскать хоть что-нибудь приметное, исключительное в своей жизни, а видел лишь засиженную мухами стену да закопченный котел.
...Обычно человек сам выбирает в жизни какую-нибудь дорогу, куда-то идет, чего-то добивается. У Язепа не было никакой дороги. Он знал одно: службу на кого-то, труд на кого-то. Была власть панов — он стряпал для старого, больного пана Вальковского. Используя свой кулинарный талант, Язеп всячески старался угодить переборчивому пану и был искренне рад, когда это ему удавалось. Революция сокрушила власть панов, в Заборье пришла советская власть, а в жизни Язепа мало что изменилось. Удирая в 1920 году от Советов, старик Вальковский захватил с собой и повара, отвез его под Варшаву, да и бросил там. Много лет бродил Язеп по городам, от хозяина к хозяину, пока наконец в 1939 году не пришла в Кобрин, где он батрачил, Красная Армия. Тогда, не долго думая, он вернулся, в Заборье, где его уже никто не ждал.
Незнакомая, новая жизнь бурлила в родной деревне. Что это была за жизнь, он так и не успел познать: началась новая война...
Несколько дней Язеп, как и большинство жителей Заборья, не выходил из хаты, где жил примаком, будто желая этим отмежеваться от всех событий, что бушевали на земле, а потом... потом ему неожиданно предложили место повара в немецком гарнизоне. Он согласился. Жить же как-то надо?
Его сфотографировали, фото прилепили к какой-то бумаге. Потом намазали черной краской пальцы и предложили сделать отпечатки их на другой бумаге. А на следующий день Язеп уже озабоченно ходил возле громадных, дышащих горячим паром, котлов, поторапливал подсобных рабочих, взвешивал крупу, муку, мясо, соль, разливал по тарелкам и котелкам еду. Снова четыре серых стены кухни отгородили Язепа от жизни с ее борьбой, радостями и горем...
Вскоре Язеп встретился тут, в гарнизоне, с одним из своих бывших хозяев — паном Вальковским-младшим. Вальковский даже обрадовался ему — приветливо кивнул головой и сказал, обратившись к коменданту:
— Старый и верный слуга нашего дома. Я вам о нем уже говорил. — И снова обернулся к Язепу: — Привет, дружище Язеп! Дождался избавления?
Язеп не понял, о каком избавлении говорил сын его бывшего хозяина, но улыбнулся в ответ и, по старой привычке, поцеловал панскую руку...
В хлопотах и трудах мелькали недели и месяцы, прошел год, начался второй, бее шло как по-заведенному: с утра до поздней ночи — работа на кухне, потом — короткий сон и опять кухня, горячий, чадный воздух с запахом жареного лука, сала, постного масла...
В этой жизни было мало радости, но не было времени и скучать, — так было вчера, десять, тридцать лет назад. И вот, словно каменная глыба, поперек этого русла стал незнакомый человек с чистыми темно-серыми глазами и твердым уверенным голосом. Стал и крикнул: «Оглянись!» — и весь привычный уклад жизни Язепа нарушился, все перемешалось, и он уже не мог вернуть себе прежнего покоя.
«Что делать? Как жить дальше?» — эти вопросы тяжелым грузом навалились на него, и он никак не мог найти на них ясного и простого ответа. Бросить работу в гарнизоне? Но кто ему это разрешит? Если он не выйдет на кухню, то на второй же день очутится за решеткой гарнизонной тюрьмы, и эсэсовский палач, рыжий Ганс, с наслаждением размалюет шомполом его плечи... Убежать, податься к партизанам? Но кто примет его, повара пана Вальковского, того самого Вальковского, сын которого сейчас терзает всю округу, повара эсэсовцев? Кто поверит в искренность его желания загладить свою вину перед родным народом?
