Они были там, ожидая прибытия судна: правитель Феррары герцог Эркуле д'Эсте, импозантный, величественный, с чуть грустным взглядом льдисто-голубых глаз, его сын Альфонсо, могучий, гордо, словно родовой герб, несущий свой крупный нос — фамильный нос д'Эсте. Они были там, в окружении важных лиц духовного и светского звания, послов, магистратов и целой свиты придворных вместе с семьюдесятью пятью конными лучниками в красно-белых ливреях, выстроенными вдоль водного пути. Лукреция быстро прошла по мосткам, опустилась на колени и поцеловала руку своему свекру. На этот принятый в Ватикане знак приветствия Эркуле ответил тем, что поднял ее и обнял как родную дочь. Затем он отвел ее на празднично украшенный золотой тканью корабль, чтобы принять там представителей Флоренции, Лукки, Венеции и других государств, а также маленького светловолосого Эрота, одетого в тунику с приделанными к ней большими крыльями и несущего через плечо лук и колчан.

Час спустя в Борго-де-Сан-Лука раздались звук труб, грохот пушек, залпы пищалей. «Навстречу ей, — пишет Изабелла своему супругу, — было послано пять карет, одна из которых была обтянута золотой парчой и запряжена четырьмя пегими лошадьми необыкновенной красоты, и еще трое носилок, украшенных пурпурным атласом, которые везли лошади разной масти». Альберто д'Эсте, один из двадцати незаконнорожденных братьев Эркуле, предоставил свой замок для ночлега.

В течение последующих нескольких недель между самыми знатными семействами герцогства разгорелась настоящая борьба за то, чтобы дочери их вошли в свиту новой герцогини. Помимо того, что этот пост давал многие привилегии и бенефиции, Лукреция еще должна была выдавать своих придворных дам замуж и обеспечивать им приданое. Вышивальщики работали день и ночь, «женщины соперничают в роскоши, не зная меры», — жаловался один безденежный муж. Чтобы разрешить проблему, Эркуле в сопровождении сына и врача Дзилиоло без предупреждения приезжал в феррарские дворцы и устраивал досмотр «молодым девушкам от четырнадцати до восемнадцати лет, здоровым и красивым». За пост экономки велась особенно ожесточенная битва. Из трех кандидаток, находившихся на службе у предыдущих герцогинь, двум было отказано: Джованне ди Римини — не из-за возраста или внешности, а из-за кокетства, и Беатриче Контрари, находившейся на службе у Изабеллы, женщине мудрой, снисходительной, но и в то же время хитрой. В конце концов Эркуле сделал выбор в пользу Теодоры Анджелини из-за ее преклонного возраста.

На следующий день, день Сретения Господня, Лукреция пережила самые торжественные минуты своей жизни — въезд в Феррару. Блестящий двор, где поощрялись тонкое общение, науки и искусства, в эти дни переживал момент расцвета. Эркуле готовился к празднествам с такой расточительностью, какой от него не ожидали. Неделями наполнялись городские склады и склады замка. Чтобы придать больше блеска торжествам, он превратил Дворец правосудия (il Palazzo della Ragione) в театр, оборудованный самыми совершенными изобретениями сценической техники, где можно было всячески менять освещение и устраивать фейерверки, полеты ангелов и демонов, чудовищ и богов, устанавливать декорации, изображающие веселые или грустные пейзажи. Тратя деньги напоказ, герцог хотел предвосхитить возможные упреки в «браке ради денег»: вспомнить хотя бы неделю, проведенную в подвалах Ватикана его казначеями, проверяющими приданое дукат за дукатом. Он хотел пустить пыль в глаза послам, прибывшим со всего полуострова и из Европы, и прежде всего представителю Людовика XII.

Чтобы выразить признательность королю Франции, без помощи которого Чезаре не смог бы завоевать Романью столь быстро, и чтобы отблагодарить его за то, что он воспрепятствовал браку Альфонсо с Луизой Савойской, Александр VI попросил свою дочь следовать французской моде, в особенности при выборе фасона подвенечного платья, стоившего 20 тысяч дукатов. В платье Лукреции полосы атласа цвета тутовой ягоды чередовались с полосами из золотистой гофрированной парчи, рукава были подбиты мехом горностая. Великолепное платье озарялось блеском фамильных украшений д'Эсте, которые надела на Лукрецию синьора Теодора под грустным взглядом маркизы Мантуанской, которая писала своему мужу: «На ней колье из рубинов и бриллиантов, принадлежавшее нашей дорогой синьоре Элеоноре, да святится ее память. На голове ее — сеточка, сверкающая драгоценными камнями, посланными ей в подарок нашим господином, моим отцом».

