Первый снег валил с серого неба непроглядной пылью и мягко ложился на черные зеркала луж. Из снежного тумана медленно выкатила знакомая телега, запряженная не тягловой, как водится, а самой что ни на есть ездовой лошадью, чинно проплыла по двору, будто не замечая грязи, и так же медленно скрылась за амбаром. Ветер еще под утро обленился и стих, так что пронзенная стрелой вывеска, на которую сейчас задумчиво смотрел удобно устроившийся на подоконнике Хейзит, больше не встречала посетителей таверны гостеприимным помахиванием. Все вокруг словно замерло в ожидании. А может, это ему только мерещилось…

Когда из-за амбара появилась массивная фигура толстяка и широким шагом направилась вразвалочку сквозь снег прямиком к двери, Хейзит согнал с себя невольное оцепенение, протер глаза и поспешил прочь из комнаты, вниз, в залу, где наверняка уже хозяйничали мать с сестрой. К своему немалому удивлению, он обнаружил, что стряхивающий с себя белую морозную пену Исли оказался единственным посетителем. Гверны видно не было: непривычная к пустым столам, она, должно быть, изображала занятость у печи на кухне. Велла тоже куда-то подевалась. Не вовремя, потому что такого гостя нельзя было не угостить с дороги.

— Кроку или пива? — окликнул приятеля Хейзит.

Исли поискал глазами говорившего и только сейчас заметил царившее в таверне безлюдье.

— Что это вас нынче народ не жалует? — прямодушно поинтересовался он, осторожно проходя внутрь и грузно усаживаясь за первый попавшийся стол. — Привет, Хейзит.

— И тебе привет. — Как главный работодатель Хейзит посчитал возможным перейти с Исли, который был ощутимо его старше, на «ты». — Так что пить будешь?

— А, — отмахнулся толстяк, — что нальешь, то и буду. А не нальешь, тоже не обижусь. Я по делам.

— Да уж думаю, что по делам, — невесело улыбнулся Хейзит и облегченно вздохнул, заметив наконец Веллу, выходившую к ним из кухни с подносом. Видимо, она коротала там время вместе с матерью.

Выразительно посмотрев на брата и кивнув Исли, Велла поставила перед ними по дымящейся кружке с настойкой из цикория и маковых зерен и так же красноречиво удалилась восвояси.

— Хорошо пахнет, — обнюхал кружку Исли. — Бодрит. И давно у вас так?

— Из-за снега, наверное. Вчера народу не сказать, чтобы много, но было. — Хейзит отпил горячий напиток и поежился. На душе стало теплее. — Мать считает, что виной всему моя задумка с лиг’бурнами.

— А это-то здесь при чем? — искренне удивился толстяк.

— Да вот и я о том же. Однако она говорит, ей добрые люди намекнули, что напрасно ее сын, то есть я, снюхался с эделями и облапошивает простой народ.

— «Снюхался»? «Облапошивает»? Вот те раз! — Исли хватил большой глоток и крякнул от удовольствия. — Они что, с ума поспрыгивали все? Не видят разве, что ты об их же безопасности печешься? Не для них разве мы с тобой этими самочинными камнями занялись? Я вон рыбалку свою любимую бросил… Не пойму, хоть режь.

— Так ведь мы же не бесплатно им эту безопасность создаем, — вздохнул Хейзит. — Не мне тебе рассказывать. При Локлане ведь как планировалось: основные камни пойдут на укрепление наших застав, за них замок будет платить, а если что лишнее останется — на местную продажу пустим, хошь эделям, хошь фолдитам. А вышло как? — Он погрел пальцы о кружку. — После бегства Локлана, а с ним и Олака, все рычаги управления перешли к кому?

— К тому, кто денег больше давал, — нахмурился Исли.

— То-то и оно. К Томлину, будь он неладен. А у того не только деньги водятся. Где богатство, там и сила. Если хочешь знать, — Хейзит понизил голос, — если бы не друг нашей семьи Ротрам, у которого через торговлю оружием имеются хорошие связи вплоть до замка, меня бы на другой же день из дела выперли. Помнишь ту злополучную пьянку, о которой я тебе рассказывал и на которой Локлан получил предписание явиться к отцу, а вместо этого дал деру? Так вот, я там видел сыночка этого самого Томлина.

— Слабоумного, у которого рот не закрывается? — хохотнул Исли.

— Слабоумного не слабоумного, а он единственный наследник Томлина. Кто важнее отцу: родной сын, каким бы он ни был, или чужой мальчишка, вчерашний подмастерье? Так что пока меня оставили в покое, в смысле, в доле, но я на этот счет не обольщаюсь. Представится возможность — вышибут меня как пить дать. — Он в сердцах грохнул кружкой об стол. — И никакой Ротрам не спасет. А люди тем временем будут думать, что это я, такой-сякой, их мужей, братьев и сыновей каменной защиты от шеважа лишаю, про нужду застав позабыл, а сам денежки на их беспомощности зарабатываю. Вот и обходят нас по большей части стороной. Что мне делать? — озадачил Хейзит собеседника наболевшим вопросом в лоб.

— Что именно, честно говоря, не знаю, — заволновалось тучное брюхо Исли, — но заглянул я к тебе, оказывается, с похожим делом.

— Тогда не томи, — весь подобрался Хейзит, нутром уже чувствуя неладное. — Выкладывай, что там еще.

— Да от Ниеракта я еду. Прямиком к тебе. — Исли оперся локтями на стол и огляделся по сторонам, тщетно ища подслушивающих и подглядывающих. — Знаешь, что он мне сказал? Давеча к нему приезжали от Скирлоха. Ты ведь его, кажись, встречал? Очень богатый, если не самый богатый, торговец, который владеет чуть ли не половиной рыночной площади.

— Встречал. И что?

— А то, что Ниеракту предложили продать гончарную мастерскую.

— Продать? Это еще зачем?

— Не будь наивным, друг мой Хейзит, — вздохнул Исли. Выложив основное, зачем пожаловал, он расслабился и откинулся на спинку стула. — Во многих ремеслах так заведено. Перешел ты кому-нибудь дорожку, дал понять, что тоже не лыком шит, к тебе сперва вежливо так обращаются, мол, мы вас так ценим, так ценим, что, если надумаете чем другим заняться, приходите, выгодно ваше замечательное начинание купим, в долгу не останемся. А если ты вдруг намек этот не понимаешь и продолжаешь заниматься, чем занимался, вот тут-то и начнутся у тебя беды одна за другой: то помощник куда уйдет, то телега сломается, то лошадь сляжет. А если ты и теперь про предложение о продаже не вспомнишь, ну, дело твое, — могут запросто и поджог устроить, и разгром учинить.

— Ты хочешь сказать, что Ниеракту угрожали?

— Не хочу, а говорю. — Исли посерьезнел. — Теперь того и гляди у меня самого охранную грамоту отымут, что Локлан писал. А тогда и до карьера не пропустят. Можно подумать, у этих Томлина со Скирлохом мало своих извозчиков. Н-да, не сбеги Локлан со своей рыжей зазнобой, не было бы у нас всех этих бед.

На последнее замечание приятеля Хейзит не ответил. Он утешал себя тем, что знал, на что идет, когда отказывался от участия в переправе через Бехему с остальными товарищами по несчастью. Правда, сегодня утром он уже не был так уверен в том, что поступил тогда правильно.

Сбитый с толку легкостью, с которой Локлан принял решение незамедлительно бежать всем вместе из сетей заговора, Хейзит не сразу поверил в серьезность его намерений. На что он надеялся? Вероятно, на то, что Локлан передумает, что верный Олак сумеет отговорить его, чтобы не подвергать опасности жизнь своей дочери, или что сама Орелия улыбнется и обратит все в шутку. Не зря мать часто упрекала его в наивности. Локлан не передумал. Больше Хейзит его не видел. Только к вечеру следующего дня до него дошли слухи — кажется, их разносчиком был курносый Дит, с которым он последнее время старался иметь как можно меньше общего, — так вот, слухи эти сводились к тому, что Локлана никто не может найти. Хейзит понимал их по-своему: Локлана разыскивают. Успокаивало лишь то, что причиной побега все сплетники как один называли нежелание молодого господина отказываться от своей рыжей пленницы из народа шеважа. Вот и Исли сейчас о том же упомянул. А что это могло значить для Хейзита? Что его единственного работодателя простой люд воспринимает не как заговорщика — будь то против Ракли или кого еще, кто бы ни владел истинной властью в Вайла’туне, — и что по-прежнему существует надежда на его возвращение.

Труднее было привыкнуть к мысли, что он может никогда больше не увидеть Орелию, поразившую его своей красотой в первый раз и не разочаровавшую за несколько последующих коротких встреч. Поначалу он утешал себя мыслью, что она, вероятно, влюбилась в Локлана и потому отважилась плыть с ним навстречу вполне возможной гибели. Потом он сообразил, что, скорее всего, это едва ли так, поскольку Локлан выбрал и взял с собой другую женщину. Наконец, он несколько успокоился мыслью о том, что, раз уж Локлан встал на путь обмана, он, быть может, только сделал вид, будто берет в попутчицы дикарку, а сам ее где-нибудь втихаря укокошил и теперь коротает время с Орелией. Проиграть в сердечном споре Локлану не казалось ему столь уж зазорным. Несмотря на полученную у Томлина тысячу «подъемных» силфуров, большая часть которых хранилась теперь в тайнике у матери, Хейзит ничуть не ощущал себя отличным от того простого паренька, каким он в свое время уезжал на заставу Граки. Разве что ответственности стало куда больше. За себя, за мать с сестрой, за нужное дело, которым занялся.

— Кстати, — прервал его размышления Исли, — я тебе не рассказывал, что, кажется, стал свидетелем их побега?

— Почему «кажется»? — встрепенулся Хейзит.

— А ты сам посуди. Вышел я днем на берег. Когда ж это было? Не скажу точно, но определенно до того, как пошли разговоры про Локланово бегство. То есть дней пять тому назад получается. Ну так вот, выхожу я порыбачить…

— Погоди-ка, это как же ты днем порыбачить вышел, если мы все это время печью занимались?

— Да? — Исли задумался. — Ты прав. Выходит, утром дело было. Ранним.

— Уж не о том ли ты дне говоришь, когда Ниеракт всех собак на тебя спустил за опоздание? Ты ему еще ответил, что накануне день рождения твой справляли.

— А ведь точно, — приятно удивился Исли. — И как ты только все помнишь? Короче, вышел я на берег, подышал, размялся, поставил удилище, смотрю, а по бурунам мимо меня вдоль берега что-то плывет. Не так чтобы близко, но и не настолько далеко, чтобы людей на этой штуке не различить. Сперва я решил, что это кого-то прямо с куском земли, на котором они стояли, смыло и по течению понесло. Человек семь там было, если не больше. Ходят, мельтешат, кричат что-то друг дружке, слов не слышно, но видно, что руками размахивают. Один или два за жердину длинную держатся, которую позади себя прямо в воду сунули, будто управляют. Да куда там управлять-то! Пронесло их мимо меня быстрее, чем я тебе сейчас все это рассказываю. Я тогда, честно говоря, решил, что это шеважа где-то в стремнину затянуло. Мало ли что в Пограничье бывает. Тем более что у одного из них я точно рыжие волосы видел. Удивился я, сплюнул, и тут клев у меня пошел. А вечером или на другой день, когда про Локлана узнал, подумал, что, наверное, это он и был. Жаль, что расстояние оказалось большое, не разглядел никого толком. Там же небось и Олак твой был.

— Кто его знает! — Хейзит твердо заучил роль всеми брошенного простака-строителя. Очень уж не хотелось ему попасть на допрос с пристрастием к какому-нибудь Скелли. Свою тайну он пока не доверил даже матери, что уж говорить об Исли. — Олак был ему предан. Могли и вместе отправиться. А на чем они там все-таки плыли, ты так и не разобрал?

— Знаешь, могу так сказать: очень напоминало спущенную на воду поленницу. Только дрова эти под ними не проваливались и в стороны не расходились. Наверное, перевязали чем-то.

— Интересно.

— Я вот тоже, кстати, так считаю. Даже одну вещицу дельную, кажись, придумал. Та штуковина меня на мысль навела. Тебе могу по секрету сказать. Что, если рыбу ловить сетью не с берега, как сейчас мы делаем, а чуток подальше отплыть? Там ведь ее наверняка побольше водится. Сесть на такую вот поленницу, к берегу ее веревкой привязать, чтобы не уплыть, и вперед. Я, признаться, третьего дня несколько брусков взял, между собой потуже скрутил, сверху груз наладил да в корыто с водой положил — до сих пор не тонет, от оно как!

— Интересно, — повторил Хейзит.

— Если это они были, Локлан и дружки его, не хотел бы я, конечно, на их месте оказаться. Околеть по такой погоде, да еще в воде, в два счета можно. Но после зимы, если доживу, обязательно попробую такую поленницу плавучую сварганить. Чем хуже твоего изобретения, а? — Исли самодовольно похлопал себя по пузу. — Разве что другим его повторять я, как ты, не смогу запретить.

— А я и не запрещаю, — отмахнулся Хейзит, которому подобные наветы уже успели надоесть. — С мечением каждого лигбурна — это вообще не моя идея была, если разобраться. Хочешь, я тебе прям сейчас объясню, как глину готовить и как ее потом на огне правильно обжигать?

Исли почесал щеку.

— И что я потом с этими знаниями делать буду? Где столько глины взять? Ты сам видел, как на карьере работа построена и кто там теперь заправляет. Люди Томлина в пополаме с Ниерактовыми. Пока в пополаме.

— Глину в другом месте можно найти, — неуверенно предположил Хейзит.

— Ага, можно! И печь большую при желании построить. А строить ты потом где будешь? В Пограничье, чтоб никто не видел? Камни-то твои, сам говоришь, меченые. Проверить их у любого фра’нимана труда не составит. Нет, брат, замок нас крепко за одно место взял. Хочешь вырваться — одна дорога: следом за Локланом в Бехему, и поминай как звали.

У Хейзита возникло желание поделиться с Исли собственными чаяниями по этому поводу, однако он заставил себя промолчать. Собеседника он знал по службе на погибшей заставе и по непростой дороге домой, но это ни о чем ровным счетом не говорило. После истории с поджогом дома старика Харлина, истории, в которой был замешан Дит, ближайший друг его покойного отца, Хейзит научился никому не доверять полностью. Надо будет, он сам, без посторонней помощи воспроизведет из дерева довольно понятный рисунок Вила, посадит на «плот» мать с сестрой и попытается повторить храбрый шаг Локлана, а может, даже нагнать беглецов. Если те еще живы…

— Надо идти к Ракли, — проговорил Хейзит.

— Кому?

— Мне, конечно. Грамота для прохода в замок у меня пока есть. Он меня, надеюсь, еще не забыл. Думаю, поговорить не откажется.

— И о чем ты будешь с ним разговаривать? — Исли облокотился обеими руками о стол и положил тяжелый подбородок на кулаки. — На жизнь плакаться?

— Да нет, скажу про главное. Что мои камни нужны в первую очередь на заставах. Что пока мы их изготовление не наладим, ничего никаким эделям продавать нельзя.

— Мысль хорошая, но не уверен, что Ракли поймет хоть слово из твоей речи.

— А тогда я ему еще раз попробую сказать о том, что в противном случае довольно скоро погибнут все заставы. Я тут давеча с Ротрамом опять-таки говорил, так он считает, что затишье в Пограничье — временное. Судя по всему, шеважа испугались нас атаковать силой после того, как на окраинах Вайла’туна им наши фолдиты отпор дали. Ты, я надеюсь, слышал про это?

— Да вообще фолдиты — молодцы! — оживился Исли. — Две атаки дикарей отбить, с пожаром справиться — не всякий отряд виггеров так лихо сработает. Правда, немало их там полегло, говорят. Включая сверов, которые пришли в последний момент им на подмогу.

— А ты заметил, что замок про этот подвиг как воды в рот набрал? Все, что мы знаем, только благодаря слухам. Не кажется подозрительным?

— Как-то не думал об этом, но с тобой согласен: не по-людски вышло.

— Так вот, я к тому, что благодаря нам шеважа снова нас побаиваться, похоже, стали. Залегли и выжидают. Зима, сам знаешь, для них не лучшее время. Листва опадает, скрыться за деревьями все труднее, на снегу следы видны. Самое время дела нам делать. С телег колеса сняли, полозья поставили, загрузили побольше камней, благо они не такие тяжелые, как настоящие, отрядили кого из мергов в сопровождение — и вперед, к заставе. За зиму я бы если не все, то большую их часть в порядок привел. Дикари от нас действий ждут, а мы тут сидим. Того и гляди они в себя придут и еще раз вдарят.

— Зимой не вдарят, — хмыкнул Исли. — Зимой их огненные стрелы бесполезны.

— Вот потому-то и надо спешить отстраиваться, — подытожил Хейзит. — Каменщики ты не представляешь, как по работе соскучились. Многие чем только не занимаются, кроме основного дела своего. Да им только камней выдели да раствора погуще налей — вмиг заставы стенами обнесут. Неужели, думаешь, Ракли это не поймет?

— Неужели, думаешь, Ракли этого не понимает? — в тон приятелю переспросил Исли. — Только почему-то уже давно не чешется. А если чешется, то как-то странно: отправляет один за другим отряды добрых воинов на верную гибель.

Хейзит вспомнил свой последний разговор с Олаком перед расставанием. Собственно, все именно с ним, а ни с каким не Ротрамом он и обсуждал, отъехав подальше от возводимой на берегу огромной печи и разглядывая с лошадиной спины пенистые буруны. День выдался сумрачный, ветреный, временами накрапывал надоедливый дождь, но они будто ничего не замечали вокруг, погруженные каждый в свои мысли. Постепенно разговорились. Олак оказался на удивление не таким скучным и прямолинейным служакой, каким выглядел или хотел выглядеть. За предыдущие дни у Хейзита не раз возникало подобное подозрение. Теперь же Олак, осознав окончательно, что все мосты к отступлению сожжены, заговорил с ним чуть ли не как с сыном — доверительно и откровенно. И прежде всего предложил хорошенько подумать, стоит ли здесь оставаться. Возражение Хейзита насчет матери и сестры он охотно принял и в лоб отговаривать не стал, однако предупредил, что еще неизвестно, не будет ли им труднее, если он останется. Будто предвидел то, что теперь происходило с таверной и прежними ее посетителями. А насчет Ракли прямо сказал, что рассчитывать на него не стоит вовсе. Мол, дела в замке настолько, как он выразился, запущены, что едва ли сам Ракли протянет долго. А уж охотников на его место найдется хоть отбавляй. Ему не было доподлинно известно, сам ли Ракли допускал просчеты с обороной Вайла’туна и ответными действиями против дикарей, или его к ним подталкивали, но только многие военачальники и советники уже сейчас начинали перетягивать одеяло на себя. Притом довольно успешно. И не только особенно приближенные к Ракли, занимавшие четыре кресла за столом в круглой зале советов, но и те, кто ютился на простеньких стульях вдоль стен. Хейзит отчетливо помнил эту залу, куда именно Олак привел его с товарищами для первого и, как оказалось, последнего разговора с Ракли.

— С уходом Локлана у него совершенно не остается преемников, — добавил Олак, щурясь на парящих над волнами чаек. — А то письмо, что получил вчера Локлан, написанное как будто почерком Ракли, вообще наводит меня на самые худшие предположения.

— В каком смысле?

— А в том, что подобные вещи слишком легко проверить. Если это подлог, как мы сразу же заподозрили, то очень смелый, потому что его авторов ждет неминуемая расплата. Или они уверены в том, что расплата минуема. Что возможно лишь при одном условии. — Он замолчал.

— Если Ракли уже не у власти? — предположил Хейзит.

— Вот видишь, ты сам все прекрасно понимаешь. — Олак оглянулся через плечо на приобретающую все более определенные контуры печь. — Если решишь снова побеседовать с Ракли, будь готов к неожиданностям.

Сейчас, сидя за столом в теплой таверне, Хейзит пережил те же смешанные чувства, которые охватили его в тот момент. Ракли всегда был и всегда будет. Он не может исчезнуть просто так, перестать жить, оставить вабонов один на один с зимой, холодной Бехемой и хищными стаями обнаглевших дикарей. Какой-никакой, но он сын своего отца, Гера Однорукого, заложившего основы многих незыблемых сегодня законов. Его правление до недавнего времени можно было назвать не иначе как славным и достойным. Без него… Куда они без него?..

— Все-таки я попробую с ним встретиться, — вздохнул Хейзит, радуясь, что слышит собственный голос. — Меня всегда учили, что, если есть что сказать, надо говорить. И если Ракли на нашей стороне, мы сможем одним махом решить все наши вопросы.

— Одним махом только головы рубят, — скривился Исли. — Вспомни, разве не так же ты рассуждал, когда мы пробирались домой через Пограничье?

— Ну, если уж на то пошло, то кое-чего мы все-таки добились.

— Надеюсь, ты сам понимаешь, что все это — ерунда.

Хейзит понимал прекрасно. Да, конечно, какое-то короткое время он мнил себя чуть ли не спасителем соплеменников, мастером-строителем, придумавшим достойную замену камням, которая обязана спасти вабонов от будущих невзгод и положить конец извечному противостоянию с лесными дикарями. Потом ему показалось, что вершить добро для других не только приятно, но и выгодно. На тот злосчастный эфен’мот шел с ощущением, что стал зажиточным, если не сказать богатым, человеком. Увидев среди гостей Орелию, возмечтал о ней и подумал, что вот она, сладкая расплата за все его прошлые трудности и лишения. Хоть и не эдель, он сможет дать ей то, что подобные красавицы вправе ожидать от настойчивых ухажеров. А оказалось что? Она знала больше него, больше их всех, вместе взятых. И умела убеждать. Выслушав ее, Локлан ни мига не сомневался в том, что следует делать. Поверил ей. На время она стала их вождем. И он, Хейзит, совершил ошибку. Да, все-таки с его стороны это была роковая ошибка, теперь он как никогда уверен в этом. Нужно было хотя бы попробовать переправиться вместе с ними через Бехему. Если это удалось бы им, он наверняка нашел бы способ вернуться за матерью и сестрой. А сейчас что? Время решительных поступков упущено. Плот с его прежними друзьями уплыл, подхваченный стремниной, и, может быть, благополучно пристал к противоположному берегу. Теперь они бредут, пешком, без лошадей, обремененные поклажей, в направлении далеких гор и, скорее всего, даже не вспоминают о нем. Перед ним одно за другим прошли лица Локлана, Олака, Биринея, Вила, Орелии. Они оглядывались на него и кивали, будто прощались.

— Почему ты еще здесь? — вывел его из тревожного забытья голос матери. Гверна вышла из кухни, машинально продолжая вытирать полотенцем сверкающую кастрюлю. — Разве тебя сегодня освободили от работы?

Хейзит хотел было объяснить, что с некоторых пор он сам волен кого угодно освобождать или привлекать к постройке печи для обжига камней, но передумал. Мать не поймет. Вероятно, ей самой станет легче, если сын не будет видеть, что сталось с ее таверной. Пусть даже виной тому он сам. Гверна не держала на него зла. Да и как она могла, если сама так радовалась ответственному назначению сына? А трудности с таверной — временные. Все обязательно вернется на круги своя. Только будет лучше, если до тех пор Хейзит займется делами, желательно где-нибудь подальше.

— Пошли, — сказал Хейзит, вставая. — Договорим по дороге. Посмотрим, что там делается, на месте.

Когда он вышел следом за Исли, кутаясь в старенькую отцову шубу и на ходу натягивая на уши меховую шапку, им навстречу попались первые сегодняшние посетители, отряхивавшиеся на крыльце, — двое мужчин и женщина. Обменялись кивками. Остававшаяся все это время впряженной в телегу лошадь тыкалась мордой в заснеженную кормушку, выковыривая стебли посуше.

— Почему ты до сих пор колеса не снимешь? — обратился Хейзит к Исли, когда тот, заняв место впереди, привычно дернул поводья и пустил лошадь боком. — Полозья уже в самый раз.

— Ну, во-первых, снег еще раз десять стает, — издалека начал толстяк, выправляя телегу на дорогу, которая, петляя между избами, должна была вывести их через Малый Вайла’тун к западным воротам в Стреляных стенах — ближайшим из трех — к карьеру и строящейся печи. — Во-вторых, как тебе известно, конной тягой я обзавелся не так уж давно. Только, можно сказать, привыкаю. А потому еще не успел всего предусмотреть да прикупить. Телега-то мне задарма досталась, но полозьев к ней не прилагалось.

— Так бы и сказал, — улыбнулся Хейзит. — А то «еще десять раз стает»!

— А по-твоему, не стает? Давай на полозья новые поспорим, что уже завтра тут все в грязи снова будет!

«Если сегодняшний день переживем благополучно, я тебе на радостях просто так самые лучшие полозья куплю», — подумал про себя Хейзит, а вслух предложил Исли закатать губу. Тот победно расхохотался, и повозка покатила шустрее.

С наступлением зимы Малый Вайла’тун обычно превращался в сонное царство. Если за Стреляными стенами еще кипела какая-то вынужденная жизнь, здесь все постепенно замирало и впадало в спячку. Короткие дни, почти лишенные солнечного света, бесконечные ночи, сопровождаемые заунывным завыванием вьюг, не способствовали даже у детворы желанию радоваться жизни, как она есть. Особенно это было заметно с приближением к обводному каналу. Здешние обитатели в полном составе могли позволить себе не заботиться всякий день о хлебе насущном и ограничивались лишь самыми необходимыми выездами из надежно укрытых в глубине садов поместий. Вот и сегодня дорога была безлюдна, если не считать прогуливавшейся вдоль канала троицы конных стражей да саней, лихо пересекших им путь уже почти при въезде в Большой Вайла’тун. Канал еще не замерз: оставляя за собой елочки следов, вороны прогуливались по тонкому насту и осмотрительно огибали черные лужицы воды.

Хейзит сунул руку за пазуху. Все в порядке, разрешительную грамоту на беспрепятственный провоз груза через любые ворота Стреляных стен он прихватил. Раньше у него была еще одна грамота, но ее он отдал Томлину, когда получал с него обещанные Локланом деньги на строительство. Деньги Томлин выдал, а с Хейзита взял расписку в получении. Нешуточная сумма в тысячу силфуров подлежала возврату. На том месте мысль Хейзита застопорилась и отказалась двигаться дальше. Что же получается? Он расписался в получении денег от Томлина. Расписываясь, он пребывал в полной уверенности, что делает это за Локлана, который уладит со своим доверенным ростовщиком все последующие вопросы. Так бы наверняка и произошло, но Локлан пустился в бега, и теперь в должниках Томлина оказался сам Хейзит. Вот тебе и богатство! Конечно, если в конце концов Хейзита из дела не выгонят, он с лихвой вернет долг и еще на безбедную жизнь где-нибудь поблизости от канала хватит. Но если тому же Томлину или Скирлоху вздумается воспользоваться отсутствием Локлана и выбросить Хейзита на улицу, заменив каким-нибудь своим проверенным гончаром, кто за него заступится? Постаревший Ротрам? Вряд ли у него хватит сил. Соседи Гверны? Еще хорошо, если они пройдут мимо и не подольют масла в огонь. Да уж, положение складывалось невеселое.

Хейзит подтянул левый рукав шубы и убедился в том, что красивый пестрый шнурок по-прежнему обвязан вокруг запястья. Этот шнурок, недавно полученный из рук мерзкого старичка но имени Скелли, давал ему право на свободный проход в замок, включая центральную башню, Меген’тор, где исстари обитали правители вабонов. На благо или на погибель оказал Локлан ему эту услугу? «Погибель, — подумал Хейзит, — дело нехитрое». Но вот за благо придется не на шутку побороться. И уж лучше со шнурком, чем без шнурка.

Телегу тряхнуло. Исли выругался. Впереди уже маячили высокие ворота.

До последних событий в Пограничье и на окраинах Вайла’туна Стреляные стены при всей своей прочности и внешней неприступности выполняли весьма условную роль, отделяя более зажиточную часть от, скажем так, менее зажиточной. На них никогда не было эльгяр, как, собственно, и рант, по которым те могли бы ходить. Даже караул приближался к воротам лишь затем, чтобы изредка закрывать их на ночь. Теперь же там постоянно несли службу, точнее, круглые сутки скучали с десяток пеших стражей и пара конных. Появление телеги вызвало в их рядах явное оживление. Оба всадника решительно направились навстречу, всем своим видом красноречиво показывая, что придется остановиться. Хейзит сбил шапку на затылок. Его не признали, хотя иногда предъявлять пропуск не требовалось.

— Что везем? — поинтересовался один из всадников.

— Пока ничего, — ответил Хейзит, неспешно доставая и разворачивая перед носом стража верительную грамоту.

— Куда направляетесь? — более дружелюбно осведомился второй.

— Спасать Вайла’тун, — зачем-то буркнул Исли.

Всадники переглянулись.

— На строительство едем, — поспешил уточнить Хейзит, ткнув рукой в направлении уже различимых костров, которыми землекопы отогревали промерзающую глину. — Мы тут теперь часто проезжать будем.

— Что у вас там? — Первый всадник подвел коня вплотную к телеге и похлопал рукавицей по сваленным в кучу шкурам.

— Рыба, — не оглядываясь, через плечо ответил Исли. — А вам-то что? Запрещено разве?

— Проверяем, — холодно бросил страж и на глазах пораженного такой наглостью Хейзита откинул верхнюю шкуру в сторону.

Под ней действительно оказались две кадки с заледеневшей рыбой.

— Проезжайте, — почти в один голос гаркнули всадники и первыми загарцевали обратно к воротам.

Когда ворота наконец оказались позади, Хейзит оглянулся и процедил сквозь зубы:

— Совсем сдурели, дармоеды! Проверяют они, видите ли! Я знаю, что они проверяют. Беглецов наших ищут, которых и след простыл. Будто Локлан поперся бы напрямик через их тухлые ворота. Раньше сторожить надо было.

Исли предпочел промолчать. Только пустил лошадь поживее.

По эту сторону Стреляных стен Вайла’тун разрастался слабо. Сказывались, вероятно, постоянные ветра, дувшие с Бехемы и доносившие зябкую водяную пыль. Избы стояли значительно реже, чем в направлении Пограничья или даже с противоположной стороны от замка, вниз по течению, где селились рыбаки. Традиционно здесь преобладали семьи потомственных пастухов, чьи стада коров и овец давно облюбовали пышные луга, простиравшиеся с весны по позднюю осень аж до самого карьера, и хлеборобов, снимавших на плодородных землях иногда по два урожая за лето.

Изначально предполагалось, что Хейзит будет жить вместе со строителями и гончарами в новой мастерской при печи. Во всяком случае, таково было распоряжение Локлана. Первые две ночи Хейзит честно провел в землянках землекопов, трудившихся на карьере почти постоянно.

Сразу же стало понятно, что такую мастерскую, какую хотел соорудить Локлан, каменную и надежную, чтобы ее обитатели не боялись ни стужи, ни врагов, за здорово живешь не построить. Нужны были лиг’бурны, а их-то как раз в ближайшее время взять было неоткуда. Решили сосредоточить усилия на постройке самой печи. Для этого трудами Ниеракта и его людей было сложено несколько обычных печек, в которых с утра до ночи поджаривались камни для главного строительства. Однако землянки землекопов не смогли вместить всех желающих. Пришлось спешным порядком вызывать плотников на постройку хотя бы временных деревянных жилищ и усиливать вооруженную охрану, которая теперь сопровождала частые вылазки на ближайшую опушку леса за бревнами.

Вскоре выяснилась еще одна трудность, способная заметно усложнить и затянуть работы: от ночных заморозков глина в карьере каменела не хуже, чем в печи. Чтобы не останавливать добычу, стали разводить костры, которые сейчас указывали Исли прямой путь через стену все усиливающегося снега. Для костров требовались дрова. Рейды на лесную опушку участились, что прибавило волнений всем — и дровосекам с плотниками, и охраняющим их виггерам.

Поскольку глина для нужд вабонов требовалась всегда, ничего нового в необходимости зимой жечь костры и работать не только лопатами и ковшами, но и заступами с кирками, собственно, не было. Смущали землекопов — и в особенности их грозного начальника по имени Конрой, а по кличке Детка — две вещи: слухи о возможном нападении лесных дикарей, подтверждавшиеся усиленной охраной, и отсутствие надбавки к жалованью за риск и дополнительные зимние трудности.

Приступая к работе, Хейзит знал лишь о том, что карьер принадлежит замку и что слово Локлана обеспечивает бесплатное получение всей необходимой глины. Об остальном у него голова не болела. Землекопы стояли на довольствии Ракли, вопросы с ними по-свойски решал Олак, упомянутого Конроя Хейзит видел разве что мельком, и все было бы ничего до сих пор, если бы на следующее утро после побега друзей Хейзит не осознал, что остался со всем этим один на один. Ни Локлан, исчезнувший сразу же после общего разговора у Томлина, ни Олак, имевший такую возможность весь последующий день, но, вероятно, слишком занятый мыслями о предстоящем, его не предупредили и никаких соответствующих напутствий не дали. При этом на карьере Хейзита поспешно представили всем как главного, так что теперь он вправе был ожидать, что снежный ком забот свалится именно ему на голову.

Когда накануне Хейзит уезжал отсюда ночевать домой, работы продолжались с неизменным упорством, во всяком случае, внешним. При этом он отдавал себе отчет в том, что уезжает не только потому, что спать пока было негде, но и потому, что пребывание ночью в обществе землекопов может закончиться для него не очень хорошо. Стоило слухам о бегстве Локлана подтвердиться исчезновением Олака, который раньше всегда сопровождал Хейзита, отношение Конроя к происходящему резко изменилось. На своих людей он по-прежнему покрикивал, чтобы лишний раз не расхолаживать, однако Хейзит замечал, что сам он стал от работы отлынивать и все больше косил в его сторону недобрым глазом.

Откровенного бунта Хейзит не ждал. По крайней мере до тех пор, пока кому-то не пришло в голову увести охрану. Отвечать за нее был поставлен на вид еще более свирепый, чем Конрой, свер, неохотно откликавшийся на имя Брук. Поставлен он был самим Олаком, причем, как понял Хейзит, вопреки неписаным правилам, по которым свер не может командовать мергами. Будто для смягчения несправедливости, Бруку был выделен прекрасный конь, на котором тот сидел с завидной ладностью, опровергая досужие домыслы, мол, сверы только и умеют, что в латы тяжеленные рядиться да пешкодралом впереди лучников и всяких арбалетчиков на врага наступать. С Хейзитом Брук почти не разговаривал, однако, в отличие от Конроя, нисколько его не чурался и волком не смотрел. Вероятно, близость Хейзита к Олаку кое-что для него значила. Кроме того, фултумом, то есть помощником, при нем ходил тот самый светловолосый юноша по имени Гийс, которого Хейзит имел удовольствие встретить во время первого посещения Ракли. Гийс тогда ухаживал за беорами героев и произвел на Хейзита очень даже приятное впечатление начитанностью и простотой.

Сейчас, приближаясь к карьеру, Хейзит с особой остротой ощущал, что дальнейшая его судьба, а быть может, и жизнь, во многом будут зависеть от доброй воли этих двух людей — Брука и Гийса.

Был еще один человек, расположение и порядочность которого для Хейзита дорогого стоили. Причем в прямом смысле. Звали его Улмар, и служил он в обычное время фра’ниманом, то есть раз в десять дней наведывался к вверенным ему соплеменникам и забирал в казну замка положенный гафол, иначе говоря, оброк. Этим, как он сам признался в доверительной беседе Хейзиту, Улмар занимался всю сознательную жизнь, пока его высокий начальник, Казначей, не поручил ему, по просьбе Локлана, вести денежные дела, связанные с постройкой и работой печи. Именно через него Хейзит получал причитавшееся ему за труды жалованье, согласованное все с тем же Локланом. Улмар на строительство наведывался редко, деньги Хейзиту пока вручил лишь однажды, причем в общую сумму входило и то, что причиталось Исли. Хейзит тогда еще возразил, предложив впредь рассчитывать их заработки отдельно, поскольку надеялся на достигнутую с Локланом договоренность иметь часть жалованья как постоянную сумму, а часть — как долю с продаж лиг’бурнов. Улмар легко пожал плечами и обещал этот вопрос уладить.

Пока шло строительство и речи о продажах не возникало, Хейзит не слишком беспокоился о размерах прибыли. Когда же он нежданно-негаданно остался один на один с вышеупомянутым ворохом забот, честно говоря, ему стало не до прибылей. Лишь бы вообще что-то получать вовремя и не оказаться отрезанным от своего детища полностью. Если в один далеко не прекрасный день Улмар откажется ему платить, куда Хейзит мог бы кинуться в поисках правды? К Казначею, которого не знал? К Ракли, остававшемуся для него недосягаемым? К таинственному Скелли, который выдал ему однажды пропускной шнурок и изобразил живое участие? К Томлину, столь обходительному при первом и единственном разговоре, когда Локлан был у власти, и неизвестно как изменившемуся с его исчезновением? Или к Скирлоху, который виделся Хейзиту тенью Томлина? Ответа пока не находилось.

— Если так будет снежить до вечера, — прервал его размышления заметно подсевший голос Исли, — ночевать по-любому придется на карьере.

— Может, там у народа какие полозья подходящие найдем? — Хейзит поплотнее закутался в шубу. — Говорил тебе, зря сам заранее не побеспокоился.

— Полозья уже не спасут. Смотри, как коняга вязнет. А расчищать дорогу под таким снегопадом даже мать твоя не выйдет. Считай, повезет, если завтра к вечеру эти наносы стают.

— Погоди тревогу бить, еще только утро. Да и разве не ты говорил, что первый снег скоро стает?

— Кто ж знал-то, что так распоганится? — Исли зорко смотрел вперед, стараясь не потерять из виду приближающиеся огни костров. — Да ты не боись. Там у меня под кадками с рыбой арбалет да еще кое-что припрятано. Переночуем!

— А я и не боюсь, — соврал Хейзит.

Они с Исли никогда не обсуждали положение дел на карьере, но тот, вероятно, обо всем и сам догадывался. Исли родился в семье рыбака, а рыбаки почему-то считались людьми хитрыми. «Хитрыми-то хитрыми, — подумал Хейзит, — а до плота до сих пор не додумались. Всю жизнь плещутся на берегу да запуганы, как все остальные».

— Ты, однако, прав оказался, — обрадованно ткнул Исли задремавшего было от качки Хейзита в плечо. — Денек, похоже, налаживается!

Хейзит открыл глаза. Снегопад утих. Оказалось, что небесная синева никуда не делась, а только пряталась за молочной непроглядностью туч. Теперь солнце разогнало тучи, оставив кое-где белые булки облаков. Сверкающий снег мешал смотреть. Хейзит закрылся рукавицей.

Костры под наскоро сколоченными навесами по-прежнему пылали, только теперь их огонь был почти неразличим на фоне сверкающей белизны. Собранные под общим навесом печки гончаров обнадеживающе дымились, а сами мастера сновали между ними, явно не только изображая работу. Одна из фигур стояла чуть поодаль и издалека махала подъезжающим рукой. Это был Ниеракт. У Хейзита потеплело на душе. Еще повоюем!

Едва различимая под снежными завалами дорога стала огибать навес с печами, и показался остов будущей мастерской. Плотники тоже молодцы. Проявили прозорливость и стали возводить избу хитро, не как положено, с основы, а как того требовала погода и Хейзит — с крыши. Еще до его отъезда поставили несущие балки. Теперь на них появился покатый настил, укрытый белой шапкой снега. Оставалось перекрыть балки досками, и можно постепенно обживать будущую избу: стелить пол, устраивать домашнюю печь для согрева, не спеша, с толком обкладывать всю конструкцию бревнами, прорубать окна, ставить прочную дверь с замками. И надеяться, что всего этого хватит на первое время, пока возводится главная печь, после чего и мастерскую можно будет переделать в каменную, постоянную.

— Что это вы в самый снегопад поперлись? — гостеприимно приветствовал их Ниеракт, высокий детина в не по зиме легкой рубахе и неизменном переднике. — Мы уж думали, сегодня вряд ли вас дождемся.

— Потому и разбежались? — поинтересовался Хейзит, спрыгивая с телеги и проваливаясь в снег почти по колено.

— А кто разбежался? — обиделся Ниеракт. — Вон мои все как один вкалывают, камушки твои строгают.

— Не мои, а наши, — поправил Хейзит. — А строители куда делись? — Он указал на две одинокие фигуры, лениво перекатывающие бревно по ту сторону остова мастерской.

— Только что за новыми дровами ушли.

Под «дровами» Ниеракт подразумевал и дрова, и строительный лес.

— И охрану небось с собой увели?

— Увели, да не всю. Приятель твой, кажись, остался. У них там с Конроем спор давеча вышел.

— Спор?

— Обычное дело: кто нужнее — воины или землекопы. Поди сам погляди на этих красавцев. В карьере они с утра были.

Хейзит оставил Исли распрягать телегу и сгружать рыбу к предстоящему обеду, а сам поспешил туда, где должно было добываться будущее спасение всего Торлона. Одного взгляда хватило, чтобы определить, что работы встали. Костры, указывавшие не так давно путь, еще горели, но были совершенно беспризорными. Создавалось гнетущее впечатление, будто карьер покинут и самые невеселые предчувствия Хейзита сбываются.

Вместе с Конроем землекопов было пятнадцать. Когда Хейзит с замирающим сердцем подошел к обрыву, то увидел всех разом. Кто стоял, кто лежал, кто сидел на лесах, огибающих изнутри всю площадь карьера. Двое устало опирались на лопаты. А еще двое, сгибаясь под тяжестью набитых глиной мешков, на виду у всей честной компании наперегонки мчались вверх по перекрытиям между лесами — разгружаться. Мчались, конечно, сильно сказано. Усилий они затрачивали, правда, как на всамделишный бег, однако двигались натужно и совсем не быстро. Одни был тяжело отдувающийся Конрой, другой — улыбающийся из последних сил Гийс.

Хейзит попытался было их окликнуть, но его не услышали. Громко ругаясь и рискуя сорваться на дно котлована, он полез по старым и давно утратившим надежность балкам выяснять, что там у них происходит. Преодолев расстояние в дюжину человеческих ростов, Хейзит оказался на уровне выше других расположившихся зрителей и пошел в обход, держась за мокрые от тающего снега перила и то и дело поскальзываясь. Его по-прежнему не замечали. Или до последнего делали вид. По пути Хейзит потрогал стены карьера и удостоверился в том, что глина пока еще вполне пригодна для раскопок.

— Ждем, когда настоящие морозы ударят? — сказал он нарочито громко и ни к кому в отдельности не обращаясь. Некоторые землекопы повернули головы, кто удивленно, кто с раздражением, что им мешают. — Кто велел останавливать работы? — Последние слова Хейзит произнес от души, резко, даже, можно сказать, свирепо. Получилось весьма внушительно. Рявкнув в пустоту, Хейзит замолчал. Ждал.

Оба спорщика, успев разгрузиться и теперь налегке спешившие за новой ношей, переглянулись и, не сговариваясь, остановились.

Хейзит понял, что первый шаг вышел удачным. Теперь следовало во что бы то ни стало закрепить успех. Как их учили в свое время на заставе: общий залп по врагу, а потом прицельная стрельба.

— Когда в следующий раз решите заняться ерундой, подумайте о своих братьях и друзьях, в которых сейчас летят огненные стрелы шеважа. И которые гибнут только потому, что вы не дали им достаточно камней на постройку надежных стен. Надеюсь, Гийс, Брук знает, чем ты тут занимаешься…

Не дожидаясь ответа, Хейзит повернулся и, не оглядываясь, полез обратно. Позади себя он слышал ропот голосов. Теперь это их личное дело. Он не нанимался к ним в няньки. И не намерен спорить со взрослыми людьми. На то каждому дана совесть.

У самого верха его нагнал Гийс. Помог выбраться. Пошел рядом, затягивая ремни легких доспехов, которые надевались прямо на меховую куртку и теплые вязаные штаны. Помолчав, начал оправдываться:

— Я не мог поставить его на место иначе. Зато теперь он не будет взирать свысока ни на меня, ни на остальных виггеров… ни на тебя. Думал, видать, только землекопы умеют по лесам лазить. Кстати, глины мы на пару тоже прилично перетаскали.

Голубые глаза Гийса смотрели под ноги и щурились в улыбке.

— Мы не имеем права терять время, — неожиданно спокойным тоном напомнил Хейзит. — Конрой — дурак. Я знаю прекрасно, он считает, что их тут заставляют работать больше обычного, потому что кому-то вроде Локлана, Скирлоха или меня понадобились деньги. За других говорить не берусь, но я здесь потому, что горел на заставе сам и никому не пожелаю пережить подобное. Надеюсь, мне не нужно тебе ничего объяснять.

— Локлан и вправду сбежал? — после короткой паузы снова заговорил Гийс.

— Нам-то с тобой что с того? Если и бежал, это его забота. Ну да, в Вайла’туне его, похоже, нет. И что теперь? Пойдем сдаваться шеважа?

— Я не про то…

— А я про то! Глупо думать, будто мы сейчас что-то делаем для него. Нам себя спасать в первую голову нужно. Хоть с Локланом, хоть с Ракли, хоть без них. Наша с тобой главная задача, чтобы работы ни днем, ни ночью не прерывались.

— А что, и с Ракли не все ладно? — Гийс бросил на собеседника настороженный взгляд.

— Понятия не имею. — Хейзит не хотел ни с кем делиться своими подозрениями. — Ты слышишь, про что я талдычу?

— Слышу. — Гийс деловито поправил на поясе топорик с двумя лезвиями. — Ты ведь знаешь, Хейзит, что можешь на меня рассчитывать. Я не хуже твоего понимаю, что в замке какая-то неразбериха творится. Или очень даже разбериха, только не про нас. Покойный Ворден не все, конечно, рассказывал, но, бывало, делился со мной своими сомнениями.

— Насчет чего?

— Да насчет всего понемножку. Ты, кстати, мастерскую видел? Неплохо уже получается. Брук тоже когда-то плотничал. Говорит, день-два — и можно ночевать.

— Ты Бруку доверяешь?

— Думаю, свер из него лучше, чем плотник, — признался с улыбкой Гийс.

— Я не об этом. — Хейзит замедлил шаг. — Ты ведь понял, что Олак последовал за Локланом. Олак Брука здесь начальствовать ставил. Не подведет без пригляду-то? С Конроем я его, конечно, не сравниваю…

— А, ты в этом смысле! Не бери в голову. Лебезить он ни перед тобой, ни перед кем не будет, но дело свое знает справно. Не зря же его тут главным сделали.

— А почему, кстати, его, а не мерга какого-нибудь? Конники наши, похоже, не слишком довольными остались.

— Их довольство никому тут не интересно. — По тону Гийса было заметно, что Хейзит затронул приятную ему тему. — Я Брука две зимы знаю. Мужик надежный, не чета другим. Олак его у Демвера на карьер с большим трудом отбил. Тот собирался нас обратно в Пограничье посылать.

— Кто такой Демвер?

— Не слышал, что ли? Как Тиван — мергами, так Демвер всеми сверами командует. Над обоими только Ракли.

— А если Ракли не будет, кто из них верх возьмет? — невозмутимо поинтересовался Хейзит.

— Ну ты и сказанешь тоже! Как это «если не будет»? — Гийс задумался. — Не знаю. Надеюсь, что не тот и не другой.

— А зачем вас нужно было в Пограничье, как ты говоришь, посылать?

— Так ведь Брук только-только с одной дальней заставы вернулся. Он там себя с лучшей стороны показал: и заставу укрепил, и дикарей вволю погонял, и домой живым вернулся, и людей своих привел. — Он замялся. — Почти всех. Фултум у него погиб на обратном пути. Меня, если так судить, на его место и взяли.

— А как же две зимы, которые ты его знаешь?

— Ну да, а что такого? Я Брука и до ухода в Пограничье помню.

— Смотри, они, кажется, тоже возвращаются, — указал Хейзит на кучку черных точек, ползущих по белому берегу. Как будто на белую пенку молока высыпали щепотку молотого перца. — Ты не знаешь, они телеги на полозья переставили? Иначе нам их к вечеру ждать.

— Нет, там сани, — уверенно заявил Гийс, радуясь, что они сменили тему. — Вчера под вечер две подводы пришли. Их сегодня и отправили. По два коня в упряжке. Самый раз бревна возить.

— А прислал кто, выяснили? — напрягся Хейзит.

— Один пень разница! Не то от Скирлоха-ворюги, не то от Томлина-крохобора. Третьего не дано.

— Так-то оно так, но мне теперь обязательно нужно знать, кто счет выставит…

— Тебе-то что? — искренне не понял Гийс.

Хейзит коротко и доходчиво поведал про положение, в котором оказался по милости уж слишком легких на подъем сотоварищей. Гийс под конец присвистнул, но не нашел, что ответить. После этого разговора он смотрел на Хейзита с уважением и жалостью.

Время до обеда прошло для Хейзита незаметно. Люди, подобранные Ниерактом, и в самом деле знали гончарную работу ничуть не хуже своих начальников, и ровные ряды лиг’бурнов росли под навесом буквально на глазах. Причем, несмотря на холод и ветер, камни получались прочные, гладкие, без предательских трещин. Те двое из строителей, что оставались возиться с бревнами для мастерской, были переброшены Хейзитом на кладку главной печи. Сам он свистнул на помощь что-то уже жующего за обе щеки Исли, и они вдвоем, засучив рукава, стали перетаскивать новые камни поближе к стройке. Гийс присоединился было к ним, однако Хейзит наставительно заметил, что даже здесь каждый должен заниматься своим делом, а если Гийс тут для порядка и безопасности, то именно о порядке и безопасности он и должен заботиться.

Когда наконец подошли Брук с мергами и дровосеками, на строительстве сразу сделалось шумно. Хейзит отправил взмокшего Исли на кухню, а сам пошел помогать разгружать сани с бревнами. Брук ответил на его приветствие равнодушным кивком и, не спешиваясь, отдал приказ своим людям накормить лошадей. Гийс поджидал его у входа в загон. Они о чем-то накоротке переговорили, и Хейзит увидел, что Брук в сопровождении двух помощников направляется галопом к карьеру. Хорошо, если они общими усилиями все-таки сумеют совладать с дерзкими землекопами. Можно, конечно, обойтись и без тех, но для быстроты работы лучше, если глину, тем более в непростых зимних условиях, будет добывать тот, кто этому обучен.

Обедать сели, как ни странно, все вместе. Под навесом рядом с пылающими печками было тепло и уютно. Хотелось сидеть вот так до ночи, ничего не делая и только пережевывая вкусную сваренную с овощами рыбу, а потом завалиться спать, проснуться и обнаружить, что мастерская и печь готовы. И чтобы людей было много-премного, и все друг другу помогали, никто не отлынивал, и холмы из камней росли один за другим. И Локлан был бы здесь же, всех хвалил и подбадривал, а Олак взял бы на себя переговоры с посыльными от Скирлоха и Томлина так, что ему, Хейзиту, оставалось бы разве что радоваться справедливости жизни, красоте снега да улыбающейся Орелии…

— Ты там между делом не заснул, приятель?

Кто-то не слишком дружелюбно толкал Хейзита в плечо. А он как будто и глаз-то не закрывал. Бывает же! Глаз Хейзит, может, и не закрывал, но открыть пришлось. Сразу куда-то подевались Олак с Локланом. Погасла улыбка снова ставшей недосягаемо далекой Орелии.

Рядом с ним сидел Брук, озабоченный и еще более свирепый, нежели всегда. Левая бровь его, перечеркнутая длинным бледным рубцом, нервно дергалась. Хейзит обычно старался избегать общения с ним, имея возможность в случаях необходимости действовать через Гийса, который с кем только не находил общий язык. Не помешай Хейзит их состязанию, и он бы наверняка в конце концов стал закадычным приятелем самого Конроя. Ну, почти наверняка.

— Ты обратно когда намерен двинуться, приятель? — поинтересовался Брук, дыша на Хейзита луком вперемешку с терпким кроком. Выпивать ни мергам, ни сверам не дозволялось, тем более на службе, но кто же будет их проверять здесь, на самом краю населенной вабонами земли? Тем более если сам их командир раздобыл где-то целый бочонок соблазнительного отвара и при случае не теряет времени и исправно к нему прикладывается. — Если не скоро, то мне придется в замок гонца посылать.

— А что случилось? — выпрямился Хейзит. Спешить домой на этот раз он совершенно не собирался.

— Пока ничего. — Брук запустил костистую пятерню в седеющую посередине бороду и громко почесал подбородок. — Но может произойти, если не принять меры. Так ты как?

— Посылайте гонца. Мне тут много дел сделать предстоит.

— Охотно верю, — хмыкнул Брук. — Тем более что и спится тут у нас отменно.

Хейзит окончательно стряхнул с себя сон и хотел было ответить на дерзость, но собеседник уже поднялся с лавки и, как все сверы, тяжело переступая по снегу, направился к загону, где его поджидала группа из четырех всадников. Хейзит наблюдал, как один из них понимающе кивает, машет кому-то рукой и неторопливой рысцой пускает коня в сторону замка.

— Что они там обнаружили? — задал он вопрос Гийсу, когда тот через некоторое время подошел проведать его на лепке лиг’бурнов. Хейзит тщательно укладывал вязкую глину в деревянный каркас без крышки и дна, проверял, чтобы внутрь не попадали посторонние камни и песок, разравнивал поверхность, снимал каркас — и вот уже будущий камень среди себе подобных на широком железном подносе отправлялся в раскаленную пасть печи. — Брук тебе не рассказывал?

— Следы.

— Что «следы»?

— Они наткнулись на следы лошадей. Прямо там, на опушке, не заходя глубоко в лес. Следы многих лошадей. Не меньше десятка. — Гийс говорил спокойно, но при этом взгляд его, устремленный на озадаченного собеседника, выдавал волнение.

— А не могли это быть их собственные следы? — с надеждой предположил Хейзит.

— Следы-то на снегу. Свежие. А они сами только подошли. Не могли. Брук говорит, он, пока дровосеки делом своим занимались, попробовал проследить, откуда следы ведут, но они терялись в лесу. Нехорошие следы.

— А если их оставили наши мерги, ну, из тех, что на заставу отправились?

— Мы с Бруком так не думаем. Посуди сам, с какого перепугу они, вместо того чтобы вернуться домой, мечутся по Пограничью? Не к шеважа же переметнулись. А тем, если на то пошло, их кони отродясь не нужны. Брук говорит, если шеважа случится коня какого отбить, они его не седлают, а убивают и едят всем племенем. Верхом по лесу они никогда ездить не станут. А тут целый десяток.

— Тогда чьи же это следы?

— В том-то и вопрос.

Хейзиту невольно пришла на ум встреча в Пограничье с загадочным воином в черном панцире, с железной рукавицей на левой руке и в соломенной шляпе. Тогда странный всадник ничего ни ему, ни его друзьям, с которыми они бежали с погибшей заставы, не сделал, однако оставил в памяти всех неизгладимое воспоминание о какой-то внутренней, ничем не проявленной силе. Сколько Гийс сказал? С десяток? Если таких воинов наберется десяток и все они разом нападут на них из леса пусть даже не под покровом ночи, а солнечным днем, едва ли им сдобровать. Брук хоть и похож на воина, у которого слова не расходятся с делом, а случись ему сойтись врукопашную с кем-нибудь из эльгяр, которых довелось повидать Хейзиту во время короткой службы на заставе, хоть с тем же Фокданом, еще неизвестно, кого бы пришлось уносить с поля брани. Что и говорить, иногда, вспоминая сгоревшую заставу, Хейзит сокрушался, что так мало успел набраться там боевых знаний, которые могли бы пригодиться ему сейчас, в мирной разве что по названию жизни. Неужели его судьба — вечно оставаться пусть и толковым, но заурядным гончаром, мальчишкой, не умеющим постоять за себя перед лицом вооруженной угрозы или на худой конец — превосходящей силы? История про следы возле леса и память о странном всаднике угнетающе повлияли на него, если не сказать больше — он испугался.

К счастью, всецело предаваться охватившему его чувству страха у Хейзита не было ни желания, ни времени. Короткие дни требовали ловить каждый лучик солнца как радость, особенно если этот лучик пробивался сквозь серую муть над головой. В однообразных трудах вечер наступал незаметно, наваливаясь тьмой и вынуждая последние часы перед сном видеть окружающее в зыбком свете прожорливых костров.