Ночь была на исходе, за окнами брезжил рассвет, а Язеп все еще сновал из угла в угол, тяжело шлепая босыми ногами по холодным доскам. Ему почему-то казалось, что вот-вот за окном вспыхнет стрельба, распахнется дверь и в хату войдет Микола Скакун. Он, не задумываясь, пойдет за ним, и тогда свалится с плеч эта страшная тяжесть неразрешимых вопросов...
Но шли часы, а к нему никто не приходил. И только после полудня кто-то неожиданно застучал в сенях. В хату вошел пожилой фельдфебель, а с ним франтоватый переводчик. Они поздоровались, и переводчик сказал:
— Мы пришли спросить, пан Дубинец, почему ты не вышел на работу. Господин комендант и господин бургомистр не могут тебя дождаться. Никто лучше тебя не может угодить их тонкому вкусу.
Язеп вдруг побледнел и, сжав кулаки, сделал шаг к ним.
— Что с тобой? Ты болен? — отступил к двери переводчик.
Язеп спохватился.
— Я так... Немного того... Плохо. Но мне уже лучше, — тихо сказал он. И вдруг глаза его вспыхнули каким-то странным, зловещим огнем. Он быстро повернулся к жене и приказал:
— Ядя! Достань из сундука новый халат. А вы, господа, — поклонился он гостям, — идите. Я вас догоню.
Фельдфебель и переводчик, удивленно переглянувшись, вышли. Как только закрылась за ними дверь, Язеп подбежал к полке.
На этой полке жена держала всякие зелья — сушеные мухоморы, травы, семена цветов, овощей. Тут же лежала и коробка с мышьяком. Более года назад эту отраву дал Язепу знакомый лекарь: в доме развелось много крыс и тараканов, и Язеп травил их мышьяком. Он схватил коробку, раскрыл ее. Отравы там было еще много, хватит, чтобы совершить задуманное...
Сунув в карман коробку, он тихо сказал Ядвиге:
— Пойду, поработаю. Зачем лезть на рожон? А ты... Ты, кажется, хотела сестру навестить? Так можешь пожить у нее неделю-другую. Я и один тут управлюсь...
Жена обрадовалась, и они, простившись, разошлись: Язеп — в гарнизон, жена — в местечко.
Увидев Язепа, фельдфебель (он заведовал столовой), недовольно покосился на него и, как бы в ответ на виноватую улыбку Язепа, сказал:
— Пришел? Ну, что ж, зеер гут!.. Берись за дело.
— Мне немного нездоровилось. Теперь стало лучше…
— О, я! Немношко шнапс тринкент! Я, я! Ферштеен!.. — и, шутливо погрозив Язепу пальцем, немец вышел.
Язеп принялся за работу. Кажется, ни разу за всю свою жизнь не работал он с таким вдохновением. Шутил с подсобными рабочими, рассказывал анекдоты. У него в руках все так и горело. И только иногда на лице появлялась тревожная задумчивость, тогда он останавливался и бросал беспокойный взгляд на стенные часы. Чем меньше времени оставалось до обеда, тем больше хмурилось его лицо.
Наконец пришел врач, снял пробу. У казармы послышался стук котелков, хриплые голоса фельдфебелей, покрикивавших на солдат.
«Ну, пора!..» — мысленно прошептал Язеп. Он подошел к котлу с супом. Выбрав удобный момент, когда дежурный по кухне вышел, открыл коробку и... бессильно опустил руку. Теперь, когда настала решающая минута, он понял, что у него не хватит сил осуществить задуманное…
XI
— Встать! Суд идет!
Несколько разведчиков дружно поднялись с толстого бревна, сжали в руках автоматы. Из-за молоденьких елей вышли Кремнев, Крючок и Войтенок. Суровые и хмурые, они медленно подошли к столу, остановились. Кремнев положил на шершавые доски стопку бумаги и карандаш, коротко приказал:
— Привести подсудимых.
Из бани, стоявшей рядом, вывели двоих. Один был высокий, обросший густой рыжей щетиной, второй — маленький, с реденьким белым пухом на желтых щеках.
Обоих подвели к столу, по бокам стали автоматчики.