В таком наряде Лукреция спустилась на парадный двор, где ее ждали герцог со свитой. Ораторы, бывавшие в Риме и видевшие, как весела была молодая женщина во время конных прогулок, отметили серьезное выражение ее лица в тот момент, когда она садилась в седло.

Кортеж отправился в путь в сопровождении восьмидесяти трубачей, двадцати четырех флейтистов и шести музыкантов, трубивших в рог; перед ними ехали семьдесят пять лучников в костюмах цветов герцогской династии и «семьдесят дворян, выставлявших напоказ золотые цепи, каждая стоимостью не менее пятисот дукатов, а многие ценою в восемь, десять и даже двенадцать тысяч дукатов», — отмечает Изабелла Мантуанская.

Альфонсо сидел верхом на «лошади в сбруе из рельефных золотых блях, изготовленных венецианцем Бернардино, сам он был в костюме из серого бархата, расшитого чешуйками из чеканного золота, стоимостью по меньшей мере в шесть тысяч дукатов, — продолжает Изабелла, — и в шляпе, украшенной белыми перьями». Его зять Аннибал Бентивольо находился рядом с ним. Прибыл эскорт невесты: двадцать испанцев, закутанных в шубы и с трудом передвигающих ноги. «Лишь на двенадцати из них были золотые цепи, да и те нельзя сравнить с цепями моих дворян», — уточняет Изабелла1. Затем появились епископы, послы, литаврщики и два любимых шута Лукреции.

Невеста на сером в яблоках коне, грива которого была заплетена в мелкие косички, а хвост — в толстую косу, увитую золотой канителью, медленно ехала вперед под балдахином, который держали над ней доктора Феррарского университета, преподаватели факультетов права, медицины и математики. По левую сторону от нее гарцевал Филипп де ла Рош, посол Франции. Так Людовик XII хотел подчеркнуть, что он лично ведет дочь Александра VI во дворец д'Эсте. Герцог Эркуле ехал неподалеку от герцогини Урбинской, она была закутана в плащ из черного атласа, расшитого золотыми треугольниками, и сидела верхом на муле, покрытом попоной с серебряным рисунком в виде зодиакальных созвездий2, за ними ехали донна Иеронима и мадонна Адриана, следом — тринадцать карет с придворными дамами и родственницами. Шествие замыкали родственники д'Эсте. Чуть поодаль восемьдесят шесть запряженных лошадьми телег везли гардероб и ценные вещи Лукреции.

На мосту Кастель Тедальдо лошадь Лукреции, испугавшись артиллерийского залпа, поднялась на дыбы и едва не сбросила ее. Конюшие, бросившиеся было ей на помощь, увидели, как она, легкая, словно птичка, плавно соскользнула с крупа лошади и изящно опустилась на землю. Герцог велел привести другую кобылу — не столь норовистую и не боящуюся канонады. Это происшествие могло поставить Лукрецию в неловкое положение, однако она с честью из него вышла; ее улыбка пленила всех феррарцев, принимавших участие в церемонии, — священнослужителей, ученых, дипломатов, литераторов, полководцев, а также шутов и скоморохов.

Под непрекращающийся грохот пищалей кортеж въехал в ворота Кастель Тедальдо, оставив позади крепостные стены, и проследовал по улицам, где чередовались триумфальные арки и помосты, где разыгрывались сценки на мифологические сюжеты. Слыша на протяжении всего пути крики «виват!», новая герцогиня поняла, что одержала личную победу. Уже темнело, когда кавалькада наконец достигла дворца Эркуле (ныне — здание мэрии). Две бронзовые статуи, изображавшие Николо III и Борсо, стояли по обе стороны въезда во двор (они будут разрушены в 1796 году армией Бонапарта). Как только Лукреция спустилась с лошади, лучники Эркуле и Альфонсо по традиции завладели свадебным балдахином. Считалось, что он приносит счастье. Дети в костюмах ангелов прочли ей эпиталаму.

