Юлий II ненавидел и Лукрецию Борджа, и всех д'Эсте. Он будет неотступно преследовать их, словно преступников. Сначала — Ипполито, который после смерти кардинала Чезарини устроил так, что бенедиктинские монахи выбрали его аббатом Нонантоло в Модене. Как только папа обрел право назначать на подобный пост, он потребовал, чтобы Ипполито приехал в Рим и публично покаялся. Кардинал уже находился на пути к прощению, когда во Франции он весьма кстати упал с лошади и оказался на некоторое время прикованным к постели. Затем последовало дело о солеварнях в Комаккьо, недавно возвращенных Венецией Ферраре и составлявших опасную конкуренцию папским солеварням в Червио. Папа велел закрыть солеварни д'Эсте. Альфонсо отказался подчиниться, ссылаясь на то, что это владение досталось ему от императора Максимилиана, а не от Ватикана. Тогда глава Церкви аннулировал пакт, заключенный в 1501 году между Эркуле д'Эсте и отцом Лукреции, и теперь годовой ценз, сниженный тогда с четырех тысяч до 100 дукатов, возрастал до 3500 дукатов недоимок и 100 тысяч дукатов на расходы на вооружение. Альфонсо не ответил. Такое проявление независимости могло лишь еще больше вывести из себя римского папу, который в конце концов направил против феррарского государя свою армию вместе с венецианскими войсками под предводительством нового герцога Урбинского Франческо делла Ровере. Сначала они овладели городами Ченто и Пьеве, которые Александр VI даровал Эркуле д'Эсте по случаю бракосочетания Лукреции, а также соседними землями к югу от озер Комаккьо. Города капитулировали, но крепости защищались, и Альфонсо удалось отвоевать города, в то время как венецианцы получили обратно Полезину.

Юлию II нужно было найти иное средство, чтобы уничтожить Феррару, и он воспользовался Франческо Гонзага. Он посоветовал дожу освободить маркиза Мантуанского, до сих пор находившегося в плену у венецианцев, с тем чтобы уничтожить всех французов и устроить вторую Сицилийскую вечерню, при условии, что наследный принц Мантуи, сын Изабеллы д'Эсте, будет отправлен в Рим в качестве заложника и ответит за поведение своих родителей. Изабелла была встревожена. Юлий II, судя по слухам, предавался «национальному пороку Греции» с молоденькими мальчиками. Тем не менее мальчика привезли в Ватикан в начале лета, и Франческо Мантуанский был освобожден. Тотчас папа лишил Альфонсо д'Эсте поста гонфалоньера в пользу его зятя Франческо Мантуанского, возложив на последнего обязанность организовать защиту от агрессии французов, и отлучил от Церкви герцога Феррарского, дав ему шесть дней, чтобы опомниться и подчиниться. Альфонсо отказался повиноваться, ссылаясь на то, что анафема может быть оправдана лишь религиозными мотивами и что заставлять духовную власть служить светской — это безусловное злоупотребление. Тем не менее папа покарал герцогство. Юлий II, как говорят, кичливо заявил: «Феррара, я покорю тебя с помощью святого причастия или умру как собака».

Отлучение от Церкви прославило навеки феррарских государей, но они должны были помочь народу, который начинал уставать от тяжкого бремени войны. К материальным лишениям добавились тревоги, связанные с интердиктом: церкви закрывались, а для верующих не было ничего ужаснее этого. Чтобы облегчить страдания народа, герцогиня в очередной раз заложила свою серебряную посуду и поручила Изабелле найти того, кто бы дал ей ссуду под ее драгоценности. Она велела также, чтобы на ее столе стояла только глиняная посуда, сделанная в мастерской Альфонсо.

Что касается Ипполито, то, возвратившись из Флоренции, он обратился к видным горожанам и заговорил о войне как о неизбежности, с которой следует смириться. Феррарцы в порыве воодушевления поклялись, что скорее погибнут под руинами города, чем допустят гибель своих государей.

В Ферраре герцогиню называли «матерью народа». Даже Пауль Иове, враг Борджа, не мог не восхититься тем, что она отреклась от роскоши и сделала так, чтобы у ее подданных были больницы, школы и религиозные учреждения.