А за столом, за спиной судей, словно третий часовой, стоял обелиск и тускло горела на нем большая звезда...
— Товарищ Крючок, пишите протокол... — Кремнев оперся руками на край стола, повернулся к подсудимым, спросил: — Герасим Абрамчик, вы обвиняетесь в измене Родине. Признаете себя виновным?
Герасим медленно поднял голову, посмотрел на Кремнева, потом обвел глазами разведчиков и наконец молча кивнул головой.
— Андрей Абрамчик, — повысил голос Кремнев, — вы также обвиняетесь в измене Родине. Признаете себя виновным?
— Не виноват! Браточки! По дурости своей! Я же всегда таким дурнем был. Рыгорка, браток, — обратился он к Войтенку, — ты ж меня с колыски знаешь. Скажи!
— Я спрашиваю у вас, — холодно оборвал его Кремнев, — вы признаете себя виновным?
— Не признаю!..
— Садитесь. Свидетели здесь?
— Здесь, товарищ капитан! — выступил вперед Скакун. Он повернулся лицом к Андрейчику Маленькому, резко спросил:
— Значит, по дурости? По дурости выдал фашистам коммуниста, работника райвоенкомата Василя Лузгина, по дурости составил подробный список коммунистов и комсомольцев, не забыл перечислить даже старух из партизанских семей — все это по дурости?
— Не писал! Вранье! Браточки судьи! Клянусь детьми: не писал!..
— А что вы сказали мне в своей хате, сегодня утром? — не сдержавшись, спросил Кузнецов.
— Обманул! Думал, что вы и впрямь немцы, бить начнете, если не угожу.
— Значит, обманул? — зло прищурил серые глаза Скакун, и на губах его затрепетала недобрая усмешка. — Ну что ж, сейчас уточним...
Он не спеша расстегнул полушубок, из кармана пиджака достал блокнот и карандаш, протянул все это Андрейчику.
— Зачем? — отшатнулся он.
— Бери. И пиши то, что я продиктую. Ну! Вот так... Пиши: «Список коммунистов, комсомольцев, партизанских семей и всех тех, кто слишком любил советскую власть». Первый: «Лузгин Василь Иванович». Второй...
— Не писал! Брешешь, Миколка, перед богом брешешь!
— Пиши! — Лицо Скакуна побелело. — Два: «Лузгин Иван Иванович». Три: «Парахонька Лаврен...»
— Не буду! Не писал! Ничего не писал! — истерически закричал Андрейчик и далеко отбросил от себя блокнот.
— Хватит и этого, — спокойно проговорил Скакун. Он поднял блокнот, раскрыл офицерскую сумку и достал оттуда какую-то бумагу. Неторопливо положил блокнот и бумагу на стол, напротив Кремнева, сказал:
— Сверьте почерк.
Кремнев развернул большой лист бумаги, и в тот же момент все увидели, как изменилось лицо у Андрейчика.
— Браточки! — рванулся он к столу. — Писал. Но по принуждению. Семью спасал, деток! Я же до войны кладовщиком был в колхозе, актив, немцы повесить могли. И деток убить. Деток спасал. Трое их у меня!..
— И деток ста сорока трех женщин и мужчин, которых ты намеревался выдать фашистам, — тоже спасал? — сжал кулаки Скакун. — А беременную жену Лузгина, которая пряталась у свекрови в Заречье, — пожалел? Выродок! Смерть изменникам!
— Расстрелять бандитов! — в один голос откликнулись разведчики.
Кремнев постучал карандашом. Сразу же установилась тишина.
— Товарищи, — начал капитан. — Я думаю, что каждый, из нас, кто стоит тут с оружием в руках, — судьи над теми, кто отрекся от своего народа в самое трудное для него время. А потому выношу на общее голосование: кто за то, чтобы расстрелять изменников Родины Андрея и Герасима Абрамчиков — поднять автоматы.
Холодная вороненая сталь сверкнула над головами людей. И только Рыгор Войтенок остался сидеть неподвижно.
