Перейдя от чая к кофе, Марта изменила многое в своей жизни — так, будто ее существование поднялось на ступеньку вверх.
Все оставалось, как было, но — с повышением на градус.
Например, она стала сыпать больше соли в пищу, позволила себе увеличить количество тостов за завтраком, сделала громче звук радио и телевизора. Она хотела теперь прибавить силы шумам. Она хотела теперь прибавить яркости краскам. Даже совершенно привычные предметы стали иными на вес и на ощупь. Марта нуждалась в более конкретных ощущениях, она нуждалась в большей близости между вещами и людьми.
Когда пару дней назад позвонил Поль, чтобы узнать, как жизнь и какие новости, голос сына показался ей пресным, несмотря на явные его усилия (впрочем, вполне бесполезные, если учесть приобретенную ею в последнее время остроту ощущения реальности) говорить громче и артикулировать четче — похоже было, он думает, будто имеет дело с умственно отсталой особой.
— Можешь снизить тон, знаешь, я отлично тебя слышу, — в итоге посоветовала ему Марта.
Поль на том конце провода на минутку примолк, видимо, озадаченный.
Эта ступенька, на которую она поднялась, этот новый уровень, отпечатавшийся на всех ее чувствах, позволил Марте к тому же переживать некоторые факты повседневной жизни как своего рода события. Автоматизм жестов уступил место череде восторгов — не сильных, но все же, все же…
Теперь ее мог привести в восхищение полный пустяк.
А уж если говорить о том, что и прежде ее волновало, то тут у Марты энергия просто начала бить через край. Такая лихая стала — без удержу. Она и сама это ощущала — хотя бы по тому, какое действие производил на нее звонок в дверь, извещавший о чьем-то визите, или модуляции голоса мадам Гролье, когда та смаковала подробности домовых или квартальных катаклизмов.
Кстати, один из них, случившийся всего каких-нибудь четверть часа назад, до сих пор не оставлял Марту в покое: ее всю трясло, коленки были как ватные, голова шла кругом.
Потому что мадам Гролье, которая, вероятно, не думала о последствиях своих рассказов, только что явилась доложить, что прямо перед «Тремя пушками» взорвался газ, и от этого мгновенно вылетели все стекла из витрины.
Если бы у мадам Гролье было хоть чуть-чуть сердца, она бы все-таки заметила, что в Мартино-то она попала этой новостью прямой наводкой, попала — как снайпер в цель.
Потому что взрыв произошел не только перед кафе, для Марты он разразился еще и в забытом уголке ее души, где всегда расцветала прежде голубая мечта, в уголке, неугодном Эдмону, который старался вытоптать этот нежный цветок, повторяя и повторяя жене: «Ну ты у меня просто последний романтик, бедолага этакий!» — да-да, в мужском роде, в такие моменты можно было подумать, будто он отказывает ей даже в принадлежности к прекрасному полу. Слова мужа рубили на корню последние остатки надежды…
Взрыв обернулся для Марты ужасающим видением: вот Человек-с-тысячей-шарфов в луже крови, вот старая собака воет над телом, лежащим среди разбросанных по усыпанному осколками стекла асфальту тротуара листков с набросками.
Ладно-ладно. Сесть. Успокоиться. Вновь спуститься на одну ступеньку.
Стоп. Разве мадам Гролье говорила о жертвах? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело?
Надо туда пойти. Пойти и всё. Отправиться к «Трем пушкам».
Марта низко надвинула на лоб шляпку. Посмотрелась в зеркало и еще больше испугалась, увидев, как бледна. Сейчас она пойдет туда. Она должна это сделать. Это ее долг по отношению к нему.
Да и добираться-то — только до угла…
В момент, когда она натягивала перчатки в тон шляпке, раздался звонок. Телефон.
Марта заколебалась. Нет, все-таки надо подойти. Снять трубку, ответить. Телефон, даже когда он тебе совсем ни к чему, важная штука: главная связующая нить между ею и другими людьми. Но почему он стал трезвонить именно теперь?
— Мама? Это Селина.