Став против своей воли гонфалоньером Церкви и полководцем венецианской армии, Франческо Гонзага тем самым превратился в главного врага Феррары. Юлий 11 поручил ему руководить осадой города. Естественно, чувства, которые до сих пор Лукреция испытывала к маркизу Мантуанскому, охладели. Зато она сблизилась с Изабеллой, а последняя была не слишком расположена участвовать в разорении своей семьи. Обе женщины организовали специальные пункты, где можно было сменить лошадей или пересесть на паромы, работавшие и днем и ночью, чтобы обозы с людьми и оружием могли пересекать каналы и По. Их деятельность не осталась незамеченной ни Венецией, ни папой.

Теперь, когда Камбрейская лига развалилась, Юлий II предложил Альфонсо мир, но тот, естественно, отказался. Современник Лукреции историк Гвиччардини не ошибся в том, какие цели преследовал папа римский.

Папа объявил, — писал он, — войну герцогу Альфонсо для того, чтобы лишить его Феррары, которую он хотел присоединить к Папскому государству. В сложившихся обстоятельствах он усмотрел возможность овладеть Моденой и оставить ее себе, заявив, что этот город и другие укрепленные города вплоть до реки По должны принадлежать Святому престолу, поскольку они являются частью экзархата Равенны (зависевшего от Византии и переданного Церкви в 754 году), однако некоторое время спустя, опасаясь, что городом завладеет Франция, он передал его в руки императора Максимилиана. Тем не менее он продолжил войну против Аъьфонсо, отняв у него также и Реджо. Он принял решение присоединить к Святому престолу все то, что, как говорили, когда-то принадлежало Церкви. Кроме того, он смертельно ненавидел Альфонсо д 'Эсте, которому ставил в упрек то, что тот предпочел дружбу с французами дружбе с ним. Наконец, он только к тому и стремился, чтобы дать ему почувствовать ту непримиримую ненависть, которую он питал к Александру VI и членам его семьи1.

Итак, Юлий II поручил своему племяннику, герцогу Урбинскому, осадить Мирандолу, одну из ключевых цитаделей герцогства д'Эсте. И войска Людовика XII и Альфонсо вот уже десять дней обороняли крепость, этим союзник герцога д'Эсте вызвал приступ гнева у архипастыря. «Вот увидите, — говорил он, — смелостью я не уступаю королю Франции!» В доказательство своих слов, надев на голову шлем, под снегом и ветром папа римский «с дьявольской отвагой» бросился в атаку и одержал победу. Франческо Мантуанский поубавил восторг армии, проследив за тем, чтобы армия не разграбила город. Тем не менее с падением Мирандолы Феррара оказалась на краю гибели.

Лукреция не тронулась с места. Этой ужасной зимой она велела поставить в залах, где разместилась дворцовая стража, большие жаровни, к которым жители могли приходить греться и питаться. Она распорядилась привезти дрова из государственных лесов, чтобы топить ими очаги. Из заповедных герцогских прудов доставлялась рыба, а на личные средства герцогини покупали у французов недостающее продовольствие. Что касается отлучения от Церкви, в результате которого Феррара лишилась общественных богослужений, погребений в освященной земле и различных таинств, то Лукреция поручила священникам объяснить верующим, что для того, чтобы навлечь на себя анафему, необходимо совершить грех, указанный в канонах, а в данном случае приговор не может быть таким строгим и смысл его совсем иной.

Несчастье сплотило герцогскую чету. Альфонсо в присутствии придворных начал расточать супруге похвалы, хотя обычно был на них скуп. В свою очередь Лукреция заявила о том, что гордится своим супругом и его безупречным поведением по отношению к Людовику XII. Серьезность переживаемых ими событий, казалось, изменила их отношения, ставшие более доверительными и спокойными. Лукреция была потрясена силой характера герцога д'Эсте и разочарована поведением маркиза Мантуанского. Ведь маркиз заверил посланника Юлия II, что если Альфонсо д'Эсте ступит на мантуанскую территорию, он выдаст его святому отцу. В то же время он попросил, чтобы Лукрецию пощадили. Она не могла не возмутиться, поскольку, как истинная Борджа, не желала иметь ничего общего с марионеткой, погрязшей в вероломстве. Он пишет папе: «Поскольку доказательства привязанности и верности, представленные ею, когда мы находились в плену в Венеции, обязывают нас теперь доказать нашу благодарность, и если Ваше Святейшество, наш ангелхранитель, не поможет нам в этом, то никто более не сможет проявить сострадание по отношению к этой бедняжке»2. 11 февраля 1511 года Юлий II осадил Бастиде ди Фосса Джениоло — укрепленную крепость, возвышавшуюся над руслом По, жизненно важную для Феррары. При помощи шевалье Байяра и французов Альфонсо ответил мощным успешным ударом. Верный слуга так рассказывает об этой битве:

Герцог Феррарский и французы устроили там великолепную бойню, там погибло четыре или пять тысяч человек, а более чем триста лошадей были захвачены вместе с их поклажей и артиллерией, и не было никого, кто не бросал бы часть добычи, поскольку всю было не увезти. Я не знаю, что говорится в хрониках об этой прекрасной битве при Бастиде, однако уже целую сотню лет не было боя лучше. Все-таки следовало действовать, иначе герцогу и французам пришел бы конец, а так они победоносно и блистательно вернулись в город Феррару, где каждый восхвалял их3.

Итак, Байяр был назначен полководцем французских сил, служивших Альфонсо. Итальянцы восхищались им безмерно. После роковой битвы при Рапалло в 1494 году они привыкли к тому, что швейцарцы, французы, немцы сжигали их города и поля, насиловали их женщин. Теперь они удивлялись тому, что этот военачальник держит свое слово, платит за корм для лошадей, за снабжение войск продуктами, наказывает мародеров и убийц.

Чтобы оказать почести французам, Лукреция принялась воссоздавать в Ферраре пышность, царившую в Ватикане во время понтификата Александра VI. Ее двор стал первым в Италии. Слава его была такова, что некоторые испанцы, союзники Юлия И, тщетно просили герцога д'Эсте разрешить им приехать на карнавал в Феррару. Пиры, концерты, французские, испанские и итальянские танцы длились до зари. Так, в романском аббатстве Помпоза общество наслаждалось «куртуазной беседой». Сотрапезникам казалось, что они находятся при дворе короля Артура. Они мечтали о рыцарской любви и героизме.

Людовик XII, который в 1501 году говорил, что «сеньора Лукреция — не та женщина, что нужна дону Альфонсо», признал свою ошибку и даже сравнил ее с королевой Анной. Французы, жившие в ту пору в Италии, как и Бембо, признавали ее «прекрасной, прекраснее Европы, дочери царя Агенора, прекраснее Елены Спартанской, похищенной троянцем Парисом, поскольку она не позволяет своей красоте подавить свои таланты». Теперь это была зрелая женщина, чье влияние было заметно и в политике, и в искусстве, в словесности и в вопросах религии — влияние, которое лишь укрепляло то глубокое уважение, которое питал к ней сам Альфонсо. Среди французов было не счесть ее поклонников. Прежде всего — Гастон де Фуа, герцог Немурский, сын Марии Орлеанской, сестры Людовика XII, питавший к ней столь же неистовую, сколь и невинную страсть, а также капитан де Фондрай и многие другие. Самый знаменитый из всех, Байяр, говорил о феррарской правительнице:

Всем французам добрая герцогиня, ценнейшая в мире жемчужина, оказала необычайно пышный прием и каждый день устраивала им пиры и застолья, как принято у итальянцев. Осмелюсь сказать, что ни в ее время, ни много раньше не было более блистательной государыни, поскольку она была красива, добра, нежна и любезна со всеми. Ее муж был мудрым и отважным правителем, вышеупомянутая дама благодаря своей доброжелательности сослужила ему хорошую и верную службу4.

В Ватикане ненависть Юлия II к роду Борджа пылала по-прежнему. Для него все средства были хороши. Так, он набросился на римского инфанта и маленького герцога Бише-лье, которых лишил имущества. Кардинал Козенцы, Франческо Борджа, их двоюродный дедушка, предупредивший об этом Лукрецию, был за это посажен в тюрьму. Однако старому прелату удалось бежать и встретиться в Пизе с кардиналами Филиппом Люксембургским, Ипполито д'Эсте, Карло дель Каррето, Гийомом Брисоннэ, Адриано ди Корнето и Сан-Северино. И тогда Отцы Церкви решили поднять бунт и созвать в этом городе церковный собор, настаивая, чтобы на нем присутствовал понтифик, а также запретить, до того как все соберутся, назначать новых кардиналов и распоряжаться имуществом Церкви.