— А вы, дядька Рыгор? — удивился Кремнев.
Войтенок медленно поднял голову, посмотрел на подсудимых, тяжело встал со скамьи.
— Я — за смертный приговор, — промолвил он глухо. — Но зачем шуметь, стрелять? Стрелять нельзя, выстрелы далеко слышны.
— Правильно! Повесить мерзавцев! На осине! — крикнул кто-то из разведчиков.
— И рук пачкать о такую дрянь не стоит, — ответил Рыгор. — Разрешите мне привести приговор в исполнение. — Он вышел из-за стола, перекинул с груди за спину автомат, сухо приказал изменникам: — За мной!
Все насторожились, стараясь разгадать, что задумал этот пожилой человек. Герасим и Андрейчик со страхом глядели то на Кремнева, то на притихших разведчиков.
— Ну, сколько говорить вам? — насупил косматые брови Войтенок. — Идите.
Герасим и Андрейчик, спотыкаясь, пошли за Рыгором. Следом за ними, недоуменно переглядываясь, направились все остальные.
Войтенок повел их в сторону болота. Остановился, долгим внимательным взглядом окинул серую безлесную равнину, на которой кое-где торчали кустики порыжевшего тростника да курился сизый туман, потом повернулся к изменникам:
— Видите вон ту ель, что за болотом, на берегу озера? Так вот бегите прямо к ней. Если добежите — останетесь в живых. Стрелять в спину не будем.
На какое-то время стало так тихо, что было слышно, как у кого-то на руке тикают часы. Все смотрели на приговоренных. А те напряженно вглядывались в недалекий берег, в скованную морозом гладь озера, за которым была их деревня, жизнь...
— Ну, чего ждете? Бегите! Товарищ капитан, вы не против?
Кремнев кивнул головой, и его кивок явился как бы сигналом.
Первым сорвался с места Герасим. Словно матерый волк, вдруг почуявший залах пороха, он перемахнул через высокий выворотень и помчался по болоту. Дальше, дальше, вот уже до него пятьдесят, сто метров, вот... И вдруг он исчез, исчез мгновенно, будто его и не было на болоте.
Андрейчик, который старался не отстать от брата, замер, потом рванулся назад, снова ринулся вперед и вдруг завертелся на одном месте, не в силах оторвать от зыбкой земли свои короткие дрожащие ноги...
Скакун и Шаповалов покинули берег последними. Не сговариваясь, подошли к могиле Ахмета. Остановились, сняли шапки.
Стола возле могилы не было, его уже убрали в землянку. Не было и бревна, на котором сидели разведчики во время суда, — отнесли куда-то в сторону.
Шаповалов тихо, словно обращаясь к живому человеку, заснувшему после изнурительного труда, сказал:
— Слышишь, Ахмет? Мы покарали твоих убийц. Правда, еще не всех. Но и остальным не избежать нашей мести... — Он прикоснулся рукой к холмику, надел шапку и медленно пошел к своей землянке. Следом за ним направился и Скакун.
В землянке Шаповалов спросил Миколу:
— Ты же не в гости зашел к нам?
— Не в гости, — признался Скакун. — С просьбой большой. Понимаешь, очень надо, чтобы ты научил меня водить такую вот машину, что стоит возле твоей землянки.
Шаповалов пристально посмотрел в глаза партизану, сдержанно усмехнулся:
— Понимаю. Раз надо, научу.
— Я к технике способный, — обрадовался Скакун. — Бывший тракторист! Однажды даже «газик» вел километров двадцать. Некому было одну тетку в больницу отвезти.
— Хорошо, договорились, — усмехнулся Михаил. — Научу. Только занятия отложим до завтра. Я очень устал.
XII
В последние дни Язеп Дубинец возвращался домой поздно. Жена его еще гостила у сестры, и Язеп подолгу оставался на службе. Когда у раненого Вальковского не было компаньона, он пил вместе с ним. Если приезжали гости к обер-фюреру Зейдлицу — готовил им ужин, прислуживал за столом. А чаще всего просто сидел на кухне и молча наблюдал за тем, как женщины чистили картошку, напевая грустные песни.