В сопровождении Альфонсо она поднялась по лестнице, на ступеньках которой выстроились законные и внебрачные дети дома д'Эсте, среди которых были Альберто, Никкола, Бьянка ди Сан-Северино, Диана Угуччоне ди Контрари, Пико делла Мирандола, Лукреция Бентивольо, Джулио, Ферранте и Сиджизмондо. В кругу знати в большом зале, завешенном коврами герцогини Элеоноры, Изабелла д'Эсте, одетая в свой знаменитый костюм, «вышитый знаками музыкальных пауз», провела брата и невестку к их тронам. К супругам приблизилась когорта гуманистов, прибывших воздать почести своей государыне: Никколо Марио Паникат вознес Лукрецию выше Елены, «поскольку она — женщина несравненного целомудрия», Челио Кальканьини, друг. Эразма, сравнил ее с Венерой, Пеллегрино Пришано уподобил папу святому Петру, наконец, Ариосто, которому тогда было двадцать семь лет, восславил Лукрецию и поздравил Феррару с тем, что она завладела таким сокровищем, «без которого Рим ничего не стоит».

Звуки трубы возвестили об окончании вечера. Эркуле сопроводил невестку и сына в их апартаменты. Альфонсо, отрицательно относившийся к традиционным подшучиваниям у брачного ложа, прогнал сестру, братьев и друзей, угрожая им шпагой. Он самолично закрыл двери и вернулся в брачные покои, готовый выполнить пожелание Александра VI — «спать с синьорой Лукрецией».

На следующий день Изабелла и ее приближенные долго ждали, пока двери откроются, чтобы совершить «ритуал пробуждения» — обычный предлог для того, чтобы пускаться в самые фривольные рассуждения вокруг брачного ложа. Проходили часы, засовы оставались на месте, и маркиза Мантуанская, любившая, как и ее свита, развлекаться легкомысленными речами, постановила, что «эта свадьба — нерадостная».

Эркуле не разделял ее мнения. 3 февраля он пишет своему послу письмо, предназначенное для святого отца и заканчивающееся так: «Этой ночью дон Альфонсо и донна Лукреция соединились, и мы полагаем, что оба остались этим удовлетворены». Папа и герцог располагали информаторами, уверявшими, что «Альфонсо проявил себя как галантный муж, трижды засвидетельствовав супруге свое почтение». К полудню Лукреция согласилась принять послов, дам и родственников, и все без исключения «пытались отыскать на ее лице следы одержанной мужем победы». Тщетно. Теперь она была уверена, что нравится своему супругу, однако ее деликатная натура не позволяла ей выказывать ни малейшего удовлетворения, и любопытствующей публике осталось лишь созерцать ее персону в ореоле спокойствия.

Филипп де ла Рош, выполнявший роль верного рыцаря на время торжеств, подошел к «крестнице» своего короля, чтобы пригласить ее спуститься в парадные залы. Лукреция была ослепительна в своем платье из ярко-фиолетового бархата, ее роскошные волосы, перевитые лентами, были распущены по плечам; она заняла свое место под балдахином, чтобы руководить празднеством. Однако толпа гостей была столь плотной, что никто не мог танцевать, а некоторые даже упали в обморок. Бонавентура Пистофило, личный секретарь Альфонсо, писал по этому поводу: «Синьора Лукреция красива и внешность имеет приятную, ее любезные манеры всегда приятны, а слова — учтивы». Бернардино Дзамботто проявил большую проницательность: «У нее очень красивое лицо, натура импульсивная, однако стыдливая и целомудренная. Все ей рады, поскольку надеются, что она сделает много хорошего для города благодаря могуществу папы, который очень ее любит»; что касается Каньоли ди Парма, он описывал «ее белую шею, красивую и приятно округлую, ее голубые глаза, совсем как в трактатах о красоте»3.