До ночи плотники успели полностью зашить досками одну стену будущей мастерской. Однако предательский ветер изменился, и теперь она не спасала тех, кто решил спать под ее прикрытием. Хейзиту совсем не улыбалось идти на постой к землекопам, проситься на ночлег в землянку и в очередной раз признаваться в своей слабости. На ум приходила теплая комната в материнском доме, мягкая постель, вкусные подношения сестры… Нет, только не раскисать! Никто не обещал ему жизнь без трудностей. Чтобы что-то в конце концов заполучить, нужно чем-нибудь пожертвовать. Даже те, у кого на первый взгляд есть все, многого не имеют. Кто совести. Кто чести. Кто любви. Кто душевного спокойствия. Спокойствия и любви не было и у Хейзита, однако он мысленно подбадривал себя тем, что трудится именно над их скорейшим приобретением.

Слово «скорейшее» ему не слишком нравилось, поскольку он слышал от какого-то мудрого человека, не то от Харлина, не то от Ротрама, что любой жизненной цели необходимо «вылежаться», устояться в сознании, стать таким образом настоящей, выстраданной, потому что только тогда ее достижение принесет человеку истинное удовлетворение. Быстро достижимая цель и не цель вовсе, а так, легкая сиюминутная задачка. Ее решение не позволяет говорить о том, что ты многое приобрел.

Хотя, конечно, чего греха таить, Хейзиту хотелось любви. Быть может, даже сильнее, чем спокойствия. А сейчас он и не знал толком, чем было увлекшее его поначалу чувство к неразгаданной до сих пор Орелии. Девушка нравилась ему внешне, очень нравилась, не могла не нравиться, поскольку сознавала свою женскую привлекательность и делала все, чтобы ее постоянно замечали окружающие. Однако во время их коротких встреч и ничего не значащих бесед Хейзит невольно старался представить ее не просто соблазнительной красавицей, но и своей женой, с которой они бы постоянно были вместе, и не мог. Для него Орелия оказалась одной из тех, кем до скончания века хочется любоваться… на расстоянии и с кем не отваживаешься связать свою жизнь навсегда. Вероятно, и здесь он ошибался, наверняка она была не такой, какой казалась, но, чтобы в своей ошибке убедиться, необходимо было отважиться на решительный шаг. А Хейзит не отваживался, предчувствуя разочарование. Поэтому исчезновение Орелии из его поля зрения оказалось во многом спасительным для него, для его, опять же, душевного спокойствия. Как ни странно, за судьбу девушки он не переживал, поскольку, где бы она ни была, с ней сейчас не только Локлан, но и ее отец, верный и надежный воин.

Так мысль Хейзита всю ночь шла по замкнутому кругу, неизменно приводя в исходную точку: важность овладения хоть какими-нибудь навыками ведения боя. Чтобы стать сильнее, смелее и увереннее в себе. Чтобы в свою очередь не пропустить во второй раз случай и обрести наконец-таки заветную любовь.

Исполненный решимости, Хейзит воспользовался гостеприимством Гийса и переночевал в шатре, добротно сшитом из звериных шкур. Такие шатры довольно быстро возводились на каркасе из длинных жердей и были хороши всем, за исключением отсутствия пола. Когда укладывались в вырытые в земле ямы, застланные душистыми еловыми ветками, привезенными прозорливыми мергами с опушки Пограничья, Гийс поведал приятелю, что шатровое искусство, насколько ему известно, виггеры без зазрений совести позаимствовали в свое время у шеважа. И хотя пользовались шатрами редко, в продолжительных походах или, как сейчас, в случаях вынужденного простоя вне Стреляных стен, всегда прихватывали с собой шкуры, а иногда и жерди. Хейзит справедливо возразил, что, мол, по его сведениям, шеважа предпочитают селиться вовсе не на земле, а высоко на деревьях. Гийс встретил его замечание ухмылкой знающего человека и высказался в том смысле, что простые жители Вайла’туна отнюдь не обременены исчерпывающими знаниями о природе вещей вне их каждодневного обитания.

— Это Ворден тебя таким словесам научил? — поинтересовался Хейзит, поворачиваясь на бок и в который раз понимая, что иначе как на спине в этой яме не заснуть. — Интересно, что является моим «каждодневным обитанием»? Уж точно не этот шатер. Значит, я имею шанс обременить себя новыми знаниями. Ты как считаешь?

Гийс уже никак не считал, он крепко спал. Ему предстояло отсыпаться до того момента, когда среди ночи его разбудят и позовут на смену стражи. Брук распорядился усилить бдительность. «Еще бы кто поступил по-другому, — думал Хейзит, — если у тебя под боком разгуливает десяток неизвестных всадников». Сам он тоже решил не залеживаться и встать с рассветом. Во-первых, у него не было уверенности в том, что спанье на еловых ветках не приведет к болям в спине, а во-вторых, ему не терпелось сделать рывок в строительстве печи, поскольку он слишком отчетливо осознал за прошедший день, что если не он, то никто больше делать усилий здесь не намерен. Даже Ниеракт. Особенно после того, как получил предупреждение в виде предложения продать свою гончарную мастерскую Скирлоху. Хейзит подумал, что завтра надо будет с этим вопросом разобраться. Сегодня у них не было времени толком поговорить. Завтра — обязательно. Затягивать с такими делами не стоит. Только пока совсем непонятно, как к этой задаче подступиться. Не воевать же со Скирлохом. Эх, был бы рядом Локлан, он бы вмиг все решил! А так ну кому интересно связываться за здорово живешь с таким крупным ворюгой, как назвал его Исли? А еще Томлин! Эта парочка кого хочешь на вилы поднимет, моргнуть не успеешь. Разве что, действительно, встречи с Ракли добиваться. Посмотрим утром, с каким ответом вернется от него посыльный. Если, конечно, от него. Ведь есть же еще Тиван и этот — как бишь его Гийс назвал? — Демвер. Они тоже могут достойную парочку составить и без особых хлопот власть в самом Меген’торе занять. Кто их теперь всех разберет? Где враги? Где друзья? Вроде бы и не рыжие, а как поглядеть попристальней, так хуже шеважа бед доставляют. Дожили, называется…

Нет, завтра нужно обязательно Ниеракта поподробнее о произошедшем расспросить. Кто приходил, что говорил, о чем просил. Хейзиту уже в полусне показалось, что он нащупал возможное решение. Нащупал и снова упустил. Но ведь оно точно вот только что было тут, под самым носом. О чем он думал? О сговоре в замке между военачальниками против Ракли. Двое военачальников. Двое казнокрадов в лице Скирлоха и Томлина. И что? Две парочки. Все хороши. В чем же он увидел выход? Хейзит перевернулся на спину и почувствовал поднимающийся от земли холод. Нет уж, таким образом он точно заработает переохлаждение и завтра не встанет. Сел, расправил в темноте шкуру, служившую одеялом, половину подложил под себя, второй попытался укрыться. Пусть ноги на улице, зато спина как будто согревается. Снова жертва. Жертвовать целым ради половины. Точнее, наоборот: половиной ради целого. Что важнее, ноги или спина? Всегда говорят о том, что в тепле надо держать ноги. Про спину забывают. Но от ног — простуда. Простуда лечится питьем, и довольно быстро. А спину раз прихватит, и уже не отбрыкаешься. Хейзит, к счастью, мог судить об этом исключительно по рассказам, однако рассказывали ему те, кто испытал эти прелести на себе, вид порою они имели жалкий, поскольку боли никогда не уходили насовсем и частенько возвращались, так что выбор в пользу заботы о спине подтверждали многочисленные примеры. Только к чему это он? Ах да, где-то здесь скрывался выход из опасной ситуации с Ниерактом и его мастерской. Спина? Ноги? Бред какой-то! Может, он уже отлежал себе все что мог, а заодно простыл, и теперь у него жар? Нет, голова вроде бы ясная…

С ясной головой Хейзит заснул и с еще более ясной проснулся. Из щелей в потолке шатра тянулись косые нити солнечных лучей. Рядом никого не было. Зато с улицы доносился оживленный шум начатых без его участия работ. Откинув шкуру, Хейзит вскочил на подламывающиеся спросонья ноги и сразу понял, о чем не мог вспомнить всю ночь. Конечно, один способ справиться с торгашами, почуявшими огромную выгоду, есть. Если нет третьей силы, которая могла бы им противостоять, нужно сделать так, чтобы они сами противостояли друг другу. Вот откуда у него мысль, что стоит пожертвовать половиной ради целого. Пусть прямой связи не прослеживается, но зато теперь он знает, что следует делать в совершенно, казалось бы, безвыходной ситуации. Причем ему вовсе не нужно ничем жертвовать, иными словами, занимать сторону одного из противоборствующих лагерей. Да, не противоборствующих сейчас, но кто сказал, что объединяет их дружба, а не сиюминутный интерес? И что интересы таких предприимчивых людей никогда не меняются?

Отодвинув полог шатра, Хейзит зажмурился от слепящей белизны снега. Проспал! Нет, не проспал, конечно, но явно провалялся дольше положенного. Солнце давно уже выплыло на синее, без единого облачка небо и теперь поливало все вокруг теплым, почти весенним светом. Зато самые холодные рассветные часы позади. Вот бы еще вспомнить сон, который снился ему каждую ночь, но и забывался с предательским постоянством. Хейзит любил поспать. Любил с детства, а теперь — именно за то, что сон его в это беззаботное ощущение детства возвращал. Когда ты никому ничего не должен, зато все чем-то обязаны тебе. А ты живешь себе в свое удовольствие и обижаешься, если кто-то что-то тебе недодал: наконечник от сломанной стрелы, которым так удобно проделывать дырки в шкуре; вкусную лепешку, после которой бегаешь как угорелый и не хочется есть до самого вечера; любви, которой с такой щедростью делятся между собой отец с матерью, а тебя словно специально забывают приласкать, и ты срываешь ревность на кустах, беспощадно рубя их жужжащей над головой палкой. Были и еще какие-то детские чаяния и беды, но разве теперь, когда мир вокруг изменился, безжалостно утянув тебя за собой, их упомнишь? Теперь у тебя совсем иные радости и огорчения, от твоих решений зависишь не только ты, но и многие, кому еще вчера был безразличен, но кто уверенно копает под тебя сегодня. И ты не имеешь права сложить руки, ты обязан искать способы сопротивляться, находить их и побеждать. Может быть, именно так чувствовали себя славные герои прошлого, в честь которых благодарные потомки поставили многочисленные беоры. Побеждая себя, свое малодушие, они получали право войти в легенду и остаться в памяти на века. Сознавал ли Дули, что станет родоначальником самого прославленного Культа? Думал ли Эриген, что совершает поступок, за который молва сделает его вечным изгоем? Или герой тем и отличается от обычного смертного, что не думает о том, что совершает подвиг? В таком случае, Хейзиту такая доля не угрожала. Слишком часто ловил он себя на мысли, что делает великое дело: спасает свой народ от гибели в бесконечных войнах. И должен ради этого терпеть несправедливости и невзгоды — закадычных спутников успеха и славы. Звучало это фальшиво, героизма в том, чем он занимался и собирался заняться, не было никакого. Тем более что главное он уже совершил: сделал открытие, которое, если разобраться, лежало на самой поверхности, и он лишь его первым подобрал. Многие вабоны укрепляли свои деревянные избы глиной. Хейзит просто придал глине форму камня, да и то подглядев решение у старых мастеров. Кстати, интересно все-таки, насколько старых. Ведь в тех же легендах о героях нет-нет да и проскальзывал намек на то, что вабоны родом не из этих мест, а пришли и поселились в Вайла’туне почти на всем готовом. Значит, возраст каменных построек, то есть замка, превышает, и, похоже, значительно, возраст самых старых сказаний. Но кто тогда были первые строители, превратившие камень в неприступный бастион?

Ледяной снег, растираемый по лицу окостенелыми руками, в мгновение ока вывел Хейзита из мечтательного состояния и придал бодрости. Он слепил снежок, надкусил, как яблоко, пожевал, выплюнул воду. Мокрыми пальцами пригладил всклокоченные после сна волосы. Прикрыв ладонью глаза, огляделся.

Шум работ, разбудивший его и позвавший на улицу, стих. Поблизости не было ни души. Двое плотников, оседлавших крышу будущей мастерской, замерли и смотрели куда-то вдаль. Тишина и обездвиженность окружающего белого мира производили угнетающее впечатление. Так застывает воздух перед скорой грозой, когда еще даже не видно черных туч, но уже ощущается невыразимая словами тревога.

Хейзит попытался увидеть, на что смотрят плотники, однако высокая стена мастерской загораживала от него большую часть Пограничья и дальнюю половину берега.

— Куда все подевались? — крикнул он.

Один из плотников вроде бы оглянулся на него, однако тупо промолчал и только пожал плечами. Хейзит выругался. Иногда ему казалось, будто окружающие живут где-то в ином мире, отличном от того правильного и простого, который знал он. Почему нельзя ответить на обычный вопрос? Зачем играть в странную молчанку? Хейзит захрустел по снегу в обход стены, наткнулся на приставленную к балкам потолочного перекрытия лестницу и не нашел ничего лучше, как взобраться по ней на крышу. Отсюда все пространство до леса как на ладони, однако все самое примечательное разыгрывалось в непосредственной близости к карьеру.

Землекопы, побросав работу, вылезли на поверхность и теперь стояли понурым полукругом, сжимая в руках заступы, кирки и лопаты. Им в продолжение выстроились вооруженные кто чем строители и безоружные гончары в неизменных фартуках. Все вместе они образовали размашистую дугу, внутри которой плотной группой стояли конные мерги.

Хейзит подумал, что когда-то он все это уже видел. И белый снег, и невинно-голубое небо, и растерянные фигуры людей, выстроившиеся не то полумесяцем, не то гнутой подковой. И медленно вползающее внутрь этой подковы небольшое войско, сплошь состоящее из широкоплечих всадников на могучих конях…

Тела всадников с головы до ног облегали чешуйчатые доспехи, празднично искрившиеся на солнце. Такими же чешуйчатыми были широкие попоны на лошадях, надежно защищавшие бока и шеи животных. Казалось, будто из вод самой Бехемы вышла эта стая четвероногих рыб о двух головах, которая теперь невозмутимо вклинивалась в расположение вабонов.

Хейзит сразу понял, что видит представителей какого-то иного народа, не имеющего отношения ни к обитателям Вайла’туна, ни к рыжим шеважа, ни к странному одинокому всаднику из Пограничья. Они были другими. И отнюдь не только потому, что на свой лад носили доспехи, а головы укрывали причудливыми шлемами с подобием петушиных гребней из довольно длинных разноцветных лент, полоскавшихся на ветру радужными косами. В них все было нездешнее, чужеземное, непредсказуемое. И притягательное. Уже одно то, с какой невозмутимостью приблизились они к застывшим с мечами на изготовку мергам, красноречиво говорило о них как о бесстрашных воинах.

Иноземцев было семеро. Они держали строй четким клином: один всадник впереди, еще по двое — с боков, один — сзади и последний, самый высокий и мощный, — в середине. Чешуйки на нем и на его коне не блестели железом, а были выкрашены попеременно в черный и ярко-оранжевый цвета, отчего он еще больше походил на петуха, если бы не отсутствие гребня. Вместо лент его черный шлем венчали два витых рога: оранжевый и зеленый. За спиной, не то притороченный к седлу, не то закрепленный между лопатками, трепетал узкий длинный флаг, тоже черный, в двух местах перечеркнутый косыми зелеными полосками.

Вооружены все семеро были одинаково просто: в руке — обоюдоострое копье, короткое и, вероятно, легкое, если сравнивать его с копьями сверов, на бедре — стянутый кожаными ремешками кистень, то есть в локоть длиной палка, заканчивающаяся цепочкой, другой конец которой венчало подобие приплюснутого с боков яблока, вырезанного из прочного дерева или кости. Вабоны подобными кистенями почти не пользовались, предпочитая для ближнего боя железные мечи, однако Хейзиту приходилось видеть кистени в богатой лавке Ротрама, друга семьи и торговца всевозможным оружием. Собственно, если бы не Ротрам, он едва ли знал бы, как эти штуковины называются. Кстати, торговец считал, что говорить «кистень» неправильно, а правильно — «костень», потому что по правилам ударный шар, «отвис», должен делаться именно из кости. В народе кистени вообще назывались цепами: фолдиты использовали их в хозяйстве для молотьбы. Вероятно, именно поэтому воины считали ношение кистеней ниже своего достоинства. Чего никак нельзя было сказать о чужеземцах. Наблюдательный Хейзит заметил, что для всадников прикрепленный таким образом к ноге кистень служил еще и дополнительным доспехом, предохранявшим ноги от боковых ударов. Основной же защитой всем служили небольшие, если не сказать маленькие, по сравнению с крупными фигурами, железные щиты круглой формы. В центре круга на каждом был выдавлен изнутри причудливый крест с кривыми загогулинами на концах. Как будто четыре ноги шли по кругу одна за другой. Глубокие вмятины убедительно свидетельствовали о том, что щиты нужны были всадникам не только для украшения.

Семеро незнакомцев держались в окружении значительно превосходящих их сил спокойно и с достоинством. По-видимому, откровенное бесстрашие и было той единственной преградой, которая не позволила отряду мергов во главе с Бруком, гарцующим сейчас на красавце-коне чуть поодаль от остальных, сразу обрушиться на чужеземцев всей своей мощью, а заставила хмуро бездействовать в настороженном ожидании развязки.

Всадники остановились. Тем временем Хейзит чуть не кубарем скатился с лестницы в снег и, сколько хватало сил, помчался к месту нежданной встречи. Он не знал, что произойдет, но спешил, боясь упустить какой-нибудь важный момент, а о том, что не вооружен, вспомнил, лишь когда очутился внутри смыкающегося кольца между Конроем с его землекопами и возбужденно переступающими на месте конями мергов. Здесь только он остановился, чтобы перевести дух и подумать, чем же может пригодиться. Его сбил с мысли посторонний запах. Сладковатый, терпкий, приятный. Перебивавший запахи лошадей и людского пота. Возникло ощущение, будто вышел из непроходимой чащи на лужайку ароматных цветов.

Источник запаха мог быть только один, но это означало, что, несмотря на всю свою храбрость и внушительный вид, иноземные воины пользуются какими-то женскими притирками. Вабоны умели получать благовония, а с лотков на рынке они в некоторые дни, особенно накануне праздников, уходили явно втридорога, однако покупателями были главным образом эдели да их расфуфыренные жены. Простой люд над ними посмеивался, предпочитая не тратить деньги на цветочные выжимки, а почаще мыться.

Рогатый всадник что-то говорил. Говорил громко и отчетливо, но слова его лишь озадачивали слушателей, потому что были непонятны и в любой другой ситуации могли бы вызвать смех. Когда он закончил и указал рукой за спины сотоварищей Хейзита, туда, где над Бехемой возвышался неприступный замок, слово взял Брук.

— Я уж не знаю, что ты там нагородил, приятель, но только дальше этого места тебе и твоим разноцветным игрушкам не пройти. Ты не можешь сказать, кто ты и откуда, да нам с мужиками оно все равно. Поворачивай давай коняг и чеши восвояси, пока мы тут ненароком не передумали.

Хейзит услышал, как кто-то из мергов тихо выругался. Другой вполголоса заметил, что, мол, было бы неплохо проверить прочность их чешуи.

Всадники не пошевелились.

Оказавшись на близком расстоянии, Хейзит теперь имел возможность разглядеть лица, хищно перечеркнутые сверху вниз длинными наносниками, похожими на железные клювы. Все воины носили окладистые светлые бороды, у всех из-под навесий шлемов внимательно смотрели ясные голубые глаза, кроме разве что предводителя, да и то лишь потому, что его лицо до половины прикрывало подобие маски из металлических пластин с раскосыми прорезями. Кстати, и борода у него, в отличие от остальных, была каштанового цвета с двумя тонкими струйками седины на подбородке.

Выслушав негостеприимную речь Брука, он наклонил двурогую голову, став похожим на добродушного бычка, а когда снова поднял лицо, рот его улыбался двумя рядами ровных — на зависть любому вабону — зубов. Хейзиту этот оскал показался недобрым знаком. Миром такие сходки едва ли заканчивались. А ведь они еще ничего толком не успели построить, столько дел, непочатый край…

— Погодите вы! — крикнул он, обращаясь не то к своим, не то к чужим. — Повоевать еще успеем. — Он протиснулся между боками коней и оказался впереди мергов. Повернувшись к ним лицом, поднял руки. — Вспомните старую поговорку: чтобы сделать меткий выстрел, кроме лука должна быть цель. Ты, Брук, стреляешь метко, но не знаешь куда. Не помешало бы выяснить.

Он оглянулся на чужеземцев. Те с интересом ждали продолжения. Маленький человек стоял перед ними, тыкал себя кулаком в грудь и повторял:

— Хейзит. Хейзит.

Рогатый всадник указал на него черной кожаной рукавицей и попробовал повторить:

— Хей… Хей-зит.

Слово ему как будто понравилось, и он поделился им со своими спутниками:

— Хейзит.

— А ты? Тебя как зовут? — Хейзит сопроводил вопрос красноречивым жестом, словно намеревался заколоть рогатого голой рукой.

В ответ он услышал раскатистое и непривычное для уха:

— Яробор.

— Ну вот и познакомились, — сквозь зубы молвил за спиной Хейзита Брук. — И что теперь, целоваться?

Хейзит не обратил на него внимания. Его невольно охватило чувство, будто он присутствует при рождении нового человека. При нем, благодаря ему вершилось таинство познания неведомого. Нечто подобное он испытал, когда прозрел в башне Меген’тор и понял, как нужно делать глиняные камни. То ощущение показалось ему верхом блаженства, которое невозможно повторить. И вот он снова ощущает знакомую слабость в животе и приятное головокружение. Сейчас ни один Брук не мог ему помешать.

Хейзит обвел рукой стоящих за ним насупленных сородичей и сказал, глядя снизу вверх на Яробора, с трудом сдерживающего застоявшегося коня:

— Вабоны.

Яробор переглянулся со всадником слева от себя. Тот что-то буркнул под нос. Стоявший во главе клина и не сводивший глаз с противников отрывисто рявкнул, да так, что лошади мергов вздрогнули и попятились.

— Азз венедда, — с достоинством наклонил голову Яробор и добавил: — Чур венедда славы правь да навь помяни. Разврати?

Хейзит пожал плечами, хотя ему показалось, что слова незваного гостя содержат в себе определенный смысл. Где-то, может быть, он слышал нечто подобное. Не иначе как во сне. Между тем Яробор внушительно поднялся на стременах и, снова указав концом копья в сторону отчетливо белеющего на фоне голубого неба замка, громко выдохнул:

— Живград!

— Это ты, братец, загнул! — снова повысил голос Брук. — Вайла’тун всегда был и Вайла’туном останется. Пшел вон, вонючка!

Можно было не понимать слов, но как было не понять окрик? Хейзит с нескрываемым ужасом смотрел на огромную железную перчатку, словно соломинку сжимавшую увесистое древко вражьего копья. Один взмах — и Брук даже не успеет сообразить, кому он обязан столь скорым знакомством с Квалу. Со стороны казалось, что вабоны имеют заметный численный перевес, но почему Хейзита сейчас не покидает ощущение: это они попали в западню, а вовсе не семеро чужеземцев? И если грянет бой, то достраивать печь, скорее всего, будет некому.

Хейзит с поднятыми руками шагнул вперед. Его жест должен был красноречиво указывать на то, что он безоружен и уж тем более не представляет опасности. Подлого удара можно было ждать разве что в спину. Ему представлялось, будто он кожей чувствует обращенные на него взгляды: изумленные впереди и злобные — сзади. «Гийс, не подведи меня! Ты ведь знаешь, что я могу рассчитывать только на тебя, дружище. Не дай им встать у меня на пути…»

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил напарника плотник, ерзавший на не предназначенной для долгого сидения крыше. — О чем так долго можно с ними говорить? Посшибать им рога, засунуть ленточки в задницу и пустить на все четыре стороны.

— Наш-то, наш-то, гляди, расхрабрился! Не дает Бруку делом заняться. Того и гляди позволит этим рыбешкам уплыть восвояси.

— Похоже, все к тому идет. Уж на что я премудростям мерговым не обучен, а и то знаю, что нельзя эти морды отпускать. Уйдут — потом в десять раз больше с собой пригонят. Они ж, вроде, так и собирались с ними поступить…

— Кто ж знал, что этот локлановский приятель всю песню испортит! На месте Брука, я б его ща чем-нибудь потяжелее ка-ак огулял! Чтоб не в свои дела не совался.

Неизвестно, сколько бы плотники еще проговорили в таком духе, если бы не услышали позади себя лихой свист и нарастающий топот множества копыт. Оглянувшись, оба с восторгом увидели, как от замка но чернеющему проталинами снежному полю к ним мчит долгожданное подкрепление: добрая дюжина легковооруженных всадников на стремительных конях, истосковавшихся по быстрому бегу и вольному ветру. В их намерениях мало кто мог бы усомниться: так летят не просто на выручку, но для того, чтобы, не сбавляя хода, врезаться во врага и смести его с лица своей земли. Если, конечно, враг не успеет раньше дать деру. Как то обычно бывало с рыжими ублюдками.

И как почему-то не произошло сейчас.

— Гляди, гляди, чего это они? — обомлел первый плотник.

— Жить куклам надоело! — радостно заключил второй, предвкушая веселое зрелище.

Потому что вся семерка дружно, как один, тронулась с места, но не вспять, откуда недавно пожаловала и куда ее уход был предопределен, а навстречу новой угрозе. Причем по пути клин без видимых усилий раздвинул, точнее, разметал в стороны оказавшуюся зыбкой преграду в виде Брука с его мергами и, опрометчиво оставляя в тылу сдвигающиеся фланги землекопов, устремился вперед, в лоб приближающемуся отряду.

— Эвона! Иди ты! — только и успели обменяться впечатлениями плотники, когда разогнавшееся во всю прыть подкрепление на полном скаку налетело на чешуйчатый клин и… было в мгновение ока прорежено засвистевшими в воздухе кистенями, пропорото непоколебимыми копьями и отброшено почти детскими с виду щитами.

Непривычные к виду ристалищ плотники поразились той ярости, с какой закипела битва, закипела без разогрева, без угрожающих криков и проверки вражеской силы, как могли они себе представить по многочисленным рассказам охочих до подробных воспоминаний приятелей-виггеров. Надо отдать должное и всадникам из подкрепления: кто не пал сразу же, после первого сшиба, тот нашел в себе силы моментально перестроиться и грянуть на врага единым строем с обоих флангов. На подмогу пришел десяток, трое или четверо теперь барахтались в мокром снегу под копытами лошадей, остальные, рассеченные клином, по трое атаковали чужеземцев, двое из которых были явно ранены и отбивались через силу, стараясь прятаться за щитами и конями товарищей.

— Гляди, гляди, Брук жив! — кричали с крыши ошалевшие от зрелища перерубленных конечностей, разбитых в месиво лиц и кровавых фонтанов из рассеченных шей плотники.

Они видели, как свер, сбитый копьем с коня в первый же миг боя, тяжело встал на ноги, развернулся к дерущимся и, положив длинный меч лезвием на согнутую под грудью руку, с воплем, больше похожим на рык раненого зверя, бросился закалывать ближайшего коня. Ему это удалось, и конь рухнул, увлекая за собой орущего что-то на своем языке всадника. Брук выпустил меч, поднявшийся среди сечи одиноким крестом, выхватил из-за голенища обоюдоострый кинжал и буквально нырнул, как в воду, в самую гущу дерущихся.

Один из плотников слишком живо представил себе, что будет с ним, если от чужеземцев не удастся отбиться, и незаметно для самого себя обильно обмочился.

Хейзит очнулся и услышал сквозь шум в голове далекий лязг железа.

Гийс не сразу заметил, что ловко орудующий рядом с ним тяжелым заступом не кто иной, как его вчерашний противник — Детка-Конрой.

Исли вытащил из-под шкур в повозке свой неизменный арбалет, но сейчас, бросив его там же за ненадобностью, спешил на подмогу, размахивая обычной дубиной. Стреляя из арбалета с такого расстояния, он запросто мог промахнуться в этой человеческой каше. На счету был каждый воин.

Ряды землекопов, гончаров, строителей и дровосеков сомкнулись в единое кольцо.

Чужаков стаскивали с коней на землю, обступали и рубили, кололи кто чем мог.

Гийс невольно удивился, как трудно пробить с виду не такие уж прочные чешуйчатые доспехи. Копья и мечи предательски соскальзывали, и только топоры, если удавалось сделать хороший замах и угодить куда-нибудь в плечо или бедро, приятно чавкали, разрубая орущую плоть.

Конрой чудом увернулся от кистеня, охнул, присел и краем глаза заметил подлетающее справа копье. Направлявший копье целил ему прямехонько в шею.

Исли с размаха обрушил дубину на рогатый шлем. И не заметил, как в последнее мгновение шлем чудом уклонился. Потому что острая боль в собственной ноге заставила толстяка выронить оружие. Лезвие чьего-то кинжала, может быть, даже дружественного, попало в кость и переломилось.

Хейзит рукавом стер с глаз не то свою, не то чужую, но очень мешающую видеть кровь, пошарил вокруг себя свободной рукой, нащупал увесистую и неожиданно удобную рукоятку потерянного кем-то из врагов кистеня и поднялся с колен. Как раз вовремя, чтобы увидеть рогатый шлем на голове человека но имени Яробор. Человек этот, почему-то оставленный без внимания обеими сражающимися сторонами, подтянул к себе за уздечку упирающегося от страха коня, взгромоздился в седло и, крикнув что-то раскатистое и пронзительное, устремился прямо на Хейзита.

Вечером того дня, укладываясь спать в обнимку с топором и стараясь не поворачиваться на отбитый левый бок, Хейзит все явственней понимал, что не оказался в объятиях Квалу лишь по необъяснимой случайности. Рогатый всадник мог бы одним махом рассечь его от плеча до чресл, как то делали со вставшими на пути их жестокого отступления другие лентоносные конники, вмиг вооружившись кривыми палашами, до сих пор остававшимися пристегнутыми к надушенным седлам и оттого незаметными постороннему глазу. Железные молнии взлетали над головами зазевавшихся виггеров, разя без промаха, со свистом, и уносились прочь в красных брызгах снега. Яробор просто-напросто пожалел его. Сбил с ног крутым боком коня и, не оглядываясь, гикая и улюлюкая, умчался следом за своими.

В пылу битвы Хейзиту казалось, что подоспевшая подмога расправилась если не со всеми нападавшими, то с большинством. Каково же было его искреннее удивление, когда, отдышавшись, он обнаружил, что чужеземцев полегло всего трое. Не чета доброму десятку доблестных вабонов, оставшихся лежать под потеплевшим к полудню солнцем. Те же, кто уцелел в отчаянной рубке, были ранены, одни не смертельно, как он, другие — гораздо серьезнее. Еще двое, дровосек и землекоп, испустили дух, когда их пытались донести в укрытие шатров. У дровосека был расколот череп, а землекоп тихо истек кровью, лишившись правой руки почти до самого плеча. Хейзит видел происходящее лишь краем глаза, потому что вместе с Гийсом, поплатившимся несколькими довольно сильными, хотя и не смертельными порезами рук да здоровенной шишкой на голове, возился с ногой бедняги Исли. Сейчас, в темноте нахлынувшей ночи, ему совершенно не хотелось снова вспоминать, как они разрезали почти до колена кожу, выворачивали на дрожащей от напряжения икре розовое мясо и обыкновенным гвоздодером с криками и руганью вытаскивали обломившееся острие лезвия. Как прижигали и заматывали тряпками рану, а потом приводили в чувство лишившегося сознания Исли.

Чудом уцелевший Брук, с разбитой губой, потерявший уйму зубов, теперь по-стариковски злобно шамкая, настаивал на том, что необходимо все здесь бросить и отступить под защиту замка, поскольку ну не могли сюда просто так прийти семь каких-то храбрецов, которых он, разумеется, назвал не храбрецами, а ублюдками и тварями, и, значит, теперь в любой момент жди, что сбежавшие вернутся с нешуточным подкреплением. А у них вон сколько народу полегло, да и на тех, кто остался, полагаться не приходится. Вон они валяются и стонут. Какие из них, тэвил, вояки?! Слезы одни! Разве можно было их отпускать? Он-то делом был занят ратным, зубы вон в жертву последние приносил, а они куда все смотрели? На него мало кто обращал внимание. А те, кто обращал, например, Хейзит, не соглашались. Нет, в замок, разумеется, нужно ехать, причем незамедлительно, но лишь затем, чтобы засветло вернуться с новой подмогой. Карьер, почти готовую мастерскую и уже вовсю возводимую большую печь нельзя же вот просто взять и оставить каким-то уродам с ленточками да рогами. Тем более что уроды уродами, а драться умеют будь здоров — потом обратно ничего не отобьешь, если до этого дойдет. Не бросать строительство надо, а спешить достраивать, укреплять и оборонять. Так что сам Хейзит никуда отсюда не двинется, хоть режьте. Резать его никто не стал, а пришедший неизвестно откуда и непонятно как держащийся на ногах Конрой с привязанной к телу левой рукой и отсеченным, но уже не кровоточащим левым ухом неожиданно поддержал его и заметил, что в замке пока понятия не имеют о том, что тут у них случилось. Поскольку подкрепление пришло в ответ на рассказ всего лишь об обнаруженных чужих следах. С ним согласился Гийс, и Бруку после коротких и невнятных пререканий пришлось покориться. Гийс даже нашел в себе силы пошутить и шепнуть на ухо Хейзиту, что, мол, воеводы без зубов не бывает. Решено было послать, как ни странно, Исли и еще одного гончара, которому Ниеракт отдал свою подводу, чтобы на двух повозках перевезти хотя бы особенно тяжело раненных.

Провожая Исли, подсаживая его в телегу и помогая поудобнее устроить распухшую после операции ногу, выпрямленную и на всякий случай привязанную к палке, чтобы лишний раз не гнуть, Хейзит держался спокойно и нарочито бодро, чтобы постанывающий от боли приятель ни в коем случае не думал о скором возвращении, а по приезде оставался дома и сколько надо, столько и занимался собой.

— Куда ты попрешься с такой культей, дружище? — вопрошал он, похлопывая Исли по плечу. — Ногу потерять хочешь?

— Тэвил, а кто тебе камешки твои возить будет? Кто готовить станет?

— Да ты что! После того, что сегодня произошло, тут такое начнется, — убеждал сам себя Хейзит. — Завтра столько виггеров понагонят, что, если надо, руками все перетаскаем. Не бери в голову!

Когда повозки понуро укатили, Хейзита обуяла нервная дрожь. Чем больше он говорил вслух о скорой подмоге, тем отчетливее понимал, что надеяться на нее — все равно что ждать возвращения Локлана. Потому что даже если завтра утром подкрепление придет, никого из них в живых может уже не застать. Ночь будет очень долгая. И бессонная. Топор согрелся в его объятиях, а он все открывал глаза и изучал прорехи в шатре, через которые украдкой проникал свет звезд. Ночь выдалась на удивление ясная. Кроме того, они с Бруком и Гийсом решили до утра жечь костры, чтобы произвести на возможного врага ощущение многочисленности защитников карьера и готовности к отражению новых атак. Все это было наивной хитростью, которую мог бы легко разгадать любой вражеский лазутчик. Те, кто хорошо умел владеть оружием, либо страдали от полученных ран и ни о какой битве не помышляли, либо были увезены в беспамятстве в Вайла’тун, либо уже не страдали вовсе.

Вошел Гийс.

— Не спишь?

— Сплю.

— Понятно. А вот я бы сейчас вздремнул. Не думаю, что нам сегодня что-нибудь еще угрожает.

Хейзит приподнялся на локте, пытаясь разглядеть в темноте силуэт друга.

— Звезды слишком яркие, — пояснил тот, опускаясь на колени в центре шатра и доставая из-за пазухи подмигивающий алым оком уголек. — Вся местность хорошо просматривается. Не пойдут они больше, вот увидишь. До утра дотянем.

Он высыпал на землю горку стружек, просунул уголек между ними в самую середину и стал дуть. Появилось пламя, и мир внутри шатра ожил.

— За дровами сходить? — предложил Хейзит, вставая.

— Да лежи ты, — отмахнулся Гийс, встряхивая мешок, который, судя по всему, принес с собой, и с приятным стуком вываливая перед рождающимся костром никак не меньше двух дюжин аккуратных коротких чурок. — Нам тут только сырых дров не хватало. Я вот самые сухие надыбал. От них дыма не будет. Лежи.

Хейзит сел на ветки, скрестил ноги и положил подбородок на рукоятку перевернутого топора.

— Как думаешь, — заговорил он, когда огонь разгорелся, действительно давая приятное тепло и нисколько не дымя, — кто это был?

Гийс потер кулаком подбородок. У него начинала пробиваться первая поросль бороды, и он, гордясь этим обстоятельством, то дело привлекал к нему внимание окружающих.

— Если вернемся в Вайла’тун живыми, надо будет порыться в старых летописях. Может, там что сказано. Мне про подобных людей ничего слышать не приходилось.

— На нас похожи, — заметил Хейзит.

— Да, но только очень отдаленно. — Гийс поправил палкой распадающиеся дрова и подложил еще. — Ты видел, какого они роста?

Хейзит видел. Всех троих павших врагов раздели, однако их доспехи никому из вабонов не подошли. Оказались слишком велики. Сгодились разве что шлемы, кстати, очень похожие на их собственные. Один был вообще точной копией шлема Гийса с узкими прорезями для глаз. Другой отличался тем, что имел два дополнительных внешних обода для прочности, как у бочки. Третий выглядел особенным и наименее удобным: он закрывал голову и шею полностью, как ведро, разрез толщиной в два пальца шел от нижнего края вверх, раздваивался под носом и расходился, как крылья, на глаза. Кто-то пошутил, что он надежно защищает щеки. Будь он поменьше или вабоны покрупнее, кто-нибудь наверняка остановил бы на нем свой выбор, а так он в силу своей длины просто лежал на плечах примерявших его и не позволял толком повернуть голову.

— Они мне понравились.

— Что ты сказал?!

— Если бы не наши бравые парни, которые налетели на нас, не подумав и не спросясь, я бы нашел с ними общий язык. По-моему, они хотели проехать и спрашивали дорогу. Наверное, Живград — это название.

— Совсем рехнулся? Может, тебе к шеважа съездить, общий язык поискать? Я слышал, некоторые бабки умеют красить волосы в рыжий цвет. Глядишь, убедил бы дикарей отойти подальше.

— Смешно, смешно… — Хейзит протянул к огню ладони. — Почему все считают, что противника можно и нужно побеждать обязательно силой?

— Ты знаешь другой способ?

— Наверняка — нет. Но предполагаю, что можно побеждать, например, духом?

— Интересно, — Гийс прищурился, — и чем же дух, по-твоему, отличается от души?

— Душа — это то, что дает нам жизнь, — начал Хейзит, не уверенный в том, что знает, как закончить, — а дух… а дух не дает нам умереть.

Гийс промолчал. Ему вспомнился давнишний разговор с Ворденом. Они стояли на стене замка, разглядывали с высоты противоположный берег Бехемы, и Ворден пытался вдолбить в голову юного ученика, почему герои стали тем, кем стали. Он тогда произнес фразу, которая показалась Гийсу странной:

— Герой не знает, что он герой. Об этом узнают лишь его потомки.

Теперешнее упоминание Хейзитом смерти натолкнуло Гийса на новое понимание слов Вордена.

— Ты имеешь в виду, что дух — это храбрость, которая помогает нам вершить то, благодаря чему нас потом помнят?

Их прервали громкие голоса снаружи. Хейзит не заметил, как вскочил и взял топор наперевес. Гийс уже выскользнул за полог шатра. Бросившись следом, Хейзит оторопело замер на пороге, обнаружив, будто вернулось теплое лето: повсюду в черном воздухе порхали огненные светлячки. От неожиданности у него подкосились ноги. Началось! Снова привиделся ночной штурм заставы, когда дикари окатили их градом зажигательных стрел и в два счета решили исход боя, превратив его в жестокое побоище. Хейзит по привычке, о которой даже не догадывался, перевел падение в прыжок в сторону, откатился в тень и… наткнулся на Гийса, стоявшего здесь же.

— Ты чего это вытворяешь? — поинтересовался тот, протягивая другу руку. — Но смотрелось красиво!

Суть происходящего дошла до Хейзита сразу, как только он стряхнул с себя навязчивый поток страшных воспоминаний и пригляделся к «светлячкам». Это были не вражеские стрелы, а факелы, сновавшие повсюду. И носили их обычные вабоны, его соплеменники, причем в большинстве своем женщины, рыдающие, завывающие и не желающие обращать внимания на уговоры мечущихся следом за ними мужчин. То были вдовы и матери павших воинов. Хейзит без помощи притихшего в тени Гийса сообразил, как и почему все это произошло. Исли с повозками и ранеными вернулся в Вайла’тун. Сразу прошел слух о битве. Примчались те, чьи дети и мужья могли быть среди пострадавших. Не найдя любимых среди выживших, женщины не придумали ничего лучше, как прямо в ночь отправиться к карьеру. Успокаивающие их мужчины не были воинами из долгожданного подкрепления. Это были отцы и братья погибших. Теперь все они плакали, кричали друг на друга, пели заупокойные песни — одним словом, привлекали как можно больше внимания со стороны шеважа и новых врагов.

Хейзит заметил в мелькании факелов знакомую ладную фигурку. Ее он рассчитывал увидеть здесь меньше всего. Ругнувшись для порядка и пытаясь всячески скрыть охватившую его радость, вышел из укрытия и поймал девушку за тонкую руку.

— Тэвил, какого рожна ты тут потеряла?

Признав брата, Велла бросилась ему на шею, прижалась всем телом, но сразу же отпрянула, изловчилась и больно саданула кулачком под ребра.

— Почему ты не вернулся домой? А? Мать чуть с ума не сошла. Почему, я тебя спрашиваю? — Теперь она дубасила его в грудь обеими руками, судя по всему, и за себя, и за мать.

— Эй, эй, эй, сестричка! — Хейзит, виновато улыбаясь, даже отступил под ее напором. — Еще немного, и тебе все-таки придется меня хоронить.

В объятиях брата Велла наконец обмякла и прошептала:

— Мы очень испугались, что ты ранен. Ты цел?

— Я не ранен. — Он чмокнул ее в лоб и вдохнул чистый запах волос. — А теперь вытирай слезы и топай домой, красавица.

— Нет!

— У нас тут и в самом деле бывает опасно. Ну зачем вы все сюда понабежали? Ты же понимаешь, что сейчас я не могу вернуться. Как бы ни хотел. Мне нужно во что бы то ни стало довести до ума печь. Жаль, сейчас темно и ты не видишь, какая она получается.

— Утром покажешь…

— Велла!

— Да, Велла. — Она смерила его смеющимся сквозь слезы взглядом с головы до ног. — Ты ведь не хочешь, чтобы я одна ночью шла домой. Потому что больше никто обратно не пойдет. Посмотри, что творится.

Хейзиту не нужно было смотреть. Он слышал. И понимал, что сестра, разумеется, права. Если не себя, то ее он наверняка сможет защитить. Она у него единственная. И какая же красавица стала!

Велла взяла брата за руку.

— Давай уйдем отсюда. Мне больно за них. Вон женщина, видишь? Она всю дорогу надеялась, что найдет мужа живым и здоровым. А теперь рвет на себе волосы.

— Если и мне уготовано погибнуть, — сказал Хейзит, гладя сестру по волосам, — обещай, что ни ты, ни мать не будете так жутко голосить. Ты ведь понимаешь, что это бессмысленно. А если он еще слышит ее, то ему во много раз тяжелее покидать этот мир.

— Если тебя убьют, мы должны что, радоваться? — Она зло стряхнула его руку с головы.

— Уж лучше радоваться, чем горевать. Воины гибнут, защищая вас, и вовсе не хотят, чтобы вам их гибель причиняла еще больше мук. Последнее время я, как ты знаешь, много разговаривал с виггерами. Они не боятся смерти, они по-своему уважают, но не боятся Квалу. Наверное, им это понимание передается от тех, кто ушел туда, за Пограничье, откуда нет возврата. Думаю, что, если воин, вставая на этот путь, боится погибнуть, он плохой воин.

— Плохому воину я предпочту живого воина, — всхлипнула Велла. — К тому же ты не воин. Ты гончар. Строитель. У тебя другой путь. Поэтому давай не городи всякую чушь про свою любимую Квалу, а веди меня спать. Или я не вынесу этих воплей.

Обнявшись, они зашли в шатер Гийса. Внутри было пусто. Костер почти прогорел. Хейзит осторожно сложил над едва теплящимися углями маленький шалаш, опустился на колени и стал раздувать пламя. Когда он вернул огню его былую силу и почти с удовольствием ощутил наполняющий помещение жар, оказалось, что Велла уже заснула. Свернулась калачиком под ворохом шкур и тихонько посапывала. Он подумал о том, что вот так же безмятежно сейчас могла спать жена того воина, если бы он и вправду выжил, а он, Хейзит, наоборот, погиб под копытами коня с рогатым всадником, и Велла рыдала бы над его растоптанным телом. Никому нет дела до другого. Каждого интересует только собственное благополучие. Никто не смотрит дальше собственного носа. Не видит, что есть на свете вещи, которые рано или поздно коснутся всех. Он рад за сестру, рад, что она умеет сосредотачиваться на своих горестях, заботиться о близких, искренне переживать за него, за мать, но в конечном счете замкнутость на себе оборачивается равнодушием к другим, которое чревато не меньшими бедами. Вабонам не хватает единения. Быть может, в Большом Вайла’туне, в тунах еще не разучились жить по родовым канонам, когда всем есть дело до всех, когда все готовы прийти на помощь одному, а один — отдать за всех жизнь. Чем ближе жили к замку, тем чаще эти заповеди предков, о которых в далеком детстве Хейзиту рассказывал отец, забывались, стирались, заменялись новыми, более рассудительными и безопасными, следование которым продлевало жизнь, жизнь в достатке и радости, а не обещало спокойствия совести после скоротечной гибели.

На плечо Хейзита легла тяжелая рука. Он встрепенулся и сообразил, что сам невзначай заснул.

— Кто это там спит в моей постели? — негромко поинтересовался над ухом голос Гийса.

— Почему это в твоей? В моей.

— Хочешь поспорить?

— В твоей? Извини. Это я в темноте перепутал. Не буди ее. Пускай себе отоспится.

— Кто она? — Гийс обошел костер и склонился над Beллой, рассматривая ее спокойное лицо. — Ты мне не говорил, что у тебя есть девушка. Да к тому же симпатичная.

— Это не моя девушка. Ее зовут Велла. Она моя сестра. И говори тише, чтобы не разбудить.

— Если ее не будил весь этот шум снаружи, то мой голос должен быть для нее колыбельной песней. Что она тут делает?

— Спит, как видишь.

— Вижу. А до этого?

— Пришла вместе с остальными справиться обо мне. Послушай, Гийс, хоть ты мой друг, мне не нравится, как ты ее разглядываешь.

— А ты, Хейзит, хоть тоже мой друг, мог бы сделать вид, что не замечаешь моего интереса. Должен же я знать, кто поселился у меня в шатре.

— Она здесь не поселилась. Завтра я отправлю ее к матери вместе с остальными с хорошими новостями, что я жив-здоров.

— До завтра еще дожить надо, приятель. Да и куда так спешить. Покажи ей свою гордость — печь. Своди на карьер. А хочешь, я ее свожу…

— Потише говори!

— Сам не ори!

— Я не ору…

— Вы так всю ночь будете болтать? — послышался полусонный голос Веллы.

— Нет, нет! Спи! Не обращай внимания. — Хейзит поймал удивленный взгляд Гийса и скорчил злобную гримасу. — Никто тебя не тронет.

— А я и не боюсь. — Она пошевелилась под шкурами и резко села. «На меня похожа, — не без гордости отметил Хейзит. — Я тоже не люблю разлеживаться». — Я, случаем, не ваше место заняла, хелет?

— Ну что вы, какой там «хелет»! Просто Гийс. А вы, миси…

— Просто Велла. — Она потянулась и перевела хитрый взгляд с собеседника на брата. — Уже можно говорить доброе утро?

— Еще даже рано желать спокойной ночи, соня.

— Это точно, — хмыкнул Гийс. — Пойду-ка я в караул.

— Куда же вы? — Велла выбралась из-под шкур и трогательно застыла на коленях. Коса распустилась. Русые волосы лежали на плечах как продолжение короткой шубки, которую она, разумеется, даже не думала снимать. Губы обиженно подрагивали.

Гийс остановился. Глянул через плечо на Хейзита, который в этот момент изображал само равнодушие. И молча вышел.

— Кто это был? Твой приятель?

— Единственный здесь человек, на которого я могу положиться.

— А я? На меня ты не можешь положиться?

— Могу. Только ответь на один простенький вопрос. Как ты можешь спокойно спать, когда твои подруги убиваются над трупами?

Велла растерялась и в первое мгновение не знала, что сказать. Они оба прислушались. Словно опровергая слова Хейзита, на улице воцарилась тишина.

— Так ты бы хотел, чтобы я сейчас была не с тобой, а с ними? — Сестра встала с колен. — Пожалуйста. Я уйду.

— Да погоди ты! Я не просил тебя делать глупости. Просто я тут кое о чем подумал… Это касается всех нас. Постой, говорю! — Он поймал ее за руку и остановил уже на пороге. — Никуда ты не пойдешь!

— Пойду! Пусти!

— Тогда я пойду с тобой.

Они вышли на ночной холод. Решимость Веллы резко поубавилась, и она охотно позволила обнять себя за плечи. Повсюду горели факелы. Часть из них тоненькой змейкой извивалась в сторону далекого замка. Это те, кто не выдержал бездействия, стремились вернуться домой вместе с телами своих родных. «Следовательно, — подумал Хейзит, насчитав десяток факелов, — ночью нас будет еще меньше, чем я предполагал. Покойников несут мужчины. Сегодня их руки гораздо больше пригодились бы нам здесь…»

Велла смотрела туда же, куда и брат, но думала о своем. Укладываясь спать, она сразу почувствовала, что это не его постель. Пахло от шкур иначе. Тогда она не придала этому значения, однако, разбуженная жарким спором и поначалу не признавшаяся в этом, невольно принюхалась и пришла к выводу, что запах ей нравится. Он был мужским, но каким-то мягким и чистым, вовсе не таким, какой она привыкла с неприязнью ощущать, снуя между столами в таверне. А потом она открыла один глаз, второй, заметила в полумраке шатра собеседника брата… и с тех пор думала только о нем. Нет, влюбиться она, конечно, не влюбилась. Любовь — это когда тебе горько и сладко одновременно, когда ты ищешь встречи и боишься ее, когда мечты о будущем влекут и пугают. Мысль о том, в чьей постели она нечаянно заснула, была лишена горечи и страха. В этой неожиданной встрече скрывался какой-то невнятный для нее пока смысл. Но смысл гораздо более важный, чем поиск брата, к счастью увенчавшийся успехом. Такого не могло быть, но она именно так выразила бы свое ощущение, если бы, скажем, держала сейчас отчет перед матерью. Гверна наверняка подсказала бы, что с ней творится. И откуда взялась эта несуразная радость, придавшая ночи яркость и уют.

— Откуда пришли те люди? — Она не поворачивала головы, но знала, что брат смотрит на нее, быть может, даже любуется.

— Те, что на нас напали? Вон оттуда, с реки. Их следы видели вчера утром на опушке Пограничья. Ты знаешь, а ведь я говорил с ними! — Хейзит обнял сестру сильнее. — Мы уже почти решили дело миром, когда примчались люди Ракли и заварили всю эту кашу. Если бы не они, я уверен, все обернулось бы совершенно по-другому, тихо и спокойно.

— Это были не люди Ракли, — перебила его Велла.

— Что?! В каком смысле?

— Я слышала, что Ракли еще вчера схватили и заключили под стражу.

— Ты в своем уме? — чуть не задохнулся Хейзит, а голос внутри повторял: «Я знал! Я так и знал!»

— Говорят, он собирался сбежать вместе с сыном. Испугался шеважа.

— Говорят? И ты веришь тому, что говорят? От кого ты это слышала? Перестань, Велла! Ты уже большая девочка, чтобы понимать, когда врут. Локлан сбежал как раз от него, причем уже достаточно давно. И кто теперь главный в замке?

— Почем мне знать! Ротрам сказал…

— Так это Ротрам тебе рассказал? — Хейзит вздохнул. — Жаль. Ему можно верить.

— …он сказал, что к власти пришли силфуры.

— Ротрам — мастер выражаться загадками.

— А что здесь непонятного? — Велла отстранилась от брата, будто расхотела стоять рядом с таким простаком. — Раньше, у кого была власть, тот не нуждался в силфурах. Теперь, у кого есть силфуры, у того и власть.

— Это я и сам знаю, радость моя. Вопрос в том, кто именно заплатил большую цену. — Хейзит поднял взгляд на звезды, отвлекся от навалившихся на него сомнений и наконец ухватил за хвост до сих пор ускользавшую куда-то в сторону мысль. — Велла! Послушай! Кажется, я крупно влип.

— Ты о чем? — Она снова слушала внимательно, не понимая, что случилось с лицом брата, перекошенным, словно от боли.

— Все может пойти насмарку…

— Что пойти?

— Да все это! — Хейзит ткнул пальцем поочередно в сторону печи, стены мастерской, карьера, собственной груди. — Я получил это место только потому, что рассказал о своей задумке Локлану и Ракли. Ты правильно сказала, что у них была власть, и потому им были не слишком нужны деньги. Если их сменят люди при деньгах, скажем, тот же Томлин или Скирлох, они наймут своих гончаров и вышвырнут меня со стройки как ненужную тряпку. Тэвил! А если рассуждать дальше, то после этого никто уже не будет думать о том, чтобы в первую голову спасать наши брошенные в Пограничье заставы. Все камни пойдут на продажу богатым эделям. Простой люд тоже не получит ничего. Эдели будут возводить новые замки, торгаши зарабатывать все больше силфуров, а вабоны — гибнуть. Прекрасно! Теперь ты понимаешь, о чем я?

Велла кивнула, не сводя с брата потрясенного взгляда. Она никогда прежде не предполагала, что Хейзит умеет так просто и так проницательно видеть суть вещей, суть происходящего. Это было по-настоящему страшно…

— Надо бы найти старика Харлина. Он-то наверняка знает, если подобное происходило прежде, как поступили вабоны.

— Но Харлин погиб в пожаре…

— Очень хорошо, что ты так думаешь, милая сестрица. Кстати, его дом подожгли именно из-за тебя.

— Из-за меня?!

— Это долгая история. Я не хотел тебе об этом говорить, да и сейчас жалею, что упомянул имя Харлина. Но уж раз брякнул, знай: он жив-здоров, я надеюсь, правда, неизвестно где. Когда я видел его в последний раз, он был в кругу друзей. Они бы ни за что не дали ему погибнуть. Пожалуй, если меня отсюда вышибут новые хозяева, я займусь его поисками. Изгои обычно держатся вместе.

— Не наговаривай на себя, пожалуйста! Ты не изгой. Что вы, мужчины, за народ такой! Чуть что — паника и полное разочарование в собственных силах.

— Тебе почем знать?

— Вижу. — Велла ободряюще улыбнулась. — Знаешь, мне кажется, прав был тот, кто первым сказал: «Утро вечера мудренее».