Сегодня он тоже вернулся домой поздно. Когда переступил порог, часы в хате отбивали полночь. Язеп закрыл дверь на крюк — зажег коптилку и остолбенел от неожиданности: у окна стоял... Скакун!
— Микола! — Растерянно воскликнул Язеп и, протягивая обе руки, пошел к Скакуну.
— Прости, товарищ Дубинец, снова я к тебе непрошеным гостем, да еще через запертые двери, — улыбнулся Скакун, пожимая Язепу руку. — Не выгонишь?
— Я тебя ждал, каждый день ждал! — сбиваясь, сказал Язеп. — Я так рад...
— Неужели?
— Правда. Мне надо тебе что-то рассказать...
Язеп вышел в сени, запер дверь на засов и, вернувшись, сел рядом с Миколой на лавку.
Помолчали. По холодной хате гулял ветер, где-то под кроватью и за печкой скреблись мыши. Микола пересел с лавки на кушетку.
— Ну, садись, рассказывай, — проговорил он, засовывая правую руку за пазуху.
Язеп сел, дрожащими от волнения руками свернул цигарку, закурил и, глубоко затянувшись, заговорил:
— Я хотел рассказать о себе...
Он говорил глухо, медленно, будто боясь пропустить что-то важное и значительное, и перед глазами Скакуна вставали мрачные картины батрацкой жизни.
— А сейчас я словно проснулся. Ты, Микола, сделал это, — тихо продолжал Язеп. — Я увидел своих врагов... — Язеп замолчал, снова прикурил потухшую цигарку. Потом рассказал, что с ним произошло недавно: — Не поднялась рука. Враги они мои, понимаю, но не смог...
Язеп опустил голову.
Исповедь повара взволновала Миколу. Он встал, прошелся из угла в угол. Остановился и, положив руку на плечо Язепу, спросил:
— Ты генерала фон Штауфена видел когда-нибудь?
— Фон Штауфена? Не один раз! Он каждую неделю наведывается в гарнизон.
— Правда? — удивился Скакун, и в глазах его сверкнули огоньки.
— Ей-богу! На этой неделе уже раза три был... Да и в тот вечер, когда тебя ранили, он тут гостил.
— А ты не заметил, кто еще с ним приезжает?
— С ним всегда два офицера с автоматами. Видно, адъютанты.
— Слушай, Язеп, — понизив голос, заговорил Микола. — А ты генеральского шофера хоть раз в лицо видел?
— Да его, проклятого, я как облупленного знаю! — оживился Язеп. — Погоди, — подхватился Язеп. — У меня его фотокарточка есть. Подвыпивши, Курт всем их дарит — на память.
— Ты смотри! Интересно... — Скакун долго вглядывался в лицо молодого фельдфебеля, потом попросил: — Дай мне эту карточку. Я потом верну ее.
— Да бери! На черта она мне! Если хочешь, я тебя с ним познакомлю. Он мне сказал, что в субботу снова сюда генерала привезет. Просил даже, чтобы я ему куренка раздобыл...
— Приедет? — С минуту Микола сидел и о чем-то думал, потом спрятал в карман фотокарточку и заспешил: — Ну, Язеп, пока, бывай...
— Так скоро? Ты хоть поужинай. Да скажи наконец, что мне делать?
— В следующий раз. Конечно, если разрешишь прийти.
— В любое время приходи. Буду рад тебе всегда!
— Добро, как-нибудь загляну. А сейчас попрошу тебя вот о чем: ты, если не трудно, узнавай, какой пароль на каждый день. К тебе будет приходить хлопчик — зовут его Витей, — так ты передавай ему этот пароль. Хорошо?
— Это не трудно. Пароль они каждый день мне сами сообщают.
— Так, договорились?.. До скорой встречи! Провожать меня не надо...