Поскольку кардиналы пригласили иностранных послов и прелатов, в течение недели об этом узнала вся Европа. В ответ Юлий II прибег к своему излюбленному оружию — отлучению от Церкви. Франческо Борджа и Ипполито д'Эсте были лишены своего кардинальского сана. Ответным ударом стало усиление позиций Альфонсо: Людовик XII по-прежнему был его союзником, а император Максимилиан также присоединился к нему в борьбе против Рима. Последствия не заставили себя ждать: Жан-Жак Тривульций, находившийся на службе у Франции, одержал победу над армией герцога Урбинского, на самом деле — над армией Юлия II, и овладел Болоньей. Бентивольо с триумфом вернулись туда и разрушили все, что напоминало о ватиканской оккупации, и, в частности, статую Юлия II работы Микеланджело. Толпа свалила ее с пьедестала, и она была подарена герцогу Феррарскому, который расплавил ее и отлил из этой бронзы пушку, прозванную «Giulia». Уцелела лишь одна голова, ее поставили в зале аудиенций герцогского дворца.

Разгневавшись, воин в митре по сто раз на день повторял: «Ferrara, Ferrara, corpo di Dio, t'avio». В порыве гнева он хотел осадить город, однако его племянник, герцог Урбинский, разубедил его, поскольку город на самом деле защищал «доблестный рыцарь, с которым никто не может сравниться». Тогда папа прибег к хитрости и попытался отравить Альфонсо, но тщетно. В это время фаворита Юлия II, кардинала Алидози, заколол кинжалом герцог Урбинский, обвинивший его в том, что тот отдал Болонью французам.

Весной 1512 года началось страшное время. Королевские и герцогские войска отправились на юг навстречу испанским и ватиканским армиям, двигавшимся на север. Они сошлись в день Пасхи неподалеку от Равенны. «То была, — писал флорентийский посол, — самая кровавая, самая жестокая битва нашего времени, равная величайшим битвам античности». Альфонсо, командовавший авангардом французской армии, доказал высокую эффективность своих кулеврин и пушек, среди которых была и «Giulia». «Ужасно видеть, — сообщал Якопо Гвиччардини, — как с каждым выстрелом образуется брешь во вражеских рядах, видеть, как отлетают шлемы с головами внутри, ноги и куски человеческих тел»5. Кардинал Джованни Медичи, будущий Лев X, был свидетелем этого сражения. Он сидел в церковном облачении верхом на белой лошади (Рафаэль изобразит его так на фреске «Отступление Аттилы»). После восьми часов боя на земле лежали десять тысяч трупов, и среди них — тело Гастона де Фуа, влюбленного в Лукрецию, павшего в разгар битвы.

Взятие Равенны стало победой, однако у нее не было будущего. Новый главнокомандующий, Жак де Шабани, сеньор де ла Палис, не сумел ни завоевать авторитет, ни сохранить коалицию. Распри между войсками Максимилиана и герцога д'Эсте вылились в массовые грабежи, пожары, насилие. Однако если Феррарское герцогство наемники пощадили, то вся Северная Италия вынуждена была восстать против французов, «новых варваров», которые решили обчистить страну и пересечь Альпы, увозя с собой фургоны, груженные награбленным добром.

После победы при Равенне Альфонсо оказался у Юлия II. Под влиянием Лукреции он решил направиться в Ватикан, чтобы просить папу об отпущении грехов. В Ватикане он мог рассчитывать на помощь Фабрицио Колонна, которого Альфонсо захватил в плен во время битвы при Равенне, затем отпустил, не потребовав выкупа, и Федерико Гонзага, сына Изабеллы, окруженного нежными заботами папы (его облик, по просьбе Юлия II, запечатлен на большой фреске «Афинская школа», в группе слева, позади философа Аверроэса). В то же время Лукреция настойчиво просила Изабеллу вмешаться, чтобы добиться у Юлия II разрешения для Альфонсо направиться в Рим для отпущения грехов. Хотя глава Церкви, несмотря на присутствие в Ватикане юного Федерико, считал Изабеллу своим заклятым врагом, он дал охранное свидетельство, о котором она просила.