Она больше всего на свете хотела сейчас, чтобы Хейзит зевнул, как он любил делать по вечерам, особенно в ее присутствии, и отправился спать. Она-то уж видела, чего ему стоили эти дни. Держится храбрецом, но глаза ввалились, белки покраснели, сам весь дерганый какой-то, то и дело хватается за бок, будто его там муравьи кусают. Но ведь не пошлешь же его отсыпаться. Только хуже можно сделать. Уж она-то знала, помнила, как по малолетству лезла в бой и пререкалась с ним по поводу и без. Упрямый, тэвил. Молодец, конечно. Сейчас только так и нужно себя вести. Тем более когда тебе такую махину строить доверили. Мать вон как им гордится! Даже наедине с Веллой ни разу Хейзита не попрекнула. А ведь он своими успехами у многих в округе зависть вызвал. Такую, что люди шушукались между собой и норовили их таверну обходить стороной. Прибыль за последнее время страшно упала. В надежде на чудо мать продолжала закупать продукты для стряпни, но многое оставалось невостребованным, и кое-что даже приходилось выбрасывать. Толстуха Мара им больше не помогала. Хейзит что-то такое наговорил про нее Гверне, что та, воспользовавшись резким спадом посетителей, дала помощнице расчет. Не появлялся с тех пор и Диг, ее муж, который раньше исправно ездил на рынок за покупками. И ни слова упрека. Велла слышала, будто родители обычно больше любят младших детей. Хейзит был старше ее, но это не мешало ему ходить у матери в любимчиках. Что-то она скажет ему теперь, если он окажется прав в своих опасениях? Да ничего не скажет. Посмотрит разве что строго, а ей, Велле, крикнет, чтобы не ловила мух, а обслуживала голодных посетителей. Если они когда-нибудь вернутся, конечно. Люди не любят, когда кому-то из соседей слишком хорошо (а ведь про доходы Хейзита с продажи его глиняных камней не судачил в их округе только ленивый), но, когда у соседей неприятности, это тоже мало кого привлекает. Мать всегда их учила, что нужно стараться быть как все, не бросать силфуры на ветер, временами, даже когда деньги в доме есть, не бояться брать в долг, одним словом, не кичиться достатком. Эх, мама, мама… О чем ты сейчас думаешь? Ведь не спишь же. Переживаешь. Хорошо, если догадаешься выйти навстречу каравану с факелами и трупами. Велла успела шепнуть кое-кому, чтобы передали Гверне: все ничего, Хейзит даже не ранен, но остается у карьера, Велла пока с ним. Обещали весточку донести. Могут и не сдержать слово. У самих-то горе какое… Ну да Велла тоже не промах: сразу нескольких попросила. Авось кто совестливым окажется — донесет. А нет, так должна сама догадаться, что, если бы что нехорошее с сыном стряслось, дочь вместе с остальными вернулась. Раз нету, видать, не так все страшно, есть надежда. Как есть надежда и на то, что с печкой все обойдется и Хейзита никуда со стройки не попрут. Где же этот Гийс?..

— Похоже, мне сегодня сомкнуть глаз не удастся, — словно услышав ее мысли, пробормотал Хейзит. — Ты иди ложись-ка да поспи. Все лучше, чем тут мерзнуть. А я пойду Гийса поищу.

Он был так замотан, удручен и задумчив, что не обратил внимания, с какой легкостью ему удалось уговорить сестру вернуться в шатер. Когда же он сам вошел в него через некоторое время несолоно хлебавши, так и не найдя Гийса среди напряженно вглядывавшихся в обступившую их маленький лагерь тьму стражей, оказалось, что шкуры скручены валиком, а Веллы нет. Если бы шкуры не скатали, изображая спящего человека, Хейзит не на шутку разволновался бы. Но так поступить могла только сама Велла, находясь в полном здравии. С одной стороны, она пыталась отвлечь его внимание, но с другой, прекрасно зная, что он быстро заметит подвох, как бы говорила: смотри, я просто пошутила, мне нужно побыть одной, не ищи меня.

Одной ли? Хейзит почти угадал намерения Веллы. Но в последний момент его мысль сбилась на собственный вопрос, который он ей задал насчет чистой совести. Как это он сказал: «Неужто ты можешь спокойно спать, когда твои подруги убиваются над трупами мужей и отцов?» Дело ясное. Она пошла к ним. Утешать. Сочувствовать. Все-таки ее проняло! Что ж, в таком случае не стоит за нее особо переживать. Пусть исполнит свой женский долг.

Хейзит не подозревал, как близок он к правде и как далек от нее одновременно. Велла и в самом деле готовилась исполнить «женский долг», по-своему, разумеется, и вовсе не на груди зареванной подруги, а в робких объятиях удивленного Гийса.

Она нашла его у самого дальнего костра, где он сидел в обществе покалеченных, но не утративших желания попотчевать себя добрым ежевичным кроком товарищей. Подойдя, так и сказала:

— Ежевичкой балуемся?

Все головы дружно повернулись в ее сторону. Велла по привычке улыбнулась, стараясь не коситься на Гийса, который замер с кружкой у рта.

— Ну и нюх у тебя, подружка! — хрипло прошамкал один из воинов, имевший довольно свирепый вид, особенно благодаря бледному рубцу, пересекавшему левую бровь.

— Это у нее работа такая, — хохотнул другой, закрытый пламенем костра. — Я ее узнал, она в таверне прислуживает.

— Не прислуживаю, а угощаю, — поправила его Велла. — Прислуживают те, кто больше ничего не умеет.

— Может, ты и нас угостишь чем-нибудь? — поинтересовался первый. — Я бы не отказался.

— А я бы отказалась. — Она решительно приблизилась к костру. — И что бы ты тогда сделал?

— Не лезьте к ней, — встал с деревянной чурки Гийс. — Это сестра нашего Хейзита.

— Вашего, а не нашего, — поправил шепелявый с рубцом.

Однако никто не стал возражать, когда Гийс галантно протянул Велле руку и повел обратно к шатрам.

Только сейчас она заметила, какие голубые у него глаза. И белесые, будто выгоревшие на солнце, брови и ресницы. Обычно она не вдавалась в подробности внешности людей. Особенно мужчин. Она воспринимала облик человека в целом и тем ограничивалась. Она не могла бы сказать о дурном человеке: «Какие красивые у него глаза!» Потому что не обращала на глаза внимания в отдельности. Сейчас же рядом с ней шел воин, к которому она с первого взгляда стала испытывать необъяснимую расположенность, даже, можно сказать, привязанность, и которого хотела узнать и рассмотреть во всех подробностях.

— Вы почему не остались спать? — начал он, глядя себе под ноги. — Хейзит знает?

— О чем? — Она смотрела на него и едва сдерживала улыбку.

— Что вы тут бродите одна…

— А разве я одна?

Он впервые осмелился взглянуть на нее. Тоже улыбнулся.

— Теперь нет.

— Тогда какое имеет значение, что думает Хейзит?

— Он ваш брат, и я полагаю…

— А вы?

— Что?

— Не что, а кто? Вы кто?

— Я — Гийс. Фултум.

— Как?

— Помощник свера.

— Понятно. — Велла слегка сдавила пальцами его теплую ладонь. — И это все?

— Что именно?

— Что вы фултум Гийс. И что мы сейчас вдвоем. Вы не боитесь?

— Боюсь?! Кого?

— Меня. У вас рука дрожит.

— Дрожит? У меня никогда не дрожат руки.

— А сейчас дрожат. Давайте не пойдем спать. Там Хейзит, а я на него обижена.

— Обижены? За что?

— Просто так. Семейные дела. У вас есть невеста?

— Что?

— Вы не женаты?

— Нет… А почему?..

Велла остановилась, резко развернула юношу лицом к себе и, зажмурившись, прижалась губами к его не успевшему закрыться рту. Почувствовала, как едва заметная бородка приятно щекочет щеку. Он явно что-то пытался возразить, но она обхватила его голову руками и еще настойчивее приникла губами к его губам. «Попробовать языком или не надо?» — судорожно думала она, не открывая глаз и представляя себе, как все это смотрится со стороны. Он уже обнимал ее за плечи и судорожно отвечал на поцелуи, словно боясь, что она одумается и убежит. Однако Велла все не одумывалась и даже отважилась пустить в ход влажный язычок. Он ответил, и ей стало отчаянно хорошо и немножко стыдно. Она еще ни с кем так не целовалась. Ну почти ни с кем…

— Я не женат, — тяжело выдохнул Гийс, когда их объятия на мгновение разомкнулись.

— Не сомневаюсь, — шепнула она и снова с жадностью завладела его губами.

Неизвестно, сколько простояли они так посреди ночи, обнявшись и изучая друг друга на вкус. Никто им не мешал. Не окликал. Не искал. Не звал на помощь. Гийс даже успел забыться и, когда девушка первой разомкнула руки, не сразу сообразил, где находится.

— Ты куда? — спросила она, чувствуя, что он готов вот-вот уйти.

— Вернусь к своим.

— Ты хочешь оставить меня?

— Нет.

— Тогда зачем уходить? Я тебе не нравлюсь?

— Очень нравишься. И мне больше всего сейчас хочется быть с тобой. Но это было бы нечестно.

— Но почему?

— По отношению к твоему брату.

— Да почему же! У Хейзита своя жизнь, у меня — своя. Гийс, не делай глупостей. Иначе мне второй раз за сегодняшний вечер придется разочаровываться в мужчинах.

— Уже второй?!

— Ты не так меня понял! — Она расхохоталась. Оговорка и вправду получилась многозначительная. — Просто первым был мой глупый братец. Решил повесить на себя ярмо изгоя. Ждет, что его все будут обижать.

— Почему? — Гийс незаметно вытер рукавом губы и с интересом посмотрел на девушку. Когда он сказал, что она ему очень нравится, это была почти ложь: она нравилась ему безумно. И теперь он боялся за себя. — Из-за тебя?

— Да при чем тут я! Он ведь крупно влип, когда Локлан бежал и его здесь бросил.

— С чего ты взяла?

— А ты ничего не знаешь? Он тебе не рассказывал?

— Да нет, мы с ним о таких делах не разговариваем.

— Тогда я даже не хочу знать, о чем вы с ним разговариваете. Все про девушек, небось? — Она обняла его за талию и прижалась к сильному бедру. — Когда я рассказала ему про злоключения Ракли, он совсем сник и раскис. Может, ты его как-нибудь поддержишь по-свойски?

— А что с Ракли?

— Ты и этого не знаешь? Прекрасно! Вы тут что, совсем в другом мире живете? Ракли схватили и посадили под замок. В темнице он теперь.

— Кто? За что? — Гийс был потрясен и не скрывал этого.

«Зря я затеяла этот дурацкий разговор, — подумала с досадой Велла. — Сама себе удовольствие испортила».

— Говорят, за то, что хотел бежать из замка вместе с Локланом.

— Чушь! Зачем и куда ему бежать?!

— Это не нам судить. Схватили и схватили. Только Хейзит переживает теперь, что его… — Она чуть было не сболтнула «лишат денег», но вовремя спохватилась: —…тоже заодно в каркер посадят. Он ведь печь тут городит по договоренности с Локланом и с разрешения Ракли. Дело, кажись, выгодное. Могут и отнять.

Гийс о чем-то напряженно думал.

— Послушай… — Велла снова приблизила раскрасневшееся лицо к губам Гийса. Хорошо, что в темноте он не видит, какая она сейчас пунцовая от смущения и уродливая. — Эй, я тут, с тобой! Ты меня слышишь?

— Да. — Гийс сверху вниз посмотрел на милую собеседницу и улыбнулся: — Я тебя слышу, и мне приятно.

— Если это объяснение в любви, то оно принимается, — показала белые зубки Велла. — Тебе сейчас обязательно куда-то уходить, Гийс? Гийс — это ведь значит «яркий», я правильно понимаю?

— А Велла — от «решительной» или «живущей у ручья»?

— Ну, если Бехему называть ручьем…

— В таком случае я буду называть тебя решительной девушкой, живущей у ручья.

— А вот тебе, похоже, решительности не хватает.

— В чем?

— В том! Разве ты не хочешь меня обнять?

Он послушно обнял ее, будто только и ждал этого.

— Кажется, я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — с неожиданной грустью заметила Велла, напрасно поискав в темноте губы Гийса. — Хочешь угадаю?

— Попробуй.

— Что тебе попалась слишком доступная девушка. Привычная к подобным обниманиям и поцелуям, потому что чем же ей еще заняться после того, как она разнесла посетителям таверны их заказы.

— Перестань…

— Вот видишь!

— Нет.

— Что «нет»?..

— Не вижу. Но чувствую.

— Да?

— Потрогай сама…

— Там?

— Больше негде.

— О-о-о!

— Вопросы остались?

— Можно я…

— Что?

Она шепнула ответ ему на ухо, словно боясь, что их кто-нибудь услышит. Он тихо рассмеялся. Сжал красивое личико девушки в ладонях и поцеловал в лоб, нос, губы, подбородок. Она торопливо высвободилась и нырнула куда-то вниз, так что он теперь мог различать и самозабвенно гладить разве что ее шелковистую макушку…

Кто-то гладил Хейзиту макушку. Было так приятно, что он не сразу решился открыть глаза. Над ним склонилась Велла. Пламя чудом не погасшего костра золотило пряди ее распущенных волос.

— Ты так сладко спал! Я не хотела тебя будить, — услышал он ее голос, хотя губ видно не было: тень скрывала лицо. — Но мне нужно тебе сказать кое-что важное.

— Ты мне снишься?

— Снюсь. — Рука опровергала слова, но хотелось верить. — Послушай, ты не будешь очень возражать, если я и Гийс… ну, понимаешь… если мы с ним… нет, не смотри на меня так… ты уже понял… да, если мы с ним поженимся… я его полюбила.

— А он тебя? — Сна как не бывало. Хейзит привстал на локтях так резко, что чуть не столкнулся с Веллой лбами. — Где он?

— Я тут.

Гийс сидел у костра и понуро, как показалось Хейзиту, ворошил палкой угли.

— Куда ты делся? Я обыскал весь лагерь… Так ты что, любишь ее? Уже любишь?

— Уже люблю, — как-то невесело усмехнулся Гийс. — И потому мы испрашиваем твоего согласия как старшего брата. Я предлагал ей дождаться утра, но…

— Но мне не терпится! — закончила за него девушка. — Да и спать мне не меньше твоего хочется. Но не могу же я спать с чужими мужчинами.

— Я тебе не чужой, — напомнил Хейзит. Он постепенно начинал сознавать, что происходит. И это сознание заливало его новой волной неразрешимых вопросов. — Я твой брат, старший, как правильно заметил Гийс. Так вы спрашиваете моего разрешения?

— Испрашиваем, — подтвердила Велла, на четвереньках отползая к костру и беря Гийса за руку. — Ты согласен?

— А если нет? — поинтересовался Хейзит. — Если я откажу, вы что, перестанете встречаться?

— Вряд ли, — признался Гийс, в котором все еще не узнавался тот прежний, молодой и задорный, помощник свера, каким знал его Хейзит.

— В таком случае… — Хейзит сделал паузу и неторопливо поднялся на ноги. Голос его зазвучал торжественно: — В таком случае, сестра моя и ты, друг мой… Я согласен!

Велла взвизгнула от радости и бросилась на шею избраннику, который чуть не упал вместе с ней в костер. «Можно подумать, — размышлял, глядя на нее с улыбкой, Хейзит, — будто она ожидала от меня чего-то иного. Маленькая хитрюга. И что только она нашла в Гийсе?»

— Как вы понимаете, — добавил он, снова укладываясь на ветки и позевывая, — я согласился только потому, чтобы теперь вы могли утихомириться и лечь спать. Спокойной ночи.

Он и в самом деле моментально заснул, а когда проснулся и обнаружил, что снова лежит в шатре один, сперва решил, будто ночной разговор ему лишь пригрезился. Слишком много всего произошло за последние дни. Бегство покровителя, потеря собственной несбыточной любви, треволнения о судьбе таверны и матери, стычка с жуткими чужеземцами, страх безвозвратной потери всего, внезапное решение сестры, новые семейные узы с недавним другом — все это сейчас навалилось на него неподъемным снежным комом и придавило бы к земле, если бы не отрезвляющее воздействие холода. Костер погас. Вероятно, уже давно. В жиденьких лучах света, пробивающегося с улицы, дыхание превращалось в густые облачка пара. Надо было брать себя в руки, выходить к людям и снова делать вид, что все знаешь и понимаешь.

С неба валил снег. Ноги сразу же увязли по колено в сугробах. Исчезло Пограничье. Растворился в сером тумане замок. Только стена будущей мастерской возвышалась, как прежде, да кое-где вспыхивали огни в печах гончаров.

Люди как будто ушли, покинули лагерь.

Он нашел их всех возле самого карьера. Толпа изможденных фигур, деловито покрикивающие всадники на дымящихся конях, черная вереница саней. Подошел ближе, выискивая сестру. Первое, что он отчетливо услышал, был повторяющийся окрик одного из всадников:

— Всем на сани! Садимся! Садимся в сани! Никого ждать не будем. Поторапливаемся!

Среди тех, кто уже вы полнил приказ и теперь дрог в санях, дожидаясь остальных, Хейзит заметил Конроя в мохнатой шапке, скрывающей отсутствие уха, и всех его некогда бравых землекопов. Нынче они являли собой жалкое зрелище. Однако Хейзита поразил не столько их потерянный вид, сколько собственное, до боли отчетливое осознание того, что все кончено. Они остались без глины.

«Хотя, — поправил он себя, замечая в других санях все те же знакомые лица, — похоже, это глина вот-вот останется без нас». Следом мелькнула дикая мысль: бежать! Пока тебя не заметили, беги, скрывайся, ищи старых друзей, прячься от тех, кто имеет на тебя зуб или просто считает, что ты здесь лишний. В таком снегу побег не представляет сложности. Даже следов не останется. Ты можешь затаиться, а потом, когда жизнь вернется в прежнее русло, объявиться где-нибудь в безопасном отдалении от замка и вновь обрести все, что потерял…

Хотя нет, все обрести едва ли удастся. Бегство — это признание своей трусости. Жизнь вдали от общих бед есть потеря чести и совести. А отсутствие совести — это уже другой человек. Тогда можно было бы и не рождаться. Значит, что? Сдаться на милость победителей, кем бы они ни были? Рискнуть оказаться в числе близких Локлану людей, которых теперь в замке явно не жалуют? Понадеяться…

— Хейзит! Я тут! — рассеял его робкие сомнения оклик сестры.

Велла, закутанная с головой в толстый вязаный платок, стояла в санях и радостно махала ему рукой. Рядом с ней гарцевал на коне всадник, очень похожий на Гийса. «Это хорошо», — мелькнула мысль. По крайней мере, они не взяли его в плен. Считают одним из своих. Кто такие «они» и почему кого-то обязательно нужно брать в плен, Хейзит понятия не имел, однако вид друга в добром здравии и на воле придал ему столь необходимой сейчас уверенности. При этом от его внимания не ускользнуло то, что Гийс сдержал порыв поскакать ему навстречу. Он ткнул было коня в крутые бока пятками, но сразу же натянул удила и просто развернулся на месте.

— Никого ждать не будем! Поторапливаемся!

Хейзит решительно побрел, высоко поднимая ноги, через снежные заносы к саням. Если даже он поступает правильно, он не может поступить иначе. Вот в чем ответ. Долг и совесть оказались в нем сильнее здравого смысла, который ныл где-то под сердцем и ругал хозяина последними словами.

— Что тут у вас происходит? — крикнул Хейзит, приблизившись к зазывале. — Куда это вы нас везете?

— А ты кто такой будешь, умник? Хочешь остаться — оставайся. Нас прислали забрать всех, но никто не говорил, сколько этих всех должно быть. Лучше залезай в сани и помалкивай.

— Хейзит, иди ко мне! — снова послышался голос Веллы.

— Ты и есть Хейзит? — заинтересованно повернул коня другой всадник.

В глаза почему-то сразу бросился красный лепесток, нашитый на белом от снега плаще. Лепесток перечеркивала желтая дуга. Вспомнились давнишние объяснения Ротрама по поводу столь любимых мергами чинов и званий. Красный лепесток, перечеркнутый желтой дугой, означал херетогу, то есть, если память Хейзиту не изменяла, сотника. Между тем всадников было едва ли больше двадцати. Подозрительное несоответствие. Либо это все, что осталось от положенной сотни, либо…

— Да, я и есть Хейзит, если вы хотели меня видеть. А я с кем говорю?

Он заметил, как не хочется собеседнику разыгрывать вежливость и отвечать на прямо поставленный вопрос. Но традиции требовали при знакомстве представиться. Даже если вслед за этим должна была последовать схватка не на жизнь, а на смерть. Душе важно знать, кто отправил ее в объятия Квалу…

— Донел.

— Хелет Донел, ваш громкий человек не ответил на мой простой вопрос: куда нас везут. Раз вы слышали мое имя, то наверняка знаете, что за строительство печи здесь отвечаю я. Вы только что самовольно помешали строительству.

Донел сделал знак озадаченному глашатаю, чтобы тот продолжал созывать людей и не привлекал своим молчанием внимание окружающих, а сам стал наступать конем на Хейзита, оттесняя юношу в сторону от саней.

— Не знаю, кем ты себя возомнил, приятель, но сейчас ты будешь слушаться меня и делать то, что я скажу. Мы здесь не печки строим, как ты правильно заметил, а людей спасаем. — Последнюю фразу он произнес более миролюбивым тоном: к ним молча подъезжал Гийс. Хейзит оглянулся на друга и осознал, что теперь они рискуют оба. — До тех пор пока не выяснится, с кем вам тут давеча пришлось иметь дело, все работы в карьере или около него остановлены. И везем мы вас не куда-нибудь, а домой. Вы довольны, маго Хейзит?

Гийс стоял не вмешиваясь. Конь под ним тихо храпел, предвкушая нелегкую дорогу, и лизал дымящимся языком снег.

— Полагаю, Ракли знает о ваших действиях?

— Вероятно. Но я подчиняюсь не Ракли. У меня приказ довезти всех здешних работников в целости и сохранности до Вайла’туна, а дальше — не мое дело. А вы бы предпочли остаться?

— Да. И чтобы мои люди остались тоже. Не знаю, кто отдает вам приказы, хелет Донел, но цели безопасности Вайла’туна требуют, чтоб работы продолжались. Со своей сотней вы бы могли нам прекрасно помочь.

Упоминание сотни явно смутило заносчивого собеседника. На выручку неожиданно пришел Гийс:

— Не время пререкаться, Хейзит. Все тебя ждут. Садись-ка лучше к Велле и поехали, пока не поздно. Смотри, какая погода. Будь сейчас солнце, как вчера, наверняка бы нас тут оставили с новой подмогой. А так сам посуди: никто понятия не имеет, что вокруг нас происходит. Может, от Пограничья сюда уже идут новые отряды этих… как он себя назвал… аз’венеддом? А мы тут стоим и время теряем. Идем.

Когда Хейзит вскоре послушно усаживался в сани к радостно щебетавшей Велле, Гийс наклонился к нему с коня и шепнул на ухо, чтобы не услышали соседи:

— Берегись его.

Оставалось лишь догадываться, что он имел в виду. Караван пришел в движение. Гийс выпрямился в седле. Сани тронулись.

Велла обхватила брата за плечи. Она видела весь их разговор со стороны и была благодарна Гийсу за то, что тот не дал Хейзита в обиду какому-то грубияну. Этот самый Донел разбудил их ранним утром, просунувшись в шатер и сообщив заспанному Гийсу, что нужно собираться. На вопрос, кто это был, Гийс закатил глаза и выразился крайне неопределенно, мол, большая шишка. Смысл этого выражения Велла поняла. Не поняла она только, почему «большая шишка» лично будит Гийса, который, как она могла себе представить, имел далеко не самый высокий чин. Они быстро собрались, вышли на улицу умыться снегом, но, обнаружив его вокруг в столь большом количестве, так растерялись, что забыли растолкать Хейзита. Велла бросилась помогать раненым, а Гийс пошел седлать коня. Она видела, как Донел перебросился с ним несколькими фразами, кивнул, махнул рукой и вскочил в седло. Гийс скоро отыскал ее, а все дальнейшее… только что благополучно разрешилось.

Хейзит понуро молчал. Смотрел по сторонам, стряхивал с себя и сестры снег, зевал, изображая внутреннее спокойствие, но взгляд его серых глаз оставался напряженным и сосредоточенным. Велла улыбалась ему, подбадривая, порывалась вовлечь в разговор о приближающемся доме, о том, как будет рада мать, завидев его с кухни, и, в конце концов, спохватившись, вынула из-за пазухи красиво вышитый сверток, в котором оказались две хлефы, сладкие ржаные булки с запеченными сухофруктами и орехами. Мать обычно подавала хлефы с пылу с жару, зимой о них очень приятно было греть руки, откусывая пышные, подрумяненные бока и запивая горячим травяным отваром с клюквой, а сейчас они оказались чуть теплыми, но то было тепло тела любимой сестры, и Хейзит только тут сообразил, насколько же он голоден.

— Ишь спасатели нашлись! — говорил между тем сидевший впереди них пожилой дровосек в неказистой лисьей шапке, сплевывая на снег и поигрывая длинной рукояткой видавшего виды топора. — Знаем мы, кого они спасают! Шкуру они свою спасают. Не стоять же им на морозе в ожидании неприятеля. Да и денежки на наших трудах сберегут, бедняжки. Нет работы — нет оплаты. А я на зиму еще толком не скопил…

— Да чего ты заладил, Тангай! — оборвал его сутулый сосед и сухо закашлял. — Кончай в волыну дудеть, надоел уже, — добавил он, вытирая рукавом рот и оглядываясь через плечо на попутчиков. — Языкастым ты на старости лет, вижу, стал. Помолчал бы.

— У тебя вон, видать, все схвачено-перехвачено, Кас, — нарочно повысил голос старик. — А мне обидно. Я, может, потрудиться бы еще хотел, а они «давай, садись, поехали тебя спасать». А от кого спасать-то, братцы? От тех с ленточками, что ли? Так они драпака давеча вона какого задали. Все видели.

— Все, да не все, — хмыкнул Кас. — Кое-кто из наших ничего больше не увидит. Им благодаря…

— Да иди ты, дуралей! — Тангай угрожающе поднял топор, похлопал варежкой по лезвию и поставил на место. — Война без гибели не бывает. Гибнут одни, гибнут другие. Ну и что с того? Все когда-нибудь помрем.

— Раньше времени не хочется.

— Ну и не хоти! А я тебе так скажу: не нравится мне все это, очень не нравится.

— Что на сей раз?

— Хорошо еще, что дружка моего не отобрали. — Тангай тяжело опустил кулак на рукоятку топора. — Я-то ведь с того дня, как мы Локлана спровадили, все жду, когда за нами придут…

— Да тише ты, полоумный!

Сутулый, вероятно, скорчил страшную рожу, потому что старик посмотрел на него и гоготнул:

— Кас, не морщись, как в отхожем месте! Бойся врага, который далеко, а не того, кто близко. Надо будет, я за себя еще постою. Не на того напали. Как думаешь, доплыли они?

Воспользовавшись молчанием Каса, Хейзит подался вперед и вытянул между обоими собеседниками руку со второй булкой.

— Угощайтесь.

— Эвона какой щедрый нашелся! — Тангай только сейчас удостоил соседа взглядом, и Хейзит заметил во влажных глазах старика интерес, тщательно скрываемый за деланым равнодушием. — Э, да не ты ли наш гончар главный! А я тебя и не приметил. — Он первым взял угощение, подумал, разломил и отдал меньшую половину Касу. — Куда путь держишь?

— Вперед. А вы?

— А и мы вперед, — прищурился Тангай, жуя хлеб и изучая нового собеседника. Неизвестно, к каким выводам он пришел, однако продолжил вполне дружелюбно: — Прекрасная погодка для санных прогулок, не находишь?

— Так это вы для Локлана делали этот, как его…

— …плот?

— Да, точно.

— Нет, не мы.

— То есть?!

— А вот то и есть.

— Откуда тогда слово «плот» знаете?

— Кас, ты такое диковинное слово знаешь?

— Не-а…

— И я не знаю.

— Не думал, что дровосеки такие хитрецы и мастера придуриваться, — съязвил Хейзит. — Велла, у тебя еще хлефа есть?

— Нет.

— Даже если бы была, не давай им больше.

Тангай расхохотался. Кас последовал было его примеру, но закашлялся.

— Почему ты думаешь, что это твоего ума дело, приятель?

— Потому что, вита Тангай, на том неизвестном вам плоту уплыли мои хорошие друзья. И я о них беспокоюсь.

— Напрасно.

— Почему?

— Потому что штуковина, как бы она там ни называлась, получилась на славу. Скажи, Кас. Я бы сам поплыл, да кто ж меня нынче возьмет. А, красавица? — Это уже относилось к Велле, которая с любопытством наблюдала за их странным разговором со своего места. — За булку благодарствую. Если бы не мужик твой, уж я бы проверил, какие у тебя там еще булочки есть! Да не бойся, я ласковый.

— А я тебя, старого, и не боюсь, — в тон ему ответила Велла, косясь на покрасневшего уже явно не от холода Хейзита. — Если не мой брат, так другой кто-нибудь тебе голову с плеч снесет. Помяни мое слово. — И она нежно улыбнулась.

Тангай поперхнулся. Кас продолжал сидеть к спутникам напряженной спиной и делать вид, что увлечен неразличимой за снегом дорогой.

— А если хлефы мои понравились, так заходи к нам в гости, — как ни в чем не бывало продолжала Велла. — Таверну «У старого замка» знаешь?

— Слыхал…

— Ну вот и приглашаю на огонек.

Тангай задумался, переводя взгляд с брата на сестру.

— А случаем работенки у вас для дровосека вроде меня не найдется? Я и дровосечить, и плотничать умею. Что, нет?

— Расскажи, как плот на Бехему спускали, — вместо ответа попросил Хейзит. — Локлана видели?

— Не, самого не видели, — буркнул Тангай, делая вид, будто не чувствует острый локоть Каса. — Мы как все закончили и плот на воду положили, нас сразу по домам распустили. Молчать велели. Это мы потом сообразили, для кого все делалось.

— Не ври.

— Чего?

— Не ври, говорю. — Хейзит смотрел на старика прямо, не моргая и не обращая внимания на падающий на ресницы снег. — Не могли вас раньше времени отпустить. Вы бы тревогу подняли. Значит, Локлана и тех, кто был с ним, наверняка дождались, а может, еще и от берега отталкивать плот помогали. Так было?

— Выходит, что так, — сразу же сдался дровосек. — Ты это узнать хотел?

— А еще такой плот сделать сможете, если понадобится?

— Да нехитрая это в общем-то затея… Только тебе-то зачем? Следом поплывешь, что ли? Напрасно, приятель. Поживи еще. — Тангай повернулся на месте и сел лицом к собеседникам. Сапоги у него были ладные, прочные, но для зимней погоды неподходящие. — Или ты в бега надумал податься?

Это он произнес приглушенным голосом, будто только сейчас вспомнив, что впереди сидит занятый своим делом возница. Топор в его рукавицах замер и лег поперек коленей.

— Еще не решил, — честно признался Хейзит. — Да, похоже, все к тому идет. Мне показалось, ты тоже это понимаешь, хоть и дурачка из себя пытаешься строить. Куда нас сейчас везут? Кто знает?

— Это ты правильно подметил, — кивнул дровосек и похлопал по спине Каса. — Передвигайся-ка сюда. Разговор намечается. Не дрейфь, старина, тут, похоже, все свои.

Велла прижалась боком к брату и стала слушать, о чем ведут речь эти трое, столь непохожие друг на друга, но близкие, как оказалось, по духу.

Хейзит откровенно признался в том, что боится быть схваченным сразу же по приезде в Вайла’тун.

— Если нас повезут прямиком в замок, тут вообще к гадалке не ходи: всех там запрут.

— Зачем это? — искренне не понял Кас.

— Чтобы понадежнее нас от врагов спасти, — вздохнул Тангай. — Упрячут сразу же где-нибудь поближе к Квалу. Котелок не варит, так помалкивай лучше да слушай! Если Ракли и в самом деле уже сцапали, дело дрянь. Я его никогда, в отличие от жены моей покойной, за великого военачальника не держал, но при нем хоть люд простой, вроде нас, не обманывали. А сейчас тэвил знает что творится, как я погляжу. Кстати, Хейзит, а ты не знаешь, правда ли, что какой-то чужеземец доспехи Дули нашел и Ракли отдал?

— Знаю. Правда. Ты этого чужеземца, кстати, мог видеть. Он с Локланом вместе уплыл.

— Здорово!

— В смысле?

— Ну, что доспехи эти нашлись. Мне еще дед говаривал, что, когда доспехи Дули отыщутся, дух его беспокойный утихомирится и вабоны наконец по-людски заживут.

— Видать, большим выдумщиком был твой дед, — заметил Кас.

— Это ты зря, — не обиделся Тангай и подмигнул Велле. — Он мне в свое время много чего напредрекал. Все почти сбылось. И с женитьбой, и с детям и, да и вообще…

— Так у тебя ж детей, вроде, отродясь не было.

— Вот он и говорил, что не будет. И что жена раньше меня в могилу сойдет. И что моим лучшим другом топор станет…

— А я? — насупился Кас.

— Я же сказал: «Почти все сбылось». Разумеется, мой лучший друг не топор. — И Тангай снова подмигнул Велле.

Та перевела улыбающийся взгляд на небо и на глазах изменилась в лице.

— А вот про это он вам ничего не говорил?

Она указала на световое пятно, которое уже с интересом разглядывал Хейзит. Пятно было огненного цвета и напоминало больше всего факел в тумане. С той лишь разницей, что факел этот летел сейчас высоко-высоко, со скоростью стрелы, но не снижаясь, и был на самом деле ярче любого факела, поскольку свет его легко пробивался к ним через снежную пелену. Ни свист, ни жужжание его полет не сопровождали. Стремительно промчавшись наперерез каравану слева направо, пятно как вкопанное остановилось, словно задумалось, мигнуло и так же беззвучно упорхнуло уже теперь вдоль задравших головы людей и испуганно фыркающих лошадей куда-то назад, в направлении покинутого карьера. Воцарилось гробовое молчание.

— Что это было? — резко выдохнул их возница, который первым пришел в себя.

Завороженный огненным полетом, Хейзит выждал, что скажет Тангай.

— Не знаю, но ничего хорошего теперь точно не жди…

— Может, это птицу кто-нибудь из сорванцов подпалил? — неуверенно предположил Кас.

— Ты видал, чтобы горящая птица по небу летела? — Тангай сбил шапку на затылок и почесал морщинистый лоб. — Кроме птицы вроде и некому, да только как же она порхать будет, если перья спалит?

— А дед твой ничего по этому поводу не говорил? — на всякий случай уточнил Кас, однако его вопрос повис в воздухе.

— Думаю, знамение это нам было, — наконец прервал собственную задумчивость Тангай, заговорщически оглядываясь по сторонам и наклоняясь к середине саней. — Знамение никудышное, прямо скажем. Предупреждение, стало быть. Даже если прямиком к замку не свернем, похоже, ничего хорошего не жди. Есть мысли, что делать? — Он глянул исподлобья на Хейзита.

— Постой! — опередила ответ брата Велла. — Так вы его что, вообще бежать из Вайла’туна подбиваете? Хейзит, а мать? А я? Нам тоже манатки собирать и за тобой неизвестно куда вприпрыжку предлагаешь?

— Да не суетись ты-то хоть, прелесть моя! — Хейзит снова пожалел о том, что вынужден ломать голову и принимать важные решения в присутствии сестры. — Никто ничего не предлагает. Или ты не видишь, что мы просто обсуждаем?

— Обсуждают они! — Девушка уже не могла остановиться: — Вот если ты сбежишь, тогда точно тебя искать будут и в конце концов обязательно сцапают. Кто ни в чем не виновен, тот не бежит…

— Это ты своему Ракли расскажи! Что умолкла? Или я не прав? То-то! Так вот и посиди некоторое время, пока мы тут пообсуждаем.

— Да чего обсуждать-то? — елозил на подстилке Кас. — Тангай всегда дело говорит. Я тоже чую, что не к добру все это. Бежать мне с вами не с руки, но…

— Это как это не с руки? — возмутился дровосек. — О семье подумай. Я один, а ты…

— Вот я про нее и думаю как раз. Бежать-то надо, только куда ж мне их тащить? Да еще по такому снегу… Ты уж как-нибудь без меня в этот раз. Потом встретимся. Поодиночке нынче выживать сподручнее.

— Сподручнее… — проворчал Тангай. — Помирать тоже поодиночке придется. — Он зыркнул через плечо. — Жаль, мы не последними идем. Ща бы прям перевалился с саней в сугроб, и поминай как звали…

За ними двигались еще двое саней и двое всадников, замыкавших караван. Да и не мог Хейзит бежать, не повидав мать. Велла права. Нельзя так просто взять и спасти свою шкуру. Потом, если что без тебя с домашними случится, совесть не даст ни спать, ни есть. Спасаться нужно, но как-то по-другому, по-человечески…

— Кому-нибудь из вас приходилось слышать про подземные ходы под Вайла’туном?

Дровосеки удивленно переглянулись. Хейзит перехватил восхищенный взгляд сестры. И продолжил, стараясь, чтобы голос звучал как можно серьезнее:

— Ходы под Вайла’туном есть. Я сам видел, как мои друзья, спасаясь от пожара и людей из замка, ушли под землю, а потом объявились в колодце, через несколько домов от своего жилья. И я запомнил и тот колодец, и то место, где теперь, правда, остались одни головешки.

Он ждал, что либо Тангай, либо Кас сообразят: он ведет речь о нашумевшем в их округе пожаре в доме старого писаря Харлина. Однако оба молчали и внимательно слушали.

— Мне рассказывали, что эти ходы даже соединяют замок с Обителью Матерей.

— А про эти сказки я слышал! — оживился Кас. — Всегда только думал, что мужики их выдумывают. Кто из нас не мечтал попасть за стены Айтен’гарда! Тангай, ты мечтал?

— А что мечтать? — хмыкнул тот. — Я попадал. Меня еще, когда я был подмастерьем, отец туда водил.

— Вот те раз! Сколько тебя знаю, а ты никогда про это не рассказывал.

— А ты и не спрашивал…

— И что вы там делали?

— Да ничего особенного. Бревна отвозили. Избу знакомые отца там строили, ну вот мы им работки и подкинули пару раз.

— Поподробнее что, не расскажешь? Как девки тамошние, и все такое…

— А и рассказывать-то нечего. Никого не видели, кроме старух нескольких. Не знаю, может, остальные по домам в это время прятались. Да и мы там недолго пробыли: свалили дрова свои да свалили.

— Свалили да свалили! Не верится мне что-то, Тангай, что тебя так просто можно было женского общества лишить.

— Да иди ты, Кас! — Старик беззлобно отмахнулся и украдкой проследил за Веллой. Та отвлеклась от разговора и что-то высматривала в стороне от дороги. — Ну, тогда что, маго Хейзит? Бежать, если что, будем через твой колодец? Покажешь, где он?

— Отчего не показать? Если получится…

— Не показывай им раньше времени ничего, — вмешалась Велла. — Откуда ты знаешь, что им можно доверять? Может, они тебя первые и выдадут. — Она говорила это открыто, в упор глядя на улыбающуюся физиономию Тангая. — С ними только под землю лезть!

— Отчего ж ты нас, красавица, так невзлюбила? Или простые мы для тебя слишком? Ты, видать, к богатеньким ухажерам привыкла, — стал кривляться Кас.

— Помолчи-ка, приятель! — цыкнул на него Тангай. — На рожу свою сперва взгляни, потом спрашивай, почему к тебе на шею первая встречная не бросается. Я все понял, милая Велла. Вы полное право имеете нам не доверять. Сейчас мы просто попутчики да товарищи по несчастью. Согласен: на вашем месте я бы тоже не стал за здорово живешь открываться старику с топором да дураку с кайлом. Кас, молчи! Только я вот на вашего братца гляжу и вижу, что он к нам всю дорогу присматривается. Чует небось, что в нас еще сила предков наших живет. Не чета нынешнему племени. Вабоны с некоторых пор другие пошли. Будто их нынче не тем местом делают. Слабые какие-то стали. На обстоятельства оглядываются. Кто да что про них скажет. Вприглядку живут да вприсядку ходят. Я вон себе лачугу по ту сторону, за замком, сколотил, поближе к опушке Пограничья, так ко мне даже фра’ниманы не жалуют.

— Тангай у нас воин грозный! — подпел приятелю Кас. — Топориком не только деревца рубит. Одному мне его злить дозволяется.

— Ща я и для тебя исключение сделаю, — рявкнул Тангай. — А топорик мой и вправду уговаривать долго не придется. Помолчи. Братец твой мне приглянулся, красавица. Я недолго за ним наблюдаю, но вижу, что стержень в нем есть, хороший стержень, прочный. Я сам таким в молодости был далекой. Теперь уж не то. Поистерся мой стерженек-то, высох, каменеет все больше с каждой зимой. Того и гляди надломится. Потому что за все это время гнуться не привык.

— Чего же вы тогда бежать надумали? — слегка потеплев, возразила Велла.

— Не бежать, а отступать. Что нам предки заповедовали, не помнишь? А заповедовали они, ежели враг насядет, уходить с родных земель да в иных землях новые избы возводить. Не спешить помирать, если в том нужды нет. Вот я и не спешу. Мне еще несколько делов сделать надо. Дед наказывал. Он, раз уж на то пошло, и про нашу с вами нынешнюю встречу знал.

— Так вы знаете, чем все должно кончиться? — Велла толкнула плечом брата, ставшего было засыпать под мерное покачивание саней.

— Этого никто знать не может. А если узнает, все по-иному обернется. Нет, миси Велла, я только о том сужу, что наша встреча не случайна. А ее исход покажет время.

— У вас что ни слово, то загадка.

Их разговор прервали окрики конвойных. Под пеленой снега они, сами того не заметив, вступили на землю Вайла’туна, а первые сани уже приближались к западным воротам в Стреляных стенах.

Из снежной хмари вынырнула дымящаяся голова коня. В склонившемся с луки седла всаднике Хейзит признал Гийса и невольно подался ему навстречу. Тот хранил внешнее спокойствие, но говорил тихо и быстро:

— Пока вам ничего не угрожает. Когда вас отпустят, ступайте прямиком домой. Я все выясню и, если что, предупрежу. Что бы ты ни думал, не удирай. За тобой никакой вины нет, так что все образуется.

Гийс махнул рукой Велле и погнал коня прочь.

— Что он сказал? — переспросила девушка.

— Чтобы ты не забывала поплотнее запахивать шубейку, — отряхнул с ее плеч снег Хейзит.

Торопливые слова Гийса одновременно успокаивали и будоражили. Откуда он все это знает? Обычный фултум, которому не положено интересоваться ничем иным, кроме верной службы своему хозяину. Простой малый, получивший подобающее воспитание в замке, неплохо, видать, разбирающийся в культах героев, честный и храбрый. До сих пор Хейзиту казалось, что этими качествами натура его приятеля исчерпывается, что само по себе, правда, уже немало. Недавно он осознал, что с чистой совестью и спокойным сердцем доверил бы ему жизнь и счастье сестры. И вот два их последних разговора, вернее, короткие указания, произнесенные тоном, не предполагавшим сомнений и лишних расспросов, открыли перед Хейзитом такие захватывающие дух глубины, которых он никак не ожидал обнаружить за мягким и открытым обликом Гийса.

— Ты хорошо его знаешь? — словно подслушав мысли Хейзита, поинтересовался Тангай.

— Неплохо, а что?

— Да так, ничего. Мне-то какое дело? Я сейчас где-нибудь тут с саней хлопнусь и домой поспешу. Пущай потом ищут. Только сдается мне, что он из их числа будет.

— Из чьего числа?

— Ты меня отлично понял, приятель. Обложили нас со всех сторон. Загонщики! Давно своей жизнью жить пора, а мы жить-то и разучились. Оглядка нам нужна. Чтобы никому не перечить. Чтобы все по-людски. Да только разве за тем мы на этот свет приходим? Что толку след в след за кем-то по жизни топать? Неужто у нас силенок не хватит свою дорожку проторить?

— К чему ты клонишь, старый? — растер замерзшие щеки Кас. — С утра вроде ничего не ел, а как тебя поперло!

— То-то и оно, братец, что не ел. Где это видано, чтобы трудовой люд наемщик не кормил? Или запамятовал, как раньше дровосекам жилось? Да что там дровосекам! У кого руки из нужного места росли, а голова не только для шапки на плечах громоздилась, тем были и почет, и забота, и деньга причитающаяся. А нынче сам будто не знаешь что? Поди туда, руби это, давай сюда, ступай, за жалованьем покуда не суйся, как сбагрим твое говнецо, расплатимся, не обидим, а обидим, так несильно. Разве не так?

Хейзит смотрел на Каса, который понуро молчал.

— Вот я и говорю: попробовал бы кто раньше так с нами разговор вести. Его бы враз спеленали да куда-нибудь в овраг, а то и в Бехему ненасытную зашвырнули. А ты нынче поди сунься, попытай правды добиться! Что, кишка тонковата? И я про то же. Нам силфуры свои поганые как подачку кидают, а сами на трудах наших потных да кровавых наживаются!

— Ну, про «потные да кровавые» ты, старый, гнешь без совести.

— Я гну?! — Тангай не на шутку кипятился. — А это что? — Он зло сорвал рукавицы и показал натруженные ладони. В ладонях действительно ничего необычного не было: большие, мозолистые, с глубокими морщинами. — Да ты знаешь, сколько я топоров об них истер? Э-э… куда тебе, белоручке, понять! — Кас на это явно несправедливое замечание возмущенно закашлялся. — Так вот ты и попробуй к ним потом за правдой сунуться. Вмиг заслоны выставят, вояками, вооруженными до зубов, прикроются — поди прорвись к их нежным горлышкам! — Старик брезгливо сплюнул. — Так как, ты говорила, твою таверну кличут? «У старого замка»?

— Хорошая у вас память, — улыбнулась Велла.

— Не жалуюсь, красавица. Очень даже удобственное название, должен заметить. Легко запоминается. Особенно если последнее слово выкинуть. Ты подумай. А то скоро замок всю свою привлекательность, боюсь, растеряет. Ну да ладно, бывайте. Авось наведаюсь как-нибудь на угощение.

С этими словами Тангай как ни в чем не бывало перевалился боком через край саней, упал в снег и исчез. Как будто никогда и не было его.

— Куда это он? — вырвалось у Хейзита.

— Сказал же: домой навострился. — Оставшись в центре всеобщего внимания, Кас оживился. — Ща в снегу отлежится и побредет к себе.

— Вы, похоже, его давно знаете? — скорее тоном утверждения, нежели вопроса, сказала Велла.

— Да уж зим тридцать, почитай, как минуло, — кивнул Кас и добавил: — Но если вы хотите что у меня про него выспросить, дело это неблагодарное.

— С чего ж это?

— Да с того, что старик он скрытный, больше слушает, чем говорит, жизнь, как вы уже, должно быть, поняли, ведет затворническую, семьи не имеет, короче, в себе весь.

— Что-то по нему не скажешь, что он мало говорит, — заметил Хейзит. — А вы-то сами откуда будете, вита Кас?

— Я-то? — ухмыльнулся собеседник. — Да ниоткуда. Так, живу где придется, то здесь, то там.

— А я поняла так, что у вас и семейство имеется. — Велла изобразила на лице саму невинность и глянула на брата, призывая его в свидетели.

— Отчего ж не иметься? — согласился Кас. — Имеется семейство. Со мной кочует. Сейчас вон у приятеля одного расположились. Отсюда уже неподалеку.

— А что так?

— Да так вот. Все никак избу не отстрою. Погорельцами мы стали с прошлой зимы. Малой нас по дури спалил, вот и мыкаемся теперь. Работы нынче много, руки до своего уюта все не доходили. Глядишь, теперь дойдут. — Он мечтательно потянулся, ненадолго расправляя сутулые плечи. — Если, конечно, нам и в самом деле расправы не учинят. Ну, вы слышали, за что: за Локлана, которому мы с Тангаем и еще мужиками плот сварганили, и все такое прочее. Теперь вот одно сплошное беспокойство.

— А кто знает, что это вы? — возразила Велла. — Мы-то уж точно не скажем.

— Вы, может, и не скажете. А только глаза у замка повсюду понатыканы. Еще и уши имеются. Вы хоть на нашего возницу, что позади меня, гляньте. Делает вид, что дорогой занят. А сам, вот увидите, чуть что — подслушивает. Эй, человек хороший!

«Хороший человек» не шелохнулся. Хейзиту, однако, показалось, что повернутая к ним спина излишне напряжена.

— Эй, возница! — повысил голос Кас.

— Чего надо? — повернулся курносый профиль.

— Скоро на месте будем?

— Скоро.

— Ну, и на том благодарствую, — через плечо бросил Кас. — А то мы тут поспорили, что засветло не доберемся.

— Добрались уже.

Сани и в самом деле вскоре остановились. Мимо проехал уже знакомый Хейзиту херетога Донел. А невидимый впереди глашатай тем временем выкрикивал, что отсель все вольны расходиться по домам.

Велла во все глаза смотрела на брата, потому что чувствовала, какая у него в душе сейчас происходит борьба. Полная неопределенность положения усугублялась еще и тем, что куда-то запропастился Гийс. Велла очень рассчитывала на то, что ее новый друг не покинет их, а быть может, даже прояснит происходящее. В отличие от Хейзита, она давно свыклась с мыслью, что Гийс далеко не так прост, как представляется с виду. Да и чего греха таить: ей очень хотелось еще раз, а лучше не раз пережить рядом с ним ту бурю чувств, которые она испытала прошлой ночью. Ни один из прежних знакомых мужчин не вызывал в ней столько огня и желания быть женщиной. Теперь же он пропал без объяснений… и тем только еще крепче заарканил ее неискушенное в любовных передрягах сердце.

— Ты идешь? — Хейзит соскочил с саней в глубокий снег и протянул сестре руку. — После твоих хлеф я только сильнее захотел есть. Пошли!

«Нет, он точно не появится, — подумала Велла. — Кажется, он обещал сам навестить их, если что произойдет, чтобы предупредить. Значит, братец успел рассказать ему, где они живут. А если нет? Если ничего не произойдет? Почему она сама не догадалась подсказать ему, где их найти, когда был подходящий момент? Вот дуреха-то!»

Велла оперлась на предложенную руку и невольно сравнила ее с рукой Гийса. Эта была добрая, мягкая и несильная. А та — уверенная и дерзкая, знающая, чего хочет хозяин и чего — она… Нет, так совсем не годится! Она не должна раскисать. Не имеет права. В конечном итоге пусть будет то, что будет. Зря, что ли, она училась мировосприятию у матери — мудрой женщины, не торопившей события и принимавшей жизнь такой, какая она есть. Желания только уводят нас в сторону. Вера — вот что дает силы надеяться. Вера в свое предначертание, в торжество случая, наконец, в помощь предков.

— Извини, что не сумела заморить тебя по пути голодом. Нет, не отнимай руку, а то я тут где-нибудь увязну, и ты меня потом не откопаешь. Ты можешь что-нибудь разобрать вокруг?

Словно из духа противоречия снег разом перестал падать, а поднявшийся ветер легко развеял густые тучи. Между ними проглянуло голубое небо, и стало очевидно, что до вечерних сумерек еще долго.

— Пошли, пошли! По пути наглядишься! — торопил ее брат, и Велле пришлось подчиниться. Нет, рука у него тоже может быть крепкой, если он захочет. — Мать, наверное, совсем испереживалась. Идем.

Они недолго торили дорогу в глубоком снегу. Как ни странно, проулки между избами полнились спешащими но своим делам жителями, вероятно, уставшими скрываться от снега по домам и теперь при первой возможности высыпавшими на улицу наверстывать упущенное. Здесь уже снег был утоптан множеством ног, хотя вокруг изб и даже на покатых крышах он лежал толстой белой периной.

— Что ты наморен делать дальше? — поинтересовалась Велла, повеселевшая из-за прояснившейся, пусть ненадолго, погоды и обрадованная видимым спокойствием брата. — Мы действительно идем домой?

— Действительно. Есть другие предложения?

— Да нет, просто мне показалось…

— Гийс совершенно четко сказал, что мы должны возвращаться домой и вести себя так, будто ничего не произошло. Предлагаю послушаться его совета.

— Ну вот, наконец-то я узнаю, о чем вы там шептались! Благодарю, что поделился! Теперь и я, пожалуй, постараюсь не сильно переживать. Как хорошо, что у меня есть старший брат! Всегда приголубит, успокоит, объяснит…

— Перестань. Кстати, — добавил Хейзит, пропуская нерасторопную старуху с тележкой, — что там у тебя с ним произошло?

— С кем?

— Не юли. С Гийсом, с кем еще?

— Да ничего…

— Так мне все-таки приснилось, что ты и он… что он просил у меня твоей руки?

— Приснилось…

— Слава героям!

— Не приснилось…

— Тэвил! Так я и знал! Вы что, уже того…

— Что?

— …любили друг друга?

— Хейзит! Оставь свои глупости!

— Хорош женишок, однако! Оставил тебя. Сам где-то крутится. Обещал, может быть, зайти, если совсем нас прижмет. Ну-ну, давай-давай.

— Ты же дал свое согласие! — Велла наморщила нос, как в детстве, когда нужно было захныкать, чтобы заставить брата принять ее условия игры. — Он ведь твой друг.

Хейзит обнял сестру за талию, тесно прижал к себе и шепнул в оголившееся под волосами ушко:

— Иногда мне кажется, что у меня больше нет друзей…

«Он непохож на плачущего мальчика, которому нужно утешение, — подумала Велла. — Просто чувствует в себе силы говорить мне, что думает. Я бы так вряд ли смогла. А он изменился. Стал настоящим мужчиной». И она поймала себя на мысли, что перебирает в памяти имена и лица своих многочисленных подружек, с которыми могла бы его познакомить, чтобы он больше не чувствовал себя одиноким. Ничего не вышло. Как ни странно, все они сейчас казались ей недостойными его внимания. Вот те раз! Неужели она тоже ни одной из них толком не доверяет? Было среди них несколько милых, добрых и по-своему рассудительных, однако все они не подошли бы ему по возрасту, да и добрыми и рассудительными они стали, если разобраться, не от хорошей жизни. Одним словом, слишком опытные девицы. Хейзиту же она непременно хотела найти такую, которую он сам потом смог бы воспитать. Велла знала двух-трех совсем еще девочек, дочек завсегдатаев таверны «У старого замка», но только одну, пожалуй, могла бы без зазрения совести познакомить с братом. Остальных даже хорошенькими трудно было назвать.

Все это время они шли молча, машинально кивая в ответ на приветствия встречных прохожих. Нельзя сказать, что в Вайла’туне все поголовно друг друга знали, а тем более друг другу симпатизировали, просто в противном случае отсутствие ни к чему не обязывающей вежливости могло вылиться в лишние склоки и упреки. Молва — вот что всегда нужно было иметь в виду, тем более если от нее зависит достаток в твоем доме. У Веллы даже промелькнула мысль, что теперь, узнав о вынужденном возвращении брата и крахе столь многообещающего предприятия, многие соседи снова потянутся к ним в таверну. Им больше не надо завидовать чужому успеху. А пожалеть — это мы все умеем и любим…

Дорога к дому заняла у них больше времени, чем они ожидали. Вероятно, сказалось желание как можно скорее почувствовать себя в тепле и безопасности, а выпавший снег сделал знакомые места почти неузнаваемыми. Конечно, они могли бы идти вдоль внутренней линии Стреляных стен, что неминуемо привело бы их к заветной таверне, которая в свое время оказалась на пути одной из стрел, расположение этих стен, вернее, стены, определившей. Однако так могли поступить разве что пришлые из соседних тунов, а не местные жители, кичившиеся своим умением находить в хитросплетении переулков между избами кратчайшую дорогу к цели.

Как бы то ни было, раскачивающуюся вывеску, пронзенную упомянутой стрелой, они заметили одновременно и не сговариваясь прибавили шаг. Хейзит прислушивался к внутреннему голосу, который наверняка подсказал бы ему, окажись здесь что-нибудь не так. Теперь он всегда и везде ожидал подвоха. Вот и сейчас порыв ветра донес до него слабый запах гари. Очевидно, он прилетел с пепелища, в которое не так давно превратился дом бедняги Харлина. Постой-ка, но ведь после такого снегопада все обугленные балки должны быть занесены сугробами и ничем не пахнуть! Не может же быть, что их специально раскопали, как только снег прошел. Надо будет при случае обязательно сходить туда и самолично все проверить. В особенности колодец.

— Смотри, Дит… — Велла указала на фигуру, заметившую их и поспешно скрывшуюся за дверью таверны. — Что он тут потерял?

— Странно, — согласился Хейзит, замедляя шаг. — Мне казалось, мать дала ему и его женушке Маре окончательный расчет. Ты уверена, что это был именно он?

— Ты сам разве не видел?

— Видел кого-то, но не разглядел, кто это был. Пошли быстрее!

Велла поняла, что брат в первую очередь подумал о матери. Будь он один, наверняка бы поостерегся приближаться к таверне, не разведав, что почем. А сейчас он уверенно тянул ее за собой. Нет, уже не тянул…

— Ты туда пока не ходи, — сказал он, резко останавливаясь. — Мало ли что, сама понимаешь. Давай сделаем так: я пойду и, если все спокойно, выйду и позову тебя. Если не выйду или выйду не один, прячься и не высовывайся, что бы ни происходило. И во что бы то ни стало отыщи Гийса.