Скакун вышел. Язеп еще с полчаса посидел, потом лег и долго лежал с открытыми глазами. На сердце у него было легко, тяжелые мысли больше не тревожили. После этой встречи и разговора с Миколой он уже видел, что жизнь его вступила в новую полосу. Приближалось что-то неизведанное, и он радовался ему...
XIII
Миновав гумно Дубинца и войдя в густой кустарник, Скакун пошел спокойней, медленнее. Раздвигая здоровой рукой заснеженные ветки, он шел и обдумывал свой разговор с Язепом. Решив сегодня навестить Дубинца, Микола ставил перед собой только одну цель: помочь этому человеку.
Разговор с Дубинцом убедил партизана в том, что он был прав в своих предположениях. Более того, совершенно неожиданно он нашел в лице Язепа человека, который мог помочь ему осуществить задуманное. Окрыленный этим открытием, он спешно направился на «Таинственный остров» к Шаповалову.
XIV
На этот раз Язеп Дубинец ушел из гарнизона раньше обычного. Утром к нему забежал Витька и сообщил, что вечером, ровно в восемь, придет Скакун, и Язеп, сославшись на боль в животе, отпросился с работы.
Жены все еще не было. «Ну и хорошо, без нее будет спокойнее, — думал он. — Вот только в хате как в леднике, даже окна заиндевели».
Сбросив ватник, Язеп взял топор и вышел во двор. Через несколько минут чугунная печь гудела на всю хату, а жестяная труба раскалилась докрасна. Приятное тепло волнами поплыло по хате, и в комнате сразу стало уютно и хорошо.
Язеп посмотрел на часы — половина седьмого. «Колбасы что ли поджарить для гостя? — подумал Язеп. — Это не помешает».
Наконец и колбаса была поджарена. Больше делать было нечего, и Язеп решил отдохнуть. Едва он прилег, как его разморило и он задремал.
Проснулся Язеп от прикосновения чьей-то руки. Протер глаза и... вздрогнул от неожиданности. Возле него, опершись рукой на кобуру маузера, стоял какой-то немецкий фельдфебель. Прищурив глаза, фельдфебель добродушно улыбался.
— За... заснул я, — стараясь улыбнуться, бормотал Язеп и украдкой взглянул на часы. В груди у него похолодело: было точно восемь! «Что делать?! Сейчас сюда придет он!..»
— В-вам... В-вы ко мне? — заикаясь, спросил Язеп.
— Шнапс тринкен! — ответил фельдфебель и вдруг весело рассмеялся.
Язеп приподнялся и внимательно пригляделся к немцу. И захохотал сам.
— Ну и ну! — смеялся он, держась руками за живот. — И на кой бес тебе этот маскарад понадобился? Ведь за моей хатой никто не следит.
Веселый и довольный, Скакун сел на кушетку, рядом с Дубинцом, спросил:
— Похож?
— На кого?
— Ну, я. На Курта похож?
Дубинец снова засмеялся, покачал головою:
— Как воробей на курицу. Ведь Курт — два метра росту и сажень в плечах. Да и морда у него — решетом не закроешь.
Скакун недоверчиво посмотрел на повара, и довольная усмешка исчезла с его по-мальчишески озорного лица. Теперь он окончательно убедился, что похитить генерала ему не удастся. Невольно вспомнился разговор с начальником штаба. Оставался второй вариант задуманного им плана. И осуществить его можно было только с помощью Дубинца.
Он повернулся к Язепу и некоторое время молча смотрел ему прямо в глаза. Язеп выдержал взгляд, с тревогой спросил:
— Ты что-то спросить хочешь?
— Не спросить, а предложить, — тихо сказал Скакун. — Надо, Язеп, спалить это гадючье гнездо. Кроме тебя, этого сделать некому. Ты же в гарнизоне, — Скакун подмигнул Язепу, — свой человек...
— Для тебя я сделаю все, — с волнением сказал Язеп.
— Не для меня, Язеп, — Микола положил руку на плечо Дубинцу, — для своих людей.