— А-а-а, это ты…
— Да конечно же я! Что такое? Ты вроде бы не рада меня слышать?
— Ну что ты, что ты, разумеется, рада… но, понимаешь, у меня тут такое… такое срочное дело… В общем, не могла бы ты перезвонить мне попозже?
Селина, как Поль тогда, минутку помолчала. Должно быть, пыталась припомнить, когда это и чем мать в последний раз была для нее занята.
— Ладно. Хорошо… Договорились, я позвоню позже…
Марта вцепилась в лестничные перила. До чего скользкий пролет: скользят ноги по ступенькам, ускользают мысли…
На этот раз видение оказалось еще более ясным. Никаких сомнений — он лежит среди осколков. Валантен, весь в пыли, склоняется над ним, снимает клетчатый черно-белый шарфик с его шеи, чтобы промокнуть кровь, струящуюся по седым слипшимся волосам.
Стоп. Разве мадам Глорье говорила о раненых? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело!
Преодолевая расстояние между домом и «Тремя пушками» настолько быстро, насколько позволяло левое бедро, Марта разбиралась в своих сомнениях. Ее мучила совесть из-за того, что это так называемое самолюбие помешало ей вернуться в кафе раньше, что она тянула время, когда с трех пополудни наступали «пустые» часы, часы, когда почти нет других посетителей…
Теперь у Марты не оставалось выбора: образ Человека-с-тысячей-шарфов властно завладел ею.
Перед «Тремя пушками» стояли зеваки. Не толпа — так, группка… Марта, протиснувшись между ними, успокоилась: ремонтники уже рыли траншею там, где прорвалась газовая труба, прохожие комментировали ход работ.
Дверь в кафе и впрямь зияла дырами в стекле, но витрина была целехонька.
Валантен внутри горячо спорил со стекольщиком.
Марта могла бы вернуться домой. Но она стояла неподвижно, опустив руки, она как-то вся обмякла и не находила в себе сил шевельнуться из-за внезапно овладевшей ею сладкой истомы. Блаженный вздох стал исходом оцепенения, вздох блаженной признательности за то, что она пришла в мир вообще и в этот мир, напоминавший о состоянии после первого причастия, когда, преклонив колени перед дрожащим пламенем свечи, она почувствовала свою душу окрыленной, физически ощутила трепет крыльев за спиной. И вот такой же нежный трепет вновь ощутила она всем телом, покачнувшись на краю тротуара…
Ее подхватила под руку чья-то чужая рука, но она не сразу это осознала. Марте надо было еще пробудиться от грезы, которая делает душевный трепет осязаемым, и вернуться в материальную оболочку, взвесить свою реальную значимость. Рука мужчины, пожилого, даже, наверное, старого, но рука мощная — странно широкая ладонь под ее узким локтем. Рука, которая пахла кофе…
— Значит, и вы тоже пришли сюда?
Марта не обернулась. Она продолжала рассматривать эту руку, которую она узнавала, которая была ей знакома, с которой ей еще предстояло познакомиться.
Если подумать, можно было бы прийти к выводу: раз он так задает вопрос, это означает, что он тоже услышал новость насчет «Трех пушек» и тоже испугался…
Но зачем думать, если и без того все ясно и прозрачно?
Нет, Марта просто попробует угадать, в каком шейном платке или шарфе он сегодня. Его рука стала тяжелее, она это почувствовала и почувствовала сквозь тонкую ткань синего платья, как увлажнилась ладонь.
Она выбрала гранатовый шейный платок с кашмирским орнаментом.
Марта не стала отвечать на вопрос, прозвучавший утверждением. Разве рука, завоевавшая ее руку, не способна прочесть согласие?
Наконец она обернулась. Да, на нем был платок цвета граната…
Все зеваки, выстроившись кружком и наклонившись, уставились в глубь ямы, вырытой рабочими. Яма была похожа на воронку от артиллерийского снаряда, может, поменьше.
Только старая дама и старый господин не согнули спин: они стояли прямо, глядя друг на друга чуть прищуренными глазами — резкий полуденный свет слепил, ослеплял…