Освободив всех военнопленных и доверив управление государством своей супруге, Альфонсо, облачившись в покаянные одежды, 24 июня выехал в сопровождении Марио Эквиколы, преподававшего латынь Изабелле. По виа Фламиниа они приехали в Рим в первых числах июля и поселились во дворце кардинала Сиджизмондо Гонзага. Племянник-заложник пришел поприветствовать дядю и принес обнадеживающее послание от папы. С разрешения Его Святейшества Федерико провел Альфонсо в новую капеллу, где работал Микеланджело, и оба с разрешения художника взобрались на леса.

Герцог, — пишет Гроссино, — поднялся наверх вместе с несколькими дворянами из своей свиты, чтобы рассмотреть свод. Один за другим они спустились вниз, за исключением герцога, продолжавшего любоваться росписью. Он долго беседовал с Микеланджело и просил написать для него картину, за которую предлагал значительную сумму. Художник пообещал, что сделает это. В это время Федерико повел дворян из его свиты осматривать комнаты папы, где тогда работал над росписями Рафаэль из Урбино. Герцог отказался пойти из почтения к Его Святейшеству, чтобы не беспокоить его в его покоях6.

Несмотря на то, что все началось благополучно, Колонна, знавшие, как переменчиво настроение папы, внимательно следили за безопасностью своего протеже, и, чтобы отблагодарить его за великодушное отношение к Фабрицио, они прислали в его дом сотню вооруженных людей, чтобы предотвратить всевозможные инциденты.

Итак, 9 июля Альфонсо отправился на консисторию. Любопытствующая толпа ожидала у ворот Святого Петра грозного владыку, пришедшего покаяться в грехах, как когда-то в старину Барбаросса, припавший к стопам архипастыря. Его сердечно приняли, даровали отпущение грехов, дали распоряжение посетить четыре главные церкви города и отменили эдикт об отлучении от Церкви герцогства и его семьи, что вызвало слезы признательности у «грешника». Церемония закончилась, оставалось только узнать, какие условия выдвигает папа. Ждать пришлось недолго, и феррарцы быстро разочаровались. Внешнее благодушие папы было обманом. Его требования были жесткими: Альфонсо должен был не только отказаться от верховной власти над Феррарой, но и отречься от престола, отказаться от всех своих прав и прав своих наследников в пользу Ватикана, переселиться вместе с семьей в маленький город Асти в Ломбардии и жить там до самой смерти. В ожидании его ответа Юлий II, решивший ни в чем не уступать и уничтожить этот род, заключил его в тюрьму.

Герцог д'Эсте знал, что он может рассчитывать на семью Колонна. Действительно, Фабрицио сделал все возможное, чтобы устроить побег, и сумел вывезти его под охраной, выдав за повара Просперо Колонна. После того как он, не медля ни секунды, выехал за пределы Папской области, его покровитель предоставил ему убежище, крепость в Марино.

Гонец Колонна сообщил Лукреции, что Альфонсо находится в безопасности. Тем не менее она оставалась женой изгнанника, одна, с двумя детьми (Эркуле недавно исполнилось четыре года, Ипполито — три), во главе государства, обескровленного войной, население которого после событий в Риме не было уверено в своем будущем. Кроме того, казна вновь была пуста.

Первой заботой правительницы стало приведение в порядок описи оставшихся драгоценностей. После того как был составлен список, она передала большую часть вещей ростовщикам и полученные деньги пустила на нужды раненных в битве при Равенне. Их было множество, некоторые искалеченные были не в состоянии заботиться о пропитании своих семей. В больницах она велела устроить отдельные кровати для жертв войны, тогда как раньше их клали по два, по три на одно и то же убогое ложе. Наконец, она выделила средства нескольким монастырям для того, чтобы они содержали сирот, брошенных детей и стариков. В любой час дня и ночи, одевшись в серое и черное, скрыв свои густые светлые волосы под темным покрывалом, она принимала посетителей, и каждый мог рассказать ей о государственных или личных проблемах. Благодаря ей постепенно к ее подданным начала возвращаться надежда. Все это происходило на глазах у Ипполито, питавшего к ней уважение, близкое к благоговению, весьма возвышенное чувство, которого неверующий кардинал никогда прежде не испытывал.