— Так ты ему все-таки веришь?

— Больше некому, радость моя. Ну все, я пошел.

Не дожидаясь возражений, Хейзит легонько толкнул сестру в проем между стоящими здесь почти вплотную избами и стремительной походкой направился в таверну.

— Идет! — вздрогнул приникший к заиндевевшему окну курносый доносчик. — Все-таки идет!

Донел брезгливо взял его за шиворот и бесцеремонно передал в лапы двум помощникам, которые еще менее радушно затолкали перепуганного Дита под стол.

— И пусть кто только пикнет, — предупредил Донел, многозначительно оглядываясь на бледную женщину заурядной наружности, но зато с густой копной роскошных высветленных волос, для удобства перехваченных на затылке широкой синей лентой. — К тебе, мамаша, это относится в первую очередь. По местам!

Засаду Донел подготовил на удивление быстро и толково. Пока брат с сестрой добирались пешком, он с небольшим отрядом всадников доскакал до таверны, спрятал коней за домом, припугнул хозяйку и немногочисленных посетителей, рассадил своих людей поближе к входу, а сам благоразумно встал подальше, за увитую плющом и цветами деревянную колонну. Не хватало только спугнуть мальца. Донелу бы этого не простили.

— Я кому сказал, по местам! — зашипел он, видя, что хозяйка мешкает в проходе, а не идет, куда ей было велено, — на кухню. Сделал знак ближнему из мергов, что был сейчас переодет в костюм рыбака. Тот грузно поднялся из-за стола и взял женщину под локоть. — И раньше времени не вздумай высовываться.

— Мама!

Тэвил! Как он мог так быстро дойти? Бежал, что ли?

Выглянув из-за колонны, Донел увидел нерешительно остановившегося на пороге Хейзита. Парень смотрел на оглянувшуюся мать, на спину подталкивавшего ее вперед рыбака и мешкал. «Догадался», — понял Допел. Хорошо, что своих людей он учил действовать молниеносно. А они, зная, что от них требуется, давно забыли о том, что можно рассуждать и медлить. Две тени метнулись к двери с обеих сторон, и не успел Хейзит отшатнуться, как его уже держали за руки крепкие пальцы.

— Беги, сынок! — словно спохватившись, крикнула женщина, вырывая локоть и обрушивая на голову «рыбака» тяжелый деревянный половник.

Вместо того чтобы прятаться, она устремилась на помощь сыну. Донел не мог отказать себе в удовольствии подставить ей подножку и, больше не думая скрываться, вышел из-за колонны.

— Наконец-то мы снова свиделись, маго Хейзит! — Он едва заметно пнул женщину сапогом в бок и метнул грозный взгляд на нерасторопных мергов, вся задача которых сводилась сейчас к поддержанию порядка, однако они даже такую малость не в состоянии были обеспечить без понукания. — Надеюсь, вы еще меня не забыли и мне не нужно лишний раз представляться?

— Мама!

«Молодец, — подумал Донел, видя, как один из державших Хейзита захлопывает входную дверь. — Нечего соседям слышать, что тут у них происходит».

— А куда же делась твоя пригожая сестрица? — поинтересовался он, только сейчас заметив ее отсутствие. — Потерял по дороге? — И, сделав знак двум воякам, готовым прийти на помощь кому понадобится, добавил: — А ну-ка, обшарьте все закоулки поблизости. Она не могла уйти далеко. Ты с ними, — бросил он тому, в ком Хейзит, если бы ему был досуг, мог легко узнать недавнего зазывалу, понукавшего строителей садиться в сани, и тихо добавил: — Девчонку словить во что бы то ни стало!

Когда все основные распоряжения были отданы, а главная цель достигнута, Донел позволил себе расслабиться. Чувство выполненного долга посещало его редко, наград свыше он не ждал, а потому привык пользоваться моментом, когда тот подворачивался. Сейчас был именно такой случай.

— Всех лишних в подвал, — коротко распорядился он. — Эй, у тебя тут есть подвал? — Это относилось к сидевшей в проходе хозяйке, вытиравшей рукавом разбитый при падении нос.

— Есть…

— Вот и ступай туда! Живо!

Донел едва сдерживал улыбку, видя, с какой покорностью испуганные посетители семенят следом за хозяйкой, сопровождаемые всего тремя, правда, хорошо вооруженными провожатыми. Он не уставал удивляться извечной покорности жертв. Хотя, казалось бы, чего проще: навалиться дружно на немногочисленных противников — и дело сделано. Некоторые даже меч вынуть из ножен не успеют. Сам в свое время проверял. Так нет, эти будут послушно подчиняться приказам и сами себя загонят в безвыходное положение. Поделом. Знают, что нужно шкуру свою беречь. Потому что наказ ему был дан строгий: чтобы все тихо и без лишнего шума. Это означало, что свидетелей лучше не иметь вообще. Ничего, посидят в холодном подвале день-другой — сами окочурятся.

Те, что поймали Хейзита, зря времени тоже не теряли. Они связали его по рукам и ногам тонкими, но прочными пеньковыми веревками, засунули в открывшийся после нескольких ударов под дых рот заранее приготовленную тряпку и завалили животом на стол. Из-под которого тотчас же появился с кислой физиономией Дит и застыл в ожидании дальнейших распоряжений.

— А ты иди порадуй жену, — сказал ему Донел. — И не забывай, что долг платежом красен.

— Я, конечно… я всегда… я мигом… — залепетал доносчик, бочком протискиваясь к двери мимо взвившегося в немом крике Хейзита.

Донел плюнул ему вдогонку и сел на лавку напротив пленника. Только сейчас он разрешил себе почувствовать, как устал за этот нескончаемый день.

— Ну что, строитель? Или как там тебя прикажешь величать? Гончар? Так что, бывший гончар, жалко с жизнью прощаться? Что говоришь? Погромче, а то я глуховат последнее время стал. Не хочешь? Помирать не хочешь? Я бы на твоем месте, наоборот, порадовался. Потому что тогда ты не узнаешь, что приключится в скором времени с твоими любимыми родственничками. Волнений, так сказать, избежишь. Ишь как бежал! Боялся не успеть? А мы тебя подождали, чтобы все чин по чину было. Сейчас и сестренку твою выловят и приведут. Представляешь, что я с ней сделаю? Что головой мотаешь? Представляешь, я знаю! По глазам твоим красным вижу. — Затянутой в кожаную перчатку рукой он взял пленника за подбородок и с силой поднял к себе. — Вот так бы по горлышку твоему ножичком и проехался… Да не велено тут ничего портить. Жаль, конечно. Но ничего не поделаешь. Будем блюсти порядок. — Он посмотрел на замерших в ожидании подручных. Эти двое взирали на происходящее равнодушно. Они привыкли. — Так куда, говоришь, твой приятель Локлан с прочими деру дал? Ты ведь наверняка знаешь. Как нехорошо утаивать правду! Матушка у тебя вон какая, можно сказать, благородная женщина, а ты кочевряжишься. Нехорошо. Плохо она тебя, видать, воспитала. Ну да ничего. Мы тебя живо вежливости научим. Сестренка с тобой заодно, поди? Тоже небось молчать будет, как думаешь? Я вот, к примеру, думаю, что будет. Но недолго. Тело женское боль и стыд плохо переносит, быстро ее разговорим. Согласен? — Он игриво потрепал пленника по залитой кровью и слезами щеке. — Где это ты успел так себе мордашку расквасить? Ну ничего, мы тебе ее еще красивее сделаем, чем была. Полюбуешься потом. Если будет чем. В прошлый раз одному несговорчивому так щечки разрумянили, что он оба глаза потерял. Вытекли глазки. Как белок из яйца. И зачем только нужно было до этого доводить! Сказал бы, о чем спрашивали, и пошел бы восвояси. Мы никого насильно ведь не держим. — Сжатая в кулак рука в перчатке отлетела назад и на обратном движении саданула Хейзита по скуле. Удар вышел звучным и таким сильным, что почти перевернул пленника на спину. — Сплошная обида, маго Хейзит! С удовольствием свернул бы тебе челюсть, так ведь ты потом говорить не сможешь, не так ли? Эй вы, — бросил он помощникам, заметив движение на улице, — стойте у двери и никого из посторонних сюда не пускайте. Только девку. Так на чем мы остановились? Ах да, челюсть! — Второй раз он ударил совсем без размаха, однако удар получился чуть ли не сильнее первого. — Сестренку твою я колотить не буду. К чему добро переводить, верно? Как думаешь, достаточно ее раздеть будет? Или все-таки придется еще и по мягкому месту горяченьких всыпать? Соточку-другую, а? Хотя, знаешь, я, пожалуй, даже этого делать не буду. Филейные части не должны портить картину. По пяточкам ее пройдемся нежным. Вот визгу-то будет! — Донел хихикнул, не отрывая внимательного взгляда от посеревшего лица пленника. Тот явно порывался что-то сказать. — Разговаривать захотел? Пора, пора, братец. Выньте-ка из него кляп. Ну, давай, сглотни и говори.

— Не поймать вам ее, твари…

— Кляп обратно! Твои мысли продиктованы чувствами, а меня сейчас интересуют факты. Кто, когда, куда? За дровосеков мы тоже возьмемся, если придется, но сперва хотел бы выслушать твою историю. Ты ведь знаешь, с кем, каким образом и куда твой приятель Локлан устремился. Кивни, если знаешь, ну-ка!

Хейзит кивнул.

— Ну вот видишь! Не зря я от тебя добиваюсь признаний. Дровосеки нам вовсе могут не понадобиться. Как и твоя сестренка. Если ты все-таки окажешься умным мальчиком. Ну зачем, посуди, пререкаться и покрывать тех, кто уже ничего хорошего для тебя не сделает? След их простыл.

Хейзит и в самом деле производил сейчас вид обмякший и безвольный. Взор его заметно помутнел, и только ноздри нервно раздувались, не суля ничего хорошего. Да только что мог поделать он один в окружении бывалых воинов, явно привыкших осаживать и не таких противников. Донел чувствовал свою полную безопасность и безнаказанность. Ему только хотелось, чтобы сестру этого парня все же нашли. Он видел ее несколько раз за время недавнего перехода, но она успела понравиться ему, как лакомая жертва. Подобных ей Донел всегда находил виновными и выбивал признания. Даже в его нелегком труде случались мгновения радости. Он снова сделал знак подручным вынуть изо рта Хейзита кляп.

— Так где они?

Хейзит не смотрел на спрашивающего. Собственно, он его толком и не слышал. Сейчас его мозг был занят судорожным решением задачи, как помочь матери и сестре. Велла, конечно, в безопасности. Она умная девочка и сразу должна была понять, что с братом случилось неладное. Он велел ей найти Гийса. Напрасно. Не пойдет же она в замок. Только не сейчас, когда оттуда по всему Вайла’туну разосланы ищейки вроде этого самого Донела, разыскивающие тех, кто хоть как-то связан с побегом Локлана. В этом Хейзит был просто уверен. На ее месте он бы попытался укрыться у Ротрама или, на худой конец, чем тэвил не шутит, попробовал отыскать лачугу дровосека Тангая где-то на опушке Пограничья. Тангай непростой старик. Злой и матерый. Говорит, конечно, многовато, но это как раз тот случай, когда слова явно не расходятся с делом. С ним Велле было бы поспокойнее.

— Где они? — повторил над ухом голос.

— Уплыли…

— Что ты сказал?

— Уплыли, я сказал. Через Бехему переправились. Не веришь? Можешь проверить. Если тебе тоже жизнь надоела.

Воцарилось молчание. Помощники переминались с ноги на ногу и поглядывали на улыбающегося Донела.

— Уплыли?

— Если пообещаешь отправиться следом, могу даже рассказать, как они сделали то, на чем поплыли. Чтобы больше тебя не видеть.

Донел справедливо решил, что над ним издеваются, и снова наградил пленника основательной зуботычиной. Ему меньше всего сейчас хотелось попусту тратить время.

Удар в кровь разбил Хейзиту губы. Закружилась голова. Он был не прочь потерять сознание, чтобы прервать этот безвыходный допрос, однако не потерял, а вместо этого стал свидетелем появления на пороге таверны озабоченного Гийса.

— Что тут происходит, Донел?

Несмотря на прямой вопрос, Гийс, как показалось Хейзиту, совершенно не выглядел удивленным. Действительно, скорее озабоченным.

— То самое, что должно было произойти гораздо раньше, на мой взгляд, — с неохотой ответил Донел, поднимаясь навстречу гостю, хотя и без малейшей тени волнения. — А что угодно здесь вам?

Хейзит лежал на столе спиной к входу и не видел вошедшего. Тем не менее он чувствовал, что тот в любой момент может не выдержать нагнетаемого напряжения и взорваться отчаянным поступком с непредсказуемыми последствиями. Чувствовал и надеялся. Вот только не до конца осознавая, на что именно: что так произойдет или что Гийс все-таки сдержит порыв. Время замерло. И ничего не происходило.

С улицы донеслись раздраженные голоса. Стихли.

— Эй, вы там, — крикнул Донел, — если не поймали девку, не толпитесь у всех на виду при входе. Заходите!

Дверь скрипнула.

— Благодарствую за приглашение, — сказал кто-то очень знакомый, и Хейзит исхитрился, чтобы вывернуться до боли в плечах и посмотреть.

Прямо позади Гийса возник дед Тангай с топором наперевес. С лезвия сочилась кровь.

— У ваших ребят шеи тонковаты оказались, — извиняющимся тоном пробубнил он и одним резким движением перехватил из-за спины руку Гийса, скользнувшую на двусторонний топорику пояса. — Ты уверен, что хочешь им воспользоваться? — Пальцы старика показались Гийсу железными. Он разжал руку и позволил лишить себя единственного средства защиты. — Так-то оно лучше! А теперь ты, как там тебя, начальничек, давай без выкрутасов, не то узнаешь, какой из меня не только дровосек, но и метатель.

Хейзит, окончательно теряясь в догадках по поводу происходящего, отвернулся от двери и прислушался к биению сердца. Сердце колотилось нещадно. От радости. Странной и неуместной. Все складывалось как нельзя хуже. Пробудились и теперь воплощались в жизнь самые страшные его опасения. Зато в происходящем появилась роковая определенность. Ничего нельзя было больше повернуть вспять. Только вперед, только в прорыв, только до конца, каким бы он ни был. Вот и руки свободны. Это сам Донел взрезал ножом пеньковые путы. Не рискнул пустить нож в ход по прямому назначению. Знать, вид у старика достаточно убедителен…

— Где его мамка? Отвечай живо!

— В подвале, — буркнул Донел, готовый сквозь землю провалиться от стыда перед своими подчиненными да не находящий в себе сил противостоять уверенности во вкрадчивом голосе незнакомца. Давно ли он насмехался над пленниками, не готовыми противостоять значительно уступающим им силам? А что же он сам? Неужели допустит глумление над своей боевой честью от какого-то безымянного дровосека с топором? Пусть даже с двумя топорами.

Один из его людей по неопытности решил прийти ему на выручку. Он стоял к Гийсу и старику ближе остальных и наивно полагал, что успеет выхватить из ножен меч и нанести боковой удар. Когда он падал с некрасиво разрубленной головой, меч все еще находился в ножнах…

— Всем на колени! Сюда, в проход! Чтобы я видел.

Хейзит выдернул из ослабевших рук Донела нож, нагнулся и освободил себе ноги. Не раздумывая рванулся к подвалу.

— Погоди! — хрипло окликнул его Тангай. — Там кроме матери твоей еще люди есть?

— Да они всех там заперли!

— Погоди, говорю! Нам лишний народ не нужен.

— Чего?

— Сперва с этими разобраться надо. А то понаскочат тут всякие с вытаращенными зенкам. Знаю я, как со страху бывает. Со всеми разом не управишься. Давай по очереди дело делать. Веревки есть?

— Есть, — опередил Хейзита голос Веллы.

Пахнуло холодом с улицы.

Она появилась из-за спины Тангая, осторожно, чтобы не задеть его напившийся кровью топор, переступила через первый и единственный пока труп, глянула исподлобья на Гийса и пошла, как показалось Хейзиту, куда-то в сторону. Хотя на самом деле просто на всякий случай благоразумно обходила стоявших на коленях виггеров. Не оглядываясь, скрылась за дверью кухни.

— Расторопная у тебя сестренка, — заметил Тангай. — Быстро меня нашла. Я, правда, и сам в вашу сторону двигал.

«Так значит, она его, а вовсе не Гийса позвала на помощь, — подумал Хейзит. — Гийс, выходит, по собственному почину пожаловал…»

— Верните Гийсу его топор, — сказал он, наблюдая за выражением лица своего недавнего приятеля.

— А ты уверен, что он за нас будет? — хмыкнул старик и не шелохнулся.

— Гийс, ты с нами?

— Конечно, он с нами, — ответил за раскрывшего было рот фултума дровосек. — Ты кого угодно спроси, тебе скажут, что он всегда мечтал послужить тебе верой и правдой. Даже вот этот. — Он указал топориком на тупо уставившегося в пол Донела. — Они, может, до конца и не знают, зачем им голова, но понимают, что без нее будет хуже.

— Гийс? — повысил голос Хейзит. Уверенность старика в правоте своих суждений начала раздражать его.

— Без оружия как-нибудь обойдусь, — сказал Гийс обнадеживающе спокойно. — Сейчас не лучшее время для споров.

— А вот и наша умница, — прервал его Тангай, приветствуя появление девушки с мотком прочной плетенки — веревки не скрученной, а именно сплетенной из смеси растительных волокон и животных жил. Моток этот они ходили покупать на рынок вместе, еще до его отъезда на злополучную заставу.

Не дожидаясь указаний и вооружившись кухонным ножом, Велла начала связывать покорившихся своей судьбе воинов, как недавно те связывали его, Хейзита. Сейчас он не испытывал по отношению к ним прежней ненависти, сознавая, что они здесь — люди во многом подневольные. Все, за исключением Донела, последнего в этой странной очереди. Правда, вели тот покончить с ним, кто знает, стали бы они возражать?..

Велла действовала на удивление проворно и толково, разворачивая пленников к себе спиной, а не заходя им за спину, чтобы не иметь у себя в тылу тех, кто с отчужденным видом ждал своей очереди. Кто знает, насколько хватит впечатления, произведенного быстрой гибелью их сотоварища? Тем более что оружие по недосмотру Тангая все еще оставалось при них. С ножом наперевес Хейзит стал помогать сестре, заодно устраняя этот досадный просчет. Воины не сопротивлялись, когда он вытаскивал из ножен тяжелые мечи, прямо с кожаными чехлами срезал с поясов кинжалы, отбирал увесистые дубинки и складывал все это на соседний стол, подальше от пределов их досягаемости. И связывал, связывал, связывал. Донелу он затянул запястья и щиколотки так, что тот в конце концов не выдержал и заскрежетал зубами. Велик был соблазн съездить сапогом по его прижатой к полу красной физиономии, однако Хейзит ограничился тем, что наступил обидчику на шею и долго не отнимал ноги, выслушивая дальнейшие распоряжения Тангая.

А тот продолжал упорно настаивать на необходимости избавиться заодно и от Гийса, от которого ждал вреда. Гийс стоял на коленях молча, не глядя на Хейзита, и только, встречая украдкой взгляды Веллы, нежно ей улыбался. Велла же, надо опять отдать ей должное, понимая всю серьезность сложившегося положения, не роптала и ни за кого не заступалась. Свои мысли и подозрения она держала при себе, не будучи уже уверенной ни в ком и ни в чем. Кроме, разве что, брата, ни лице которого, лишь недавно переставшем быть лицом наивного ребенка, сейчас читалась неподдельная мука. Мука от бессилия и невозможности сделать осознанный выбор.

Тангай связал Гийса. Без ожесточения, но не без удовольствия. Весь его вид говорил о том, что он терпеть не может людей служилых, какого бы роду-племени или окраса они ни были. Наблюдая за ним, Велла решила, что в далеком прошлом он сам мог быть одним из них.

— Ну, кажись, одно дело худо-бедно сделали, — выпрямился старик. — Этих спеленали, теперь можно других высвобождать. Никого больше из пришлых не осталось? Точно? Поди-ка тогда, красавица, выпусти народ из подвала. А ты, братишка, при мне тут пока останься. Слышь чего, — продолжил он очень тихо, чтобы разобрать мог один Хейзит, — я сейчас малость сгину, чтоб меня кто потом по недоразумению не уличил, а ты их всех выпускай да приговаривай, чтобы быстрей по домам разбегались. Говори, мол, новые хозяева замка лютуют, с первых же шагов за простой люд взялись, теперь не будет никому ни продыху, ни покою. И не зырь так на меня, объяснять ничего не намерен. Потом сам все поймешь, коли голова есть.

С этими словами старик нырнул под стол, где до него отсиживался Дит, исчез из поля зрения и затаился.

— Хейзит!

Он чуть не бросился навстречу матери, позабыв про необходимость соблюдать хладнокровие и следить за поверженными врагами. Гверна первой вышла из-за дверей кладовой, где находился спуск в подвал. Все та же уверенная походка, та же густая копна волос, перехваченных на затылке. И только взгляд — напряженный, испуганный, чего-то жадно ищущий. Даже фигура улыбающегося сына не успокоила ее. Но вот она увидела распростертых на полу недавних своих обидчиков, и взгляд ее стал мгновенно равнодушным и безмятежным.

— Неужели ты смог в одиночку справиться с ними? — прошептала она, обнимая Хейзита.

— Не сейчас, мама… Эй, не задерживайтесь! — крикнул он идущим следом за ней пораженным соплеменникам, сперва попавшим прямо из-за стола в заточение и вот теперь снова внезапно оказавшимся на воле, среди угрюмо свернувшихся на полу воинов из замка. — Скорей по домам! На нашу таверну было совершено нападение! Разбегайтесь! Расскажите об этом соседям. Все должны знать, что власть в Вайла’туне переменилась. Ракли в беде! Мы все в беде! Вы сами видите, что новые хозяева взялись первым делом за простой народ. Вооружайтесь! Если и за вами придут, не бойтесь, давайте отпор. Иначе всем нам несдобровать. Вы видели, что творится.

Проходившие мимо него роптали, почесывали затылки, ошалело кивали им с матерью, некоторые словно невзначай задевали пленников ногами, но откровенно бить и пинать не решались. Хотя многим явно хотелось.

«Что же теперь будет?» — думала, наблюдая за ними, Велла. Вабоны, особенно те, что всю жизнь прожили в Вайла’туне и зарабатывали на хлеб ремеслами, были совершенно не воинственными, оружие в руках не держали, кроме детей, подражавших виггерам, да самих виггеров, единственное ремесло которых и было владение оружием. До сих пор существовало четкое и понятное распределение обязанностей: одни защищали Вайла’тун от шеважа и внутренних раздоров, другие обеспечивали им такую возможность, трудясь на полях и в мастерских. Если теперь все дружно возьмутся за оружие, кто будет их содержать? Она очень зримо представила себе толпы голодных соседей, рыщущих по разоренным избам в поисках пропитания и готовых перебить друг друга за кусок вяленого мяса. Ей стало не по себе.

Между тем дверь за последним из посетителей, поспешно юркнувшим из света в уже сгущающиеся сумерки, захлопнулась, и они остались втроем. Хотя нет, вчетвером, поскольку их нежданный избавитель выбрался из-под стола и, ободряюще похлопав Хейзита по спине, обратился к Гверне:

— Ваш сын далеко пойдет, ви… — Он замялся, поскольку не знал ее имени, хотел сказать «вифа», но заметил прическу Гверны, понял, что она не замужем, а обращаться к такой не пожилой еще женщине «мати» даже у него не повернулся язык. — Да и дочка, — подмигнул он Велле, — что надо! А я Тангай, дровосек. Мы вместе трудились над постройкой печи.

— Так это глину я вижу на вашем топоре? — не спеша представиться, заметила Гверна. — А может, деревья нынче вместо сока дают кровь?

Хейзит отошел к двери, и тут только она обратила внимание на изуродованный труп. Отшатнулась, но не вскрикнула. Бросила взгляд на Тангая. Тот пожал плечами и кивнул.

— Мама, нам тоже надо как можно скорее отсюда уйти, — услышала Велла свой срывающийся голос. — Нас теперь не оставят в покое.

— Бежать?! — Гверна повернулась и удивленно посмотрела на дочь. — Это мой дом. И твой тоже. Я никуда отсюда не уйду.

— А если начнется пожар? — резко прервал ее Тангай. — Вы будете сидеть под готовой вот-вот обрушиться крышей или все-таки выведете детей на улицу? Считайте, — продолжал он, не давая открыть рта пораженной женщине, — что дом ваш уже не просто горит, а полыхает. Всякое промедление смерти подобно. Ну так как, вы с нами?

— Хорошо, — выдохнула Гверна. — А куда?..

— Это обсудим по дороге. Никто не должен знать, куда мы направляемся. Особенно эти свиньи в доспехах. Кстати, надо бы избавиться от них.

С этими словами он взял из кучи оружия на столе кинжал, сдернул ножны, наклонился над ближайшим виггером и одним движением вонзил лезвие ему в бок по самую рукоятку. Парень попытался сделать вдох, но внутри него все уже клокотало. Видевшие это дружки бедняги заорали. Донел лежал к происходящему задом и попытался перевернуться на спину. Гийс не шевельнулся и даже не открыл глаз. Он словно спал. Велла закусила кулачок. Гверна от неожиданности присела. Хейзит бросился к старику.

— Что ты творишь?! Ты же убил его. Безоружного!

— Да.

— С пленниками так нельзя!

— Почему?

— Потому что они пленники!

Однако связываться с дровосеком в открытом противостоянии он не стал. Замер, ожидая, что тот будет делать дальше.

— Ладно, — сказал Тангай, оставив нож в боку умирающего и выпрямившись. — Давай их отпустим. Ты этого хочешь? — Теперь он сам наступал на Хейзита. — Чтобы они бросились к своим хозяевам, подняли тревогу, примчались сюда с сотней еще более отчаянных головорезов и по-свойски позабавились с тобой, с твоей матерью, с сестренкой? Этого ты хочешь, да?

— Но не убивать же их…

— Нет, конечно! Надо их накормить и обогреть. И не забудь извиниться, что слишком сильно связал их по рукам и ногам. Им сейчас больно.

— Если вы нас не тронете, мы никому ничего не скажем, — послышался срывающийся голос того, кто некогда был гордым херетогой и носил имя Донел.

— Если я вам перережу глотки, вы тоже ничего не скажете, — заверил Тангай. — Ну так что, отпускаем?

Велла, все время следившая то за стариком, то за Гийсом, подошла к матери и взяла ее за руку. Гверна словно очнулась от ее прикосновения.

— Я благодарна вам за свое спасение, — сказала она внятно и как можно спокойнее. — Но сейчас вы находитесь в моем доме, и хозяйка здесь я. Поэтому мне и решать, кому что делать или не делать.

Тангай восхищенно воззрился на нее и как будто даже поклонился.

— Как я поняла, нам нужно выиграть время, — продолжала Гверна. — Среди тех, кто мерз со мной в подвале, были откровенные паникеры. Сейчас они уже наверняка подняли вой и зовут людей либо вооружаться, либо прятаться…

— …а так как идти им некуда, то они рано или поздно обязательно припрутся с народом сюда, — закончил за нее Тангай. — Очень даже возможно. И тогда нам уж точно не уйти незамеченными.

— Велла, — повернулась Гверна к дочери, — ты ведь знаешь, где у нас лежат дорожные мешки.

— Мешки?

— Ну сумки, с которыми мы ходим на рынок. Вытряхивай из них лишнее и собирай все необходимое. Главное — еда и теплые вещи.

— Только самое необходимое, — поправил Тангай.

— Хейзит, я помогу ей, — продолжала Гверна, — а вы перетащите всех пленников в подвал. Трупы — в амбар. Чтобы духу их в доме не было! Я еще намерена вернуться.

— Мамашка-то у тебя — огонь! — вздохнул Тангай, когда они оттащили первого виггера в кладовку и там не слишком любезно столкнули по приставной лестнице в подвал. — Когда с такими знакомишься, как-то даже жалко, что прожил столько лет не в Вайла’туне. А отец у тебя есть?

— Был. — Хейзит смахнул упавшую на лоб прядь. — Погиб.

— Понятно… Эй, ты, лежи там тихо и не ори. Слушай, а давай-ка я им все-таки рты позатыкаю? Не смотри так на меня, не ножом — тряпками. Зачем нам лишний шум? А они как пить дать орать начнут.

— Делай что хочешь, — махнул рукой Хейзит и вернулся в залу.

Голоса матери и сестры раздавались на кухне. Вокруг никого постороннего не было. Только пленники корчились в проходе и тихо переругивались. Воспользовавшись тем, что Тангай замешкался позади, Хейзит наклонился над лежавшим ближе всех к входной двери Гийсом. Он ожидал, что тот скажет ему что-то такое, что в мгновение ока рассеет его самые нелицеприятные подозрения. Однако Гийс упорно молчал и даже не удосужился открыть глаза, когда Хейзит тронул его за плечо.

В это самое время под тяжелыми шагами на пороге захрустел снег, и дверь снова распахнулась, пропуская внутрь морозный воздух и нежданного гостя — седобородого мужчину с такой же седой копной вьющихся волос, на которых таял снег. Лицо вошедшего было сплошь покрыто глубокими морщинами, которые, однако, отнюдь не уродовали его, а, напротив, придавали выразительности и почтенности. Большие, слегка навыкате голубые глаза казались насмешливыми и немного грустными. Одет мужчина был с изрядным вкусом, то есть богато, если не сказать роскошно, — в тяжелую шубу из медвежьего меха, прямо поверх которой от левого плеча направо шла широкая золотистая перевязь. Заканчивалась она у пояса прекрасными ножнами из черной кожи, в которые был вставлен короткий, с загнутым лезвием меч с инкрустированной рукояткой. Ворот шубы был расстегнут, и из-под него виднелся пышный бархатный камзол густого синего цвета. По всему было видно, что человек зашел сюда отнюдь не случайно, а намереваясь остаться в тепле и уюте.

Заготовленная еще на улице улыбка как-то сама собой сползла с его мужественного лица и сменилась удивлением, так, правда, и не перешедшим в смятение. Гость громко втянул носом теплый воздух, хмыкнул и пригладил мокрую от растаявших льдинок бороду.

— Заранее извиняйте, если я не вовремя, — сказал он, явно ожидая увидеть еще кого-то. — Хейзит! Какого тэвила ты тут творишь?

— Долго объяснять, вита Ротрам. Уж входите, раз пришли. Только сперва дверь за собой заприте, чтобы сюда больше не намело посторонних.

— Вот и я теперь у тебя в посторонние попал, — в шутку обиделся гость, но повернулся и дверь за собой исправно закрыл на щеколду. Про себя же подумал, что лучше бы в такой переменчивый день уступил желаниям своей юной подружки и остался дома, а не бросил ее одну под жарким одеялом и не поперся сюда, влекомый зовом долга.

Ни для кого не было секретом, что красиво стареющий торговец оружием Ротрам еще при жизни супруга Гверны, отца Хейзита, облюбовал таверну «У старого замка» в силу трепетной привязанности к ее бессменной хозяйке. Со временем, а тем более после трагической кончины Хокана, романтическая привязанность переросла в искреннюю дружбу с гораздо более прочными узами, нежели любовные. Гверна никогда не давала Ротраму повода думать, будто он когда-нибудь сможет стать ей новым мужем, и эта ее честность и верность превратили любителя и ценителя женщин в доброго друга семьи, умевшего, как выяснилось, быть в трудную минуту и мудрым советчиком, и надежным защитником. Тайной мечты о Гверне он, правда, не бросал еще довольно долго, однако обстоятельства зачастую оказываются сильнее нас. Так произошло и с Ротрамом. Незадолго до наступления зимы он имел неосторожность промокнуть под дождем, когда самолично отправлял очередной заказ доспехов в замок, и послал, как обычно, за Закрой, которую в округе все считали сумасшедшей старухой, но которая лучше других врачевателей, включая, кстати, саму Гверну, ставила на ноги не только больных, но и раненых. Поговаривали, что ей удавалось вытаскивать с того света даже тех, кого считали покойниками. Как бы то ни было, Ротрам неоднократно доверял ей свое драгоценное здоровье и ни разу не пожалел об этом, хотя общение со старухой, наделенной ко всему прочему даром провидицы, всегда давалось ему нелегко и, чего греха таить, часто сбивало с панталыку. Какова же была нечаянная радость Ротрама, когда вместо маленькой, горбатой, с головы до ног обвязанной несуразными пестрыми платками, вероятно согревавшими ее костлявое тело, старушенции лечить его явилось улыбчивое миниатюрное создание, представившееся Кади, внучкой Закры. Ротрам недолго сопротивлялся подмене и позволил юной деве вылечить себя, о чем впоследствии не пожалел. Заодно с простудой Кади вылечила и сердце пациента, скрасив к этому моменту не одну его холостяцкую ночь. Поначалу, как водится, она посопротивлялась многообещающим предложениям не спешившего выздоравливать торговца, говорила, что ее ждут дома, в Обители Матерей, где она жила с самого детства, однако настойчивость уставшего от одиночества Ротрама возымела действие, и в один прекрасный вечер девушка уступила. Оказалась она, правда, вовсе и не девушкой, но для торговца, едва не потерявшего голову от возбуждения, это обстоятельство не сыграло той роли, которую могло бы сыграть, будь он сам юн и неопытен. Ротрам увидел в Кади не жену, а дочку, точнее, если так можно выразиться, дочкину куклу, в которую ему на старости лет разрешили некоторое время поиграть, не предупредив о сроке.

И вот теперь он со всей охотой своего немолодого организма наверстывал упущенное, хотя, надо признать, в пылу страсти не забывал и о долге. Накануне он уже заходил в таверну, разумеется, один, поскольку не был готов познакомить прежний объект поклонения с Кади, и Гверна призналась ему, что очень переживает за сына, на поиски которого вынуждена была отправить самое дорогое, что у нее оставалось, — свою дочь. Они доверительно, как водится, поговорили, вспомнили былое, и Ротрам пообещал не на шутку встревоженной женщине, что назавтра снова явится ее проведать и поддержать. И вот он здесь, в таверне, замерзший под шубой. И что же он видит? Долгожданный Хейзит наконец вернулся, как будто цел и невредим, но он явно уже успел наворотить дел: между лавками валялись, иначе и не скажешь, связанные по рукам и ногам не кто-нибудь, а грозные воины из гвардии замка вместе со своим взбешенным херетогой, Гверна и Велла отсутствовали, но их голоса доносились до чуткого слуха Ротрама с кухни, а сам Хейзит стоял на коленях в проходе и что-то втолковывал хмурому сыну всемогущего с некоторых пор Демвера, назначенного еще при Ракли командовать сверами, а теперь, после отстранения Ракли, разделившего военную власть в Вайла’туне с Тиваном, отвечавшим за мергов.

— Вижу, маго, ты зря времени не теряешь…

Тут только Ротрам заметил два трупа и осекся.

— Тащи следующих! — появился из-за двери кладовой незнакомый старик диковатого вида. — А это еще что за птица?

— Свои, Тангай, свои. — Хейзит не без сожаления глянул на пораженного торговца. — Ротрам наш друг.

«Убить их всех тут, — билась в голове Ротрама испуганная мысль, — это значит самолично подписать себе смертный приговор. Нападение на херетогу, его людей да еще на благородного отпрыска — неслыханная наглость, дерзость и вообще преступление. Не так давно некий смельчак из далекого туна отважился сцепиться с мергами, работавшими на расчистке пожара. Говорят, он просто защищался, но по неосторожности смертельно ранил нескольких. Так на его поимку отрядили целый отряд сверов. Чем дело кончилось, пока неизвестно, но тут история не менее простая и однозначная. А если не убить, если оставить свидетелей, то собственную смерть удастся разве что ненадолго оттянуть, потому что пленников рано или поздно обнаружат и те в два счета расскажут, кто причастен к сопротивлению их законным требованиям. Да уж, почему он не послушался Кади? Зачем сказал, что скоро вернется? Теперь, когда Хейзит назвал его по имени, он тоже в числе злейших врагов замка. Тэвил!»

— А Гверна где? — спросил Ротрам, отчаянно размышляя, как правильно решить столь щекотливый вопрос.

— Они с Веллой вещи в дорогу собирают. Уходим мы. Я уже решил куда, но при этих говорить не стану. Потом.

— Ты бы так же осмотрительно держал язык за зубами, когда меня с этим старым придурком знакомить вздумал. — Иногда Ротрам выражался резко и доходчиво.

— Что?! — удивленно поднял брови Хейзит, явно ничего подобного не ожидавший от всегда вежливого торговца.

— Ты знаешь, кто это? — Ротрам кивнул на притворяющегося спящим юношу.

— Это Гийс, мой др…

— Уж не знаю, какой он тебе «др», но то, что его папаша — важная шишка в замке, вероятно, тебе неизвестно. Иначе ты не возился бы тут с ним и с его подельниками, а бежал без оглядки… куда глаза глядят.

Физиономия Хейзита вытянулась.

— Мы теряем время, парень! — напомнил о себе «старый придурок», недружелюбно рассматривая Ротрама. — Если не будешь пошевеливаться, можешь оставаться. Только без меня.

— И без меня, — добавила Гверна, появляясь в проходе с двумя мешками. Один она взвалила на плечо, другой, потяжелее, волокла по полу. Следом за ней шла Велла, держа два своих мешка, поменьше, в руках. — Все готовы?

— Хозяюшка, — неожиданно для всех подал глухой голос связанный херетога, — зря вы это все затеяли. Никуда вам не нужно уходить. — Он извернулся и теперь лежал на другом боку, заискивающе глядя снизу на возвышавшуюся над ним женщину. — Дело у вас тут на хорошую ногу поставлено… как я вижу. Никто вас не тронет. Будете дальше спокойно трудиться. Если нас отпустите… Я ведь…

— Если я тебя и отпущу, то только головой в прорубь! — отрезала Гверна. — Ишь как заблеял! А вы что до сих пор стоите, рты поразевали? Я сказала — в амбар их. — Она сверкнула глазами в сторону трупов. Заметила гостя. — Здравствуй, Ротрам. Не ко времени пожаловал, как видишь. Прости, угостить, похоже, не скоро смогу. Да только теперь все путем будет: Хейзит вернулся, зря я переживала.

Ротрам решительно переступил через неподвижные тела и подошел к ней вплотную.

— И я не зря пришел, и ты не зря переживала, — жарко выдохнул он почти ей в лицо. — Дело есть. Поговорить надо.

Она тяжело поставила мешок на лавку, кивнула сыну, мол, про амбар больше напоминать не буду, и пошла обратно на кухню. Ротрам невольно залюбовался ее молодой статью, прямой спиной и уверенной неспешной походкой. Кто знает, будет ли вот так же выглядеть его Кади, когда родит двоих детей и доживет до ее зим? Закра, может, и знает, да что толку…

— Выкладывай. — Гверна повернулась к нему порозовевшим от возбуждения лицом и прислонилась спиной к остывающей печке. — У тебя такой вид, будто за тобой шеважа гнались.

Ротрам не был расположен перешучиваться.

— Совсем дела наши плохи. Тех, что связаны, нельзя ни убивать, ни в живых оставлять. Отпустишь — нагонят и обязательно схватят, где бы мы ни прятались. Убьешь — месть за них страшная будет. Того парня, которого твой Хейзит дружком своим называет, я еще с порога признал. Это Гийс — сын не кого-нибудь, а самого Демвера. Кто это, тебе, думаю, не нужно рассказывать. Я с ним с некоторых пор даже торговать перестал, настолько он последнее время звереть начал. Видно, чуял, к чему все идет. Сынка обидишь — дня не проживешь.

— Что-то странно ты говорить стал, Ротрам, — подняла бровь Гверна. — Не узнаю я тебя. Раньше ты всем нам дельные советы давал, а теперь у тебя одни вопросы неразрешимые на языке.

— Извини уж, волнуюсь я. Совсем, знаешь ли, неохота мне под старость без головы оказаться. Были у меня давеча кое-какие задумки на ближайшее будущее.

Гверна по-мужски положила ладонь ему на плечо, обрывая поток слов.

— Что бы ты сделал на моем месте?

— Я и есть на твоем месте! — Ротрам в сердцах саданул себя по колену. — Все мы на одном и том же месте. И именно поэтому я окончательно запутался…

— Знаешь, когда мне бывает трудно, я представляю себе Хокана и думаю, а что бы сделал он. — Гверна внимательно смотрела торговцу в глаза, которые тоже видели и помнили ее мужа. — Иногда его дух подсказывает мне правильный путь.

— И что он подсказывает тебе теперь? Ведь он наверняка не стал бы их убивать.

— Не стал бы, — улыбнулась она одними губами. — И мы не станем. То, что случилось здесь, очень скоро перестанет быть тайной, неважно, помилуем мы наших пленников или нет. Если тебе успели рассказать: когда они пришли, тут было достаточно народу, чтобы поднять в Вайла’туне гвалт раньше, чем мы отыщем подходящее укрытие. Я знаю, потому что сидела с ними в собственном подвале.

— Тебя держали в подвале?!

— Там, кстати, припасено немало еды, так что с голодухи не умрешь.

— Я не знал… Если так, то я, пожалуй, соглашусь с тем стариком, что размахивает своим гонором и грозится всех перерубить. Что, прямо заперли?

— Им что-то нужно было от Хейзита. Я повидала многое на своем веку и по тому, как они сюда заявились, могу сказать: ребята серьезные. Это сейчас они тихие, потому что связанные.

— Как же Хейзиту удалось их стреножить?

— Потом сам его спросишь. Мы тут, кажется, не об этом собрались поговорить.

— Да, ты права. Так значит, будем их отпускать?

— Нет, тоже запрем в подвале. И тряпками рты позакрываем. Придется уносить ноги.

— Ты понимаешь, чем все это может кончиться?

— Ты про таверну? Сдается мне, что это уже кончилось. — Она грустно вздохнула и снова улыбнулась. — Сам ведь видел: как Хейзит в свое дурацкое предприятие ввязался, посетителей поубавилось. Да и устала я на одном месте сидеть…

Ротрам видел, как непросто даются ей эти слова. Гверна успокаивала себя и пыталась найти повод, оправдывающий решение, которое она приняла. Вероятно, только что. Таверна была для нее всем. Он с трудом представил ее себе не на кухне, среди паров и запахов, и не в зале, перешучивающуюся со старыми знакомыми, которым она любила выносить кушанья сама. Когда бы он ни заходил сюда, рано утром, по пути в ближайшую оружейную лавку, или вечером, по дороге домой, она всегда была тут, радушная, гостеприимная, неунывающая, красивая. И летом, и прошлой зимой, и десять зим назад. Тэвил, сколько же они знакомы? Еще Хейзита на свете не было. Еще был жив отец Ротрама, могучий фолдит, владевший собственным большим торпом, на котором разводил скот и даже лошадей. Теперь на месте их родового жилища новые хозяева засевали то овес, то пшеницу, а сараи, где в детстве Ротрама обитали красавцы-кони, перестроили в просторные амбары. А все потому, что отец, помнивший еще более древние времена славной вольницы вабонов, до последних своих дней отказывался признавать единоличное право замка на разведение и продажу верховых лошадей, частенько спускал с порога чересчур навязчивых фра’ниманов, приходивших требовать назначенный все тем же замком оброк-гафол, и предпочитал на эти деньги поддерживать собственное «игрушечное войско». Игрушечным оно, правда, только называлось, в действительности же было обученным и вполне боевым и могло неплохо постоять за себя и за тех, кто готов был платить за свою охрану. Впоследствии Ротрам, сделавшийся предводителем этой бравой дружины, вспоминал, что охранять хозяйство отца и его друзей им, собственно, приходилось от все тех же людей замка, считавших своим долгом постепенно прибирать к рукам не только близлежащие земли, но и отдаленные, никогда никому впрямую не подчинявшиеся торпы и целые туны.

Шеважа в те времена сидели где-то в Пограничье смирно, носа не показывали, и про них никто даже и не вспоминал. Зато битва за самоопределение торпов и судьбу лошадей разгоралась нешуточная. Отец Ротрама никого и ничего не боялся, на Гера Однорукого, тогдашнего правителя Вайла’туна и отца Ракли, поплевывал с самого высокого дерева, а сыновей воспитывал по совести да по чести. Это означало, что сидели они в своем торпе тихо и спокойно, никого просто так, по собственному почину, не трогали, но стоило кому-нибудь, то есть очередному отряду виггеров, пожаловать к ним под предлогом охраны особенно храброго фра’нимана, решившего доказать хозяевам свою преданность, вся дружина поднималась: вооружались кто цепами, кто кистенями, кто дубинками поувесистей, а кто и мечом острым, и прямо на открытом поле перед торном устраивалось лихое побоище. Сперва на их стороне принимали участие даже те из соседей, что были поудалей, да только со временем силы замка крепли, а молодые дружинники старели, и постепенно соседи сами собой отвалились, предпочтя на всякий случай исправно платить ненавистный гафол, — лишь бы не трогали. Потом один за другим в стычках с виггерами погибли братья Ротрама. А со смертью отца сопротивление постылой власти и вовсе сошло на нет. Ротрам к тому времени уже не то что в дружине не состоял, а занялся совершенно неугодным отцу делом: завел знакомство с некоторыми кузнецами из близлежащих тунов и стал торговать их товарами с бывшими кровными врагами — военачальниками всяких мергов и сверов, которых к тому времени тоже почти перестали занимать внутренние распри с обитателями Большого Вайла’туна. Для них теперь куда важнее стала война с поднявшими голову лесными дикарями. Война эта была более выгодна и, как ни странно, менее опасна, чем жестокие стычки с соплеменниками.

Сейчас Ротрам прекрасно понимал почему. На содержание постоянных войск, включая замковую гвардию да многочисленных линт’эльгяр, то есть защитников возводившихся чуть ли не по всему Пограничью застав, казна выделяла куда больше средств, чем на внутренние разборки. С другой стороны, шеважа оказались врагом, хотя коварным и многочисленным, зато не таким твердым и упорным, какими были собратья Ротрама по оружию. Да и оружием, собственно, они заметно уступали закованным в доспехи, хорошо обученным воинам Гера, а потом и Ракли. Тогда же Ротрам ни о чем этом не догадывался, зато он вовремя почувствовал, куда ветер дует, и тоже проявил по-своему недюжинную храбрость, пойдя против железной воли отца. В итоге он покинул отчий дом и перебрался поближе к замку, куда вскорости до него докатились слухи о безвременной кончине озлобившегося на весь свет родителя. Предателем Ротрам себя никогда не считал. Ведь не зря же на его совести была кровь не одного и даже не двух засланных на торп виггеров. О чем, правда, никто, кроме него, не знал. «Просто, — убеждал он себя впоследствии, — я вырос, перерос эти детские забавы, понял, откуда берутся силфуры, и научился их преумножать праведными трудами в общем-то на благо всех вабонов, а не пытаться сберечь нажитое ради себя».

В последнем замечании он, конечно, хитрил, поскольку прекрасно понимал, что отец старался ради них с братьями, ради продолжения рода, быть может, даже ради сохранения всего того родового строя, который был ему так дорог и понятен. Перед глазами Ротрама стоял, однако, иной пример. Его братья чтили заповеди предков, но в конце концов все до одного сложили за них головы, и никто, кроме него, больше не помнит, ни как они выглядели, ни их имен, ни славных дел. Когда Ротрам свел знакомство кое с кем из писарей, в частности, с ушедшим на покой стариком Харлином, с которым, кстати, его познакомил в свое время Хейзит, он не без грусти выяснил, что в летописях их с братьями противостояние власти нашло свое отражение в качестве незначительных бандитских выходок фолдитов-отщепенцев, не желавших работать честно. И только! Ничего героического в их стремлении отстоять свою независимость ни современники, ни тем более потомки не найдут. Спрашивается, стоило ли оно того? Будь отец жив, он бы обязательно заорал: «Стоило!» — но, увы, отец уже никогда не поднимется из-за стола и не гаркнет, как бывало, на всю избу: «А ну, мухоблуды, айда на колобродов!» Откуда только он слова-то такие чудные знал? Не раз ему приходилось сыновьям на языке вабонов то одно, то другое свое высказывание растолковывать. Все вроде знакомо звучало, да как уразуметь, почему мухоблудами он в шутку называл их с братьями и это означало «лентяи», а колобродами, то есть, выходит, бездельниками — виггеров? Что бездельники, что лентяи — для юного Ротрама было одно и то же. Ну и что, что слов — два? Смысл-то близкий.

Иногда отец, особенно к старости, заговаривался настолько, что называл замок не Вайла’туном, как обычно, и даже не Меген’тором, то есть Великой Башней, а каким-то странным пчелиным именем — Живград. Причем, разумеется, ни на какие расспросы Ротрама он не реагировал, делал вид, что тот ослышался, отшучивался, короче, принимался валять дурака, хотя случались подобные оговорки, прямо скажем, неоднократно. В детстве Ротраму представлялось, что отец с ним играет, специально заменяет одни слова другими, бормочет что-то странное и несуразное, особенно во сне, однако теперь, по прошествии стольких зим, он все чаще задумывался над истинными причинами всей этой путаницы. И не находил ответа. Особенно ему запомнился их разговор об именах. Отец тогда впервые произнес слово «вабоны» как нечто чуждое своей природе.

— У вабонов, — сказал он, — имя одно и дается на все время. Это неправильно. У человека должно быть несколько имен. На разные случаи жизни.

— Почему? — спросил Ротрам, который тогда был мал и только-только привыкал к настоящим мужским разговорам.

— Тебя вот как величают?

— Ротрам. Мне мое имя нравится.

— А мы с матерью как тебя называем?

— Ну, — задумался мальчик, — Роми… Мне тоже нравится.

— Вот видишь, у тебя уже два имени: для своих и для чужих.

— А твои папа и мама тебя как звали, когда ты был маленький? — осмелел Ротрам. — Иви?

Поскольку полное имя отца было Ивер.

— Нет, они называли меня Славкой.

— Как?!

— Мое настоящее имя, которое здесь никто не должен знать, Венцеслав.

— Вен… чего?

Отец ничего объяснять не стал, насупился, и больше Ротрам никогда это странное имя не произносил и не слышал.

Почему именно сейчас ему снова пришел на память тот давно забытый разговор, он не знал. Знал только, что слишком увлекся воспоминаниями, увлекся настолько, что не осознает того, о чем ему говорит Гверна:

— …есть у меня, правда, слабенькая надежда, что соседи в мое отсутствие нас не разграбят и другим не дадут.

— Иные соседи хуже шеважа, — пробормотал Ротрам.

— Я вот думала, ты меня на разговор вызвал, чтобы укрытие какое-нибудь надежное предложить. А ты все про то, о чем я и сама понятие имею.

— Хочешь сказать, что знала про сына Демвера?

— Да хоть бы он был сыном самого Ракли! У меня свой сын есть. Мне его спасать надо. Поможешь?

— Чем могу… Только чем? Теперь им про меня тоже все известно, так что первым делом они станут искать вас… нас, скорее всего, у меня по лавкам.

Она махнула рукой и собиралась уже покинуть озадаченного собеседника, когда в кухню вбежала заплаканная Велла.

— Мама, они хотят и Гийса в подвал затащить! Мама, давай возьмем его с собой. Он ведь на нашей стороне. Он нам поможет.

Гверна оглянулась на Ротрама. Тот утвердительно кивнул.

— Ты знаешь, за кого просишь? — прямо спросила она застывшую в ожидании Веллу.

— За Гийса. Он мой хороший друг. И Хейзиту он друг. Они на карьере вместе…

— А Гийс сказал тебе, чей он сын?

— Нет. Но, мама…

— Погоди причитать! А я вот тебе скажу, дорогая моя глупая доченька. Его родной отец — Демвер, из замка. — Поскольку упомянутое имя не подействовало, Гверна добавила: — Он еще при Ракли был поставлен над всеми сверами. Понимаешь? Главный из сверов.

— И что?..

— А теперь он один из тех, кто свергнул Ракли и завладел властью. На нас напали его люди. Те самые, которых твой брат и тот старик сейчас стаскивают в подвал. И двоих из которых они уже убили, за что им самим теперь светит казнь. Это ты хоть понимаешь?

— Понимаю…

— И при этом, как невинное дитя, просишь за сына этого человека?

— Мама, я люблю его! — на одном дыхании выпалила девушка, не обращая внимания на закатившего глаза Ротрама.

Наступила продолжительная пауза, во время которой Гверна пристально смотрела на дочь, словно не узнавала ее. Ротрам мог лишь догадываться о том, о чем она в эти мгновения думала. У него у самого никогда не было собственных детей, однако он полагал, что понимает состояние женщины, только что узнавшей, что ее единственная дочь сделала судьбоносный, причем неверный выбор. И тем не менее к последовавшему вопросу он не был готов:

— Так ты думаешь, что беременна от него?

— Мама!..

Гверна остановила вот-вот готовые политься из уст дочери словоизлияния, протестующе подняв руку.

— Если ты настолько взрослая, что сама принимаешь такие важные решения, то почему бы тебе не рассказать обо всем брату и не поискать заступничества у него? Потому что я забочусь о вас обоих, и мой тебе ответ — нет.

— Ну, мама…

— Велла, он — враг! Мне очень жаль, что мы с тобой не узнали обо всем этом раньше, чтобы упредить неприятности. Но теперь, когда знаем, я повторяю — нет. Как ты не поймешь, что сейчас нам нужно бежать и скрываться, а если я пойду на попятную, то потеряю и тебя, и Хейзита, и все… даже, может быть, твоего ребенка.

Гверна, по обыкновению, выражала мысли решительно и откровенно. Велла не разрыдалась, как ожидал от нее на время позабытый всеми Ротрам. Она закусила верхнюю губку и прикрыла глаза, пуская по щекам медленные ручейки слез.

— Я поняла, — сказала она неожиданно спокойным голосом, повернулась и вышла.

— Час от часу не легче, — вздохнула Гверна, не то обращаясь к Ротраму, не то к себе самой. — Вот ведь каша какая заваривается.

— Да уж, — напомнил он о своем присутствии. — Еще отец мой говаривал, что дети растут быстро, а умнеют — медленно.

— А, ты еще здесь! — Гверна оглянулась. В ее взгляде читалась грусть и как будто смирение перед резкими поворотами судьбы. — Тебе пора уходить.

— Нам всем пора.

— Хочешь сказать, что пойдешь с нами?

Он кивнул и развел руками.

— По-моему, в твоем случае это не лучшее решение. Зачем тебе из-за нас подвергать себя опасностям? Тем более я слышала, что ты собрался обзаводиться собственной семьей.

«Тэвил! Это-то она откуда могла узнать?» — поразился Ротрам. Однако виду не подал и ответил почти равнодушно:

— Потому что теперь у нас общие враги. — И добавил: — Которым мы сохраняем жизнь.

— Ты ведь слышал, что отныне у меня появился еще один повод не желать им всем смерти.

Гверна, как показалось Ротраму, виновато улыбнулась, а он, глядя на нее, нет, любуясь ею, подумал: она уже приняла этого бедного ребенка. Да будет благословенна Велла, что у нее такая мать!

— Вам, конечно, виднее, — сказала выглянувшая из дверного проема голова в лисьей шапке, — но сдается мне, что, пока вы тут шушукаетесь, снаружи собираются вооруженные люди. В окна они не лезут, дверь с петель не сносят, и это заставляет меня надеяться на то, что пришли наши добровольные защитники, а не подкрепление из замка. Я тут человек сторонний. Меня могут неправильно понять. Может, хозяюшка, вам с ними все же поговорить?

Голова в шапке так же внезапно скрылась.

Гверна вернулась в залу.

Ротрам замешкался, собираясь с мыслями. Мыслей было крайне мало. Гверна по-прежнему ждет от него участия и помощи. Но, похоже, не ждет жертв. С чего он взял, что обязан вместе со всем этим растущим на глазах семейством пускаться в бегство? Из страха, что его могут узнать и донести, кому следует? И что с того? Разве кто видел, как он убивает виггеров? Что смогут впоследствии рассказать свидетели его здесь появления? Что Хейзит громко назвал его своим другом? Да он и Гийса другом считает. Что еще? Что увел на кухню хозяйку и долго о чем-то с ней там говорил. После чего она приняла решение не трогать пленников. Хотя хотела и могла. Кто скажет, что в этом не его заслуга? Нет, Кади, если мы с тобой когда-нибудь расстанемся, то произойдет это явно не сегодня.