Если вся Феррара была благосклонно настроена к Лукреции, то Изабелла д'Эсте и ее окружение не сложили оружия, о чем свидетельствует письмо находившейся у нее на службе маркизы ди Кротоне:

Красоту новобрачной нельзя назвать совершенной, хотя она грациозна и соблазнительна, но моя госпожа Изабелла, по мнению наших, а также людей из свиты герцогини Феррарской, — по-прежнему самая прекрасная и настолько превосходит красотой молодую, что если бы последняя могла это предвидеть, она совершила бы свой въезд при свете факелов. Безусловно, государыня Мантуанская затмевает всех прочих женщин. Итак, мы одержали победу4.

Не будем лишать дам удовольствия съязвить. С позволения Изабеллы Мантуанской будет сказано, что изображения Лукреции на медалях начала XVI века подтверждают те определения — venusta, gentile, grazioza, amabile, которые давали ей современники. Она волнует, она очаровывает, но не величественностью и не классической красотой, а переполняющим ее стремлением к счастью.

Она любила повторять: «Никогда не надо ни беспокоиться о завтрашнем дне, ни сосредоточиваться на грустной стороне жизни; надо хранить о прошлом лишь сладостные воспоминания»5.

Чтобы каждый мог повеселиться вдоволь, Александр VI отложил пост, благодаря чему в Ферраре — одном из самых процветающих городов Европы — целую неделю продолжались празднества. Эркуле не жалел денег. Художникам Фино и Бартоломео Брешани поручили расписать и позолотить кареты, предназначенные для дам, целая армия артистов участвовала в публичных спектаклях, поставленных Панидза-то и Пиццибечеари, ступеньки для тысячи зрителей были покрыты зеленым длинноворсовым бархатом. Фоном для торжеств служил Дворец правосудия, где Эркуле при помощи Ариосто, Строцци и Кальканьини велел устроить зрительный зал. Там должны были играть Плавта на латыни: «Эпидик», «Бакхиды», «Хвастун», «Купец», «Казина». Костюмы из шелка стоили 25 тысяч дукатов.

«Мой отец, — рассказывает Изабелла, — продемонстрировал нам костюмы, подготовленные для пяти пьес; он подчеркнул, что одежда эта послужит всего один раз сотне актеров, мужчин и женщин и что, по его мнению, театр составляет славу Феррары».

Первая комедия была сыграна 3 февраля. Лукреция в сопровождении Изабеллы и Элизабетты Урбинской вошла в охваченный нетерпением зал. Здесь было тепло и роскошно. Зеленые, красные, белые ткани покрывали стены, на них выделялись эмблемы Церкви, французского дома, принцев Феррары, Гонзага, Монтефельтро и Борджа; на последней отныне изображался бык рядом с белыми орлами дома д'Эсте. «Зал и сцену освещало такое количество светильников и канделябров, что отовсюду были видны самые мелкие детали, поэтому комедию играли в полной тишине, и никто не пожаловался на то, что ужинать придется с опозданием», — отмечал летописец. Изменения в планировке позволили расставить свечи вокруг подмостков.

Герцогиня Урбинская и маркиза Мантуанская были рядом с Лукрецией, и ей было ведомо, что все присутствующие ее рассматривают; те, что постарше, сравнивали ее с герцогиней Элеонорой, те, что помоложе, — с герцогиней Анной Сфорца и в особенности с Изабеллой, ее блестящей золовкой. Последняя тем временем не слишком одобрительно отзывалась о совершенстве стихов, об игре актеров, которой, по ее мнению, не хватало непринужденности. Эту даму, склонную высмеивать все и вся, раздражал восторг ее новой родственницы, и она стремилась его поубавить. Эта небольшая перепалка весьма развлекла гостей. В другие вечера нечто подобное повторилось на концерте, когда Альфонсо играл свою партию на виоле в сопровождении ансамбля шести музыкантов, или во время странных развлечений, вроде пантомимы, где пастухи со своими обезьянками-пастушками и пастушки со своими обезьянами-пастухами отплясывали куранту и приветствовали друг друга пируэтами, или когда античные боги спускались с небес, или когда устраивали фейерверки или бои драконов…

В последующие дни по утрам Лукреция предавалась лени и вставала в полдень, никого не принимала. Изабелла отмечает, что супруга ее брата по медлительности превосходит все женское население двора, тогда как она, всегда поднимающаяся с постели раньше всех, считала своим долгом принимать дам, пришедших поприветствовать герцогиню и нашедших двери ее апартаментов закрытыми.