В то время как Лукреция пребывала в тревоге за жизнь своего мужа, в конце июля ей пришло письмо от агента Мантуи в Риме: «Мы получили точную новость о том, что герцог Бишелье, сын сеньоры герцогини Феррарской и герцога Алонсо Арагонского, умер в Бари, где он находился при герцогине Бари»7. Жестокая весть потрясла Лукрецию, и она отправила короткую записку маркизе Мантуанской: «Я погружена в печаль и слезы по причине смерти герцога Бишелье, моего дражайшего сына». Одна лишь Изабелла могла понять ее отчаяние, поскольку ее сын Федерико был всего на несколько месяцев младше Родриго…

В тот же вечер Лукреция постучалась в ворота монастыря СанБернардино, где сестра Лаура Бойярдо попыталась дать ей христианское утешение, однако ее скорбь оказалась безграничной8. Многие историки ставили ей в упрек, что она не оставила Родриго при себе. Не стоит забывать, что ни Чезаре, ни Александр VI, ни Альфонсо, ни Эркуле д'Эсте не хотели держать ребенка у себя, тогда как Арагоны требовали отдать его им. Как известно, внук короля не мог приехать в Феррару, поскольку тогда Лукреция еще не дала наследника династии д'Эсте, а после рождения маленького Эркуле герцогство переживало ужасы войны.

Лукреция всегда страдала от этой разлуки, обусловленной политическими мотивами. Родриго был ребенком любви, плодом ее единственной супружеской страсти, тогда как маленькие принцы д'Эсте были детьми долга. Документы, сохранившиеся в архивах Модены и Феррары, свидетельствуют о постоянных заботах, которые она проявляла по отношению к герцогу Бишелье: в больших реестрах ее рукой записаны размеры и характеристики имений, равно как имена различных управляющих, за которыми она внимательно и неустанно следила. Однако известно, что еще больше внимания она уделяла воспитанию своего сына. Когда ребенку было девять лет и он перешел из рук нянек в руки наставников, она, посоветовавшись с Изабеллой Арагонской, остановила свой выбор на Бальдассаре Бонфильо, которому она отправила два сундука с недавно изданными книгами. С преждевременной смертью сына исчез страх, беспрестанно преследовавший Лукрецию, что в один прекрасный день Родриго спросит, как умер его отец, и что она будет вынуждена назвать ему имя убийцы.

Гонец, выехавший из Марино 20 сентября, месяц спустя сообщал правительнице, что ее супруг в сопровождении армии Просперо Колонна, двоюродного брата Фабрицио, достиг рубежей Тосканы, куда ему навстречу должен был выехать Ариосто с несколькими дворянами. Так началось эпическое странствование по проселочным дорогам враждебного края. Ночами поэта охватывала тоска, а крепкий герцог д'Эсте крепко спал, демонстрируя необычайную физическую и моральную выносливость. Несколько раз ускользнув от солдат Юлия II, они сумели выехать из Тосканы и добраться до Феррары.

Достигнув стен города в одних лохмотьях, правитель и его спутники переоделись. Однако слухи о их приезде уже бродили по городу, и зазвонили колокола. Под приветственные возгласы подданных Альфонсо торжественно сопроводили на большую площадь, откуда он прошел во дворец, где его ждали супруга, дети, брат и приближенные. Наступил волнующий момент, никто не пытался скрывать своих чувств: ни такой скептик, как кардинал Ипполито, ни такой закаленный в испытаниях человек, как герцог Альфонсо. Лукреция словно родилась заново. Она слишком долго жила в Ватикане, чтобы не знать, что представляют собой камеры в замке Святого Ангела, где навсегда исчезали враги римских пап и где, если бы не помощь Колонна, ее муж гнил бы и по сей день.

Тем не менее Альфонсо был решительно настроен воевать с папой, и военные действия возобновились. Ипполито, озабоченный тем, чтобы сохранить свой кардинальский сан, предпочитал создавать видимость нейтралитета. Он решил вернуться в свое епископство Агрия в Венгрии, и едва он приехал в свой епископский дворец, ему пришло послание от сестры Изабеллы, она писала: «Юлий II обвиняет нас в том, что мы дали приют феррарцам, он заявляет, что пойдет войной на наши государства, причем его угрозы сопровождаются всяческими оскорблениями». Это свидетельствует о том, что Изабелла оказалась более мужественной, чем ее супруг Франческо, который обещал римскому папе выдать первого из д'Эсте, кто ступит на его территорию, в то время как его жена предупреждала Ипполито.