Когда Ротрам, снова спокойный и уверенный в себе, чинно вернулся в залу, Хейзит со стариком поднимали Гийса с пола и намеревались тащить следом за остальными пленниками. Трупов на полу уже не было. Вероятно, их успели спрятать в амбаре. Велла одиноко стояла у входной двери, потупившись и не желая видеть, что родной брат делает с ее возлюбленным. Гверна держалась рукой за перевязь дорожного мешка и молча смотрела в окна на людей, делавших ей с улицы ободряющие знаки. Ротрам подошел к ней, положил руку ей на плечо и, придав голосу знакомый всем доверительный тон, громко сказал:

— Возьмите этого юношу с собой.

Хейзит удивленно остановился. Старик сверкнул недобрым глазом. Велла резко повернулась. Даже Гийс, до сих пор делавший безучастный вид, уперся в говорящего недоверчивым взором и смерил с ног до головы.

— Если вы оставите его здесь, то никакого толку от этого не будет, — поспешил Ротрам пояснить свой замысел. — Он либо будет освобожден вместе с остальными, либо падет жертвой гнева собирающейся толпы. Согласись, Гверна, в обоих случаях вы ничего не выиграете.

— И поэтому… — поддержала она его такой знакомой и любимой им улыбкой.

— …и поэтому оставьте ему связанными руки, засуньте в рот кляп для безопасности, но развяжите ноги и заберите с собой, куда бы вы сейчас ни направлялись. Он станет прекрасным заложником. В смысле, я хотел сказать, выгодным. Только сторожите его хорошенько, чтобы не сбежал. Замок дорого оценит его жизнь, чтобы не даровать вам за него свободу. Хейзит, ты понял меня?

Хейзит посмотрел на мать. Гверна кивнула.

Велла сжала кулачки, не веря своему счастью и наблюдая, как браг осторожно засовывает в рот Гийса кляп, перетягивает веревкой, чтобы тот не смог его вытолкнуть языком, завязывает концы на затылке, укладывает пленника обратно на пол и взмахом охотничьего ножа рассекает путы на затекших ногах. Она стремительно подошла к Ротраму и украдкой, но сильно, сдавила ему в знак благодарности руку.

Недовольным остался только старик, которого здесь называли Тангаем. Красноречиво поигрывая топором, он демонстративно отошел от Хейзита, предоставив пленника в полное его распоряжение и дав понять, что отныне его этот вопрос не касается. Ротрам отметил, что Хейзита подобное отношение нисколько не смутило. Вероятно, он и в самом деле питал к парню товарищеские чувства. Рука Веллы была теплой и ласковой. Ротрам покосился на девушку. Она смотрела мимо брата и суженого в окно, за которым людей становилось все больше. По сути Тангай был прав: следовало поспешить. Когда людей много, это всегда не к добру, даже если изначальные намерения толпы самые что ни на есть добрые.

Гверна вернулась к кухонной двери, сняла со специальной подставки маленькую, невзрачную кружку и сунула в мешок. По семейному преданию, в день праздничного открытия таверны «У старого замка» из этой кружки пил сам Ракли. Ротрам только теперь окончательно осознал, что Гверна в душе готова к тому, что никогда больше сюда не вернется. Предательски заныло сердце. Он вздохнул.

— Я попробую их отвлечь. Надеюсь, вы уже решили, куда идти. Мне можете не говорить. А не то под пытками могу проболтаться. — Он широко улыбнулся Хейзиту, который состроил забавную гримасу отвращения, и подмигнул Тангаю, одобрительно поднявшему большой палец. — Рассчитываю, правда, что вы не уйдете слишком далеко и мы в скором времени снова свидимся, друзья мои. Береги себя, Велла. — Девушка поняла, что он имеет в виду, и грустно кивнула. — Пусть сбудутся твои самые смелые желания. А тебе, Гверна, я желаю силы и мудрости, которых тебе и так не занимать. Слушай внутренний голос. И постарайся послать мне весточку, когда найдете надежное укрытие. А ты береги мать, Хейзит. И заботься о сестре. Я всегда знал, что и она, и ты достойны большего, чем услуживать кому-то. Ты, я вижу, нащупываешь свой путь в жизни, так не теряй след, и тропинка обязательно выведет тебя на широкую дорогу.

— Вы как будто навсегда с нами прощаетесь, вита Ротрам, — сказал Хейзит, протягивая торговцу руку для пожатия.

— Кто знает, друг мой, кто знает… Тебя, старик, — повернулся он к Тангаю, — я встречаю впервые, но верю, что и ты их в беде не бросишь. Пусть топор твой всегда будет острым, а рука твердой.

— Как-нибудь справлюсь, — невесело отозвался дровосек, явно желая, но не чувствуя морального права крепко выругаться. — Ты, похоже, тоже дело знаешь. Бывай.

Ротрам перевел взгляд на Гийса.

— Вижу, что за свою шкуру ты не слишком трясешься и готов принять судьбу, какова бы она ни была. Похвально, но только на твоем месте я бы поторопился определиться окончательно, с кем ты. И постарайся не причинять обид Велле и ее семье. Иначе знай: если не я, то кто-то другой отыщет тебя, где бы ты ни был, и отомстит. Обо всем остальном ты и сам лучше меня знаешь.

Он отечески похлопал слегка потрясенного Гийса по плечу и направился к входной двери.

— А что будешь делать ты, Ротрам? — окликнула его в последний момент Гверна.

— Жить. А сейчас поговорю с людьми и попробую развернуть их гнев и страх на благое дело. За сохранность таверны не ручаюсь, но попробовать стоит.

Он вышел, и они услышали с улицы его окрепший голос:

— Вечер добрый, дорогие мои братья и сестры!..

— Никогда не предполагал, что он умеет произносить речи, — заметил Хейзит. — Мам, что ты делаешь?

Гверна ходила между еще увитыми пожухлым плющом колоннами и гасила одну за другой неизвестно кем и когда зажженные свечи. Зала погружалась в вечерний полумрак. Вместе с хозяевами скоро отсюда уйдет и последнее тепло, и плющ замерзнет и погибнет.

— Тангай, запри для порядку дверь, — вместо ответа скомандовала Гверна. — Велла, отворяй окно на сторону амбаров. Народу там пока не видать. Вот через него и уйдем, пока Ротрам старается.

— Куда пойдем-то? — шепнул Хейзиту на ухо Тангай, когда они благополучно выбрались через узкий проем на улицу и головой вперед вытащили окончательно потерявшего дар речи пленника. — Ко мне можно, но далековато.

— Да есть у меня одна задумка, — с наигранной уверенностью отозвался Хейзит, осекся, задумался и потянул за рукав присевшую на корточки Веллу. — Ты веревки прихватила?

— А ты говорил?

— Нет, но ты должна понимать.

— Хейзит…

— Я взяла, — остановила вот-вот готовый вспыхнуть скандал Гверна. — Два мотка. Тебе хватит?

— Молодец, мам! Ну, все! Пошли теперь за мной.

Он двинулся первым, пригнувшись под весом мешка и стараясь придерживаться тускнеющих теней. За ним на своих ногах и налегке поспешал Гийс, которого для надежности держал за свободный конец наручных пут Тангай. Топор дровосек предусмотрительно сунул за пояс, а в другой руке сжимал перевязь перекинутого через плечо мешка. Очевидно, самого тяжелого из четырех. За ним след в след семенила Велла, стараясь всецело отдаться новому приключению, чтобы хоть как-то отогнать донимающие ее все это время тоскливые мысли. В хвосте шла Гверна, за внешней отрешенностью которой скрывалась борьба с желанием в последний раз оглянуться на родной дом. Когда борьба была проиграна и она таки оглянулась, вокруг уже были только чужие, занесенные снегом избы.

Хейзит вел процессию к колодцу. Тому самому, из которого в свое время помогал вместе с неожиданно подоспевшим Мадлохом, сводным братом толстяка Исли, выбираться чуть не задохнувшемуся при пожаре старому Харлину и сопровождавшему его арбалетчику Фейли, раненному в ногу при побеге с их уничтоженной заставы. Как будто целая жизнь с тех пор прошла! Где-то они сейчас? Живы ли? Помнят ли его? Переход через Пограничье свел их и даже сдружил, как, например, его и Исли, однако тогда стояло теплое лето, а теперь кругом снег, холод и целые сугробы тревог и новых забот.

«Ты нащупываешь свой путь в жизни, так не теряй следа, и тропинка обязательно выведет тебя на широкую дорогу», — вспомнились ему последние слова Ротрама. От кого-то он еще раньше слышал, что если следовать внутреннему голосу, то со временем обстоятельства будут складываться вокруг тебя самым подходящим образом. Сейчас внутренний голос подсказывал, что наступил именно тот случай, когда нужно к нему прислушаться и поступить пусть даже вопреки здравому смыслу. А почему, собственно, вопреки? Разве есть у них еще какие-нибудь варианты? Не прятаться же у Тангая в избушке, представлявшейся Хейзиту убогим шалашом на продуваемой всеми ветрами опушке Пограничья! Интересно, как он там умудряется жить, имея по соседству племена лесных дикарей, которые даже сейчас казались Хейзиту более страшными, чем разъяренные мерги и сверы? Нет, туда им путь заказан. Тем более с матерью и Веллой. Один он бы, может, рискнул. А мать у него и в самом деле молодец! Он никогда не подозревал, что она способна с такой легкостью отказаться от всего, что собирала целую жизнь, и вот так просто взять и сняться с места, чтобы в минуту опасности быть ближе к детям. Тем самым она развязывала ему руки. Если бы она пожелала остаться дома, привязанная к таверне и своим кастрюлям, он бы наверняка действовал теперь с оглядкой и все переживал, как она там, одна или с Веллой, тем более с Веллой. Сестренка тоже молодчина. Если бы не Гийс… С ним еще предстоит разобраться.

Ротрам откровенно дал понять, что он предатель и враг. Но он же, по сути, спас его от занесенного топора Тангая. «Эх, Гийс, Гийс, зачем ты так странно себя ведешь, почему не сопротивляешься, не оправдываешься, почему, если все знал наперед, не отвадил от себя мою несмышленую сестру? Или в душе ты тешил себя надеждой на то, что сможешь в конце концов воспользоваться положением победителя и получить все? Нет, не хочу и не могу в это верить. У меня ведь есть внутренний голос. И он все это время молчал. Твое поведение на карьере и твои слова не зародили во мне ни тени сомнения. До сих пор ты был мне настоящим другом. Или теперь, после всего этого, ты считаешь предателем меня? Но ведь я еще в таверне пытался вызвать тебя на честный разговор. Почему? Почему?..»

— Ты уверен, что мы правильно идем? — послышался сзади голос сестры.

Хейзит оглянулся и цыкнул на нее, призывая не поднимать лишний шум. Если им навстречу до сих пор не попался никто из соседей, то это просто большое везение, да и кто знает, может, кто-нибудь наблюдает сейчас за ними из-за прикрытых ставен вон той или вон той избы. Любопытства вабонам было не занимать. Тем более зимой, когда многие предпочитали без нужды не выходить на улицу, а отсиживались дома.

В том, куда они идут, Хейзит был совершенно уверен. После того злополучного случая на пожаре он неоднократно возвращался и к пепелищу на месте дома Харлина, и к колодцу, в который все хотел, но никак не решался спуститься. Первое время ему мешала выставленная здесь охрана. Люди из замка довольно долго что-то искали среди головешек и пепла, но потом явно плюнули и занялись более полезными делами. Колодец же вообще мало кого интересовал, кроме местных жителей. Которые в силу привычки не обращали внимания на то примечательное обстоятельство, что он, в отличие от других, сложен из камней, а не из бревен. Обстоятельство, которое в свое время бросилось Хейзиту в глаза и невольно привело к целому ряду интересных выводов. Впоследствии он обшарил округу и убедился в том, что все остальные колодцы в пределах Стреляных стен — деревянные. Еще на один каменный колодец он случайно наткнулся далеко-далеко отсюда, если выйти через ворота, а потом долго ехать в сторону Пограничья, короче говоря, почти на подступах к Обители Матерей. Хейзиту приходилось как-то ездить туда по делам. Не в саму Обитель, разумеется, а по соседству, к одному хорошему портному, который в итоге сшил прекрасные прочные мешки, точнее, рукава для переноски из карьера глины. Эх, где-то они теперь…

Хейзит потер рукавицей замерзающий нос. Да, непростое путешествие их ожидает. Остается только надеяться, что, если вода в колодцах не замерзает даже в лютую стужу, значит, под землей чуток потеплее, чем на поверхности. Оглянувшись и встретившись взглядом с Гийсом, Хейзит представил, как они будут спускать его на веревке в жерло колодца. За руки не привяжешь: они связаны за спиной и выйдут из суставов раньше, чем они опустят его на нужную глубину. Перевязывать их по-новому, на животе, опасно: придется полагаться на честность пленника, который либо убежит, либо схлопочет вполне ожидаемый удар топором от матерого Тангая. В обоих случаях они его потеряют. А Ротрам прав: еще неизвестно, чем обернется их бегство, и такой важный заложник будет не столько обузой, сколько подспорьем. Неужели он и в самом деле приходится сыном этому Демверу, о чем успела шепнуть ему Велла перед тем, как они полезли в окно? Хейзит отчетливо помнил, что впервые услышал это имя именно из уст Гийса, когда обсуждал с ним появление на карьере Брука.

Гийс тогда ни словом не обмолвился про свои родственные связи. Скорее напротив: объяснив положение Демвера на одном уровне с Тиваном, то есть в непосредственном подчинении Ракли, высказал надежду, что в случае ухода последнего от дел власть не достанется ни тому, ни другому. Говорил ли он в тот момент искренне? Действительно ли стеснялся отца? Или просто скрывал свою родовитость, чтобы втереться к нему, Хейзиту, в доверие? Истину предстоит установить. Причем чем скорее, тем лучше. По крайней мере чтобы не тешить Веллу лишними иллюзиями. И если выяснится, что Гийс все-таки враг, виноватым в их знакомстве окажется он, Хейзит. Лишь бы Велла к тому времени не наломала дров. Он ведь видел ее взгляды там, в таверне, когда жизнь Гийса висела на волоске. То, что в них читалось, вызывало по меньшей мере тревогу. Потому что Велла сделалась совершенно похожа на мать, когда та вспоминала мужа, его отца. Глаза не видящие, а устремленные куда-то вглубь себя, с поволокой, которую легко можно принять за пелену слез.

Улицы по-прежнему словно вымерли. Точнее, то были не улицы, а узкие проходы между избами, по которым никак не получалось идти быстро, потому что ноги вязли в глубоких сугробах. В какой-то момент Хейзит настолько увлекся размышлениями, что ему даже показалось, будто они прошли мимо цели и заблудились. Он велел Тангаю остановиться, а сам пошел вперед и, к своей радости, обнаружил, что каменный колодец торчит из-под снега как раз за углом.

— Нам сейчас нужно будет спуститься, — сообщил он удивленным спутникам, обрадованным лишь возможностью перевести дух. — Я полезу первым. Гийса, считаю, нужно вязать за ноги, а уж я его там, внизу, приму. Справишься? — Это относилось к Тангаю.

— Если тебе захотелось искупаться, могли бы пойти сразу к Бехеме, — вместо ответа заметил дровосек. — Я туда не полезу.

— Полезешь, — заверил его Хейзит, — потому что там есть подземный ход. А еще каморка, в которой можно скрываться столько, сколько потребуется. А в каморке есть еще кое-что, о чем я тебе пока не буду говорить. Но я там был и знаю. Возражения? Нет? Тогда давайте сюда веревку.

Он сам обвязал себя за пояс и двинулся к колодцу. Веревка волочилась за ним по снегу длинной змеей.

По обыкновению, колодец в зимнее время был накрыт деревянной крышкой. Судя по снежной шапке, его не открывали с утра. Крышку они подняли и убрали в сторону вдвоем с матерью. Тангай присматривал за Гийсом. Велла на всякий случай обшарила внутреннюю стенку и извлекла подвешенное там ведро.

— Крюк крепкий? — спросил Хейзит.

— Вроде да, — ответила она, подергав железный крюк, к которому обычно крепилась веревка или цепь, а на ночь или зимой вешалось ведро.

— Я тебя руками спущу, — заверил Тангай, изобразив, будто закатывает рукава своей куцей шубейки.

— Побереги силы, дед. Тебе их всех спускать, — кивнул Хейзит на женщин и пленника. — Ведро, прежде чем самому лезть, повесь обратно. Чтобы никто раньше времени не заметил вторую веревку. Она нам еще пригодится. Пока я буду спускаться, вяжи Гийса за ноги. Ход там в стене, сбоку. Я его приму.

— Ладно-ладно, как-нибудь разберусь, — отмахнулся Тангай. — Ты мне еще расскажи, кого за кем спускать, чтобы не устать раньше времени. Лезешь, так лезь.

«А мальчишка-то толковый, — подумал он, на всякий случай придерживая Хейзита за шиворот. — Хоть и с норовом. Не зря, видать, его беглый сынок Ракли начальником над нами поставил. Голова у мальца работает. Ишь ты: я там был и знаю! Все-то он знает. Знать-то, может, и знает, а без меня, деда старого, сейчас бы лежал вместе с сестренкой и мамашкой в холодном подвале, тихий и мертвый, как те, что остались в амбаре. Если б не почуял я недоброе, если б пошел сразу к себе, как собирался, а не на поиски этой их таверны, если б не повстречал по пути сестренку, много бы он сейчас тут накомандовал. Мне-то что, я не гордый. Гордый, конечно, но не по мелочам».

— Ты давай руками посильнее держись! — добавил он вслух, наклоняясь над краем колодца. — Рукавицы снял бы, а?

Хейзит молча спускался в ледяную темноту.

«Эх, не то он затеял, явно не то, — продолжал думать Тангай, принимаясь связывать веревкой ноги пленника. Парень послушно сидел в снегу и помалкивал. — С виду на врага как будто и непохож. Обычный. Вроде как бы даже симпатичный. Это если с женской точки зрения поглядеть. А так белобрысый, глаза голубые, не стеклянные, как иногда бывает, а именно голубые. Лицо открытое. По нему видно, что не боится. Спокоен. Ни на кого, правда, старается не смотреть. Ну да и понятно, если виноват. Наверняка сам ищеек на таверну натравил. Лишь бы теперь какой фортель не выкинул. Затяну-ка потуже, чтобы знал, с кем дело имеет».

— Ну что там у тебя? — Сделав дело, Тангай снова заглянул в колодец.

— Подвинь-ка меня, — долетело снизу.

Свою веревку Хейзит привязал к крюку, чтобы никого лишний раз не заботить. Положился на силу рук. Видать, малость не рассчитал.

— Куда тебя двигать?

— Проход вижу, но не достаю.

— Двигать куда, скажи!

«Вот еще орать тут на всю улицу. Того и гляди люд нагрянет любопытный. Что он там копается?»

— Правее давай. Не, постой, от тебя левее. Погоди, сейчас пониже спущусь. Ногой бы только дотянуться…

Тангай изо всех сил потянул вбок и без того натянутую под весом тела веревку. Мысленно он представил себе, как Хейзит висит на руках и пытается поставить ногу на край прохода, уходящего в стену колодца. Интересно, там в рост стоять можно или на четвереньках ползти придется? Подземные ходы не были для Тангая тайной, однако он только слышал о них, как и большинство вабонов. Собственно, в их существование он никогда толком не верил, да и ни к чему ему было. Мало ли что люди говорят. Ну ходят обитатели замка под землей аж до самой Обители Матерей, и что с того, пусть себе ходят. И вот теперь ему самому нежданно-негаданно представилась возможность на опыте проверить правдивость этих побасенок. Как он сказал? Каморка там есть? Что ж, можно и в каморке посидеть. Особенно если там окажется потеплее, нежели здесь.

Натяжение резко ослабло.

— Залез, что ли?

— Да, все хорошо. Давай Гийса.

На всякий случай Тангай привязал конец веревки, которой связал ноги пленника, к крюку. Мало ли, не ровен час — сорвется, так хоть будет за что вытянуть. Свободную веревку он проворно поднял из колодца и велел не подающей вида, что боится, Велле как следует обвязать себе кисть руки. У нее ведь руки спуска точно не выдержат, хоть в рукавицах, хоть без. Их с матерью, как и пленника, придется своей силой спускать. Хорошо, что он ни дня топора из рук не выпускал, силу поддерживал, силу, которой от рождения обделен не был. Вот сейчас и проверим, на что она сгодится.

— Ну, приятель, бывай, — сказал он, обращаясь к пленнику, уже лежащему на боку поперек колодца. — Постараюсь тебя целым спустить, а там всякое бывает. Ты уж не обессудь.

Гийс из-за кляпа изобразил нечто вроде улыбки.

Тангай взял веревку голыми руками. Так оно все-таки понадежнее будет. Да и отпускать в крайнем случае не захочется: иначе всю кожу в кровь сотрешь. Женщины осторожно помогли перевалить тело юноши через край. Велла взялась было помогать, но Тангай ее тихо выругал и велел не лезть. Он стоял с той стороны, в которую оттягивал Хейзита, понимая, что так оно будет ближе к проходу. Обеими ногами уперся в каменную кладку колодца, откинулся назад и молил богов и героев, чтобы веревка не перетерлась раньше времени. Гверна наклонилась над колодцем и ждала сигнала снизу. Тангаю было тяжело, но он сдерживал рвущийся из груди рык. Наконец Гверна взметнула руку вверх и сама ухватилась за веревку. Тут как тут оказалась и Велла. Нужно было дать Хейзиту время, чтобы втянуть пленника в проход и отвязать ноги. Или не стоило этого делать?

— Крикните ему там, чтобы не развязывал веревку. Если паренек захочет убежать, он один может не справиться. Потом развяжем.

Гверна передала слова Тангая сыну. Тот, кажись, согласился. Веревка потеряла натяжение, но обратно не вытягивалась. Ничего, полежит пленничек на камушках. Авось не простудится.

Настала очередь Веллы. Гверна поцеловала дочь в щеку и цепко ухватилась за веревку, которую потихоньку травил Тангай. Помешать ей он уже не решился. Спуск прошел на удивление быстро и спокойно.

— Справишься? — с некоторым вызовом в голосе поинтересовалась Гверна, наматывая конец веревки на кисть.

Тангай огляделся по сторонам. Подступил поближе. Заговорил полушепотом:

— Слушай, пока мы тут вдвоем… Как считаешь, не будет вам там без меня спокойнее? Может, мне не лезть? Отсидитесь, отогреетесь.

— На труса ты непохож, — заметила Гверна вместо ответа.

— Я просто подумал, что иначе мы там все можем без помощи остаться. Представь сама, как кто-нибудь приходит за водой, видит вторую веревку и либо вытягивает ее, либо, если мы ее там внизу закрепим, отвязывает от крюка. По-любому, мы остаемся без возможности выбраться наружу. А я бы или тут где-нибудь залег, или наведывался бы почаще, проверял. Согласна?

— Согласна-то согласна, но об этом договоренности не было. Ты нам, думаю, там нужнее будешь. Не забывай, что у нас пленник.

— А еды нам хватит?

— А ты рот особо не разевай, тогда хватит. Ну, ладно, спускай меня. А потом можешь нас бросить, если хочешь. Потому что мы уж остановить тебя не сможем даже при желании.

Как он и предполагал, с Гверной пришлось попыжиться. В одиночку спускать довольно дородную женщину, да еще после двух не самых легких тел, стало для него настоящим испытанием на прочность. Особенно напряженно пришлось держать ее, пока внизу дети в четыре руки втягивали мать в проход. Но, как водится, и все хорошее, и все плохое когда-нибудь заканчивается. И вот снова в его распоряжении свободный конец веревки и возможность принять роковое решение.

Тангай никаких решений принимать не стал. Деловито подтащил крышку к колодцу, накрыл до половины, обвязался веревкой вокруг пояса, забрался в колодец, повис, держась за крюк одной рукой, второй не без труда почти до конца задвинул над собой крышку, отдышался и стал неторопливо, сберегая силы, спускаться вниз. Одну рукавицу он предварительно снял и сунул за пояс, другую оставил и именно через нее пропустил веревку. Теперь он висел над невидимой пропастью на одной руке, другой придерживал веревку, пропущенную между ног, у пояса, слегка разжимал рукавицу, веревка туго змеилась вокруг вытянутой вверх руки, а сам он медленно съезжал вниз, туда, где слышались подбадривающие голоса да весело плясало на заиндевевших стенах пламя невесть откуда взявшихся факелов.

Проход в стене оказался достаточно просторным. Во всяком случае, встречавшие Тангая две черные фигуры стояли почти в полный рост. Велла держала два факела, прячась за ними. Тангай лишний раз похвалил себя за прозорливость, когда сумел легко откинуть нижний конец веревки прямо в протянутые руки Хейзита. Теперь они с Гверной тянули его к себе, а дровосек, повиснув над бездной, приказывал себе не торопиться и осторожно спускался к ним. Когда нижний край прохода оказался на уровне его головы, Тангай изловчился и одним махом достал до него ногой.

— Я сам! — чуть не крикнул он, заметив, что женская фигура вот-вот отпустит веревку и кинется ему на выручку. Потому что если Хейзит не удержит натяг, Тангая так шибанет о противоположную стену, что и держаться дальше не захочется.

— Ну вот мы и выбрались! — радостно воскликнула Велла, когда дровосек без сил лег на земляной пол, закрыл глаза и перевел дух. — Мам, ты второй факел понесешь?

— Давай.

«И все-таки я тоже молодец, — подумал Тангай, открывая глаза и заставляя себя встать на ноги. — Теперь бы еще чуток поспать — вообще красота!» Не обращая больше ни на кого внимания, он принялся распутывать ноги пленника. На таком полу долго полежишь — как пить дать простудишься. Не хватало еще с ним возиться всю дорогу.

Гийс и в самом деле вид имел весьма жалкий. Вероятно, он бы сейчас действительно клацал зубами от холода, если бы не кляп.

Между тем Хейзит забрал у сестры факел, взвалил мешок на спину и нетерпеливо двинулся прочь по коридору.

— Ты куда? — окликнула его Гверна.

— Пойду поищу то место, куда вас вел. Я тут сам в первый раз.

— А говорил, что уже бывал здесь, — напомнила Велла.

— В каморке той — бывал, а в проходе этом — нет. Здесь недалеко.

Краем глаза Тангай следил, как Хейзит уходит вдаль по коридору, сопровождаемый длинной тенью и светом. Отвлекся на какое-то мгновение, глядь, а Хейзита уже и след простыл. Нет, не простыл. Свет на правой стене замер, а проход пуст. Видать, свернул в невидимое отсюда ответвление слева.

— Найдите что-нибудь, чтобы концы веревок обеих прижать, — распорядился он, обращаясь к замершим в нерешительности женщинам. — Глядишь, еще пригодятся.

— Прижимай не прижимай, а сверху как дернут раз, никакая прижималка не удержит, — высказала свое веское мнение Гверна.

Правда была на ее стороне, однако им и тут повезло: глазастая Велла обнаружила в стене коридора выступ — остро торчащий камень. Привязать к нему оба конца не составило труда. Теперь не слишком настойчивые рывки сверху не смогли бы лишить их веревок. Тангай поставил себя на место человека, пришедшего зимой за водой. Будет он смотреть, сколько чего привязано к крюку? Да никогда в жизни. Снимет ведро, ухнет вниз, утопит, наберет, вытянет обратно. Даже если ведро на глубине заденет веревки, едва ли зацепится — слишком крутой у них наклон.

Фигура Хейзита снова появилась в проходе. Он махал им рукой.

— Нашел, — возбужденно прошептала Велла и первая поспешила к брату, не забыв при этом свою ношу.

Гверна двинулась следом. Тангай теперь замыкал шествие, ведя перед собой слегка приплясывающего от холода Гийса.

Вскоре обнаружилась тайна факелов. Они тут были повсюду. Торчали прямо из стен, воткнутые в специально устроенные для них между камней щели. «Не попасть бы из лета в зиму», — вспомнилась Тангаю расхожая пословица вабонов. Факелы выглядели настолько свежими, настолько отчетливо пахли пропитавшим их маслом, что наводили на мысль о тех людях, которые их здесь оставили и которые, вероятно, довольно часто пользовались этим туннелем. Не хватало еще, чтобы гвардейцы из замка прогуливались по здешним коридорам. Тогда уж точно им будет некуда бежать. Принимать бой, а тем более бесславную смерть под землей Тангаю не слишком хотелось.

Ответвление, в котором их ждал Хейзит, оказалось коротким и закончилось комнатой с низким потолком и невидимыми при свете одного факела стенами. По сравнению с коридором, по которому они только что шли, здесь было не так прохладно. «Вероятно, потому, что воздух здесь стоит, а в проходах откуда-нибудь все время дует», — подумал Тангай.

Хейзит стоял посреди комнаты и водил факелом из стороны в сторону. В пляшущем свете стали проступать очертания стен, и эти очертания наводили на мысль, что беглецы очутились внутри гигантского пчелиного улья: все стены, как сотами, были испещрены ячейками, из которых на непрошеных гостей таращились выпуклые донышки глиняных сосудов.

Насладившись произведенным впечатлением, Хейзит подошел к тому, что на поверку оказалось добротно сколоченным деревянным столом. Возле стола виднелось несколько табуретов: точно такие Тангай сам мастерил и использовал дома. Один из них был гостеприимно накрыт пыльной подушкой.

— Ты сюда нас и вел? — спросила Гверна устало, садясь боком к столу и протягивая ноги.

— А что в бутылках? — поинтересовалась Велла, не решаясь сама подойти к удивительным сотам.

Вместо ответа Хейзит взял со стола никем не замеченные свечи и зажег несколько от факела. Маленькие огоньки заколебались, но не погасли, подтверждая догадку Тангая об отсутствии тяги, иначе говоря, сквозняков.

— Эту комнату прорыл наш отец, — стараясь сохранять ровный тон, объяснил спутникам Хейзит.

— Хокан? — Гверна от неожиданности забыла, что хотела положить на стол мешок, и так и замерла.

— Да, он. Мне об этом рассказал хозяин дома, который находится… который находился вон там, если пройти дальше по тому проходу. Ты его знаешь, мам. Харлин, старый писарь.

— Харлин? Знаю. — Она все-таки оставила мешок и сняла с головы мохнатую шапку. — Жаль старика. Погорел вместе с домом.

— Не совсем так, — загадочно усмехнулся Хейзит. — Долго рассказывать, но суть в том, что я сам помогал ему после пожара выбираться из того самого колодца, через который мы сюда попали. Где Харлин теперь да и жив ли, я, правда, не знаю, но что он не погиб тогда, это наверняка.

— И все это время молчал! — воскликнула Гверна, поправляя растрепавшиеся волосы.

— Хейзит полюбил загадки, — вставила свое слово Велла, которая все-таки отважилась снять с полки один из сосудов. — Что-то больно легкая. И не булькает…

— Положи на место! — предостерегающе повысил голос Хейзит. — Хотя нет, пожалуй, неси сюда. Давайте я вам сразу покажу все, что знаю, а потом вместе решим, как быть. Помнится, Харлин называл эту свою комнату «хранилищем памяти Вайла’туна».

Тангай, чтобы лучше видеть происходящее, подтолкнул пленника к столу, и тот тяжело бухнулся на табурет. Не обращая на него внимания, Хейзит уже возился с пробкой отданной ему бутыли. Только сейчас стало заметно, что в руках у него не простая бутыль, а емкость, лишенная горлышка. Пробка была глиняной, вся в засохшей смоле и шириной с выпуклое донце. Справившись с ней, Хейзит опрокинул бутыль, потряс, и на стол вывалился перетянутый пестрой тесемкой кожаный свиток.

— Рукопись? — растирая щеки, уточнила Гверна. — Харлин что, во все бутылки такие свитки рассовал? Твой отец для таверны в свое время тоже устроил нечто вроде подвала, но там вино у нас хранится в деревянных бочках.

— Здесь тоже, думаю, вина хватает, мам. Если хотите, можем, наверное, распить сегодня за здоровье хозяина и наше счастливое спасение.

Пленник заметно оживился и кивнул. Тангай, давно не бравший в рот ничего горячительного, даже крок, не говоря уж о чистом вине, поморщился. Но это был его личный выбор. Они могут хоть все тут выпить. Он снял и бросил на стол рукавицы, наклонил голову пленника и развязал веревку на затылке. Парень с трудом выплюнул разбухший кляп.

— Продышись пока. И не вздумай орать.

— Дайте хоть воды, — хриплым голосом попросил Гийс, облизывая губы.

Откуда ни возьмись появилась Велла, потрошащая на ходу свой мешок и достающая кожаный бурдюк.

— Много сразу не пей. Вода замерзла, — приговаривала она, держа его над запрокинутым ртом пленника. — Ну все, хватит, уймись! Лучше я тебе потом действительно вина дам.

Хейзит, видя, что интерес к нему и свитку почти пропал, не стал больше распространяться по этому поводу и развязывать тесемку. Но и обратно в сосуд свиток не убрал. Отложил в сторону и молча осмотрелся.

— Вон там, — сказал он наконец, указывая на противоположную от входа стену, — должен быть коридор и лаз вверх, в дом Харлина. Надеюсь, там все по-прежнему завалено сгоревшими бревнами и снегом. В противном случае люди Ракли давно бы нашли этот лаз, а вместе с ним и подвал. Так что с той стороны опасность, думаю, нам не угрожает.

— Ты это к чему? К тому, стоит ли разжигать костер? — безошибочно прочитал ход его мыслей Тангай. — А дрова у нас есть?

— Ну, можно принести из прохода и поджечь сразу несколько факелов. Хоть согреемся.

— А меня больше волнует вопрос, как мы будем спать, — сказала Гверна. — На полу я вам не позволю. Верная простуда даже в шубах.

— Можно прислониться к стенам, а сидеть на мешках, — предложила Велла.

— Можно.

— Спать будем на столе. — Тангай как раз закончил привязывать веревку, тянущуюся от рук пленника, к массивной ножке. — Для троих места запросто хватит. Трое спят, двое на страже. Дерево не морозит.

В самом деле, отсутствие окон, предвкушение тепла и нелегкий пройденный путь сбили ощущение времени. Веки у Гверны предательски смыкались. Так что возражать дровосеку никто не стал.

Первыми на стол улеглись женщины и Гийс. Тангай наотрез отказался развязывать ему руки.

— Спать хочет — и так заснет, — заметил он, усаживаясь на табурет поодаль и кладя подбородок на рукоять упертого в землю топора. — Я ему в няньки не нанимался. А ты куда направился? — окликнул он Хейзита.

Вместо ответа тот подошел к тому месту, откуда они недавно пришли, поднял над головой руки и ловко распутал никем до сих пор не замеченный валик под потолком. Валик резко раскрутился и превратился в кожаный полог.

— Наверное, он тут и в прошлый раз висел, — пояснил Хейзит, возвращаясь к столу и садясь поближе к Тангаю, чтобы не повышать голос, — потому что я тогда никакого другого прохода не замечал. По-моему, так лучше. Скоро тут должно стать теплее. Ну, доволен?

— Пока нас не поймали, доволен, — усмехнулся дровосек. Он развязал ворот шубейки и впервые за все время стащил с головы шапку, открыв здоровенную проплешину на макушке. Нельзя сказать, чтобы она ему шла, однако теперь вид его показался Хейзиту каким-то, ну, что ли, более завершенным. — Я бы пожрал, правда.

Хейзит вспомнил, что сам с утра ничего, кроме сестриной хлефы, во рту не держал. Стараясь не разбудить спящих, развязал ближайший мешок, пошарил в теплом его нутре и извлек мягкую буханку хлеба. Разломил, отдал половину старику.

— А еще что есть?

«Быстро дед, однако, приспосабливается, — подумал Хейзит. — Только-только с нами сошелся, а уже на материны припасы вовсю претендует. И ведь не откажешь: заслужил. Если б он тогда не подоспел, где бы я, где бы мы все сейчас были? Может, конечно, Гийс бы помог, но теперь уж этого не узнать. Прямо спроси, конечно, скажет, что на помощь спешил. А как оно на самом деле было, кто его знает? Так, что там упругое такое?»

— Сыр будешь? — зачем-то спросил он, вынимая аппетитную белую головку, приятно пахнущую домом.

Вместо ответа Тангай сунул руку под отворот шубы, вытащил припрятанный там нож, деловито секанул по головке, отделил дольку, понюхал, надкусил и расплылся в хитрой улыбке.

— Буду.

Некоторое время они молча жевали, думая каждый о своем и посматривая на крепко спящих спутников.

Нет, все-таки Гийс наверняка пришел по собственному почину. Он ведь с самого начала переезда из карьера чувствовал неладное и старался их предупредить. Правда, последний его совет, насколько Хейзит помнил, был именно идти домой. Но, с другой стороны, а что еще было делать? Бросать мать одну и скрываться? Не навел ли Гийс Донела с его сподручными на таверну? Тоже как сказать! Хейзит ни от кого не таился, где живет. О таверне знали в замке. Пока они с сестрой пробирались туда пешим ходом, Донел получил приказ взять их и на лошадях легко пришел первым. Так что прямых улик против Гийса нет. Самое неприятное, что говорило против него, это то, что он не признавался в том, кто его отец. Не признавался? Да его никто никогда и не спрашивал. Вот если бы Хейзит спросил, а тот отмолчался или соврал, тут да, ничего не попишешь, утаил. А так что? Нет вопроса, нет ответа. В разговоре он, правда, помнится, Демвера упомянул пару раз, упомянул как постороннего, не слишком, прямо скажем, лестно, ну и что с того? Бывает же, что сын отца по той или иной причине стесняется. Стремится к независимости. Тем более показательно, что сошлись они не где-нибудь в замковых покоях или на вечеринке у эделей, а при исполнении сложного и опасного поручения. Ведь Гийс запросто мог бы оставаться все это время при отце, в тепле и покое, не мерзнуть в походном шатре, не рисковать жизнью. Теперь вот в плен сдался добровольно, не сопротивлялся, не возмущался, не запугивал. Так ведут себя те, кому нечего скрывать. Кто не боится, не чувствует вины за свои прошлые проступки.

— Что ты про рукопись говорил? — услышал Хейзит сквозь легкое забытье голос Тангая.

— Что говорил?.. А, про рукопись… — Хейзит пошарил за пазухой и достал свиток, с которым еще не решил окончательно, что делать. Снял тесемку, развернул и разгладил непослушную кожу. — Можешь прочесть?

— Думаешь, если дровосек, то малограмотный? Ну-ка, дай глянуть! Когда-то я неплохо читать умел. Потом, правда, за ненадобностью подрастерял навыки. Так…

Хейзит с интересом наблюдал, как старик изучает свиток, и ждал. В конце концов тот сдался:

— Какая-то галиматья. Слова вроде понятные, а смысл я что-то не шибко улавливаю. Почему так?

— Просто тут на древнем языке написано, — со знанием дела пояснил Хейзит, давая коже, однако, свернуться в прежнее положение, чтобы дед чего доброго не устроил ему проверку, с которой он боялся тоже не справиться. — Мне сам Харлин рассказывал.

— Это который тут раньше жил, что ли?

— Да, и долго служил старшим писарем в замке. Он говорил, что в хранящихся в сосудах рукописях вся настоящая история вабонов. Правильная. Как оно на самом деле было.

— Это как?

— А очень просто! Вот ты знаешь, например, сколько жен было у Дули?

— Эк ты хватил, приятель! Дурить меня вздумал?

— Не знаешь? — прищурился Хейзит.

— Одна. И звали ее Рианнон. Через нее и появился на земле род Ракли. Хочешь сказать, люди, которые легенды про героев своим внукам передают, чушь городят? — Тангай даже насупился.

— Вовсе нет. Легенды правду передают. Да только не всю. В этой рукописи, которая, кстати, по-древнему называется «Сид’э», то есть «Река времени», говорится, что у Дули на самом деле было две жены: одна, правильно, Рианнон, а вторая, не удивляйся, Лиадран. У которой от него тоже родился сын.

Если бы не спящие, Тангай бы наверняка громко расхохотался.

— Не знаю, кто эту твою «Реку времени» писал, но Лиадран приходилась Дули сестрой, а не женой. Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

— До некоторых пор я тоже так думал, — подхватил Хейзит, пытаясь припомнить, что именно рассказывал им с Фейли за этим самым столом Харлин. — Но мы откуда об этом знаем? Из легенды, которую передают из уст в уста. А в этой рукописи, которую Харлин списал с еще более древней, сожженной по приказу не кого-нибудь, а Ракли, — да-да, я тоже был поначалу удивлен, когда все это услышал, — так вот, в той древней рукописи рассказывалось, что младшая сестра Дули умерла в детстве, о чем мы узнаем, когда сегодня слышим про то, как Дули оплакивает угодившую под копыта его Руари маленькую девочку.

— Не уловил что-то…

— В действительности Дули по неосторожности погубил не чужую, никому не известную девочку, а собственную сестру. Легенда остается как будто та же, ход основных событий сохраняется, но меняется их суть. Место погибшей сестры занимает в ней вторая жена Лиадран. И что получается?

— И что получается?

— А то, что родная сестра погибла по его вине, но в облике никому не известной девочки-простушки, а законная жена превращается в не менее законную сестру. И потому ее потомки уже не считаются потомками Дули. Дошло теперь?

Тангай тихонько присвистнул и почесал лысину. На всякий случай еще раз развернул свиток. Пробежал глазами по непонятным значкам. Призадумался. Хейзит терпеливо помалкивал.

— Погоди-ка, но тогда получается, что от Дули в самом деле произошел не один род, Ракли, а два?

— Вот и ты теперь понимаешь, почему такие рукописи приходится хранить глубоко под землей.

Тангай имел вид ошарашенный, однако пытался собраться с мыслями.

— Нет-нет, постой! Выходит, у Ракли есть законные противники, которые имеют право оспорить его главенство над вабонами? Правда, если они еще живы. Ты про них знаешь?

— Разве что догадываюсь, — уклончиво ответил Хейзит. — Причем и они тоже наверняка не подозревают об этом. Скорее всего, вообще не знают. Потому что есть легенды, которые на слуху у всех. И которые считаются правдой. А еще потому, что до сих пор неведение было залогом их жизни.

— Но сам Ракли, наверное, эту, как ты говоришь, «Реку времени» читал? Он может разобраться, кто они.

— Мог. Но почему-то до сих пор этого не сделал, если правы в своих догадках те, кто мне про это рассказывал. А теперь, похоже, и не сделает.

— Они его опередили! — выдохнул Тангай.

— Они или кто-то еще — мы можем этого никогда не узнать. Особенно если нас тут найдут раньше, чем мы вырвемся на свободу. — Хейзит почувствовал, что пора начинать разговор начистоту. — Как думаешь, что делать дальше?

— Разве не ты нас сюда завел?

— Я-то я, да вот только дальше я дороги, если честно, не знаю. Оно, конечно, можно тут отсидеться, а когда еда закончится, попробовать наружу кому-то одному выбраться да разведать, что и как. Но все-таки по мне лучше подальше куда-нибудь уйти и там схорониться.

Услышанная только что новость привела Тангая в такое замешательство, что до дальнейшего пути по подземным коридорам, наличия или отсутствия провианта, желания спать или бегать по нужде у него сейчас просто не доходили мысли. И не столько потому, что его поразил обнаружившийся размах разом накрывшего Вайла’тун, словно коршун, обмана, сколько от воспоминания об одном странном пророчестве покойного деда. Нет, не от пророчества, конечно. Это сейчас, после разговора про рукопись, ему все не простым совпадением виделось. А вспомнилась простенькая песенка, которую дед иногда напевал, сидя вечерами на завалинке и перебирая пальцами кудрявые локоны притихшего рядом внука:

Обычная песенка, каких много, грустная, напевная. Не то про ту самую Лиадран, не то про другую, не то просто про чью-то ушедшую любовь; одним словом, дед мурлыкал ее себе под нос, а Тангай слушал и наслаждался безбрежностью звездного неба. И только теперь слова ее озарились в его полусонном, уставшем за день мозгу неким скрытым, не высказанным до конца смыслом. Ведь если так поступили с сестрой, то бишь с женой не кого-нибудь, а самого Дули, то что ожидать от легенд про других, куда менее значительных персонажей того далекого героического времени? Того и гляди выяснится, что было у Дули вообще-то не две, а целых три жены и что последняя была рыжая, родом из шеважа. И ездил он верхом вовсе не на Руари, а на большой зеленой ящерице…

— Что ты сказал? — переспросил он Хейзита.

— Да вот думаю, здесь остаться пережидать или по подземным проходам пойти. Здесь, с одной стороны, безопаснее, конечно, но уж больно долго мы можем просидеть, и ничего не произойдет. Не лета же ждать. Да и за едой по веревке вверх-вниз не налазишься.

— Это уж точно, — кивнул Тангай, без особой радости вспоминая пройденный путь. — Я тоже за то, чтобы попробовать дальше пойти. Авось чего полезное отыщем. А этот твой писарь нынче где?

— Харлин? Что, интересно стало?

— Он небось всю эту «Реку времени» прочитал…

— И не только. Его ведь люди Ракли убить хотели. Оттого и дом его подпалили. Чтобы он поменьше болтал, чего другим знать не положено. Надеюсь, они про переписанную рукопись не догадываются. Не то все бы тут взрыли. Посмотрим, как-то оно теперь будет. Может, новые хозяева замка старика в покое оставят, а может, наоборот, по весне снова за пепелище возьмутся и нас найдут.

— Ну, до весны я сидеть тут точно не намерен. Так он что, сбежал куда?

— Сбежал. Последнее время все куда-то бегут. Жизнь такая у нас бегучая пошла. — Хейзит прислушался к спящим. Ему показалось, что Гийс заворочался. С виду же все оставалось тихо и мирно. — Я бы его с удовольствием отыскал. Он старик толковый, начитанный. Меня грамоте в свое время учил. Надеюсь, жив еще. Когда я его последний раз тут видел, с ним надежные друзья были. Они его не бросят. Если сами, разумеется, в беду не попадут. Но куда они направились, ума не приложу.

— Люди сказывали, что недовольные сейчас на окраинах собираются, по тунам, — подумав, сказал Тангай. — Может, и нам туда податься?

— Недовольные?

— А ты решил, что один такой? Ну, в смысле, с кем власти замка не по совести поступают. Нет, братец, ты молод еще, только-только своей головой думать начинаешь, а меня жизнь помотала да постукала сполна, так что я кое-что в делах этих смыслю. Против Ракли народ вольный давно шушукался. Если бы его сейчас другие не повязали, глядишь, простые фолдиты помыкались-помыкались, да и сами не стерпели бы.

— А оттого, что другие повязали, думаешь, лучше будет?

— Так ведь смотря кто и почему, — многозначительно заметил Тангай. — Я про это ничего не знаю. Как и ты. Если там у них кровная вражда была, глядишь, может, и образуется. А если кому власти или деньжат недоставало, то, помяни мои слова, толку никакого не будет. Разве что хуже станет. Новые — они всегда жаднее получаются. У нас вон тоже с Касом мастер один верховодил, долго довольно-таки верховодил, толковый был мужик, и дело знал, и договариваться умел. Только с норовом был и делиться с кем надо не хотел. Говорят, подстроили ему как-то раз нехорошую историю с деревом: рубили-рубили, а оно не в ту сторону поехало, хлобысь — и накрыло его.

— Насмерть, что ли?

— А то! Думаешь, только от стрел да мечей люди гибнут?

— Да нет, у меня у самого отец на строительстве погиб.

— То-то и оно. Ну так вот. На его место нового мастера отрядили. И что ты думаешь? Мы с ним и одной зимы вместе не продровосечили: все под себя тянул, гад, нам разве что крохи перепадали.

Помолчали.

— А отец твой давно погиб?

— Да уж порядочно. Вайла’тун при нем достраивали. Хоканом его звали. Не слышал?

— Э, откуда? Я в те времена в Пограничье трудился, заставы строил. Хорошее времечко было. Слушай, а мать твоя что, с тех пор так замуж больше и не выходила, получается?

— Ну да, конечно. Ей это как-то ни к чему.

— Знаем-знаем, — ухмыльнулся Тангай. — Это ты сейчас так рассуждаешь. Им замуж завсегда нужно. — Он понизил голос: — Сестренка вон твоя, смотри, как с пленничка нашего пылинки сдувает. Того и гляди отпустит. Ты с них глаз не спускай. Еще устроит нам подвох.

— Не устроит.

— А все-таки я бы на твоем месте приглядывал. Спать не хочешь?

— Боюсь, я теперь не скоро засну.

— Брось, это ты сейчас так говоришь. Только без жратвы и сна недолго протянешь.

— Я не против сна. Я просыпаться не люблю. За ночь обо всем плохом забываешь, а как глаза откроешь, все по-новому на тебя наваливается.

— Молод ты еще, чтобы о таких глупостях заботиться, вот что я скажу, — хмыкнул Тангай, устраиваясь поудобнее. Ему нравилось коротать время, ведя неспешную беседу с Хейзитом, которому явно были не чужды копания в себе и окружающей жизни, чем давно уже не радовали Тангая нынешние молодые люди. Тех ничего толком не интересовало, кроме беготни за девками да выяснений, кто мужикастее, а уж о том, чтобы поддержать разговор со стариком, такого и в помине не было. А этот вон каков: и гончарное дело знает, и строить печи умеет, и читает штуки всякие старые, и десятка, видать, не робкого, решительный вроде, мать с сестрой любит. Такому и помогать приятно. Все, глядишь, на пользу пойдет да образуется. — Вообще-то я бы, раз такое дело, воспользовался случаем и пошастал под землей. Авось куда кривая выведет.

— А их с собой таскать? — Хейзит посмотрел на спящих.

— Ну не здесь же бросать. Это хорошо, если веревки наши в колодце никого на мысль не наведут. А если их не отвязывать станут, а воспользуются по назначению?

— Сюда полезут?

— Именно.

— Тогда и комнату эту найдут. — Хейзит огляделся. — Тэвил!

— В каком смысле?

— А в таком, что неохота мне невесть кому рукописи оставлять. Они тут с пожара в безопасности пролежали, а теперь из-за нас все может наперекосяк пойти. Нас-то точно искать будут. В отличие от Харлина, о котором никто, кроме меня, не знает. Думают, что он на пожаре погиб. К счастью для него.

— И что же ты предлагаешь? Одному из нас остаться здесь в охрану?

— …или забрать все свитки с собой. Отыскать их по весу сосудов труда особого не составит. Давай?

— А если мы твоего писаря не найдем? Так и будем с собой таскать?

— По мне так это не та ноша, что тянет. Только представить себе, что здесь изложена вся правда о нас, о вабонах, о том, как все было на самом деле! Голова идет кругом! Я бы такое пуще жизни охранял, раз уж на то пошло. Если честно, мне этот склад все время покоя не давал с тех самых пор, как я про него узнал. Думаю, даже если бы нам не пришлось спасаться бегством, я бы все равно сюда спустился. Харлин, помнится, очень горевал, что не может захватить свои труды. Ну так что, поищем?

— В смысле вынимаем, проверяем на вес и, если легкие, то вскрываем?

— Совершенно верно.

Тангай встал, потер спину, потянулся. Огляделся, оценивая предстоящие труды.

— Ты не знаешь, сколько их должно быть?

— Нет. Сколько ни есть, все наши. — Хейзит уже пошел вдоль стены, по очереди вытягивая сосуды, встряхивая и осторожно убирая обратно.

Пустые пока не попадались. «Вот всегда так бывает, — думал он, краем глаза наблюдая за схожими действиями Тангая, продвигавшегося вдоль противоположной стены в обратном направлении. — Первая же бутыль оказывается с начинкой, а потом, хоть убейся, не найдешь. Но не могла же она быть у Харлина одной-единственной. Надо продолжать. Пока время есть».

Он заметил, что Тангай успел вынуть и отставить в сторону две бутылки, и решил последовать его примеру: проверять ряд не вдоль, а сверху вниз и снизу вверх. К счастью, Харлин не отличался высоким ростом, и потому все уровни были в пределах досягаемости. А может, эти отверстия тоже проделывал для него отец? Вот бы он сейчас удивился, застав тут сына! Хотя что такого? Как бы то ни было, работа заспорилась, и вскоре у Хейзита в руках уже были четыре пустые, но закупоренные бутыли, а у Тангая — только три.

— Все просмотрели?

Тангай вынул из стены последнюю бутыль и показал, что она тоже пуста.

— Итого восемь, — подытожил Хейзит.

— Девять.

— Ну да… Наверное, это все, что есть. Я думал, их больше. Странно, что вся история нашего народа уместилась на девяти кусках кожи.

— Писари писали мелким почерком, — заметил Тангай, вскрыв одну из бутылей. Он вытряс свиток, развязал тесемку и разгладил лист на коленях. При этом оба конца свитка упали на пол. Свиток и в самом деле оказался длинным и был испещрен убористыми письменами. — Сумеешь такое прочитать?

— Если посидеть да припомнить, чему когда-то учился, то смогу. Наверное.

— Я бы тоже хотел узнать, что здесь понаписано. Хорошо хоть на старости лет иметь возможность отличать правду от кривды.

Хейзит отметил, что собеседник противопоставил правду не лжи, а именно кривде. Вспомнилось, как Харлин объяснял ему в свое время разницу. Мол, ложь — это всего-навсего то, что на ложе, что лежит на поверхности. А вот кривда — это искривленная, завуалированная правда, куда более опасная, нежели ложь. Потому что ей хочется верить. Видать, Тангай не так прост, как прикидывается. Хорошо бы свести его с Харлином. Да и вообще было бы неплохо выбраться отсюда.

— Не пора еще нам сменяться? — Хейзита потянуло на зевоту.

— Ты, если хочешь, ложись, прикорни. Место вон на столе еще есть. А я посижу пока, подумаю.

Место действительно было, правда, на самом краю, за спиной у Гверны. Хейзит осторожно подсел рядом, завалился на бок и подложил под голову уже согревшуюся шапку. Он предполагал немного полежать, понаблюдать, что будет делать Тангай, и просто отдохнуть душой и телом после стольких переживаний, свалившихся на него за один день. Однако стоило ему прикрыть веки, как дрема накатила сладкими волнами и он безоглядно провалился в сон, глубокий и без сновидений. Последнее, что он видел, был задумчивый дровосек, наклонившийся к своим коленям и водивший мозолистым пальцем по загадочным письменам.

Если бы Хейзит навострил слух, он бы услышал, как Тангай бормочет себе под нос:

— Был бы жив дед, сейчас бы все прочитал как есть… Все чувствовал старик, все ведал… Не зря ведь любил приговаривать: «Пишут для тех, кто читает». Хотел, чтобы и я грамоте учился. А мне когда? Уж лучше неучем быть, чем не быть вовсе. Без отца с матерью да при деде немощном я бы разве выжил, не приди на помощь топор и силушка молодецкая? Эх, дедуля, мало мы с тобой вместе сиживали, мало… Сейчас бы уж я тебя еще как порасспросил! Одна надежда, что скоро свидимся в небесном терему. Да только что мне тогда с того проку будет? Там, глядишь, самого Дули со всей его шатией-братией героев повстречать можно, ежели повезет. И тех, кто до него был. А коли не судьба, так что мне будет до этого мира? Суета тут одна, и с каждой зимой все суетливее да суетливее делается. Скоро, скоро круг замкнется. Как свиток сложится. С начала отсчет начнется. Как он там еще говорил? «Править будет, у кого прав нет, а за кем права, тот не ведает родства». Похоже, как в воду глядел. Молодец дед! Жаль, не ценил я его так, как оно того следовало. Интересно, знает малец о том, что дед мой еще говорил? — Тангай бросил взгляд на спящих и покрутил свиток в руках. — Что раньше не как теперь, а с выдумкой, заковыристо писали. Что, мол, тогдашние слова можно понимать по-разному, и оттого любая старая грамота не один, а сразу несколько смыслов несет. Какие-то значки особые были. Вот только где их искать? — Он потрогал пальцем показавшиеся ему наиболее красивыми закорючки. Склонил голову, пригляделся. Никакой разницы. Разве что похожее на забор стало похожим на приставную лестницу. — Ах да, запамятовал я, что это новый писарь, как его, Харлин, кажись, выцарапывал! Откуда ему про тогдашние закорючки слыхать? Хотя может, и знал про них… Мальца надо будет попытать, как проснется. Вот уж было бы сильно полезно! Авось там какая разгадка всей этой нашей катавасии запрятана. Уж больно надоело одураченным ходить. Кого слушать, с кем объединяться, против кого выступать? «Стой с тем, кто ближе, — говорили в старину и добавляли: — А падая в лужу, не бойся жижи».