Так, мысль взять реванш подтолкнула Изабеллу к тому, чтобы всячески постараться очаровать французского посла. Польщенный знаками ее внимания Филипп де ла Рош, услышав, как Изабелла поет для него кантилену, был пленен ее голосом и поцеловал ей руку, что дало даме предлог снять свою надушенную перчатку и преподнести ему, сопровождая дар «очень нежными и весьма учтивыми словами». Совершенно очарованный, он пообещал «хранить перчатку в своем ковчежце».

4 февраля невестка вышла лишь после обеда. «Вчера вечером, — писала маркиза Мантуанская своему супругу, — мы оставались в своих дворцах до пяти часов, поскольку синьора Лукреция пожелала провести все это время за туалетом, чтобы затмить в глазах всех присутствующих герцогиню Урбикскую и меня… У Вашего Сиятельства не найдется поводов завидовать моему присутствию на этой невеселой свадьбе, и скорее я должна завидовать тем, кто остался в Мантуе»6.

Следующий день, пятницу, день Венеры, Лукреция посвятила наслаждению. Ее тетка Адриана повторяла ей, что нужно с ним быть поосторожнее, хотя оно и полезно для здоровья. Лукреция любит ухаживать за своей перламутровой кожей при помощи ванн с эссенцией амбры, а Никкола из Сиены составляет ей компанию. Обе в «простых одеяниях, созданных самой природой», опускаются в бассейн, резвятся там, намыливают сначала грудь совершенной круглой формы, как яблоки из садов Гесперид, затем спускаются к золотому руну, способному воскресить не одного Ясона, и, наконец, покрывают пеной ноги, как у борзых, какими их изображали на фресках. Наконец, горничные ополаскивают им волосы настоем шафрана, чтобы сохранить их золотистый цвет. Этот ритуал повторялся довольно часто, так что Альфонсо вскоре познакомился с этим новым развлечением. Здесь его супруга представала в полной наготе, но естество ее при этом не приходило в волнение. Альфонсо не собирался оставаться в стороне от этого смеха и игр, поэтому когда он однажды неожиданно появился в гинекее, высокий, чуть сутуловатый, как всякий, кто долго носил доспехи, наклонился к молодой женщине и начал распускать ее прическу, то Никкола сочла, что уместнее будет удалиться.

Пока Лукреция приглашала супруга изведать новые чувства, Эркуле уводил своих гостей в монастырь Святой Екатерины, чтобы посмотреть на Лучию из Нарни, у которой каждую пятницу появлялись стигматы. По просьбе посла Франции монахиня дала ему сорочку со следами крови, он поблагодарил ее и заверил, что это будет самая ценная его реликвия. Рубища сестры Лучии обладали для галантного кавалера той же ценностью, что и надушенный сувенир маркизы Мантуанской.

В воскресенье в соборе была отслужена торжественная месса, во время которой архиепископ вручил дону Альфонсо меч, благословленный Александром VI. Днем все собирались посмотреть на французские танцы, бывшие в большом почете, «поскольку эта нация начинает диктовать моду другим народам». Однако на этот раз Лукреция, спустившись со своей трибуны, когда испанские и римские дамы начали бить в тамбурины, схватила под руку свою кузину Иерониму и со свойственной Борджа живостью начала исполнять сложные фигуры с вращением. Феррарское общество не слишком привыкло к такой резвости, и Лукреция имела огромный успех. «Лукреция очаровала не только своей грацией, но четкой и остроумной хореографией сложных элементов танца». Это привело в весьма дурное расположение духа Изабеллу Мантуанскую, которая в тот же вечер во время представления «Купца» выплеснула свое возмущение, назвав это произведение похабным. Калипули, доверенное лицо Гонзага, писал своему хозяину: «Во время представления непристойной комедии на лице вашей супруги было замечено такое недовольство, что каждый восхвалил ее, и я могу поручиться, что она не захотела, чтобы хоть одна из ее фрейлин присутствовала на этой пьесе. Герцогу должно быть стыдно». На следующий день из-за дверей донеслись громкие голоса Изабеллы и ее отца, и стало понятно, что письмо Калипули было перехвачено и передано Эркуле, который обнаружил, что его дочь выступает в новой для нее роли «оскорбленной добродетели».