Для Феррары ситуация становилась все более и более непростой. Поскольку средства были на исходе, Лукреция оказалась перед печальной необходимостью потребовать у Изабеллы Арагонской наследство своего старшего сына Родриго Бишелье, достигавшее нескольких миллионов дукатов. Она была непреклонна относительно сроков платежей, что явно ранило ее родственницу. Свидетельство тому письмо, написанное Изабеллой бывшему воспитателю Родриго:

Мы просим вас обязать подданных Корато выплатить доходы сиятельного герцога Бишелье, причитающиеся нашему блаженной памяти племяннику, поскольку недавно было получено требование от светлейшей герцогини Феррарской. Если деньги, о которых идет речь, не будут собраны, то на нас будет наложена тяжелая повинность. Займитесь этим и заставьте их подчиниться, с тем чтобы для нас не последовали неприятности. Подписано Изабеллой Арагонской, герцогиней Миланской, горе которой ни с чьим нельзя сравнить9.

Столь несвойственное для Лукреции поведение приводит всех в недоумение. Иными словами, в драматическом контексте 1512 года для благодарности больше нет места. Как по-другому можно было противостоять Юлию II, его двадцати тысячам швейцарцев, императору Максимилиану, недавно вышедшему из Камбрейской лиги?

В то время как в Феррару прибывает первая гравюра Дюрера «Всадник, смерть и дьявол», Юлий II готовится послать против Альфонсо армию молодого герцога Урбинского, Франческо делла Ровере. Главнокомандующий войсками Церкви, племянник папы и зять Изабеллы Гонзага, он ответил согласием на просьбу своей тещи и, несмотря на четкие распоряжения папы, тянул время, готовя наступление, вынуждая тем самым главу Церкви приостановить поход до весны.

Для Феррары начало 1513 года выдалось тревожным. Ни праздников, ни карнавалов. Каждое утро Лукреция просыпалась под звук военных труб, грохот пушек, цоканье копыт. Город готовился к осаде, и герцогиня щипала корпию для раненых, торопила цех столяров с поставкой кроватей для больниц, приказывала доставить из ее замков посуду, простыни и одеяла. После смерти ее сына она каждый день ходила к мессе и каждую неделю, прежде чем причаститься, исповедовалась. Она вступила в Третий орден святого Франциска и уговаривала Франческо Гонзага поступить так же, убеждая его в том, что там он найдет избавление от мук. «Не менее, чем собственного спасения, — писала она ему, — я желаю наконец узнать о том, что Ваша Милость возрождается как добрый сын святого Франциска, к чему я, недостойная, прилагаю всяческие усилия»10.

Еще не наступила весна, но со стороны Венеции феррарцам уже засиял теплый луч надежды. Венецианцы, поддерживавшие то одну, то другую из соперничавших сторон, на сей раз откликнулись на предложения французов о заключении союза, изложенные Людовиком XII. На радость феррарцам умер Юлий II в ночь на 21 февраля. В Ферраре началось такое ликование, что государь был вынужден, забыв о личных чувствах, запретить зажигать иллюминацию. Сама герцогиня, видевшая в этом волю Господа, бегала в сопровождении своих придворных дам из одной церкви в другую, благодаря Бога за «освобождение мира от этого Олоферна».

Несколько дней спустя все возликовали еще больше, когда папой стал Лев X. Лукреция познакомилась с ним во времена папы Иннокентия VIII, когда он выдавал замуж свою сестру Маддалену Медичи. Мы помним, как восхищалась невестой дочь кардинала Борджа и как та рассказала ей, что когда ее мать готовилась произвести на свет своего второго сына, ей приснилось, что она рожает во флорентийском соборе льва гигантских размеров, но необычайно ласкового. Так тридцать восемь лет спустя кардинал Медичи осуществил мечту Клариссы и принял имя Лев.