Тут Тангай заметил, что пленник проснулся и молча наблюдает за ним, не поднимая головы.

— Что, жрать захотел? — поинтересовался дровосек, однако ответа не получил. Пленник равнодушно закрыл глаза и глубоко вздохнул. — Ну вот и помалкивай, приятель. Девок наших не разбуди, дай им отоспаться.

— Отлить надо, — хриплым шепотом признался Гийс.

Тангай ухмыльнулся и стал быстро-быстро скручивать свиток в трубочку. Получилось. Сунул в бутыль, прикрыл пробкой, поставил в ряд с остальными, выстроенными вдоль стенки. Подошел к столу.

— Ну, раз надо, отливай.

— Руки развяжи.

— Еще чего!

— Тогда сам штаны мне спусти.

— Я тебе сейчас поговорю тут! — вскипел Тангай и, ухватив пленника за воротник, одним рывком сдернул со стола и поставил на ноги. — Может, тебе еще и подер…

Додумать и уж тем более договорить он не успел. Пленник взмахнул почему-то больше не связанными за спиной руками. В одной из них оказался короткий кухонный нож с широким лезвием. Где-то на краю сознания у Тангая мелькнуло понимание того, где он этот нож уже примечал: за поясом у Веллы, когда они шли сюда. Значит, притворяясь все это время спящим, пленник умудрился завладеть оружием ни о чем не подозревающей девушки и втихаря разрезать путы. Нож приковал к себе внимание попытавшегося было увернуться дровосека. Однако у противника оставалась вторая рука. И этой рукой он ловко прихватил Тангая за плечо и развернул к себе спиной. Острый кончик лезвия уперся в шею, напрягшуюся в ожидании боли. Но вглубь не вошел. Сильная рука снова резко развернула старика лицом к столу. Сам пленник продолжал оставаться сзади. Со стола за происходящим потрясенно наблюдали проснувшиеся спутники. Вероятно, Тангай даже не заметил, как от неожиданности издал крик. Гверна смотрела спокойно и внимательно. Велла в ужасе закрыла рот ладонью. На хмуром лице Хейзита читалась напряженная работа ума, принимающего решение.

— Я мог бы прямо сейчас рассчитаться с тобой за тот позор, которому ты с таким удовольствием меня подвергал, — прозвучал над ухом голос, полный едва сдерживаемой ярости. — И когда-нибудь, поверь, я этим правом воспользуюсь. Но не теперь, когда на счету каждый из нас. К тому же я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете. И чтобы вы наконец в этом убедились, вот, смотрите.

Нож перестал угрожающе колоть шею и полетел рукояткой вперед на колени отшатнувшейся Веллы. Рука, сжимавшая плечо, разжалась. Гийс как ни в чем не бывало сел верхом на табурет, повернувшись боком к недавнему заложнику.

— Нет! — крикнул Хейзит, упреждая первый позыв Тангая обрушиться на обидчика всей своей массой. — Говори, Гийс.

— А что говорить? Вы слишком быстро поверили тому, что я способен предавать друзей. Мне это больно, но боль не смертельна. Пускай для всех там, наверху, я буду по-прежнему оставаться вашим пленником. Вам это пойдет на пользу и оттянет конец, а быть может, и сохранит жизнь. Сейчас, когда вы решили взять свою судьбу в собственные руки, я ни в чем не уверен.

— Хочешь сказать, мы помешали тебе нам помочь? — Обращаясь к Гийсу, Гверна смотрела на дровосека.

— Не вы, а он. — Их взгляды сошлись в одной точке. — Теперь я не в состоянии доказать, что собирался, а главное, был в состоянии повлиять на решения херетоги Донела. Можете мне не верить, если не готовы. Это ваше дело. Только потом на меня не пеняйте. Ни Донел, ни кто другой в замке не знает, что я на вашей стороне. Для всех я буду оставаться вашим заложником. Правда, не уверен в том, что пригожусь вам в этом качестве больше, чем просто две лишние руки, знакомые с оружием. Если мне его дадут. Мой отец может счесть требования чрезмерными и тогда легко забудет, что у него есть сын. Как забывал об этом до сих пор…

— Какая жалость! — не сдержался дровосек.

— Тангай! — возмутилась Велла, заливаясь краской. Все это время она смотрела на говорившего с восхищением, вспоминая их разговор прошлой ночью в лагере у карьера. Нет, уж о ком угодно, а о ней он не может думать как о предательнице. Она ведь чувствовала его руки, осторожно и очень медленно вынимавшие нож у нее из-за пояса. Она ничего не сказала, надеясь именно на такой благополучный исход и при этом жутко боясь обмана: не окажись Гийс тем, кого она в нем все это время с их первой встречи видела, сейчас бы на столе не сидели встревоженные мать с братом, а лежали три никому не нужных холодеющих трупа. — Я выспалась и могу посторожить. А вы ложитесь. Глядишь, подобреете.

— Я добрый от рождения, — невесело пошутил Тангай. — А нынче особенно. Меня только что чуть не убили. Я очень вам благодарен за это, молодой человек. Так вам ничего подержать не нужно?

— Это был предлог, — признался Гийс. — Но если действительно захочу, непременно о вас вспомню.

— Сделайте одолжение.

— Обязательно сделаю…

— Все это очень мило, — откашлялась Гверна, хранившая до сих пор задумчивое молчание, — но теперь, когда ты свободен, потрудись рассказать нам все, что знаешь о причинах, приведших нас сюда, под землю. Тебе ведь известно больше, чем ты говоришь, и гораздо больше, чем всем нам, вместе взятым. Не так ли? Причем это не будет означать, что ты оправдываешься, хорошо?

Гийс кивнул, однако открывать рот не спешил. Он как будто только сейчас заметил окружавшие соты стен и донышки торчащих бутылей и с нескрываемым интересом разглядывал их, не обращая внимания на те девять, что стояли особняком.

— Там дальше, — заговорил он наконец, — есть туннель, который соединяет подвалы замка и Айтен’гард. Я ходил по нему прошлой зимой. Заблудиться довольно легко, поскольку от него уходят другие коридоры в неизвестных мне направлениях, но я думаю, что правильный путь все-таки вспомню. Конечно, если вам надо. На стенах есть условные знаки, так что тем, кто умеет их толковать, нетрудно найти верную дорогу.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Мама, подожди! — возмутилась Велла. — Гийс говорит о вещах гораздо более важных.

— Нет ничего важнее чистой совести, — заверила дочь Гверна и добавила: — Я даю ему возможность ее очистить.

Гийс встал с табуретки. Его с детства научили, что разговаривать с женщинами сидя невежливо. А разговор сейчас предстоял не из легких.

— Да, мой отец — Демвер, главный над сверами и один из двух военачальников, положивших конец правлению рода Ракли, — начал он спокойно, будто рассказывал никому не интересную, скучную сказку, а не историю, положившую внезапный конец той жизни, которую они все знали. — В свои планы он меня не посвящал. Никогда. Большую часть времени я проводил в замке, где мы впервые встретились с Хейзитом, был с малолетства отдан на воспитание Вордену, посвящавшему меня по мере сил и желания в подробности Культа героев. Я ночевал у него в келье, ел с ним за одним столом, выполнял разные поручения и считал, что так и должно быть. Отца я видел нечасто, по большей части издали, редко наедине. Он мало интересовался моими успехами, считая, наверное, что я по робости избегаю выходов на ристалище, где закалялись в каждодневных сражениях его воины. По правде говоря, если он так думал, то был недалек от истины. Чем больше я узнавал от Вордена о героях прошлого, тем меньше уважения и интереса вызывали во мне нынешние виггеры.

— Тут даже я готов согласиться, — хмыкнул Тангай, устало опускаясь на место рассказчика.

— Тем не менее — заметил Хейзит, — когда мы впервые встретились в замке, ты признался Локлану, что тебе крепко досталось именно на ристалище.

— Могу только позавидовать такой памяти! — Гийс впервые за последнее время улыбнулся. — Действительно, втайне от отца, точнее, не слишком стремясь привлекать его внимание, я то и дело надевал доспехи и выходил в поле за очередными ссадинами и синяками. Наверное, потому что хотел быть похожим на Дули и героев из его свиты…

Гверна снова откашлялась и сказала:

— Ты очень складно вспоминаешь о вещах, которые мало относятся к моему главному вопросу.

— Разве был задан вопрос? — Гийс посмотрел ей прямо в глаза.

— Хорошо. Если тебе это поможет, я задам его сейчас. Что ты знаешь о происходящем в замке? Можешь, разумеется, отнекиваться и говорить, что ничего, однако я тебе не поверю, уж извини. А историю про Вордена прибереги для Веллы.

Велла почувствовала, что сама готова схватиться за возвращенный ей нож. Почему она грубит ему? Это нечестно!

Гийс грустно кивнул. Сейчас он не был похож ни на гордо молчавшего пленника, ни на храброго фултума, чем совсем недавно расположил к себе Хейзита. Он был одним из них: брошенный на произвол судьбы, все потерявший, всеми преследуемый.

— Вы не совсем правы, вифа Гверна. Если я сегодня и знаю чуть больше вашего, то только благодаря Вордену. А узнал я это опять-таки лишь потому, что Ворден видел, как далек я от своего отца. Иначе он вряд ли решился бы поделиться со мной тем, что понял.

— И что он понял? — Гверна явно не собиралась уступать материнским чувствам и смирять свой боевой настрой. Ей хотелось во что бы то ни стало докопаться до правды, какой бы жуткой она ни оказалась. И тогда действовать не по наитию, а наверняка.

— Он никогда не объяснял этого напрямую, — вздохнул Гийс. — Но многое я сумел переосмыслить после его смерти.

— Ворден разве умер?

Хейзит посмотрел на мать. Почему она так удивлена? Сам он слышал, кажется, от самого Гийса, что главного проповедника Культа героев больше нет, но что в этом такого странного? Старые люди иногда умирают.

— Да, Ворден умер, — продолжал Гийс. — Вы знали его?

— Он всегда очень хорошо относился к моему мужу, — поежилась Гверна. Позволила дочери накинуть себе на плечи теплый вязаный платок.

— В таком случае я вынужден огорчить вас еще сильнее. Как мне стало недавно известно, он не просто умер. Его отравили. — Он упреждающе поднял руку. — Не спрашивайте кто. Я отвечу, что не знаю. Однако я подозреваю, кому его смерть была на руку.

— И кому же? — не сдержалась на сей раз Велла.

— Всем.

Тангай хлопнул себя ладонью по коленке.

— Выкрутился! Какого рожна мы его слушаем? Слушаем, слушаем… Давайте заканчивать со всей этой брехней!

— Ты сказал, что переосмыслил многое из рассказов Вордена, — не обращая на дровосека внимания, напомнил Хейзит. — Не пояснишь?

— Ворден догадывался, что в замке назревает заговор. Он также догадывался, что виновник происходящего вовсе не Ракли, как казалось со стороны. Думаю, нерешительность и несогласованность действий Ракли коренились не в его злом умысле, о чем теперь будут трепаться на каждом углу, а в незнании доподлинных причин происходящего. Он просто не мог знать, как правильно реагировать на то, чего не понимал или о чем имел весьма невнятное представление. А позаботились об этом именно те люди, которые сейчас пришли ему на смену.

— Твой отец?

— Мой отец никогда по-настоящему не рвался к власти. Во главе сверов его поставили исключительно за боевые заслуги. Если кто разубедит меня в этом, милости прошу, но я считаю, что место свое он занимал по праву.

Тангай расхохотался. Заметив, что на него смотрят либо осуждающе, либо в ожидании объяснений, махнул рукой и отвернулся.

— Те, кто сейчас у власти, включая, разумеется, и моего далеко не безгрешного отца, исполняют чужую волю. Волю тех, кому Ракли до поры до времени не давал возможность расправить плечи. Пока они не раскачали под ним и без того шаткий трон.

— Кажется, я знаю, чьи имена ты не спешишь называть, — сказал Хейзит. — Это Скирлох и Томлин. Угадал? Не удивляйся, я изначально подозревал этих толстосумов, у которых не стеснялся занимать силфуры сам Локлан. Кто, как не они, больше других заинтересованы в том, чтобы заменить меня, человека Локлана и Ракли, своими мастерами, которые бы пустили лиг’бурны не на укрепление застав, о чем пеклись мои люди, а на постройку еще более дорогих и величественных домов для себя? Да что там домов — замков!

Гийс промолчал. Потом поднял на Хейзита удивительно спокойный взгляд голубых глаз и спросил:

— Ты действительно считаешь, что их могут волновать подобные пустяки?

— Ничего себе «пустяки»! — крякнул Тангай. — Ты разве не понимаешь, чем подобные «пустяки» могут обернуться для всех вабонов?

— Погоди, Тангай! — снова подала голос Гверна. Голос по-прежнему сильный, но теперь полный материнской тревоги. — Говори, Гийс.

— Я уже почти все сказал. И Хейзит правильно меня понял. Но не до конца. Одних только денег, пусть даже больших, нынче мало. Всегда за ними должна стоять идея. Без идеи деньги пропадут, утонут в Бехеме, сгниют в карьере. Так вот, хуже всего то, что такая идея есть. И провозгласил ее вовсе не Скирлох и даже не Томлин, из-за которого мы уже хлебнули и еще хлебнем немало горя. Вдохновителем того, с чем мы сейчас имеем дело, стал…

— …Скелли, — догадался Хейзит.

— Совершенно верно, — не удивился Гийс. — А знаешь почему? — Вслушавшись в наступившую тишину, он негромко, но очень отчетливо ответил сам: — Потому что для того, чтобы положить конец истинному роду Дули, мало изничтожить Ракли и его потомков, из которых в живых остался один только Локлан. Если остался, конечно, о чем мы едва ли узнаем. Ворден успел рассказать мне, что докопался до самой главной тайны Культа героев…

— Постой! — спохватился Хейзит. — В этой самой комнате один умный человек рассказывал мне историю, описанную в рукописи «Сид’э», которая хранится вон в тех бутылях. Про двух жен Дули, Рианнон и Лиадран, которую мы с детства привыкли считать его сестрой. Помнится, он говорил, что ее потомки не догадываются о своей родословной, иначе им бы тоже несдобровать. И называл, кстати, имена Тивана, командующего мергами, и Эдлоха, главного строителя замка.

Гийс кивнул:

— Все сходится. Кого еще из ныне живущих потомков Дули ты знаешь?

Хейзит вопросительно посмотрел на мать. Та пожала плечами. Тангай не заметил взгляда Хейзита — все его внимание было поглощено Гийсом, который, не дождавшись ответа, продолжил:

— По словам Вордена, от брака Дули и Рианнон пошли и по сей день среди нас живут, хотя и не слишком здравствуют, три рода. Род Ракли. Род Олака, верного помощника Локлана. И твой род, Хейзит.

Сказано это было так просто и невыразительно, что никто из слушателей поначалу не понял смысла слов. Велла рассмеялась. Гверна последовала ее примеру. Хейзит подавил улыбку и подмигнул Тангаю. Как ни странно, старый дровосек, единственный, не поддался всеобщему веселью.

— Если это так, — проговорил он, — нас никогда не оставят в покое…

Теперь все снова смотрели на него, ожидая объяснений. Вместо этого он поднес к губам невесть откуда появившуюся в его руках бутыль, запрокинул ее и сделал несколько жадных глотков. Вытер рукавом рот, икнул и посветлел лицом.

— Им вовсе не нужен твой секрет, Хейзит. Им гораздо нужнее ты сам. В смысле, чтобы тебя не было.

Хейзит видел, как старик открывает рот, что-то говорит, однако не слышал ни слова. До него только сейчас дошел смысл сказанного Гийсом. Орелия! Эта девушка ему родня. Дальняя, но родня. Как и сам Локлан. Где бы они теперь ни странствовали, порознь или по-прежнему вместе, они не ведают об этом. Он один знает тайну. Знает, хотя и не верит. Откуда…

— Гийс, мне нужны доказательства, — с жаром выпалил Хейзит, очнувшись. — Откуда твой Ворден взял, что мой отец вел родословную от Дули? Где это записано?

— Не отец, а мать, — поправил Гийс. — Вот она, спроси ее. Я не знаю подробностей. Но я верил и верю Вордену. Он никогда не лгал.

— Но откуда?!

— По его словам, записи и в самом деле существуют. Но доступа к ним нет ни у кого.

— Как такое может быть? — Велла смотрела на мать, ожидая от нее неизвестно чего, однако Гверна хранила молчание, напряженно изучая свои руки. — Я тебя не понимаю.

— Незадолго до смерти Ворден поведал мне, что пытался отыскать эти свитки в подземелье Меген’тора, где когда-то давно, будучи еще молодым послушником, случайно наткнулся на них, однако их там не оказалось. Он подозревал, что Скелли если и не уничтожил их, заменив собственным творением родословной Дули, то надежно перепрятал. Одним из вероятных тайников, предполагал Ворден, Скелли мог избрать Айтен’гард.

— Значит, доступ к свиткам все-таки есть, — подытожил услышанное Тангай.

— Если они в Обители Матерей, считайте, что нет. Вы там не были и потому не знаете. А я был прошлой зимой.

— Я тоже там бывал, хотя и много зим тому назад, — повысил голос Тангай. — И говорю, что ничего такого уж страшного там нет. Тем более если можно отыскать туда дорогу по подземелью. Разговор со старушками я, так и быть, беру на себя. Зато в случае успеха у нас в руках окажутся такие вопиющие доказательства вранья нынешних правителей, что поднять людей на праведный бунт против замка будет лишь вопросом времени.

Гийс смотрел на собеседника и слушал его бравые речи с жалостью. Так мудрый отец смотрит на безалаберного сына, рвущегося торить собственный путь рядом с заботливо протоптанной тропой, свободной от острых камней, снежных заносов и подлых капканов.

— Кроме старушек, — сказал он, когда Тангай гордо умолк, — в Айтен’гарде много такого, о чем ты даже не догадываешься. Иначе ты едва ли рискнул бы предложить нам отправиться туда, разумеется, если хоть сколько-нибудь дорожишь жизнями этих женщин. — Он кивнул в сторону Гверны и Веллы. — Да и до старушек, как ты их ласково назвал, тебе вряд ли добраться и не свернуть по дороге шею.

— Это ты о чем, приятель? — Тангай побледнел. — Уж не ты ли их защитником заделался?

— Да нет, не я. Там и без меня есть кому за них заступиться. Некоторых девочек с первых дней учат не бояться убивать. Других — правильно и красиво давать жизнь. — Гийс покосился на слушательниц. — Третьих с молодых ногтей обучают ее продлевать. Себе и тем, кому положено. Насколько я знаю, первых послушниц большинство. Они умеют стрелять из луков и арбалетов и владеют мечами, ножами и копьями получше виггеров, знают слабые места на теле человека, а если нужно, то могут приготовить восхитительный яд, который ты не задумываясь примешь из их рук и выпьешь с благодарностью.

— Где-то я все это уже слышал, — хмыкнул Тангай, однако голос его звучал не так вызывающе, как прежде.

Никто не замечал изменений, происходивших в это время с Хейзитом. Не замечал и он сам, судорожно нащупывая ближайшую табуретку и усаживаясь, чтобы опередить подкашивающиеся ноги. Орелия… Его далекая, неведомая, недостижимая любовь! А теперь еще и сестра… Она ведь тоже провела не одну зиму в этой Обители. Чему учили ее? Убивать? Или «давать жизнь», как витиевато выразился Гийс, хотя все поняли, что он имеет в виду? Неужто за ее удивительной, нездешней внешностью все это время скрывалось чудовище? Или, что еще ужаснее, обычная хорена, каких он с возрастом стал все чаще замечать среди обитательниц даже Малого Вайла’туна? Да хоть бы и не обычная! Какая гадость! Почему он не задумывался об этом раньше? Почему нужно было потерять работу, дом и друзей, чтобы услышать не внутренний, давно пробивавшийся к нему голос рассудка, а равнодушные слова вечно невозмутимого любовника сестры? Родной сестры. Нет, этого просто не может быть! Потому что если это так, если хоть что-то из сказанного сегодня — правда, если заговор против ныне здравствующих потомков Дули зрел давно, то… тэвил, то за жизнь Локлана и его малочисленных спутников он не даст и сломанного ногтя. Хейзиту вспомнились глаза Орелии, которыми она смотрела на Локлана в тот последний их разговор в доме Томлина на приеме по случаю, кажется, дня рождения его мерзкого сыночка. Тогда ему показалось, что она по-женски стремится привлечь к себе внимание столь завидного жениха, наследника правящего рода, храброго, красивого, решительного и… угодившего в западню. Он слушал их разговор, слыша лишь то, что позволяла ему услышать жгучая ревность. Бедный Локлан! Она обольщала его и заговаривала ему зубы лишь затем, чтобы втереться в доверие и ступить на один с ним плот. Тэвил! Она могла не знать, что он приходится ей далеким братом. Наверняка не знала. Зато знала наверняка, как с ним расправиться. Любовью. Или ядом. Или острым клинком. Он, Хейзит, все это чувствовал, почти предвидел, но приказывал себе терпеть, считая непозволительным малодушием. Нет, конечно, он ничего не понимал, не слышал в ее неожиданных речах измены. Это сейчас, когда Гийс, сам того не желая, задел больные струны его истомившейся по покою души, Хейзит живо нарисовал в воображении и взгляд Орелии, и изумленную улыбку Локлана, и напряженное лицо Олака, ее отца, и грязные закоулки Айтен’гарда, заваленные сейчас белоснежными сугробами…

— Хейзит, тебе плохо?

Велла тормошила его за плечо и вопросительно заглядывала в глаза. Он мотнул головой. Вероятно, просто задремал, потому что его спутники успели поменяться местами: мать стояла за столом и перебирала содержимое мешков, Тангай светил ей факелом и что-то жевал, а Гийс… Где же Гийс? Его нигде не было.

— Куда он делся? — Хейзит вскочил на ноги, чуть не опрокинув табурет и напугав сестру. — Вы что, отпустили его? Совсем сдурели?

Гийс появился раньше, чем обиженная Велла успела ответить. Отодвинул рукой кожаный полог при входе и вошел, поправляя штаны. Сказал с довольной ухмылкой:

— Ну, кто следующий?

Хейзит вопросительно посмотрел на сестру. Та отвернулась, скрывая не то смущение, не то улыбку.

— Сходи на дорожку, — посоветовал ему Тангай и причмокнул.

— А мы что, уже уходим? Неизвестно куда?

— Двигаться неизвестно куда лучше, чем сидеть на месте, — заметила Гверна, не отрываясь от дел. — Тем более что у нас все равно через некоторое время кончится вода. Гийс уверяет, что найдет дорогу в подземелье.

— Собираешься провести нас в Обитель Матерей? — уточнил Хейзит.

— Есть другие предложения? — Гийс развел руками, словно ожидая услышать более привлекательные идеи.

— И что мы там будем делать? Воевать со старушками? Пробовать на язык, не пересолен ли яд? Разве не ты нас уверял, что в Айтен’гарде водится всякая нечисть? Или, может быть, у тебя там знакомые? — Хейзит чуть было не продолжил свою мысль и не упомянул хорену, но вовремя спохватился: рядом стояла и слушала их разговор сестра. Да и вообще как-то странно, что недавние друзья теперь испытывают друг к другу неприязненные чувства и используют всякий повод, чтобы обменяться колкостями. Во всяком случае, один из них, Хейзит, потому что Гийс сохранял благожелательный вид и продолжал с внешней невозмутимостью сносить выпады в свой адрес. — А мы разве не можем выбраться из подземелья где-нибудь в другом месте? Подальше и от замка, и от Обители одновременно.

— Если найдем выход, именно так и поступим, — снова заговорила Гверна, затягивая очередной готовый мешок. — У меня после отдыха появились кое-какие мысли о том, где нас еще могут приютить.

— Уж не хочешь ли ты, ма, прибегнуть к гостеприимству Ротрама?

— Меньше всего на свете! Ему сейчас точно не до нас. Бедный Ротрам! Если нам когда доведется еще свидеться в моей таверне, обещаю, что не возьму с него больше ни силфура. Настоящий мужчина! Один вышел к вооруженной толпе. Как-то там ему пришлось?

— Думаю, несладко, — хмыкнул Тангай. — Если только он не мастер поболтать натощак. А то, гляди, может, и повезло под конец. Толпа — дело такое. Непростое. В любую сторону повернуть способна. Ежели на него поперла, то его уже нет в живых, да и таверну вашу разнесли по снежку в щепки. А если не разнесли пока, то, думаю, и он жив-живехонек. — Тангай взял со стола два мешка. — Ну что примолкли, соколики? Пошли, что ли?

— А рукопись! — спохватился Хейзит.

— Я все собрала и свернула, — уперлась ему в грудь твердой ладошкой Велла. — Завернула в пустой мешок и положила в твой. Хочешь, я понесу?

— Нет уж, я лучше сам… Благодарю.

— Тогда дай мне факел.

Один за другим они покинули давшую им недолгий, но своевременный приют комнату, в которой невидимо присутствовал дух их мужа и отца.

Освобождение Гийса стало для всех облегчением, для кого моральным, а для кого и физическим. Теперь он тоже мог нести мешки, факел и его не нужно было тащить или подталкивать. Велла двинулась было за ним следом, однако Хейзит оттеснил ее и бросил вопросительный взгляд на мать, которая молча кивнула и пошла за детьми. Замыкал шествие по начавшему резко сужаться коридору Тангай, заметно повеселевший после привала.

— Я понимаю так, — говорил он в спину Гверне, — что с соседями вам не крупно повезло. Завистливые они оказались, недобрые и все такое. Добрые соседи на вашу домину не ополчились бы.

— Тебе почем знать, мил-человек? — не оглядываясь, буркнула Гверна.

— Это ты, хозяюшка, правильно заметила. Мне соседи как порода неизвестны. Я их в свое времечко предостаточно повидал и при первой оказии решил подальше отселиться. Чтобы если уж соседи, то сосны да вольный ветер. Ни тебе криков, ни гостей незваных, ни склок под окнами, ни косых взглядов.

— Где же это ты так лихо пристроился?

— А! Вот и я о том же — лихо! Есть у меня одно местечко укромное, жаль, отсюда не видать. Знаешь, где рыбацкое поселение?

— Кто ж не знает!

— Ну вот, ежели на него идти, а потом к Пограничью свернуть, там вскорости и моя хибара объявится. Не такая, как у тебя была, признаю, но жить можно. И хорошо можно. Даже вдвоем. Намек поняла?

— Что ты там жируешь? Да уж поняла. — Гверна по-прежнему не оглядывалась, но по голосу было заметно, что она улыбается.

— Ну «жируешь» — это оно, конечно, громко сказано, но возражать особо не стану. Нравится мне там. Сам, знаешь ли, возвел хоромы. Я ведь по дереву давненько промышляю. Кое-что, говорят, умею. Строил себе избу по старым уставам, до половины в землю врыл, брус тесал, пол доской сосновой выкладывал. Над землей почти не видна, а стоять в полный рост можно. И даже подпрыгивать.

— И часто ты подпрыгиваешь?

— А еще по секрету могу сказать, что у меня прям в доме вода есть, источником бьет из стены. Удобная вещь. Чистая, зараза, зимой холодная, аж зубы режет.

— У тебя и зубы есть?

— У меня все есть, если ты не заметила.

— Заметила, заметила. Что ж ты, раз вольницу любишь, сюда к нам, обычным людям, попал?

— Так ведь я не шеважа какой, чтобы в дикости прозябать. И не только для себя строить умею. Вон сын твой, поди, благое дело затевал. Почему, думаю, не помочь ребятам. Жаль, что все так никудышно обернулось.

— Что там у вас стряслось-то? — Гверна впервые оглянулась на собеседника через плечо: — Сказывали, какие-то чужеземцы на вас напали.

— Было дело. Только, сдается мне, чужеземцы нас меньше потрепали, чем свои же. Примчались, согнали всех с работы, повернули рылом к дому и велели уматывать. Очень приятно и полезно. Особенно когда оплаты за все дни мы так и не увидели. Спасатели! Правильно твой Хейзит рассуждает, что если бы спасти по уму хотели, то людишек бы подкинули, а не забрали. Эй, впереди, там точно дорога есть?

Тангай имел в виду, что теперь им проходилось буквально протискиваться между промерзшими стенами.

— Была б сейчас не зима, — продолжал он, так и не получив ответа, — все б уже давно по уши в грязи были. В тепло тут, видать, нешуточно подтекает. Не хотел бы застрять в ожидании лета. Может, вернемся, пока не поздно? Кажись, парочку боковых коридоров мы миновали.

— Нет, мы правильно идем, — послышался впереди спокойный голос Гийса. — Если раньше времени свернем, можем обратно в замок угодить.

— Ты это каким местом чуешь? Может, и меня, пока суд да дело, научишь?

— Это место не у всех есть, — отозвался Гийс. — Как говаривали наши предки, «как шеважа ни учи, он не ляжет на печи».

— А я и позабыл, что ты лучше нас всех знаешь, как говаривали наши предки! — воскликнул Тангай. — А про умников слыхал?

— Слыхал.

— Ну и…

— «Умника учить, что осоку точить».

— Ишь ты! А я вот другую припоминаю: «Умником родился, дураком сгодился».

— Я даже представляю, кто мог такую поговорку сочинить, — заметил Гийс. Ему вторило женское хихиканье.

Тангай хотел было набрать в грудь побольше воздуха, чтобы выпалить очередную порцию колкостей, однако пробираться вперед и без того стало слишком туго. Пришлось выдохнуть. Вроде полегчало. Да и проход перестал сужаться. Скоро по нему снова можно было идти вольно, не поворачиваясь боком.

— Кстати о печах, — заговорил Тангай. — Давно хотел тебя спросить, Хейзит, ты когда-нибудь раньше из своих камней глиняных печи строил?

— Нет, не приходилось. А что?

— А откуда ты тогда взял, что, если большую печь построишь, она будет жар давать, как обычная?

— Ниоткуда. Знаю — и все. Ты сам-то в печах понимаешь?

— Понимаю, сам себе лепил.

— И как лепил?

— А ты не знаешь, что ли? Как водится. Остов сперва деревянный. Потом глину берешь и лепишь. У меня ничего себе, хорошая получилась. Топка глубокая.

— А еще как можно печь сотворить?

— Как мы раньше иногда творили. Берутся ровные камни и укладываются в глину. Печки получаются покрасивше тех, что на деревянной основе, и тепло хранят, надо сказать, подольше. Только где ж теперь столько камней наберешь?

— Вот ты, считай, сам на свой вопрос и ответил. Мои камни одинаковые, удобнее любого булыжника. Тепло упорно держат. Глина и камень — одно целое получается. Поди плохо! А внутри все как у обычной печи. Должно было получиться.

— Да, — хмыкнул Тангай после короткого молчания, — если чужеземцы наше строительство не разрушат, оно наверняка подлецам замковым достанется. Знал бы, сам бы все там покрушил на дорожку.

— Мы еще вернемся, — не слишком уверенно пообещал Хейзит.

Он подумал о том, как непросто будет это сделать. Таиться придется не понарошку. Кто выдаст или найдет — несдобровать им. По всему чувствовалось, что новые хозяева Вайла’туна стелют жестко. И то, что сейчас им удалось-таки вырваться целыми и невредимыми, — редкое исключение из устанавливаемых повсюду правил. Надвигается нечто могучее и страшное. Что зародилось (он этого не знал наверняка, но догадывался какой-то безотчетной догадкой) еще в пожаре на их первой заставе. Совсем недавно и так давно…

Шедший перед ним Гийс остановился. Поднял руку. Хейзит застыл и ощутил на плечах прикосновение нежных ладоней сестры.

Гийс что-то высматривал впереди, опустив факел к полу.

— Ну что там встали?.. — недовольно начал было Тангай, однако сам сообразил, что впереди опасность, и умолк.

Хейзит вглядывался в темноту из-за спины Гийса, но ничего подозрительного не замечал.

— Нас обнаружили?

— Не знаю… Мне показалось, я видел впереди такой же свет, как от факелов. Мелькнул и пропал. Нет, вон он!

Теперь Хейзиту тоже померещился отсвет, озаривший вдали стену коридора.

— Если идут сюда, мы пропали, — сказал Гийс почти равнодушно. — Если там перекресток и они пройдут мимо, нам повезло.

«Нет, он не любит мою сестру, — неизвестно почему подумал Хейзит. — Если бы любил, не говорил бы с таким спокойствием. Если он причинит ей вред, я точно убью его…»

— Что там? — словно услышав его мысли, шепнула сзади Велла.

Хейзит ощутил ухом ее теплое дыхание, и на душе стало еще отвратнее. Ведь если бы не он со своими вечными задумками, трудилась бы она сейчас в таверне вместе с матерью, улыбалась завсегдатаям, крутила хвостом, пела, да что угодно, только не таскалась бы по холодным подземельям, пугаясь каждого шороха и отсвета. Или это он сам боится? Неважно. Он втянул ее в это никому не нужное приключение. Обрек на скитания из одного убогого угла к другому. Ему вспомнился их с товарищами по несчастью полный опасностей переход через Пограничье. Но среди них не было слабых женщин. И то удовольствие получилось не из приятных. Тот одинокий всадник…

— Идем. Кажется, пронесло, — сказал Гийс и решительно тронулся с места.

В самом деле, впереди их ждала развилка. Проход выходил под прямым углом в коридор, более широкий и удобный для передвижения. Не оставалось сомнения в том, каким путем пользовались чаще. Вправо и влево, насколько хватало света, виднелись торчащие из стен древки потушенных факелов. Хейзит поковырял ногой пол и обнаружил под тонким налетом пыли выщербленную поверхность массивного камня.

— Вот это да! — не сдержался он и пояснил, перехватив заинтересованный взгляд матери: — Этому коридору, наверное, тысяча зим, а то и больше! Каким богатством камня нужно располагать, чтобы класть его под ноги! По зато он нас всех много раз переживет. Я даже не представлял, что под землей скрывается такая красота!

— Тут все — камень, — заметил Тангай, благоговейно поглаживая ладонью стену. — Сдается мне, что наши далекие предки сумели укротить его и прорубили ход прямо в скале. Ничего подобного никогда не видел…

Гийс был настроен более практично. Он тоже осматривал стены, однако интересовал его вовсе не материал, а то, что на нем нацарапано. Не обнаружив никаких опознавательных знаков напротив выхода, он вернулся к только что пройденному коридору и здесь нашел то, что искал.

— Вот, видите? С этой стороны изображен круг, а с соседней — прямоугольник. Круг означает «колодец». Оттуда мы пришли. Вытянутый вверх прямоугольник изображает главную башню замка. Туда нам, думаю, не надо.

— А почему в обратном направлении нет никаких квадратиков и кружков? — поинтересовалась Велла.

— Ну, наверное, потому, что в той стороне находится то, что и так всем известно. — Обитель Матерей.

— Или наоборот, — добавил Хейзит. — Слишком много возможностей, чтобы все здесь изобразить.

— Вот это мне нравится больше! — похлопал его по плечу Тангай. — В любом случае мы идем туда.

— Это не ты, случаем, придумал: «Чем дальше в лес, тем больше дров»? — поинтересовался Хейзит, поправляя мешок и решительно поднимая над головой зачадивший факел.

— Глупости! — Тангай протянул руку Велле, предлагая помощь. — Чем дальше в лес, тем дров меньше. Дрова всегда заготавливают на опушке. Какой дурак потащит дрова из чащи?

— Никогда не думала, — улыбнулась своим мыслям Гверна, наблюдая за дочерью, которая сделала вид, будто не заметила руки старого дровосека, и, обогнав брата, пошла следом за Гийсом. — Но в таком случае ты не станешь возражать, что «аппетит приходит во время еды»?

— Если вам так угодно, вифа Гверна. — Тангай изобразил неуклюжий поклон. — Хотя на мой взгляд, во время еды приходит разве что сон. И чем еды больше, тем послеобеденный сон крепче.

— Опять проголодался? Недавно ведь ели.

— И ели, и спали, — вздохнул Тангай. — Самая пора опять поесть.

— Вы с нами или останетесь здесь разговаривать? — прервал их Хейзит. — Гийс и Велла уже уходят.

Они дружно прибавили шагу в направлении удаляющегося факела, не замечая прикованного к ним взгляда двух слезящихся глаз. Глаза, почти бесцветные, чуть навыкате, с большими черными зрачками, как у ящериц, каких в стародавние времена в подземных коридорах водилось немало, принадлежали распластавшемуся в укрытии человеку. Если бы Гийс или Хейзит сделали несколько шагов в сторону, отмеченную на стене прямоугольником, они обязательно наткнулись бы на него. Человек в отчаянии ждал этого и готовился, пряча под меховой полой грязного плаща острый, как змеиное жало, кинжал. Однако они этих шагов не сделали и теперь были живы и здоровы, не подозревая, какой опасности только что избежали. Потому что острие кинжала, как и змеиные зубы, несло в себе смертельный яд, способный убить единственным уколом.

Затаившегося во вновь сгущающейся тьме звали женским именем Сима. Такова была воля его покойного отца, который ждал появления дочери, а не лупоглазого и надрывно орущего мальчугана. Кроме того, преждевременное появление на свет Симы убило его мать, и безутешный отец увидел в невыразительной физиономии сына ее ушедшие в небытие черты. Произошло это неоднозначное событие без малого за тридцать с лишним зим до того, как Сима спешно загасил свой факел, распластался на грязной земле, спрятал на груди отравленный кинжал и стал слушать, о чем говорят появившиеся из бокового прохода путники. Их восторги по поводу каменного пола и стен он пропустил мимо ушей. Сразу видно, случайно сюда забрели. Замечание насчет колодца, откуда они якобы пришли, заинтересовало его, поскольку Сима хорошо знал здесь только одну дорогу и сворачивать в незнакомые проходы страшно боялся. Названные в разговоре имена ничего ему не сказали, кроме разве одного. Гийсом звали сына добившегося в последнее время огромной власти Демвера, военачальника всех сверов Вайла’туна. Означает ли это, что то был сам Гийс или кто другой, носящий схожее имя, Сима понятия не имел, поскольку лежал по большей части лицом вниз и не видел говоривших, разве что со спины, когда они отправились-таки восвояси.

Теперь Симу терзали сомнения. В самом деле, он только что пришел оттуда, куда направлялась эта беспечная компания. И совершенно не хотел вновь оказаться в Обители Матерей, куда ходил часто, но всегда не по своей воле. С другой стороны, он никогда прежде не встречал здесь посторонних, что само по себе было до крайности любопытно, а тем более когда один из них мог и в самом деле оказаться сыном второго правителя замка. Потому что первым был все ж таки Тиван, командовавший самой дорогой частью войска — всадниками. Оба добились того, о чем так давно мечтали, и чахли над своей победой, как чахли над драгоценными свитками бестолковые писари.

Сима улыбнулся этому неожиданно возникшему в голове сравнению. И те и другие понятия не имели об истинном положении вещей, каким его видели, правда, весьма немногие допущенные до святая святых Вайла’туна — Силан’эрна, или Залы молчания в Обители Матерей. Сима был одним из них. Был по праву рождения. Нет, разумеется, его род не числился среди всех этих никчемных эделей. Мишура и чины настоящим наследникам по крови просто незачем. Зато младшей сестрой его покойной матери была Йедда, жена Томлина, вот уже столько зим самого богатого человека в Вайла’туне. Для посвященных этим сказано все.

Скрытый от посторонних глаз темнотой, Сима поднялся на ноги и небрежно отряхнулся. Пыль и грязь никогда не казались ему чем-то недостойным. Какая разница, если их можно в любой момент смыть и облачиться в чистые одежды? Но сколько от них может быть иной раз пользы, когда нужно скрываться, как сейчас, или прикидываться простым вабоном или даже фолдитом! «Упасть в грязь лицом» — какой же в этом позор, если потом встанешь живым и невредимым? Те, кто считал это позорным, где они? Спят в могилах. Гниют в Пограничье. Пошли на корм ястребам и муравьям. А он, Сима, не ведает такой странной вещи, как гордость, и прекрасно себя ощущает. Даже сейчас, скрипя песком на зубах.

И все-таки пора принимать решение. Куда идти дальше? В Вайла’туне его ждут с подробным рассказом о вчерашнем собрании в Зале молчания. Дядя Томлин не смог прийти сам и в очередной раз послал смышленого, в отличие от родного сына — ленивого павлина Кадмона с вечно открытым слюнявым ртом (Сима брезгливо поморщился), бедного племянника, с детства не знавшего отчего крова и родительской любви, зато умевшего все быстро подмечать, запоминать и складывать в уме в стройные последовательности. Но если сейчас он поспешит к дяде, то упустит возможность узнать, куда и зачем направляются двое мужчин и две женщины под предводительством юноши, чье имя и голос удивительно схожи с именем и голосом того самого Гийса, который никогда не лебезил перед Симой, избегал его, а во время редких и коротких встреч в замке мог запросто выказать обидное пренебрежение.

Пренебрежения Сима простить не мог. И не прощал. Родного отца он без малейшего зазрения совести отправил в объятия Квалу и до сих пор ни разу об этом не пожалел. Потому что глупый отец не хотел понимать, насколько близка ему тетушка Йедда, и все пытался увести сына за собой, в какие-то пустые славословья, в безденежную проголодь, в жизнь ради жизни, а не жизнь ради роста, власти и славы, к чему стремилась обезличенная душа Симы и что сулила ей близость к сердобольным родственникам погибшей при его рождении матери. Смерть отца от желудочных колик придала лупоглазому облику Симы еще больше жалости в глазах дяди Томлина, и тот согласился на просьбы жены взять мальчика под свою опеку. Как будто знал, каким дельным, умелым и преданным наперсником вырастет Сима. Как точно и аккуратно тот будет выполнять все самые щепетильные его поручения. Вплоть до таких, на которые не решились бы куда более отчаянные головы из его окружения. Взять хотя бы не столь давнюю историю с устранением несговорчивого Вордена, этого так называемого главного проповедника Культа героев, зазнавшегося и зарвавшегося настолько, что стал предъявлять родне Томлина всякие полоумные требования. Сима оставался совершенно спокоен, и когда бил по щекам мерзкого старика, которого держали за руки верные слуги, и когда в конце концов заставил его проглотить ядовитый шарик. Не простил Вордену того, что тот давным-давно предпочел ему другого, да и кого — того самого мальчишку, Гийса, который теперь уводит от него по коридору странную четверку!

Нет, Сима слишком отчетливо осознавал важность момента, чтобы упустить свой шанс. Он решительно вложил отравленный кинжал в ножны за поясом, сунул под мышку потерявший на время всякую важность факел и засеменил следом за далекими отсветами чужого огня.

Глаза уже перестали слезиться.

Они всегда слезились у него от страха, а страх всегда предшествовал смелому и решительному действию. Иногда Сима не знал, как вести себя в той или иной непростой ситуации, но на помощь приходил мутнеющий взор, и Сима понимал: «Вот сейчас я это сделаю». Так глаза принимали решение за него. Большие, почти без ресниц, бесцветные и холодные. Никогда не смотревшие в глаза других людей не то из-за опасливого нежелания показывать свое к ним презрение, не то из-за еще большего опасения встретить презрение в ответ. Очень часто, теряя осмотрительность и глядя на собеседника, Сима вздрагивал от ощущения, будто читает чужие мысли. И мысли эти всегда были для него нелестными. Иное дело, когда смотришь в глаза жертве, дни которой в этом мире сочтены, и только от тебя зависит, наступит смерть мигом раньше или мигом позже. Вот тогда мысли человека, растянутого на дыбе, или прикованного к плахе, или подвешенного под потолком вниз головой и ждущего последней боли, вселяли в Симу радость своей узнаваемостью, понятностью и простотой. Стоя на пороге смерти, люди восхищались им. Всю жизнь они исподволь думали, каков же будет их конец: внезапный — от стрелы шеважа, спокойный и долгожданный — от старости, мучительный — от болезни или почетный и героический — в неравном бою с врагами. И вот когда оказывалось, что их земной путь оборвет рука этого, как им казалось, невзрачного и неприметного человека, они невольно проникались к нему безмерным уважением. Скулили, стонали, мычали — но уважали! Преклонялись! Мечтали целовать перед ним пол, лишь бы он отвернулся, вышел и никогда больше не приходил. Во всяком случае, так казалось Симе.

Сейчас он не боялся. Его увлекало случайно подвернувшееся приключение. Все, что в его жизни происходило случайно, имело далеко идущие последствия. Он случайно убил мать-и родился. Почти случайно избавился от опеки отца — и шагнул в совершенно иное бытие, нежели то, которое уготовила ему равнодушная судьба. Совершенно случайно заговорил как-то вслух, будучи уверен в том, что находится в гостиной один, — и задел нужные струнки в душе ненароком подслушавшего его мысли дяди. Теперь он не признавал советов внутреннего голоса, некогда пытавшегося захватить над ним власть. Теперь он твердо знал, что что-то или кто-то ведет его по жизни, время от времени подбрасывая под ноги скользкие корки случайностей…

— Я не хочу больше думать об этих колодцах! — донеслись до его чуткого слуха слова мужчины, идущего позади остальных.

Восклицание не осталось без ответа, однако слов он не различил. Вероятно, говорил тот, кто шагал первым.

Тот, кто шел последним, не оглядывался. Поначалу Сима держался на почтительном расстоянии и старался не отрываться от забирающей вправо стены. Ему казалось, что путники вот-вот передумают и повернут обратно. Потому что они явно были здесь впервые и не знали точно, куда идут. Поскольку время тоже шло и ничего не происходило, Сима постепенно успокоился и осмелел. Роль преследователя нравилась ему с самого детства, когда он после дождя загонял в глухие уголки сада отвратительно квакающих лягушек и с упоением забрасывал их камешками. Сколько он их перебил? Два, три десятка за лето? Не меньше. Могилки занимали целые гряды на огороде, где слуги высаживали огурцы. С тех пор он к огурцам не притрагивался. Считается, будто огурцы хрустят, когда их надкусываешь. Симе отчетливо представлялось, что огурцы не хрустят, а жалобно квакают.

Путники остановились. Сима машинально присел на корточки и уже собрался было вновь распластаться в ледяной пыли, но люди, переговорив о чем-то, дружно двинулись дальше. Один из мужчин вскоре отстал. Сима снова замер. Не сдержал усмешки, когда понял, что человек приткнулся к стене и справляет нужду. Все люди оказывались на поверку одинаковыми тварями. Что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, в итоге природа берет свое. А то, что берет природа, может быть всегда позаимствовано и теми, кто эту природу давно изучил и хорошо понимает. В Силан’эрне не было принято говорить об этом вслух, однако Сима точно знал, что собирающиеся под высокими сводами старики и старухи прекрасно разбираются в тонкостях человеческого устройства и умеют находить правильный подход к любому. Нет, конечно, судя по голосам, доносившимся из-под непроницаемых капюшонов, в Силан’эрне находилось место и довольно юным созданиям, но они все же были исключением из общего правила. Старость редко берет в жизни верх, зато уж если берет, то там, где это совершенно необходимо. Мерзкие вонючки! Думают, породнились с вечностью и будут всегда указывать ему, как себя вести и что делать. Пусть думают! Пусть считают кем-то вроде женщины в мужском теле или мужчиной с женским именем. Не спорить же с ними. Уж кто-кто, а он-то себе цену знает. Лишний раз промолчит. Если спросят, ответит. Если сочтет уместным и безопасным, скажет. В молчании — мудрость, как говаривала одна неглупая женщина, в какой-то момент почти заменившая Симе мать. И не только мать. Ни до, ни после нее у Симы не было настоящей любовницы. Насмерть перепуганные девочки, от которых он иногда, редко, но досыта получал почти все, чего добивался, разумеется, не в счет. Ведь они не любили его, скорее всего, ненавидели за те унижения, которым он был вынужден их подвергать, чтобы лишний раз убедиться — нет, не любят, гадины. Красивые, стройные, упругие, сильные гадины! Которых ему всегда хотелось не только втоптать в грязь, но и уничтожить, убить. И которых он, если такая возможность подворачивалась, без зазрения совести убивал. Потому что никаких зазрений не было. Да и совести, по сути, тоже. Он в ней не нуждался.

Другим, он точно это видел и понимал, она только мешает. Тогда зачем она ему? Лить горькие слезы о содеянном? Плохо спать по ночам? Терять аппетит? Некстати впадать в уныние? на его веку и так достаточно страхов. Нет уж, не нравится — убей. Нравится — подумай и… убей. Чтобы не бояться разочарования, которое обязательно наступит. Потому что наступает всегда, от всего. Даже в той женщине он в конце концов разочаровался. Правда, выглядело все так, будто это она разочаровалась в нем. Поэтому на нее он так и не смог поднять руку, не то что убить. Собственно, при желании это она могла бы его уничтожить. Не стала. Пожалела. Он тогда был слишком молод, чтобы представлять угрозу. Тем более ей, богатой, хотя и чужими деньгами, и знатной, хотя и чужими титулами. Он ей просто-напросто наскучил. Он был ей нужен лишь на короткий срок, на одну зиму, чтобы переболеть очередным сердечным недугом и созреть для следующего. Кто от кого получил больше — этот вопрос порой занимал его даже теперь, когда та связь осталась болезненно-сладким воспоминанием. Он не привык давать. И не собирался делать ни для кого исключений. Брать — совершенно иное дело. Брать он любил и умел. От той женщины он, скорее всего, успел взять все, что только смог. Сейчас, когда они иногда встречались на общих эфен’мотах, она по-прежнему благосклонно кивала ему, а он старался делать вид, будто не заметил таящейся в ее красивых глазах насмешки, и потому редко кивал в ответ. Теперь у нее был муж, две зимы назад родилась дочь, нескольких отпрысков знатных семейств молва причисляла к шлейфу ее новых любовников, и Сима мог чувствовать себя вне опасности. С такой заурядной внешностью, как у него, лишь сумасшедший заподозрил бы его в близкой связи с той женщиной. Хотя поначалу Сима наивно побаивался ее мужа, вхожего в Меген’тор и получившего из рук самого Ракли верительную грамоту на разведение коней для снабжения мергов. Такого предпочтения и таких свобод удостаивались исключительно доверенные замку эдели. К примеру, его дядя, всемогущий Томлин, тоже имел право на собственное коневодство, однако его хозяйство было ограничено разведением тягловых лошадей. Если бы в один прекрасный день он взялся разводить скаковых, ему неминуемо пришлось бы объясняться перед Ракли.

Теперь, конечно, все изменилось: Ракли получил то, что заслужил, Томлин в одночасье обрел право обустраивать все так, как выгодно ему, а он, Сима, избавился от страха перед мужем своей бывшей женщины. Разумеется, он отдавал себе отчет в том, что Томлин, будучи человеком крайне расчетливым и осторожным, никогда не допустит открытых ссор с эделями хотя бы под предлогом того, чтобы не тратить силфуры на содержание лишних телохранителей. И не позволит даже ему, Симе, чинить самоуправство и расправляться с невиновными, от которых больше толку, когда они живы, чем когда посланы в объятия Квалу. Правда, это отнюдь не мешало Симе вынашивать планы потворства своим страхам и своей затаенной ревности, а именно — как настроить дядю против злосчастного коневода, который открыто перешел дорогу им обоим. Сейчас, наблюдая за тем, как незнакомец, подергиваясь, отходит от стены, Сима невольно вернулся мысленно к предстоящему разговору с Томлином, точнее, к поиску повода этот волнительный разговор завести.

— Эй, Гийс, Тангай, меня-то подождите! — крикнул отставший, чем развеял последние сомнения Симы в правильности выбранного пути. — Кажется, я понял, почему так происходит.

Что именно происходит и что по этому поводу думает незнакомец, Симу не заинтересовало. Он по-прежнему предпочитал держаться на почтительном расстоянии от путников и размышлять над тем, как лучше воспользоваться складывающейся ситуацией. Уж больно эти люди, среди которых был ненавистный ему Гийс, смахивали на таинственных заговорщиков. А кому еще понадобилось спускаться в подземелье через неведомый колодец, то есть не через обычный ход из замка, и красться, правда, довольно шумно, в направлении не защищенной с этой стороны Обители Матерей?

Заговорщики бывали в истории Вайла’туна во все времена. И во все времена с ними было принято расправляться быстро, жестоко и тихо. Чтобы в который раз не переписывать «Сид’э» и прочие рукописи, объясняющие, почему и как все происходило на самом деле. Разумеется, с точки зрения тех, кто их составлял. Сима знал о них лишь потому, что был Симой. И потому что в замке были писари и… писари. Только одни переписывали, а другие писали. А еще были избранные, которые когда-то писали, когда-то переписывали, а теперь отвечали за главное — хранение. Причем иногда хранение было связано с уничтожением. Например, случайным пожаром. Сопровождавшимся подчас не менее случайной гибелью тех, кто хоть немножко догадывался, что сгорело и почему. Симе это знать разрешалось. Потому что с некоторых пор его основной заботой стало как раз пресечение самой возможности возникновения заговоров.

К ужасу Симы, заговорщиков становилось с каждым днем все больше. Более того, они делались все менее заметными. Раньше бунтовали главным образом кто? Ну, ремесленники, у которых фра’ниманы в качестве оброка отобрали лишку. Это были даже не заговоры, а местные неурядицы, при которых Симе отводилась роль усмирителя. Жестокого или сговорчивого, в зависимости от обстоятельств и настроения. Хуже дела обстояли тогда, когда за оружие брались выселенные на окраины Вайла’туна вояки, ушедшие на покой кто по старости, кто по причине искалеченности, а кто и за серьезные проступки. С этим сбродом у Симы разговор был короткий, только давался он гораздо большими потерями сил. Какими бы старыми ни оказывались зачинщик со товарищи, все-таки некогда они были грозными сверами или мергами, которые, сдавалось Симе, боялись опасностей куда меньше, чем он. Тут уж он сам ни в коем разе не вступал в прения, не махал оружием и вообще не слишком высовывался: только разнюхивал, откуда исходит угроза, и спускал на зачинщиков верных псов — тех же сверов и мергов, разве что иной закалки, нежели те, кого приходилось усмирять. Эти сверы и мерги, в отличие от бывших, упражнялись с оружием и в рукопашных схватках не время от времени на ристалище под стенами замка, на виду у всех, а каждый день, иногда и ночью, вдали от посторонних глаз, в местах, известных немногим, и на деньги, не всегда поступающие из казны. Все они были отобраны таким образом, чтобы не думать ни о чем, кроме верного служения хозяевам. У них не было семей, они никуда не спешили, ни за кого не несли ответственности. С отрочества им прививали чувство долга, которое к зрелости начинало превалировать над всеми остальными: любовью, жалостью, справедливостью. Те, на кого им указывали пальцем, становились их врагами, врагами Вайла’туна, врагами, которых можно и нужно загонять обратно в землю.

И вот теперь выходило, что даже их сила и отвага не могли положить конец новым заговорам. С недавних пор над Вайла’туном нависла угроза вторжения со стороны Пограничья. Сима не знал наверняка, действительно ли шеважа оказались умнее, чем о них думали, или им втихаря помогли, но леса вокруг Вайла’туна наполнились вооруженными отрядами дикарей, причем вооруженными не чем-нибудь, а огнем, оружием, считавшимся ранее им недоступным. Их появление, с одной стороны, наглядно показало всем здравомыслящим вабонам, насколько слаба власть Ракли, и ускорило падение старой династии правителей замка. С другой — оно же заставило разрозненные некогда хозяйства фолдитов, копавшихся до сих пор по уши в грязи и выращивающих корм для остальных вабонов, взяться за ум, осознать, что их используют, как живой щит, и попытаться объединиться. Вести об этом дошли сперва до Обители Матерей, а через нее — до ушей тетушки Йедды, принимавшей деятельное участие в делах мужа Томлина. Было решено предпринять упреждающие меры, однако вышла проволочка, и с мерами опоздали: несколько тунов оказали достойный отпор дикарям из Пограничья, поверили в свои силы и в буквальном смысле проглотили посланные против них под разными предлогами отряды переодетых обычными мергами и сверами людей Симы.