Решительно все не нравилось дочери Эркуле д'Эсте. Она с горечью констатировала, что эта Борджа заморочила голову ее семье.

Когда карнавал близился к концу, перешли к вручению подарков. Жители Лукки и сиенцы привезли изделия из серебра, флорентийцы — ткани, вышитые золотом. Король Франции вручил герцогу медальон, изображавший святого Франциска. Четки из черного жемчуга, между которым были вставлены полые золотые зернышки, наполненные мускусом, были подарены Лукреции, а золотой щит, большую пластину, украшенную лиможской эмалью и изображавшую Марию Магдалину, и трактат о литье пушек получил Альфонсо. Однако самый запомнившийся подарок был преподнесен послами Венеции, которые, произнеся длинную речь, один по-латыни, другой по-итальянски, сняли свои роскошные плащи из бархата, подбитые мехом (38 метров ткани для первого, 33 метра — для второго), и преподнесли их Лукреции от имени Светлейшей республики, «что вызвало всеобщий смех», — сообщает Изабелла Мантуанская.

В первый день поста послы и сеньоры уехали, одни — в закрытых каретах, другие — на судах по каналам.

Поведение Лукреции с того дня, как она прибыла в Феррару, очень нравилось Эркуле. Он написал Александру VI:

Еще до того как сиятельная герцогиня, наша общая дочь, прибыла сюда, моим решительным намерением было достойно принять ее, оказать ей почести, каких она заслуживает, чтобы ни при каких обстоятельствах она не испытывала недостатка в нашей любви, однако с тех пор, как Ее Милость живет с нами, я нашел в ней такие добродетели и прекрасные качества, что от этого мое к ней благорасположение не только утвердилось, но и значительно возросло. Я могу заверить вас в том, что с этого дня считаю Лукрецию самым дорогим для меня человеком в мире7.

То ли доброжелательность герцога оказалась заразительной, то ли тому способствовало расстояние, отделявшее Мантую от Феррары, но только Изабелла в свою очередь адресует Лукреции длинное письмо, в котором уже видится желание завязать хорошие отношения:

Мне остается лишь осведомиться о самочувствии Вашей Милости, чтобы возрадоваться, как и полагается по отношению к дорогой сестре. Что ж, мне кажется излишним предлагать вам то, что вам уже принадлежит, хочу только раз и навсегда напомнить вам, что вы можете располагать мною и моими владениями, как своими собственными. Я всегда к вашим услугам и прошу передать то же вашему сиятельному супругу, моему досточтимому брату. Любящая вас сестра 8 .

В ответе Лукреции мы читаем:

Высокочтимая сестра, хотя моим долгом было первой представить вам уверения в моей дружбе, какие дали мне вы, я, памятуя мою небрежность, все же утешаюсь тем, что теперь считаю себя еще более вам обязанной9.

Этими посланиями отмечено начало связи, в течение будущих семнадцати лет превратившейся в настоящую дружбу; ее не разрушит даже любовь, которую будет испытывать Франческо Мантуанский к Лукреции.

Днем и ночью гонцы носились между Ватиканом и Феррарой. Александр VI, удовлетворенный добрым отношением семьи д'Эсте к его дочери, радовался тому, что Альфонсо, судя по всему, любит свою жену. Он поделился с послом Феррары: «Герцог каждую ночь спит с герцогиней и не отправляется искать удовольствий днем, как то делают молодые люди, хотя, — добавил он, вспомнив о собственной юности, — следует признать, что практиковаться в удовольствиях идет им на пользу».

Однако едва прошли праздники, герцога Эркуле начали беспокоить все римлянки, оставшиеся в Ферраре при его невестке.

Присутствие этих дам, — писал он своему представителю в Риме, — удерживает здесь огромное число лиц обоих полов, что является большой нагрузкой и причиной чрезмерных расходов. Поскольку, если еще посчитать персонал свит этих дам, здесь находится около четырехсот пятидесяти человек и триста пятьдесят лошадей10.

Едва погасли праздничные фонарики, как Эркуле сел за подсчеты. Свадьба обошлась ему более чем в 25 тысяч дукатов, и накопленные было съестные припасы подходили к концу, вследствие чего он попросил папу отозвать римских дам.