То, что Лев X испытывал отвращение к войне, познав ее на поле битвы при Равенне, позволяло надеяться на начало мирной эры, которая принесет пользу Ферраре. Во время понтификата Юлия II междоусобные войны беспрестанно опустошали самую процветающую страну мира. Торговля и промышленность полуострова были парализованы, банки Аугсбурга, равно как богатейшие люди из Антверпена, Лондона и Лиона, поживились за счет итальянцев. Макиавелли говорил о Европе так:

У нас есть Папа (Лев X) — мудрый, серьезный и почитаемый, император — легкомысленный и изменчивый, король Франции — раздражительный и боязливый, король Испании — бестолковый и скупой, король Англии — богатый, отважный и тщеславный, у нас есть швейцарцы — грубые, заносчивые и нахальные, а что касается нас, итальянцев, то мы — бедные, честолюбивые и приниженные11.

Хотя новый глава Церкви до сих пор поддерживал с Феррарой довольно хорошие отношения, он не спешил отменить отлучение Альфонсо от Церкви и интердикт, удручавший жителей герцогства.

На самом деле Бембо, недавно провозглашенный кардиналом и никогда не прерывавший переписки с Лукрецией, оказал д'Эсте неоценимую поддержку: Лев X не только согласился представить маленького Эркуле во время его конфирмации, но и пригласил Альфонсо на свою коронацию. Лукреция осталась в Ферраре исполнять обязанности правительницы. Сообщения о церемонии, которые она получала, говорили ей о том, что в Ватикане ничего не изменилось, что смесь язычества и христианства, знакомая ей еще с юности, царит всюду, как и прежде. Так, Агостино Киджи, бывший протеже Чезаре, велел написать на фронтоне триумфальной арки: «Правила Венера, за ней Марс, теперь Паллада хранит Империю». Возможно, эта странная троица символизировала Александра VI, Юлия II и Льва X.

Маркиза Мантуанская описала в письме к невестке кортеж, заказанный папой. Последний явно желал превзойти своих предшественников в великолепии. Чтобы открыть кавалькаду, Якопо Нарди изготовил шесть колесниц, расписанных Понтормо и украшенных скульптурами Баччо Бандинелло. За ними следовали скакуны, покрытые львиными и тигриными шкурами, буйволы, символично представляющие слонов, лошади, наряженные под крылатых грифонов, и, чтобы воскресить дух античности, жрецы в тогах, ликторы и всадники, гордо несшие фасции и трофеи. Вся римская элита, одетая в развевающиеся хламиды, шла перед колесницей, на которой возвышалась живая пирамида, на вершине которой стоял голый ребенок, облокотившийся на лавровое дерево, что символизировало наступление золотого века. Для Изабеллы апогеем этого дня стал почет, оказанный ее брату. Он шел сразу за высшими представителями Церкви, его платье из бархата и парчи выделялось на фоне пурпурных мантий кардиналов, его величественная фигура и серьезное выражение лица вызвали всеобщее восхищение. Для Лукреции, как и для Изабеллы, особая милость святого отца к Альфонсо позволяла надеяться на то, что д'Эсте более не будут в опале. Также папа отличил и герцога Урбинского, супруга Элеоноры Гонзага, носившего траур по своему дяде Юлию II и державшего во время церемонии поводья лошади Льва X.

В Ферраре вновь воцарилось веселье. То собиралось большое общество, которым руководил Ариосто — «высокий бородач со светлыми волосами», то давали концерты в герцогском дворце. На великолепных клавикордах, доставленных учителем Лоренцо Павиа, Лукреция исполняла оды о любви. Ее пристрастие к красивым голосам и танцам было неистребимо. Ничто не приводило ее в большее волнение, чем голос знаменитого Троммбончино, певшего о муках сердца, и ничто не доставляло ей большего наслаждения, чем смотреть, как Никкола Сиенская и Катарина Валенсийская исполняют гальярду. В такие вечера на стол ставили табурет, на него поднимался карлик Сантино и рассказывал басни, такие, как, например, «Волк, проповедовавший овцам». Дослушав ночные проповеди шута, Лукреция шла слушать иные проповеди в монастырь Святого Бернардина, где внебрачная дочь Чезаре, сестра Лукреция, учила ее тому, что главное в жизни — это не то, какие события происходят с нами, а то, как мы их принимаем.