Бить тревогу было еще рано. Фолдиты могли образумиться, могли испугаться, в конце концов, могли уступить наглеющим как никогда прежде шеважа. На совете в Силан’эрне Сима пока умело отмалчивался, однако кто, как не он, лучше всех понимал, что в любой момент произойдет невосполнимое — и он утратит свое неприкасаемое положение. Зима ожидалась, по обыкновению, долгая; в это время года шеважа всегда предпочитали отсиживаться в белых глубинах Пограничья. Значит, на них надежды мало. Фолдиты уже наглядно продемонстрировали всем, что бояться отказываются. Среди них оказались те, кто смог обучить остальных не только владеть оружием, но и с его помощью побеждать, чего никто — даже в Силан’эрне — никак не ожидал. Ума же у фолдитов отродясь не наблюдалось, так что и здесь не приходилось рассчитывать на то, что все обойдется.

Главное, за что еще цеплялся слабеющими силами Сима, заключалось в несовместимости фолдитов и коварства. Фолдиты слыли простаками и таковыми оставались, судя по донесениям, по сей день. Увидев перед собой врага, к примеру, в лице мергов, они могли, как теперь стало понятно, его уничтожить или переманить на свою сторону. А если враг оставался невидимым? Если никто им на него не укажет? Не пойдут же они войной на своих добрых соседей, жителей Большого Вайла’туна, чтобы по их трупам добраться до причины своих бед — замка с возвышающейся над ним башней. Не пойдут. А иначе не получится. Не подговаривать же довольных своим безбедным существованием вабонов ополчаться. Да и против кого? Раньше был Ракли. Теперь всем объявили, что он плохой. Значит, нужно не враждовать, а радоваться, надеяться на лучшее и терпеливо ждать. Чтобы не было хуже.

Сима предвидел, что скажет насупленный дядя Томлин в присутствии задумчивой тетушки Йедды, если он сейчас вернется домой и передаст то, о чем говорили на последнем совете в Силан’эрне. Ничего не скажет. Вынудит самого Симу заговорить и предложить единственно возможный выход для близкого, но все же только родственника, не сына, не родного. И выход этот будет заключаться в том, чтобы Симе самому, ни на кого отныне не полагаясь, отправиться прямиком к фолдитам и на месте выяснить, что к чему. Со стороны это верное самоубийство, однако и Сима, и дядя знали, что он обязательно вывернется и оставит всех с носом. Потому что Сима мастерски играл по собственным правилам. Ничем не брезговал. Никому не доверял. Всех презирал. За подобострастной позой скрывал полное отсутствие совести и жалости. Ни один фолдит не будет к этому готов. Грязные трудяги славились не только глупостью и простотой, но и доверчивостью, происходившей, как говорили, от широты души. При упоминании души Сима обычно брезгливо морщился в сторону от собеседника и вспоминал некоторых своих невольных подружек, которым он эту самую душу любил протыкать язвительными замечаниями, отчего те в лучшем случае давали волю слезам и просили пощады. Поэтому наличие души воспринималось Симой как признак слабости, а где слабость, там обреченность на поражение, если не сегодня, то завтра.

И вот случай сам приходит к нему на выручку, лишая необходимости выбирать, а заодно и отчитываться перед влиятельными сородичами. Нужно только не попасться на глаза преследуемым, проследить их путь, найти доверенных людей и захватить мятежников. В том, что впереди бредут, невнятно переговариваясь, мятежники, Сима не сомневался. Один Гийс чего стоит. Презирает отца. Отличается свободомыслием. Догадлив. Не ровен час пронюхает, кто стоит за смертью его любимого наставника. Нет, надо во что бы то ни стало действовать, и действовать решительно. Если улучить подходящий момент и схватить с поличным хотя бы только Гийса, никто не отвертится. Особенно барышни…

Та, что постарше и потолще, годилась Симе в матери. Таких он тоже любил приручать, но не настолько, насколько юных и невинных, к которым явно относилась особа, бодро шедшая впереди. Судя по походке, ей было не более двадцати зим от роду, хотя, вероятно, еще меньше. Путники доверили ей самый легкий мешок и не доверили факел. Сима не видел ее лица, разве что мельком, когда она однажды оглянулась через плечо, но с такого расстояния, да еще при неровных всполохах пламени, профиль ее ничего ему не сказал. Наверное, хорошенькая. Такие оказываются самыми послушными. Боятся всего, особенно боли. Их почти не нужно ни к чему принуждать силой. Все сделают сами, неумело, зато без лишних слов, а в конце еще и улыбнуться могут, почему-то надеясь на взаимность. Интересно, кто из мужчин — ее? Едва ли старик, который замыкает шествие и все время что-то бурчит. Гийс или второй? Скорее всего, Гийс. Ему всегда везет, паразиту!

Убаюканный приятными размышлениями, Сима в какой-то момент стряхнул с себя рассеянность и ужаснулся. Он не знал, где находится. Путники по-прежнему шли впереди, на том же расстоянии, но это был не тот коридор, которым он недавно брел в одиночестве из Обители Матерей. Не было привычных опознавательных знаков на стенах. Вообще никаких знаков не было. Судя по всему, он не заметил, как они свернули на какой-нибудь развилке, потому что, если бы им вздумалось юркнуть в боковой проход, его мозг, настроенный на самосохранение, наверняка забил бы тревогу. Сима всегда ходил по подземелью одной и той же дорогой. Собственно, выбор здешних дорог и направлений был но определению скуден. Но не настолько, чтобы не знать об опасности сбиться с пути. Потому что в таком случае, как он неоднократно слышал и хорошо запомнил, можно было оказаться слишком далеко от того места, где окажут посильную помощь. Из среды знающих людей до Симы доходили слухи, будто существуют такие ответвления от главного прохода, соединяющего Обитель Матерей с Вайла’туном, что если пойти по ним, а потом еще раза два неудачно свернуть, то выход на поверхность окажется где-нибудь в Пограничье.

Пограничья Сима боялся больше всего остального. Настолько, что никогда в жизни не видел шеважа. Хотя нет, правды ради стоит признаться, что одного дикаря он все же видел, и довольно близко. Вернее, не дикаря, а дикарку. Которую притащил в замок Локлан, сумасшедший сын Ракли, и которая недавно исчезла вместе с ним. Но той мимолетной встречей с рыжеволосой красавицей его знакомство с обитателями лесов и ограничивалось. И даже это исключение лишний раз укрепило Симу в нежелании попадать в Пограничье.

Дикарка была почти ребенком, с высокими скулами, полными губами и большими раскосыми глазищами с длинными ресницами. И только хищный разлет бровей придавал ее лицу выражение озлобленной решимости. Сима стоял за кустами, мимо которых Локлан гордо вел пленницу, и ее взгляд так полоснул по нему нескрываемой ненавистью, что Сима невольно отпрянул и посмотрел на грудь, не распорота ли рубаха. Если вабонов Сима относил к разряду животных, тупых и послушных, то невольное столкновение с рыжей стервой укрепило его во мнении, что шеважа — зверье. Причем зверье крайне опасное и беспощадное. Так что, возвращаясь к подземным путям, перспектива выбраться наружу где-нибудь под сосной, облюбованной на ночлег многочисленным племенем шеважа, ему ну просто никак не улыбалась.

Поэтому, когда в свое время речь в Силан’эрне зашла о том, чтобы наладить с шеважа если не дружеские, то взаимовыгодные отношения, Сима отважился сымитировать приступ головной боли, лишь бы выбор парламентария для этой тонкой задачи пал не на него. Из залы его, разумеется, не выпустили, но, пока над ним колдовал доктор, решение было принято, причем Сима так до конца и не узнал, кому было поручено спровоцировать гнев дикарей. Как он уже давно понял, некоторые из собравшихся прекрасно отдавали себе отчет в том, кто именно скрывается под тем или иным капюшоном. В отличие от большинства, к которому был вынужден отнести себя Сима, вечно терявшийся в догадках и завидовавший сразу всем. Как-то в разговоре с тетушкой Йеддой он обмолвился об этой, с его точки зрения, несправедливости, на что получил увесистый подзатыльник, как в детстве, и присказку, мол, меньше будешь знать, дольше проживешь. Гораздо более словоохотливым по этому непростому вопросу оказался главный писарь замка, морщинистый старичок с жидкими седыми патлами, очень похожий серыми слезящимися глазами на самого Симу в старости. Видимо, в Симе он тоже видел себя, только в молодости, и оттого был с ним на удивление приветлив и, в чем время от времени убеждался Сима, почти искренен. Звали старика Скелли, и занимался он главным образом тем, что за большие деньги и очень большие услуги не то себе, не то замку, а быть может, и членам совета в Силан’эрне правил родословные эделей.

Так вот, этот улыбчивый старикашка встретил высказанную вслух мысль собеседника жутковатым оскалом трупа и ответил вопросом на вопрос, а насколько, собственно, Сима уверен в том, что глухие капюшоны его подельников не скрывают, скажем, рыжих волос. Подобный поворот застал Симу, мягко говоря, врасплох, но заставил лишний раз задуматься о хитросплетениях человеческих судеб. И сделал, как водится, еще более подозрительным ко всем и всему.

В другой раз тот же Скелли в шутку намекнул на то, что существуют снадобья, точнее, травы, отваром которых можно прекрасно исправлять природу и, скажем, время от времени просто брать и подкрашивать волосы. Например, чтобы скрыть возраст и седину. Или что-нибудь еще. Сима взял эту интересную «шутку» на вооружение и довольно скоро обнаружил, что его сопернику, родному сыну Йедды и Томлина по прозвищу Павлин, каждые три-четыре дня по вечерам действительно подкрашивают волосы. Кадмон был в два раза младше Симы, так что ни о какой седине речь идти не могла. Причиной было нечто другое. Отчаянное любопытство взяло верх, и Сима, отчетливо понимая, что подобное, с позволения сказать, расследование может дорого ему обойтись, воспользовался случаем, проник в покои сводного брата, отыскал на полу под кроватью несколько длинных волосков и позже попытался вернуть им исходный цвет. К счастью, у него ничего не вышло. Если это и в самом деле была краска, она отказывалась сходить. Так же как отказывалась покидать мозги Симы мысль о том, что не только в какой-то момент своей бурной истории, но и сегодня, сейчас вабоны и шеважа связаны гораздо более прочными узами, чем может показаться непосвященному. Идея эта, конечно, причиняла Симе почти физическую боль, поскольку он считал, что знает предостаточно, чтобы по праву причислять себя, наоборот, к самым что ни на есть посвященным, а тут смотри, какая незадача: щепотка травки, пузырек черно-бурой краски, закрытые двери — и вот уже он раскланивается с дикарем, который не только не трепещет перед ним, но и преспокойно раздает приказы. Сима даже попытался в следующий раз распознать принадлежность носителей капюшонов к шеважа по особенностям произношения, однако ничего, кроме картавости, так и не обнаружил. Речи шеважа он, разумеется, тоже никогда не слышал и никогда не хотел услышать, а потому понятия не имел, о чем все это говорит. Картавых среди вабонов тоже хватало.

«Нет, не может быть, — думал Сима, вглядываясь теперь в спины тех, кого недавно преследовал и кто вот-вот готов был превратиться в его собственных преследователей. — Такие к шеважа не пойдут. Умирать будут, а не пойдут. Я зря переживаю. Наверняка они просто решили обойти Обитель Матерей стороной. Мало ли где еще есть выходы из подземелья? Почему обязательно в Пограничье? Да потому, перебивал его внутренний голос, что ты самонадеянный дурак и, кроме Пограничья, здесь, в округе, ничего нет. Можно подумать, ты тут бывал раньше, возражал сам себе Сима. Пробирался в Обитель Матерей и носа наружу не показывал. Ты даже не знаешь, что находится за ее стенами. А там живут, между прочим. Такие же, как ты, вабоны. Ну, не такие же, конечно, но на шеважа они тоже мало похожи. И тебя, если что, примут за своего. Ты и есть свой. Разве что забываешь об этом, а вспоминаешь, только когда приспичит. Ты и одет, на всякий случай, как они. И говорить умеешь не тем вычурным языком, которым общаются твои собратья в капюшонах, а для всех понятным и ничем не выделяющимся. Это ты при необходимости можешь прикончить своим отравленным кинжалом кого захочешь, а они что, они ничего, они тебя разве что пожалеют, если увидят. Ты ведь такой весь из себя жалкий, замерзший, с пыльным животом и слезами в глазах. Того и гляди обогреют и накормят».

Сима усмехнулся. Взял себя в руки. Только не раскисать без надобности! Еще не все потеряно. Эти люди идут своей дорогой, куда бы она ни вела, и не догадываются о нем. У него перед ними всегда будет преимущество. Всегда!

Путники между тем заметно прибавили шагу. Почуяли, видать, скорый финал сумрачного путешествия. Пламя факелов шумно хлопало, сдуваемое встречным воздухом. Так продолжалось еще некоторое время, пока шедший впереди не поднял руку. Все замерли. Сима прижался к стене и стал медленно приближаться, ощущая спиной неприятный холод камня. Пока он крался за ними, ему было жарко. Теперь он чувствовал, что замерзает. И готов был, нет, даже хотел размяться. Уничтожить троих ничего не подозревающих мужчин ему было бы несложно. Если только действовать быстро и не позволить им выхватить мечи или что там у них есть. В этом деле у него было два отличных учителя: страх и опыт. Он мог бы не задумываясь преодолеть разделявшее их сейчас пространство в пару десятков шагов, выхватить смертоносный клинок и раз-другой обернуться вокруг себя с выброшенной в сторону рукой. Двоим перерезать глотки одним махом и всадить окровавленное лезвие в глаз третьему. Потом послушать, как будут кричать их женщины. Подождать, пока труп соскользнет с кинжала на пол, и сказать удивленно: «Ну и кого же вы зовете, барышни? Я уже тут».

Но он никуда не побежал и никого не убил. Медленно опустился на корточки, встал на четвереньки и лег на живот в пыль. Так было все-таки надежнее. Потому что помилованные им мужчины сверкнули кто мечом, кто топором и стали сосредоточенно рубить и колоть ни в чем не повинную стену слева от себя. Занятие это выглядело со стороны странным, однако едва ли они решили сокрушить камень. Вероятно, они видели перед собой более уступчивый материал. Например, доски, которые сейчас под их дружными ударами издавали характерные звуки. При этом все трое старались не переусердствовать, не вкладываться в эти самые удары, а дать стене разрушиться ровно настолько, чтобы образовался, поелику возможно, неприметный снаружи лаз.

Такого Сима никак не ожидал. Нужно быть либо отчаянным сорвиголовой, либо полным придурком, чтобы вот так запросто ломать вековую стену и превращать ее в дверной проем, ведущий неизвестно куда. Нет, конечно, кто-то из них знал, что именно в этом месте их топоры встретит не камень, а податливая глиняная кладка, вываливающаяся сейчас под ноги самозваным землекопам обильными потоками, и старые доски, разлетающиеся в щепки. Иначе они прошли бы мимо, как проходили здесь до них. Но поступать так — безрассудство! И что теперь будет? Они-то пройдут наружу, по лаз останется. И кто-нибудь обязательно захочет потом воспользоваться им в обратную сторону. История про подземелья, которыми матери пугают непослушных детей, окажется реальностью. Любопытство возьмет над вабонами верх, и тогда — конец многим тайнам Вайла’туна. Слишком многим…

Однако он был вынужден елозить брюхом но полу и молча наблюдать, как рушится стена. Чувствуя, что еще какая-то мысль не дает ему покоя. Мысль предательская и очень важная. А потом он ухватился за нее, додумал, и его бросило в холодный пот. Сейчас они сломают стену, пролезут в дыру… и закроют ее за собой. И что тогда будет делать он? Ломать по-новому? Да, конечно, но не раньше, чем досчитает до пятой или шестой сотни, чтобы дать им время уйти. А дав им уйти, он неминуемо их потеряет, а вместе с ними — смысл всего предприятия? Что же делать!

— Смотрите, там кто-то есть! — воскликнула Велла, хватая брата за руку и указывая факелом в темноту коридора.

Гийс опустил меч. Тангай один продолжал орудовать топором, выковыривая гнилые щепки и чертыхаясь. Гверна хотела встать на всякий случай с мешка, но передумала.

Из темноты к ним медленно ковыляла бесформенная сгорбленная фигура. Спутанные волосы, изорванные штаны, пыльные башмаки. Все это покрывал накинутый прямо на голову грязный меховой плащ. Фигура приближалась робко, опасливо, но приближалась. Когда между ними оставалось шагов пять, все услышали слабые, сдавленные кашлем слова:

— Помогите… помогите…

— Стой, кто бы ты ни был, — приказал Гийс, на всякий случай взяв меч на изготовку. — Стой, или я буду вынужден тебя остановить.

— Помогите…

Хейзит в зачатке оборвал порыв сердобольной сестры. Велла попыталась вырваться, но хватка у брата оказалась железной.

— Гийс, это я… помоги…

— Сима?! Ты? Здесь? Откуда?

Теперь все с изумлением наблюдали за тем, как Гийс стремительно подхватывает падающего без сил оборванца и почти бережно укладывает на пол.

— Сима, что с тобой стряслось? Как ты тут оказался?

Они столпились над нежданным гостем, разглядывали его лупоглазую физиономию, белый от холода нос, залитые грязными слезами щеки и ждали объяснений.

— Кто вы? — не сразу отозвался тот, едва размыкая спекшиеся губы. — Я умер?

— Сима, это я, Гийс. Ты ведь узнал меня. Ты не умер. Ты среди друзей.

— Ну об этом я бы не спешил заявлять, — заметил через плечо Тангай между ударами топора.

— Что с тобой стряслось? — не обратил на него внимания Гийс. — Какого рожна ты тут делаешь?

— Гийс… это правда ты? Значит, я спасен?

— Спасен, спасен, — уверил лупоглазого Хейзит, которому вся эта встреча под землей, да еще в самый неподходящий момент, совершенно не нравилась. — Гийс, ты его знаешь?

— Его зовут Сима.

— Мы это уже поняли. Откуда он взялся? Выслеживал нас?

— Я… не выслеживал… я… меня…

Воспользовавшись тем, что Сима прикрыл глаза и не видит, Гийс красноречиво покрутил пальцем у виска, давая понять, что они имеют дело с не совсем нормальным человеком. Вслух же он пояснил:

— Сима служит при замке. Помогает с рукописями.

— Он что, еще и пишет? — искренне удивился Хейзит.

— Нет. Он их носит.

— Что ты тут делал, приятель? — Хейзит сделал вид, будто удовлетворен объяснением. — Тут рукописей нету.

— Меня… меня бросили в подземелье. — Сима с трудом открыл глаза и громко закашлялся. — Вчера… или позавчера… я искал выход… было холодно и страшно… я нашел выход… и оказался здесь…

— Кто тебя бросил в подземелье? — Гийс посмотрел на Хейзита, мысленно призывая не делать скоропалительных выводов. — За что?

— Я не знаю… они сказали, что я подслушивал… сказали, я теперь знаю какую-то тайну… но я не знаю их тайны… ничего не знаю… у вас есть вода?..

— Велла!

— Вот, держи. Я давно пыталась тебя вразумить. Сперва накинутся на человека с вопросами, а потом спохватятся.

Теперь все наблюдали, как жадно Сима пьет, обливаясь и облизывая губы. «Ни за что не сел бы с ним за один стол», — подумал Хейзит. Он все не мог взять в толк, верить или не верить этому гадкому существу. Гийс, похоже, верил.

— Все, можно выходить, — окликнул их Тангай. — Судя по всему, мы попали в рассвет. Вы идете или будете с этим чокнутым тут торчать?

— Еще не решили, — огрызнулся Хейзит, понимая, что напрасно злится и напрасно тратит время. — Гийс, что будем с ним делать?

— Надеюсь, ты не бросишь его здесь, — снова вмешалась Велла, оглядываясь на мать за поддержкой.

— Гийс, ты хорошо его знаешь? — уточнил свой вопрос Хейзит.

Решение надо было принимать, и принимать быстро.

— Нет, — признался Гийс. — Знаю, кто он, но не знаю, почему он тут. Как и ты. Возиться мне с ним не хочется, это точно. Если мы его оставим, он, скорее всего, погибнет. Есть выбор?

Сима как будто не понимал, что речь идет о нем. Он уже перестал пить и теперь глупо улыбался то Велле, то Гверне. Гверна отвернулась и отошла к Тангаю, который стоял возле узкой прорехи в стене и с упоением вдыхал утренний морозный воздух. Свой факел он предусмотрительно погасил.

«Если вы еще тут будете сомневаться, — думал Сима, любуясь юной девушкой, — я всех вас перережу. Кроме тебя, красавица. К тебе у меня есть серьезный разговор. Так что ты уж лучше повлияй на своих тупых спутников».

— Хейзит, не тяни! — сказала Велла, словно услышав его мысли. — Еще не хватало, чтобы из-за моего брата гибли люди. Гийс его знает. Гийс, ты хоть не молчи!

«Хейзит? Неужто тот самый Хейзит, который втерся в доверие к Локлану и предложил ему выгодное дельце? Который приходил к дяде и получил достаточно силфуров, чтобы начать строить какую-то здоровенную печь? Нет, в таком случае, приятель, тебе страшно повезло, и я тебя пока ни за что не убью. Во всяком случае, не раньше, чем узнаю наверняка, куда ты направляешься. Такие вещи дядя обязательно должен знать. Вот так везенье! Ну, давай же, бери меня с собой!»

— Хорошо, — сказал Хейзит. — Мы не оставим его здесь. Но мы и не возьмем его с собой. Пусть выходит на улицу и идет на все четыре стороны. Тангай, я правильно понимаю, что мы все еще в Вайла’туне?

— Наконец-то, — буркнул дровосек и выглянул наружу. — Тэвил! А тут ведь еще вовсе не улица. Похоже, мы снова оказались в каком-то подвале. Только откуда тут солнечный свет? Ну-ка, ну-ка…

Он скрылся в проеме. Гверна последовала за ним. Велла умоляюще посмотрела на Гийса и тоже выскользнула из коридора.

Они остались втроем.

— Я с вами… — сказал Сима, пытаясь подняться на ноги. Он тяжело дышал.

— Нет, приятель, тебе нужно домой. — Гийс помог ему. — Хейзит прав: мы выберемся наружу, и ты ступай своей дорогой, а мы пойдем своей. С нами тебе будет небезопасно.

— Но… мне некуда идти… они меня поймают и снова затолкают в подземелье… я пойду с вами… вы хорошие…

Друзья молча переглянулись и подхватили Симу под руки. Подвели к проему. Снаружи на них вопросительно смотрел Тангай.

— Дыру нужно заделать, — сказал ему Хейзит, подталкивая Симу вперед. — Чтобы в подземелье не проникли. Есть чем ее хотя бы прикрыть?

— Найдем, — ответил старик, невольно предлагая Симе крепкую ладонь. Сима поспешил ею воспользоваться, потому что споткнулся и чуть не упал.

Действительно, они теперь стояли на дне широкого, но не слишком глубокого, роста в три, амбара, если судить по запаху, который только Тангай мог спутать со свежим воздухом леса. Высоко над их головами перекрещивались толстые балки, служившие основой для настила верхнего этажа, однако никакого настила не было, и потому снизу были видны распахнутые ворота, через которые внутрь и проникал рассеянный свет. «Вероятно, их тут заранее ждали, — подумал Сима и первым взялся за приставленную к стене лестницу. — Неплохо придумано. Интересно, кто их там, наверху, встретит? Судя по тому, сколько они прошли под землей, этот амбар стоит уже не в Вайла’туне, а в каком-нибудь уединенном торпе, будь он неладен».

— А приятель-то твой ретивый! — послышался сзади недовольный голос Тангая. — Ишь как наружу припустил!

«Что это я, в самом деле? — спохватился Сима, делая вид, будто теряет равновесие и чуть не падает вниз. — Я же не сбежать от них хочу, а, наоборот, пристать, как лист в бане к розовой заднице. Чуть не переусердствовал, дурак…»

Его подхватили сильные руки, помогли удержаться на перекладинах, подтолкнули вверх. Сима повисел на одной руке, покряхтел, с видимым трудом подтянулся и все-таки первым выбрался между балками на устланный колючей соломой пол и лег по привычке на брюхо. Подождал, пока один за другим по лестнице поднимутся остальные. Никто не спешил выходить на улицу. Женщины укрылись у стены недалеко от распахнутых ворот, переглядывались и не решались выглянуть наружу. Гийс остался возле Симы. Хейзит занял наблюдательный пост у противоположной стены, тоже рядом с воротами. Тангай по-прежнему возился внизу, заделывая лаз. Похоже, все ждали его.

— Кого-нибудь видишь? — громко прошептал Хейзит, обращаясь к Велле.

Та сняла с колен мешок, встала на четвереньки и подобралась к воротам.

— Никого…

Сима лежал прямо напротив входа и исподлобья взирал на ту картину, которую открывали ему распахнутые створки. Низенький забор, забытый и засыпанный снегом стог сена, а за ними — живая изгородь из кривеньких кустов да высокой пожухлой травы. Деревьев не видно. Значит, до Пограничья еще далеко.

— Порядок, — сообщила показавшаяся над полом голова Тангая. — Искать будут — не найдут. Что вы тут залегли?

— Слишком тихо, — сказал Хейзит. — Амбар пустой, а стог вон стоит, не убран, будто забыли его. Никого не видать кругом. Похоже, торп уже несколько дней как заброшен. Не к добру.

Тангай от греха подальше присел на корточки и глянул на Симу, на Гийса. Усмехнулся своим мыслям. Ссутулившись и прижав топор к груди одной рукой, стремительно вышел из ворот на улицу. Когда он проходил мимо Веллы, та отчетливо услышала его раздраженные слова: «Я еще покуда на своей земле». Ничего не произошло. Тангай покрутился на месте, оглядываясь, повернулся к наблюдавшим за ним из укрытия друзьям и с ухмылкой поманил к себе.

— Не знаю, сюда ли вы хотели добраться, но здесь, по-моему, все спокойно. Хотя и безлюдно. Кричать и звать хозяев не будем. Предлагаю осмотреться тихо и быстро. Вон изба. Вроде в порядке. Вон хлев. Тоже ворота растворены. Видать, действительно хозяева поуходили и все свое с собой позабирали. Надеюсь, на нас, гостей непрошеных, не обидятся. Пошли сразу в дом.

Пока он говорил, Гверна и Велла вышли из амбара и направились прямиком к избе. Хейзит, последовавший за ними, видел, что обе совсем выбились из сил и мечтают только об одном — полежать или хотя бы посидеть в тепле. Собственно, сам он тоже был не против отдыха. Пусть даже короткого. Ведь что может быть лучше короткого отдыха? Только долгое безделье.

Проводив их лукавым взглядом, старик Тангай остался на месте дожидаться остальных. Ни Гийс, ни тем более этот найденыш не вызывали в нем ни малейшего доверия. Теперь нужно быть начеку вдвойне. Тем более здесь, чуть ли не на самой границе между миром вабонов и миром лесных дикарей. Если опять же верить Гийсу, который на удивление безошибочно отыскал по одному ему ведомым знакам заветное место в стене, за которым оказалась спасительная пустота. Как он это сделал, Тангай так и не понял. Шел-шел по коридору, мурлыкал себе под нос какую-то военную песенку, потом — раз, мол, ну что, пойдем дальше или на улицу выбираться будем? Ах, на улицу, тогда вот, сюда извольте поударять топориком, да посильнее. И ведь не ошибся! А стена-то была — не отличишь от других. Никаких опознавательных царапин там или зарубок. Хитрый парень! Посмотрим, как он дальше вести себя будет. Теперь его просто так не свяжешь, не обезоружишь. Заручился всеобщим доверием. Чуть тронь, девка такой вой поднимет! Втюрилась, видать, нешуточно. Ее уже, похоже, не образумишь. А и пусть себе — ее жисть, что хотит, то и воротит. «Не мне ж ее уму-разуму учить. На то у нее и мать, и братец имеются. Да и сама уж не дите малое. Вон какая из себя вся наливная до загляденья». — Тангай хохотнул в усы и почему-то очень живо представил себе, как Велла стоит посреди его холостяцкой избы в кадке с горячей водой и, замотав косу вокруг хорошенькой головки, моется…

Сима опасливо прошел мимо деда с топором и засеменил за Гийсом. Ему уже стала надоедать эта затянувшаяся игра в придурковатого беднягу, чудом спасшегося от неведомых ему самому молодчиков. Куда как проще было бы сейчас, пока никто за ним не наблюдает, уколоть старика острием кинжала, чтобы увидеть на его лице вместо наглой ухмылки откровенное недоумение, а потом настичь предателя Гийса и прикончить его легким рассечением нежного горла. Остальное уже будет проще пареной репы: расправиться с почти безоружным Хейзитом, пропороть брюхо никому не нужной матери и, в конце концов, добраться до самого лакомого кусочка этой честной компании. Девочке наверняка понравится его обхождение. Не сразу, но она привыкнет. Настолько, что потом тоже будет умолять, чтобы он пощадил ее и не убивал. Кто знает, может, он и внемлет ее слезным мольбам…

— Хорошая избенка, — заметил Тангай, когда они вошли внутрь двора и остановились в некоторой нерешительности, вероятно все еще ожидая, что хозяева вот-вот появятся. — От души сколочена. Люблю такие — простые и надежные. И оконца, гляньте, какие маленькие. Нынче так уже не режут. Мне тут как-то вообще чуть не в полстены попались неподалеку от замка. Зачем только двери тогда нужны, непонятно? Сразу видно, где о врагах да о тепле думают, а где дармовые дрова палят да в ус не дуют.

Никто их не окликнул, никто не вышел навстречу. Решив, что правила приличий соблюдены, Хейзит направился к хлеву. Зашел внутрь, вскоре вышел, развел руками. Гверна приблизилась к избе и громко постучала в дверь.

— Следов крови и борьбы нигде не видно, — снова подал голос Тангай. — Значит, сами ушли, по доброй воле. В тун какой-нибудь ближайший подались. На их месте я бы так же сделал. Вместе оно завсегда спокойнее.

Видя, что Гверна не решается открыть чужую дверь, Гийс подошел и повернул деревянный крюк. Дверь тревожно скрипнула и сама подалась наружу.

— Погодите все-то заходить, — предупредительно окликнул женщин Тангай. — Пусть он первым проверит, мало ли что. Обождите пока тут.

Гийс кивнул и скрылся в доме. Было слышно, как он ходит. Приглушенные удары рукой по дереву — и в стене открылось одно оконце, закрывавшееся изнутри деревянным щитком по принципу задвижки.

— Заходите, — бросил из оконца Гийс. — Никого. И есть нечего.

Сима напряженно думал, как быть. Уж больно не хотелось оставаться с этими опасными людьми в четырех стенах. Особенно если придется раздеваться и выяснится, что он неплохо вооружен для бедного страдальца. Тангай подтолкнул его в спину. Пришлось подчиниться. В нос ударил приторный запах гнилой травы, старых углей и влажного дерева. Всего того, что Сима терпеть не мог и что считал скотским уделом бедноты. Сколько ему теперь придется это терпеть? До ночи? Или плюнуть и уйти, сыграв радость по поводу избавления от гибельного подземелья? Пусть только попробуют не отпустить!

Решимость Симы подорвало зрелище, при котором женщины дружно потрошили дорожные мешки, вываливая на большой стол съестные припасы. Не сказать, конечно, чтоб ужас какие аппетитные, но сейчас сгодились бы и они. А есть он хотел уже некоторое время и отчетливо понимал, что даже бегом не успеет добраться отсюда до жилища Томлина прежде, чем умрет с голоду.

Хейзит колдовал у высокой печи с удобной лежанкой под самым потолком, раздувая пламя и осторожно подкладывая в него дрова из стоящей здесь же поленницы.

— Сейчас согреемся, — приговаривал он, пристально всматриваясь внутрь топки и улыбаясь доходившему до него оттуда теплу. — Как же я люблю огонь!

— Если хочешь быстрее согреться, закрыть окно надо, — посоветовал Тангай, подсаживаясь к столу и наблюдая за спорыми движениями женских рук.

— Не вздумайте! — не отрываясь от стряпни, крикнула Велла. — Мы тут совсем без воздуха останемся. Кстати, где-то ведь здесь есть колодец? Нужно воды принести.

Мужчины переглянулись. Хейзит подумал о колодце, но сразу понял, что раз в Вайла’туне в непосредственной близости от Бехемы они далеко не на каждом шагу, то уж здесь, в уединенном торпе, такой роскоши ожидать не приходится. Гийс наблюдал за Симой. Тангай, которому, в отличие от остальных, в торнах бывать приходилось неоднократно и который сам жил вдали от колодезных благ, знал, что жители подобных мест обычно запасаются достаточным количеством бочек и время от времени, когда вода заканчивается, возят их наполнять к ближайшим источникам. Дома Тангай никогда не пользовался колодцами, а нанимал телегу на пару с кем-нибудь из знакомых и отправлялся за водой прямо к реке. Ему не раз говорили, что набирать воду ниже по течению от замка не стоит, поскольку она успевает изгваздаться в тамошних помоях, а из колодцев, мол, она попадает наружу, напротив, очищенной, процеженной через землю. Тангай, однако, оставался верен и этой своей привычке, никого не слушал и лишь в крайних случаях наполнял колодезной водой любимую походную флягу.

— Если они и бочки с собой уволокли, нам придется туго, — честно предупредил он, еще раз оглядывая просторную избу и не находя ожидаемого. — Похоже, что уволокли. Пойду пройдусь по округе. Может, они где в другом месте водичку припрятали.

— Не утруждайся, — спокойно сказала Гверна. — Мы тут все равно надолго не задержимся. Перекусим, отдохнем и двинемся… — Она замялась. — Одним словом, я дорогу, пожалуй, знаю.

Навостривший было уши Сима чертыхнулся про себя. И тут же получил такой могучий удар по затылку, что не успел охнуть, как потерял сознание и завалился на бок. Снова в чувство его привела тошнотворная боль, причем во всей голове. Потолок оказался перед глазами, открытая дверь справа, как крыло, махала под порывами ветра вверх-вниз, спина, прижатая к деревянному полу, онемела от холода, пальцы окоченели, скрючились и не желали слушаться. Попытался подышать на них, отогреть. Боль резко ушла в макушку. Сима закатил глаза и с облегчением подумал, что сейчас умрет. Ничего, однако, не произошло. Только твердый пол и ледяной сквозняк напомнили ему о необходимости спасать свои бренные кости.

Сколько он тут провалялся в беспамятстве? Полдня? День? И кто его ударил? Кто теперь его должник? С кем он должен сквитаться? Потому что оставить все так, как есть, он не имеет права. С ним бывало всякое, но чтобы кто-то лупил его по голове и безнаказанно уходил, такого он не мог себе представить. И не будет представлять. Он найдет этих людей, этих ублюдков, и заставит их вдосталь расплатиться за оскорбление его неприкосновенного достоинства!

В больной голове мелькнула страшная догадка. Схватился за грудь. Так и есть — кинжал пропал. Его обобрали! Лишили единственного оружия! Обрекли на верную гибель: один, без кинжала, вдали от дома, он недолго сможет противостоять трудностям пути через весь Вайла’тун. Под землей еще куда ни шло, но на поверхности Сима чувствовал себя слепым кротом. Кроме того, ему казалось, что он не сможет скрыть свою неприязнь, если не сказать ненависть, к окружающим, и окружающие непременно отплатят ему взаимностью. Зачем он во все это ввязался? Шел бы тихо домой, сейчас уже был бы сыт и обогрет. Так нет же, любопытно ему стало! Разоблачать кого-то вздумал! За славой решил погнаться! Вот и погнался. Это чудо, что ему еще шею не свернули. Пожалели. Поняли, что сам окочурится. Ну что ж, посмотрим…

Сима тяжело перевернулся на бок, приподнялся на локте и наконец неловко встал на ноги. Он ошибся. Болела не только ушибленная голова. Болело и ныло все тело, окоченевшее и задубевшее от долгого лежания. Боясь перевести дух, чтобы не зайтись кашлем, он завалился грудью на стол и оставался в таком положении некоторое время, выжидая, что кровь отхлынет от головы и снова можно будет начать членораздельно думать.

Уходя, они не оставили ему ни еды, ни воды. Понадеялись, видать, что не очнется. И за то благодарствуем. Что же теперь все-таки делать? Пошатываясь, он доковылял до двери и, схватившись за косяк, высунул голову наружу. Мела метель. Ни неба, ни солнца не видно. Едва ли он смог бы выжить, если бы пролежал всю ночь. Значит, это еще все тот же день.

И все тот же торп…

И все тот же амбар где-то здесь…

Ну конечно! О чем он только думал? Ведь можно спастись тем же способом, которым попал сюда, — через подземелье! Добраться до амбара, спуститься по лестнице и разворошить дыру в стене. Нет ничего проще даже в таком незавидном состоянии, в котором он сейчас находится. И тогда слепой крот вновь прозреет!

Идя через двор навстречу промозглой метели, Сима представлял себя дома, в тепле, в толстых носках и с кружкой чего-нибудь горячительного и душистого. Не зря же он собирался по возвращении из Обители Матерей и доклада дяде в первую очередь созвать своих покорных служанок и на весь вечер и часть ночи закатить дружное купанье с перерывами на еду и смелые ласки. Теперь все это приходилось откладывать на неопределенное время. Кстати, дядя уже наверняка хватился его и отправил по следу доверенных людей. Те успели сбегать до Обители Матерей и вернуться несолоно хлебавши. Дядя осерчал. Заволновался. Забеспокоился. Хорошо еще, что Сима с молодых ногтей научился все услышанное держать в голове, никогда ничего не записывать и не передавать никому чужих писем. Хорош бы он был сейчас, если бы вместе с кинжалом Хейзит нашел у него в складках одежды какое-нибудь тайное послание. Сима сам себе состроил рожу и довольно хохотнул. Нет, так просто его не возьмешь.

Потом он подумал об обратной дороге через подземелье и остановился, не обращая больше внимания на снег. Ему предстояло найти обратный путь в замок, но он не был уверен, сможет ли это сделать. Сюда ведь его вел свет чужих факелов. И на дорогу он обращал непозволительно мало внимания. А по пути ему то и дело встречались боковые проходы и перекрестки, где-то он сворачивал, где-то шел прямо, одним словом, в обратном направлении он этот клубок точно сам не распутает.

Дойдя до амбара, по-прежнему гостеприимно распахнутого, Сима отрешенно заглянул внутрь. Никого. Лестница на месте. «Ну что, ты спускаешься?» — словно спрашивала она. Сима угрюмо мотнул головой. Сейчас он чувствовал себя не только безоружным, но и беззащитным. Если бы боги смилостивились над ним, он готов был пожертвовать ради скорейшего возвращения домой всеми своими служанками. Если он погибнет, зачем они ему? Одну или двух он бы, конечно, постарался оставить, но остальным бы сам перерезал нежные шейки. А что, если дать зарок поступить так, если боги, пусть даже сама Квалу, его спасут? Его жизнь за жизнь нескольких хорошеньких девиц. Очень даже справедливый обмен. «Ну, Квалу, или кто там еще, вы готовы вызволить меня из этой передряги?»

Боги равнодушно молчали.

За спиной Симы раздались голоса. Шумные, почти кричащие. Но совершенно непонятные. Забыв про холод и усталость, он машинально юркнул внутрь амбара и хотел было захлопнуть за собой створки, да вовремя спохватился: раз говорят громко, значит, его пока не видели, а закрывающиеся ворота, такие большие и наверняка скрипучие, заметят в два счета. По лестнице, однако, спускаться сразу не стал. Снова любопытство победило в нем страх. Сима залег в снег и с замирающим сердцем подполз на локтях к краю створки. Голоса не стихали, и по ним можно было более или менее точно судить о том, что говорившие сейчас находятся там, где он недавно был, — возле избы.

И в самом деле, высунувшись ровно настолько, чтобы видеть заснеженное пространство одним слезящимся глазом, он различил три фигуры, с головы до ног закутанные в мех и вооруженные короткими луками. У одного из троих за спиной болтался переброшенный через плечо меч. Зверье! Это они! Настоящее лесное зверье! В каких-то нескольких шагах от него. Только они могут так грубо орать, так неуклюже носить меч и так по-детски обрезать луки. Насчет последнего он прекрасно сознавал, что с короткими луками в Пограничье орудовать удобнее, но не мог побороть внутреннее отвращение. Так вот вы какие, извечные враги Вайла’туна! Дикари! Как вас там? Шеважа… Вот и свиделись! И где?! Не в лесу. На земле вабонов! Как сказали бы тупоголовые сверы, в пределах видимости замка. Да когда такое бывало?!

Между тем троица, нигде не задерживаясь и не останавливаясь, по-хозяйски, не стряхивая снега с шуб, прошла в избу. Словно прекрасно знала, что ее там не подстерегает никакая опасность.

Сима смотрел уже в оба глаза. Ждал продолжения. Не могло же все на этом закончиться. Он всегда представлял себе, что шеважа кочуют целыми табунами, или племенами, или ордами, кто их там разберет, но уж никак не троицами. Значит, жди новых шуб. Ишь как вырядились! Не всякий эдель зимой себе такое буйство меха может позволить. Да и каждый дикарь едва ли. Видать, непростые гости пожаловали. У них ведь там тоже, скорее всего, всякие начальники и вожди имеются. Тем, наверное, и уединяться по трое сподручно. Точно, так и есть! Три вождя пришли в заброшенный торн на свой хрю-хрю, на сходку звериную, думу думать в уюте чужой избы. Сима даже развеселился, размышляя над идиотизмом такого предположения.

А ему-то что теперь делать прикажете? Задом-задом обратно в норку? Или продолжения ждать? Или вон из амбара, через низенький забор — и в бега? Народ звать? Ага, еще чего! Пойдут они чужой торн отвоевывать с кольями да лопатами, конечно. Еще и ему достанется. За что-нибудь. Тэвил! Ну и влип, однако!

На самом деле Сима даже не догадывался, насколько влип. Если бы он смог почувствовать обращенные на него сейчас из-за заснеженных кустов враждебные взгляды, хотя бы только те, что хищно щурились поверх оттянутых к плечам упругих стрел с каменными жальцами наконечников, даже ему от отчаяния расхотелось бы жить. Но он не видел их и не чувствовал, а потому преспокойно лежал в шаге от спасительной ямы и вызывал среди затаившихся наблюдателей волну разногласий.

— Он царапает меня ножом, — прошипел Чим, сын одноглазого Зорка, ни к кому не обращаясь, но зная, что его слышат.

На языке кен’шо это означало «раздражать».

— И меня, — как всегда, поддакнул ему Итик.

Оба мальчугана следили за острием стрелы, зажатой в огромной пятерне Гури. Гури целился точно в человека, но тетиву пока не натягивал, в отличие от доброго десятка лежащих в снегу слева и справа от него стражей.

— Илюли убьет моего отца, — продолжал шипеть Чим, имея в виду одного из вошедших в Дом.

— Не бойся, — не оглядываясь, заверил его Гури. — Илюли сам боится.

— У него нет оружия, — понял, что имеет в виду старый воин, Итик. — Он не может убить.

— Тихо! — шикнули на говорунов с обеих сторон. — Тихо!

У них не было приказа никого убивать. Только защищать. На то они и стражи. Вот если бы на подступах к Дому или в Доме оказались те, кто отважился помешать Гелу, молодому, но уже испытанному вождю клана Тикали, сыну Немирда, и Зорку, вождю клана Фраки, брагу Немирда, сойтись на совет с третьим, никому не известным воином из никому не известного клана, вот тогда они не стали бы медлить ни мгновения и превратили любого в дохлого ежа.

Чим переживал за отца, потому что не верил Гелу. С тех пор как кланы Фраки и Тикали объединились, чтобы с помощью огня начать ответную войну против илюли, дела в Лесу стали развиваться в лучшую сторону. Конечно, наступление зимы не сделало жизнь легче, однако было достигнуто главное: враги перестали нападать первыми. Теперь воины могли надолго оставлять свои стойбища без присмотра и не беспокоиться о том, что в их отсутствие произойдет непоправимое. Они собирали большие отряды и обрушивались всем гуртом на Дома илюли. После того, первого Дома, который сгорел дотла, Чим участвовал еще в двух удачных нападениях, завершившихся гибелью всех защитников. За которую никто не мстил, как прежде.

Атаками на Дома илюли верховодил Зорк. Но выбор Дома и все связанные с этим передвижения обоих кланов определял Гел. Самолично. С наступлением зимы он даже перестал созывать советы старейшин. Зорку это не нравилось, многие тоже роптали, но ничего поделать не могли: Гел ни разу не ошибся в выборе направления и очередности действий. Поговаривали, что ему дают советы. Мелик, единственный из оставшихся в живых братьев Кепта, бывшего помощника Зорка, тоже ныне убитого, и занявший его место подле вождя, относился к Гелу недоверчиво и считал, что тому помогают. Причем не кто-нибудь, а сами илюли. Как такое могло бы случиться на самом деле, Чим не представлял, но был еще Гури, не раз выходивший в разведку из Леса и проникавший внутрь Домов илюли, и этот Гури утверждал, что илюли бывают разные. Означало ли это, что кто-то из них мог настолько испугаться вторжения жителей Леса, чтобы стать предателем? Чиму в это верилось с трудом. Зорк многозначительно поглаживал бороду, ни с кем из друзей не спорил, однако на Гела с некоторых пор посматривал с подозрением.

И вот сегодня на рассвете он сообщил, что берет их с собой на важную встречу и что кроме него и Гела на ней будет кто-то еще. Этот «кто-то еще» объявился, когда они уже подходили к опушке Леса. Он был один, и поначалу это обстоятельство успокоило Чима. Высокий, одет, как и они, в длинную шкуру, скрывающую голову и пол-лица. Вооружен обычным коротким луком. О цвете его волос нельзя было судить наверняка, поскольку у незнакомца отсутствовала борода. Чим знал, что только некоторые илюли удосуживаются скоблить себе подбородки, чтобы на время избавиться от растительности и походить на юношей или женщин. Значило ли это, что незнакомец и был илюли? Когда он заговорил, Чим вынужден был усомниться, потому что его кен’шо звучал безупречно. Незнакомец сказал, что они должны выйти из Леса и идти через поле к ближайшему Дому, в котором уже давно нет хозяев. И что именно там они будут разговаривать.

Чиму это предложение совсем не понравилось. С какой стати идти куда-то, если можно обо всем договориться прямо здесь? Он попытался вразумить отца, однако Зорк почему-то верил незнакомцу. Он сказал, что так надо и что все будет хорошо. Чим надеялся на здравомыслие Гури и Малика, но те не решились спорить с вождем. Всю дорогу через заснеженное поле до Дома Чим ждал засады, к счастью, не дождался и теперь с растущей тревогой всматривался в притаившегося у всех на виду илюли.

А Сима ни о чем этом не догадывался, терзался сомнениями и… оставался на месте. Несколько раз ему, правда, казалось, будто за ним наблюдают, однако вокруг все было тихо. Высовываться и проверять очень не хотелось. Он даже сумел побороть натужный кашель в груди и просто лежал боком в снегу, мечтая о чем-нибудь горячем и ожидая скорейшей развязки.

И все-таки появление двух фигур в меховых шубах снова стало для него неожиданностью. Дикари оставили за собой дверь избы распахнутой и, не останавливаясь, устремились через двор к забору. Один с луком, другой — с мечом за спиной и большим мешком в руке. Третьего видно не было. Эти двое уже не разговаривали. Тот, что был с мечом и мешком, первым перемахнул через забор и скрылся в кустах. Второй замешкался, махнул кому-то рукой. Симе показалось, что кусты прямо напротив амбара на мгновение ожили, но это ему, конечно, только показалось. Второй исчез следом за первым.

Сима перевел дух и громко закашлялся.

«Выходить или ждать дальше? Третий дикарь по-прежнему находится в избе. Едва ли он спит. Скорее всего, затаился и готов встретить непрошеных гостей острыми стрелами. Мне он не даст даже войти. Представляю, как там теперь воняет этим зверьем!»

Сима поднялся на колени, все еще не решив, что делать, когда на пороге избы наконец показалась третья фигура. Она напомнила ему его самого, когда он только опомнился после удара по голове и пытался сообразить, куда податься дальше. Дикарь одной рукой держался за косяк, а другой щупал свой живот. Вероятно, ему стало нехорошо, потому что ноги у него подкосились и он молча рухнул, осыпался, как опустевший мешок. «Ранен! — мелькнуло в голове у Симы. — Те двое за что-то расквитались с ним. Вот бы узнать за что!»

И тут он понял. При падении меховой капюшон съехал набок, и Сима с изумлением увидел голову незнакомца: волосы длинные, но совершенно не рыжие, а обыкновенные, светлые, как у большинства вабонов. Отсутствовала и борода, что указывало на его принадлежность к более благородным обитателям Малого Вайла’туна.

Картина произошедшего сама собой открылась перед изумленным взором Симы. Кто-то из смельчаков обманом выманил шеважа, вероятно, даже их главарей, на встречу и собирался одним махом покончить с обоими. Но те его быстро раскусили и по-свойски с ним расправились. Теперь, очень может быть, от избитого и еле стоящего на ногах Симы зависело, выживет малый или нет. Роль спасителя всегда ему претила. Сима предпочитал добрых поступков не совершать, поскольку они наводили на невеселые размышления о тех, к которым он привык и которые составляли полную первым противоположность. Правда, сейчас другое дело. Сейчас он никого спасать не собирается, а просто хочет узнать из первых уст, какого рожна тут происходит.

С этой успокоительной мыслью он поплелся обратно к избе. Человек лежал на пороге и не шевелился. Уже наклонившись над ним, Сима подумал, что, если бы все происходило именно так, как он себе нарисовал, едва ли разумный житель Малого Вайла’туна решился выманивать врага в одиночку. А если так, то сейчас вокруг них должны были бы толпиться разгоряченные боем и вооруженные до зубов виггеры и приятели павшего героя. А раз они не толпятся, значит, получается, причина, побудившая раненого или умирающего прийти сюда, была иной…

— Тэвил! — выругался Сима и отпрянул.

Из складок меха на него смотрело обезображенное мукой лицо… отца недавно ступавшего по этим самым доскам и отдыхавшего в этой самой избе беглеца и подлеца Гийса. Но как?! Почему?! Откуда здесь он — пожалуй, самый влиятельный из эделей, командующий не только всеми сверами, но и замком, непревзойденный оратор, а теперь еще и жестокий правитель — Демвер по кличке Железный? Один?! Вместе с дикарями? Убит дикарями? Что, в конце концов, с ним?

Зеленые глаза Демвера глядели мимо Симы, когда тот снова наклонился, чтобы удостовериться, есть ли раны и много ли потеряно крови. Глаза были живыми. Они скосились на любопытствующего, хотя Сима этого не заметил, слишком озадаченный отсутствием видимых признаков ранения. Он спохватился лишь тогда, когда почувствовал, как чья-то рука хватает его за рукав и тянет вниз. Вскрикнув и попытавшись вырваться, Сима уперся в грудь раненого. Демвер застонал. Рукав высвободился. «Это был он, покойник», — подумал Сима и снова заставил себя посмотреть в лицо Демвера. Глаза его были закрыты. Губы что-то беззвучно шептали.

— Не умирайте! Я помогу вам, — взмолился Сима, уже осознав, что роль спасителя для него в данном случае предпочтительнее всех остальных. — Вас ранили? Куда? — Осмелев, он откинул полу шубы и обнаружил, что вся левая половина груди Демвера залита липкой кровью. «Неужели прямо в сердце? — мелькнула мысль. — Но с дыркой в сердце не ходят», — возразил внутренний голос. Может, и целились, да, видно, промазали. Иначе он остался бы лежать в избе, а не выбрался на улицу. — Вы меня слышите, Демвер? Демвер?

— Гел… — донесся слабый шепот. — Меч…

— Не разговаривайте! — Сима нервничал, он понятия не имел, как подступиться к раненому, суетился и чуть не плакал. — Мне нужно вас перевязать.

Он обошел раненого с головы, наклонился, подхватил под мышки и поволок обратно в избу. Демвер взревел от боли. На самом деле заскулил, но Симе это показалось звериным рыком. Он уронил Демвера на пол и отскочил.

Они уже были в комнате. Здесь ничего не изменилось. Кроме запаха. Сима сразу унюхал бьющий в нос запах дикарей, запах грязи, пота и крови. Его чуть не стошнило, и снова сдавило виски. Он успел позабыть о том, что совсем недавно сам был на волосок от смерти. Теперь вспомнил. Подумал, что сейчас могут вернуться Хейзит со товарищи или дикари. С надеждой бросил взгляд на умирающего. Нет, тот был еще жив. В таком случае, это не шанс, это — судьба.

Сима стал рыться в куче вещей, которую поначалу принял за сваленное в углу избы тряпье. Судя по всему, предусмотрительные хозяева вытряхнули дедовские сундуки, которые забрали с собой, не оставив из мебели ничего, кроме стола и стульев, но зато решили не обременять себя старой одеждой. Как бы то ни было, Сима быстро нашел, что искал: длинную мужскую рубаху из льна, прочную и на удивление чистую. Вооружившись одной из разбросанных по полу стрел, он сделал острым наконечником несколько насечек и ловко разодрал подол на относительно ровные полосы. Бинты были готовы. С раненым пришлось повозиться. К счастью, последние силы покинули его и он не сопротивлялся. Сима, не слишком церемонясь, стащил с него шубу, той же стрелой распорол шнуровку на кожаной безрукавке, которая, как оказалось, и сдерживала кровь, попытался задрать мокрую и липкую рубаху, выругался, посмотрев на собственные руки, словно изгвазданные в сладком малиновом варенье, наконец распорол и рубаху и обнаружил, что рана под сердцем, между ребер, не такая глубокая, как он боялся. Правда, судя по пузырям, у Демвера было пробито левое легкое. Дело дрянь. Нужно спешить. Только как?

После двух неудачных попыток Симе все-таки удалось туго перетянуть широкую грудную клетку грозного пациента. Демвер больше не кричал, не открывал глаз и лишь слабо стонал. Судя по всему, жизнь медленно, но верно покидала его.

У Симы не было еды, он не знал, есть ли поблизости вода, где враги и скоро ли наступит ночь. В избе стало теплее, однако ему это могло только казаться, поскольку он много двигался и потому согрелся. Даже голова как будто прошла. Во всяком случае, думать стало легче.

Сима оставил раненого в покое и первым делом обследовал печь. И поздравил себя: в углу за печью нашелся сухой хворост и достаточно дров, чтобы один или даже два раза как следует протопить избу, а на печи, на самом приметном месте, лежало не то забытое впопыхах, не то специально оставленное добрыми хозяевами огниво. Пока он разжигал огонь, обнаружилось еще кое-что важное: старенькая берестяная кружка с прохудившимся донцем. Схватив ее, Сима выскочил на улицу и в первом же сугробе доверху набил тающим снегом. Вернувшись, он сел на корточки возле раненого и поднял кружку над его лицом, стараясь, чтобы капли талой воды через отверстие в дне падали точно в полуоткрытый рот Демвера. Тот лежал сперва безразличный, однако постепенно ощутил вкус влаги и начал облизывать спекшиеся губы, жадно ловя тоненькую струйку.

От жара печи в избе сделалось душно. Сима стащил с себя меховой плащ, свернул и положил раненому под голову. Накрыл шубой как одеялом, и вскоре Демвер уже не искал ртом новую порцию воды, а мирно спал.

«Неужели выживет? Неужели у меня получилось?» — Сима не знал наверняка, но слышал, что сон — хороший признак. Значит, роль спасителя пока не отменяется. Осталось дело за малым: придумать, как доставить раненого хотя бы до ближайшего жилья. Ни телегу, ни лошадь искать нет смысла. Во время рейдов по Пограничью, насколько знал Сима, раненых воинов привязывали к волокушам. Но чтобы такие смастерить, нужен хотя бы топор. Забор! Ну конечно! Нужно просто оторвать парочку жердей и найти, чем привязать к ним тело. На первый взгляд, как будто не слишком сложно. Даже вон разрезанная шнуровка от безрукавки валяется. Не совсем то, что надо, но и она может сгодиться.

Он было сразу отправился за жердями, но за дверью его встретили темнота и холод. Одному, без плаща, на ночь глядя ломать забор — нет, это не выход. В любом случае имеет смысл дождаться утра. Заодно станет понятно, стоит ли возиться с тяжелой ношей. Умрет — не судьба. Выживет — крепче будет.