После того как развеялся хмель праздников, у Лукреции появилось достаточно времени, чтобы заметить, что скупость вполне может идти бок о бок с разорительной роскошью. Ей пришлось покинуть парадные апартаменты нового замка и переселиться в палаццо Веккио. По сей день сохранилось это массивное четырехугольное сооружение с красноватыми зубчатыми башнями с бойницами. Это мрачное жилище, окруженное замшелыми рвами с водой, покрытой водорослями, напоминало скорее тюрьму, чем дворец. Лукреция, привыкшая с детства к большим светлым помещениям, украшенным фресками и коврами, чувствовала себя здесь неуютно.

Жизнью дворца никто не управлял. Служба снабжения, ответственная за запасы провизии, по небрежности позволила крысам оккупировать хлебохранилище. Из подвалов, заваленных пустыми бочками, разбитыми стаканами и выщербленными бутылками, тянуло запахом плесени и гнили. Облупившиеся стены жилых комнат были пропитаны сыростью. Дворец был сплошь в грязи, ленивые слуги получали мизерное жалованье, коридоры и мраморные лестницы, которые редко подметали и еще реже мыли, были покрыты слоями мусора и экскрементами людей и животных. В узкие окна можно было увидеть дома, построенные герцогом д'Эсте, и вдали бесконечную долину По.

Апартаменты Лукреции на втором этаже вряд ли достойны были так называться. Полог кровати совершенно обветшал, пыльные шторы превратились в лохмотья, из парчовой обивки кресел торчали нитки. Свекровь Лукреции, выйдя замуж за Эркуле в 1473 году, конечно, не раз пыталась навести порядок в этом хаосе. До ее приезда слуги спали на соломе, как работники с фермы, и потом весь день с их одежды и обуви сыпались прилипшие за ночь травинки. Она велела заказать матрацы и купить щетки из пырея. Однако после ее смерти, случившейся семь лет назад, замок вновь вернулся в состояние полной заброшенности.

Теперь пришел черед Лукреции: она обнаружила бельевые шкафы, откуда сотнями побежали мыши, а в них — дырявые простыни и нестираное белье. Она решила положить конец этому беспорядку и сумела превратить свою личную резиденцию в настоящий оазис. В своей комнате она велела обшить каменные стены инкрустированными деревянными панелями, изготовленными по образцу урбинских, повесила распятие Якопо Беллини, картину Мантеньи «Богоматерь с сыном в окружении ангелов», подаренную в свое время Франческо Мантуанским ее свекрови, гобелен, изображающий царицу Савскую у Соломона. Кровать со столбиками, стоящая у стены, была украшена большой картиной, на которой стайка маленьких обнаженных амуров играла с львятами. Шелковые подушки и простыни темно-синего цвета оттеняли нежный цвет лица обладательницы покоев; полог служил для защиты от холода. Клавесин, заказанный Лоренцо великому мастеру из Мантуи, занимал центр комнаты; у окна стоял столик с письменным прибором; пол был покрыт ковром с восточным рисунком. Из комнаты можно было прямо пройти в парильню: бронзовая ванна, стальные зеркала и мраморный фонтан, вода из которого стекала в серебряный бассейн.

Апартаменты Альфонсо скорее напоминали охотничий домик. На огромном столе стояли чучела соколов и кречетов, на стенах висело несколько картин, изображавших любимых собак и лошадей. Стены приемного зала были обтянуты кордовской кожей с золочеными арабесками, на них разместились произведения Витторе Пизанелло, чьим покровителем был Леонелло д'Эсте, портреты членов Арагонской династии и герцогов Феррарских. Дюжина стульев стояла вокруг камина. В центре зала Лукреция поставила большой стол, покрытый тканью, чтобы разместить там дорогие ее сердцу предметы. Если, пустив в ход всю свою энергию, она смогла постепенно превратить эту враждебную крепость в защитный кокон, то жилище не стало от этого менее мрачным, в нем жило воспоминание о трагическом исходе любви Уго д'Эсте и мачехи Паризины.