— Мне сейчас идти в гарнизон? — спросил Язеп.
— Подожди... — Микола встал и подошел к окну. По улице, поднимая снежную пыль, промчалась легковая машина, за ней вторая — грузовик с немцами...
— Это он, — тихо сказал Язеп. — На этот раз с охраной...
Лоб у Скакуна прорезался глубокими морщинами. Какое-то время он стоял неподвижно, крепко сжав губы, будто стараясь вспомнить что-то очень важное. Наконец, повернувшись к Язепу, решительно сказал:
— Иди. Ждать тебя буду на опушке леса, у стожка сена.
На заснеженном дворе они молча пожали друг другу руки.
Он подошел к бункеру, обнесенному «спиралью Бруно». Неширокий проезд загородили шлагбаумом, так что оставался только узенький коридорчик. В этом коридорчике топтался часовой.
Увидев его, часовой насторожился:
— Кто идет? A-а, это ты, Язеп? Проходи-проходи...
Гарнизон молчал. На широкую площадь падал редкий снег. Возле крыльца комендатуры стояли машины — легковая и грузовик. Людей в них не было: мороз всех загнал в казармы.
Зайдя в кухню, Дубинец подошел к шкафчику, достал оттуда бутыль со спиртом, наполнил графин и бутылку. Бутылку сунул в карман, под халат, графин поставил на широкий поднос и, накрыв белоснежной салфеткой, вышел.
На улице Язеп остановился. Через площадь, ему навстречу, спотыкаясь и покачиваясь, шел горбун.
— Язеп?! — увидев повара, оживился бургомистр. — Оч-чень хорошо! Закуска?
— Да, для пана генерала.
— Оч-чень хорошо. Неси. Я сам шел... А ты иди. Только борони бог не разбуди генерала. Он прилег в соседней комнате.
— Не беспокойтесь, пан бургомистр.
— Иди… Нет, обожди. Помни, это все я для тебя сделал, я! Всегда помни это и — служи. Мне служи! И им тоже...
Горбун икнул и, пошатываясь, пошел прочь.
Бросив ему вслед ненавидящий взгляд, Дубинец заторопился к комендатуре. Поравнявшись с часовым, подмигнул ему, как старому другу, и вошел в коридор. На секунду остановился, глянул на входную дверь и осторожно отворил дверь в комнату горбуна.
В комнате было пусто и тихо. На столе горела большая керосиновая лампа. Высокое окно было плотно завешено тяжелыми черными шторами. За стеной, справа, тихо разговаривали немцы — наверное, телохранители генерала.
Прислушиваясь к приглушенному храпу, который доносился из-за двери соседней — смежной — комнаты, Язеп поставил на пол поднос, подкрался к печке. Концом ножа открыл потайную дверцу и взял из глубины черного провала небольшой, но увесистый ящичек. Осторожно поставил его на поднос, под салфетку, ваял графин и облил спиртом пол, дверь соседней комнаты, полку с книгами, широкую деревянную кровать. Достал спички, поджег газету, что валялась на постели, и, заперев комнату бургомистра на ключ, спокойно вышел.
На кухне он бросил поднос, сунул тяжелый маленький ящик в корзину, засыпал картофельными очистками и, неслышно ступая тяжелыми сапогами, подкрался к двери запасного хода, выскользнул во двор столовой, заваленный пустыми бочками и ящиками из-под консервов.
...Часовой на проходной, получив из рук повара бутылку со спиртом, весело щелкнул каблуками. Через четверть часа он уже был на опушке леса. Остановился, оглянулся.
Над панским имением вольно гуляло пламя. Оно трепетало, стремительно рвалось в черное небо и колыхалось там, будто огромный красный флаг.
— Доброго петуха подкинул ты этим гадам, Язеп, — радовался Скакун. — Выходит, что и мы, брат, не лыком шиты!..
Вытерев рукавом халата потный лоб, Язеп облегченно вздохнул. Там, в имении, за колючей проволокой, горело его проклятое прошлое...