Сима принес с улицы два снежка размером с кулак, подбросил в печь несколько лишних поленьев, чтобы не замерзнуть ночью, и прислонился спиной к горячей стенке. Смотрел, как пляшут языки пламени на потолке, и по очереди облизывал снежки. Хорошо, что предыдущая жизнь не изнежила его и он не разучился получать удовольствие даже от такой малости. Раненый лежал поодаль на спине и не шевелился.

Доедая снег, Сима прикрыл глаза. Сейчас он заснет, и пусть все пропадает пропадом. Его больше не занимают ни подлые дикари, ни пятеро беглецов, ни умирающий Демвер, ни собственные потуги выжить в этом запутавшемся мире. Только спокойный сон до утра, в тепле, пусть и на голодный желудок. А утром будь что будет…

Среди ночи он все-таки проснулся. От холода. Дрова прогорели, угли еле теплились, и печь остыла. В приоткрытое под потолком окошко падал свет луны. Сима нехотя встал и задвинул ставень. Нечего последнее тепло выпускать. Зато теперь стало темно. Сима представил себе, где лежит Демвер, опустился на четвереньки и пополз, прислушиваясь. Дыхания раненого слышно не было. Не умер ли? Нет, вот он. Рука как будто не холодная. У трупов она быстро становится ледяной. Тем более зимой. Это Сима знал наверняка. Много раз проверял. Этот был жив. «А зачем я его искал? Ах да, одеяло! — Сима стащил с невидимого в темноте тела шубу, подумал и вынул из-под тяжелой головы свой свернутый плащ. — Перебьется. Мне это сейчас больше пригодится. Я помирать пока не намерен». С этой радостной мыслью Сима отполз подальше от спящего, забрался на всякий случай за печку, устроился поудобнее в не слишком чистой, но вполне пригодной, а главное — теплой меховой постели и снова попытался заснуть.

Сквозь сон, о чем он вспомнил уже наутро, когда протирал глаза и принюхивался в прежней темноте, ему мерещились шаги и чьи-то приглушенные голоса. Однако ему снились женщины, много женщин, и он решил, что это они ходят по дому, его дому, юные и сероглазые, как Велла, сестра Хейзита, и о чем-то его все время просят. А он не может им этого дать, потому что не понимает. Не понимает их речь, их жесты. Только любуется, крутит головой и улыбается…

Когда он встал наконец на ноги и вышел, поеживаясь, из-за печи, то первым делом заметил, что дверь снова распахнута. При этом он точно помнил, что вчера брал оба снежка в одну руку, когда закрывал засов. Ошарашенно огляделся по сторонам. Трупа, то есть Демвера, нигде не было. Исчез даже лук со стрелами. Кроме той, острием которой он накануне разрезал рубаху на бинты. Она осталась под столом. И была теперь его единственным оружием.

Принюхивался Сима тщетно. Он предполагал уловить запах вчерашних дикарей, однако открытая дверь сделала свое коварное дело: в избе пахло лишь мокрым деревом и гниловатым воздухом с улицы. Присмотревшись, Сима понял, что снаружи накрапывает мерзкий дождик, поедающий давешний снег.

К счастью, огниво было на месте, на печи. Он снова разжег дрова и растер над огнем руки. Вот и умылся. Если бы еще уметь завтракать углями. Хоть чем-нибудь, что в обычное время считается несъедобным. Сима закатал рукав и покусал себе руку. Возникло слабое ощущение поедания холодного окорока. Только самого себя он есть, разумеется, не будет. Потерпит. Зато потом, когда все-таки доберется до дома, закатит своему пустому желудку такой пир! Он представил стол, уставленный яствами, только что принесенными слугами с рынка, вдохнул аромат свежеиспеченного хлеба, сделал мысленный глоток медового крока и чуть не разрыдался. Ради того, чтобы все это возникло перед ним не в мечтах, а на самом деле, стоило побороться. Причем если раненый Демвер был еще поводом остаться, то теперь, когда тело исчезло, неважно как, но исчезло, оставаться в этой продуваемой всеми ветрами избе было смерти подобно. Могли в любой момент нагрянуть дикари. Мог вернуться Гийс с дружками. Могли появиться и люди Демвера, поскольку в душе Сима придерживался версии, что среди ночи именно они пришли и забрали своего господина, чудом не заметив его, спавшего за печкой.

В путь Сима готовился со всей возможной тщательностью. Стрелу переломил для удобства хвата и сунул за пояс. Надел меховую шубу с капюшоном, поверх нее — меховой плащ наизнанку, чтобы дубленая кожа не позволила ему сразу промокнуть. Наряд получился тяжелым. Если дождь не пройдет, потом, намокнув, будет еще тяжелее. Сейчас это представлялось ему не главным. Лишь бы не окоченеть. Станет невмоготу, что ж, он что-нибудь бросит по пути. Невелика утрата. Шуба все равно не его. Демвер, если он жив, простит.

Кроме стрелы Сима прихватил с собой огниво. Если удастся целым и невредимым добраться до дома, едва ли оно ему когда-нибудь понадобится, но оставлять его здесь было недопустимой роскошью. О том, что им мог бы воспользоваться другой путник, такой же голодный и замерзший, как он сам, Сима, разумеется, подумал, но прогнал эти мысли ехидной усмешкой.

Улица встретила его порывом мокрого ветра в лицо. Ну вот, теперь точно умылся. От дождя еще никто не умирал. Не то что от голода. Он подобрал по пути пригоршню клеклого снега и отправил в рот. Хоть воды вдосталь. Как же они тут жили без колодца? Кто именно тут жил, Сима уточнять не стал даже мысленно. Его это совершенно не волновало. Семейство ублюдышей, кто же еще? Отсиживаются сейчас в каком-нибудь соседнем туне со всем своим жалким скарбом. Хотя может, и не жалким вовсе. Ему приходилось слышать и о весьма зажиточных фолдитах, которым для жизни вполне хватало того, что давало собственное хозяйство. Таким и силфуры толком не нужны. Да и ана’хабаны сюда наверняка никогда не заглядывали. Живность своя. Посев свой. Вайла’тун, особенно Малый, им и даром не нужен. Скучно стало, подались к соседям. Чем не жизнь? А ведь были среди вабонов и те, кто обитателей отдаленных торнов жалел. Близость Пограничья, видите ли, слишком опасна. По их мнению, которое в последнее время доходило до ушей Симы все чаще, фолдиты несправедливо выселены на окраины и служат чуть ли не живым щитом от дикарей. И пусть служат! Кстати, еще неизвестно, не снюхались ли местные фолдиты с самими дикарями. События вчерашнего дня как нельзя лучше подтверждали эти его давнишние опасения. С какой уверенностью те трое вошли давеча в избу! Как к себе домой. Видать, не впервой. Правда, среди них был, как выяснилось, самый что ни на есть вабон, но это обстоятельство не сильно меняет дело. Шеважа здесь научились хозяйничать. Вполне вероятно, их успели к этому приучить. Зажравшиеся твари!

Последнее относилось все к тем же фолдитам. Сима давно перелез через забор и теперь брел под непрекращающимся дождем в сторону слабо различимых вдалеке башен Вайла’туна. Поскольку он никогда здесь не бывал, то есть никогда не забредал так далеко ни по подземным ходам, ни тем более по поверхности, он не мог в точности определить, сколько нужно пройти, чтобы добраться до стен замка. Или хотя бы до Стреляных стен. Что с такого расстояния, что от Обители Матерей — замок выглядел одинаково удаленным. А Обитель Матерей была где-то впереди, на полпути к заветной цели. Ну, или примерно на полпути…

Сима еще не решил, кого нужно бояться больше: то ли враждебных ко всем пришлых фолдитов, которые могут и лопатой огреть, если твоя физиономия им не приглянется, то ли шеважа, наглых и дерзких. От последних он сейчас вроде бы удалялся, к первым — подступал все ближе и ближе. Сам он, к счастью, не знал, но ему рассказывали, будто фолдиты, что приходят в Вайла’тун, скажем, на рынок, продать или купить, и те же фолдиты, только здесь, в обжитых ими местах, — это два разных вида вабонов. На рынке они бывали тише воды ниже травы, со всеми — само уважение, вежливые, предупредительные, беседу вели негромко, рассудительно, собеседника не прерывали, почти всегда с ним соглашались, особенно если перед ними был эдель, за все извинялись, даже если в том не было никакой их вины, короче, могли служить примером для подражания и укором для счастливчиков, оставшихся после раздела в черте Стреляных стен. Совсем иначе они вели себя, если обитателю Малого Вайла’туна волею судеб приходилось наведываться к ним по какой-либо нужде: ни помощи, ни ласкового слова, не говоря уж о вежливости и обходительности, бедняге ждать не приходилось. Его встречали по одежке, не пускали на порог, в лучшем случае посылали на все четыре стороны и никогда не давали того, о чем бы он ни попросил. Такие разительные отличия в поведении не казались Симе чем-то из ряда вон выходящим. Он и сам, если разобраться, был по натуре фолдитом: перед старшими по званию усердно заискивал, всех остальных на дух не переносил, точнее, ненавидел. А потому сейчас, шагая по щиколотку в ледяной слякоти, нисколько не сомневался в том, что день ему предстоит труднейший. Равно как и в том, что сделает все от себя зависящее, чтобы этот день не стал для него последним…

При всей своей пугливости Сима обладал одним очень ценным качеством — упорством, которое близкая ему женщина называла «доброкачественным упрямством». Если он видел цель, пусть даже сквозь пелену дождя, из-под двух капюшонов, с которых вода струилась на дрожащие от холода щеки, он тупо шел к ней, чего бы ему это ни стоило. А обернуться сегодняшнее путешествие могло тяжелейшей простудой. Поскольку не прошел Сима и пяти шагов, как обнаружил, что сапоги его вовсе не предназначены для хождения по мокрой жиже. Нет, когда-то они бы вполне сгодились и в такую погоду, но Сима считал последним делом тратиться на новую обувь, если есть старая; ходил он всегда по известным ему заранее путям, так что, когда накануне он забирался в потайной лаз, шел по подземелью, вылезал на поверхность в непосредственной близости от Силан’эрна, а вечером отправлялся в обратную дорогу, ему представлялось, что выбор сапог он сделал верный. Потому что нигде ему не предстояло делать по снегу больше двух шагов, да и то по хрустящему, который не ищет щелей в стежках и дыр в подошвах, а послушно проминается и не лезет в чужие дела, то есть обувь. Теперь же стало очевидно, что сапоги изрядно поизносились и издают противно чавкающие звуки, отвлекающие от других мыслей. Теплые носки тоже предали его. Став мокрыми, они усугубляли холод, а потеряв форму, смялись и доставляли боль, угрожая стереть ноги в кровь. Сима даже подумывал, не пойти ли дальше босиком. Но «дальше» означало неопределенно долгое время, и потому он пока предпочитал терпеть.

Сима никогда не заходил в такую даль от Вайла’туна. И потому не осознавал, сколько еще ему терпеть эти мучения. От Обители Матерей башни замка казались такими же недосягаемыми, а она располагалась, вероятно, где-то на полпути отсюда. Одним словом, пока не пройдешь — не поймешь.

И он шел. Скрипел зубами, ругал себя за то, что не внял разуму и не спустился обратно в страшный, зато сухой подземный ход, тщетно кутался в шубу, высоко поднимал дрожащие ноги, но шел.

И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь — себя…

Ему казалось, что он уже очень давно бредет под дождем, однако, оглянувшись, Сима увидел невдалеке, в паре сотен шагов, крышу избы, давшей ему ночлег. Что же происходит? Быть может, действительно стоило рискнуть и отправиться обратно по подземным ходам? Там хоть не видно, какой ты немощный и как медленно идешь. На поверхности все по-другому, все не так, как хотелось бы: мокро, холодно, голодно и страшно. Он сунул руку под шубу и нащупал стрелу. Сомнительное оружие. Если кто увидит, как тянешься за пояс, решат, что там по меньшей мере топор. А ты, ты достанешь эту щепку и будешь ею кого-то пугать? Может, ее вообще выбросить, чтобы себе хуже не сделать? Безоружных иногда жалеют. Даже фолдиты. А если нет?

Между тем дорога пошла вверх, на холм. Точнее, вовсе и не дорога, потому что до него никто тут раньше не ходил. Если бы он вышел накануне, до дождя, ему пришлось бы продираться по колено в снегу. За утро дождь прилично погрыз сугробы и вместе со снегом ушел под землю.

С холма открывался обзор получше, и Сима остановился перевести дух. Если он сможет пройти столько же, а потом еще столько же и так раз пять, он с грехом пополам дойдет не то до туна, не то до первых изб Большого Вайла’туна, во всяком случае, их там, за зеленым ельником, было несколько, и из каждой трубы курился слабенький, но такой притягательный дымок. Левее холма, огибая его подножие, медленно катила одинокая телега на колесах, запряженная худенькой лошадкой. С такого расстояния было не определить, сколько в телеге седоков, зато Сима сообразил, что появление телеги говорит о существовании там проезжей дороги. Вот бы нагнать эту клячу и попроситься на подвоз. Он забыл, что хотел передохнуть, и, напротив, прибавил шагу. Тем более что под уклон идти было гораздо приятнее.

На какое-то время дождь перестал. Зато поднялся ветер, еще сильнее прежнего. Сима тяжело дышал и отфыркивался, сознавая, что пустился в безнадежную погоню главным образом для того, чтобы согреться. Надо заметить, что ему это вполне удалось. Сделалось даже жарко. Каждый шаг отдавал сильным ударом в голову. Пустой желудок отчаянно ныл, поедая за неимением лучшего самого себя. Ноги скользили по мокрой жиже и заплетались. Хотелось бросить все, упасть на снег и дожидаться прилета Квалу. Едва ли она страшнее, чем эта его дурацкая затея с путешествием через земли подлых фолдитов, вероятных дружков свирепых лесных дикарей. Сима представлял себе Квалу в виде большеголовой женщины-совы с кривым клювом и вытаращенными круглыми глазами. Собственно, так ее представляли себе многие вабоны. В этом образе для Симы было много знакомого и даже отчасти родного: его тетка, жена Томлина, была точь-в-точь сова Квалу, какой ее изображают в виде глиняных кукол, разве что без крыльев. И при этом если она кого и клевала, то исключительно мужа, покорно сносившего ее вздорные выпады. С Симой Йедда была строга, иногда открыто отчитывала за то, что представлялось ей недозволительным проступком, однако он разительно напоминал внешне свою мать, ее старшую сестру, и до настоящего гнева у них никогда не доходило.

В худшем случае Сима отделывался тетушкиным окриком, опускал голову и смирно ждал прощения. Если Квалу такая же, как Йедда, она может поранить его своими острыми когтями, но при этом в мгновение ока донести до заветного дома. Сима очень живо представил себя парящим высоко над Вайла’туном и увидел сверху крохотные избушки вабонов и маленький замок, в котором сейчас вершилась судьба всех этих потерявших покой земель. «Какая мелюзга!» — подумал он, вообразив, как пролетает над рыночной площадью, а людишки задирают головы и указывают на него друг другу. Они думают, что владеют чем-то, а на самом деле завтра никого из них здесь не останется и никто про них не вспомнит. А вон лучники на стенах, изготовились стрелять по нему, не понимая, что ни один их лук до него не достанет. Ничего, пусть попыжатся. Иногда человеку полезно осознать свою никчемность. Чтобы смирить гордыню и вернуться к более насущным делам. А у него сейчас нет дела более насущного, чем пешком, ползком или по воздуху добраться до любимой комнаты в нелюбимом доме, запереться от всех на затвор и предаться блаженному отдыху и долгожданной трапезе!

К приятному своему удивлению, Сима довольно скоро обнаружил, что погоня не была лишена определенного смысла. Не то телега притормаживала, не то издалека казалось, будто лошадь идет быстрее, но в итоге расстояние между обессилевшим Симой и сутулой спиной возницы неумолимо сокращалось. Теперь Сима видел, что человек в телеге один. Мужчина или женщина — непонятно, но точно один. Если только остальным не вздумалось прилечь и поспать под дождем. Его уже можно окликнуть. Вот только стоит ли? Если он испугается и стегнет лошадь, Симе уже будет за ними не угнаться. Нет, надо подойти поближе. Ну-ка, прибавь ходу, летун бескрылый!

Сидевший в телеге не мог не замечать его приближения. Сима громко дышал, то и дело заходился от кашля, ругался себе под нос — одним словом, производил немало громких звуков, от которых чуткая лошадь не раз поводила ушами и косилась на преследователя правой частью своей длинной морды.

— Эй! — не выдержал наконец Сима. — Обожди на милость. Совсем с ног сбился, за тобой поспевая.

Ему казалось, что в этих местах жители говорят примерно так. Кто-то ему рассказывал. Он запомнил. Вот только правильно ли запомнил?

Возница вздрогнул, глянул на лошадь и повернул голову. Вроде мужик, а не поймешь. Толстое круглое лицо без бороды, с двумя лишними подбородками, голова, закутанная не то в платок, не то в рваной шапке, глаза близко посаженные, въедливые, взгляд из-под седых, почти невидимых бровей нехороший, острый, но только в первый момент, потому что в следующий дряблые губы растянулись в подобие улыбки, показали черные дыры вместо зубов, а хриплый, все ж таки женский голос ответил вопросом:

— Прокатиться надумал, что ли?

Никого в телеге не было. Пустая была телега. Порожняя.

— Я б тя, мил-человек, подвезла, — продолжала старуха, — да мне уже недалече тут. — Она ткнула большим пальцем за плечо, на те самые избы, которые с холма заметил Сима. — Если хочешь, сядай, мне, так и быть, не жалко. Денег с тебя, похоже, все равно не возьмешь…

Сима, не дожидаясь приглашения, уже плюхнулся в телегу с тыла. Если бы старуха отказала в помощи, он бы убил ее на месте, заколол стрелой в шею. Кто знает, может, еще придется… Но пока ему было не до нее: нужно было вдосталь належаться, надышаться и насмотреться в серое, но уже не роняющее дождь небо.

Телега затряслась под ним. Сима почувствовал себя младенцем в огромной люльке. Причмокнул, представив тяжелую грудь кормилицы Кадмона, когда та захаживала к нему в спальню вечером по пути домой. Вот бы вернуться сейчас в то замечательное время! Никаких страхов, сплошные ожидания и надежды, уют чужого богатства и полная голова замыслов, немногим из которых удалось воплотиться. Сейчас он уже не мог вспомнить, как звали ту кормилицу, но грудь у нее была что надо! Особенно левая…

— Сам-то откуда? — разогнала его сладкие грезы старуха.

Сима поднялся на локте и задрал голову. Старуха уже не смотрела на него, занятая поводьями. При желании ей можно было просто свернуть круглую башку, не прибегая к стреле и лишний раз не пачкаясь.

— Меня Радэллой кличут, — так и не услышав ответа, продолжала женщина. — А тебе люди какое имя дали, мил-человек?

— Тангай, — ответил Сима первое, что пришло ему в голову.

— Знавала я одного Тангая, — подхватила старуха. — Ты на него непохож. Он дровосеком был. Помер, поди, небось.

— Не знаю, других Тангаев не встречал, — легко соврал Сима и подложил руку под голову.

Телега раскачивалась и подпрыгивала. Возница из старухи получался никудышный: она то перетягивала поводья, отчего несчастная кляча дергала вперед, показывая норов, то отпускала совсем, приводя животное в недоумение и заставляя останавливаться в нерешительности. Вскоре у Симы снова разболелась голова, его мутило, а голодный желудок выворачивало наизнанку.

— Хочешь, я поведу? — не выдержал он и перевернулся на живот.

— Да ничего, отдыхай, недалеко уже, — ответила старуха, не оглядываясь и только усерднее понукая то, что когда-то родилось, чтобы быть лошадью. Сима не послушал ее и подсел рядом на козлы. Старуха бросила на него не испуганный, но подозрительный взгляд. — А справишься?

Сима пожал плечами, принял из мокрых варежек поводья и попробовал заставить конягу прибавить ходу. Получилось не сразу, но получилось. Во всяком случае, телега покатила ровнее.

— Значит, Тангай, говоришь? — переспросила старуха. Сима, не глядя на нее, хмуро кивнул. — Хорошее имя. Тот Тангай, которого я давным-давно позабыла, был мужик исправный. Когда жена у него померла, все к дочке моей сватался. Да, весело было. — Старуха прыснула, что-то вспоминая. — Да мы его дружненько отвадили. А что толку? Живет невесть где, почитай, на другом конце мира. Целыми днями на заготовках пропадает. Кому такой муженек нужен, спрашивается?

— А у вас тут что, большой выбор? — не сдержался Сима.

— Выбор не выбор, а за первого встречного нечего выскакивать, — усмехнулась старуха. — У меня вон теперь внучка на выданье, так я и ее кому ни попадя не отдам.

— Значит, дочка все-таки замуж вышла, — сообразил Сима.

— Так а чего не выйти-то? Конечно, вышла. Только померла, так и не родив. А внучка — дочка сына моего. Девочка прекрасная. Трудиться любит. По дому всегда все приберет да приготовит. Стряпать умеет похлеще меня. А уж лучше меня стряпать мало кто может.

«Зачем ей взбрело в голову все это мне рассказывать?» — подумал Сима, но промолчал, продолжая слушать вполуха.

— Сына тоже уже нет. Он на заставе служил, той, что первой еще по осени сгорела. Может, и не погиб, конечно, раз я его тела не видала. Так ведь был бы жив, вернулся бы, скажи? — Сима кивнул. Его внимание куда больше привлекали приближающиеся избы. — Вот и я так думаю. А жене его, Квалу ее забери, только того и надо было. Вильнула хвостом и в Малый Вайла’тун подалась чуть ли не наутро, после того как новости из Пограничья пришли. Дочку мне оставила. Хоть за это ее благодарю. Да а чего благодарить-то, ей бы та только в обузу была… Слышала, она теперь у какого-то эделя тамошнего живет, на содержании, причем таких, как она, говорят, у него аж целое стадо. — Старуха снова засмеялась удачно подобранному слову. — Ну и пусть. Лишь бы не возвращалась. А уж мы с Пенни как-нибудь проживем.

— И сколько же твоей Пенни зим? — поинтересовался Сима, поинтересовался довольно искренне.

Прежде чем ответить, старуха внимательно посмотрела на него, однако, наверное, не увидела перед собой ничего, кроме замученного бедняги, потому что честно призналась:

— Не считала, но думаю, что тринадцать или четырнадцать. А тебе зачем?

Сима любил этот возраст. Обычно ему попадались подружки постарше, но на его веку было несколько случаев, когда удавалось заполучить пленницу — ровесницу этой Пенни. Бывало, правда, много слез и крика, но Симе особенно нравилось покорять непокорных. Особенно если они сопротивлялись не от стыда, а от страха.

— Мне незачем, — ответил он и добавил, указывая рукой на избы: — Сюда, что ли?

При ближайшем рассмотрении изб оказалось шесть. Они стояли рядком вдоль дороги, отгороженные друг от дружки низенькими плетнями, и у каждой над трубой курился серый дымок. Позади изб, как водится, чернели огороды с покосившимися сараями да побросавшие листву плодовые деревья. Все было уныло и безлюдно.

— Хорошо тут у вас, — сказал Сима.

— Да уж не жалуемся, — ответила ему посерьезневшая как-то сразу старуха. — Ну, изыди давай. Приехали.

Сима послушно слез с телеги и остался стоять посреди дороги, наблюдая, как негостеприимная попутчица справляется с поводьями и пытается заехать в ближайший дворик.

— Может, калитку все-таки подержишь? — крикнула она, когда окончательно поняла, что одной не справиться.

Сима пожал плечами и лениво подошел к плетню. Калиткой служила жердь, которая была заранее кем-то отодвинута в сторону, но недостаточно, чтобы телега проехала, не задев колесом. Он снял жердь и бросил на землю. Старуха что-то сердито пробурчала, но тихо, и телега всеми колесами проехала по жерди. Сима стал укладывать не только мокрое, но теперь еще и грязное дерево на место, исподлобья следя за дальнейшим. Старуха устало спустилась в лужу и первым делом принялась отвязывать от оглобель лошадь.

— Пенни! — крикнула она. — Куда ты запропастилась? Иди-ка помоги мне.

Сразу же дверь избы распахнулась, и на порог выскочила среднего роста кукла, с головы до ног накрытая не то полотенцем, не то скатертью, одним словом, чем-то пестрым и неподходящим. При всем при этом Сима с изумлением отметил, что кукла бежит через двор босиком, словно не замечая ни луж, ни холода. Лица странного создания он не видел, но руки, придерживавшие скатерть, были маленькие и бледные.

Пока обе женщины возились с лошадью и телегой, Сима недолго думая шмыгнул в оставшуюся распахнутой дверь дома. Внутри все было точно так же, как в том торпе, где его чуть не убили. С той лишь разницей, что здесь царили тепло и уют. Чувствовалось, что тут живут постоянно. И пахло не только сухими травами и грибами, развешанными по стенам, но и вареной едой.

Сима понимал, что рискует, что не сможет оправдаться, но был бессилен что-либо с собой поделать. Усталость, холод и голод оказались сильнее. Он только и успел, что сбросить при входе мокрые ботинки, стянуть расклякшие носки и устремился к печи, на которой аппетитно бурлил и попыхивал белым паром чугунок. С удовольствием обжигая пальцы, он сбил на сторону крышку и готов был сунуть руки в кипящее варево, но его взгляд вовремя упал на забытую рядом с чугунком большую деревянную ложку. Первым ему удалось выловить средних размеров шматок говядины на кости. Мясо было не до конца проварено, жесткое, однако Сима впился в него зубами и стал грызть и жевать, уже не замечая ничего вокруг и упиваясь давно забытым вкусом. Наслаждение, нахлынувшее на него после двух голодных дней, трудно было описать, да и описывать было некогда. Нужно было есть, жрать, насыщаться, давиться, заглатывать, чавкать, чтобы скулы сводило, чтобы побеждать этот подлый голод, чтобы снова чувствовать себя человеком, чтобы когда-нибудь наконец позволить себе не думать о еде…

Появление хозяек нисколько не смутило его. Сима пристроился на краешке стола и с трудом пережевывал недоваренную зелень, которая норовила вывалиться из его набитого мясом рта, и он запихивал ее обратно жирными пальцами.

Вбежавшая первой девочка ойкнула и юркнула за широкую юбку старухи, которая застыла на пороге и некоторое время тупо смотрела на незваного гостя, потеряв от такой вопиющей наглости дар речи. Когда же этот дар вернулся к ней, Сима услышал такую отборную брань, о существовании которой даже не предполагал. Старуха призвала на его голову все возможные несчастья, самым невинным из которых был топор пьяного дровосека, неоднократно вспомнила смертельные возможности Квалу и остановилась только тогда, когда внучка расплакалась.

— Я прошу меня простить, — добродушно отмахнулся Сима, — но мне очень хотелось есть.

Старуха резко отстранила прильнувшую было к ней Пенни, подскочила к аппетитно рыгнувшему ей навстречу негодяю, подняла карающую руку, но бить по улыбающейся физиономии не стала, а схватилась за кастрюлю.

— Ты знаешь, что ты наделал, урод? Это была наша с ней еда на ближайшие три дня, а то и на четыре! Что нам прикажешь жрать теперь? Твои испражнения? Ублюдок! Ворище! Откуда только ты такой свалился мне на голову?

— Все это легко поправить, — выждав паузу, возразил Сима. — Ваша замечательная кастрюля не дала мне умереть, и я готов расплатиться тем же. Я тоже не позволю вам умереть от голода.

Признаться, прозвучало это так, будто Сима имел в виду, что позволит им умереть от всего чего угодно, кроме голода. Старуха ничего этого, разумеется, не заметила, но выхватила суть и снова молча уставилась на гостя, ожидая объяснений. Объяснений не последовало. Вместо этого Сима снова громко рыгнул, икнул и попытался изобразить на лице смущение. Это ему определенно не удалось — стеклянный взгляд остался наглым и заносчивым.

— Пенни! — крикнула старуха, проворно просовывая руку куда-то сбоку от печи и извлекая на свет не нож, не кинжал, а здоровенный тесак, которым одинаково удобно как резать мясо, так и рубить кости. — Сбегай-ка кликни Каура. Пусть сыновей прихватит, если хочет. А я пока этого гнуса посторожу.

Внучка кивнула и умчалась исполнять поручение, а бабка, не спуская с Симы въедливых глазенок, угрожающе расставила ноги и взяла грозное оружие на изготовку. Благодушный вид исчез с побледневшей физиономии гостя. Челюсти остановились, он перестал жевать и задумался над только что услышанным. Сейчас сюда ввалится лихая ватага фолдитов, и ему крышка. В лучшем случае его сильно поколотят, хотя могут и зарубить. Зазубрины на лезвии говорили о частом его употреблении. Да и руки у старухи сильные, такие в последний момент не дрогнут.

— Ножик-то положь, — сказал Сима. — Нехорошо получается.

— Сейчас все хорошо получится, — заверила она, оглядываясь на дверь. — У нас тут с такими, как ты, знаешь, что делают? Не знаешь? Узнаешь. У честных людей последний кусок отбирать! Зверь ты, вот ты кто! Зверина и ворище!

— Я…

— Да умолкни ты! И сиди тихо. Мне твое рыло сразу не понравилось… Эй, ты чего это, разжалобить меня вздумал? Плачешь, что ли?

Сима не плакал. У него просто слезились глаза. А руки тем временем сами теребили полы плаща и шубы, под которыми пряталась спасительная стрела. Лишь бы старуха не почувствовала… Но она почувствовала и махнула в его сторону тесаком. Махнула, да так расчетливо, что, если бы он не дернулся назад, чуть не завалившись на стол, лезвие точнейшим образом полоснуло бы его по подбородку. Старуха явно не шутила и не играла.

Стол жалобно скрипнул и отодвинулся.

Сима перевалился на живот, спиной к нападавшей, показал, что бросится вправо, а сам резко метнулся влево. Тупой удар возле бедра означал, что на сей раз снова досталось столу. Вероятно, лезвие застряло в дереве, потому что старуха замешкалась.

Симе некогда было разбираться в происходящем. Он был на полпути к двери, когда ощутил в руках тонкое, но твердое древко стрелы. Метнуть или сделать выпад? Старуха уже выдергивала тесак из крышки стола и готовилась кинуться в погоню.

Сима замахнулся и напружинился перед прыжком. Мысленно он пронзал дряхлую шею и пускал долгожданную струю крови, когда в действительности его отведенную назад руку перехватило что-то необоримо сильное, а хриплый голос рявкнул:

— Сейчас ты сдохнешь!

Сима сразу поверил, что так оно и будет, и выпустил стрелу. Чужая сила безжалостно развернула его, швырнула на пол. Грохнувшись на спину, он решил, будто у него троится в глазах: над ним нависло три одинаковых плечистых торса, и три физиономии о трех длинных бородах, красные и морщинистые, вперились в него холодными голубыми глазами. Нет, одна борода была все же седее двух других. И ее обладатель, вытирая кулачищем кривой нос с хищной горбинкой, продолжил тем же надтреснутым голосом:

— Кто смеет обижать соседей Каура, тот будет падалью для весенних ворон.

Симе хватило духа задуматься над смыслом только что услышанной фразы. Он сообразил, что имеются в виду вороны, которые зимой пропадают, но вновь появляются с наступлением весенней оттепели, чтобы склевать гниющий под снегом труп. Его труп.

Он попытался отбиться ногами, но детины уже держали его с боков, мучительно придавливая к полу. Искал глазами оружие врагов. И не находил.

— Только не у меня в доме, — гаркнула старуха, опережая скорый суд.

Сима увидел, как она передает тесак седобородому. Это был конец. От сознания неминуемой смерти ему стало не то чтобы легко, но спокойно. Даже сопротивляться расхотелось. А что толку? Вот нож, вот человек, от руки которого ты отправишься к праотцам. Расплатишься сторицей за съеденное ненароком мясо. Кто сказал, что жизнь — справедливая штука? Либо младенец, либо выживший из ума старик…

Симу подняли и понесли. Распахнулась дверь. Пахнуло холодом. Ах да, он же разулся. Ничего, скоро ему мороз будет нипочем! Так глупо попасться… Ведь знал же, что в этих местах шутки плохи. И все равно полез в капкан, надеясь, что тот сломался и не сработает. Большее из того, что сказала про него старуха, — правда. Такие идиоты не достойны коптить воздух.

Он запрокинул голову, как теленок, которого привязали к жерди и несут на убой. Увидел перевернутый стол и старуху возле него. Потом откуда-то сбоку выплыла Пенни, обществом которой ему так и не суждено было насладиться…

Бородачи замешкались. С ношей посередине они не проходили в дверь плечами.

Сима напряг шею и посмотрел на свои ноги. Он увидел широченную спину главаря, в давно не стиранной льняной рубахе с празднично вышитым воротом, прикрытым седыми патлами. Видно, так в ней сюда на зов соседей и прибежал. Прикрикнув на сыновей, чтобы поторапливались, старик оглянулся через правое плечо на жертву. Седая прядь над виском была заплетена в маленькую косицу с зеленой тесемкой, какие иногда делают бывшие виггеры. На самом кончике косицу перехватывал едва заметный золотистый бантик…

Сима не поверил своим глазам, однако времени на размышления у него сейчас не было.

— Призываю призванных! — громко и четко выпалил он в спину седого гиганта.

Тот застыл в дверях, словно налетевший ветер превратил его в ледяного истукана.

— Долги даются, долги отдаются! — торжествующе продолжал Сима. — Кто пришел, чтобы уйти?

Оба сына видели, как их отец поворачивается и с неприязнью и страхом смотрит на того, кого они продолжали держать на весу. А потом открывает рот и не своим голосом, вялым и едва ли не робким, отзывается:

— Я и те, кто со мной…

— Вот и ладно, — сказал Сима. — А теперь пусть твои добры молодцы поставят меня на ноги.

Старик выразительно глянул на сыновей, и те так же молча подчинились, ничего по-прежнему не понимая.

— Тебя Каур зовут, не так ли? — на всякий случай уточнил Сима.

— Каур.

— Что тут происходит, Каур? — подала голос хозяйка. — Почему ты освободил этого негодяя?

— Покончи с ней, — равнодушно бросил Сима, не оглядываясь и ловя краем глаза взревевшую от ужаса Пенни. Девочка тоже ничего не понимала, но она чувствовала главное: теперь здесь распоряжается он и его нужно бояться.

Каур, не переспрашивая, подошел к потрясенной старухе и, не успела она поднять руки, чтобы защититься, коротким махом обрушил на ее круглую голову тяжелый тесак.

Сима наблюдал за сыновьями. Один, помладше, похоже, ровесник Симы, явно хотел остановить отца, второй, постарше зим на десять-пятнадцать, ухватил брата за рукав и удержал. Косичек у них не было, однако второй явно кое-что знал. Всего он, разумеется, знать не мог, поскольку в таком случае он либо тоже носил бы отличительный признак таудов, либо не носил бы ничего, потому что покоился бы в земле, убитый, быть может, собственным отцом. Потому что таудов не существовало. Ни для кого. Кроме самих таудов и тех, кому они беспрекословно подчинялись, получив сигнал в виде ничего не значащих фраз, вроде тех, которыми воспользовался Сима, заметив опознавательный знак. На языке вабонов «тауд», или «таод», собственно, и означало «подвязка для волос». В форме «таод» оно таковым и осталось, а более старое произношение «тауд» стало достоянием тайных заговорщиков. Вабонов, носивших точно такие же или подобные косички, было значительно больше настоящих таудов, поэтому, а также для того, чтобы без труда выявлять возможных врагов, хитростью пытающихся проникнуть в их ряды, все истинные тауды должны были знать наизусть несколько вариантов вопросов и ответов. Если человек носил косичку, но не реагировал на случайное к себе обращение, его не трогали. Если реагировал, но невпопад или неправильно, его подозревали в злом умысле и чаще всего просто уничтожали.

Старик Каур оказался таудом настоящим. Это Сима определил по тупому стуку упавшего тела. Радэлла не издала ни звука. Очевидно, слишком доверяла соседу и до конца не верила в то, что он ни с того ни с сего послушается чужака.

Машинально выбросив руку, Сима ухватил за локоть мелькнувшую справа тень. Пенни попыталась спастись самым естественным способом — бегством. Он больно стиснул ее руку и резко развернул к себе. Зареванное, перекошенное от страха и горя лицо было прекрасно. Перечеркнуть его тесаком было бы кощунством.

— Вяжите ее! — Он оттолкнул девочку к братьям. Младший снова проявил малодушие и отпрянул, но старший сообразил, что любым ослушанием подведет отца. Легко завалил Пенни на пол и прижал коленом, ожидая дальнейших распоряжений.

Каур велел младшему сыну найти веревку и помочь брату. Сам же подошел к Симе и показал окровавленный тесак.

— Я знал ее больше пятидесяти зим…

— Потом пожалеешь, что не прикончил раньше, — не то пошутил, не то огрызнулся Сима. Он уже думал о предстоящем, позабыв все свои прежние волнения. — Вы должны доставить меня домой. Девчонку тоже прихватим. Я найду ей занятие.

— А с ней что? — Каур покосился на труп.

Сима впервые повернулся и пристально посмотрел на дело чужих рук и своей воли. Старуха лежала на животе, разметав руки, и из-под головы ее по доскам растекалось красное озерцо.

— Сам решай. Можно спалить дом вместе с ней. Шуму будет много, зато потом никто не хватится. Можно ночью закопать ее где-нибудь подальше. Но тогда соседи рано или поздно поднимут переполох. Кто они?

— Соседи-то? — Каур уже обдумывал что-то. — Да обычные. Ничего особенного. Большинство вроде меня, из бывших виггеров.

— Еще тауды есть? — Сима понизил голос, чтобы их не услышали.

— Один был. До зимы помер. Других нет.

— Ладно. Скоро выступаем. Телега есть?

— У Радэллы была…

— Знаю. Только лучше было бы ее для отвода глаз здесь оставить. Больше нет?

— Да нет, мы все ею кто когда пользуемся. Лишнего добра никто тут не имеет. Со своим бы протянуть.

— Короче, распоряжайся по своему усмотрению. — Сима вернулся к столу и заглянул в остывший чугунок. — Но мне еще засветло нужно быть дома.

— Дорогу покажете?

— А ты что, в Малом Вайла’туне никогда не был?

— Да вот все не приходилось… — Каур выглядел если не смущенным, то озадаченным. — Если что, она от нас туда и ездила, — кивнул он на распростертое под ногами тело.

Между тем его сыновья с грехом пополам справились с задачей: девочка лежала связанная, с кляпом, растягивающим мокрые от слез губы. Сима выловил из чугунка кусок мяса, вероятно, последний, взял за торчащую косточку и с удовольствием стал кусать, обводя всю честную компанию подобревшим от удовольствия взглядом.

— Мы с вашим отцом давненько друг друга знаем, — заметил он, обращаясь к стоящим бородачам. — И то, что он в недобрый час пришел на помощь именно мне, а не вашей сумасшедшей соседке, не должно вас удивлять. Я все правильно излагаю, Каур?

— Да, конечно, — буркнул тот, до сего дня даже не догадывавшийся о существовании Симы.

Принимая во внимание, что Сима был едва ли старше младшего из братьев, его объяснение звучало, мягко говоря, нелепо. Но если Каур дорожил своими сыновьями, оставлять их в неведении было его делом. Сима откусил от кости жилистый кусок, не смог разжевать и выплюнул прямо на пол. Он откровенно испытывал терпение новых знакомых. Потому что позволить себе такое в доме вабона, а тем более фолдита, дорожившего каждой крошкой с обеденного стола, считалось верхом неприличия.

— Тебя как зовут? — поинтересовался он у старшего брата.

— Ангус я, — потупился богатырь. — Как-то нехорошо это…

— А тебя? — Сима пропустил замечание Ангуса мимо ушей, про себя отметив, что теперь их отец еще более ему обязан: за терпение, молчание и отсутствие жестокости. Убийство старухи не в счет.

— Бриан.

«Еще бы», — подумал Сима. Имена братьев означали на языке вабонов «сильный», разница была лишь в степени: «Ангус» по силе превосходил «Бриана».

— Ступайте запрягайте телегу, в Вайла’тун поедем, — не слишком уверенно подал голос Каур. — И сена с собой прихватите: по дороге конягу будет чем накормить.

«Он знает, что старуха вернулась недавно», — смекнул Сима. Может статься, из всех изб за ними тогда наблюдали. И сейчас наблюдать будут. Лучше, конечно, действовать затемно. Но ждать ночи не было сил.

Когда братья вышли, Сима указал Кауру на стул рядом с собой.

— Благодарить тебя не буду, — сказал он, когда старик послушно сел. — Сам знаешь, не принято. Но службу ты мне сослужил исправную и еще сослужить можешь, если все обойдется, а заодно девку вместе со мной в целости доставите. Надеюсь, парни твои ничего не знают?

— Откуда! Нет, конечно.

— Это очень хорошо. — Сима поковырял ногтем между зубов и покосился на пленницу. — А как думаешь, они бы согласились стать таудами?

Вопрос был задан в лоб и требовал такого же ответа. Поскольку Каур хоть и ответил утвердительно, но не сразу, Сима только отмахнулся:

— Их дальнейшая судьба, сам понимаешь, зависит целиком от тебя. Найдешь какое-нибудь объяснение, почему подчиняться нужно мне, будете вместе служить, если потребуется. Не найдешь — пеняй на себя, я никого выгораживать не намерен.

— Это ясно…

— Мое дело предупредить. — Сима встал со стула и подошел к свернувшейся калачиком Пенни. Она уже не плакала, а лежала, закрыв глаза, чтобы не видеть всего ужаса своего положения. — У нее и в самом деле родителей нет?

— Никого, — подтвердил Каур. — Отец отвоевался, а мать, если верить слухам, бросила ее и у вас там где-то живет… а может, и не живет уже.

Внешне Пенни напомнила Симе ту девушку, которая шла вместе с остальными беглецами по подземному ходу. Как же ее звали? Кажется, Велла, сестра Хейзита. Она ему не досталась. Где-то они теперь? Кстати…

— Здесь недавно не проходила группа из пяти путников? — поинтересовался он у Каура. — Две женщины и трое мужчин.

— Да нет вроде, не замечали…

— Плохо. Их надо поймать и прикончить или на худой конец отправить в замок. Ты меня понял? — переспросил Сима, а сам подумал, что понятия не имеет о том, как ведут себя тауды в отсутствие своих хозяев. Скорее всего, Кауру плевать на то, что ему нужно, если Симы не будет поблизости. — Если принесешь мне их головы, награжу, — на всякий случай пообещал он.

Каур кивнул.

— Ты мне вот что еще скажи, — продолжал Сима, рассматривая лицо Пенни. — Знаешь, там, за холмом, торп стоит?

— Кто ж не знает…

— Чей он? — На ощупь ее кожа была шелковистой и прохладной.

— А ничей.

— То есть как это? — Сима от изумления оставил в покое слипшиеся локоны девушки и поднялся с корточек.

— А вот так. Заброшенный он. Хозяева оттудова зимы две как съехали. Куда — о том не ведаю. Поговаривают, что их злые люди повырезали.

— Злые люди, говоришь? Ты, случаем, не себя в виду имеешь?

— И без меня охотников хватает, — неопределенно выразился Каур, отворачиваясь.

— Ну и что? С тех пор там никто не живет, что ли?

— А кому охота? В наших краях народ и так вымирает. А если жить хочет, то по тунам разбредается. Там не так вольно, да кому нынче воля нужна, когда дикари под самым боком бродят!

— Это ты верно подметил, — задумчиво пробормотал Сима. — А как ты считаешь, если б кто захотел в тот торп пробраться, ну, я не знаю, переночевать, скажем, вы бы об этом узнали?

Каур не понял вопроса, однако выглядеть дураком в глазах того, кто знал тайные слова, ему вовсе не хотелось, поэтому он сделал вид, будто размышляет, а сам с надеждой поглядел в окно, не возвращаются ли сыновья.

— Хорошо, задам вопрос по-другому: если кто пойдет оттуда в замок, обязательно вас минует?

— Смотря зачем пойдет, — уклончиво ответил Каур. — Если по прямой, то мы в стороне все ж таки стоим. На кой мы ему сдались? А если что понадобится по дороге, то, может, и заглянет. Почему нет?

— Ну так вы этой ночью ничего подозрительного не замечали? Людей каких посторонних? Шедших в ту либо в обратную сторону.

— Ребят моих лучше расспросить. Я теперь ночами все больше сну предаюсь, — признался Каур. — Выматывает за день. Нет, я ничего подозрительного не слышал и не видел. А что?

— Да так, думал, поможешь мне одного человека найти.

— Тоже из замка?

— Тоже. Из замка. — Глаза Симы взирали на старика большими черными зрачками не мигая.

— Важная фигура небось.

— Важная. И даже очень. Такие в ваших краях просто так не шатаются. Его, как ты говоришь, злые люди ранили. Сам он уйти не мог. Но ушел. Значит, не сам, не один. Сходи-ка ты, кстати, какие-нибудь ботинки поприличнее мне принеси. А то вон, видал, мои-то приказали долго жить. Не босиком же мне до дому переться. А я покамест с твоими сынками потолкую.

Каур послушно вышел. «Да, помоложе таудов вербовать надо, — подумал Сима. — Чтобы не задавал и лишних вопросов и соображали побыстрее. А может, Каур просто хитрит и прикидывается? За день, видите ли, он выматывается. Видали мы таких! Да он три дня идти без передыху будет — не устанет».

Отец ушел, сыновья не возвращались, и Сима вольно или невольно перевел свое внимание на притихшую девчонку. Она по-прежнему не открывала глаз и делала вид, будто не желает ничего не только видеть, но и слышать. Однако когда присевший рядом с ней на корточки Сима поднес ладонь вплотную к ее лицу, длинные ресницы заколыхались, и она испуганно глянула на него, сдавленно что-то промычав.

— Ну вот видишь, как все хорошо, — заговорил Сима. — Если будешь вести себя подобающим образом, я не сделаю тебе больно. Захочешь есть — накормлю. Захочешь спать — сделай любезность. Понимаешь меня? Ты теперь никому не нужна. Кроме меня. Здесь тебе не место. Ты меня, конечно, осуждаешь за то, что я так с бабкой твоей распорядился. Я знаю. Это бывает. Она сама виновата. Хотела меня укокошить. Так между добрыми знакомыми дела не делаются. Ну посуди сама, чем я ей навредил? Суп ваш на вкус попробовал? Подумаешь, какую обиду нанес! За это, по-твоему, нужно соседей звать и в расход пускать? Сомневаюсь я. Одним словом, поплатилась твоя бабенция за свою негостеприимность. А плакать не надо: что сделано, то сделано. Без нее поживешь. Будешь умной и послушной — в обиду не дам. А будешь выкобениваться да прошлое вспоминать, враз приструню, да так, что раскаяться не успеешь. Ты меня хорошо слышала? — Он ухватил ее двумя пальцами за кончик носа и поднял лицо к себе. Пенни зажмурилась от боли, но, когда он отпустил ее, снова открыла глаза, посмотрела на него со странным выражением и едва заметно кивнула. — Так-то лучше. Ты наш разговор с Кауром слышала? — Отчаянное мотание головой. — Предположим. А никого подозрительного давеча, или ночью, или утром сегодня не видела? Нет? Точно? Подумай хорошенько. Несколько человек не могли мимо вас не пройти. А ты ведь бабку свою ждала. Наверняка вон у того окна сидела, ее высматривала. Ничего не вспоминается?

Заметив долгожданный кивок, Сима одобрительно пошлепал девочку ладонью по щеке.

— Сейчас я выну кляп, и ты мне подробно расскажешь. А если крик подымешь, он будет последним, что от тебя услышат. Ясно?

Пенни с трудом закрыла освобожденный рот, облизала пересохшие губы и посмотрела на Симу с пониманием.

— Ну?

— Была повозка…

— О, как интересно! Продолжай.

— Под утро. Когда я в первый раз выглянула в окно. Не в это, а вон в то. Думала, это уже бабушка возвращается. — Пенни поперхнулась и всхлипнула. — Но повозка к нам не свернула. Проехала по склону и дальше — к Айтен’гарду.

— Почему ты думаешь, что именно туда?

— Я разглядела в ней двух женщин.

У Симы возникло странное чувство, будто все это время его дурачили. Он высиживает долгое и скучное собрание в Обители Матерей, возвращается домой, с полпути пускается в погоню за беглецами из Малого Вайла’туна, сталкивается в самом неподходящем месте с Демвером, а потом узнает, что этого Демвера, то ли раненого, то ли мертвого, забрали послушницы из все той же Обители. Как мало, выходит, он знает о происходящем вокруг! Тэвил, ему давно следовало догадаться! Ведь если разобраться, он даже не знает, почему Каур его послушался…

Косичка косичкой, слова словами, но что такого важного получают тауды взамен за свою покорность, он понятия не имел. Никогда не интересовался. А если бы задался этим вопросом, ему сказали бы правду? И самое идиотское, что спросить Каура он не может. Что тот о нем подумает? Нет, дотянуть до дома живым и почти здоровым, а потом все остальное. Только бы дотянуть…

— Двух женщин, говоришь? Опиши-ка.

Пенни описала именно то, что он и рисовал в своем воображении: одна, в длинном плаще, пряталась от дождя под глубоким капюшоном, другая, напротив, ничем не прикрывала голову, одета была скорее в мужскую, нежели женскую одежду, волосы имела светлые, туго стянутые на затылке в узел, проколотый длинной спицей. Нечего сказать, наблюдательная девчонка. Самое главное увидела, хотя, по ее же словам, ближе ста шагов повозка к избам не приближалась.

С большой долей вероятности можно было сделать заключение, что Демвера из торна забрала одна из матерей и ее верная охранница, коих при каждой матери состояло по две-три. Если они покинули пределы Обители вдвоем, это следовало понимать как нежелание матери, чтобы о цели их путешествия знал кто-нибудь еще.

«Получается, — подумал Сима, — в Айтен’гарде были предупреждены о месте тайной встречи Демвера с дикарями и спохватились, когда в означенное время он не вернулся. К случайным совпадениям это никак нельзя отнести. То есть, конечно, ни мать, ни охранница могли не подозревать о том, за кем их посылают и кто и при каких обстоятельствах нанес ему раны, но верится с трудом. Охранницы, а тем более матери, не умеют вести себя, как тауды, — слепо и доверчиво. Они всегда понимают, что делают и зачем, и не любят недоговоренностей». Уж эти их привычки Сима изведал на собственной шкуре сполна. Только вот вспоминать о своих первых шагах в Айтен’гарде сейчас ему хотелось меньше всего.

Пенни молчала. Сима протянул руку и через грубую ткань рубахи потрогал ее маленькую, но крепкую грудь. Пенни продолжала молчать. У нее были светлые волосы, забавный курносый нос с веснушками, большие голубые глаза, выразительные брови, в одном месте не то выщипанные, не то пересеченные старым шрамиком, подбородок с ямочкой и какой-то чересчур, как показалось Симе, невинный рот, маленький, с поджатыми губками. Кукла и есть кукла. Первое впечатление никогда не было у него ошибочным. А еще у куклы была, как говорится в таких случаях, белоснежная кожа, на которой прелестно выделялся румянец. Совсем не похожа на сверстниц — детей фолдитов. Тех не загонишь с улицы, и у них от солнца кожа словно грязноватая. Даже зимой.

— Сколько тебе зим?

Он тронул пальцем ее губы, предполагая, что, если она ответит, это будет похоже на поцелуй.

— Не считала.

Она не отвернулась, но и поцелуя не получилось.

— Тринадцать? — предположил он со слов старухи, оттянул верхнюю губу и посмотрел на довольно ровные и тоже белые зубы.

— Тринадцать, — согласилась Пенни.

— Мы готовы, — сказал, приоткрыв дверь, один из братьев.

— Зайди-ка.

Сима был вынужден оставить связанную девочку в покое и выпрямился. Перед ним стоял Бриан, младший. Точная копия отца, снова промелькнуло в голове невольное сравнение. Только когда тому было зим двадцать пять или тридцать. Ростом, пожалуй, даже повыше будет и тоже не сутулится. Такого бы неплохо к себе притянуть, чтобы если что… Старшему-то уже хорошо за сорок, если не все пятьдесят. Такого не перевоспитать. Вот и сейчас он наверняка не хотел в избу возвращаться, где труп старухи, бывшей их соседки, лежит. Младшего послал.

— Мы тут с отцом твоим говорили, — начал Сима, продолжая присматриваться к статной фигуре Бриана. — Я, понимаешь ли, друзей своих разыскиваю. Может, думаю, они через вас ненароком проходили? Трое мужчин и две женщины. Не видал?

Парень неожиданно задумался. Сима сразу предположил, что тот кого-то видел, но сейчас решает, стоит ли поступать по примеру отца и все выкладывать этому странному незнакомцу. Бриан бросил взгляд на Пенни.

— Ну так видел?

— Четверых, — кивнул юный богатырь. — Или пятерых. Точно не скажу.

— И давно?

— Так, кажись, вчера видел. Где-то днем, наверное. Мы еще дрова кололи.

— Под дождем?

— Что «под дождем»?

— Дрова под дождем кололи?

— Нет, зачем под дождем? Под навесом. Пожалуй, что да.

— Что «да»?

— Пятеро их было.

— Понятно. Что говорили?

— А ничего не говорили. Мимо шли. Не здешние, видать. Я их не знаю. Ангус их окликнул, они поздоровались и дальше пошли.

— А отец твой что?

— А что отец? Он дрова не колет.

— Он их не узнал? — Сима чувствовал, что попал на простачка, и очень хотел выведать, не обманул ли его тауд.

— Может, и узнал бы, если бы видел. Я же говорю: мимо они прошли. Люди как люди.

— Вооруженные?

— Кажись, да. Вооруженные. А невооруженным кто ж к нам сюда забредет? Не заметил, но, наверное, вооруженные. А что надо-то?

— Да нет, ничего. Я одного человека разыскиваю…

— Нет, их точно пятеро было, не один, — нахмурился Бриан.

Сима мысленно махнул рукой. Такой соврать не соврет, но и — толку от него мало. Осмотрелся. Взять в избе было ровным счетом нечего. Старуха не шевелилась. Темная лужа вокруг ее головы больше не росла.

— Пожрать в дорогу захватили?

— Ангус собирает. Я пришел сказать…

— Ты уже сказал. Я понял. Поторопи отца, чтобы он мне ботинки притащил. — Сима заметил в окно торопливо приближающуюся фигуру. — Нет, не нужно. Лучше подними девчонку и перенеси в телегу.

В дверях отец и сын с голубоглазой ношей обменялись понимающими взглядами, укрывшимися от внимания Симы, который в это время размышлял над злосчастной кастрюлей, но так и не решился забрать ее с собой.

— Вот, примерьте. — Каур поставил на порог не слишком новые, но вполне сносные сапоги на деревянной подошве. — От жены остались. У нее нога большая была.

«Он хочет сказать, что заметил один из моих недостатков», — усмехнулся про себя Сима. Действительно, размеры некоторых частей его тела оставляли желать лучшего. К счастью, судить о других недостатках никто из мужчин не мог, потому что мыться в общественных местах Сима избегал, а женщины… те, кто видел, уже ничего никому не скажут.

Старик оказался прав: сапоги подошли.

— А носков не было?

— А ваши что, не высохли еще?

Он и забыл, что бросил их на печь сохнуть, когда вошел. Придирчиво потрогал. Нет, уже почти сухие. Вот что значит горячая печка!

Бриан вышел. Каур потоптался на пороге и тоже поспешил удалиться. Нет, слепо верить никому нельзя. Даже таудам.

Когда Сима наконец оказался на улице, перед крыльцом стояла все та же телега, запряженная все той же измученной, не успевшей отдохнуть лошадью. Ангус сидел на месте возницы и смотрел в сторону. Не может простить ему старуху. Надо намекнуть Кауру, чтобы поговорил с ним по-родственному. Недругов и без того хватает. Старик примостился рядом с сыном. Спиной к нему прислонилась Пенни, по-прежнему связанная. Сима забрался в телегу и сел напротив девочки, рядом с аппетитно попахивающим мешком. Бриан устроился рядом с ней и стал равнодушно смотреть на Симу.

— Ну, что стоим? Поехали. К ночи надо добраться.

— Доберемся, — заверил старик, кладя руку на плечо Ангуса. Тот встряхнул поводья, и лошадь понуро поплелась.

Если бы Сима удосужился оглянуться на уже выброшенную из памяти избу, он был бы немало удивлен, увидев в окне перепачканное кровью и искаженное ненавистью лицо убитой Радэллы…