Эти тоскливые стены вызывали в молодой женщине желание бежать, «чтобы насладиться иными пейзажами». Несмотря на снег, ее кареты бороздили дороги, так как она хотела осмотреть местные монастыри, особенно монастырь кларисс Corpus Domini, основанный Элеонорой Арагонской для девушек из благородных семейств. Лукреция находила в нем покой и утешение. Сразу после приезда она совершила ошибку, окружив себя только римлянками и испанками и отказавшись от придворных дам, которых нашел для нее герцог д'Эсте. В частности, Теодора Анджелини, которую Лукреция часто отвергала и заменяла Адрианой, жаловалась Изабелле Мантуанской, а та незамедлительно информировала об этом отца.

Эркуле, раздражавшись при виде слуг, связанных с Борджа, и недовольный Адрианой, которую считал интриганкой, направил папе послание, прося его отозвать в Рим дам и кавалеров, прибывших в Феррару в свите герцогини, и даже не ожидая ответа понтифика, тут же их отправил. В Кастель Веккьо еще оставались Анджела Борджа, несколько сеньоров, валенсийка, всем внушавшая неприязнь, неаполитанка, не отличавшаяся красотой, сумасшедшая Деда, преданная, но большая любительница выпить, да рабыня, которую ее хозяйке нравилось наряжать в роскошные одежды.

Авторы хроник отмечают, что поведение Лукреции изменилось: она открыла феррарцам свои двери. В знак исключительной милости Теодора была приглашена к столу, и Лукреция ее приручила, твердя о своем восхищении Изабеллой д'Эсте. Несколько месяцев спустя Лаура Бентивольо сообщила Изабелле о добром расположении герцогини Феррарской:

Она усадила меня и с очаровательной любезностью осведомилась о Вашей Светлости. Она расспросила меня о ваших нарядах и в особенности о ваших головных уборах. После чего, упомянув о своих испанских платьях, она сказала, что если вы желаете посмотреть или получить какой-нибудь предмет из тех, что она может добыть, она была бы довольна угодить вам, поскольку она хлопочет о том, чтобы понравиться Вашей Светлости. Она выразила желание, чтобы вы как-нибудь написали ей, и с меньшей официальностью11.

Несмотря на восхищение Эркуле Лукрецией, одно серьезное разногласие привело их к столкновению. Вопрос касался денег. Герцог Эркуле установил ей годовое содержание в 8 тысяч дукатов, и эта сумма должна была покрывать ее личные расходы и расходы на содержание ее двора, включая еду, одежду, лошадей, кареты, приемы и подарки, подобающие ей по рангу. Дочь Александра VI, которой никогда раньше не приходилось распоряжаться бюджетом, с первого дня пребывания в Ферраре тратила деньги с королевской расточительностью. Ее приданое позволяло ей, как она полагала, требовать 12 тысяч дукатов. Разгневавшись, она попросила папу вмешаться, утверждая, что она поставлена в безвыходное положение и ей пришлось отдать в залог ее драгоценности, чтобы устраивать пиры и возместить убытки людям из ее свиты, уволенным хозяином Феррары. Это возымело действие, и последний, заботясь о том, чтобы сохранить дружбу папы, в конце концов увеличил сумму до 10 тысяч дукатов. Чтобы не торговаться, Лукреция согласилась, полагая, что весть о ее беременности тронет герцога и сделает его посговорчивее. Однако она забыла о том, что в этом плодовитом семействе подобное событие было совершенно заурядным и что оно ничего не изменит в их финансовых отношениях.

По правде сказать, ни ее свекор, ни ее муж: первый — гуманист, наделенный тонким политическим чутьем, тиран из тиранов, которого боялся его народ и любили его придворные, второй — неустрашимый охотник, проводивший целые дни на болотах, страстно привязанный к своей литейной мастерской, внимательный к своим ремесленникам и почтительно относившийся к их знаниям, что двору казалось излишеством, а у простолюдинов вызывало восхищение, — ничуть не интересовались претензиями Лукреции… Герцог Эркуле, говорят, даже заявил послу Карло Бонвезино делла Карте: «Никогда меня не вынудят уступать Лукреции, если даже вмешается в спор сам Господь Бог». Что касается Александра VI, то он был настолько счастлив брачным поведением Альфонсо, что якобы сказал по поводу денег следующую фразу: «Достаточно, чтобы они любили друг друга».